Евлампеева дочь
(Повсть.)
Евлампеева дочь
(Повсть.)
Евлампеева дочь, Нефедов Филипп Диомидович, Год: 1890
Время на прочтение: 80 минут(ы)
В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.
Москва, 1890.
…Всяко, сударь, на свт бываетъ. Идетъ, къ примру сказать, по улиц тротуаромъ человкъ, здоровый, веселый, идетъ и мечтаетъ о жизни, и вдругъ обваливается съ высокаго дома карнизъ, и прямо ему на голову, человка ужь того и нтъ! Или такъ: изъ ничтожества сразу другой превознесется и станетъ надъ многими повелвать. А иной цльную жизнь мается, какъ рыба объ ледъ бьется и неожиданно, передъ кончиною, Богъ ему богатство пошлетъ. Рдко, а бываетъ это. И выходитъ, никто заране судьбы своей опредлить не властенъ. Случается, однако, что счастье человкъ и самъ беретъ, не дожидаясь череда, но въ такомъ раз, по размышленію людей благочестивыхъ, врядъ-ли безъ грха дло обходится…
Разскажу я вамъ одну исторію. Жила въ нашемъ город двица. Нельзя сказать, чтобы она знатнаго рода или высокаго происхожденія была, а изъ самаго простого званія: прямо надо говорить, папаша ея былъ прежде дворовымъ человкомъ, а мамаша небольшую коммерцію вела — жареной печенкой, пирогами да разнымъ мужицкимъ овощемъ на базар торговала. Не природные они городскіе, а натеки, то есть, пришлые, чужестранные. Фамилья ихняя объявилась въ нашемъ город тому назадъ лтъ двадцать. Такъ какъ Евлампей Иванычъ,— папаша этой двицы — съ-измалтства служивши при своихъ господахъ, въ совершенств лакейскую должность произошелъ, то съ перваго-же разу на хорошую линію попалъ: занялся въ город офиціантской частью… По нашему мсту, ежели такое занятіе да въ настоящія руки попадетъ, то лучшаго маленькому человку ничего и пожелать невозможно: потому, во-первыхъ,— прибыльно, а во-вторыхъ,— офиціантъ ничмъ не обвязанъ, грозы хозяйской надъ собой не чувствуетъ, живетъ на полной слобод, и самъ себ господинъ. Шибко тогда пошелъ въ гору Евлампей Иванычъ: богачи рвутъ его на вс стороны, едва съ артелью поспваетъ заказы принимать. Старшенькую дочку — по двнадцатому годку была — въ школу опредлилъ, потомъ, когда подучится, думалъ даже въ гимназію перевести, остальныя ребятишки еще малы, на печк сидли, но и тхъ въ свое время хотлъ въ училище отдать: но по прошествіи не больше какъ всего трехъ годовъ почти скоропостижную кончину принялъ. Зимою это случилось: служилъ онъ на богатой свадьб и, бгая во фрак да бломъ галстук изъ теплыхъ покоевъ черезъ дворъ по морозу на кухню, жестоко простудился, схватилъ скоротечную чахотку и черезъ два мсяца лежалъ подъ образами. Со смертью семейству его уже не до высокаго образованія!… Пока нажитое покойнымъ изъ рукъ не выплыло, семейство ничего — существовало, а какъ все попрожили, нужду пришлось терпть. Но вдова оказалась женщиной предпріимчивой и открыла эту самую коммерцію. Сама съ утра до ночи на базар торгуетъ, а старшая дочь по дому за сестренкою, да братишками присматриваетъ. Такъ и жили, переколачивались.
Подросли дти. Матери новая забота: нужно ихъ къ длу опредлить, чтобы хлбъ себ добывали. Пристроила вдова старшую дочь къ намъ на фабрику, въ ткацкое отдленіе по шпульной части, младшую къ портних въ ученье отдала, а мальчишекъ къ намъ же, на прядильню, въ присучальщики за машины поставила. Поразсовала такимъ манеромъ дтишекъ, а сама коммерцію продолжала вести.
Наша мануфактура одна изъ первыхъ въ город: у насъ и прядильная, и ткацкая, и ситцевая. Народа разнаго больше трехъ тысячъ пропитаніе отъ нея получаютъ. Ежели издали посмотрть на фабрику,— настоящая картина! Пятиэтажные, да шестиэтажные каменные корпуса, трубы выше иной колокольни, везд флигеля, да разныя зданія улицами идутъ, а по лугу разноцвтные ситцы разстилаются: что иной уздный городъ — никуда въ сравненіи съ ней не годится! И мстоположеніе прекрасное: по отлогому берегу зданія расположены, рка, словно лентой синей, фабрику огибаетъ, а на другомъ, возвышенномъ берегу, поблизости, лсъ большой стоитъ. Ужь очень прекрасно и для глазъ, и для воздуха было. Извстно, на фабрикахъ какими ароматами несетъ: тутъ и пыль масленистая отъ трепальныхъ да чесальныхъ машинъ, отъ красокъ да паровъ ядовитыхъ не продохнешь, а по корридорамъ и двору, мстами, какъ ни привычны мы, безпремнно за носъ схватишься, зажмешь его и бжишь прочь, какъ отъ заразы. Ну, вотъ лтней порою откроешь окошко или форточку — изъ лсу и потянетъ сосновымъ запахомъ, да пріятнымъ воздухомъ. Я по лтамъ домой иначе и не ходилъ, какъ черезъ этотъ лсъ, а обдать приносили мн на фабрику. Обыкновенно два часа на обдъ давалось: перекусишь наскоро — и въ рощу! Слава Богу, зиму то зимскую всего наглотаешься въ мотальной, и дорога одна и та же опротиветъ до невозможности! Ну, лтомъ и поблаженствуешь! Въ будни часокъ погуляешь, а въ праздники съ утра заберешься въ лсъ и до ночи тамъ время въ удовольствіе свое проводишь. Наровишь только всегда поглуше куда забиться, чтобы на глаза хозяевъ не попадаться, потому какъ въ праздники вс богачи въ рощу съ семействами прізжаютъ: напитковъ всякихъ съ закусками привезутъ, чай кушаютъ, а молодые въ бесдк танцуютъ подъ музыку. Жуки эти, черно-рабочіе фабричные, залягутъ на трав и поглядываютъ изъ-за деревъ на увеселенія хозяйскія, а нашему брату, приказчику, какъ-то и неловко: увидитъ кто изъ хозяевъ — свой или чужой — все равно, подзоветъ къ себ, и стоишь передъ нимъ, пока онъ съ тобою говоритъ, безъ фуражки, словно передъ иконою или въ храм Господнемъ, а попробуй, накрой голову, такъ безпремнно на худомъ счету посл очутишься, скажутъ: ‘гордеянъ, страху передъ хозяевами не чувствуетъ и должнаго почтенія къ нимъ не оказываетъ’! Разумется, главный приказчикъ не будетъ безъ шапки стоять, особливо который изъ ярманочныхъ, тоже нмецъ колеристь или англичанинъ директоръ, вмст съ господами хозяевами чай и напитки кушаютъ, и мало передъ ними стсняются, ну, а я въ то время должность не очень важную занималъ, раздавалъ пряжу мотальщицамъ и въ полномъ подчиненіи у главнаго конторщика находился.
Хозяева наши были люди холостые. Одинъ старшій братецъ еще при жизни своего папаши женился на богачих и ушелъ къ ней въ домъ, такъ какъ у родителей его супруги другихъ дтей не было, и, кром наличнаго капитала, фабрику отъ тестя своего получилъ. Остались хозяева посл своего папаши совсмъ молоденькими, а дло повели не хуже, пожалуй что и получше, чмъ люди зрлыхъ лтъ. Не только заминки въ длахъ или умаленія въ производств не произошло, а наоборотъ, кругъ дятельности расширили, порядки учредили строгіе. Когда, по прошествіи десяти лтъ, начали сводить баланецъ, оказалось, что наслдственный отъ родителя капиталъ вдвое пріумножился. Правда, на первыхъ порахъ они пользовались совтами старшаго братца: такого ума и характера неограниченнаго былъ господинъ, что многіе фабриканты съ нимъ въ длахъ совтовались, а мщанки однимъ именемъ Конона Яковлевича своихъ ревуновъ, ребятишекъ, въ трепетъ приводили и заставляли сразу притихнуть. Но какого чрезвычайнаго ума ни былъ бы человкъ, а въ пустопорожнюю голову другого онъ ничего не вложитъ, значитъ, въ младшихъ братьяхъ ужь свой, прирожденный талантъ былъ! И дйствительно, сами такіе молоденькіе, а лица у нихъ стариковскія: серьезныя, говорятъ про одно дло и никогда не усмхнутся,— разв иной разъ, по какому особому случаю, выпьютъ, ну такъ нсколько повеселютъ, но это въ годъ разъ, много два случалось, не больше. Первые милліонщики, а жили нераскочно, отъ всякихъ обчественныхъ ддовъ отстранялись, ни во что въ постороннее не входили, занимались своей фабрикой и жили только для однихъ себя. Основательные молодые люди, фондументальные! Характеромъ, кром середняго, вс по старшемъ братц: гордые и неприступные! Старикъ покойный, папаша ихній, другого склада и понятій былъ человкъ. Тотъ, бывало, со всякимъ простымъ рабочимъ поговоритъ, распроситъ его, кто онъ, велика-ли семья, и во все вникнетъ и ежели узнаетъ, что человкъ нужду терпитъ, безпремнно ему помощь окажетъ. Доступный, съ открытымъ сердцемъ былъ покойникъ!.. При томъ же и помнилъ, что родитель на его глазахъ самъ эти ситцы набивалъ, да вмст съ набойщиками капиталъ свой наживалъ. Ну, а ноншніе хозяева ужь этого не помнятъ, потому и великатны!
