Эскизы углем, Сенкевич Генрик, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

Эскизы углемъ¹.

(Съ польскаго).

¹ Авторъ этихъ эскизовъ, Сенкевичъ, принадлежитъ къ числу талантливйшихъ современныхъ польскихъ писателей.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Въ которой мы знакомимся съ героями и начинаемъ надяться, что будетъ нчто.

Въ деревн Баранья-Голова, въ канцеляріи войта гмины стояла мертвая тишина. Самъ войтъ, не молодой уже крестьянинъ, Францискъ Буракъ, сидлъ у стола и съ напряженнымъ вниманіемъ что-то выводилъ перомъ, гминный же писарь, панъ Золзикевичъ, молодой человкъ, полный надеждъ, стоялъ у окна и гонялъ мухъ.

Мухъ было въ канцеляріи видимо-невидимо. Стны, испещренныя ими, потеряли свой первоначальный цвтъ. Не мене были испещрены образъ, висвшій надъ столомъ, бумага, печати и канцелярскія книги.

Мухи ходили и по войту, точно по обыкновенномъ лавник, но особенно ихъ прельщала напомаженная и пахнувшая гвоздикою голова пана Золзикевича. Надъ ней носился цлый рой мухъ. Он, то и дло, садились на проборъ, образуя на немъ черныя, подвижныя пятна. Панъ Золзикевичъ по временамъ осторожно поднималъ руку и затмъ быстро ее опускалъ, раздавался плескъ, рой съ шумомъ поднимался къ потолку, а панъ Золзикевичъ, наклонивъ гриву, добывалъ изъ нея пальцами убитыхъ и бросалъ ихъ на полъ.

Былъ пятый часъ пополудни. Во всей деревн царствовала тишина. Крестьяне были въ пол. Только объ стну канцеляріи терлась корова и по временамъ показывала въ окно сопящія ноздри и висвшую у морды слюну.

Иногда она закидывала голову на спину, защищаясь тоже отъ мухъ, причемъ рогами задвала стну. Тогда панъ Золзикевичъ выглядывалъ въ окно и кричалъ:

— Ну-ну! Чтобъ тебя!

Потомъ онъ осматривался въ зеркальц, тутъ же висвшемъ у окна, и поправлялъ волоса.

Наконецъ войтъ прервалъ молчаніе.

— Напиши-ка рапортъ, панъ Золзикевичъ, проговорилъ онъ:— никакъ не слажу, это дло твое, на то ты и писарь.

Но панъ Золзикевичъ былъ не въ дух, а когда онъ былъ не въ дух, войту приходилось длать все самому.

— Ну такъ что-жь, что я писарь? отвтилъ онъ съ пренебреженіемъ.— Писарь на то, чтобы писать начальнику и комиссару, а войту, такому же какъ и вы, пишите себ сами.

И онъ прибавилъ съ величественнымъ презрніемъ:

— Что для меня войтъ? Мужикъ — вотъ и все. Сдлай мужика чмъ хочешь, онъ все будетъ мужикомъ.

Затмъ онъ поправилъ волоса и снова оглядлся въ зеркальц.

Войтъ, однако, почувствовалъ себя обиженнымъ и отвтилъ:

— Эка штука! И мы съ комиссаромъ распивали чаи.

— Невидаль… чай! замтилъ презрительно Золзикевичъ.— И наврно безъ рома?

— А вотъ и нтъ! съ ромомъ.

— Ну, хотя бы и съ ромомъ, а я не напишу рапорта.

Войтъ отвтилъ сердито:

— Ужь сейчасъ и заартачился: зачмъ тогда было проситься въ писаря?

— А кто у васъ просился? Я только по знакомству съ начальникомъ…

— Знаемъ мы это знакомство, а какъ прідетъ, небось и не пикнешь!..

— Буракъ, Буракъ! Не давайте волю языку. Ваши мужики мн до смерти надоли и писаремъ быть уже не въ моготу. Человкъ съ образованіемъ между вами только грубетъ. Если разсержусь, то всхъ васъ пошлю къ чорту.

— Испугалъ! А самъ съ кмъ останешься?

— Съ голоду что ли умру? Человкъ съ образованіемъ всегда пробьется. Ужь вы не заботьтесь о человк съ образованіемъ. Еще вчера ревизоръ Столбицкій мн сказалъ: ‘Молодецъ ты, Золзикевичъ! Изъ тебя вышелъ бы чортъ, а не ревизоръ, ты знаешь, гд раки зимуютъ!’ Говорите дураку, а мн наплевать на васъ всхъ. Человкъ съ образованіемъ…

— Ну, затянулъ! И безъ тебя проживемъ!

— Проживете. Мазилкой изъ дегтярной баклажки по книгамъ марать будете. Ужь такъ вамъ хорошо будетъ, что лучше и не надо.

Войтъ почесалъ затылокъ.

— Сейчасъ и окрысился!

— Не давайте волю языку…

— Ну, ладно, ладно.

И опять настала тишина, только перо войта слегка поскрипывало.

Наконецъ и онъ выпрямился, вытеръ перо о кафтанъ и произнесъ:

— Ну, вотъ съ Божіею помощью кончилъ!

— Прочитайте, что намарали.

— Намарали! Все какъ слдуетъ отписалъ.

— Ну, прочитайте.

Войтъ взялъ бумагу въ об руки и прочелъ:

‘Войту гмины Вжецндзъ. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

‘Начальникъ приказалъ, чтобы рекрутскіе списки были готовы къ Рождеству Богородицы, а тамъ у васъ метрики въ приход, и наши молодцы у васъ нанялись, понимаете, чтобы были выписаны и прислать нашихъ работниковъ, какъ имъ выйдетъ девятнадцатый годъ, а если не пришлете, то задутъ вамъ въ морду, чего желаю вамъ и себ. Аминь’.

Почтенный войтъ каждое воскресенье слышалъ, что ксндзъ именно этими словами кончалъ свою проповдь. Поэтому, онъ считалъ такое заключеніе неизбжнымъ и вполн соотвтствующимъ правиламъ вжливости. Между тмъ, Золзикевичъ хохоталъ, какъ оглашенный.

— Значитъ, ладно будетъ? спросилъ онъ.

— Напиши-ка лучше!

— Конечно, напишу, а то стыдно будетъ за всю деревню.

Сказавъ это, панъ Золзикевичъ слъ, взялъ перо, сдлалъ нсколько росчерковъ, чтобы рука разошлась, и началъ быстро писать.

Вскор заявленіе было готово. Тогда авторъ его поправилъ волосы и прочиталъ:

‘Войтъ гмины Баранья-Голова къ войту гмины Вжецндзъ’!

‘Такъ какъ призывные списки, по приказанію высшаго начальства, должны быть готовы въ такой-то день такого-то года, то войтъ гмины Вжецндзъ симъ увдомляется, что метрики бараньеголовскихъ крестьянъ, находящіяся въ приходской канцеляріи, имютъ быть присланы немедленно въ гмину Баранья-Голова. Прошу представить къ тому же дню бараньеголовскихъ крестьянъ, работающихъ во Вжецндз’.

Войтъ жадно ловилъ эти звуки, а лицо его выражало сосредоточенное умиленіе. Какъ всякое слово казалось ему умстнымъ, торжественнымъ, насквозь офиціальнымъ! Вотъ хотя бы, напримръ, начало: ‘Такъ какъ призывные списки и т. д.’. Войтъ былъ влюбленъ въ это ‘такъ какъ’, но никакъ не могъ ему выучиться, или, лучше сказать, умлъ начать, но дальше ни слова! А у Золзикевича такъ и лилось! Даже въ уздной канцеляріи лучше не писали. Оставалось только закоптить печать и ударить ею по бумаг такъ, чтобы столъ затрещалъ. И готово!

— Ну, голова! вотъ такъ голова! произнесъ войтъ.

— Ба!— отвтилъ смягченный Золзикевичъ:— вдь я писарь, т. е. пишу книги.

— А ты разв и книжки пишешь?

— Спрашиваете, точно не знаете, а канцелярскія книги кто же пишетъ?

— Да, правда! отвтилъ войтъ.

И затмъ добавилъ:

— Списки духомъ будутъ готовы.

— Вы, главное, смотрите, чтобы сбыть пьяницъ и буяновъ.

— Да, какъ же, сбудешь!

— А я вамъ говорю, начальникъ жаловался, что въ Бараньей-Голов народъ нехорошій. Только и знаютъ, что пьянствуютъ. Буракъ, говоритъ, за людьми не смотритъ, такъ съ него и взыщутъ.

— Ну да, встимо, отвтилъ войтъ:— я за всхъ отвтствовать долженъ. Когда Розалька Ковалиха родила, судъ веллъ ей дать двадцать пять, чтобы помнила, что двк рожать не слдуетъ. Кто веллъ? Я? Не я, а судъ. А мн что? Пусть себ хоть вс двки рожаютъ. Судъ приказалъ, а я виноватъ.

Въ эту минуту корова сильно ударила въ стну, такъ что вся канцелярія задрожала. Войтъ закричалъ голосомъ, преисполненнымъ горечи:

— Ахъ, провалъ тебя возьми!

Писарь, сидвшій все это время на стол, сталъ опять осматриваться въ зеркальц.

— И подломъ вамъ, сказалъ онъ:— чего не смотрите? И съ пьянствомъ будетъ тоже. Одна паршивая овца все стадо портитъ.

— Кто ихъ разберетъ? Ты говоришь: пьянствуютъ: а вдь поработаетъ человкъ, ну и выпить надо.

— А я вамъ говорю: сбыть только Рпу и все пойдетъ какъ по маслу.

— Удавить мн его, что-ли?

— Не удавить, а въ списки рекрутскіе занести. Пусть жребій вынетъ, вотъ и все.

— Но вдь онъ женатъ и сынишка годовалый у него!

— А кто это узнаетъ? Онъ не подастъ жалобы, а ежели подастъ, то никто на это не посмотритъ. Наборъ — спшное дло: никому нтъ времени.

— Ой, сударь ты мой, сударь ты мой! Не въ Рп дло, а въ его баб. Приглядлась теб Марья… вотъ что! И не гршно теб передъ Господомъ Богомъ!

— А вамъ какое дло? Вашему сыну двадцатый годъ пошелъ: онъ можетъ тоже угодить въ рекруты.

— Знаю, но я его не дамъ. Коли нельзя будетъ иначе, откуплю.

— А! если вы такой богачъ…

— Не богачъ. Мало у меня, но авось и хватитъ.

— Восемьсотъ рублей придется заплатить.

— Если сказалъ, что заплачу, то заплачу. А тамъ Господь благословитъ: останусь войтомъ, въ два года наверстаю.

— Не торопитесь. Мн тоже нужно, и всего я вамъ не дамъ. У человка съ образованіемъ не такіе расходы, какъ у мужика. А еслибы занесли Рпу вмсто вашего сына, то вамъ было бы сбереженіе… восемьсотъ рублей не найти на дорог…

Войтъ задумался. Надежда сберечь такую значительную сумму пріятно ему улыбалась.

— Ба! сказалъ онъ наконецъ:— а въ отвт кто будетъ?

— Не вы будете отвчать.

— Мн боязно, что ты заваришь кашу, а я расхлебывать буду.

— Какъ угодно, платите восемьсотъ рублей.

— Что и говорить, жаль…

— А если думаете, что вернете, такъ нечего и жалть, но вы на это не слишкомъ-то разсчитывайте. Еще всего о васъ-то не знаютъ, а если узнали бы то, что я знаю…

— Теб попадаетъ больше моего!

— Не о томъ рчь, а о времени боле отдаленномъ…

— Чего мн бояться? Приказали — я и исполнилъ.

— Ладно! Будете оправдываться въ другомъ мст.

Сказавъ это, панъ Золзикевичъ надлъ зеленую, клтчатую фуражку и вышелъ изъ канцеляріи. Солнце стояло низко, крестьяне возвращались съ работы. Панъ Золзикевичъ встртилъ нсколько косцовъ, которые, проходя мимо него съ косами на плечахъ, поклонились ему, проговоривъ: ‘благословенъ’, но онъ только кивнулъ напомаженной головой, не отвтивъ: ‘во вки вковъ’, потому что полагалъ, что это не подобаетъ человку съ образованіемъ. Что панъ Золзикевичъ былъ человкъ образованный, знали вс, сомнваться могли разв только люди завистливые, которымъ всякая личность, стоящая выше другихъ, колетъ глаза и не даетъ спокойно спать.

Если бы біографіи всхъ польскихъ знаменитыхъ дятелей были собраны, то мы узнали бы изъ біографіи этого необыкновеннаго человка, что первоначальное образованіе онъ получилъ въ Ословицахъ, главномъ город узда, въ которомъ находилась деревня Баранья-Голова. Семнадцати лтъ отъ роду, молодой Золзикевичъ уже поступилъ во второй классъ и, вроятно, пошелъ бы дальше, еслибы внезапно не заиграла въ немъ кровь, обстоятельство, навсегда прервавшее его научную карьеру… Увлеченный присущимъ молодымъ людямъ пыломъ, панъ Золзикевичъ, котораго, впрочемъ, и прежде преслдовала несправедливость учителей, сталъ во глав тхъ изъ своихъ товарищей, которые также возмущались несправедливостью. Затмъ, онъ устроилъ преслдователямъ своимъ кошачій концертъ, разорвалъ тетради, поломалъ линейки и перья и, бросивъ Минерву, вступилъ на новый путь. Идя по этому новому пути, добрался до должности писаря и мечталъ, какъ мы уже видли, получить мсто помощника ревизора.

Но и писаремъ жилось ему не худо. Основательныя знанія всегда цнятся но достоинству, а такъ какъ нашъ симпатичный герой зналъ что-нибудь о каждомъ изъ жителей Ословицкаго узда, то не удивительно, что онъ пользовался общимъ уваженіемъ, соединеннымъ съ понятнымъ опасеніемъ причинить такой необыкновенной личности какую-нибудь непріятность. Кланялась ему интеллигенція, кланялись и мужики, издали снимая шапки и произнося: ‘благословенъ!’ Однако, я замчаю, что приходится точне выяснить, почему панъ Золзикевичъ не отвчалъ на привтствіе обычнымъ ‘во вки вковъ’. Дло въ томъ, что онъ имлъ случай ознакомиться съ романомъ ‘Испанская королева Изабелла или тайны мадритскаго двора’. Романъ этотъ, замчательный во всхъ отношеніяхъ, ему такъ нравился и такъ его увлекалъ, что онъ въ свое время даже намревался все бросить и хать въ Испанію: ‘удалось вдь Марфорію, думалъ онъ, почему и мн не удастся?’ Онъ, вроятно, и ухалъ бы, потому что былъ о своей родин того мннія, что ‘въ этой глупой стран человкъ только напрасно губитъ свои силы’, но его удержали, къ счастію, нкоторыя обстоятельства, о которыхъ будетъ сказано ниже. Вотъ вслдствіе чтенія упомянутой ‘Королевы Изабеллы’, издаваемой варшавскимъ книгопродавцемъ Брэслауэромъ, къ вящшей слав польской литературы, панъ Золзикевичъ относился очень скептически къ духовенству, а затмъ и ко всему, что находилось съ нимъ въ косвенной или прямой связи. Поэтому, онъ не отвтилъ косцамъ обычнымъ ‘во вки вковъ’ и молча продолжалъ свой путь. Шелъ онъ, шелъ, пока не встртилъ молодокъ, возвращавшихся съ поля съ серпами въ рукахъ. Проходили он какъ разъ мимо большой лужи, поэтому шли гуськомъ, подобравъ юпки и показывая свои красныя ноги. Панъ Золзикевичъ обратился къ нимъ съ вопросомъ: ‘какъ поживаете, синички?’ остановившись на самой середин дорожки, и какъ пройдетъ молодка, онъ ее за талью, чмокъ и потомъ въ лужу, что было впрочемъ только проблескомъ его остроумія. Молодки кричали: ‘ой, ой!’ смясь такъ, что видны были коренные зубы. А затмъ, когда он уже прошли, панъ Золзикевичъ не безъ пріятности услыхалъ, какъ одна сказала: ‘Вотъ такъ кавалеръ, нашъ писарь! Красный какъ яблочко!’ а другая добавила: ‘А отъ головы духъ какой! какъ обниметъ, такъ и обомлешь’ Панъ Золзикевичъ, преисполненный пріятныхъ чувствъ, продолжалъ путь. Но вскор онъ остановился, у забора, услыхавъ разговоръ о себ. За заборомъ былъ густой вишенный садъ, въ которомъ стояли ульи, а недалеко отъ нихъ разговаривали дв бабы. Одна изъ нихъ чистила картофель солиднымъ ножикомъ, а другая говорила:

— Ой, моя Стахова, ужь какъ я боюсь, чтобы Франка не взяли въ солдаты. Просто дрожь пробираетъ.

