ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ ДЕРЕВЕНСКОЙ ДАМЫ.
ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ ДЕРЕВЕНСКОЙ ДАМЫ.
ПОВСТЬ.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
VI.
VI.
Эпизод из жизни деревенской дамы, Жукова Мария Семеновна, Год: 1847
Время на прочтение: 146 минут(ы)
Хорошенькая петербургская коляска, въ четыре лошади, стояла у подъзда большаго каменнаго дома, это было въ деревн, въ послднихъ числахъ августа. Легкія облачка застилали, какъ флеромъ, свтлую лазурь, и умряли жаръ солнечныхъ лучей, но воздухъ былъ тепелъ, пріятенъ, и поля, одтыя со всею пышностью лтнихъ уборовъ, манили къ прогулк.
Съ крыльца сбжалъ лакей въ щегольской ливре, отворилъ дверцы коляски, откинулъ подножку и сталъ какъ вкопанный, ожидая господъ.
На верхней площадк лстницы показались дв дамы. Об были одты съ тою деревенскою простотою, которая, не допуская излишняго, позволяетъ изящное. Простыя легкія мантильи, соломенныя сквозныя шляпки, украшенныя букетами полевыхъ цвтовъ… вы подумали бы, что это дв обитательницы Каменнаго-Острова,— и ошиблись бы. Это были дв степныя помщицы. Одна, высокая, стройная, съ темнокаштановыми волосами, которые гладко спускались по обимъ сторонамъ высокаго лба, съ темноголубыми задумчивыми глазами, другая — свжая брюнетка, довольно полная, съ тми блестящими черными глазами, которыхъ выраженія терпть не могутъ женщины, и которые приводятъ въ восторгъ мужчинъ. Дама съ голубыми глазами остановилась на послдней ступеньк и обернулась назадъ. Это движеніе было просто и вмст съ тмъ исполнено граціозности, которая везд отличаетъ женщину хорошаго тона. Она звала: ‘Анюта! Анюта! не слушай Мавры Даниловны, возьми ее непремнно съ собою’.— Непремнно, непремнно! кричала другая дама, и об сли въ коляску, смясь и посылая людей одного за другимъ за Маврою Даниловною. Наконецъ, съ крыльца сбжала блокурая двушка, въ полной красот семьнадцатой весны, за нею спускалась по ступенямъ пожилая женщина небольшаго роста, въ бломъ кисейномъ чепц, въ большой шерстяной вязаной косынк, заколотой подъ самою душкою, и въ ситцевомъ темномъ капот.
— Скоре, скоре, Мавра Даниловна! повторили дамы.— Какія вы упрямыя! Знаете, что безъ васъ нельзя.
— Господи! ну, на что я вамъ! сказала Мавра Даниловна, остановясь на ступеньк и ударивъ руками по бокамъ, и тотчасъ же побжала къ подножк, ухватилась руками за край кузова и вскарабкалась довольно-проворно, не требуя помощи лакея, который, впрочемъ, о томъ и не заботился. Она сла возл молодой двушки, напротивъ дамъ, дверцу захлопнули, и коляска со стукомъ покатилась со двора.
Деревня была прекрасна въ это время, коляска хала почти возл самаго сада, котораго кудрявыя деревья свшивали за заборъ свои широкія втви, свидтельствуя, что они, какъ и самый барскій домъ, пережили не одного владльца. По другую сторону дороги тянулись поля, покрытыя скирдами еще несвоженаго хлба, по мстамъ пустыя фуры, запряженныя парами круторогихъ воловъ, тамъ крестьяне, разсянные по нив въ живописномъ безпорядк полевой работы, а здсь, по бороздамъ, въ мягкой трав, и блдно-розовая скабіоза съ наклоненною головкою, и душистый шалфей съ своими яхонтовыми цвтами, полузакрытыми малиновыми подцвтными листочками. Но дамы, хавшія въ коляск, и не думали любоваться цвтами или деревьями. Казалось, природа не имла ни красокъ, ни формъ, достойныхъ ихъ вниманія. Сильныя лошади неслись, поля мелькали, молодыя дамы шутили съ Маврою Даниловною, разспрашивали ее о сосдяхъ, объ ея муж, даже объ ея горничной, Палашк, которая, по словамъ Мавры Даниловны, была и дура, и лнивица, и соня, такая соня, что она, одинъ разъ, Ивану Ивановичу, покойному супругу Мавры Даниловны, набила трубку кашею вмсто табаку. Дамы очень смялись. Потомъ говорили о город, откуда одна изъ нихъ только-что пріхала, о знакомыхъ…
— Должно признаться, говорила черноглазая дама:— что вс наши дамы необыкновенно-скучны. Каждая воображаетъ, что она одна только и знаетъ и приличія, и моды, а ни одна ничего несмыслитъ. Помшаны на знатности и изъ всхъ силъ корчатъ аристократокъ. Хороши аристократки! на ливреяхъ басоны съ чужими гербами, съ толкучаго, въ гостиной — воскъ, а въ спальной — сальная свча.