Каждый братъ завдывалъ своей частью. Хотя и были директоры, механики и колеристы, но хозяева до всего сами доходили. У насъ, на ткацкой, распоряжался средній братъ, Геннадій Яковлевичъ,— всего ему тогда было двадцать два года. Онъ въ другихъ братьевъ не вышелъ, а больше по своему папаш пошелъ, хотя наружностью мало на родителя походилъ: тотъ высокій, дюжій и представительный былъ мужчина, а Геннадій Яковлевичъ роста средняго, сложенія нжнаго, темнорусый и тонколицый, но карактеромъ и улыбкою своего пріятнаго лица совершенный папаша: обходительный, простой и ко всмъ доброжелательный. Увидитъ, кто изъ служащихъ что не такъ длаетъ, только учтиво скажетъ: ‘Ты, Иванъ Петровъ, вотъ такъ-бы’!… и больше ничего. А если кто провинится въ чемъ, то никогда не прогонитъ человка и штрафъ на него не прикажетъ писать, пожуритъ тихонько, скажетъ: ‘впередъ этого не длай, дуракъ’! и велитъ опять къ своему длу идти. ‘Только, пожалуйста, до братцевъ объ этомъ не доводите’, проситъ насъ. Дйствительно, попадись виноватый на Павла Яковлевича,— другой братъ, что подъ Геннадьемъ Яковлевичемъ,— бда: никакихъ словъ въ оправданіе не приметъ, даже и слушать не станетъ, а затопаетъ, забранится и закричитъ: ‘гоните его съ фабрики въ шею’!
Три мсяца прошло, какъ Евлампеева дочь къ намъ въ ткацкую опредлилась. Звали ее Ниною,— дворовые часто своимъ дтямъ благородныя имена давали, господамъ своимъ подражали. Молоденькая, лтъ шестнадцати, много семнадцати, а въ работ пожилымъ не уступала. Собою была не дурна: высокенькая, личико бленькое, словно у природной барышни, а глаза какъ васильки, и волосы свтлые да густые, одвалась хотя бдненько и просто, но всегда къ лицу. Одно только двушку портило: щедушна очень! Извстно, живя въ сиротств да въ заботахъ, не раздюжешь. Вела себя очень даже скромно. Другія мотальщицы, особливо изъ себя которыя посмазливе, завсегда стараются передъ глазами приказчиковъ вертться, а Нина держалась въ сторонк, вида своего ничмъ не показывала, тише монашенки жила, воды не замутить.
Однажды, вскор посл Пасхи, отобдавши въ контор, пошелъ я по рощ разгуляться. Весна въ томъ году, помню очень хорошо, была ранняя: еще въ апрл земля просохла, кругомъ все зазеленлось, и по лугамъ желтые цвточки запестрли, а въ начал мая такая ужь благодать наступила, что и сказать невозможно! Вошелъ я въ лсъ,— Боже мой!— воздухъ какой, благоуханіе и отъ пнія пташекъ по всей рощ веселіе да радость идетъ. Такъ бы никогда, кажется, оттуда и не вышелъ, жилъ бы тамъ и умеръ. Погулялъ съ часокъ, поблаженствовалъ — и на фабрику. Выхожу на прозжую дорогу — Геннадій Яковлевичъ изволитъ прогуливаться. Снялъ я картузъ, поклонился и хотлъ дать ему пройти, а онъ ко мн съ вопросомъ:
— На фабрику, Дороей Ильичъ?— говоритъ.
— Точно такъ, сударь!— отвчаю.— Вздумалось разгуляться!
— Такъ пойдемъ вмст.
— Слушаю-съ.
Пошли. Идемъ прохладно, не торопимся.
— Да ты что же,— спрашиваетъ,— безъ фуражки? Жарко, что-ли, теб?
— Никакъ нтъ съ,— говорю.— А такъ какъ вы хозяинъ, такъ изъ уваженія…
— Накройся,— говоритъ.— Ты знаешь, не люблю я этого…
— Слушаю-съ.
Надлъ картузъ. Идемъ. Думаю, о чемъ бы съ нимъ разговоръ начать… Вижу — книжка у хозяина въ рук.
— Книжечку изволили читать?— предлагаю ему вопросъ.
— Да, хотлъ читать, но въ лсу такъ хорошо, что и страницы не прочелъ. Чудесный день!
— Это точно такъ,— поддерживаю разговоръ:— рдкостную весну намъ Богъ послалъ. Посмотрите, сударь, всякое Божіе твореніе радуется, птички звонко распваютъ, каждая вточка, былиночка къ солнышку тянутся, словно поцловаться хотятъ…
Взглянулъ онъ на меня сбоку, посмотрлъ такъ въ лицо.
— Ты любитель природы,— говоритъ.— Вотъ я читаю — показалъ на книжку — сочиненія Тургенева. Какъ онъ врно и хорошо природу описываетъ! Ты не читалъ?
— Гд же, сударь, намъ читать! Сами изволите знать, много-ли у насъ слободнаго времени. Въ праздникъ ину пору и почиталъ бы, да книжекъ-то у насъ нтъ.
— Ежели желаешь,— говоритъ,— я теб могу дать. Ныншніе сочинители описываютъ настоящую жизнь. Кром удовольствія, можешь даже изъ книжки и пользу себ извлечь.
Поблагодарилъ я хозяина. Дорогою онъ разсказывалъ, про что въ книжкахъ нончные сочинители пишутъ, и такъ меня заинтересовалъ, что я тутъ же хотлъ попросить книжечки, но помшали… Не подалечку изъ лсу двушка показалась, повернула на прозжую дорогу и сама къ фабрик направляется. Вижу, съ длинной косой, въ блоземельномъ съ голубенькими цвточками платьиц, фигурка такая высокенькая да стройная, словно тростиночка гибкая. Хозяинъ замтилъ.
— Не знаешь, что за барышня?— спросилъ.
— Да, кажется, изъ нашихъ… Глядть, не мотальщица-ли, Евлампеева дочь,— отвчаю.— Можетъ, изволили когда ее видть?
— Можетъ быть, и видлъ, но хорошо не помню.
Догнали мы двушку, изравнялись, она пообернулась и поклонилась намъ. Хозяинъ пріостановился.
— Ты у насъ работаешь?— спросилъ.
— Такъ точно,— отвчаетъ,— я у васъ въ мотальщицахъ, Геннадій Яковлевичъ.
— Что я тебя не помню, точно никогда и не видалъ?— говоритъ.
— Гд же вамъ меня помнить? Насъ много на фабрик, каждую трудно признать,— отвчаетъ, и въ лиц у ней алый румянчикъ выступилъ.— Вотъ я васъ такъ каждый день вижу.
Сказала эти слова и на хозяина своими васильками посмотрла, а щеки такъ и алютъ, словно въ саду розанъ нжный. Даже она мн о ту пору не въ примръ красиве показалась, чмъ прежде.
— Славная двушка,— сказалъ хозяинъ, когда мы отъ Нины нсколько впередъ поотошли.— Давно она у насъ служитъ?
— Четвертый мсяцъ, сударь.
— Удивительно, какъ я раньше ее не видлъ! Зналъ, что живетъ Евлампія Ивановича дочь, а самое ее не видалъ.
Началъ разспрашивать, какъ она работаетъ и тому подобное, а подъ конецъ такой вопросъ задалъ:
— Ведетъ себя… хорошо?
— Поведенія хорошаго,— отвчаю: — держитъ себя даже очень скромно. Аккуратная двушка, очестливая.
Хозяинъ посматриваетъ на травку и кустики, а по лицу у него что-то свтлое перебгаетъ.
— Хорошее личико у двушки,— погодя сказалъ,— и манеры славныя, а голосокъ какой!
— Не дурна собою,— говорю,— только въ одномъ есть недостаточекъ.
— Въ чемъ, въ чемъ?
— Надо бы подюже хоть немножко, а то очень ужь тоща.
Усмхнулся.
— У тебя вкусъ особенный,— сказалъ.— Вонъ коровы — дюжія, а красы въ нихъ мало.
Вышли мы изъ лсу, прошли лугъ, и къ плотин.
— Славная двушка!— сказалъ хозяинъ и оглянулся.— Ну, ты къ себ, а мн на ситцевую фабрику надо зайти.