А Стахова отвтила:

— Къ писарю бы теб, къ писарю. Ежели онъ не поможетъ, никто не поможетъ.

— А съ чмъ же, моя Стахова, я къ нему пойду. Съ пустыми руками къ нему идти неповадно. Войтъ сговорчиве: принесешь ему раковъ, аль масла, аль льну подъ мышкой, аль курицу — все возьметъ, не побрезгаетъ. А писарь и не взглянетъ, ужь такой онъ гордый! Ему развяжи платокъ, да выложи рубль.

— Дождетесь, сказалъ про себя писарь:— чтобы я отъ васъ бралъ яицъ или куръ! Обирало я, что ли, какой? Ступай съ своею курицей къ войту.

Подумавъ это, онъ устранилъ втки и собирался уже крикнуть на бабу, какъ вдругъ раздался стукъ подъзжавшей брички. Панъ Золзикевичъ быстро оглянулся. Въ бричк сидлъ студентъ въ шапк на бекрень и съ папиросою въ зубахъ. Лошадьми правилъ тотъ самый Франекъ, о которомъ только-что толковали бабы.

Студентъ увидлъ пана Золзикевича и, привтствуя его рукой, закричалъ:

— Какъ поживаете, панъ Золзикевичъ?— Что слышно новенькаго? Все ли по-прежнему помадитесь?

— Честь имю кланяться, отвтилъ панъ Золзикевичъ и отвсилъ низкій поклонъ. Но, когда бричка отъхала, онъ вполголоса крикнулъ ей въ слдъ:

— Чтобъ теб шею сломать!

Панъ Золзикевичъ терпть не могъ этого студента. То быль племянникъ помщика Скоробевскаго, къ которому онъ ежегодно прізжалъ на лто. Золзикевичъ нетолько терпть его не могъ, но и боялся его, какъ огня. Студентъ былъ большой насмшникъ и постоянно издвался надъ паномъ Золзикевичемъ. Онъ одинъ во всемъ узд относился къ нему съ пренебреженіемъ. Однажды, онъ даже явился на волостной судъ и прямо бросилъ пану Золзикевичу въ лицо ‘дурака’, а крестьянамъ сказалъ, что имъ нечего слушаться писаря. Панъ Золзикевичъ охотно бы отмстилъ студенту… но чувствовалъ себя безсильнымъ. О другихъ онъ что-нибудь да зналъ, а о немъ — ршительно ничего.

Пріздъ этого студента былъ ему не по нутру. Поэтому, онъ шелъ нахмурившись, и только передъ избой, стоявшей въ сторон отъ дороги, лицо его снова прояснилось. Изба эта была на видъ даже бдне другихъ, но производила весьма пріятное впечатлніе. Дворикъ былъ аккуратно выметенъ. У забора были сложены дрова. Дале виднлась рига, около нея сарай, служившій хлвомъ и закутой, еще дале огороженное мсто, гд лошадь щипала траву, переступая съ ноги на ногу. Передъ хлвомъ была большая куча навоза, на которой лежали дв свиньи. Около нея бродили утки. У самыхъ дровъ, между щепками, птухъ разгребалъ землю и, найдя зерно или червяка, кричалъ: ‘когъ! когъ! когъ!’ На этотъ сигналъ куры слетались въ запуски и клевали лакомство, вырывая его другъ отъ друга.

У дверей женщина толкла въ ступ коноплю, распвая какую-то псню. Около нея лежала собака, взмахивая время отъ времени мордой, чтобы отогнать мухъ, садившихся на ея полуоторванное ухо.

Женщина была молода, лтъ двадцати, и замчательно красива. На голов у нея былъ обыкновенный бабій чепецъ. Грудь ея покрывала блая рубашка, перетянутая красной тесемкой. Женщина была здорова, какъ рыжикъ, съ широкими плечами и бедрами, съ стройнымъ станомъ. Черты лица у нея были не крупны, голова небольшая, а цвтъ лица блдноватый съ легкимъ золотистымъ загаромъ, глаза черные, большіе, брови точно нарисованы, носъ небольшой и тонкій, а губы — что твоя вишня. Прекрасные темные волосы выбивались изъ подъ чепца.

Когда панъ Золзикевичъ приблизился, собака, лежавшая около ступы, встала, поджала хвостъ и начала ворчать, по временамъ, скаля зубы, точно улыбалась.

— Арапка! крикнула звонкимъ голосомъ женщина.— Будешь лежать? Чтобъ тебя черти!..

— Здравствуйте, Марья! началъ писарь разговоръ.

— Добро пожаловать, родимый, отвтила женщина, не переставая толочь коноплю.

— Вашъ дома?

— Въ лсу, на работ.

— Жаль! У меня къ нему дло изъ гмины.

Дло изъ гмины для простонародья всегда означаетъ что-нибудь недоброе. Марья перестала толочь и спросила тревожно:

— Что же такое?

Между тмъ, панъ Золзикевичъ вошелъ въ ворота и сталь около нея.

— А можно поцловать? Тогда скажу.

— Обойдется и такъ, возразила женщина.

Но панъ Золзикевичъ уже усплъ обнять ее и привлечь къ себ.

— Пустите! Кричать буду! повторяла Марья, вырываясь изъ объятій писаря.

— Красавица моя, душка, Машечка!

— Пустите! Неужто не гршно? пустите!

Говоря это, она все сильне вырывалась, но панъ Золзикевичъ былъ тоже силенъ и не выпускалъ ея.

Тутъ Арапка подоспла на помощь. Ощетинившись, она съ бшеннымъ лаемъ кинулась на пана Золзикевича. И такъ какъ на немъ былъ коротенькій пиджакъ, то собака схватила его за сукно, не покрытое пиджакомъ, прохватила сукно, кожу и, когда почувствовала, что зубы у нея заняты, стала бшено мотать головой.

— Господи исусе! вскрикнулъ панъ Золзикевичъ. Но Арапка не выпускала пана Золзикевича. Только когда онъ, схвативъ полно, началъ неистово имъ отбиваться, Арапка, получивъ ударъ по хребту, отскочила съ жалобнымъ визгомъ, но тотчасъ же опять стала накидываться на писаря.

— Убери этого пса, убери этого чорта! кричалъ панъ Золзикевичъ, отчаянно размахивая полномъ.

Женщина окликнула собаку и прогнала ее.

Затмъ, они съ писаремъ молча стали смотрть другъ на друга.

— Охъ, долюшка моя! И чмъ я вамъ, горемычная, приглянулась? произнесла, наконецъ, Марья, испуганная кровавымъ оборотомъ дла.,

— Я отомщу! прошиплъ панъ Золзикевичъ.— Я отомщу! Подожди! Пойдетъ же Рпа въ солдаты. Хотлъ отстоять!.. Но теперь… Придешь еще ко мн… Я отомщу!…

Баба поблднла, какъ полотно. Точно получивъ сильный ударъ по голов, она разставила руки, открыла ротъ, собираясь что-то сказать, но панъ Золзикевичъ, поднявъ съ земли зеленую клтчатую фуражку, быстро удалился, одною рукою махая полномъ, а другою придерживая разорванное сукно.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Другія дйствующія лица и непріятныя виднія.

Не прошло и часу, какъ Рпа вернулся изъ лсу на господской телег. Рпа былъ мужикъ сильный и рослый, какъ тополь. Теперь онъ ежедневно здилъ въ лсъ. Баринъ продавалъ асидамъ на срубъ весь лсъ, на которомъ не было сервитутовъ, и Рпа имлъ хорошій заработокъ. За то же онъ и работалъ! Какъ, бывало, плюнетъ въ кулакъ, схватитъ топоръ, замахнется, ухнетъ и ударитъ, то сосна задрожитъ, а щепки отлетаютъ въ пол-аршина. И накладывать дрова на возъ онъ тоже былъ мастеръ. Евреи, ходя по лсу съ мркою въ рукахъ и поглядывая на верхушки сосенъ, точно искали вороньихъ гнздъ, дивились его сил. Богатый ословицкій купецъ Дрысля говаривалъ:

— Гей, ты, Рпа! Чортъ ты, а не человкъ. Вотъ теб три копйки на водку… нтъ, погоди! Вотъ теб дв копйки на водку.

А Рпа ничего себ. Зналъ свое дло. Случалось, что дровоски пвали псни, но и въ этомъ дл Рпа былъ первымъ. Нужно было слышать, какъ онъ съ дровосками распвалъ сложенную имъ самимъ псню:

‘Что въ лсу такъ ухнуло?

У-у-у-ухъ!

Съ шумомъ, трескомъ рухнуло?

У-у-у-ухъ!

Съ дуба-то комаръ упалъ,

У-у-у-ухъ!

Шею онъ себ сломалъ,

У-у-у-ухъ!

Муха чуть жива летитъ,

У-у-у-ухъ!

Комарику говоритъ:

У-у-у-ухъ!

Надо, что ли, доктора?

У-у-у-ухъ!

Ой! не надо доктора!

У-у-у-ухъ!

Соберись ты, муха, съ силой,

У-у-у-ухъ!

Вырой мн живй могилу!

У-у-у-ухъ!’

Въ кабак Рпа тоже всхъ за поясъ заткнетъ. Жаль только, очень ужь любилъ водку и, когда кутнетъ, рукамъ волю давалъ. Однажды онъ Демьяну, господскому работнику, пробилъ такую диру въ голов, что Осиповна, хозяйская ключница, клялась, что даже душу было черезъ нее видно. Другой разъ — тогда только-что ему пошелъ восемнадцатый годъ — онъ подрался въ кабак съ безсрочными. Панъ Скоробевскій, бывшій тогда еще войтомъ, призвалъ его въ канцелярію, треснулъ его разъ — другой, больше для сраму, а потомъ тотчасъ же, умилостивившись, спросилъ:

— Рпа, побойся ты Бога! Какъ ты съ ними справился: вдь ихъ было семеро?..

А Рпа отвчаетъ:

— Эхъ-ма, баринъ! они еле на ногахъ стояли: какъ дотронешься, такъ и валятся.

Панъ Скоробевскій замялъ дло. Онъ прежде былъ особенно милостивъ къ Рп. Бабы говорили другъ другу на ушко, что Рпа его сынъ: ‘сейчасъ видно, добавляли он:— у него, подлеца, все дворянскія зати на ум’.

Но это было не важно, хотя мать Рпы вс знали, а отца никто. Самъ онъ нанималъ избу и дв десятины земли, которыя и получилъ въ собственность при устройств крестьянъ въ царств. Затмъ, онъ сталъ хозяйничать на своей земл, а такъ какъ былъ мужикъ хозяйственный, то дла его шли не дурно. Онъ женился на двк, лучше которой на свт съискать было трудно и, вроятно, сталъ бы жить припваючи, еслибы не проклятая водка.

Этому горю трудно было помочь. Когда его увщевали, онъ отрзывалъ:

— Пью на свои, вамъ что за дло?

Онъ никого не боялся. Одинъ писарь внушалъ ему почтеніе… Какъ только онъ завидитъ издали зеленую фуражку, вздернутый носъ и козлиную бородку, тотчасъ же хватается за шапку. Дло въ томъ, что писарь зналъ о Рп кое-что. Во время возстанія, Рп приказали возить какія-то бумаги, онъ и возилъ. Ему что? Впрочемъ, ему тогда было всего пятнадцать лтъ и онъ еще насъ гусей и свиней. Но впослдствіи онъ сообразилъ, что могутъ взыскать съ него за доставку бумагъ, а поэтому и боялся писаря.

Вотъ каковъ былъ Рпа.

Когда онъ въ этотъ день приближался къ изб, баба выбжала къ нему на встрчу, обливаясь слезами, и давай причитывать:

— Недолго мои очи глядть будутъ на тебя, горемычнаго, не буду я теб блья стирать, кушанья варить. Пойдешь ты, несчастный, на край свта.

Рпа удивился.

— Налась ты, баба, блены что ли, или оводъ тебя укусилъ?

— Не налась я блены и оводъ меня не кусалъ, только былъ, тутъ писарь и сказалъ, что никакъ теб солдатской доли не миновать… Ой! пойдешь, пойдешь ты на край свта!

Тутъ онъ сталъ ее допрашивать, какъ и что, а она ему все и разсказала, только не упомянула объ ухаживаніи, потому что боялась, чтобы Рпа не наговорилъ какихъ-нибудь глупостей, или — чего Боже сохрани — не помялъ бы писарю бока, чмъ только ухудшилъ бы дло.

— Ты — дура! сказалъ, наконецъ, Рпа:— чего ревешь? Меня не возьмутъ въ солдаты — года прошли, у меня изба, землица, ты, глупая, да вотъ этотъ забіяка.

Говоря это, онъ указалъ на люльку, въ которой забіяка, т. е. годовалый мальчишка, ерзалъ ногами и кричалъ благимъ матомъ.

Баба стала вытирать глаза передникомъ и сказала:

— Это все не поможетъ. Знаетъ онъ о бумагахъ, что ты возилъ въ лсъ?

Рпа почесалъ затылокъ.

— Встимо, знаетъ.

Спустя минуту, онъ добавилъ:

— Пойду къ нему потолковать. Авось ужь не такъ страшно.

— Ступай, ступай! сказала баба:— и возьми съ собою рубль. Безъ этого къ нему никакъ нельзя.

Рпа вынулъ изъ ларца рубль и отправился къ пану Золжкевичу.

Писарь былъ холостъ, потому жилъ не въ отдльной изб, а въ каменномъ домик, который находился у пруда. Имлъ онъ отдльное крыльцо, сни и занималъ дв комнаты.

Первая комната была совершенно пуста, на полу только валялись сапоги и пара штиблетъ, другая же служила гостинной и спальней. Стояла тамъ кровать, на кровати были дв подушки безъ наволочекъ, около кровати — столъ, на немъ чернильница, перья, канцелярскія книги, съ десятокъ выпусковъ ‘Изабеллы королевы испанской’, изданіе господина Брэслэуэра, пара грязныхъ англійскихъ воротничковъ, банка помады, гильзы и, наконецъ, сальная свчка въ жестяномъ подсвчник. У окна висло хорошенькое зеркальце, а насупротивъ окна стоялъ комодъ, въ которомъ былъ сложенъ блестящій гардеробъ пана Золзикевича: панталоны разныхъ нюансовъ, жилеты невроятныхъ цвтовъ, галстуки, перчатки, лакированные полусапожки и даже цилиндръ, который панъ Золзикевичъ надвалъ, когда ему приходилось посщать уздный городъ Ословицы.

Кром того, теперь на стул около кровати покоились суконные панталоны и китайчатые подштанники пана Золзикевича. Самъ же онъ лежалъ на кровати и читалъ одинъ изъ выпусковъ ‘Изабеллы королевы Испанской’.

Положеніе его было ужасно, такъ ужасно, что нуженъ былъ, бы слогъ Виктора Гюго, чтобы достойнымъ образомъ его описать.

Рана, полученная утромъ, ему страшно докучала. Чтеніе ‘Изабеллы’, всегда его развлекавшее, теперь только усиливало боль и горечь, которую онъ испытывалъ посл происшествія съ Арапкою. У него былъ небольшой жаръ, и мысли его слегка путались. Онъ читалъ, какъ молодой Серрано прізжаетъ въ Эскуріалъ, покрытый ранами посл славной побды надъ карлистами. Молодая Изабелла встрчаетъ его, взволнованная и блдная. Кисея сильно волнуется на ея груди.

— Генералъ! вы ранены? спрашиваетъ она Серрано дрожащимъ голосомъ.

Тутъ несчастному писарю померещилось, что онъ-то и есть Серрано.

— Ой! ой! Да, я раненъ, повторялъ онъ глухимъ голосомъ.— Простите, ваше величество. О! еслибы…

— Отдохните, генералъ! садитесь, садитесь! Разскажите мн о вашихъ геройскихъ подвигахъ.

Но тутъ боль разсяла видніе. Серрано оглядывается, свчка горитъ на стол, треща: только-что загорлась пропитанная саломъ муха, другія мухи расхаживаютъ по стн… А! такъ это изба, а не Эскуріалъ? Королевы Изабеллы нтъ? Папъ Золзикевичъ приходитъ окончательно въ себя, приподнимается, мочитъ платокъ въ кувшин, стоящемъ подъ кроватью, и перемняетъ компрессъ.

Затмъ, онъ поворачивается къ стн и засыпаетъ или, лучше сказать, начинаетъ опять бредить. Самъ не зная, во сн ли или на яву, онъ на курьерскихъ мчится въ Эскуріалъ.

— Дорогой Серрано! Мой возлюбленный! Я сама перевяжу твою рану! шепчетъ королева.

