А. П. Щапов
А. П. Щапов
ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ И НАРОДНАЯ ЭКОНОМИЯ
ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ И НАРОДНАЯ ЭКОНОМИЯ
(Посвящается Д. И. Писареву и всем сотрудникам ‘Русского слова’)
I
II
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Естествознание и народная экономия, Щапов Афанасий Прокофьевич, Год: 1865
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Шестидесятники
М., ‘Советская Россия’, 1984.— (Б-ка рус. худож. публицистики).
Кто не испытал, тот не может и представить себе, чего стоит быть писателем в провинциальной глуши, где-нибудь в Дауро-Монголии или Якутске, где вокруг случайно заброшенного мыслящего человека все спит глубоким сном бессознательной жизни, где ничто не шевелит человеческой мысли и не возбуждает ее к деятельности. Ни притока новых впечатлений, не обмена мыслей, ни книг, ни образованных людей — ничего нет для мыслящего человека в нашей мертвой и пассивно-неподвижной провинции.
При такой обстановке умственная работа — каторга, испытываемая ежеминутно тем, кто чувствует потребность в этой неугомонной работе.
А между тем, куда бы ни взглянул мыслящий человек — в этой провинциальной пустыне, в этом мертвом царстве снов и призраков, вместо действительных предметов, он везде встречает необходимость исследования и знания. Поедет ли он с пытливой мыслью по этим хребтам гор, загадочным по их геогностическому строению и минералогическим богатствам, по их флоре и фауне, осмотрит ли он естественные путеводные нити и сети речных систем — этих артерий в физико-географической и естественно-экономической организации провинций, осмотрит ли естественную экономию лесов, степей, вод, словом — куда ни заглянет он с внимательною думою,— везде почувствует, и больно почувствует вопиющую необходимость реального изучения природы, разнообразных и глубоких естественнонаучных знаний. А их-то и нет. Везде, напротив,— бессмыслие, невежество, суеверие и пассивное рабство перед природой. Все видят, созерцают внешнюю природу своей провинции, видят леса, горы, воды, топчут разные почвы, срубают разные деревья, ловят разных зверей, рыб, насекомых,— и никто не знает этой природы, никто не знает сил, законов и разнообразных свойств продуктов естественной экономии своей провинции. Есть только свои провинциальные суеверные травники и зеленники, свои местные мифические сказки о зверях, свои провинциальные суеверные приметы о погоде и т. п. Все бродят и копошатся по земле слепо и пассивно. Всюду бродят жалкие звероловы, не имеющие никакого понятия о силах и законах развития животной жизни. Всюду копошатся и роются в земле жалкие пахари, нисколько не понимающие сил и законов почвы и земледелия, в горах роются жалкие рудокопы, не имеющие никакого понятия о геогностическом строении гор, о химическом составе минералов и вообще о силах и законах развития и строения горной природы. Всякий физико-географический оазис, всякая природная форма, всякий физический тип в той или другой провинции ждет реалистов — теоретиков и практиков. Но их-то и нет. При одном проезде, например, через какую-нибудь степь Барабинскую или через леса и горы Нижнеудинска,— так и чувствуешь, и больно чувствуешь необходимость быть натуралистом, так и желаешь, чтобы тут, как и везде, в каждом физико- географическом провинциальном оазисе, неутомимо работали, подобно Палласу1, Радде, Миддендорфу2, естественники-реалисты, открывали, указывали народу ключи к сокровищам местной естественной экономии, научали его рациональному извлечению и употреблению местных естественных продуктов и сами насаждали тут новые починки новой, естественнонаучной культуры и промышленности. А этого-то ничего и нет. И видишь только — там степь громадную, богатую растительность, бесчисленные озера и болота, несметное множество и просторный разлет птиц разных, а здесь — только сплошные горы, сзади и кругом леса дремучие, непроходимые, непочатые, посещаемые только бродягами. Наконец, посмотрит ли мыслящий человек на эту жалкую, сонливую, ленивую, пассивную суеверно-невежественную, восточнообрядовую жизнь в провинциальных городишках, вроде Варнавиных, Семеновых, Ялуторовских, Каннских и т. п., осмотрит ли он провинциальные фабрики и заводы, ремесленные и мастерские, которые, впрочем, едва где и встретит, взглянет ли на скотоводство в степях — в этих первосозданных оазисах стад и табунов, взглянет ли на хлебопашество в земледельческих провинциях, в черноземной полосе, в Южной России и Сибири,— опять везде увидит и почувствует он крайнюю, безотлагательную необходимость естественнонаучного миросозерцания и применения его к социально- экономической деятельности. А ее-то и нет. Везде печальная и страшная апатия мысли, торжество грубых сил природы над умом человека.
А между тем в литературе пашей одни идеалы сменяются другими, одно направление быстро чередуется с другим. Каждая новая книжка журнала приносит в провинцию разнообразные и глубокие идеи, которые так и остаются идеями, без всякого приложения к жизни. Жизнь тащится сама по себе, а надежды и стремления мыслящих людей — сами по себе. Отчего же весь этот провинциальный мир представляет такое тупое, повсеместное противоречие высоким идеалам науки и литературы? Отчего эти идеалы, как горох к стене, лепятся к провинциям и для всех огромнейших провинциальных масс проходят неуловимым голосом вопиющего в пустыне? Подумаешь да вглядишься в действительный омут провинциализма,— и невольно задашься вопросами: да в идеалах ли, в теориях ли заключается та искомая сила, которая должна пробудить и обновить громадный мир русского народа? Бесспорно, что идеалы действуют благотворно на умственное направление и энергию образованных или учащихся молодых поколений. Да ведь пора же не забывать и ту черную рабочую массу, которая в истории так долго и так бессмысленно была забыта, а между тем она составляет главную громаду, почти все содержание России, меньшинство перед ней ничтожно. Пора же уничтожить этот вредный, неестественный дуализм умственный и бытовой, эту, так сказать, аристократию мысли, знания, просвещения — в меньшинстве, отрешенном от дела народного, и эту демократию невежества, суеверия и рутины — в громадных массах работящего люда, не знающего и не понимающего идей и теорий меньшинства. Если оставить это раздвоение в обществе и на будущее время, то светлой силе меньшинства будет постоянно противодействовать темная сила большинства, и всякое движение вперед сделается невозможным. Не даром же масса, чернь и в настоящее время так тупо, недоверчиво и даже насмешливо относится к великим идеям науки и литературы, не понимая прямой, осязательной пользы для себя. Следовательно, проповедуя свои теоретические идеи для развития меньшинства, мы должны, в то же время, скорее открывать и указывать и практические пути и способы для развития и распространения реального просвещения в рабочих массах. Для них он столько же насущный, животрепещущий вопрос, как и для лучшего, мыслящего меньшинства. Где же, в чем искать средств и способов для развития и распространения естественнонаучного реализма в провинциальном большинстве? Об этом мы скажем подробно дальше. Теперь же заметим только, что не идеалы и, вообще, не теоретический путь, а экономический утилитаризм есть, на первой поре, лучший путь для того, чтобы мало-помалу ввести рабочие массы в естественнонаучную область реализма. Умственное развитие и просвещение масс может идти с успехом только параллельно, одновременно с реальным, экономическим развитием их, с улучшением их материального быта, с реальным, практическим показанием им пользы естественнонаучного просвещения на деле, в практической жизни, в ее действительных вопросах и потребностях. Для того, чтоб постепенно развить в массах любовь и стремление к естествознанию, им нужно на деле раскрывать практическую пользу знания природы и на опыте показывать применение ее к их экономическому быту. Идеалами и даже школами массы никогда