Слышу: первый свистокъ — къ сбору фабричныхъ. Взошелъ я на крылечко, поглядлъ въ слдъ хозяину. Идетъ не спша къ ситцевымъ корпусамъ, а самъ нтъ-нтъ, да въ сторону рки и оглянется. Смотрю: Евлампеева дочь по лугамъ идетъ, спшитъ, заслышавъ свистокъ, и такъ-то легко да красиво идетъ.
На другой день Геннадій Яковлевичъ пришелъ въ контору, прямо къ столу старшаго конторщика, посидлъ недолго, поговорилъ съ нимъ, и къ намъ,— только ршотка отдляла контору отъ мотальной. Спросилъ меня, какова пряжа, не часто ли рвется и прочее, что дла касается. Потомъ отправился по корпусу, гд женщины со шпуль пряжу эту разматываютъ. У одной посмотритъ на работу, взглянетъ у другой и такимъ манеромъ идетъ черезъ весь корпусъ. Я не выпускаю его изъ виду и потихоньку посматриваю… Обыкновенно онъ такъ длывалъ: пробжитъ шпульной, видитъ, что вс на своихъ мстахъ, за работой, и живо назадъ вернется. А въ этотъ разъ какое-то особенное вниманіе оказываетъ. Любопытно! Вижу, далеко ужь прошелъ и, какъ будто, въ нершительности: поглядываетъ по сторонамъ и кого-то глазами отыскиваетъ. Повернулся въ глаголикъ… Тутъ я догадался. Въ нашемъ отдленіи было эдакое въ сторон мстечко, какъ-бы закоулочекъ: мы прозвали его глаголикомъ. Рдко туда кто даже изъ нашего брата, прикащика, заглядывалъ: работали тамъ двки пожилыя, да лицомъ вс не красивыя. Нин-то вотъ промежду ихъ мсто и досталось. Недолго, однако, въ глаголик хозяинъ пробылъ: вижу, обратно идетъ.
— Пряжа — говоритъ — хороша,— и остановился у моего стола:— моталки не жалуются.
— Точно такъ-съ, отвчаю: — послдняя партія вышла очень даже доброкачественная.
Заглянулъ ко мн въ книгу, въ которой росписана выдача работъ, увидлъ графу Нины Евлампеевой и слегка улыбнулся… Ушелъ въ машинное отдленіе, гд миткаль ткутъ. Передъ вечеромъ шпульницы принесли сдавать работу, съ ними и Нина. Принимаю я отъ нихъ выработку, записываю имъ въ книжки, и у себя въ книг отмчаю, а самъ украдкой на Евлампееву дочь взглядываю.— Недурна двченочка,— думаю… Желательно было мн Нину пора спросить, на счетъ чего съ нею хозяинъ разговаривалъ, но при другихъ постснился: пожалуй, съ дуру еще на что подумаютъ, а я человкъ женатый и держалъ себя въ обращеніи съ женскимъ поломъ сурьезно. Опять и то принялъ въ соображеніе: какое мн дло до ихняго разговора? Одно пустое любопытство!
Только съ этого самаго дня и начало развиваться: какъ хозяинъ въ шпульную, такъ ужь безпремнно къ Евлампеевой дочери. Слово-другое скажетъ, посмотритъ на нее и отойдетъ. Сядетъ въ контор, разговариваетъ съ бухгалтеромъ, а самъ глаза за перегородку устремляетъ.— Приглянулась, должно быть, двченка хозяину, раздумываю про себя. Ну что-жь, отчего же и не поиграть, не потшить себя? Не только хозяева молодые или главныя лица по фабрик, а даже незначительные прикащики имютъ свой предметъ. У насъ на этотъ счетъ очень просто водилось: приглянулась кому моталка или прядилка, подмигнулъ ей, выходи, молъ, въ коридоръ, и съ двухъ-трехъ словъ дло полажено! Даже люди пожилые, степенные, которые супругой и дтьми обвязаны, и т на фабрик свой предметъ заводятъ. Такой ужь, значитъ, у насъ климатъ особенный… Сталъ я примчать. Хоша дло самое обыкновенное, но лицо-то въ этомъ случа важное замшалось — хозяинъ.
Недля минула, дв, съ мсяцъ времени прошло, а положительнаго ничто не предвидится. Зайдетъ Геннадій Яковлевичъ въ мотальную, перемолвится тамъ словомъ,— и только, а яснаго обозначенія все нтъ. Товарки Нинины пересмиваются и шушукаютъ промежь себя, но прямо и он ничего не высказываютъ. Ну а у насъ ежели что такое пронюхаютъ, первымъ долгомъ все на улицу вымести. Разгуливаясь когда по лсу, встртишь Геннадія Яковлевича, если увидитъ, поговоритъ, а то углубится въ книжку и никого не замчаетъ. Приводилось и такъ его видть: гуляетъ, держитъ въ рук разогнутую книжку, а самъ куда-то въ даль смотритъ и мыслями Богъ знаетъ гд носится. Иногда въ лсу повстрчаешь и Нину,— посл обда возвращается на фабрику,— но чтобы когда-нибудь съ хозяиномъ вмст увидть,— ни разу не доводилось. Значитъ, ничего такого нтъ, не стоитъ понапрасну и любопытничать. Бросилъ я эту глупость и пересталъ вниманіе обращать… Но что-жь вы полагаете, сударь? Вдь двченка-то завлекла хозяина!
Отправился я разъ обденной порой въ рощу. Неоднократно замчая, что Геннадій Яковлевичъ прогуливается съ книжкой по одной и той-же дорог, я, чтобы не отвлекать его отъ чтенія, сталъ выбирать другія мста, гд ни дорожки, ни тропинки не проложено. Походишь, присядешь гд, и любуешься, а иногда и на травку приляжешь, глядишь сквозь зеленыя верхушки дубовъ, да сосенъ, на небо лазоревое и блаженствуешь… Вотъ такъ-то однажды я прилегъ, лежу между кустами и мечтаю. Тишина въ лсу, одн птички весело распваютъ и на разные голоса заливаются.— Господи! какая это красота и вверху и внизу,— развожу такъ я мыслями:— тамъ вонъ небо ясное, солнышко красное свтитъ, здсь роща, деревья въ пышномъ убранств, цвточки разные изъ травы повысунулись и глядятъ, и благоуханіе вокругъ распространяется… Значитъ, это все на радость человку создано!.. А мы злобствуемъ, другъ дружку осуждаемъ и топимъ своего ближняго. И всему этому причина’ — дьяволъ, который нами руководствуетъ и человка на человка направляетъ… Зачмъ только Господь Богъ дозволилъ окаянному смущать міръ, зачмъ допустилъ властвовать надъ сердцами человческими?.. Итакъ я, сударь, въ ту пору высоко занесся разными мечтаньями, что посл даже своему духовному отцу на исповди признался. Помню, батюшка меня за это пожурилъ. ‘Это’ — сказалъ онъ,— тебя бсъ свободомыслія искушалъ. Впередъ избгай, а то для тебя не хорошо можетъ выдти’… Ну-съ, лежу я, мечтаю и мыслями своими нивсть какъ высоко заношусь,— вдругъ… Я даже отъ испуга перекрестился.— За кустами, почти надъ самымъ правымъ ухомъ, мужской голосъ не громко раздался:
— Скажи мн только одно слово…
И голосъ порвался… Жду… Отвта нтъ.
— Я теб все сказалъ,— слышу черезъ минуту мужской голосъ,— и голосъ тотъ мн знакомъ.— Я долго не ршался говорить, думалъ, что это такъ… пройдетъ… Но вотъ ужь мсяцъ, а чувства во мн все сильне, я измучился… Скажи-же, милая!
На этотъ разъ я услыхалъ другой голосъ.
— Нтъ.
— Что ‘нтъ?’ Не любишь?!
Не могу достоврно сказать, точно ли это такъ было, или только мн почудилось: не то втерокъ по листьямъ прошелестилъ, не то изъ чьей-то груди вздохъ протяжный вылетлъ.
— Зачмъ вы это мн сказали!— словно жалобой какой зазвучалъ другой, женскій ужъ голосъ.
— Да вдь я люблю тебя! Неужели ты мн не вришь?
— Ахъ, не говорите!— взмолился женскій голосъ.— Не слышала бы я отъ васъ ничего, жила бы вкъ спокойно и никто въ жизнь не узналъ, что у меня на сердц,— и сквозь тихія рыданья слышались эти самыя слова…
Первое, что мн пришло въ голову,— это вскочить и какъ можно скоре безъ оглядки бжать! Но скоро опамятовался и перемнилъ намреніе. Вдь меня услышатъ, подумаютъ, что нарочно подкрался и подслушиваетъ. Нтъ, будь что будетъ, а я останусь: притворюсь, что заснулъ, и не пошевельнусь… Вы догадались, сударь, на кого я налетлъ?
— О чемъ же ты плачешь?— спрашиваетъ мужской голосъ. Разв я тебя обидлъ?
— Ничмъ вы меня не обидли, Геннадій Яковлевичъ,— но только чувствъ своихъ я вамъ не открою,— отвчалъ женскій голосъ.— Нтъ, не бывать нашей любви!
Каково? Молоденькая, а какой отпоръ!
— Отчего же не бывать?— спрашиваетъ Геннадій Яковлевичъ.