У Серрано волосы встаютъ дыбомъ. Онъ сознаетъ весь ужасъ своего положенія. Нельзя…не повиноваться, по какъ королев дать осмотрть рану? Холодный потъ у него выступаетъ на лбу, какъ вдругъ…

Вдругъ королева исчезаетъ, открывается дверь съ шумомъ и въ ней появляется, ни боле ни мене, какъ заклятый врагъ: Серрано, донъ Жозефъ.

— Чего хочешь? кто ты? кричитъ Серрано.

— Это я, Рпа! отвчаетъ донъ Жозефъ.

Золзикевичъ вторично просыпается, Эскуріалъ снова превращается въ избу, свча горитъ, муха у свтильни трещитъ и брыжжетъ синеватыми капельками, въ дверяхъ стоитъ Рпа, а за нимъ — перо валится у меня изъ рукъ — виднется морда и спина Арапки. Чудовище уставилось на пана Золзикевича и точно ухмыляется.

Въ голов писаря зарождается мысль: Рпа пришелъ помять мн бока, а Арапка…

— Чего вы оба хотите? кричитъ онъ въ испуг.

Рпа кладетъ рубль на столъ и съ покорностью отвчаетъ:

— Это я пришелъ къ вашей милости… насчетъ набора…

— Вонъ! вонъ! вонъ! кричитъ панъ Золзикевичъ, къ которому вернулась прежняя храбрость.

Въ припадк бшенства онъ хочетъ вскочить и кинуться на Рпу, но въ эту минуту страшно заныла рана, полученная въ борьб съ карлистами. Онъ опускается на подушку и изъ его груди вырываются глухіе стоны:

— Ой, ой, ой!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Глубокія соображенія и еврика.

Рана начала гноиться.

Я вижу уже, какъ прекрасныя читательницы роняютъ слезы надъ участью бднаго моего героя. Чтобы ихъ утшить, спшу добавить, что рана не свела моего героя въ могилу. Ему суждено было еще долго жить. Еслибы онъ умеръ, я сломалъ бы перо и кончилъ бы свой разсказъ, но онъ живъ и я продолжаю.

И такъ, рана начала гноиться. Обстоятельство это, противъ всякаго ожиданія, имло благодтельныя послдствія для канцлера Бараньей-Головы: дурные соки были отвлечены, канцлеръ началъ мыслить ясне и понялъ тотчасъ же, что надлалъ много глупостей. Подумайте только: онъ добивался ласкъ прекрасной Марьи и намревался спустить Рпу. Еслибы Рпу взяли въ солдаты, канцлеръ могъ бы сказать себ: гуляй, молодецъ, въ волю. Но вдь не такъ-то легко было включить въ списки Рпу вмсто сына войта. Писарь — сила, Золзикевичъ же былъ несомннно силою между писарями, но къ несчастью, въ дл набора онъ не былъ послднею инстанціею. Нужно было вдаться съ земскою стражею, съ военною комиссіею, съ узднымъ начальникомъ, съ начальникомъ стражи, а вс эти власти нисколько не были заинтересованы въ томъ, чтобы, вмсто Бурака, подарить арміи и государству Рпу. Помстить его въ призывные списки, а дальше что? спрашивалъ себя мой симпатичный герой. Списки будутъ проврены, а такъ какъ къ нимъ должны быть приложены метрики и Рп трудно зажать ротъ, то въ результат окажется длинный носъ, а, можетъ быть, даже отставка отъ должности, тмъ дло и кончится.

Даже великіе люди, подъ вліяніемъ страсти, совершали глупости, но въ томъ-то и заключается ихъ величіе, что они сознавали свою ошибку во-время. Золзикевичъ сказалъ себ, что, общавъ Бураку внести Рпу въ рекрутскіе списки, онъ сдлалъ первую глупость, что, отправившись къ Марь и совершивъ аттаку при Арапк, сдлалъ вторую глупость, что, погрозивъ ей включеніемъ Рпы въ рекрутскіе списки, сдлалъ третью глупость. То чудное мгновеніе, когда по истин великій человкъ говоритъ себ: я — оселъ! настало и для Бараньей-Головы. Да, панъ Золзикевичъ произнесъ энергически: я — оселъ!

Могъ ли онъ, однако, оставить свой планъ теперь, когда онъ пролилъ за него кровь и когда уже принесъ ему въ жертву пару панталонъ съ иголочки, за которые Срулю еще не заплачено, и пару подштанниковъ, которые надвалъ всего два раза?

Нтъ, никогда!

Именно теперь, когда къ его видамъ на Марью присоединилось желаніе отмстить обоимъ супругамъ, вкуп съ Арапкою, панъ Золзикевичъ сказалъ себ, что будетъ олухомъ, если не подставитъ Рп ножку.

Поэтому, перемняя компрессы, онъ размышлялъ: одинъ день размышлялъ, другой день размышлялъ, третій… И знаете ли, что онъ придумалъ? Да ничего не придумалъ.

Но на четвертый день сторожъ гминной канцеляріи привезъ ему изъ ословицкой аптеки cliachelum, Золзикевичъ намазалъ это цлительное средство на тряпочку, приложилъ и — что за удивительное дйствіе лкарства!— почти въ ту же минуту радостно вскрикнулъ: нашелъ! И, дйствительно, онъ нчто придумалъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Которую можно озаглавить: зврь въ стяхъ.

По прошествіи нсколькихъ дней, не знаю наврно пяти или шести, въ бараньеголовскомъ кабак, за перегородкою, сидли: войтъ Буракъ, лавникъ Гомула и Рпа. Войтъ взялъ стаканъ въ руку.

— Чего ссориться? не изъ-за чего! произнесъ войтъ.

— А я говорю, что французъ не дастся пруссаку, сказалъ Гомула, ударяя кулакомъ объ столъ.

— Пруссакъ, чортовъ сынъ, хитеръ! возразилъ Рпа.

— Ну, что же, что хитеръ? Турокъ поможетъ французу, а онъ — наибольшая сила.

— Экъ вретъ! Наибольшая сила совсмъ не турокъ, а Гарубанда (Гарибальди).

— Ты затылкомъ что-ли смотришь? Еще что выдумалъ: Гарубанда!

— Не выдумалъ! Не слыхалъ ты, что-ли, что онъ по Висл здилъ на корабляхъ? Пиво не понравилось въ Варшав, дома лучше — вотъ онъ и ухалъ.

— Полно врать. Кажинный нмецъ — жидъ.

— Гарубанда — нмецъ, что-ли?

— А кто же онъ?

— Онъ? Кто? тальянецъ и шабашъ.

— Лучше выпьемъ, сказалъ войтъ.

— Будь здоровъ, кумъ!

— За твое здоровіе!

— Много лтъ!

— И теб!

— Дай Богъ счастія!

Вс трое выпили, но такъ какъ дло происходило во время франко-прусской войны, то лавникъ Гомула снова повелъ рчь о политик.

— Ну! выпьемъ еще, прервалъ вскор войтъ.

— Дай Богъ счастья!

— Богъ въ помощь!

— За твое здоровіе!

Снова выпили, и такъ какъ они угощались ромомъ, то Рпа ударилъ опорожненнымъ стаканомъ о столъ и сказалъ:

— Знатно хорошо!

— А ну еще? сказалъ Буракъ.

— Наливай!

Рпа весь покраснлъ, Буракъ все подливалъ.

— Ты, сказалъ онъ Рп:— закинешь мшокъ гороху одною рукою на спину, а небось на войну не пойдешь? Страшно?

— Чего страшно? Драться такъ драться.

Гомула со своей стороны замтилъ:

— Иной малъ, да удалъ, а есть такіе, что косая сажень въ плечахъ — да трусы.

— Врешь! возразилъ Рпа:— я не трусъ.

— Почемъ знать?! произнесъ Гомула.

— А вотъ, возразилъ опять Рпа, показывая свой громадный кулакъ:— коли заду теб въ спину, такъ ты разлетишься, какъ старая бочка.

— А можетъ и нтъ.

— Хочешь: попробуемъ.

— Оставь, вступился войтъ: — драться, что-ли, затяли! Давайте, выпьемъ!

Выпили снова, но Буракъ и Гомула только приложились, а Рпа хватилъ цлый стаканъ, такъ что у него въ глазахъ потемнло.

— Ну, поцалуйтесь, сказалъ войтъ.

Рпа даже расплакался, когда обнимался съ Гомулой: значитъ, сильно подгулялъ. Потомъ онъ сталъ жаловаться, вспоминая о теленк, который у него околлъ дв недли тому назадъ.

— Ой, какого теленка Господь взялъ у меня! повторялъ онъ жалостно.

— Ну, не кручинься! возразилъ Буракъ.— Писарь получилъ бумагу, что господскій лсъ отойдетъ къ намъ.

Рпа отвтилъ:

— Что законно, то законно! Не господа выростили лсъ.

Но затмъ онъ снова сталъ причитывать:

— Ой, теленокъ, какой былъ теленокъ! Когда сосалъ, какъ хватитъ головою корову, такъ она задомъ подъ перекладину полетла.

— Писарь говорилъ…

— Что мн писарь! сердито прервалъ Рпа.— Писарь для меня наплевать!

— Ну, ну! выпьемъ!

Выпили еще разъ. Рпа какъ будто утшился и сидлъ спокойно. Вдругъ дверь отворилась и въ ней показались: зеленая фуражка, вздернутый носъ и козлиная борода.

Рпа, сдвинувшій уже раньше шапку на затылокъ, сбросилъ ее теперь на полъ, всталъ и пробормоталъ:

— Благословенъ!

— Войтъ здсь? спросилъ писарь.

— Здсь! отвтили мужики хоромъ.

Писарь подошелъ, тотчасъ же подлетлъ и Шмуль съ рюмкою рома, Золзикевичъ понюхалъ, поморщился и услся за столомъ.

Нкоторое время вс молчали. Наконецъ, Гомула началъ:

— Панъ Золзикевичъ!

— Чего?

— Правду говорятъ о лс?

— Правду, надо только, чтобы все общество подписало просьбу.

— Я не стану подписывать, отозвался Рпа, который, какъ мужики вообще, не любилъ давать своей подписи.

— Тебя никто и не проситъ. Не подпишешь, ничего и не получишь. Воля твоя!

Рпа сталъ почесывать затылокъ, а писарь, обращаясь къ войту и лавнику, сказалъ офиціальнымъ тономъ:

— О лс говорятъ правду, но всякому придется обнести свой участокъ заборомъ, чтобы споровъ не было.

— Заборъ станетъ дороже лса, вступился Рпа.

Писарь не обратилъ на него вниманія.

— На заборы, сказалъ онъ войту и лавнику: — казна дастъ денегъ. Каждый даже будетъ имть прибыль: на человка приходится по пятидесяти рублей.

У пьянаго Рпы заблестли глаза.

— Ежели такъ, я подпишу. А гд деньги?

— У меня, отвтилъ писарь, а вотъ документъ.

Сказавъ это, онъ вынулъ изъ кармана бумагу, сложенную вчетверо,.и прочелъ что-то, чего мужики не поняли, но чему они очень обрадовались. Еслибы Рпа былъ однако не такъ пьянъ, онъ замтилъ бы, какъ войтъ, глядя на лавника, многозначительно мигнулъ глазомъ.

Потомъ, о чудо! писарь вынулъ деньги и произнесъ:

— Ну, кто первый?

Подписывались по очереди, но когда Рпа взялъ перо, Золзикевичъ отодвинулъ бумагу и спросилъ:

— А, можетъ быть, не хочешь? Все происходитъ по доброй вол.

— Чего не хотть?

Тутъ писарь крикнулъ:

— Шмуль!

Шмуль показался въ дверяхъ.

— Мы? что милости вашей угодно?

— Будь и ты свидтелемъ, что все происходитъ по доброй вол.

Потомъ онъ снова обратился къ Рп:

— Можетъ быть, не хочешь?

Но Рпа уже подписалъ, затмъ, онъ взялъ у писаря пятьдесятъ рублей и, спрятавъ ихъ за пазуху, крикнулъ:

— Дай еще рому!

Шмуль принесъ, выпили разъ, другой. Рпа, сидя на лар, началъ дремать. Наклонился разъ, другой, третій, свалился на полъ и, пробормотавъ: ‘Боже! милостивъ буди мн, гршному!’ заснулъ.

Жена не приходила за нимъ. Она знала, что онъ бывалъ крутъ, когда напьется. На другой день, онъ всегда извинялся передъ ней, цловалъ ея руки. Трезвый онъ никогда не говорилъ ей дурного слова, но подъ пьяную руку ей попадало.

Рпа проспалъ въ кабак всю ночь. Проснулся онъ съ восходомъ солнца. Смотритъ, таращитъ глаза: не изба, а кабакъ, и онъ не за перегородкой, гд вчера сидлъ, а въ общей комнат съ прилавкомъ.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Еще разъ осмотрлся. Солнце уже взошло и заглядывало въцвтныя стекла за прилавкомъ, а у окна стоялъ Шмуль, въ риз и тефилим на голов, клалъ поклоны и молился вслухъ..

— Шмуль, нехристь! крикнулъ Рпа.

Но Шмуль ничего не отвчалъ, онъ продолжалъ молиться.

Рпа началъ ощупываться, какъ всякій мужикъ, который проспитъ всю ночь въ кабак. Добрался онъ и до денегъ.

— Господи исусе! Это что?

Между тмъ, Шмуль окончилъ молитву и, снявъ ризу, снесъ ее за перегородку, затмъ, онъ вернулся медленнымъ и степеннымъ шагомъ.

— Шмуль!

— Мы, что нужно?

— Что у меня за деньги?

— Что за деньги! забылъ, глупый? Вчера съ войтомъ заключилъ условіе, что вынешь жребій за его сына: взялъ деньги, подписалъ условіе.

Рпа поблднлъ, какъ полотно, бросилъ шапку на полъ и зарычалъ такъ, что стекла въ окнахъ задребезжали.

— Ны, пошелъ вонъ, солдатъ! произнесъ Шмуль флегматично.

Полчаса спустя, Рпа приближался къ своей изб. Жена, варившая въ ту минуту завтракъ, заслышавъ, какъ онъ скрипнулъ воротами, побжала къ нему на встрчу, пылая гнвомъ.

— Пьяница! крикнула она.

Но, взглянувъ на него, испугалась, такъ онъ измнился.

— Бога ради, что съ тобой?

Рпа вошелъ въ избу и сначала не могъ проговорить ни слова, онъ слъ на скамью и тупо смотрлъ въ полъ. Но жена начала допрашивать и все узнала. ‘Продали меня’, сказалъ онъ въ заключеніе. Тутъ она заплакала навзрыдъ, онъ за ней, ребенокъ въ люльк кричалъ благимъ матомъ, а Арапка завыла въ дверяхъ такъ жалостно, что на весь этотъ шумъ бабы изъ сосднихъ избъ выскочили съ ложками въ рукахъ и спрашивали другъ друга:

— Что у нихъ тамъ случилось?

— Побилъ, должно полагать.

Между тмъ, Марья рыдала сильне самого Рпы, потому что онъ ей, горемычной, былъ дороже всего на свт.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Въ которой мы знакомимся съ законодательнымъ корпусомъ Бараньей-Головы и съ главными его вождями.

На другой день, происходило засданіе тминнаго суда. Понахали лавники изъ всей гмины, за исключеніемъ господъ, иначе, шляхты. Хотя нкоторые помщики и были лавниками, но, не желая отличаться отъ другихъ, придерживались принципа невмшательства. Это, впрочемъ, нисколько не исключало косвеннаго вліянія интеллигенціи на дла гмины. Если именно кто-нибудь изъ представителей интеллигенціи имлъ дло въ тминномъ суд, то онъ наканун засданія приглашалъ къ себ Золзикевича, подавалась водочка, сигары, и дло обсуждалось въ пріятной бесд. Затмъ слдовалъ обдъ, на который приглашали пана Золзикевича ласковыми словами: ‘Не церемоньтесь, панъ Золзикевичъ, садитесь-ка, садитесь!’

Панъ Золзикевичъ садился и на другой день равнодушно говорилъ войту: ‘Вчера я былъ на обд у Мцишеевскихъ, Скоробевскихъ или Осцшинскихъ. Гм! въ дом есть взрослая дочь, понимаете’. Во время же обда, панъ Золзикевичъ старался блеснуть хорошими манерами, благополучно справляться съ разными загадочными кушаньями и ничмъ не проявить, что интимное съ нимъ обращеніе ему особенно пріятно.