или, по крайней мере, чрезвычайно долго не ввести в великий храм естественнонаучного реализма. Для рабочих масс лучшими проводниками и училищами реальных идей и знаний скорее могут быть: 1) фабрики и заводы: устроенные на рациональных, естественнонаучных основах, с возможными естественнонаучными училищами при них, с химическими лабораториями и проч. 2) Разнообразные экономические ассоциации, имеющие целью прилагать естественно-научные знания, идеи и теории к усовершенствованию разнообразных отраслей народной экономии: ассоциации агрономические, акклиматизационные, скотоводческие, фабрично-заводские или технологические, ремесленные и проч. Только таким утилитарно-образовательным путем можно подновлять в массах провинциальных почву для полного, высшего реального образования, для водворения в их темпом миру естественнонаучного реализма. Нет сомнения, что работы этой хватит на несколько веков, что для исполнения ее нужны во сто раз большие силы, чем какими располагает в настоящее время Россия, но без этой страдной работы мы не выйдем из этих болот, над которыми блестят блуждающие огоньки, освещая собою непроглядную тьму и тину, лежащую на дне… Я даже думаю, что нам надо отказаться от всякой роскоши образования и прямо приступить к тому, с чего начинается умственная деятельность всякого народа,— с изучения окружающей его природы и разработки экономического быта. Вот почему популяризировать науку для нас очень важно, потому что до сих пор все наши теории и идеалы носятся вне действительного мира, вне рабочих масс, для которых знание есть реальная потребность и орудие полезного народного труда. Удаляя большинство от участия в нашем умственном прогрессе, мы будем заниматься бултыхо-болтательным либерализмом, на фразах творить чудеса, а на самом деле ничего путного не делать.
Желая поговорить в настоящих письмах о развитии естественнонаучного реализма вообще и, в частности, в России,— я считаю нелишним сначала бросить беглый взгляд на некоторые другие теории, наиболее ясно высказавшиеся в нашей литературе. Иногда ждешь-ждешь из Петербурга новых книг и журналов, новых материалов для работ и, не дождавшись ничего, невольно предаешься грустным воспоминаниям прочитанных прежде журналов, назад тому годов за пять. Переберешь все,— и в голове образуется хаос идей и теорий, знаменующих наши неопределенные литературные партии, большею частию даже сами для себя не обозначившиеся ясно-сознательно. Подумаешь, в самом деле, не мало же было выдумано и у нас разных теорий, и все они большею частью одна другую поглощают или уничтожают. Мы укажем на самые главные из них.
Первую теорию можно назвать историко-юридическою. Эта теория по преимуществу старалась развивать, с разных точек зрения, идею постепенного государственного развития и благоустройства русского общества. Исходной и основной идеей ее была та мысль, что благосостояние русского народа зависит от хороших или правильных государственных учреждений, от постепенных политических реформ — административных, юридических, гражданских, от либерально-преобразовательной деятельности и умеренной опеки правительства. Лучшими представителями этой теории в литературе можно назвать Кавелина3, Калачева4, Беляева5, Лешкова, Чебышева-Дмитриева, Муллова и проч. Чичерин проявился, в этой категории писателей, типом ультрагосударственного фанатизма, рьяным проповедником строгой, систематической государственной унии и централизации, или централизационно-бюрократического государственного пантеизма: ‘государство и народ, по его метафизико-юридической доктрине,— одно и то же, одно целое, государство в народе, народ в государстве’ и т. п. Другие писатели историко-юридического направления пошли прямо вразрез с доктриной не о единстве государственном, не о слиянии народа с государством, а о земстве, о народе, о земском самоустройстве, саморазвитии самосуда и самоуправления, о децентрализации, о земских сборах и об областных земских собраниях, общинах сельских и городских и т. д. В том числе грешен был и я: на эти темы я писал статьи в ‘Веке’, в ‘Отечественных Записках’, даже в ‘Очерках’. До издания ‘Очерков’ земство и земское саморазвитие было моей ide fixe. Под земством и земским саморазвитием я разумел все сферы социального развития, всю массу народа со всеми ее этнографическими видоизменениями, всю совокупность сил народных — умственных и физических, все интересы и потребности народные — умственные и экономические. Я защищал инициативу и самодеятельность сил народа в деле его социального саморазвития. Только при свободном и равном праве инициативы и самодеятельности всех сил народных, думал я, возможно было и могло начаться прогрессивное, здоровое и всецелое саморазвитие народное — и умственное, и экономическое. Веря в инициативу, самодеятельность земства, земских, народных, социальных сил,— я верил не только в земские собрания, в земские банки и т. п., но и в земские реальные училища, в земские реальные гимназии, в земские реальные университеты, академии и т. д. Со времени издания ‘Очерков’, после тяжелого сознания своего семинарского невежества и пустоты, после сознания в своей голове совершенного отсутствия естественных знаний и после болезненной работы и борьбы мыслей,— я стал думать, не по своим силам, о взаимодействии и взаимноотношении сил и законов внешней, физической природы и сил и законов природы человеческой, о законах этого взаимодействия внешней и человеческой природы, о проявлениях их в истории, о значении их в будущем социальном строе и развитии народов. Хотя я почувствовал все свое бессилие на этом новом пути мышления, но все же, сколько мог, понял тогда, что какая бы то ни была, хоть бы самая совершенная, абстрактная социально-юридическая теория не прочна, произвольна без единственно прочных основ — естественнонаучных, физико-антропологических, потому что она не что иное, как временный продукт изменяющейся — отстающей или развивающейся — человеческой мысли, временная и условная, следовательно, произвольная форма склада и настроения наших метафизических, абстрактно-философских идей и понятий о человеке, о его физиологических и общественных функциях и отношениях, об его соотношении с внешним физическим миром и проч. Все юридические теории, без теории строго реальной и экономической, почти ничего не значат, не имеют основы и почвы для своего осуществления и не могут вести общества прямо к главнейшей его цели — экономическому и умственному развитию и совершенствованию. Сколько бы ии придумывали наши либеральные публицисты самых красивых форм государственного устройства, самых стройных юридических систем,— они никогда не улучшат умственного и экономического быта народа, если он груб, неразвит, суеверен, невежествен от того, что не знает природы, и беден, неустроен, бессилен, пассивен тоже от того, что природы не знает — ни внешней, физической природы, ни природы своей земли. Только в области естествознания и естествоиспытующего разума, по мере того, как будут уясняться силы и законы человеческой природы и силы и законы природы внешней, только по мере того, как будет исследована и физиология отдельного человека и физиология социальная, только тогда будет развитие истинного, рационального или естественнонаучного нрава. Всегда будут грубые преступления в обществах, всегда будет страшный разлад социальный, борьба интересов и страстей, всегда будет хаос социально-юридический,— пока весь социальный строй общества не будет иметь единственно прочной основы — естественнонаучной разумности и законности, пока он не будет основан на всеобщем знании единственно точных и непреложных законов внешней, физической природы и законов природы человеческой. Для этого надобно, чтобы естествознание просветило общество, преобразовало все его миросозерцание и было для них центром всеобщего тяготения к одной, всеобщей цели социальной — к рационально-экономическому благоустройству и к интеллектуальному совершенствованию в борьбе с природой.