— Вамъ нельзя меня любить… Годъ, два, пожалуй, вы еще будете любить, а тамъ жениться вамъ надо. Тогда я не перенесла бы этого… Зачмъ мы такія несчастныя!
— Никогда я не женюсь! Нина, милая, хорошая, такъ ты любишь меня?
— Позвольте,— и почудилось мн опять, будто она затрепетала и поднялась.— Забудьте про слова свои прелестныя!.. Я бдная, простая двушка.
— Постой! куда ты?
— Не бывать этому!— воскрикнула.— Ахъ, зачмъ вы только про свою любовь мн сказали!— и упорхнула птичка.
Повыждалъ я немного времени, осторожно приподнялся, съ минутку прислушался и тихонько эдакъ пораздвинулъ кусты: вижу,— прогалинка, гд бесдовала парочка, трава попримята, и никого ужь нтъ. Повернулъ я въ противуположную фабрик сторону и, давай Богъ ноги, бжать, бжать! такого кривуля задалъ, едва, едва ко второму свистку посплъ!
Ничего я, кажется, худого не сдлалъ,— не нарочно же ихъ подслушивалъ!— а чувствовалъ, точно я чужую вещь похитилъ или что другое не хорошо сдлалъ. Молодъ — двадцати восьми лтъ еще тогда мн не исполнилось — и потому малодушенъ былъ. Насилу вечера дождался. На мое счастье, хозяина посл обда не видалъ, а на ту, Нину, и глазъ поднять не смлъ. Вотъ какой легкомысленный характеръ имлъ!
Дома поужиналъ и завалился спать, началъ было уже засыпать,— вдругъ эта самая лсная исторія поднялась!.. И ползло, и ползло въ голову, ворочаюсь съ боку на бокъ и хоть-бы на секунду какую забылся. Жену даже обезпокоилъ, раза два она пробуждалась.
— Что ты все ворочаешься?— спроситъ.— Али что кусаетъ?
— Да, покусываетъ,— промолвишь.— Сейчасъ засну.
А куда спать! Все думаю про исторію за кустами. Слышу, что онъ говоритъ и что она ему отвчала… Хитрая видно, двченка, сразу не хочетъ поддаться, упорствомъ больше хозяина завлекаетъ. Но какъ вспомню: ‘ахъ, зачмъ вы про любовь свою мн сказали! и въ ушахъ опять жалоба да тихій плачъ послышатся, такъ инда жалко сдлается двченку. Вдь она любитъ хозяина чистосердечно, а его любовь не принимаетъ. Значитъ, за судьбу свою опасается… Оно и дйствительно: склонись она на его любовь, а дальше-то что? Положимъ, Геннадій Яковлевичъ доброй души человкъ, не кинетъ несчастную на произволъ, какъ прочіе, не оставитъ безъ всякаго вниманія и наградитъ, но все же… особливо, ежели двушка станетъ продолжать къ нему свои чувства. Представляется мн Евлампеева дочь, какъ она въ первый разъ съ хозяиномъ встртилась: щеки зааллись, глазки-васильки на него уставились и лицо словно все преобразилось… Но врядъ ли, думаю, на самъ дл она такова, врне всего просто фокусничаетъ. Откуда чему въ ней взяться, чмъ она превосходитъ другихъ мотальщицъ? Т — мщанскія дочери, а эта изъ лакейской семьи. Не много, полагать надобно, особенныхъ чувствъ отъ папаши съ мамашей получила, образованія тоже высокаго не достигла. Разв только одно, родилась она въ то время, когда еще Евлампей Ивановичъ за господами состоялъ, и въ ней три золотника дворянской крови находится. Но про это мы неизвстны. Почему жъ хозяинъ къ ней такое пристрастіе возымлъ?.. Не постигаю!.. Словно бы ужь это неспроста… Но опять тоненькая Фигурка мн представляется, личико нжное съ алыми щечками, глазки лазоревые, и сдается, что если бы я самъ на мст хозяина очутился, безпремнно бы Нину Евлампееву полюбилъ… Право, ей Богу, сударь, такъ вотъ точно и подумалъ! Какихъ несообразностей съ человкомъ не бываетъ… Всю ночь напролетъ продумалъ, на зорьк лишь забылся.
Ну-съ, что-то дальше будетъ — посмотримъ! Прежде всего Евлампеева дочь прекратила хожденіе черезъ лсъ, хоша ей рощей гораздо ближе къ домику, гд она квартиру снимала, чмъ улицами ходить, потому у самаго моста онъ приткнулся, и городомъ идти на полверсты дальше выйдетъ. Стала она на фабрику и домой улицами въ компаніи съ товарками ходить, а ужь не одна, какъ прежде она хаживала. Геннадій Яковлевичъ по шпульной прогуливается, но къ ней рдко подходитъ… Точно промежду ними отчужденіе произошло. По видимости, оно такъ и выходило, но на самомъ-то дл совершенно на оборотъ,— по крайней мр что хозяина касается. Чмъ рже онъ къ Нин навдывался, тмъ больше въ немъ сердце распалялось. Понятно, часто подходить не было никакого резонта, потому со всхъ сторонъ глаза и уши, стало про чувства свои изъясняться неудобно, а свидться съ ней на-един не выпадаетъ случай. Вижу, спокоя не знаетъ себ Геннадій Яковлевичъ, нигд мста не найдетъ: убжитъ въ ткацкую — летитъ ужь обратно, пойдетъ по шпульной,— съ половины назадъ, присядетъ въ контор, возьметъ книжку и будто читаетъ, а глаза за перегородку путешествуютъ. Вчуж за него становилось больно! Такое важное лицо, первая, можно сказать, персона въ город, а отъ лакейской дочери прискорбіе души иметъ! А та хоть бы улыбнулась ему когда, съ пріятностью на него посмотрла,— ничего, только вспыхнетъ, увидитъ его, и притаится, какъ птичка пойманная, и глядитъ испуганно… Не выдержалъ хозяинъ. Улучилъ разъ минуту, увидалъ, что я одинъ, и подошелъ ко мн.
— Дороей Ильичъ,— заговорилъ, и на лиц у него безпокойство написано.— Могу я на тебя въ одномъ частномъ дл положиться?
— Помилуйте, сударь! я для васъ…
— Хорошо,— перебилъ,— благодарю… Вотъ эту записочку,— подаетъ мн конвертикъ — пожалуйста, отдай Нин Евлампіевн… Но сдлай это такъ, чтобы изъ постороннихъ никто не замтилъ и она не знала, черезъ кого ей письма доставлено.
— Слушаю-съ, въ точности самымъ аккуратнымъ образомъ исполню. Прикажете отвтъ получить?
— Отвта не будетъ. А если она завтра у тебя пораньше домой попросится, то отпусти ее.
Такъ вотъ оно какой оборотъ дло принимаетъ! подумалъ я… Можетъ, по настоящему, мн слдовало отказаться отъ такого порученія, такъ какъ рискъ большой съ моей стороны передъ другими хозяевами, если бы отъ этого что особенное случилось. Но, во первыхъ, видя со стороны Геннадія Яковлевича такое безпокойство и большую совстливость а во вторыхъ,— онъ же надо мной главный хозяинъ!— оказываетъ мн передъ всми прочими довріе, то я не посмлъ его воли ослушаться и порученіе точнымъ образомъ исполнилъ.
Весь слдующій день Евлампеева дочь была сама не своя: то покраснетъ, то поблетъ и сидитъ въ задумчивости, о работ и не заботится. Однако, до пяти часовъ кое-какъ протянула, а потомъ является ко мн и говоритъ:
— Дозвольте мн отлучиться, Дороей Ильичъ.
Ну, я такую политику показываю, какъ-будто ничего а не знаю.
— Что-же, говорю — ты своего урока не окончила?
Потупилась, вся зардлась.
— Дло одно требуетъ…— чуть слышно промолвила.
Хотлъ, было, легонько выговорить, принимая отъ нее урокъ, что мало сработала, но какъ вижу ея большое смущеніе — промолчалъ.
Не утерплъ я, въ окошечко за ней посмотрлъ: вижу, къ рощ направилась и походка у ней какая то нершительная… И съ чего, самъ не знаю, сердце во мн туже минуту упало!… Надо полагать любопытство ужь очень разгорлось!… Ну, значитъ, сегодня должно быть ршеніе… Думалъ я такъ на фабрик, думалъ дома, и на утро съ тми же думами въ мотальную прибжалъ. Съ нетерпніемъ ожидаю развязки. Грудь словно что сжимаетъ.
Какіе въ лсу разговоры велись, что тамъ происходило, про это я ужь много времени спустя узналъ. Утромъ Нина, какъ ни въ чемъ не бывало, въ свое время явилась, поздоровалась со мной безъ всякаго конфуза и открыто мн въ лицо посмотрла. Вотъ теб и на! Что же это такое?.. Примтилъ только, что какъ будто у двушки горькая усмшка шевельнулась… Хозяинъ раза три въ контору прибгалъ, но на самое короткое время и въ какомъ-то будто разстройств, а къ намъ въ отдленіе и не заглянулъ. Это ужь окончательно меня сразило: ничего постигнуть не могу! А дня такъ черезъ три Геннадій Яковлевичъ въ Москву ухалъ: получилъ депешу отъ Василія Яковлевича, братца своего, что подъ Конономъ Яковлевичемъ шелъ и большую часть года по дламъ мануфактуры въ столиц проводилъ. Только хозяинъ ухалъ, Евлампеева дочь неожиданно такого рода заявленіе длаетъ:
— Увольте меня, Дороей Ильичъ…
— Какъ? что такое?