Человкъ онъ былъ съ большимъ тактомъ и никогда не терялся. Никакой робости въ немъ не было замтно, онъ даже постоянно вмшивался въ разговоръ, вспоминая ‘почтеннаго комиссара’ или ‘многоуважаемаго начальника’, съ которыми онъ вчера или третьяго дня сыгралъ маленькую пульку по копйк. Словомъ, старался показать, что онъ на пріятельской ног съ властями Ословицкаго узда. Правда, иногда, во время его разсказа, онъ замчалъ, что господа какъ-то странно улыбаются, но думалъ, что такъ принято. Посл обда, его иногда удивляло, что помщикъ, не дождавшись, чтобы онъ простился, потрепавъ его по плечу, говорилъ: ‘Ну, будь здоровъ, дорогой Золзикевичъ!’ Но онъ опять говорилъ себ, что такъ всегда длаютъ въ хорошемъ обществ. При этомъ, онъ, пожимая на прощанье руку хозяина дома, всегда находилъ въ ней что-нибудь ‘шелестящее’. Тутъ онъ сгибалъ пальцы и, загребая въ помщичьей, ладони, добывалъ изъ нея шелестящій предметъ, никогда, впрочемъ, не забывая проговорить: ‘Ахъ, между нами это не нужно, а что касается до вашего дла, то будьте спокойны’.

При энергическомъ управленіи и врожденныхъ способностяхъ пана Золзикевича, гминныя дла шли бы великолпно, но панъ Золзикевичъ не всегда подавалъ голосъ, какъ слдуетъ взглянуть на дло съ юридической точки зрнія. Онъ предоставлялъ вс дла, которымъ не было дано надлежащаго направленія чмъ-нибудь ‘шелестящимъ’, полному усмотрнію суда и, когда эти дла разбирались, то сидлъ молча, къ великому замшательству лавниковъ, которые чувствовали себя безъ головы.

Изъ шляхты или, выражаясь точне, изъ числа помщиковъ, только панъ Флосъ, владлецъ Малаго Прогресса, иногда присутствовалъ въ начал на засданіяхъ тминнаго суда. Онъ былъ того мннія, что и интеллигенція должна принимать участіе въ крестьянскомъ самоуправленіи. Но вс на это смотрли косо. Шляхта считала пана Флоса ‘краснымъ’. Крестьяне же, въ демократическомъ сознаніи своей отчужденности, съ своей стороны утверждали, что барину не подобаетъ сидть на одной скамь съ мужиками, и ихъ мнніе, въ свою очередь, подтверждалось тмъ, что ‘другіе господа этого не длали’. Вообще, мужики не признавали пана Флоса настоящимъ бариномъ. И такъ какъ панъ Золзикевичъ не долюбливалъ его, потому что онъ не старался сыскать его расположенія чмъ-нибудь ‘шелестящимъ’ и даже разъ въ засданіи прямо приказалъ ему молчать, то скоро нерасположеніе сдлалось общимъ. Вслдствіе этого, ему пришлось въ одно прекрасное утро услышать, въ присутствіи всей гмины, отъ одного изъ сидвшихъ около него лавниковъ слдующія слова: ‘Вы, баринъ, точно не баринъ! Панъ Осцшинскій — баринъ и панъ Скоробевскій — также баринъ, а ваше благородіе здсь — точно съ боку припека!’ Услыхавъ эти слова, панъ Флосъ, который пріобрлъ какъ-то въ это время имніе ‘Слабую Волю’, плюнулъ на все и предоставилъ гмин оставаться гминой. Шляхта же подсмивалась, приговаривая: ‘доигрался’, причемъ была приведена, въ пользу принципа невмшательства, пословица, прославляющая народную мудрость и имющая тотъ смыслъ, что мужика ничмъ не исправишь.

И такъ, гмина, не смущаемая участіемъ ‘интеллигенціи’, вдала свои дла самостоятельно, при помощи бараньеголовскаго разума. Въ засданіи, о которомъ идетъ рчь, было прочитано предложеніе правительства, не пожелаетъ ли гмина на собственный счетъ исправить въ своихъ предлахъ дорогу, ведущую въ Ословицы. Предложеніе это, въ общемъ говоря, очень не понравилось. Одинъ изъ мстныхъ сенаторовъ даже выразилъ просвщенное мнніе, что дороги нечего исправлять, такъ какъ можно прозжать лугомъ пана Скоробевскаго. Еслибы панъ Скоробевскій присутствовалъ въ засданіи, онъ, наврно, счелъ бы нужнымъ воспротивиться такому pro publico bono, но пана Скоробевскаго не было: онъ придерживался принципа невмшательства. Поправка сенатора прошла бы единогласно, еслибы панъ Золзикевичъ наканун, на обд у пана Скоробевскаго, не разсказалъ сцены насильственной смерти двухъ испанскихъ генераловъ, которую онъ вычиталъ въ ‘Изабелл, королев испанской’, и еслибы посл обда, при прощаніи, онъ не почувствовалъ въ рук пана Скоробевскаго чего то ‘шелестящаго’. Но такъ какъ все это случилось, то панъ Золзикевичъ, вмсто того, чтобы занести поправку въ протоколъ, положилъ перо, что всегда означало, что онъ хочетъ говорить.

— Панъ Золзикевичъ хочетъ что-то сказать, раздалось со всхъ сторонъ.

— Я хочу сказать, что вы — дурачье, произнесъ писарь спокойно.

Сила истинно-парламентскаго слова, хотя бы и самаго краткаго, велика. Поэтому не удивительно, что посл этого краснорчиваго заявленія, означавшаго протестъ противъ поправки и вообще противъ политики бараньеголовскаго законодательнаго корпуса, упомянутое собраніе начало перекидываться безпокойными взглядами и почесываться, что служило признакомъ боле глубокаго обдумыванія вопроса. Наконецъ, посл продолжительнаго молчанія, одинъ изъ представителей собранія отозвался въ форм вопроса:

— А что?

— Вы — дурачье!

— Встимо, произнесъ другой.

— Лугъ лугомъ, добавилъ третій.

— А весною и не продешь, заключилъ четвертый.

Благодаря этому, поправка, рекомендовавшая лугъ пана Скоробевскаго, провалилась, принятъ былъ правительственный проектъ и приступлено было къ раскладк расходовъ дороги на основаніи присланной смты. Справедливость до такой степени вндрилась въ помыслы бараньеголовскаго законодательнаго корпуса, что никому не удалось увернуться отъ расходовъ, за исключеніемъ только самого войта и лавника Гомулы, которые за то приняли на себя бремя надзора, чтобы все шло какъ слдуетъ.

Нужно, однако, замтить, что такая жертва со стороны войта и лавника, какъ и всякая добродтель, возвышающаяся надъ обыкновеннымъ уровнемъ, вызвала нкоторую зависть въ другихъ засдателяхъ и даже прямой протестъ, выразившійся въ форм гнвнаго вопроса.

— А вы отчего платить не будете?

— А къ чему намъ платить? Хватитъ того, что вы заплатите, отвтилъ Гомула.

Это былъ аргументъ, на который, надюсь, нетолько бараньеголовскій здравый смыслъ, но и всякій другой не нашелся бы что отвтить, поэтому, протестующій голосъ умолкъ на минуту, а потомъ провозгласилъ съ убжденіемъ:

— Что правда, то правда.

Дло, такимъ образомъ, было слажено и, вроятно, приступлено было бы немедленно къ обсужденію другихъ вопросовъ, еслибы въ палат не появились совершенно неожиданно два поросенка, которые, ворвавшись, какъ бшенные, въ полуотворенную дверь, безъ всякой разумной причины начали бгать но комнат, вертться подъ ногами и наполнять воздухъ нестерпимымъ визгомъ. Длопроизводство было прервано, законодательный корпусъ бросился въ погоню за нарушителями порядка, и нкоторое время депутаты съ рдкимъ единомысліемъ повторяли: ‘А, кшъ, кшъ! Чтобы васъ чертей!’ и тому подобные возгласы. Поросята, между тмъ, забились подъ ноги пана Золзикевича и замарали ему зеленоватою жидкостью вторую пару панталонъ песочнаго цвта. Пятенъ этихъ никакъ нельзя было вывести, хотя панъ Золзикевичъ пустилъ въ ходъ глицериновое мыло и новую зубную щетку.

Благодаря, однако, твердости и энергіи, которую, какъ всегда, такъ и въ данномъ случа, проявили представители бараньеголовской гмины, поросята были схвачены за заднія ноги и, несмотря на сильнйшіе протесты, выброшены за двери, посл чего можно было приступить къ очередному порядку. На очереди стояло дло крестьянина Среды съ вышеназваннымъ паномъ Флосомъ. Случилось именно, что волы Среды, навшись ночью клевера пана Флоса, оставили подъ утро юдоль слезъ и печали и перенеслись въ лучшій воловій свтъ. Глубоко опечаленный Среда представилъ это дло суду, прося спасти его и защитить его права.

Судъ, вникнувъ въ самую сущность дла, со свойственной ему быстротою дошелъ до того заключенія, что еслибы на пол пана Флоса росъ овесъ или пшеница, а не ‘проклятый’ клеверъ, то волы пользовались бы до сихъ поръ вожделннымъ здравіемъ и наврно не испытали бы печальной случайности, жертвою которой они пали. Выходя изъ этой обширной посылки и переходя затмъ путемъ настолько же логичнымъ, сколько и юридически врнымъ, къ посылк боле тсной, судъ поршилъ, что причиною смерти воловъ былъ во всякомъ случа не Среда, а панъ Флосъ, и что поэтому послдній обязанъ заплатить Сред за воловъ и внести, ‘чтобы впередъ было не повадно’, пять рублей серебромъ въ гминную кассу. Если же обвиняемый откажется отъ уплаты вышеозначенной суммы, то взыскать ее съ арендатора его, Ицка Звейноса.

Затмъ разбиралось еще много гражданскихъ длъ. Вс они мало касались геніальнаго Золзикевича, разршались совершенно самостоятельно и притомъ на всахъ полной справедливости, при посредств бараньеголовскаго здраваго смысла. Къ тому же, благодаря англійскому принципу невмшательства, котораго придерживалась вышеупомянутая ‘интеллигенція’, общее согласіе и единомысліе лишь изрдка нарушались къ длу не идущими напоминаніями о холер и моровой язв, которыми, въ вид пожеланій, обмнивались мимоходомъ какъ стороны, такъ и сами судьи.

Достойно вниманія, что вс дла ршались такимъ образомъ, что об стороны всегда вносили извстную сумму, довольно значительную, ‘на канцелярію’. Это обезпечивало косвенно столь желательную въ гминныхъ учрежденіяхъ независимость войта и писаря и непосредственно могло отъучить народъ отъ сутяжничества и поставить нравственность Бараньей-Головы на ту высокую ступень, о которой тщетно мечтали философы XVIII в. Нужно замтить кром того (и мы тутъ воздерживаемся отъ одобренія или порицанія), что панъ Золзикевичъ отмчалъ въ протокол только половину суммы, назначенной ‘на канцелярію’, другая же половина предназначалась на ‘непредвиднные случаи’, къ которымъ могли оказаться прикосновенными писарь, войтъ или лавникъ Гомула.

Наконецъ, приступили къ разбирательству длъ уголовныхъ. Сторожу велли привести заключенныхъ подъ стражей. Само собою разумется, что въ сел Баранья-Голова была введена новйшая и наиболе согласная съ требованіями цивилизаціи тюремная система, именно система одиночнаго заключенія. Скептики этого ни въ какомъ случа отрицать не могутъ. Каждый самъ можетъ во-очію убдиться, что въ хлву бараньеголовскаго войта гмины существуютъ четыре перегородки. Всякій, заключенный подъ стражу, отдленъ отъ своихъ товарищей и находится только въ обществ животныхъ, о которыхъ въ одной изъ ‘Зоологій для начинающихъ’ говорится: ‘Животное это, по причин своей нечистоплотности, справедливо называется свиньей’ и т. д. Заключенные, слдовательно, отбывали свое наказаніе въ отдльныхъ помщеніяхъ и въ обществ такихъ созданій, которыя не могли мшать имъ предаваться размышленіямъ о своихъ проступкахъ и принять твердое ршеніе исправиться.

Сторожъ немедленно отправился въ мсто одиночнаго заключенія и привелъ оттуда двухъ преступниковъ, или, выражаясь точне, преступника и преступницу, изъ чего читатель легко можетъ заключить, какія сложныя въ психическомъ отношеніи дла приходилось иногда ршать бараньеголовскому суду. Дйствительно, данное дло было весьма щекотливо. Нкій Ромео, иначе называемый Вахъ Рехніо, и нкая Юлія, Баска Жабянка тожъ, служили одновременно у одного хозяина: онъ работникомъ, а она работницей. И зачмъ скрывать? любили они другъ друга такъ, что жить одинъ безъ другого не могли. Но вскор ревность вкралась въ ихъ взаимныя отношенія. Дло въ томъ, что Юлія случайно замтила, что ея Ромео очень нжно пошаливалъ съ господскою Ягною. Съ этой минуты несчастная Юлія ждала только удобнаго случая. Въ одинъ прекрасный день, когда Ромео вернулся слишкомъ рано съ поля и настойчиво требовалъ, чтобы ему дали сть, произошелъ взрывъ, начавшійся съ взаимныхъ бурныхъ объясненій и кончившійся обмномъ нсколькихъ ударовъ кулакомъ и уполовникомъ. Несомннные слды этихъ ударовъ виднлись на идеально-прекрасномъ лиц Юліи, покрытомъ синяками, и на энергичномъ и мужественномъ раскроенномъ чел Ромео. Суду приходилось постановить, кто виноватъ и которая сторона должна вручить другой, въ вид вознагражденія за любовное обольщеніе и послдствія взрыва, пять злотовъ, или, выражаясь точне, семьдесятъ пять копекъ серебромъ.

Здоровой натуры членовъ суда еще не успло коснуться тлетворное вяніе Запада. Поэтому, они до глубины души гнушаясь женскою эмансипаціею, какъ дломъ, совершенно чуждымъ сельскимъ наклонностямъ славянъ, дали слово сперва Ромео, который, держась рукою за раскроенный лобъ, началъ свою рчь такъ:

— Отцы-судьи! Ужь эта проклятая стерва давно не даетъ мн покоя. Пришелъ я какъ слдуетъ подъ вечеръ, а она мн говоритъ: ‘Ты — мазурикъ, говоритъ, хозяинъ еще въ пол, а ты, говоритъ, приходишь уже домой! На печку, говоритъ, заберешься и будешь мигать на меня?’ А я никогда не мигалъ на нее, она только видла, какъ я помогалъ господской Ягн ведро тащить изъ колодца — вотъ она на меня и злится. Бросила мн миску на столъ, каша чуть не вылетла, а потомъ сть мн не дала крича: ‘бусурманинъ, измнникъ, богоотступникъ, супостатъ!’ И только, тогда когда она сказала мн: супостатъ, я далъ ей въ рыло, а она мн угодила уполовникомъ въ лобъ…

Тутъ Юлія не выдержала и, подсунувъ кулакъ подъ самый носъ Ромео, крикнула пронзительнымъ голосомъ,

— Врешь, врешь, врешь! Брешешь, какъ собака! Затмъ, она расплакалась горькими слезами и, обращаясь къ суду, взмолилась:

— Отцы-судьи! О! я несчастная сирота! о, ради самого Бога, спасите! Не у колодца я его видла съ Ягной, чтобъ имъ ослпнуть! Развратникъ, сколько разъ ты говорилъ, что такъ меня любишь, что инда хочется кулакомъ въ ребро. Не уполовникомъ я его хватила — ой долюшка моя!— а шкворнемъ. Солнышко еще высоко стоитъ, а онъ ужь идетъ съ поля, идетъ и оретъ: давай сть! Говорю ему, какъ доброму человку, вжливо: хозяинъ еще въ пол, а ты уже дома? Но супостатъ я не говорила, вотъ Богъ мн свидтель! А чтобъ его…

Тутъ войтъ призвалъ обвиняемую къ порядку, сдлавъ ей замчаніе въ форм вопроса:

— Да когда же ты, подлая, замолчишь?

Настала тишина: судъ началъ обдумывать ршеніе. Въ результ онъ ни ту, ни другую сторону не приговорилъ къ уплат пяти злотовъ, а только присудилъ обвиненныхъ, какъ для поддержанія авторитета своего, такъ и для устрашенія всхъ влюбленныхъ въ Бараньей-Голов, къ одиночному заключенію еще на сутки и внесенію въ пользу канцеляріи по одному рублю серебромъ.

‘Отъ Ваха Рехніо и Баски Жабянки на канцелярскіе расходы по пятидесяти копекъ серебромъ’, записалъ панъ Золзикевичъ.

Засданіе суда было кончено. Панъ Золзикевичъ всталъ и потянулъ свои панталоны песочнаго цвта на верхъ, а фіолетовую жилетку внизъ. Лавники, собираясь уходить, уже брались за шапки и бичи, какъ вдругъ дверь, закрытая посл происшествія съ поросятами, отворилась настежъ и въ ней показались Рпа, мрачный, какъ ночь, а за нимъ Марья и Арапка.