Надобно, чтобы рациональная, естественнонаучная экономия открывала всем равно все кладовые и мастерские, все фабрики, лаборатории и магазины естественной экономии, ее сил и продуктов.
Наконец, надобно, чтоб рациональная, естественнонаучная экономия здоровья, гигиена и медицина, по возможмости, энергично и разумно предвещала или ослабляла патологическое развитие и направление человеческого организма, также сильно выражающееся в разных формах и симптомах социального патологизма, в развитии преступлений, в гибельной трате человеческих сил и проч. Конечно, все эти требования в настоящее время могут еще казаться идеальными, мечтательными. Но ведь и метафизическая философия права или абстрактная юридическая теория юже плодит свои идеалы, строит свои мечтательные, метафизико-юридические системы, быстро сменяющиеся одна другою. Да притом же у нее вовсе нет прочной, реальной основы, на которой бы она основывала свои выводы. Один юрист берет в основание английские идеи, другой — французские, третий — немецкие, четвертый — принципы римского права и т. д., и всякий, при этом, создает свои теории, свою философию или метафизику права. И все эти юридические системы, не имея прочной, всеобщей, естественно-научно-реальной основы, быстро рушатся, сменяются новыми системами, а эти опять новыми и т. д. При виде такой шаткости и непрочности юридических основ социального развития, очевидно, лучше начать хоть медленную, но единственно надежную работу на самых прочных — естественнонаучных основах. Тут уж здание не рушится, хоть и медленно будет воздвигаться. Реальный, естественнонаучный путь, хотя и многотрудный, но единственно прямой и верный.
Другая теория, ясно высказанная в нашей журналистике — экономическая. По этой теории, сущность, цель и основа социального развития заключается в экономическом благосостоянии всех классов общества. Лучшим выразителем этой теории был — переводчик и критик ‘Политической экономии’ Милля. Эта теория сразу подорвала десятки теорий юридических, органических, почвенных, славянофильских, классических и т. п. На разных языках — славянофильских, классически-англоманских, русско-летописных, шумными, трескучими, высокоглаголивыми и всякими фразами трещали и трактовали мы о самоуправлении, об английском Selfgovernment, о необходимости восстановления московской старины, излюбленного земского самоуправления времен Грозного, о почве, об органическом развитии, о самопроникновении русским духом, даже о воспитании детей по Нестеровой летописи и проч. и проч. И о чем мы не трещали и чего не словоизвергали? И где-то мы не искали счастья русского народа? Каких потребностей и необходимостей не насчитали мы для него, когда он вопил: нет денег, не знаем ремесел и промыслов, нет работы, нет железа, нет соли, неурожай в Вологодской губернии, неурожай в Пермской губернии и т. и.! И вдруг светлая, здравая, рационально-экономическая критика и теория возвестила нам: Марфа, Марфа, печешься и молвишь о мнозе службе, едино же есть на потребу — прежде всего хлеб насущный, прежде всего нужно, чтобы все были сыты, обеспечены, довольны. Да, подумали мы,— и в самом деле вопрос хлеба есть вопрос жизни и следовательно мысли, литературы и науки. От разрешения его зависит разрешение всех других социальных вопросов. Великие реалисты-естественники, когда мы их стали читать, подтвердили нам эту истину. ‘Государственное устройство,— говорит Либих,— социальные и семейные связи, ремесла, промышленность, искусство и наука, одним словом, все, чем в настоящее время отличается человек, обуславливается фактом, что для поддержания своего существования человек ежедневно нуждается в пище, что он имеет желудок и подчипеп закону природы, по которому должен необходимую для него пищу произвести из земли своими трудами и искусством, потому что природа сама собою не дает ему или дает в недостаточном количестве необходимые питательные вещества. Очевидно, что каждое обстоятельство, каким-нибудь образом действующее на этот закон, усиливая или ослабляя его, должно обратно иметь влияние на события человеческой жизни’… Да, пока существует голодное человечество, пролетариат, пауперизм,— возможно ли, мыслимо ли, чтобы желудочная машина человеческой природы не была тяжелым тормозом человечества на пути его высшего материального и умственного движения, а напротив служила беспрепятственным естественным локомотивом для живого, быстрого прогрессивного движения машины мозговой, для прогресса естествоиспытующего разума. Доколе существует голодное человечество, может ли каждый человек понять, что истинными типами его должны быть будущие Гумбольдты, Дарвины, Либихи6, Уатты и т. и. великие естествоиспытатели? А мыслимо ли, возможно ли, при теперешнем экономическом строе общества вообще и, в частности, нашего русского, возможно ли, чтобы не было бедных, голодных и, следовательно, неразвивающихся людей? Рациональная экономическая теория раскрыла нам, что невозможно никакими историко-юридическими или административными мерами искоренить в мире голод и бедность, перестроить, преобразовать экономический склад общества без единственно могучей и преобразовательной силы — без рациональной, естественнонаучной экономии и организации рабочих и производительных сил народа, без естественнонаучных ключей и руководств к разнообразным кладовым и мастерским экономии природы. И в действительности все подтверждает эту простую истину. Посмотрите, например, на наш громадный провинциальный люд рабочий. Без света и силы естествознания, как жалкий червяк, копошится он но разнообразным областям естественной экономии русской земли, от Карпатов до Камчатки. Повсюду он хлопочет из всех сил только еще о первых потребностях организма — о пище, одежде, жилище,— и все-таки ест скудно, даже часто скверно и большею частию нездорово, пшеничный хлеб и мясо, и то большею частию вонючее, ест не всегда, а только по праздникам, живет в избах и домах большею частию деревянных, дрянных, полу развалившихся, грязных и очень нездоровых, при огромности и просторе местностей изобильных и здоровых, весьма часто влачит жизнь бедственную и чахлую в местах скудных всеми жизненными дарами природы и заразительных, одежду носит из самодельщины грубой и непрочной, ходит большею частию в лаптях, босиком и в рубищах и только по праздникам одевается в чистые рубашки. В качестве жалкого пахаря, пастуха, охотника, рыболова, собирателя ягод, груздей и грибов, саранок, полевого лука, пучек и т. п. он в