— Я дала общаніе.
— Какое общаніе? Кому?
Въ Боголюбово сходить, Божіей Матери помолиться.
— Это отъ работы-то? Подожди, въ август Владычица сама къ намъ въ гости прідетъ. Намолишься, сколько будетъ душ твоей угодно.
— Я должна исполнить свое общаніе, отпустите…
Не понимаю! Что говорить, нтъ словъ, что путешествіе къ святымъ мстамъ или на богомолье къ чудотворнымъ иконамъ дло похвальное, но всему есть свое время и опредленный часъ. Наши хозяева на что ужь, кажется, люди набожные, ни одного праздника не пропустятъ, чтобъ къ заутрен и обдн въ храмъ Божій не създить, и очень любятъ, когда ихъ подданные аккуратно службу церковную посщаютъ, по изъ-за работы, хотя бы и на богомолье,— строго воспрещалось, а если ужъ ты не можешь преодолть своего усердія, то получи чистый разсчетъ и убирайся съ фабрики. У насъ такое положеніе существовало: живи пока не прогонятъ, а ушелъ по доброй вол — въ другой разъ не смй и являться, не примутъ. Полагая, что Нина фабричныхъ порядковъ не знаетъ, сталъ ей излагать и совтовать. Жалко мн ее было.
— Все равно,— говоритъ,— пожалуйте мн расчетъ.
— Да вдь у тебя семейство. Братишки много ли добудутъ,— шесть цлковыхъ всего оба въ мсяцъ,— а надо себя на что-нибудь содержать, жизнь у насъ въ город дорога.
Ничего въ резонтъ не принимаетъ. Экой карактерецъ!
— Ну, на время поставь кого за себя. Мсто, по крайности, за тобою останется!…
Подумала.
— Очень хорошо,— говоритъ,— я найду кмъ замстить.
Доложилъ я главному конторщику. Отпустилъ, только хотлъ заработокъ придержать до возвращенія, но подоспла дачка, и я исходатайствовалъ выдать ей зажитыя деньги. Общала въ пять сутокъ свое богомолье окончить.
Наступилъ срокъ — не подъявляется. Геннадій Яковлевичъ изъ Москвы воротился. Первымъ долгомъ — въ наше отдленіе, не заходя даже въ контору, ласково такъ кивнулъ мн головой и по шпульной побжалъ. Минуты такъ черезъ дв назадъ ко мн, самъ въ безпокойномъ вид. Я догадался: узналъ ужь отъ моталокъ!
— Не знаешь, когда Нина Евлампіевна придетъ?— спрашиваетъ.
— Да ужь срокъ прошелъ: хотла въ пять сутокъ обернуться.
Постоялъ, словно въ нершительности какой, и потомъ промолвилъ:
— А какъ ты полагаешь: воротится она бъ намъ на фабрику?
Я, не подумавши, въ отвтъ ему и брякнулъ:
— Безъ всякаго сомннія, сударь: не сегодня, такъ завтра подъявится.
Посмотрлъ онъ на меня испытующимъ окомъ, какъ будто что на лиц моемъ желалъ прочитать, и медленно повернулся, направилъ шаги въ контору.
И жестоко же, сударь, я ошибся, сказавъ такія слова хозяину! Которую на свое мсто Нина моталку поставила, первая она мн и всть принесла, что двченка больше работать у насъ не станетъ. Такъ этимъ супризомъ меня ниспровергнула, что я не скоро могъ съ чувствами собраться и въ свой разумъ взойти. Передъ хозяиномъ себя оконфузилъ — разъ, а другой, что очень, мн обидно сдлалось: зачмъ обманнымъ образомъ поступила? Надумала совсмъ уходить,— сказала бы прямо, а то богомолье выдумала… Но нечего длать, при первомъ же случа, скрпя сердце, Геннадію Яковлевичу доложилъ. Посоловлъ даже хозяинъ, услыхавши про самовольный уходъ Евлампеевой дочери! Посидлъ у меня за столомъ, руками лицо свое закрылъ и тяжело такъ вздохнулъ.
— Богъ съ ней!— съ трудомъ слово вынесъ и поднялся.
— А эту, сударь, моталку, что намсто бглянки поступила, уволить прикажете?— спросилъ я.
— Зачмъ? Если она хорошо свое дло знаетъ, пускай работаетъ. Ужь потому одному ей не откажу, что она Ниной Евлампіевной рекомендована.
Какъ за обманный поступокъ отплатилъ! Что значитъ душа въ человк добрая!
Въ большомъ уныніи Геннадій Яковлевичъ все время пребывалъ, а порою, я замчалъ, даже какъ бы онъ вн себя… Да чего, сударь, мое дло ужь совсмъ стороннее, а я самъ безъ Нины въ какую-то грусть впалъ. Пройдешь мотальной, взглянешь, гд она работала, и внутри что-то сразу пусто сдлается… Ей Богу, сударь, правду вамъ сказываю. Хоша она у насъ и пяти мсяцевъ не прожила, а ужь очень я привыкъ каждый день видть ее личико бленькое, да глазки хорошіе!… Такъ это мы и продолжали вплоть до Нижегородской ярмонки: хозяинъ въ уныніи и вн себя ходитъ, а я въ этой самой грусти…
Отправили на ярманку товаръ, ситцы, стали прикащики собираться, понадобился лишній человкъ^ Петръ Яковлевичъ, меньшой братъ, который ситцевою Фабрикою управляетъ, требованіе въ нашу контору: нтъ ли у насъ надежнаго кого изъ приказчиковъ для ярмоночной торговли? Геннадій Яковлевичъ прямо на меня указалъ.
— Хотя мн и не хотлось бы тебя отпускать,— сказалъ,— но ты можешь себя тамъ заявить и со временемъ перейти на должность ярмарочнаго приказчика.
— Покорно благодарю, сударь,— говорю.— Чего же бы ужь лучше для меня!
Укатилъ я къ Макарью. Взялъ ярмонку, отторговался вмст съ прочими служащими и въ начал сентября домой воротился. А у хозяевъ вообче такое правило: вс приказчики, сколько бы ихъ тамъ на ярмонку не здило, обязаны, по возвращеніи, прямо съ дороги въ домовую контору въхать. Въ числ прочихъ и я попалъ. Тамъ ужь вс хозяева насъ ждутъ. Вижу, Геннадій Яковлевичъ привтно и весело мн кланяется-, пріхалъ и самый старшій братецъ, Кононъ Яковлевичъ,— его капиталы, что посл родителя достались, въ обчемъ съ другими братьями производств находились. Встртили насъ очень хорошо, потому торговали мы отлично на Нижегородской’, главному прикащику хозяева руку подали, исключая Конона Яковлевича, который только головой ему, но не безъ пріятности мотнулъ, а это по нашему очень много означало: ужь если Кононъ Яковлевичъ только обойдется съ человкомъ какъ слдуетъ, не обругаетъ и не нагонитъ страха, такъ каждый почитаетъ себя за самаго счастливаго человка на свт. Главный прикащикъ первымъ долгомъ шкатулку съ деньгами, при помощи двухъ артельщиковъ, на столъ передъ хозяевами поставилъ, ключикъ отъ нея и отчетъ Василью Яковлевичу съ почтеніемъ вручилъ.
— Садитесь, молодцы!— приглашаютъ насъ хозяева.
— Эй, Степка! чаю живо подавай!— командуетъ Павелъ Яковлевичъ.
— Хорошо поторговали, господа,— говоритъ Василій Яковлевичъ — онъ, находясь постоянно въ Москв, научился боле вжливо обращаться со служащими, особливо съ ярмоночными прикащиками,— такъ не собачился, какъ старшій братецъ.
— Слава Богу,— отвчаетъ главный прикащикъ,— если бы вдвое больше товара препорція была, такъ и тотъ бы весь продали. Торговали преимущественно за наличныя, а платежи вс аккуратно должники оправдали.
— Это намъ очень пріятно слышать,— говоритъ Павелъ Яковлевичъ.
— Старайтесь и на будущее время за наличныя торговать,— вставилъ слово и младшій, Петръ Яковлевичъ:— главное, чтобы не распускать въ кредитъ!
Не угодно ли, ему отъ рожденія семнадцати еще нтъ, а понятія какія иметъ зрлыя!
— Торговлей-то вы мастера хвастаться,— сказалъ Кононъ Яковлевичъ,— а сколько за ярмонку вы промотали — объ этомъ умалчиваете? Чай, не мало хозяйскихъ денежекъ въ трактир у Барбатенко оставили, да въ Кунавин спустили!