Прекрасное лицо Маріи выражало печаль и покорность, а на большихъ черныхъ глазахъ поминутно навертывались слезы, которыя тихо стекали по блднымъ ея щекамъ.

Рпа вошелъ-было смло, съ поднятою головою, но когда увидлъ судъ во всемъ состав, то опшилъ и произнесъ еле слышнымъ голосомъ:

— Да будетъ благословенъ!

— Во вки вковъ, отвтили хоромъ лавники.

— А ты зачмъ пришелъ? спросилъ грозно войтъ, который сначала растерялся, но вскор оправился.— Есть у тебя дло что ли какое? Подрался, аль что?

Тутъ совершенно неожиданно вмшался панъ Золзикевичъ:

— Дайте ему говорить!

Рпа началъ:

— Отцы-судьи… Выслушайте, благодтели…

— Молчи, молчи, прервала жена: — дай мн говорить, а ты сиди себ смирно.

Сказавъ это, она вытерла передникомъ слезы и начала разсказывать все дло. Ахъ! но куда она пришла? она пришла съ жалобою на войта и писаря… къ войту же и писарю! ‘Взяли, говорила она: — наобщали ему лсъ, коли подпишетъ, онъ подписалъ. Дали ему пятьдесятъ рублей, а онъ былъ пьянехонекъ и не зналъ, что продаетъ долю свою, и мою, и сынишки. Былъ пьянъ, отцы-судьи, пьянъ, какъ Божья тварь, продолжала она горько плача.— Пьяный не знаетъ, что творитъ, вотъ и въ суд, когда кто проштрафится, оказываютъ снисхожденіе, говорятъ: онъ не вдалъ, что творилъ. Боже милостивый! слыханное ли дло, чтобы трезвый человкъ продалъ свою душу за пятьдесятъ рублей! Ой, сжальтесь надо мною, надъ нимъ, и надъ младенцемъ! Что со мною будетъ, несчастной? Одна одинешенька на бломъ свт безъ него, безъ бдненькаго моего! Ой, Богъ васъ наградитъ: вступитесь за насъ, горемычныхъ!’

Рыданія душили ее. Рпа также плакалъ и поминутно сморкался въ кулакъ, лавники насупились и поглядывали, не зная что длать, то другъ на друга, то на войта и писаря.

Марья собралась съ силами и продолжала:

— Мужикъ ходитъ точно испорченный. Тебя, говоритъ, убью, уморю ребенка, спалю избу, но не пойду и не пойду. А чмъ я виновата, горемычная, и чмъ виноватъ младенецъ? Мужикъ не при хозяйств, ни косы, ни топора не возьметъ, все сидитъ въ изб и вздыхаетъ. Вы, отцы-благодтели, въ Бога вруете и не дадите насъ въ обиду. О, исусе Христе и Пресвятая Богородица! Заступитесь за насъ, заступитесь за несчастныхъ!

Нкоторое время слышны были только рыданія Марьи. Наконецъ, какой-то старый мужикъ пробормоталъ:

— Это порядокъ что ли, напоить человка и запродать его?

— Встимо не порядокъ, подтвердили другіе.

— Да благословитъ васъ Богъ и Пресвятая Его Мать! проговорила Марья, ставъ у порога на колни.

Войтъ сидлъ смущенный, не мене сконфуженъ былъ и лавникъ Гомула, оба они поглядывали на писаря, который молчалъ, но когда Марья кончила, онъ крикнулъ роптавшимъ засдателямъ свое:

— Вы — дурачье!

Настала мертвая тишина. Писарь продолжалъ:

— Ясно написано, что если кто вмшается въ добровольно заключенный договоръ, тотъ будетъ судимъ морскимъ судомъ: а знаете, вы, дураки, что такое ‘морской судъ’? Вы, дураки, этого не знаете, морской судъ…

Тутъ панъ Золзикевичъ вынулъ изъ кармана платокъ, высморкался и продолжалъ свою рчь холоднымъ, оффиціальнымъ тономъ:

— Ты что тамъ подсмиваешься? не знаешь, что такое морской судъ, такъ попробуй: сунь носъ въ такое дло и увидишь, что такое морской судъ. Когда охотникъ найдется за призывнаго, то берегись вмшиваться въ ихъ сдлку. Условіе подписано, свидтели есть и шабашъ! Это такъ предписано въ законодательств, а не вришь, посмотри въ ршеніяхъ. А если и выпили при этомъ, ну такъ что-же? Разв вы, дурачье, не пьете везд и всегда?

Еслибы сама емида, съ всами въ одной рук и обнаженнымъ мечомъ въ другой, вышла изъ-за печки и появилась среди лавниковъ, она не произвела бы большаго впечатлнія, чмъ этотъ ‘морской судъ’, ‘законодательство’ и ‘ршенія’. Долго царствовала глубокая тишина, пока, наконецъ, не заговорилъ Гомула. Вс оглянулись на него, точно удивленные его смлостью.

— Оно и правда! Лошадь продашь — выпьешь, быка продашь — выпьешь, свинью тоже. Такой ужь порядокъ.

— Вотъ, мы и напились тогда, отозвался войтъ.

А потомъ лавники уже смлй обратились къ Рп:

— Наварилъ кашу, ну и расхлебывай!

— Младенецъ ты, что ли? не знаешь, что длаешь?

— Не съдятъ тебя тамъ!

— А пойдешь въ солдаты, наймешь работника.

Понемногу собраніемъ овладло веселое настроеніе.

Вдругъ писарь опять заговорилъ, вс смолкли.

— Но вы не знаете, сказалъ онъ:— во что слдуетъ вмшиваться и во что нельзя. Вотъ въ то, что Рпа грозилъ жен и ребенку, въ то, что онъ хочетъ сжечь избу, вотъ въ это вамъ слдуетъ вмшаться: такія вещи нельзя оставить безъ наказанія. Марья пришла жаловаться — разсмотрите же ея жалобу!

— Неправда, неправда! вскрикнула съ отчаяніемъ Марья:— я не жаловаться пришла: онъ меня никогда не обижалъ. О! исусе, о сладкія раны Бога живаго, видно ужь конецъ свту!

Но судъ уже началъ обсуждать дло и не только не постановилъ ршенія въ пользу Марьи, но еще вдобавокъ, заботясь о ея безопасности, веллъ подвергнуть Рпу заключенію въ хлву на двое сутокъ. И чтобы въ будущемъ ему не приходили подобныя мысли въ голову, его присудили къ уплат ‘на канцелярію’ двухъ рублей пятидесяти копекъ серебромъ.

Тутъ Рпа вскочилъ, какъ бшенный, и закричалъ, что онъ въ хлвъ не пойдетъ, что же касается до штрафа, то онъ заплатитъ не два рубля, а цлые пятьдесятъ, взятые у войта. Онъ бросилъ деньги на полъ, крича: ‘пусть подавится ими кто хочетъ!’ Произошло ужасное смятеніе. Прибжавъ сторожъ и давай тащить Рпу, Рпа ударилъ его кулакомъ, а тотъ отвтилъ ударомъ въ лицо, Марья начала оглашать воздухъ неистовыми криками, пока одинъ изъ засдателей не схватилъ ее и не вытолкалъ за дверь, давъ ей на дорогу сильный ударъ кулакомъ въ спину, другіе же засдатели помогли сторожу втащить Рпу за волоса въ хлвъ.

Тмъ временемъ писарь писалъ: ‘Отъ Лаврентья Рпы на канцелярію одинъ рубль двадцать-пять копеекъ серебромъ’.

Марья возвращалась домой въ какомъ-то безсознательномъ состояніи. Она ничего не видла и то и дло спотыкалась о камни, ломая руки и завывая:

— Оо! оо! оо!

Войтъ, у котораго было доброе сердце, идя съ Гомулой въ кабакъ, сказалъ:

— Мн бабнки какъ будто жаль! Прибавить имъ, что ли, мру гороха или чего тамъ?

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Имогена.

Надюсь, что читатели вполн поняли и оцнили геніальный планъ моего симпатичнаго героя. Панъ Золзикевичъ далъ, что называется, шахъ и матъ Марь и Рп. Внести Рпу въ рекрутскіе списки, это ни къ чему не вело. Но споить его, устроить такъ, чтобы онъ самъ подписалъ условіе и взялъ деньги, — это усложняло вопросъ и обнаруживало въ пан Золзикевич совершенно выдающіяся способности. Войтъ, готовый откупить своего сына за восемьсотъ рублей, т. е. употребить на это дло вс свои сбереженія, согласился на этотъ остроумный планъ тмъ охотне, что столь же безкорыстный, какъ и геніальный, панъ Золзикевичъ взялъ за это дло всего только двадцать-пять рублей. Но и эти деньги онъ принялъ вовсе не изъ любостяжанія, равно какъ не изъ любостяжанія онъ длился съ войтомъ деньгами, поступавшими въ пользу канцеляріи. Дло въ томъ, что панъ Золзикевичъ былъ постоянно въ долгу у Сруля, портного въ Ословицахъ, снабжавшаго всю окрестность чисто парижскими модами.

Вступивъ разъ на путь откровенныхъ признаній, я не скрою и того, почему панъ Золзикевичъ такъ заботился о своемъ костюм. Отчасти это объяснялось влеченіемъ къ изящному, но была и другая причина. Панъ Золзикевичъ былъ влюбленъ. Не подумайте, однако, что въ Марью. Тутъ, какъ онъ самъ однажды выразился, дло ограничивалось ‘апетитцемъ’ — вотъ и все. Панъ Золзикевичъ былъ способенъ къ боле высокимъ и сложнымъ чувствамъ. Читательницы, а можетъ быть и читатели, уже отгадали, что предметомъ такихъ чувствъ былъ не кто иной, какъ панна Ядвига Скоробевская. Часто, когда на неб появлялась серебристая луна, панъ Золзикевичъ бралъ гармонику, на которой онъ игралъ бгло, садился на скамейку передъ домомъ и, поглядывая въ сторону господской усадьбы, издавалъ меланхоличные, а подчасъ гнусливые звуки:

Отъ самой утренней зори

До поздней ночи лью все слезы.

А ночью тяжко я вздыхаю.

Ахъ, не сбылись мои вы грезы!

Голосъ несся въ сторону господскаго дома, среди поэтической тишины лтней ночи, а панъ Золзикевичъ продолжалъ:

Зачмъ о люди, люди, люди злые

Вы отравили дни мои младые!

Еслибы, однако, кто-нибудь заподозрилъ пана Золзикевича въ. сентиментальности, то онъ впалъ бы въ большую ошибку. У великаго человка былъ для этого слишкомъ трезвый умъ. Въ. грезахъ пана Золзикевича панна Ядвига принимала образъ королевы Изабеллы, а его собственная личность превращалась въ Серрано или Марфорія. Но такъ какъ дйствительность вовсе не соотвтствовала грезамъ, то немудрено, что и у этого желзнаго человка чувство прорвалось однажды. Это случилось въ одинъ прекрасный вечеръ, когда онъ увидлъ на протянутой около сарая веревк юпки и, по буквамъ Я. С., равно, какъ и по украшавшей ихъ корон, заключилъ, что юпки принадлежатъ панн Ядвиг. Кто, скажите, въ такую минуту, могъ бы сохранить, самообладаніе? Желзный человкъ не выдержалъ, онъ приблизился и началъ горячо цловать одну изъ юпокъ. Увидвъ это, дворовая двка, Малгоська, побжала стремглавъ въ господскій домъ съ донесеніемъ, что ‘панъ Золзикевичъ вытираетъ носъ объ барышнины юпки’. Къ счастію, однако, этому не поврили, и, такимъ образомъ, чувства пана Золзикевича остались никому неизвстными.

Питалъ ли онъ, однако, какую-нибудь надежду? Да, онъ надялся. Не вините его за это. Когда онъ направлялся къ господскому двору, какой-то внутренній голосъ, правда слабый, постоянно нашептывалъ: ‘А ну, если сегодня за обдомъ панна Ядвига нжно пожметъ подъ столомъ твою ногу’?.. Гмъ! не пожаллъ бы и лакированныхъ полусапожковъ, добавлялъ онъ съ тмъ великодушіемъ, которое свойственно истинно влюбленнымъ.

Чтеніе изданія господина Брхслауэра вселяло въ него вру въ возможность различныхъ эволюцій ногами. Но панна Ядвига не только ему ничего нжно не пожимала, но — кто извдалъ душу женщины?!— смотрла на него, какъ смотрятъ на заборъ, кота, тарелку или иной подобный предметъ. Чего онъ, бдный, ни длалъ, чтобы обратить на себя ея вниманіе! Не разъ, завязывая галстукъ невозможнаго цвта или же надвая новые штаны съ невроятными лампасами, онъ думалъ: ‘Ну, теперь замтитъ’! Самъ Сруль, принося ему новое платье, говаривалъ: ‘Но! въ такихъ штанахъ можно объясниться въ любви даже графин’. Гд ужь! Является по приглашенію на обдъ, входитъ панна Ядвига, гордая, чистая, безгршная, какъ какая-нибудь королева, зашелеститъ платьемъ, складками, оборками, затмъ садится, беретъ тонкими пальцами ложку и даже не взглянетъ. Неужели она не понимаетъ, что все это стоитъ денегъ! думалъ панъ Золзикевичъ съ отчаяніемъ. Онъ, однако, не терялъ надежды. Если бы я только получилъ мсто помощника ревизора! думалъ онъ:— тогда можно было бы чаще бывать у Скоробевскихъ. Отъ помощника ревизора до ревизора не далеко! Я имлъ бы коляску, пару лошадей, тогда она наврно пожала бы мн хоть руку подъ столомъ… Панъ Золзикевичъ рисовалъ себ картину отдаленнйшихъ послдствій этого пожатія, но мы не станемъ раскрывать этихъ тайнъ влюбленнаго сердца.

Какая богатая натура былъ этотъ панъ Золзикевичъ, легко усмотрть изъ того, что въ немъ удобно совмщалась идеальная любовь къ панн Ядвиг, которая удовлетворяла аристократическимъ влеченіямъ этого юноши, съ ‘апетитцемъ’ къ Марь. Правда, Марья была, что называется, красавица, но тмъ не мене нашъ бараньеголовскій Донъ-Жуанъ не посвятилъ бы ей столько стараній, еслибы не странное и преступное упорство этой женщины. Упорство въ простой баб и передъ кмъ? Передъ нимъ! Это казалось пану Золзикевичу такою неслыханною дерзостно, что нетолько Марья пріобрла въ его глазахъ прелесть запрещеннаго плода, но онъ твердо ршилъ дать ей вполн ею заслуженный урокъ. Случай съ Арапкой укрпилъ его въ этомъ намреніи. Онъ, однако, не могъ не понять, что жертва будетъ защищаться, и поэтому придумалъ упомянутый добровольный договоръ Рпы съ войтомъ, который давалъ ему въ руки какъ самого Рпу, такъ и всю его семью.

Марья, однако, и посл происшествія въ суд, не считала себя еще побжденною. На другой день было воскресенье. Поэтому она ршила пойти, какъ обыкновенно, къ обдн въ Вжецндзъ и кстати посовтоваться съ ксндзомъ. Ксендзовъ было двое: настоятель церкви, каноникъ Уляновскій, но онъ былъ до того старъ, что глаза у него выкатились какъ у рыбы, а голова постоянно тряслась въ об стороны, поэтому Марья ршила идти не къ нему, а къ викарію, ксендзу Чижику, пастырю благочестивому и умному, который могъ ее утшить и дать хорошій совтъ. Марья хотла отправиться ранехонько и поговорить съ ксендзомъ Чижикомъ еще до обдни, но такъ какъ ей приходилось справлять дло за себя и за мужа, то пока она убрала избу, дала кормъ лошади, свиньямъ и коров, приготовила завтракъ и снесла его Рп, солнце уже поднялось высоко, и она убдилась, что до начала обдни ей не поспть.