поте лица и с изнуренными силами остается вечно рабом окружающей его природы. И все-таки, при всех хлопотах, нет у него хорошего скота, а есть выродившиеся породы чахлой, тощей, слабосильной и паршивой животины и кляч, и то каждогодно истребляемых страшными падежами, нет хороших урожаев, и от неразумного расхищения почвы они становятся все хуже и хуже, так что большинству земледельческого населения далеко не хватает своего хлеба на год, до нового урожая, нет у него хорошего приготовления и запаса разного рода продуктов животных и растительных. А как часто он, как червь, исчезает под ударами физических сил, стихий и бедствий! После каждого неурожая смертность увеличивается почти вдвое против обыкновенной. В 30 лет последнего столетия в неурожайные года всегда умирало от 1 000 000 до 2 000 000 с лишним, тогда как обыкновенно умирало по губерниям от 80 000 до 900 000 человек. О разрушительных действиях эпидемий в России можно судить по 1848 году, когда, по отчету министра внутренних дел, больных холерою было 1686 849, а умерших от нее 668 012 чел. Где же, после этого, искать помощи, спасения и улучшения народной жизни и деятельности в области экономии природы! Ужели в области историко-юридических или чичеренских идей! Рациональная экономическая теория решительно отвечает: нет, помощь и спасение — единственно в области естественнонаучной экономии, в рациональной, естественнонаучной деятельности разнообразных технических и экономических ассоциаций, в усилении труда и его средств, в естественнонаучной экономии и гигиене рабочих физических и умственных сил народа и проч., и следовательно, в области естествознания. Да, в естествознании скрывается тот искомый ключ ко всем кладовым и мастерским, ко всем лабораториям и фабрикам продуктивной и динамической экономии природы, который ведет прямо в область рациональной народной экономии. Посмотрите далее на провинции: что это за экономический строй? Извековечная, гостомысловская и домостроевская старина и пошлина, отчина и дедина, отрицавшая естествознание, как бесовскую силу, пробавлявшаяся суеверным, чернокнижным, мифологическим миросозерцанием, везде положила и увековечила свои первобытные, палеозоические основы, слои и формы семейного, общественного и экономического строя, теперь достигшая до степени окаменелости. Повсюду, во всех рабочих массах эта гостомысловская и домостроевская старина и пошлина раз навсегда наметила свои допотопные привычки и потребности, свои допотопные пути и ухожаи промышленные, свои допотопные сферы, формы и обычаи труда, теперь закостеневшие до рутинной неподвижности в крестьянской, мещанской и купеческой практике ремесленной, промышленной и торговой. От времен родового быта, от Рюрика до последнего новорожденного в наших рабочих классах отчина и дедина только и сделала, что передавала и продолжает передавать грядущим поколениям этот допотопно-ветошный и жалко-нищенский навык труда, а между тем ленное все-таки идет вперед, растет, далеко непропорционально с приращением новых отраслей и способов труда, следовательно — новых, усиленных источников и условий обеспечения. Возможно ли тут, в этом неподвижном омуте старины, допотопных, рутинных работ, ремесел и промыслов, заколдованном отческим и дедовским благословением и обычаем, возможно ли тут живое экономическое движение, возможно ли развитие новых и мощных рабочих поколений, новых и могучих сил и средств труда, возможно ли тут развитие и распространение новых видов, новых сфер и отраслей труда? Бородатая стариковщина твердит молодым рабочим поколениям: ‘что старо, то есть’. Защитники славянофильского и так называемого органического, историко-паутинного плетения народного развития в этом застое старины и пошлины видят жизненную силу и мощь России. Не то возвестила нам рациональная экономическая теория. Она сразу потребовала радикального возрождения рабочих классов и основала свою теорию на физиологических законах общества.
Далее, вот целая половина России, в лице женщин, нарождающихся, как известно, в наибольшей численности против мужчин, испокон века, целое тысячелетие, оставалась и остается праздною, дармоедною обузою и потребительным трутнем в ульях мужского труда. Женщина, обладающая могучей силой обаятельного и вдохновляющего влияния на умы и сердца мужчин, наделенная от природы такими же мозговыми и мускулярными силами, как и мужчина, только менее развивавшимися, вследствие векового неупотребления, неизощрения, эксплуатации,— какой жалкий тормоз в экономическом прогрессе представляла она в своем заколдованном кругу семейного очага и терема! Она служила, по древнерусскому выражению, только хотью мужчины, нарождала, плодила детей и не производила ничего для развития, обеспечения и совершенствования своего потомства. Если же в низших классах народа женщина была рабочей силой, то она была чисто рабочей скотиной, работала и страдала вовсе непропорционально с силами своей организации. Если таким образом в извековечной эксплуатации женщины и ее сил и дарований погибла, утратилась в течении веков огромная сумма рабочих сил и прогрессивной деятельности, то скажите, возможно ли тут цельное, всестороннее, разнообразное и гармоническое развитие экономического прогресса и благосостояния общества? Экономическая теория раскрыла нам всю громадную, вопиющую невыгоду женского безделья, всю эксплуатацию им мужского труда, подняла самые животрепещущие и настоятельные вопросы о женском труде, об обществе женского труда, о женских рабочих ассоциациях и т. п….
Столько и множество других вопросов затрагивает и может затрагивать рациональная экономическая теория. После нашего эстетического самоуслаждения и самоуспокоения в блестящих, но негреющих и непитающих стиховных вертоградах Пушкина, после нашего эстетического самозабвения и самоусыпления в темных безвоздушных сферах мистико-мифологических сновидений и галлюцинаций, среди романтических баллад, ундин, русалок и зефиров Жуковского да в Лермонтовских умственных и нравственных пустынях Демона и Печорина и т. п.,— экономическая теория сразу спустилась на землю, в реальный мир, заговорила нам тяжелые, но действительно — поучительные и действительно — нужные и полезные вещи, заговорила о хлебе, о работе, о рабочих классах, о производительном и непроизводительном труде, об организации труда, о рабочей плате и ренте, об ассоциациях рабочих, о капитале и богатстве, о пауперизме и пролетариате, об экономическом образовании и проч. и проч.