— Да и деревенскія-то наши помщицы! създятъ въ Петербургъ на два дня, да и воображаютъ, что и знакомства нтъ по нихъ.
— Вотъ, какъ наша Кортомина. Она думаетъ теперь, что кром тебя, потому-что ты петербургская, ей и здить не къ кому.
— Нтъ, всего смшне, что она познакомилась тамъ съ какими-то Фафоркиными, Фуфаркиными что ли то, и выписываетъ чрезъ нихъ наряды. Т засылаютъ ее шляпками съ Гороховой-Улицы, а эта и радуется, и уврена, что весь Петербургъ въ такихъ же шляпкахъ, складка въ складку. Пускай бы себ рядилась какъ хотла, лишь бы избавила отъ концертовъ. А то заставитъ играть свою Елену, такая скука, хоть умереть!
— Ну, что же? нтъ, Елена недурно играетъ.
— Э! что это!.. а знаешь ли, что я слышала? говорятъ, что она смертельно влюблена въ… Ладошина, прибавила она, наклонясь на-ухо пріятельницы.
— Какой вздоръ! это такое же сочиненіе, какъ твоя свадьба съ Илашевымъ.
— Какое тутъ сравненіе! Для Елены это былъ бы прекрасный женихъ.
— А для тебя, Илашевъ?
— Полно, Софи, ты знаешь мое мнніе о замужств. Это хорошо въ первой молодости, когда мы совершенно незнакомы съ жизнію. Да и вообще, надо же выйдти замужъ. Старая двка — это какъ-то смшно. Но, разъ узнавъ, что такое замужство, кто захочетъ опять этихъ цпей! Елен надобно выйдти: вдь ей ужь за тридцать.
— Э, нтъ еще.
— Поврь, что такъ, впрочемъ, это, кажется, напрасная мечта: ея не допустятъ.— И она указала на Анюту. Надобно замтить, что съ нкотораго времени дамы говорили на язык, котораго, какъ видно было, не понимала ни Анюта, ни сосдка ея.
— О! этого нечего бояться, отвчала дама съ голубыми глазами.— Здсь совершенно все кончено.
— Что же? отказано?
— Ршительно.
— И какъ же это приняла невста?
— Мн кажется, очень-хладнокровно. Это престранное созданіе, прежде я думала, что она любитъ его. Но равнодушіе, съ которымъ она приняла отказъ отца, убдило меня въ противномъ.
— Да точно ли ты уврена, что между ними все кончено? не надется ли она на бабушку?
— Не знаю. Впрочемъ, чего же надяться? Петръ Алексичъ и слышать о томъ не хочетъ.
— Но мн кажется, что прежде онъ совсмъ не былъ такъ противъ этого жениха.
— Это правда. Но съ-тхъ-поръ, какъ мы возвратились изъ Украйны, это совершенно перемнилось. Ты знаешь, мы пріхали посл него, и признаюсь, я очень была удивлена перемною, которую нашла въ немъ.
— А знаешь ли ты, что въ город многіе говорятъ, будто ты не хотла отдавать падчерицы.
— Я? да для чего же мн это?
— Будто бы теб не хотлось разстаться съ богатымъ приданымъ ея матери…
— Которое я вижу только когда просушиваютъ сундуки. Но вдь я знаю, кто это говоритъ: любезнйшая ттушка, Татьяна Васильевна. И это мало, что говоритъ другимъ: она то же самое напваетъ и Петру Алексичу.
— Какъ-будто онъ повритъ ей!
— Ахъ! ты не можешь себ представить, какое вліяніе иметъ на него эта женщина. Конечно, онъ очень-хорошо знаетъ, что я ршительно не вмшиваюсь въ распоряженія его во всемъ, что относится до дтей его, а между-тмъ, эти навты невольно запали ему въ душу. Онъ питаетъ предубжденіе противъ меня и во всякомъ случа подозрваетъ въ недоброжелательств къ Анют. Злой навтъ, Вра, рдко остается безъ плода.