Когда она пришла, служба уже началась. Бабы въ зеленыхъ спенсерахъ сидли на кладбищ и быстро надвали башмаки, принесенные ими съ собою въ рукахъ. Марья также надла свои башмаки и шмыгнула тотчасъ же въ церковь. Ксендзъ Чижикъ говорилъ какъ разъ проповдь, а каноникъ сидлъ на кресл у алтаря, вытаращивъ глаза и тряся головой, какъ обыкновенно. Ксндзъ Чижикъ, не знаю уже по какому поводу, говорилъ о какой-то средневковой ереси и разъяснялъ прихожанамъ, какъ имъ слдуетъ смотрть на эту ересь, равно какъ и на буллу, противъ нея направленную. Затмъ, онъ весьма краснорчиво и съ большимъ увлеченіемъ предостерегалъ своихъ овечекъ, чтобы он, по простот души и убожеству, не слушали разныхъ лжепророковъ и вообще людей, ослпленныхъ сатанинскою спсью, которые сютъ плевелы, вмсто пшеницы, и собирать будутъ слезы и грхи. Тутъ онъ мимоходомъ упомянулъ о Кондильяк, Вольтер, Руссо и Охорович, не длая между ними никакого различія, въ конц-концовъ перешелъ къ подробному описанію тхъ непріятностей, которымъ будутъ подвергнуты осужденные на томъ свт. И Марью оснилъ какой-то новый свтъ. Хотя она не понимала что говорилъ ксндзъ Чижикъ, по подумала, что ‘онъ хорошо говоритъ, если отъ усердія даже весь вспотлъ, а народъ вздыхаетъ, точно испуская послдній духъ’.. Проповдь кончилась, наступалъ конецъ и богослуженію. О, какъ бдная Марья молилась! Она молилась какъ никогда въ жизни, но за то и чувствовала, что на душ у нея становится все легче и легче. Наконецъ, наступила торжественная минута. Настоятель, блый какъ голубь, взялъ изъ ковчега Святые Дары, потомъ повернулся къ молящимся и, держа въ дрожащихъ рукахъ потиръ около самаго лица, стоялъ такъ нкоторое время съ закрытыми глазами и опущенною головою, какъ бы собираясь съ силами, и наконецъ заплъ:

‘Предъ животворящими Дарами!’

Паства громко подхватила. Пніе раздавалось съ такою силою, что стекла дребезжали, загудлъ органъ, зазвенли колокольчики и колокола, предъ церковью загремлъ барабанъ, изъ курильницъ поднялись облака синеватаго дыма, а солнце блеснуло въ окна и освтило, какъ бы радугой, эти облака. Среди шума, дыма, лучей, голосовъ, блистали по временамъ Святые Дары, которые ксндзъ то опускалъ, то поднималъ, и въ эту минуту блый, какъ лунь, старикъ съ потиромъ казался какимъ-то лучезарнымъ небеснымъ видніемъ, отъ котораго сквозь облака дыма исходили лучи счастія и бодрости, оснявшіе души всхъ врующихъ. Это успокоеніе и счастіе снизошли и на измученную душу Марьи: ‘О исусе, претворенный въ Святыхъ Дарахъ! исусе! взывала несчастная женщина:— не оставь меня, горемычную!’ И изъ глазъ ея текли слезы, но не т слезы, что она проливала у войта, а какія-то добрыя, хотя большія, какъ жемчугъ, но сладкія и спокойныя. Упала Марья ницъ предъ Святыми Дарами и затмъ уже сама не чувствовала, что съ нею творилось. Ей казалось, что ангелы понесли ее, какъ былинку, съ земли до самаго неба, туда, гд царитъ вчное блаженство, гд нтъ ни пана Золзикевича, ни войта, ни рекрутскихъ списковъ, гд горитъ заря, а въ ней престолъ Божій, вокругъ же престола такой свтъ, что приходится жмурить глаза, и цлыя тучи ангельчиковъ, на подобіе птичекъ съ блыми крыльями.

Марья долго такъ лежала. Когда она поднялась, обдня уже кончилась, церковь опустла, дымъ разсялся подъ сводомъ, послдніе прихожане выходили, а ддушка тушилъ свчи у алтаря. Марья также вышла и отправилась въ церковный домъ переговорить съ викаріемъ. Она застала ксендза Чижика за обдомъ, но когда ему доложили, что какая-то заплаканная женщина желаетъ его видть, онъ тотчасъ же вышелъ. Это былъ еще молодой человкъ съ блднымъ, но привтливымъ лицомъ, высокимъ блымъ лбомъ и ласковой улыбкой на устахъ.

— Чего ты желаешь, моя дорогая?— спросилъ онъ тихимъ, но звучнымъ голосомъ.

Марья припала къ его ногамъ и стала ему разсказывать все дло, всхлипывая и цлуя его руку. Кончивъ свой разсказъ, она взглянула на него своими черными, покорными глазами и сказала:

— Ой! за совтомъ, отецъ-благодтель, за совтомъ я къ вамъ пришла.

— И не тщетно ты пришла ко мн, моя дорогая, отвтилъ смиренно ксендзъ Чижикъ.— Но у меня одинъ только совтъ. Посвяти страданія свои Богу. Онъ испытываетъ своихъ врныхъ, испытываетъ иногда сурово, какъ ова, которому собственныя собаки лизали мучительныя раны, или какъ Азарія, которому Онъ ниспослалъ слпоту. Но Богъ знаетъ, что творитъ, и уметъ вознаградить своихъ врныхъ. Смотри на ниспосланное твоему мужу, какъ на наказаніе Божіе за тяжкій грхъ пьянства, и благодари Бога, что Онъ, наказывая твоего мужа при жизни, быть можетъ, отпуститъ ему прегршенія посл смерти.

Марья поглядла на ксендза своими покорными глазами, припала къ его ногамъ и тихо ушла, не сказавъ ни слова. Но всю дорогу ей что-то сдавливало горло. Она хотла плакать, но не могла.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Имогена.

Около пяти часовъ пополудни, на главной дорог между избами виднлись издалека голубой зонтикъ, желтая соломенная шляпа съ голубыми лентами и блое платье съ голубою же отдлкой. Это панна Ядвига прогуливалась посл обда со своимъ кузеномъ, паномъ Викторомъ. Панна Ядвига была, что называется, хорошенькой барышней: волоса у нея были черные, глаза голубые, цвтъ лица — точно молоко, къ тому же костюмъ ея, удивительно тщательный, опрятный и изысканный, придавалъ ей еще боле прелести. Стройный ея двичій станъ какъ бы плавалъ въ воздух. Одной рукой она держала зонтикъ, а другой поддерживала платье, изъ подъ котораго виднлся край сплоенной блой юпки и хорошенькія маленькія ножки въ польскихъ полусапожкахъ. Панъ Викторъ, шедшій рядомъ съ нею, хотя и надленъ былъ отъ природы огромною, курчавою свтлою гривою, и хотя борода у него только-что начала пробиваться, также имлъ очень картинный видъ. Отъ этой парочки такъ и вяло здоровьемъ, молодостью, весельемъ, счастьемъ, высшею праздничною жизнію, золотою и лучезарною областью грезъ.

Среди этихъ хижинъ, деревенскихъ дтей, мужиковъ и всей мужицкой обстановки, они оба казались какъ бы существами, прилетвшими изъ иного міра. Даже пріятно было подумать, что нтъ ничего общаго между этою богатою, развитою и поэтической парочкою и прозаичнымъ, преисполненнымъ срой дйствительности, почти-что животнымъ, крестьянскимъ бытомъ. Шли они другъ возл друга и разговаривали о поэзіи, литератур, какъ обыкновенно помщичій сынокъ и дочка. Этотъ народъ въ сермяжной одежд, эти мужики и бабы не могли даже понять ихъ рчей.

Въ разговор парочки не было ничего такого, чего мы бы не наслушались до тошноты. Собесдники порхали отъ одной книжки къ другой, какъ бабочки съ цвтка на цвтокъ. Но подобная бесда не кажется пустой и пошлой, когда она ведется съ возлюбленной, когда бесда служитъ только канвою, по которой милая вышиваетъ золотые цвты собственныхъ чувствъ и мыслей. Притомъ, такая бесда стремится, какъ птица, вверхъ, отршаясь отъ всего земного. Тамъ, въ кабак, мужичье напивается и ведетъ мужицкую рчь о мужицкихъ длахъ, а парочка плыветъ въ иной край, на корабл, на которомъ, какъ говорится въ аріи Гуно:

Мачты изъ кости слоновой,

Шелковый розовый парусъ,

Руль золотой.

Добавимъ къ этому, что панна Ядвига старалась для практики вскружить голову кузену. При такихъ обстоятельствахъ поэзія служитъ обыкновенно предметомъ разговора.

— Читали вы послднее изданіе Элія? спросилъ юноша.

— Знаете, панъ Викторъ, отвтила нанна Ядвига:— я обожаю Элія! Ахъ! еслибы я съ нимъ была знакома, я наврно влюбилась бы въ него. Мы поняли бы другъ друга.

— Къ счастью, онъ женатъ, сухо возразилъ панъ Викторъ.

Панна Ядвига слегка наклонила голову, улыбнулась такъ, что на ея щечкахъ показались ямки и, искоса глядя на пана Виктора, спросила:

— Почему вы говорите: къ счастью?

— Къ счастью для всхъ тхъ, для кого жизнь въ этомъ случа утратила бы всякую привлекательность.

Произнося это, панъ Викторъ былъ очень трагиченъ.

— О! вы слишкомъ мн льстите!

Панъ Викторъ ударился въ лирику.

— Вы — ангелъ…

— Ну… хорошо… Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Такъ вы не любите Элія?

— Я только-что началъ его ненавидть.

— Ахъ, какой вы несносный! Ну, будьте веселе и назовите мн своего любимаго поэта.

— Совинскій… пробормоталъ понуро панъ Викторъ.

— А я такъ его просто боюсь. Иронія, кровь, пожары… дикіе взрывы.

— Эти вещи меня нисколько не страшатъ.

Говоря это, панъ Викторъ бросилъ такой воинственный взглядъ, что собака, выбжавшая изъ сосдней избы, поджавъ хвостъ, испуганно убжала.

Тмъ временемъ парочка дошла до каменнаго дома, изъ окна котораго на мигъ показались козлиная бородка, вздернутый носъ и ярко-зеленый галстухъ, а потомъ парочка остановилась у хорошенькаго домика, покрытаго дикимъ виноградомъ.

— Посмотрите на этотъ домикъ: это единственное поэтическое мсто въ Бараньей-Голов.

— Что же это за домъ?

— Это былъ прежде пріютъ. Здсь крестьянскія дти учились читать, когда родители были въ пол. Папаша на собственный счетъ веллъ построить этотъ домъ.

— А что въ немъ теперь?

— Теперь тамъ стоятъ бочки съ водкой.

Но разговоръ этотъ не былъ доведенъ до конца, такъ какъ парочка приблизилась къ большой луж, въ которой валялось нсколько свиней, по причин своей неопрятности справедливо называемыхъ свиньями. Чтобы обойти эту лужу, надо было пройти мимо Марьиной избы. Парочка туда и направилась. Передъ воротами, на бревн, сидла Марья, облокотившись на колни. Лицо у нея было блдное, точно окаменлое, глаза красные, взглядъ мутный, устремленный безсмысленно въ даль. Марья не слыхала даже приближенія парочки, но барышня тотчасъ ее замтила.

— Здравствуй, Марья!

Марья встала и, приблизившись, припала къ ногамъ панны Ядвиги и пана Виктора, причемъ тихо расплакалась.

— Что съ тобою? спросила барышня.

— О, ягодка моя золотая, о, заря моя румяная! Можетъ быть, Богъ тебя мн послалъ. Заступись за меня, наша радость!

Тутъ Марья разсказала о своемъ гор, поминутно цлуя барышнины руки или, выражаясь точне, и перчатки и оставляя на нихъ слды слезъ. Барышня стояла смущеная: на ея хорошенькомъ лиц видна была озабоченность. Она не знала, что длать, и наконецъ, проговорила съ колебаніемъ:

— Что же мн теб посовтовать! Впрочемъ, ступай къ отцу… можетъ быть, папаша… Ну, будь здорова, Марьюшка…

Затмъ, панна Ядвига, поднявъ еще выше свое бленькое платье, такъ что надъ полусапожкомъ блеснулъ чулокъ съ голубыми полосками, отправилась съ паномъ Викторомъ въ дальнйшій путь.

— Да благословитъ тебя Богъ, мое солнышко! пожелала ей Марья вслдъ.

Панна Ядвига шла опечаленная, пану Виктору даже показалось, что онъ видитъ слезы на ея прекрасныхъ глазкахъ и, чтобы развять тягостное впечатлніе, онъ заговорилъ о Крашевскомъ и о другихъ мене значительныхъ рыбахъ литературнаго моря. Увлекаясь постепенно разговоромъ, парочка скоро забыла о непріятной встрч.

— Къ барину! говорила себ между тмъ Марья.— Вотъ куда мн слдовало идти перво-на-перво. Ой, глупая же я баба!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Имогена.

Господскій домъ украшалъ балконъ, обросшій виноградомъ, съ видомъ на дворъ и аллею изъ тополей. На этомъ балкон помщичья семья пила лтомъ посл обда кофе. Она и теперь тамъ была собрана. Были и гости: настоятель, ксндзъ Уляновскій, ксндзъ Чижикъ и акцизный ревизоръ, панъ Столбицкій. Панъ Скоробевскій, довольно полный мужчина съ краснымъ лицомъ и большими усами, сидлъ въ кресл, куря трубку, пани Скоробевская разливала кофе, ревизоръ же, большой скептикъ, подсмивался надъ настоятелемъ.

— Ахъ, отецъ, разскажите намъ, пожалуйста, о славномъ сраженіи! просилъ ревизоръ.

Настоятель приложилъ къ уху руку и спросилъ:

— А?

— О сраженіи! повторилъ ревизоръ громче.

— А, о сраженіи! сказалъ настоятель и задумчиво началъ что-то нашептывать, глядя вверхъ, будто собираясь съ мыслями.

Ревизоръ уже посмивался ивс приготовились слушать разсказъ, хотя слышали его уже много разъ.

— А? началъ настоятель: — я еще тогда былъ викаріемъ, а настоятелемъ былъ ксндзъ Гладышъ… да, да: ксндзъ Гладышъ. Это онъ перестроилъ ризницу… Упокой, Господи, его душу!.. Тотчасъ посл обдни я ему говорю: отецъ-настоятель! А онъ спрашиваетъ: ну, что?— Мн кажется, что что-нибудь да будетъ, говорю я. А онъ говоритъ: и мн кажется, что что-нибудь да будетъ. Смотримъ: а изъ-за мельницы выходитъ пхота, потомъ кавалерія, знамена, пушки. Я и подумалъ себ: о! А съ другой стороны: овцы, думаю. Но это были не овцы, а кавалерія. Какъ только увидли тхъ, сейчасъ: стой! и т тоже: стой! А тутъ вдругъ изъ лсу какъ покажется кавалерія, такъ т вправо, а эти влво, т влво, а эти за ними. Ну, видятъ, трудно! Они на нихъ. Какъ начнутъ стрлять, а за горою снова что-то блеснуло. Видите, отецъ-настоятель? говорю я. А настоятель говоритъ: вижу. А тамъ пошли палить ужь изъ ружей, пушекъ, т къ рк, эти не пускаютъ, этотъ того, тотъ этого!.. то т берутъ верхъ, то эти. Гулъ! дымъ! а потомъ на штыки! Но я тотчасъ видлъ, что эти уступаютъ. Отецъ-настоятель, говорю, т берутъ верхъ. А онъ говоритъ: и мн кажется, что т берутъ верхъ. Не усплъ договорить, эти давай Богъ ноги, т за ними, и ну ихъ топить, убивать, брать въ плнъ. Я думаю: вотъ и конецъ — но гд тамъ! т… говорю, именно, ну!..

Тутъ старичекъ махнулъ рукой и, откинувшись глубоко въ кресло, впалъ въ задумчивость. Голова только тряслась у него сильне обыкновеннаго, а глаза совсмъ вытаращились.

Гевизоръ хохоталъ до слезъ.

— Кто съ кмъ сражался, отецъ? спросилъ онъ:— гд и когда?

Каноникъ приложилъ руку къ уху:

— А?

Смялся ревизоръ, смялись и супруги Скоробевскіе, но только изъ вжливости: они выслушивали этотъ разсказъ каждое воскресенье. Веселье было, слдовательно, общее, когда вдругъ его прервалъ тихій, робкій голосъ, послышавшійся изъ-за балкона:

— Да будетъ благословенъ!

Панъ Скоробевекій тотчасъ всталъ, сошелъ съ балкона и спросилъ:

— Кто тамъ?

— Это я — Марья.

— Что нужно?

Марья припала къ его ногамъ, насколько могла съ ребенкомъ на рукахъ.

— Спасите, отецъ родимый!

— Ахъ, Марья, дай ты мн, по крайней мр, въ воскресенье отдохнуть, прервалъ ее панъ Скоробевскій, какъ будто крестьянка, дйствительно, его безпокоитъ ежедневно.— Ты видишь вдь, что у меня гости. Не могу же я ихъ бросить для тебя.

— Я подожду.