Главный нашъ съ усмшечкой почтительной отвчаетъ:
— Сколько на себя израсходовали,— увидите изъ представленнаго отчета, сударь. Что на счетъ веселыхъ мстъ, то наши молодцы, кажется, туда и не заглядывали, Кононъ Яковлевичъ. Разв только, кто потихоньку отъ меня,— въ этомъ заврять васъ не могу, въ одномъ смю поручиться: хозяйскіе интересы въ такомъ случа нисколько не пострадали.
— Ну, ты за себя ручайся, а за другихъ-то не очень!— вспылилъ было старшій хозяинъ, но сейчасъ же обошелся, услышавъ вопросъ Василья Яковлевича.
— Прикажете, братецъ Кононъ Яковлевичъ, пересчитать деньги?
— Чего же дожидаться? Начинай!
Какъ открыли шкатулку, увидлъ старшій хозяинъ свертки съ золотомъ, да пачки съ радужными и прочими, такъ несъ и осатанлъ, впился глазами въ деньги и не оторвется… Другіе братья считаютъ, а онъ глядитъ и только одно твердить:
— Разсматривайте каждую, смотрите, фальшивой бумажки не всучили ли!
Мы, младшіе приказчики, въ отдаленіи отъ стола, за которымъ деньги считаютъ, кушаемъ чай и любуемся на эту картину. Въ первый разъ я удостоился такой великой чести, попалъ въ домовую контору, сижу теперь на мягкомъ стул въ присутствіи всхъ господъ хозяевъ и вижу, какъ при мн огромныя суммы повряютъ. Такъ это важно происходитъ, въ полной тишин и почтительности, что съ непривычки, что ли, на меня страхъ даже сталъ находить… Конона Яковлевича голосокъ: ‘разглядывайте хорошенько, нтъ ли фальшивой’, раздается среди тишины. Признаться сказать, съ нетерпніемъ ожидалъ, когда церемонія эта окончится, и я пойду домой, чтобы вмст съ своимъ семействомъ чаю напиться!… Часа два считали, наконецъ насъ ослободили.
— Съ отчетомъ врно,— сказалъ Василій Яковлевичъ:— вся касса на лицо. Подробности посл, на досуг разсмотримъ. Ты, Иванъ Михайловичъ, съ нами еще посидишь, а вы, господа, можете и по домамъ расходиться.
Мы вс поднялись, стали хозяевъ за угощеніе благодарить. Геннадій Яковлевичъ смется,— глядитъ на меня съ улыбкой, самъ такой веселый.
— Иванъ Михайловичъ,— къ главному обращается.— Доволенъ ли ты Корягинымъ?
Тотъ взглянулъ на меня глазами — Корягинъ я и есть самый,— и отвчаетъ.
— Молодецъ расторопный. Новичекъ въ торговомъ дл, а не ударилъ себя лицомъ: быстро въ знаніе дла вникнулъ и пониманіе въ обращеніи съ покупателями большое оказалъ.
Геннадій Яковлевичъ такъ весь и просіялъ.
— А ты при немъ подобнымъ образомъ не отзывайся — поосадилъ немножечко главнаго Кононъ Яковлевичъ:— возмечтаетъ о себ молокососъ и начнетъ зазнаваться. Поди, больше въ Кунавин, да у Кузнецова вникалъ, чмъ хозяйскимъ дломъ занимался {Купавино (слобода) и заведеніе Кузнецова — притонъ всевозможныхъ безобразій въ Нижегородской ярмарк.}.
Приказчики на шутку хозяина тихонько хихикаютъ, а онъ смотритъ на меня и усмхается, но не ядовито, какъ завсегда. Лицо у Конона Яковлевича было круглое, чисто выбритое, только одн жиденькія бачки за щеками торчали, а волоса черные коротко острижены и съ макушки мсяцъ свтилъ. Даже большое сходство съ прежними подъячими имлъ, которые посл своего уничтоженія въ нашемъ город адвокатствомъ промышляли. Ну, довольные хозяйской лаской и угощеніемъ, повышли мы вонъ изъ конторы.
— Удивленье, какой сегодня Кононъ Яковлевичъ веселый — переговариваютъ дорогой приказчики.— Шутилъ даже… Это съ нимъ въ три года только разъ случается…
Дома мн, конечно, обрадовались. Матушка — родительница, жена съ сынишкомъ встртили. Разумется, всмъ по подарочку и гостинчиковъ привезъ. Разспросы про ярмонку посыпались, сами мн разныя новости сообщаютъ. Что-то ужь очень прекрасно мн посл разлуки въ своемъ гнзд показалось. Поужинали — и спать. Когда мы съ супругой улеглись, она и говоритъ:
— А у меня, Дороей Ильичъ, для тебя есть что-то новенькое. Нарочно къ ночи берегла… Разсказать ли?
Я звнулъ. Съ дороги спать хотлось.
— Ну что, говори, пожалуй.
— Ты ничего про своего хозяина, Геннадія Яковлевича, не слыхалъ?
— Гд же мн про что слышать? Сама знаешь, два мсяца въ отлучк пробылъ.
— Такъ. А я думала, что и до васъ слухъ ужь дошелъ. У насъ весь городъ про это толкуетъ.
— Да что? Не тяни, разсказывай скоре, а то засну.
— Геннадій Яковлевичъ съ Евлампеевой дочерью очень близокъ,— должно быть, сошлись.
У меня и сонъ прошелъ.
— Что ты?! Врешь!
— Что мн врать то,— не много пообидлась супруга:— истинную правду теб сказываю. Весь городъ ужь знаетъ.
— Да что знаетъ то?…Мало ли, что зря болтаютъ, такъ всему и надо врить?
— Да ты подожди. Чай, не одинъ разъ ихъ вмст видали: рядышкомъ въ шарабан катаются. Онъ сидитъ, а Нина лошадью правитъ.
Я даже съ подушки приподнялся.
— Окрестись,— говорю,— образуй себя! Разв это статочное дло, чтобы хозяинъ открыто со шпульницей себя показывалъ? Геннадій Яковлевичъ человкъ совстливый, благородный.
— А ты слушай,— супруга продолжаетъ.— Хозяёва ноншнымъ лтомъ на дачу не вызжали. Геннадій-то Яковлевичъ туда Нину и укрылъ, самъ по вечерамъ къ ней здитъ, а въ праздники цлые дни вдвоемъ проводятъ и катаются. Ваши же моталки, когда по грибы ходятъ, встрчали ихъ постоянно.
— Да неужъ-то все это правда? И давно?
— Съ мсяцъ времени будетъ. А теперь онъ ей фатеру нанялъ! У Фирсычева, что на прогон, повыше моста, гд прежде он жили,— большой домъ на каменномъ фундамент въ пять комнатъ и съ мезониномъ… Мамаша Нинина теперь ужь я торговлишку свою прекратила: не видать ее больше на базар.
— Еще-бы она за лоткомъ съ печенкою сидла! съ злобой ужъ какой-то я жен сказалъ:— довольно, кажется, вполн и того, что дочка не стсняется публично себя съ хозяиномъ показывать! Бестыдница, милліонщика срамитъ!
— Ну ужь ты и опрокинулся! Не совсмъ-то публично: это на дач они только вдвоемъ катаются, а по городу ни разу ихъ вмст никто не встрчалъ.
Хитрая двченка! лежу это я и съ злостью думаю. Нечего сказать, ловко умла обойти хозяина и дльцо чисто обработала: на полномъ, значитъ, теперь содержаніи!.. Прекрасно! Такъ вотъ для чего вс эти Фокусы она тогда продлывала! Не всякая актриса, пожалуй, на театр свою роль такъ съиграетъ, какъ у насъ лакейская дочка… Молодецъ Нина Евлампеевна!.. Внутри меня ворочается что-то, словно мельничный жерновъ, и ударяется,— даже грудь инда стало ломить… Досада все эта разбираетъ… На ярмонк жилъ — вспоминалъ о двченк, иногда по ночамъ,— днемъ, за длами, вспомнишь ли о комъ!— она живо мн представлялась: въ образ кроткомъ и съ тихою печалью на лиц… такъ что и жаллъ-то я ее и тяжести никакой не чувствовалъ, а даже совсмъ на оборотъ легость и веселость духа испытывалъ… А теперь кром одной злости и вражды къ ней ничего въ себ не находилъ. Самъ знаю, что глупо злиться, и такъ думаю: что мн до нея? Разв она когда чмъ завлекала меня? Да вдь и я женатый человкъ, сынишка у меня ужъ пяти годковъ, что я за оболтусъ, что такими мыслями озадачился!.. Супруга, притронувшись къ моему плечу, должно приласкаться желала… Я, какъ на нее зыкнулъ:
— Отстань!
— Господь съ тобой,— проговорила:— что ты сердитый какой?
— Спать хочу… Чай, знаешь, умаялся въ дорог-то.
Не то чтобъ я съ женою плохо жилъ, чтобъ ссорились мы съ нею и тому подобное — нтъ, этого не было, а только я равнодушно къ ней относился, приверженности особой не чувствовалъ: жилъ, какъ вс у насъ мужья съ женами, живутъ… Только я отъ жены не баловалъ… Ну а тутъ еще эта, Евлампеева дочь!..