Но и абстрактная, философская экономическая теория сама по себе еще не может разрешить вопроса жизни и развития человеческих обществ. Она только раскрывает ложь, ненормальность современного экономического строя обществ и указывает более или менее истинные, рациональные начала нормального экономического развития народа. Переделать же настоящий экономический мир она не в силах. Главный недостаток этой теории, по нашему миешпо, заключается в том, что она сама еще не имеет прочных или достаточных естественнонаучных основ. От того происходит главным образом шаткость и даже произвольность многих экономических теорий. Одни из них, вроде В. Рошера7, поддерживают старое экономическое здание, на исторических, традиционных основах и подставках, нисколько не разбирая критически их внутренней подгнилости и шаткости. Другие, вроде буржуазной ‘Политической экономии’ Милля, исполнены современных экономических предрассудков, лжи и даже самых несчастных тендений и софизмов, порожденных аномалиями и уродливостями средневекового склада обществ, например — лордским аристократизмом, буржуазией, господски-лордским и буржуазным презрением к рабочим классам и разными формами и видами тунеядства. Третьи, вроде Мальтусовой теории, проповедуют аристократически-фаталистический взгляд на пропорциональное отношение естественной и народной экономии и производительности, проповедуют, во имя непонятных, неизведанных сил и законов экономии и продукции природы, вечный пауперизм, пролетариат и голодную смерть рабочим классам, как закон природы, а не как исторически-социальное нарушение его, не как историческую аномалию против законов естественной экономии и продукции. Но многих экономических теориях логический метод, метод абстрактного, отвлеченного рационального соображения и рассуждения без прочных естественнонаучных основ доходит нередко до пустых схоластических отвлеченностей, оставляя между тем без разрешения живые и существенные вопросы общественной экономии. Экономическая жизнь и деятельность, экономическое развитие личностей и обществ суть по преимуществу такие реально жизненные сферы, где деятельность, интересы и потребности человека и общества всего более и даже всецело связаны с силами, законами, продуктами и разными сферами физической экономии. Вещество в разных органических и неорганических комбинациях — есть материал для экономических процессов, операций и производств. Силы и законы природы суть могучие факторы в этих экономических функциях и актах. Следовательно, значение природы есть первый, главный, существеннейший экономический фактор и могучая сила, которой одной предстоит преобразовать социально-экономический мир. Бедность и богатство суть исторические аномалии умственного отношения людей к экономии природы, патологические явления интеллектуально-экономического развития человечества, обусловленные прежним, изначальным бессилием человеческого разума в области экономии природы, всеобщим и совершенным незнанием ее. Они не сообразны ни с нормальным развитием и естественным назначением интеллектуальных сил и способностей человеческого разума, ни с естественным назначением, содержанием и распределением экономии природы, открытой — равно для всех и даже открывающей самые пути и средства для всеобщего и повсеместного обмена своих богатств, например, в системе рек и морей, в силе пара. Бедность исторически развилась и утвердилась в мире оттого главным образом, что исторически господствовало и наказывало людей самое величайшее из зол — незнание природы и ее экономии. Чуть иссякал, издерживался один естественный источник жизненных средств, выбивались или убегали из охотничьего пространства звери, или истощался данный клочок почвы, а новый разработать не было силы или уменья,— человек становился бедным, потому что не знал, чем воспользоваться в богатой и разнообразной экономии природы, кроме натурального звероловного леса иди кроме данного клочка земли. Сильный отнимал у слабого последние средства жизни,— и слабосильный становился оттого бедным, потому что не знал ключа к другой кладовой физической экономии, откуда бы мог добыть новые средства обеспечения и даже обогащения и т. и. Так, если разобрать до основания,— бедность во всех отношениях является историческим результатом незнания экономии природы. И доселе мы терпим нищету, недостаток пищи, одежды и жилища оттого, что не умеем в достаточном количестве извлекать из экономии природы средства жизни и богатства, не умеем заставлять силы и законы физической экономии обеспечивать и обогащать нас, не знаем в обширной, богатой и разнообразной экономии природы ни разных сокровенных источников и материалов для пищи, одежды и жилища, ни тех секретов, кладов и сокровищ природы, который могли бы всех нас равно обогащать, если бы, например, химия, технология и другие естественные науки всем нам в одинаковой степени открывали их. Точно так же богатство, в историческом и современном его происхождении и виде, есть положительно исторический результат прежнего отсутствия естественных знаний. Сила, оружие, война, грабеж, обман, воровство и непосредственно натуральное расхищение экономии природы — земной, лесной и водной или растительной и животной — вот первоначальные источники богатств в обществах, как это всякий знает, кто следил за первоначальной историей народов. Силач, богатырь, воин-дружинник, конунг, предводитель воинственных племен постоянно больше других захватывали в экономии природы разных угодий — земельных, лесных, водных и проч. и кроме того постоянно отбирали жизненные средства у слабых, мирных или невоинственных людей, у пленных и т. п., точно так же вор, разбойник, обманщик, или обаянник, вроде ведуна, волхва, жреца, постоянно отбирали имущество у оплошных, беззащитных, слабоумных, легкомысленных, легковерных и простаков. А почему? Именно потому, что все эти сильные и хитрые люди сами не знали наиболее выгодных и богатых сокровищ в общей, никем незанятой и незнакомой экономии природы, не знали честных и мирных, естественнонаучных способов обогащения. Подобный принцип обогащения или исторического развития богатств господствовал и у нас в течение всей нашей истории — и до крепостного права или помещичьего насилия, и до московского каченного правежа, и после… И появился и господствовал этот принцип в разных формах — и духовных, и военных, и приказных. История нашей экономической жизни даже как-то особенно [полна] поразительными фактами и доказательствами этого исторического принципа происхождения богатств. И доселе разве но господствует еще подобная система обогащения даже в самых первобытных, грубейших формах. Нам довелось слышать не раз от купцов-старожилов такое уверение, основанное на фактах, что большая часть наших купцов и богачей положили основание своему богатству какими-нибудь неправдами, даже воровством. Да кто же притом не знает, что большая часть богатств, обращающихся в современной нашей торговле и промышленности, суть вовсе не результат естественных знаний и открытий или рационального труда, а ловкий, утонченный обман, грабеж и обирательство публики, легко и пассивно поддающейся всякому обману, вследствие ее невежества. Богатство, например, русских невежественных и староверческих бородачей-купцов — это не что иное, как высшая степень грубого инстинктивного животного довольства, подобного довольству козла в богатом огороде. И способности накопления подобного богатства есть не что иное, как только высшая степень бессознательного животного экономического инстинкта. Элемент рассудочности и сообразительности, проявляющийся в экономических способностях такого наживалы-человека, еще нисколько не отличает этот экономический инстинкт человека от животного инстинкта материального самообеспечения. Потому что и животные не лишены силы сообразительности (intelligence, Fr. Cuvier). ‘По выражению Петра Губерта,— говорит Дарвин,— малая доза рассудка или разума часть примешивается к действиям животных, даже низших. И у них есть самые дивные иистинкты, например — строительный инстинкт пчелы, труженический и рабовладельческий инстинкт многих муравьев. И у них есть прогресс в промышленном инстинкте. Всякие легкие уклонения и видоизменения в инстинкте, приносящие пользу виду, выгодные в его физиологической экономии, в труде самообеспечения, сохраняются действием естественного отбора и развиваются наследственно’. Постоянное жизненное соприкосновение разными физическими предметами, силами