— Да, да, подожди. Не разорваться же мн…

Сказавъ это, панъ Скоробевскій вернулся на балконъ, а Марья отошла къ забору и стала покорно ждать. Ей пришлось, однако, долго ждать. Господа были заняты бесдой, до слуха ея долеталъ веселый смхъ, который какъ-то странно отзывался въ ея сердц — не до смха ей было, бдняжк. Затмъ вернулась панна Ядвига съ паномъ Викторомъ, и все общество удалилось въ комнаты.

Солнце стояло уже очень низко. На балконъ вышелъ лакейчикъ Ваня, котораго панъ Скоробевскій называлъ ‘фактотумомъ’, и сталъ накрывать къ чаю. Перемнилъ скатерть, поставилъ чашки и началъ вкладывать въ нихъ съ звономъ ложечки. Марья ждала и ждала. Нсколько разъ она порывалась домой, чтобы опять вернуться попозже, но боялась, что опоздаетъ, поэтому, она только присла у забора и дала ребенку грудь. Ребенокъ пососалъ и уснулъ, но тревожнымъ сномъ, ему уже съ утра что-то нездоровилось, и Марью также то бросало въ жаръ, то по ея тлу проходила съ ногъ до головы дрожь. По временамъ, она чувствовала какую-то ломоту, но на все это не обращала вниманія, а терпливо ждала. Стемнло, на неб взошла луна. Къ чаю все уже было готово, на балкон горли лампы, но господа не приходили, потому что барышня играла на фортепіано. Марья сперва нашептывала молитву, потомъ стала размышлять о томъ, такъ это ее спасетъ панъ Скоробевскій. Она хорошенько не знала, какъ онъ за это дло возьмется, но понимала, что баринъ — баринъ, что онъ знакомъ съ комиссаромъ и начальникомъ, скажетъ только слово — все устроится и, дастъ Богъ, все пойдетъ хорошо. Причемъ она думала, что если Золзикевичъ съ войтомъ и будутъ противиться, то баринъ знаетъ, куда обратиться: ‘онъ всегда былъ добръ и милостивъ къ нашему брату, не оставитъ онъ меня’. И Марья не ошибалась: панъ Скоробевскій былъ, дйствительно, обходительный баринъ. Дале она вспоминала, что къ Рп онъ всегда былъ милостивъ, и что ея покойная мать выкормила панну Ядвигу. На душ у нея стало веселе. Что ей приходилось ждать уже нсколько часовъ, это казалось ей такъ естественно, что она даже не останавливалась на этой мысли. Между тмъ, господа вернулись на балконъ. Марья видла сквозь виноградные листья, какъ барышня разливала чай. Затмъ, вс принялись пить, разговаривали и весело смялись. Только теперь Марь пришло на мысль, что господа счастливе мужиковъ, и, сама не зная почему, она начала тихо плакать. Но скоро ея печаль уступила другому чувству. ‘Фактотумъ’ принесъ дымящіяся блюда. Тутъ Марья вспомнила, что она голодна, потому что въ обденное время не могла проглотить ни одного кусочка, а утромъ выпила только немного молока.

— Ахъ, еслибы мн дали хоть обглодать косточки! подумала она, но попросить не смла, чтобы не докучать: баринъ могъ вдь разсердиться.

Наконецъ, ужинъ кончился. Ревизоръ тотчасъ же ухалъ, а полчаса спустя и оба ксендза усаживались въ господскую бричку. Марья видла, какъ баринъ помогалъ уссться настоятелю, поэтому ршила, что теперь пора, и приблизилась къ балкону.

Бричка тронулась, баринъ крикнулъ кучеру на дорогу: ‘Опрокинь ты только у плотины, такъ я тебя опрокину!’ а потомъ досмотрлъ на небо, желая, очевидно, убдиться, какова будетъ завтра погода. Наконецъ, онъ въ темнот замтилъ блвшуюся рубаху Марьи.

— Кто тамъ?

— Марья.

— А, это ты! Ну, говори скоре, чего хочешь, уже поздно.

Марья все разсказала, баринъ выслушалъ ее, куря трубку, и, наконецъ, произнесъ:

— Дорогая моя! Я охотно помогъ бы теб, но далъ себ слово не вмшиваться въ дла гмины.

— Знаю я это, батюшка, отвтила дрожащимъ голосомъ Марья: — но я подумала себ, что, можетъ быть, ты, родимый, сжалишься надо мною…

Голосъ ея вдругъ оборвался.

— Все это хорошо, продолжалъ панъ Скоробевскій: — но я ничего не могу сдлать. Слова своего я для тебя нарушать не стану, и къ начальнику не поду, онъ и то говоритъ, что я ему докучаю собственными длами… У васъ есть гмина, а если гмина не поможетъ, то дорога къ начальнику теб открыта, какъ и мн. Да… что я хотлъ сказать, Марья?.. Ну, ступай себ съ Богомъ.

— Да хранитъ тебя Господь Богъ, родимый! глухо проговорила Марья, припадая къ ногамъ помщика.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Имогена.

Выпущенный изъ хлва, Рпа немедленно отправился въ кабакъ. Изъ кабака онъ, побуждаемый тою же мыслью, что и Марья, отправился къ пану Скоробевскому и наглупилъ.

Пьяный человкъ не знаетъ, что говоритъ. Рпа былъ навязчивъ, а когда услыхалъ отъ пана о принцип невмшательства, то нетолько не понялъ, вслдствіе прирожденной простонародью глупости, этого мудраго дипломатическаго правила, но вдобавокъ еще нагрубилъ, что также свойственно простонародью, и былъ вытолканъ за дверь. Когда онъ вернулся домой, онъ самъ сказалъ жен:

— Былъ въ усадьб.

— И не выгорло?

Онъ ударилъ кулакомъ объ столъ.

— Краснаго птуха пустить имъ, проклятымъ.

— Тише, буйная головушка! Что теб баринъ сказалъ?

— Послалъ меня къ начальнику. Чтобъ его…

— Видно, надо хать въ Ословицы.

— И поду, быстро отвтилъ Рпа:— покажу имъ, что и безъ нихъ обойдемся.

— Не подешь, сердечный мой, сама пойду. Ты напьешься, натворишь бды, только хуже будетъ.

Рпа сначала и слышать не хотлъ, но въ полдень уже отправился въ кабакъ заморить червяка, на другой день повторилось то же самое. Поэтому, Марья, ничего не говоря, поручила хозяйство Богу и, взявъ ребенка съ собою, отправилась въ среду въ городъ. Лошадь была нужна въ хозяйств, поэтому она пошла пшкомъ и притомъ до разсвта, такъ какъ до города было полныхъ двадцать верстъ. Она надялась, что, можетъ быть, по пути встртитъ добрыхъ людей, которые позволятъ ей примоститься хоть на облучк, но не встртила никого. Былъ девятый часъ въ исход, когда она сла у опушки лса, съла ломоть хлба и пару яицъ, которыя захватила съ собою въ корзинк, и затмъ пошла себ дальше. Солнце начинало припекать, поэтому она, встртивъ арендатора Гершку изъ Вжецндза, который везъ гусей въ городъ, стала просить его, чтобы онъ взялъ ее съ собою.

— Хорошо, отвтилъ Гершекъ: — но какой песокъ! Лошадь еле одного тащитъ. Дай злотъ — возьму.

Тутъ Марья вспомнила, что у нея въ платк завязанъ шестигрошовикъ. Она хотла его дать жиду, но тотъ сказалъ:

— Шесть грошей? Побереги для себя, на дорог не найдешь. И то деньги. Цы, цы!

Сказавъ это, онъ хлестнулъ лошадь и похалъ себ дальше. Становилось страшно жарко, потъ лилъ съ Марьи ручьями, но она собралась съ силами и черезъ часъ входила уже въ Ословицы.

Кто знаетъ географію, тому извстно, что, възжая въ Ословицы со стороны Бараньей-Головы, надо миновать костелъ, принадлежавшій францисканскому ордену, въ которомъ прежде находился чудотворный образъ Божьей Матери, и что около этого костела, въ воскресенье, вся улица наполнена стариками-нищими, взывающими ко всмъ святымъ. Теперь, въ будни, сидлъ у ограды одинъ лишь ддушка, но за то онъ показывалъ изъ-подъ лохмотьевъ голую ногу безъ пальцевъ и, держа въ рук крышку отъ коробки изъ-подъ ваксы, плъ:

‘Святая, небесная,

Два пречистая’.

Замтивъ проходящаго, онъ переставалъ пть и, высунувъ ногу, кричалъ:

— Сжальтесь, добрые люди! Бдный калка взываетъ къ вашему милосердію! Да пошлетъ вамъ Богъ всего хорошаго!

Увидвъ его, Марья добыла изъ платка шестигрошовикъ и сказала:

— Дай пять грошей!

Она хотла дать ему грошъ, но ддушка, почувствовавъ въ рук шестигрошовикъ, давай ее ругать: ‘Жалешь для Бога, Онъ и для тебя пожалетъ. Ступай ко всмъ чертямъ, пока цла’.

Марья подумала: дамъ во славу Божію, и пошла дальше. Но, пришедши на базаръ, испугалась. Нетрудно было добраться до города, но еще легче было заблудиться въ немъ. Городъ — не поле. Придешь въ незнакомую деревню, и то уже приходится спрашивать, гд кто живетъ, а что же въ такомъ город, какъ Ословицы? Приходилось освдомляться у людей. Адресъ комиссара она легко узнала, но когда она пришла къ нему, ей сказали, что онъ ухалъ въ губернію. О начальник ей сказали, что его надо разыскать въ узд. Да, а гд уздъ? Ой, глупая баба, вдь въ Ословицахъ, а то гд же! Искала она въ Ословицахъ узда, искала, наконецъ, смотритъ, стоитъ какой-то дворецъ, большущій, просто страхъ, а передъ нимъ видимо-невидимо бричекъ, телгъ и жидовскихъ фуръ. Марья подумала: точно храмовой праздникъ. ‘А гд тутъ уздъ?’ спросила она какого-то господина во фрак, припавъ къ его ногамъ. ‘Да ты, баба, передъ нимъ вдь стоишь’. Собралась она съ духомъ и вошла во дворецъ. Смотритъ: а тутъ корридоры безъ числа, налво дверь, направо дверь, а тамъ еще и еще дверь, и на каждой какія-то буквы. Перекрестилась Марья и, отворивъ робко первую, очутилась въ большой комнат со сводами, точно въ костел.

Въ комнат сидлъ господинъ во фрак, съ блестящими пуговицами и съ перомъ за ухомъ, а передъ нимъ было господъ безъ числа. Господа платили и платили, а господинъ во фрак курилъ папироску и писалъ квитанціи. Кто получитъ квитанцію, тотчасъ же и выходитъ. Марья подумала, что тутъ надо платить, и пожалла о своемъ шестигрошовик. Неудивительно поэтому, что она весьма робко подошла къ ршетк. Но никто даже не взглянулъ на нее. Стоитъ себ Марья, стоитъ, проходитъ часъ: одни входятъ, другіе выходятъ, а она все себ стоитъ. Наконецъ, людей убыло, а затмъ и вс ушли. Чиновникъ слъ къ другому столу и сталъ что-то писать. Тогда Марья ршилась заговорить:

— Да будетъ благословенъ!

— Чего теб?

— Ваше благородіе…

— Здсь касса.

— Ваше благородіе…

— Говорю теб, здсь касса.

— А гд начальникъ?

Чиновникъ указалъ другимъ концомъ пера на дверь.

— Тамъ!

Марья вышла въ корридоръ. Тамъ? Да. Но гд?… Дверей везд безъ числа, въ которую войти? Наконецъ, она видитъ, что въ толп, которая снуетъ то въ ту, то въ другую сторону, стоитъ мужикъ съ бичемъ въ рук, она къ нему.

— Родимый!

— А чего теб?

— Откуда ты?

— Изъ Борова, а что?

— Гд тутъ будетъ начальникъ?

— Почемъ я знаю.

Затмъ, она спросила еще какого-то господина съ золотыми пуговицами, но не во фрак и съ продранными на локтяхъ рукавами, этотъ даже не хотлъ ее и выслушать, а отвтилъ только:

— Некогда!

Марья опять вошла въ первую попавшуюся дверь. Не знала она, бдная, что на этой двери красуется надпись: ‘Постороннимъ лицамъ входъ воспрещается’. Она была постороннимъ человкомъ, но надписи не видла.

Только-что отворила двери, смотритъ: комната пуста, подъ окномъ скамья, а на скамь сидитъ кто-то и дремлетъ. Дальше, двери въ другую комнату, гд виднются расхаживающіе господа во фракахъ и мундирахъ.

Марья приблизилась къ человку, дремавшему на скамь, довольно смло, потому что дремавшій казался простымъ человкомъ, и сапоги на далеко протянутыхъ его ногахъ были дырявы. Она дотронулась до его плеча. Онъ вскочилъ, посмотрлъ на нее, да какъ гаркнетъ:

— Не дозволяется!

Бабенка — давай Богъ ноги, а онъ съ шумомъ хлопнулъ за него дверью. Третій разъ она очутилась въ томъ же корридор. Присла она около какой-то двери и съ чисто-мужицкимъ терпніемъ ршила сидть хоть бы до скончанія вка. ‘Дастъ Богъ — спросятъ!’ думала она. Она не плакала, а только терла глаза, потому что ощущала въ нихъ зудъ, и ей казалось, что корридоръ со всми дверьми начинаетъ кружиться.

А народъ около нея, то вправо, то влво, дверьми хлопъ да хлопъ! и разговариваютъ между собою. Слышенъ шумъ, гамъ, какъ на базар. Въ конц-концовъ Богъ сжалился надъ ней. Изъ двери, около которой она присла, вышелъ солидный помщикъ, котораго она видывала не разъ въ церкви, во Вжецндз, онъ наткнулся на нее и спросилъ:

— А ты что здсь сидишь? А?

— Къ начальнику…

— Здсь приставъ, а не начальникъ. Помщикъ указалъ на двери въ глубин корридора.

— Тамъ, гд зеленая дощечка. Но не ходи къ нему, онъ занятъ. Подожди здсь, онъ пройдетъ.

И помщикъ пошелъ себ, а Марья посмотрла ему вслдъ какъ бы своему ангелу-хранителю.

Пришлось ей, однако, долго ждать, пока наконецъ дверь съ зеленою дощечкою раскрылась съ шумомъ. Вышелъ изъ нея уже не молодой военный и пошелъ по корридору торопливымъ шагомъ. Да! сейчасъ видно было, что это начальникъ. За нимъ спшили, сменя ногами, нсколько просителей, забгая то съ лвой, то съ правой стороны, и до слуха Марьи долетали возгласы: ‘Ваше высокоблагородіе!’ ‘Одно слово, ваше высокоблагородіе!’ ‘Не оставьте, ваше высокоблагородіе!’ Но онъ не слушалъ, а продолжалъ идти. У Марьи потемнло въ глазахъ. ‘Да будетъ воля Твоя!’ прошептала она, кинулась на середину корридора и, протянувъ руки, загородила ему дорогу. Взглянулъ, остановился, вся свита тоже остановилась.

— Это что? спросилъ онъ.

— Пресвятой началъ…

И дальше ни слова, она такъ перепугалась, что голосъ вдругъ оборвался, языкъ одеревенлъ.

— Чего нужно?

— О! о! Бда! Бда! На счетъ… набора.

— Что?! Тебя въ рекруты хотятъ взять? а? спросилъ начальникъ.

Просители хоромъ стали смяться, чтобы поддержать веселое настроеніе начальства, но онъ ихъ остановилъ:

— Пожалуйста, тише!

А затмъ обратился нетерпливо къ Марь:

— Скорй! что нужно? Некогда! Но Марья окончательно растерялась отъ смха господъ и начала безсвязно лепетать:

— Буракъ! Рпа! Рпа! Буракъ, о!

— Она пьяна! сказалъ одинъ изъ просителей.

— Забыла языкъ въ деревн! прибавилъ другой.

— Что теб нужно? повторилъ начальникъ, выведенный изъ терпнія.— Пьяна ты, что ли?

— О исусе, святая Богородица! вырвалось у Марьи, которая чувствовала, что послдняя доска спасенія ускользаетъ изъ ея рукъ.— Пресвятой началь…

Но онъ, дйствительно, былъ очень занятъ. Наборъ уже начался и дла въ узд было много. Притомъ бабу трудно было понять, и потому онъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Водка! все водка! А баба молода и красива.

Потомъ онъ крикнулъ на Марью такимъ голосомъ, что она готова была провалиться сквозь землю:

— Какъ протрезвишься, передай дло гмин, а она мн его представитъ!