Жена заснула ли,— не могу объяснить, а я все думаю про двченку и злюсь, злюсь…
На фабрик скверно день провелъ. Вс съ пріздомъ меня поздравляютъ, разныя новости передаютъ, и самъ главный конторщикъ со мною куда обходительне, чмъ раньше, и даже первый на исторію съ хозяиномъ намекнулъ, но я слушаю и принимаю все равнодушно! Замнявшій меня приказчикъ сдалъ книги, вступилъ я въ свои прежнія обязанности, и сижу за столомъ статуемъ каменнымъ. Одинъ изъ моихъ подручныхъ, Васька,— въ мальчикахъ еще онъ на фабрик служилъ — подлетлъ ко мн и началъ, было, про счастье Нины Евлампеевны докладывать. Я какъ схвачу его за вихры и давай трясти, да приговаривать: ‘молодъ еще, молодъ! подожди не много, сперва годы въ мальчикахъ выживи, въ приказчики выдь и настоящимъ человкомъ сдлайся, а потомъ ужь и про счастье двокъ разсуждай*! Приговариваю такъ, а самъ подручнаго трясу. Больно надралъ ему вихры! Въ теченіе дня еще нсколькимъ мальчишкамъ далъ по рвачк, въ моталкамъ за всякую бездлицу придирался и пушилъ ихъ до невозможности… Прямо сказать, въ род какого изверга своимъ подчиненнымъ себя показалъ. Геннадій Яковлевичъ, веселый да радостный, подбжалъ, поздоровался такъ легко и словомъ пріятнымъ меня обласкалъ.
— Я очень радъ за тебя, Дорофей Ильичъ,— сказалъ.— Иванъ Михайловичъ вчера, посл вашего ухода изъ конторы много для тебя лестнаго говорилъ. Надюсь, Макарій къ повышенію теб по должности послужитъ.
Не почувствовалъ я, сударь, добродтели и расположеніи хозяйскаго.
— Что же, Ивану Михайловичу недовольнымъ мною быть не чмъ, сударь,— отвтилъ:— старался изъ всхъ силъ, въ. поведеніи себя ни чмъ не замаралъ…
Хозяинъ посмотрлъ мн въ рожу идольскую.
— Да ты что? Или нездоровъ?
— Съ дороги, должно быть, сударь, а можетъ и отъ пищи перемнной… не совсмъ здоровится.
— Обратись къ доктору. Въ одиннадцать часовъ онъ будетъ на Фабрик.
— Пройдетъ и такъ, сударь.
Вижу, хотлъ онъ еще что-то сказать, но, взглянувъ опять на харю мою, промолвилъ: ‘ну да объ этомъ посл’… и отошелъ.
Вмсто признательности, злоба во мн поднялась и противъ Геннадія Яковлевича.
Дня съ три я извергомъ себя велъ. И чего въ эти дни не наслушался! По фабрик говоръ о хозяин, встртишься съ кмъ изъ знакомыхъ — разговоръ про него же, на базар, въ лавкахъ только и словъ, что про Геннадія Яковлевича, да Евлампееву дочь! И какихъ басенъ только не насочиняли! Просто до нестерпимости ужъ стало! А хозяинъ опять порадовать меня захотлъ, въ субботу объявилъ:
— Теб жалованье прибавлено: пять рублей въ мсяцъ. Не много, но ты самъ знаешь, какъ мои братцы на этотъ счетъ тугоньки: не любятъ служащимъ жалованья прибавлять. Все же теб годится, получалъ двадцать, а теперь будешь получать двадцать пять рублей въ мсяцъ.
Еще бы не годилось! Шестьдесятъ рублей въ годъ, по тогдашнему моему положенію, много значило. Но и тутъ, сударь, настоящей признательности я хозяину не выразилъ, поблагодарилъ я его прехолодно и самымъ безсовстнымъ образомъ… Не обидлся на скотство мое, а улыбнулся пріятно и сказалъ:
— Иванъ Михайловичъ тебя на Крещенскую въ Харьковъ возьметъ: онъ объ этомъ ужь говорилъ со мной. А потомъ, года черезъ два — конечно, отъ старанія твоего будетъ зависть — и окончательно на должность ярмоночнаго перейдешь.
И опять что-то желалъ еще другое сказать, но улыбнулся и головою лишь тряхнулъ: ‘посл, молъ, скажу, а теперь ты все еще идоломъ глядишь’.
Домашнимъ, однако, я объявилъ о прибавк жалованья. Конечно — рады! Матушка на икону перекрестилась, а жена повеселла, и сынишка запрыгалъ. Но меня и жалованье не куражитъ.
Лежимъ мы ночью съ женой и оба не спимъ. Думала ли она о чемъ — не знаю, а я все про Евлампееву дочь… Какъ я жаллъ ее, непутную, а она что сдлала! Отговаривалъ ее отъ богомолья’, выхлопоталъ ей заработокъ и устроилъ на время ея отлучки, чтобъ она мсто не потеряла, другую моталку… Прямо надо говорить, дурака хорошаго разъигралъ!.. На богомолье увольте!.. Экъ на какія ужъ хитрости поднялась!.. Безбожница!…
— Жалко Геннадія Яковлевича,— сказалъ я вслухъ.— Ничего она не стоющая двчонка и совсмъ пропащая. Помнишь, по лту къ Боголюбимой отпросилась, общаніе, видишь, она должна исполнить,— а вмсто моленья-то просто ловушку хозяину подстроила. Не побоялась даже грха,— святыми мстами дурной умыселъ прикрыть!
— Не грши самъ,— супруга-то мн въ отвтъ.— Недавно на базар я съ Палагеей кривой повстрчалась, такъ она мн разсказывала, какъ он вмст съ Евлампеевой дочерью въ Боголюбово ходили. ‘Не ожидала я, что съ ней попритчилось,’ — разсказываетъ Палагея. ‘Пришли мы въ монастырь, стали передъ иконой Царицы Небесной. Нинушка пала на колна и таково то усердно молится, къ Заступниц хорошо вздыхаетъ!.. Я ужь отмолилась, устала, отъ, поклоновъ-то и поясницу у меня разломило, а Нина, знай, все молится, и такъ молится, что я ровно бы въ жизнь свою такой молельщицы непривидывала.— ‘Пойдемъ’, говорю: — ‘вонъ товарки наши ужь вышли изъ церкви’. А она и не слышитъ, все молится, все молится, да къ земл передъ Заступницей Небесной припадаетъ и горькими, слезами сама обливается.— ‘Пресвятая Богородица’ — шепчетъ,— ‘спаси меня! Помоги!.. Не дай мн, сирот беззащитной, погибнуть’! ‘Инда меня’,— разсказываетъ Палагея, ‘слезы прошибли, глядючи какъ она, эдакая молоденькая, да убивается’…
— Стой!— закричалъ я.— Это правду кривая теб передавала?
— Экій ты, испугалъ меня!— супруга замчаетъ.— Ну что кричишь!.. Съ чего кривой лгать-то? Чай, ужь она не молоденькая, и хоть глазъ одинъ у нея съ изъяномъ, а совсть въ ней не поврежденая, прямая.
— Ну, разсказывай, что дальше-то?
— А дальше вотъ что она говорила: ‘Вывела я двушку изъ церкви, заглянула ей въ лицо, а у ней глазыньки въ кулакъ наплаканы. Посл, какъ пошли мы въ обратный путь, къ домамъ, я Нину дорогой и спросила:’ — ‘Видно,’ — ‘говорю,— ‘у тебя двонька, горе-печаль большая есть на серц’?— А она, помолчавши мало, мн и отвчаетъ: — ‘Горе меня впереди ждетъ, Палагея Евстигневна, а пока одна тоска мучитъ — сме-е-ертная тоска! Если я превозмогу себя, тоску свою преоборю, то, можетъ, и горя того впереди избгну, а нтъ… Богъ одинъ знаетъ, какая участь меня постигнетъ’.— ‘Такъ объ этомъ ты, касатушка, со слезами къ Владычиц припадала, что-бъ она, Матушка, злосчастную судьбу твою -отвратила’?— ‘Молила о томъ я Пресвятую Дву Богородицу’,— отвчала Нина,— ‘чтобъ Она помогла мн тоску мою одолть да избыть’.— ‘Должно быть’, замтила кривая, протеперешнее свое тогда и намекала’.
Выслушалъ я супругу и такъ легко вздохнулъ, точно бы съ меня тяжелая гора свалилась. А жена вотъ что промолвила: — А ты впередъ, Дороша, не осуждай человка, а прежде разузнай доподлинно, и потомъ ужь говори. Евлампееву дочь ты обвинилъ въ страшномъ грх, а на поврку вышло, что она дйствительно къ Владычиц ходила. Хотя многія теперь и завидуютъ ей, а Богъ одинъ знаетъ, что у нея на душ. По новости своего положенія двушк теперь и весело, любовь ее радуетъ, а посл, можетъ, она еще и не такими слезами станетъ обливаться!