и условиями и самые видоизменения физических отношений и жизненных условий невольно научают их поступать иначе, уклончиво против прежних привычек, и, таким образом, инстинкт их, с каждым новым выгодным видоизменением, мало-помалу приобретает новую способность жить и промышлять в определенной сфере естественной экономии. А многим ли отличается от этого наследственного, потомственного развития инстинктов животных историческое, рутинно-традиционное развитие экономического инстинкта человека, не руководимого естественнонаучным смыслом? Приобретательный инстинкт наших крестьян, мещан и купцов есть решительно инстинкт животно-промышленный, наследственно развитый и переданный от отчины и дедины домостроевских времен, от ‘гостей московских, от житьих людей и мужиков новгородских’. Как животнопромышленный инстинкт, унаследованный от предков домостроевских времен, от отчины и дедины,— он и в нынешней приобретательной практике упорно сохраняет привычки старины, отчины и дедины. И в этом отношении он опять похож на инстинкт животных. ‘Как при повторении давно знакомой песни,— говорит Дарвин,— так и в инстинктивной деятельности одно действие следует за другим как бы ритмически, когда человека прерывают среди песни, или среди повторения речи, выученной наизусть, он часть принужден начать сызнова, чтобы снова попасть в привычную колею. П. Губерт наблюдал совершенно подобные явления над гусеницею, сооружавшею себе очень сложный гаймак. Когда гусеница была взята из гаймака, достроенного, например, до третьего стадия, и переносилась в гаймак, доведенный до шестого, так что избавлялась от значительной доли труда, то вместо того, чтобы сознавать это облегчение, она приходила в крайнее замешательство и для того, чтобы окончить гаймак, по- видимому, принуждена была начать с третьего стадия, на котором ее прервали, и пыталась переделать то, что уже было окончено’. Не точно ли такая машинальность господствует и в наших экономических операциях, основанных на рутинной традиции и застарелой, упорной привычке — держаться старины, несмотря не на какие нововведения и улучшения. Да, наши рабочие, промышленные классы — крестьяне, мещане и купцы — также инстинктивно тяготеют к своему извековечному земскому строению, к первобытным, изстаринным стадиям своих гаймаков — к своей привычной, рутинной колее ремесленной и промышленной, к своим обычным, старинным приемам промышленным, и с упорной привычкой — возвращаются к этим своим старым стадиям промышленным, в то время, когда естествоиспытующий ум европейский давно уже довел строение этих гаймаков — разных отраслей, процессов и способов промышленности — до высоких степеней совершенства и прогресса: например, машинность инстинктивную, традиционную, извековечно-рутинную давно он уже заменил, в облегчение рабочих классов, машинностью физической, динамической, механической. Возьмем два-три примера этой машинальной инстинктивности земского строения и экономических операций наших промышленных классов. Оторвите, например, русских промышленников — крестьян, ремесленников, торговцев от их старых пепелищ, от их отцовских и дедовских стадий гаймаков — домоустройства, ремесел и промыслов, и пересадите их куда-нибудь на новую землю, например, в Сибирь: они и там возвратятся к своим первобытным стадиям гаймаков, несмотря на различие климата и всех местных физических условий, и там будут так же, как и в старину, ставить свои починки на лесах, на нови, построят такие же избенки, дворы, амбары, бани, овины и проч., сделают такие же допотопные сохи и бороны, такие же домостроевские красна, такие же телеги и сани, словом, все то же, что испокон века, от времен гостомысловских или домостроевских делали их отцы и деды на их старом пепелище. Напрасно натуралисты будут указывать им на новые, наиболее выгодные, по местным условиям, стадии или отрасли промышленности, как, например, Радде указывал забайкальскому населению. Они не догадаются, не сознают, что на новом месте, в новой области естественной экономии было бы выгоднее и легче обработывать то, что в особенном изобилии дает местная природа, например — добывать и обработывать какие-нибудь минеральные, химические, растительные и животные продукты, или предпринять то, что особенно вызывают местные географические условия, например, разведение и улучшение пород скота для мяса и упряжи, или же, что особенно нужно по местным условиям и потребностям поселений народных, например — устройство мастерских всякого рода — столярных, слесарных, кузниц, фабрик и заводов стеклянных, фарфоровых и вообще гончарных, кожевенных, салотопенных, стеариновых или сально-свечных, полотняных, суконных и проч. и проч. Нет, они, как гусеницы, инстинктивно будут достраивать и в своей повой колонии старые стадии гаймаков — свое старое, изстаринное, домостроевское здание. Оттого и выходит каждая русская колония в Сибири таким стереотипным слепком на примере великороссийских поселений, и вообще точным, неизменным продолжением и повторением допетровских, домостроевских типов и форм хозяйства. В частности, возьмем пример из практики промышленной. С XVI или XVII века некоторые местности, например, Ярославской губернии специально занимаются у нас льняною промышленностью, полотняными изделиями. Многие деревни только и заняты тканием: каждый ткач научил и научает ремеслу своего сына и, достигнув сам известных лет, перестает работать, и место его заступает сын. Как отцы и деды обрабатывали полотно, так же — и сыновья и внуки. Обработки самая первобытная и неудовлетворительная. Нет ни хороших ткацких станков, не знают ни процесса опаливания или проведения тканей по цилиндрам, сильно нагретым и стягающим ворс, ни процессов химического (спиртового) беления посредством хлора и т. п. Веленье и аппретура полотен производится допетровским и потому самым неудовлетворительным образом: для ускорения процесса беленья во многих местах употребляют, например, известь без всякого разбора, знания и без необходимых рациональных предосторожностей: известь съедает ткань, и полотно часто распадается в лоскутья. Зло и вред очевидные. Но извековечная, от отцов и дедов наследованная инстинктивная привычка к старым стадиям гаймака — к старинным приемам и обычаям льняной промышленности, при отсутствии необходимых, рациональных, технических знаний, до того сильна и упорна, что сколько ни показывали, например, крестьянам Ярославской губернии полотняные белильни, с заведениями для аппретуры полотен, устроенные по образцу бельфельдских, что в Вестфалии,— льнопромышленники и ткачи эти упорно возвращались к своим старым стадиям гаймаков — продолжали работать по своим старым рутинным приемам. ‘Это объясняется,— как замечает бывшая по этому поводу комиссия,— двумя обстоятельствами: во-первых, земледельческое народонаселение наше не любит вообще никаких улучшений, изменяющих старые обычаи и приемы, к которым оно привыкло с давних времен, а во-вторых, обыкновенное беление и аппретура производятся бабами, с помощью столь простых снарядов и способов, что операции эти не влекут за собою почти никаких расходов. А расходы на усовершенствование беленья, хоть и самые ограниченные (Карнович — устроитель белилен в Ярославской губернии взялся было познакомить крестьян с выгодами рациональных приемов беления за самую ничтожную цену), составляют в глазах их все-таки новую издержку, на которую они не могут смотреть равнодушно. Что же касается до предстоящих им в будущем существенных выгод от выпуска в продажу полотен в более удовлетворительном виде, то, по недостатку предусмотрительности, они еще не в состоянии понять этих выгод’ {Тенгоборский. О производит. силах, ч. II, отд. 2, с. 166.