Онъ поспшно удалился, а просители сопровождали его возгласами: ‘Ваше высокоблагородіе!’ ‘Одно слово, ваше высокоблагородіе!’ ‘Не оставьте, ваше высокоблагородіе!’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Корридоры опустли, настала тишина, прерываемая только крикомъ Марьина ребенка. Марья точно проснулась посл тяжелаго сна, встала, дала ребенку грудь и стала укачивать его не своимъ голосомъ:

— Аа! аа! аа!

Потомъ вышла изъ зданія. Небо покрылось тучами, слышались отдаленные перекаты грома. Въ воздух парило.

Я не берусь описать что происходило въ душ Марьи, когда она, возвращаясь въ Баранью-Голову, проходила мимо костела бывшаго францисканскаго ордена. Ахъ! еслибы панна Ядвига находилась въ подобномъ положеніи, я безъ труда написалъ бы романъ, которымъ доказалъ бы самымъ завзятымъ матеріалистамъ, что существуютъ еще на свт идеально-настроенныя души. Но панна Ядвига боле или мене уяснила бы себ всякое изъ своихъ впечатлній, ея отчаяніе выразилось бы въ очень драматическихъ мысляхъ и словахъ. Превратность судьбы и связанное съ нею чувство одиночества, безпомощности, подавленности, глухое сознаніе, что не откуда ждать помощи, ни отъ Бога, ни отъ людей, вдохновили бы панну Ядвигу къ произнесенію чувствительнаго монолога, который стоило бы только записать, чтобы составить себ имя. А Марья? Простой народъ, когда страдаетъ, то только страдаетъ — и больше ничего! Помятая суровою рукою судьбы, Марья ощущала то, что ощущаетъ птичка, которую мучитъ злой ребенокъ. Шла она себ, втеръ ее гналъ, потъ лилъ съ нея ручьями — вотъ и все. По временамъ только, когда больной ребенокъ открывалъ ротъ и дышалъ съ такимъ трудомъ, какъ-будто уже умираетъ, она вскрикивала: ‘Ваня! Ваничка, мой родимый!’ и прижимала, материнскія уста къ горячему лбу малютки. Миновала она костелъ и вышла далеко въ поле, какъ вдругъ остановилась, увидавъ шедшаго ей на встрчу пьянаго мужика. Тучи на неб становились все темне, въ нихъ чувствовалась зловщая буря, по временамъ сверкала молнія. Но мужику до этого не было дла: онъ распахнулъ полы сермяги и въ шапк на бекрень, шатаясь то вправо, то влво, распвалъ:

‘Пошла Дода

Въ огородъ

Пастернакъ копать,

А я Доду

Палкой въ ногу:

Стала удирать!

У-у!’

Завидвъ Марью, онъ остановился, разставилъ руки и крикнулъ:

Ой! пойдемъ въ густую рожь:

Ты красива, я пригожъ!

И хотлъ ее обнять, но Марья, опасаясь за ребенка и за себя, отскочила въ сторону, мужикъ за ней, но такъ какъ онъ былъ пьянъ, то не удержался на ногахъ и упалъ. Онъ тотчасъ же вскочилъ, но не сталъ преслдовать Марью, а только поднялъ камень съ земли и бросилъ его такъ, что въ воздух засвистло.

Марья почувствовала острую боль въ голов, въ глазахъ у нея потемнло и она опустилась на колни. Но мысль о ребенк дала ей силу, и она пустилась бжать. Остановилась она только у креста и, обернувшись, увидла, что мужикъ отъ нея уже съ полверсты и, шатаясь, бредетъ въ городъ. Тутъ она почувствовала что-то теплое на ше, дотронулась рукою, пальцы ея были въ крови. Въ глазахъ у нея потемнло и она лишилась сознанія. Когда она пришла въ себя, она сидла, прислонившись плечомъ къ кресту. Подъзжалъ кабріолетъ изъ Осьцшина, а въ немъ сидлъ молодой панъ Осьцшинскій съ гувернанткою.

Панъ Осьцшинскій не зналъ Марьи, но она видывала его въ костел, поэтому ршилась подбжать къ кабріолету и попросить, чтобы сжалились хоть надъ ребенкомъ и взяли его съ собою, она даже встала, но не могла ступить ни шагу.

Между тмъ, молодой баринъ подъхалъ и, увидавъ незнакомую женщину у креста, закричалъ:

— Баба! баба! садись-ка…

— Да благословитъ васъ…

— На землю, на землю.

Ой! какой шутникъ былъ этотъ панъ Осьцшинскій! Онъ никому не давалъ покоя по дорог: пошутилъ онъ и съ Марьей и ухалъ себ. До слуха Марьи долетлъ веселый смхъ барина и гувернантки, затмъ она видла, какъ они стали цловаться и исчезли вмст съ кабріолетомъ въ темной дали. Марья осталась одна. Но не даромъ говорятъ, что ‘бабу да жабу и топоромъ не убьешь!’ Прошло около часу, она встала и, хотя у нея ноги подкашивались, поплелась дальше.

— Чмъ же дитятко-то виновато, моя золотая рыбочка! О Боже милостивый, повторяла она, прижимая ребенка къ груди.

Но потомъ, видно, ее одолвала лихорадка, потому что она стала шептать, точно пьяная:

— Въ избенк люлька пустая, а мой-то пошелъ на войну съ ружьемъ.

Втеръ снесъ у нея чепецъ съ головы, прекрасные ея волосы разсыпались но плечамъ и стали развваться въ воздух. Вдругъ блеснула молнія и ударила такъ близко, что Марью обдало запахомъ сры, такъ что она даже присла. Но это привело ее въ сознаніе, она крикнула: ‘И слово плоть бысть!’ Посмотрла на небо, которое стояло грозное, мрачное, немилосердное надъ ней. Какой-то зловщій мдный отблескъ покрылъ землю. Марья вошла въ лсъ, но въ лсу было еще темнй и страшнй. По временамъ вдругъ поднимался шумъ, точно напуганныя сосны шепотомъ спрашивали другъ друга: ‘великій Боже! Что-то будетъ?’ Потомъ опять наступала тишина. А тамъ, вдругъ изъ лсной глубины раздавался какой-то голосъ. Марью даже въ холодъ бросило: можетъ быть, это лшій смется въ втвяхъ или сейчасъ пронесется хороводъ страшныхъ вдьмъ. ‘Только бы лсъ миновать, лсъ миновать! думалось ей:— а тамъ мельница и изба мельника Ягодзинскаго’. Она бжала, выбиваясь изъ послднихъ силъ и ловя засохшими устами воздухъ, а между тмъ небо открыло надъ ея головой свои хляби. Дождь, перемшанный съ градомъ, хлынулъ какъ изъ ведра, втеръ ударилъ съ такою силой, что сосны и ели нагнулись чуть не до самой земли, лсъ наполнился мглой, паромъ, волнами дождя, дороги не видать, а деревья низко нагибаются, скрипятъ, ту мятъ, слышенъ трескъ втвей, темно!

Марья почувствовала, что силы ее оставляютъ.

— Помогите! помогите! крикнула она слабымъ голосомъ, во никто ея не слыхалъ. Вихрь зажалъ ей горло: не хватало дыханія. Тутъ она поняла, что дальше идти не можетъ.

Сняла она съ себя платокъ, сняла спенсеръ, передникъ, раздлась почти до самой рубашки и окутала ребенка, затмъ, увидвъ по близости плакучую березу, потащилась къ ней почти на четверинкахъ и, положивъ ребенка подъ густою втвью, сама повалилась около него.

— Боже, упокой мою душу! шепнула она тихо и закрыла глаза.

Буря свирпствовала еще нкоторое время и затмъ ослабла. Стемнло, между тучами показались звзды. Подъ березой блла неподвижная фигура Марьи.

— Ны, ны! раздался какой-то голосъ въ тиши. Вскор послышался стукъ колесъ и шлепанье лошадиныхъ ногъ по лужамъ.

Это арендаторъ Гершекъ, продавъ гусей, возвращался на ночь домой. Завидвъ Марью, онъ слзъ съ воза.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Торжество генія.

Гершекъ взялъ Марью съ собой и повезъ ее было въ Баранью-Голову, но вскор имъ встртился по дорог самъ Рпа, который, замтивъ, что приближалась буря, выхалъ на встрчу жен.

Марья пролежала ночь и слдующій день, но на третій она уже встала, потому что ребенокъ былъ боленъ. Пришли кумовья, окуривали его освященными внчиками, а затмъ старая кузнечиха заговаривала болзнь, держа въ рукахъ сито и черную курицу. Ребенокъ тотчасъ же поправился, но Рпа сильно запилъ, такъ что съ нимъ не было никакого ладу. Странная вещь! Когда Марья пришла въ сознаніе и спросила о ребенк, Рпа, вмсто того, чтобы обласкать ее, отвтилъ ей сердито: ‘будешь ты въ город прохлаждаться, а ребенокъ околетъ. Задалъ бы я теб, еслибы ты его сгубила’! Марь стало невыразимо горько отъ этихъ жесткихъ словъ, но у нея вырвалось только одно укоризненное восклицаніе: ‘Лаврентій’! И посмотрла она на него сквозь слезы. Мужика точно что сбросило съ сундука, на которомъ онъ сидлъ. Съ минуту длилось молчаніе, потомъ онъ сказалъ уже другимъ голосомъ: ‘Марьюшка, прости меня, я тебя обидлъ!’ Сказавъ это, онъ зарычалъ, точно зврь, и началъ цловать ея ноги, а она вторила его плачу. Онъ чувствовалъ, что не достоинъ такой жены. Но миръ продолжался недолго. Тоска, усиливаясь съ каждымъ днемъ, раздражала ихъ другъ противъ друга. Когда Рпа приходилъ домой, былъ ли онъ пьянъ или трезвъ, онъ не говорилъ жен ни слова, а, усвшись на сундук, смотрлъ волкомъ въ полъ. Онъ такъ сидлъ, точно окаменлый, по цлымъ часамъ. Марья шныряла по изб, работала какъ прежде, но тоже молчала. Какъ-то не говорилось. Жили они точно въ ссор, и въ изб царило гробовое молчаніе. О чемъ имъ и говорить было? Вдь они оба знали, что помощи не откуда ждать и что ихъ счастіе уже миновало. Прошло такъ нкоторое время, и мужику стали приходить въ голову дурныя мысли. Пошелъ было онъ исповдываться къ ксендзу Чижику, но тотъ не далъ ему отпущенія, веллъ прійти на другой день, а на другой день Рпа отправился не въ церковь, а въ кабакъ. Люди слышали, какъ онъ, пьяный, говорилъ, что если Богъ не хочетъ ему помочь, то онъ продастъ свою душу чорту, и стали его остерегаться. Надъ избой повисло точно проклятіе. Люди начали толковать и разсудили, что войтъ съ писаремъ правы, потому что такая буйная голова навлечетъ на Баранью-Голову только гнвъ Божій. Но и на Марью кумушки стали наговаривать всякую небылицу.

Случилось, что у Рпы не хватило воды въ колодц. Марья пошла за водой къ кабаку, а по дорог она услышала, какъ парни говорили другъ другу: ‘вотъ солдатка идетъ!’ А какой-то парень сказалъ: ‘не солдатка, а чортова кума’. Марья, не сказавъ ни слова, пошла себ дальше, но видла, какъ народъ крестился. Набрала воды въ кувшинъ и — домой. А передъ кабакомъ стоитъ Шмуль. Увидвъ Марью, онъ вынулъ изо рта фарфоровую трубку и крикнулъ:

— Марья!

Марья остановилась и спросила:

— Что нужно?

А онъ:

— Была въ суд?

— Была!

— Была у ксендза?

— Была!

— Была въ усадьб?

— Была!

— Была въ узд?

— Была!

— И не выгорло?

Марья только вздохнула, а Шмуль продолжалъ:

— Ны! какая глупая! второй такой во всей деревн нтъ. А зачмъ было туда ходить?

— Куда же мн было идти? спросила Марья.

— Куда? повторилъ еврей:— а на чемъ написано условіе? На бумаг, нтъ бумаги, нтъ условія, разорвать бумагу — вотъ и все.

— О, какой мудрый, проговорила Марья: — еслибы у меня была бумага, давно бы разорвала.

— Ны! А бумага-то у писаря? Онъ мн самъ говорилъ: пусть, говоритъ, Марья прійдетъ и повинится, а я, говоритъ, разорву бумагу и шабашъ!

Марья ничего не отвтила, взяла только кувшинъ за ушко и пошла по направленію къ каменному дому. Между тмъ стемнло…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.
Спасена.

Было уже за полночь, когда дверь скрипнула, и Марья тихо вошла въ избу и остановилась, какъ вкопанная. Она надялась, что Рпа, какъ обыкновенно, будетъ спать въ кабак, а онъ сидлъ на сундук у стны, упираясь кулаками въ колни, и глядлъ въ полъ. Въ печк догорали уголья.

— Гд была? спросилъ Рпа угрюмо.

Вмсто отвта, она упала на полъ и, лежа у его ногъ, рыдая, заговорила:

— Лаврентій! Лаврентій! для тебя, для тебя я на вчный срамъ пошла. Онъ обманулъ меня, а потомъ наругался и вытолкалъ. Лаврентій! Сжалься хоть ты надо мной, родной мой! Лаврентій!

Рпа добылъ изъ-за сундука топоръ.

— Нтъ, сказалъ онъ спокойно: — пришелъ теб конецъ, горемычная! Ужь ты простись съ блымъ свтомъ: не увидишь его больше! Ужь ты не будешь, бдная, въ изб сидть, а на кладбищ лежать… Ужь ты…

Тутъ только она взглянула на него съ ужасомъ.

— Ты хочешь меня убить?

Онъ отвтилъ:

— Ну, Машутка! не теряй попусту время, перекрестись, и потомъ конецъ: даже не почувствуешь.

— Лаврентій, не шути!

— Клади голову на сундукъ…

— Лаврентій!

— Клади голову на сундукъ! крикнулъ онъ уже съ пной У рта.

— О Боже! Спасите! Люди! Спаси…

Раздался глухой ударъ, потомъ стонъ и паденіе тла на полъ, потомъ второй ударъ, и чуть слышный стонъ, потомъ третій, четвертый, пятый, шестой. На полъ хлынула кровь, огонь въ печк погасъ. Тло Марьи затрепетало съ ногъ до головы, выпрямилось и осталось неподвижнымъ. Вскор потомъ широкое кровавое зарево освтило мракъ: горлъ господскій дворъ.

ЭПИЛОГЪ.

А теперь я вамъ скажу, читатели, кое-что на ушко. Рпу не взяли бы въ солдаты. Условіе, составленное въ кабак, никуда не годилось. Но дло въ томъ, что мужики не тверды въ подобныхъ вопросахъ, а интеллигенція, благодаря принципу невмшательства, тоже немного въ нихъ смыслитъ, а поэтому… поэтому, панъ Золзикевичъ, которому все это было извстно, разсчиталъ, что во всякомъ случа дло затянется и испуганная женщина не минуетъ его объятій.

И не ошибся великій человкъ.

Вы спросите о его дальнйшей судьб? Что же съ нимъ могло случиться? Рпа, посл того, какъ поджегъ господскія строенія, хотлъ отомстить и ему, но на крикъ: ‘пожаръ!’ встрепенулась уже вся деревня, и панъ Золзикевичъ уцллъ. И вотъ онъ продолжаетъ быть писаремъ въ Бараньей-Голов, но теперь разсчитываетъ быть избраннымъ въ судьи. Онъ только-что кончилъ чтеніе ‘Варвары Убрикъ’ и надется, что панна Ядвига когда-нибудь да пожметъ ему руку подъ столомъ.

Оправдаются ли эти надежды, покажетъ будущее.

<Перевод Р. И. Сементковского>

‘Отечественныя Записки’, No 6, 1880

Эскизы углемъ1.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.Въ которой мы знакомимся съ героями и начинаемъ надяться, что будетъ нчто.

ГЛАВА ВТОРАЯ.Другія дйствующія лица и непріятныя виднія.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Глубокія соображенія и еврика.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.Которую можно озаглавить: зврь въ стяхъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.Въ которой мы знакомимся съ законодательнымъ корпусомъ Бараньей-Головы и съ главными его вождями.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.Имогена.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.Имогена.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.Имогена.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.Имогена.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.Торжество генія.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.Спасена.

ЭПИЛОГЪ.

Читайте также:

Эскизы углемъ¹.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Въ которой мы знакомимся съ героями и начинаемъ надяться, что будетъ нчто.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Другія дйствующія лица и непріятныя виднія.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Глубокія соображенія и еврика.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Которую можно озаглавить: зврь въ стяхъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Въ которой мы знакомимся съ законодательнымъ корпусомъ Бараньей-Головы и съ главными его вождями.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Имогена.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Имогена.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Имогена.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Имогена.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Торжество генія.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.
Спасена.