Не вытерплъ ужь тутъ я, обхватилъ рукой жену и крпко ея головушку къ груди своей прижалъ.
— Добрая ты моя!— выговорилъ я.— Золотое у тебя сердечушко, Аксиньюшка!
И такъ она мила и дорога мн вдругъ стала, что и выразить словами невозможно. Словно я жену свою въ эту минуту и узналъ, какъ слдуетъ, впервые увидалъ душу въ ней хорошую, человческую, а не бабью…Совстно мн, сударь, во всхъ своихъ слабостяхъ вамъ признаваться,— я человкъ уже пожившій,— но какъ вспомнишь про эту самую исторію, и что съ нею въ моей жизни связано, такъ, поврите ли, будто вотъ сейчасъ опять все передъ глазами проходитъ, и кровь въ жилахъ сильне забьется. Ни злобы ужь этой дурацкой, ни чувствъ прежнихъ къ Нян Евлампеевн съ этой минуты во мн не стало, а что-то новое, хорошее, да тихое появилось, и жалость — только не прежняя, а человку доброжелательная.
— Боролась двушка,— разсуждаю,— съ горькими слезами молилась… Какую, значитъ, муку въ душ своей она носила, превозмогая себя!.. Но любовь ее поборола… Ну и ршилась!
— Ты что бормочешь-то?— жена пробудилась.— А я, Дороша, какъ у тебя на груди-то сладко забылась! Пора и теб спать, усни, родной!
Такъ-то вотъ, сударь.
Хотя перемна въ судьб Нины Евлампеевны огромная произошла, но сама она нисколько не измнилась. Другія, въ ея положеніи очень возгордятся или отчаянность на себя напустятъ, а она даже еще скромне да тише стала. Перехала съ семействомъ на новую квартиру и уединенный образъ жизни повела. Братишки, по прежнему, на прядильной въ присучальщикахъ продолжали работать, а она съ мамашей, кром хозяйства по дому, ничего другого не знали. Геннадій Яковлевичъ къ нимъ ежедневно прізжалъ, все равно какъ въ свой домъ, нисколько не стсняясь, что сосди его видятъ: открыто себя держалъ. А по прошествіи нкотораго времени, Нина Евлампеевна начала у себя принимать барышень, учительницъ изъ женской гимназіи: какъ я узналъ, она съ ними науками стала заниматься,— въ гимназію она, какъ я уже докладывалъ вамъ, не могла, такъ теперь хотла въ образованіи себя подогнать. Ну, конечно, въ город поговорили, посудачили, а потомъ и перестали косточки перемывать. Дло самое обыкновенное! Только за одно хозяина осуждали: очень открыто къ ней здилъ, слдовало бы, какъ другіе прочіе, въ секрет попридерживать и виду не показывать. Разумется, за глаза Нину. Евлампеевну иначе не называли, какъ ‘сударынею Геннадія Яковлевича’, а фабричные мальчишки, когда она по улиц проходила, кричали вслдъ: ‘вонъ, Нина Геннадія Яковлевича идетъ’! Но въ глаза вс передъ ней лебезили, уваженье большое оказывали и всякія льстивыя рчи говорили. Братцы Геннадія Яковлевича тоже про эту исторію узнали, но вниманія никакого не обратили: — дло самое обыкновенное. Такъ все само собой и образовалось.
Но узналъ я Нину Евлампеевну, какой она есть человкъ, когда сталъ у нея бывать и увидлъ, какъ она при всемъ довольств жила и вела себя. Когда я отъ глупостей своихъ освободился, пришелъ опять въ свой прежній образъ, Геннадій Яковлевичъ разъ мн и говоритъ:
— Ты, Дороей Ильичъ, побывалъ бы у Нины Евлампіевны: она давно желаетъ тебя видть.
Вотъ я, сударь, въ праздничекъ однажды пріодлся получше и отправился,— конечно, постарался такъ пройти, чтобы сосди ихніе меня не примтили, предосторожность эту я потому взялъ, что могутъ на двушку разное наплести… Приняла меня, какъ ближайшаго сродственника! Но что-то словно бы слегка меня кольнуло…Ничего, прошло. Усадила на кресла, велла подать самоваръ и сама на диванчикъ услась, чай разливать стала и угощать. Мамаша ея сухарей обсыпныхъ въ корзинк подала, къ намъ присоединилась. Осматриваюсь: комната, свтлая и чистая съ приличной, но не богатой обстановкой: диванъ мягкій, два кресла и съ дюжину внскихъ стульевъ, по угламъ кругленькіе столики, покрытые вязаными салфеточками, на диван я креслецахъ тоже такія вязаныя, въ одномъ простнк большое зеркало, а у глухой стны — фортопьнны. Не очень чтобы роскошно!
— А что-жь, мамаша, братцы къ чаю не вышли?— къ матери обратилась Нина Евлампеевна.
— Праздникъ сегодня — погулять пошли.х
Сперва разговоръ шелъ обыкновенный, хозяйка разспрашивала, какъ я поживаю, что на фабрик длается и тому подобное. А потомъ ужъ, когда мамаша чаю напилась и ушла по хозяйству хлопотать, Нина Евлампеевна въ такомъ род разговоръ начала:
— Какъ я обрадовалась, Дороей Ильичъ, когда мн мужъ сказалъ, что вамъ жалованья прибавили и со временемъ васъ ярмоночнымъ прикащикомъ сдлаютъ.
Я немножко было позамялся, но вижу, что она спокойно это сказала и на лиц ея миломъ будто радость,-сейчасъ же оправился отъ своей конфузливости.
— Да-съ,— говорю,— сударыня премного я Геннадіемъ Яковлевичемъ доволенъ. Очень имъ обвязанъ!
— Что же, онъ только должное вамъ оказалъ, потому что вы работаете добросовстно и много лтъ у нихъ служите, ~а жалованье получали небольшое… Только вы,— прибавила юна,— называйте меня по имени, а сударыней не величайте, мн не нравится это слово. Хотя я и жена Геннадію Яковлевичу, но съ нимъ не внчана, и я знаю, многіе меня за это осуждаютъ. Такъ вы ужь не называйте меня ‘сударынею’.
— Слушаю-съ.
Пособрался я съ духомъ и предложилъ такой вопросъ:
— А какъ вы, Нина Евлампеевна, привыкаете ли въ новомъ своемъ положеніи?
Она посмотрла на меня. Что за личико! Глазки синіе любовью сіяютъ, по щечкамъ нжная краска разливается, и вся она чмъ-то особеннымъ да новымъ мн показалась.
— Я счастлива, Дороей Ильичъ, я люблю, и меня любятъ, а это въ жизни все. Пускай меня люди осуждаютъ, Богъ съ ними! я зла никому не сдлала, и мн ничего не нужно. Изъ-за любви своей я все готова перенести, и перенесу. Мн нечего стыдиться, я всмъ прямо могу въ лицо смотрть!… Вотъ одно, если онъ любить меня перестанетъ, тогда я несчастье свое не перенесу…
— Что вы говорите! Разв это возможно?…
— Бываетъ,— сказала.— Но я въ Геннадія врю. Знаю, что ему не дозволятъ со мной обвнчаться, такъ мн этого и не нужно: только бы онъ любилъ меня!
Признаюсь, не мало я тутъ подивился, слушая отъ нея слова эти ршительныя и видя въ ней такую самоувренность.
Мамаша въ горницу нсколько разъ входила, подсаживалась къ намъ и въ разговоръ вступала, подконецъ и братишки съ гулянья пришли. Замтилъ я также, что Нина Евлампеевна къ родительниц своей съ большимъ почтеніемъ относится, братьевъ любитъ и попеченіе о нихъ большое иметъ, но держитъ себя съ ними, какъ старшая. Я полюбопытствовалъ, спросилъ, не думаетъ ли она братьевъ снять съ должности, потому, какъ будто теперь имъ ужь не ловко на прядильной въ присучальщикахъ оставаться, но она и договорить мн не дала.
— Что вы,— перебила:— разв можно мальчиковъ къ праздности пріучать? Если бы имъ поменьше лтъ было, я отдала бы ихъ въ школу, но теперь ихъ не примутъ. Такъ пускай они работаютъ, трудятся и сами на ноги станутъ.
Показала она мн свои комнаты.
— Вотъ эта,— говоритъ,— мамашина комната. Здсь кабинетъ Геннадія… эту вы знаете — передняя. Братья въ мезонин помщаются… А вотъ тутъ (когда мы въ зальце воротились) — рядомъ, моя спальня.
Чистыя комнатки, везд прибрано, но роскошества никакого. Только въ спальной ширмочки орховаго дерева, кроватка съ блоснжнымъ покрывальцомъ изъ-за нихъ виднется, у стнки столикъ, зеркальцо на немъ, разныя вещицы, да въ овальной рамк портретъ Геннадія Яковлевича поставленъ. Еще шкафчикъ съ книжками стоитъ.
— Очень хорошо у васъ,— говорю,— но обстановка довольно скромная.
— А другой мн и не надо,— говоритъ,— если бы я была даже богачиха, на свои деньги жила, то и тогда лучше обстановки не завела. Вотъ только одна у меня роскошь — рояль.