}. Возьмем другой пример из экономии питательных продуктов. Что, например, может быть нужнее и полезнее в сельском хозяйстве разведения картофеля, как необходимого суррогата во многих губерниях, терпящих недостаток в зерновом хлебе, как хорошего кормового средства для скота, как нужнейшего материала для многих отраслей промышленности, например — для курения водки, на приготовление патоки, крахмала и проч. Нет, однако ж, рутинная старина, предпочитавшая, по словам Олеария, даже мясной пище репу, редьку, капусту и другие овощи с тухлой, вонючей рыбой, привыкшая к огородничеству только в пределах ‘Домостроя’,— эта седая старина подняла ‘картофельные бунты’: и семь или даже десять миллионов староверов доселе твердят, что картофель чертово прозябание, что разводить и есть его грех — отцы и деды не знали и не благословили, и доселе упорно продолжают сеять только репу, редьку, капусту и прочие овощи старинного, допетровского огородничества. А если мы заглянем на наши фабрики и заводы всех видов, взглянем на различные операции обработки продуктов минеральных, растительных и животных, то везде увидим то же преобладание инстинктивной, рутинной привычки над естественнонаучной взыскательностью. Везде, на всех фабриках и заводах доморощенных русских промышленников, издавна унаследованная привычка к старым рутинным приемам и способам фабричных операций мешает развитию промышленности и замедляет успехи нововведений и улучшений, основанных на естественнонаучных опытах и данных. Вот, например, при изобилии пастбищ и скота, при существовании особых скотоводческих пародов, на русской земле, кое-как издавна устроились и распространились в России кожевенные фабрики и заводы. Им ли бы не научиться, например, рационально, но правилам технологической науки, обработывать кожи — снимать, дубить и проч. Технологи, хоть вроде Кибера, показали, как нужно рационально вымачивать кожи в чанах, нагреваемых паром, в легком растворе извести. Относительно дубления самым лучшим из новейших средств найдено употребление дубильного вещества в растворенном виде, т. е. в виде щелоков, приготовляемых из смолистой коры, в которые погружаются шкуры и обработываются с помощью механического аппарата, облегчающего и ускоряющего эту операцию. Нет, однако ж: наши патриархальные доморощенные кожевники и доселе пробавляются старыми дряннейшими и вредными способами отделки кож. Например, для снятия волос со шнур мочат их в известковом растворе, что крайне вредит им, при дублении употребляют серную кислоту, которая тоже часто оставляет на них следы своего разрушительного влияния, и т. п. Деревенские же кожемяки и кожевники держатся еще более старых и рутинных приемов обработки кож, наследованных от хамовников и кожевников древней Москвы. Инстинктивно-рутинное, бессмысленное хозяйничанье наше в области экономии природы иногда доходит до крайней степени бессмыслия, недогадливости и несообразительности. Например, народ наш, в ущерб своим рабочим силам, весьма мало потребляет мяса: всего приходится на человека около 27 фунтов, тогда как в Англии больше 162 ф. Между тем на юге и юго-востоке России огромные, изобильные пастбища и обширное скотоводство: кочуют даже целые орды, специально скотоводческие. Почему бы не сознать экономической выгоды и не догадаться устроить там, в области скотоводства, заведений для соления мяса и для развития торговли солониной. Нет: скота разводят там множество, большею частью по азиатским рутинным обычаям, без всякой заботы об улучшении пород, скот бьют и продают на убой, а солить мясо для себя и на продажу не умеют и не хотят или не думают поучиться. Между тем ужасно представить, какую говядину ест наше простонародье летом там же, в южнорусских и сибирских скотоводческих областях — протухлую, гнилую, даже с червями. Долго ли и трудно ли бы достать и употребить в дело хоть североамериканские правила соления и сохранения мяса соленого. Нет, никто об этом не догадается, хотя тут не нужно никаких особенных издержек, а польза и выгода, между тем, очевидная. Наконец, в тех сферах промышленности, где требуются особенно трудные, специальные естественные знания, например, знание химии, там особенно обнаружилась пассивность и отсталость русского промышленного смысла. Так, например, в производстве химических продуктов. ‘Хотя это последнее,— замечает Тенгоборский,— и составляет вспомогательную фабрикацию для всех отраслей промышленности, успехи его не могли, однако ж, быть быстры, потому что оно требует от занимающихся им разнообразных теоретических и практических сведений и постоянного занятия ею, дабы иметь возможность следить за всеми ее успехами, а это не так легко. В течение последнего полустолетия наука эта подвергалась разнообразным изменениям, вследствие множества сделанных в ней открытий, которыми она продолжает обогащаться и поныне. Этим объясняется медленность успехов в России производства химических продуктов. Так, где особенно требуется естествоиспытательный ум, там особенно обнаруживается и малоразвитость, слабость, отсталость русского промышленного смысла. И тут старая, слепая привычка и близорукость мешает и противится полезнейшим и удобнейшим нововведениям. Например, добывание поташа, по старой допетровской привычке беспощадно жечь леса, доселе сопровождается у нас истреблением лесов, тогда как Гейман давно указал на способ сжигания у нас картофельной травы для поташа с большею выгодою и тогда как поташ с выгодою может быть заменен при мыловарении, белении тканей, крашении и набивании ситцев и в стеклянном производстве содою, составляющею у нас отброс при добывании соляной кислоты и содержащеюся в изобилии в растениях озерных, прикаспийских и солончаково-степных {На которые указал еще Лепехин.}. И тут сколько еще бывает борьбы с рутиной и невежеством. Например, когда заводчик Шипов открыл серный колчедан из Костромской губернии, в уездах: Галичском, Кологривском, Кинешемском и Макарьевском и, по случаю воздорожания серы, стал его употреблять на своих химических заводах, крестьяне обнаружили недоверие к его исследованиям. Он старался внушить крестьянам, чтобы они собирали серный колчедан, для чего давал им образцы, указывал, где и как собирать, и предлагал возить его на завод для продажи. Но все увещания его ни к чему не послужили: крестьянам странно казалось, что он ищет сам колчедан и учит их собирать его, и с каким-то недоверием смотрели на это. И только впоследствии выгода сбора и сбыта колчедана на химические заводы, наконец, научила их добывать его. Так, рутинные привычки непосредственно натурального приобретательного инстинкта чуть выводились из старой обычной колеи промышленной, то немедленно возвращались в эти колеи и крепко держались их, или обнаруживали слепую инстинктивность, рутинно-наследственную обычность и заведенность промышленных действий, с совершенным отсутствием экономической рациональности.
Так, все зло, весь источник или корень аномального, патологического развития и направления или рутинного застоя экономической жизни людей заключается в незнании сил, законов и данных великой экономии природы, в отсутствии истинных реальных знаний. Доколе господствует незнание природы, сил, законов и продуктивного содержания естественной экономии, дотоле экономические потребности человека ограничены, часто даже ложны и вредны для него самого, дотоле труд человека нерационален, ограничен в сферах и отраслях, непостоянен для самых рабочих классов, непроизводителен или мало, ложно и даже вредно производителен.
Незнание природы есть червь, невидимо, незаметно, а иногда и явно, но всегда и непременно подтачивающий основы, благосостояние и здоровое развитие обществ. Азиатские номадии, охотничьи племена, азиатские империи, Турция, Испания и т. п. наяву истории подтачивались и подтачиваются в самых основах своих этим неумолимо-сокрушительным червем — незнанием сил и законов природы. Незнание природы везде и всегда создавало только рабов — рабов самой природы и рабов всякой человеческой силы — силы мускулов, силы хитрости и ума, силы обмана и обаяния, силы богатства, силы власти и деспотизма, словом — силы политической, военной, экономической, буржуазной, религиозной и т. п. По незнанию сил, законов и экономии природы человек был бессознателен, невежествен, суеверен, беден, бессилен и потому легко поддавался силе и могуществу природного умственного превосходства, богатства, мускульного преимущества, хитросплетенного обмана и проч. Из рабов природы всегда легко было сделать рабов политического деспотизма,— стоило только, пользуясь их рабством, пассивностью и бессилием в области природы, покорить их силой мускулярной, вооруженной, из бедных и слабых сделать еще беднейшими и слабейшими, оторвать от самостоятельного труда и заставить повиноваться, работать и служить себе. Равным образом, из рабов природы легко было сделать рабов каст,— стоило только, пользуясь их незнанием природы, страхом и рабством перед грозными и таинственными силами природы, устрашить, застращать грозными, необычайными и непонятными физическими явлениями — громом и молнией, затмением солнца, землетрясениями, неурожаями и т. п., толкуя их хитросплетение, обманчиво и устрашительно для массы.
В мутной воде легко было рыбу ловить. Сила обаятельного влияния ведуна, волхва и жреца и происходящая оттуда влиятельность, авторитетность и власть потому только были возможны, что все подобные обманщики масс, по незнанию сил, законов и экономии природы, не знали других источников доходов, кроме легкого обмана легковерных масс, не знали разумно-выгодной деятельности в области экономии природы. Они не знали и не понимали действительных тайн, секретов и чудес природы, и потому выдумывали свои тайны, чудеса и фокусы ради выгодного для них обмана масс. Вместо фокусов и обманов они не могли раскрывать и возвещать массам великие естественные истины, делать действительно дивные и могучие открытия в области сил и законов природы и, вследствие того, не могли иметь истинного и могучего умственного влияния на массы и прибегали к магии, к волшебству, к фокусам и мистериям разного рода. Сила богатства и происходящая оттуда влиятельность и власть также оттого только были возможны, что богатые классы, или случайно, или вследствие наибольшего практического ума и опытности, нахватавши больше других разных благ в готовой экономии природы, или силой награбивши их у бессильных, слабых и оплошных людей,— и потом употребляли свои богатства или на новое, дальнейшее расхищение экономии природы, или на дальнейший грабеж, эксплуатацию и закабаление классов бедных, слабых, рабочих. Не зная и не умея познавать экономию природы, они не могли иметь на массы интеллектуально-экономического влияния, не могли поучать их своим примером, как надо разумно открывать, извлекать и употреблять естественные материалы и данные для накопления богатства. А вследствие того, умея только безрассудно расхищать экономию природы, они богатым запасом произведений, необходимых для пищи, одежды и жилищ, умели только привлекать, закабалять и порабощать себе массу людей голодных и бедных. Они не понимали богатства, как взятого в экономии природы займа, средства и силы для рациональной, естественнонаучной обработки и фабрикации сырых материалов и продуктов природы, для искусственного воспроизведения, усовершенствования и разнообразного применения естественных произведений, для открытия и разнообразного экономического применения сил и законов естественной экономии. И потому, не зная такой разумной деятельности, полезной и для себя и для масс, они только порабощали и эксплуатировали бедные классы, просившие у них работы, пищи, одежды и жилища. Наконец, мускулярная сила, сила воина опять потому только возможна была и возрастала в могущество и силу Фараонов, Тамерланов, Аттилы и Александров Македонских, в могущество и деспотизм Цезарей, Неронов, в силу и деспотизм разных сатрапов, конунгов, викингов, князей и т. п., что в темпом царстве незнания природы сильные и воинственные люди не имели понятия о назначении силы мускулов, как факторов разнообразной и полезной работы в области экономии природы, не знали экономии физиологических сил, не находили исхода, не знали широкого поля природы для борьбы с физическими силами, не знали умственных, естественнонаучных занятий, не знали рационального и производительного экономического употребления своих сил в сфере естественной экономии. И вот поэтому так аттиловски, сатрапски и деспотически тратили свои силы на покорение и плен народов, на разорение человеческих обществ, на истребление человечества, на создание темных царств рабов природы и фаронизма. Столько губительной траты сил производит, или лучше, так уродливо, безобразно извращает и зловредно-карательно направляет человеческие силы незнание природы. Да, при этой мысли, поймешь и почувствуешь всю глубокую справедливость следующих слов Либиха. ‘В ряду зол,— говорит он,— которыми страдает человечество, незнание есть бесспорно одно из главных и притом самое большое. Богатство, как бы оно велико ни было, не спасет от обеднения человека, которому не достает знания, а бедняк, обладающий знаниями, становится богатым при пособии их. Бессознательно, сам своими стараниями, своим прилежанием и заботами сельский хозяин, не обладающий знаниями, только ускоряет свое разорение, урожаи на его полях постоянно уменьшаются, и, наконец, его внуки и правнуки, столь же невежественные, не могут уже поддержать свое существование на том участке земли, на котором родились, их земля переходит в руки того, кто обладает знанием, потому что в знании лежит сила, которою приобретается капитал и могущество, и эта сила, по неизбежному закону природы, изгоняет из наследия предков потомка, неспособного к сопротивлению. Животное лишено возможности собственною деятельностью обеспечить свое существование, оно подчинено закону природы, который управляет его существованием и обеспечивает его. Но для человека, который постигает законы природы, закон является не властелином его судьбы, а слугою, который служит ему беспрекословною и деятельною службою. Животное, появляясь на свете, уже владеет всем своим знанием и мощью, они развиваются в нем без его содействия, человек же одарен разумом и этим даром отдален от животных, разум его божественный талант, который человек должен пускать в дело и о котором скажется: ‘всякому имеющему дается, а у неимеющего возьмется и то, что имеет’, только то, что человек приобретает посредством этого таланта, дает ему власть над силами природы. Заблуждение, необходимое последствие незнания, должно когда-нибудь быть исправлено, кто сознал заблуждение, не остается на его стороне, и борьба заблуждения с юною истиною есть естественное стремление человека к познанию, в борьбе должна окрепнуть истина, и если заблуждение остается победителем, то это только признак, что истина должна расти, а не значит, что заблуждение есть истина. Сыздавна лучшее было врагом хорошего, но это не объясняет, почему так часто незнание бывает врагом разума!’ {Химия в прилож. к земледелию и физиологии растений, с. 191.}
Впервые опубликовано в журнале ‘Русское слово’ — 1865, No 12.
1 Паллас Петр Симон (1741—1811) — русский естествоиспытатель, академик Петербургской АН. Основные сочинения: ‘Путешествие по различным провинциям Российского государства’ и ‘Флора России’.
2 Миддендорф Александр Федорович (1815—1894) — русский естествоиспытатель и путешественник, академик Петербургской АН. В 1842—1845 гг. исследовал природные условия Восточной и Северной Сибири и Дальнего Востока.
3 Кавелин Константин Дмитриевич (1818—1885) — русский историк ‘государственной школы’, либеральный общественный деятель и публицист.
4 Калачев Николай Васильевич (1819—1885) — русский историк, правовед, архивист, археограф, академик Петербургской АН.
5 Беляев Иван Дмитриевич (1810—1873) — русский историк, славянофил. Автор трудов по истории русского крестьянства, нрава, военного дела, летописания. Собрал коллекцию древнерусских рукописей.
6 Либих Юстус (1803—1873) — немецкий химик, один из создателей агрохимии.
7 Рошер Вильгельм Георг Фридрих (1817—1894) — немецкий экономист. С вульгарно-исторических позиций подходил к анализу экономических явлений, отрицая классовый характер политэкономии.