— Кто лучше меня знаетъ это! Кажется, я довольно терпла отъ злыхъ языковъ.
— Ты можешь пренебрегать ими. Что теб въ мнніи свта? У тебя есть счастіе, которое можетъ замнить и свтъ и все — дти. Ахъ, еслибъ у меня были дти!
— У тебя есть также дти… чужія, правда, но тмъ важне обязанность, возложенная на тебя. Знаешь, Софи, ничто столько не возвышаетъ душу, какъ исполненіе своей обязанности!
— Да… но объ этомъ долго говорить. Мн кажется, я исполняю свои обязанности, какъ этого отъ насъ требуютъ. Мн не чмъ упрекнуть себя противъ мужа, я стараюсь быть полезною его дтямъ, но знаешь… это не мшаетъ мн скучать, ужасно скучать. Душа пуста…
— Пуста?
— Да, конечно. Читаю, работаю… Мужъ вчно за картами, или съ собаками… Говорятъ, что онъ любитъ меня, да, помилуй! эта любовь все равно, что для нищаго богатства великаго могола.
— Ты несправедлива, Софи. Отказываетъ ли онъ теб въ чемъ-нибудь? Посмотри, какъ онъ старается предупредить всякое твое желаніе.
— Да, обновы, балы… И ты это говоришь, Вра? Уже-ли въ этомъ счастіе?
Черноглазая дама отвернулась, можетъ-быть, для того, чтобъ скрыть вздохъ, вырвавшійся изъ груди ея.
— Мн кажется, сказала она, помолчавъ нсколько:— что намъ, женщинамъ, позволено одно счастіе: отсутствіе страданія.
— Можетъ-быть, но и оно возможно только тмъ, которыя свободны, какъ ты. А я — когда я не могу получить письма даже отъ тебя, чтобъ его не прочитали иногда прежде меня!
— Какъ-скоро есть страданіе, то душа уже не пуста, тогда религія…
— Ахъ! это слишкомъ-высоко для меня… Конечно, я молюсь… Но полно объ этомъ. Скажи лучше, нтъ ли еще чего новаго въ город?
— Новаго? Гд же тамъ быть новому! Вчный застой во всемъ. Разв чиновника какого переведутъ въ другое мсто, или какая сплетня… Да! вотъ, на-примръ: хочешь ли, я скажу теб, для чего мужъ твой не хотлъ отдать дочери за Ладошина?
— Да вдь говорятъ, что я не хотла.
— Да, одни, а другіе говорятъ, что у мужа твоего есть другой женихъ на примт.
— Кто же это?
— Да тотъ самый, котораго ты такъ великодушно жалуешь мн въ женихи, — Илашевъ.
Молодая женщина пожала плечами.
— Для меня это странно, сказала она: — въ город всегда знаютъ, что думаетъ мужъ мой, прежде его-самого. Только, кажется, намъ не перебить у тебя, продолжала она смясь.
— Опять! да перестань, Софи.
— Чего перестань! Вдь и у насъ тоже говорятъ кое-что, напримръ, что Илашевъ у тебя съ утра до вечера.
— Нтъ, даже и не узжаетъ никогда. Право, Софи, будто ты меня не знаешь!— И легкая грусть, какъ облако, затуманила на мгновеніе выразительное личико прекрасной вдовы. Пріятельница съ нжностію пожала ей руку, потомъ, указывая глазами на Анюту, сказала: — Мы, кажется, даже и не говорили съ нимъ. Впрочемъ, это такое скрытное существо, что я ни за что не ручаюсь.
Между-тмъ, Анюта, бывшая постоянно предметомъ разговора, совершенно не замчала этого и смотрла по сторонамъ, или отъ времени до времени обмнивалась односложными словами съ Маврою Даниловною. Обихъ, кажется, мало забавляла прогулка, но объ этомъ никто и не заботился.
Дв пріятельницы, разговаривавшія такъ дружески во время прогулки, были, какъ мы сказали уже, помщицы и сосдки, то-есть, жили на разстояніи двадцати верстъ одна отъ другой. По степному, это сосдки. Одна изъ нихъ — молодая вдова Вра Дмитріевна Кибеева, другая — Софья Павловна, вторая жена богатаго и очень-уважаемаго въ губерніи помщика, Петра Алексевича Сарапаева, кандидата въ губернскіе предводители по послднимъ выборамъ. Первая жена Петра Алексевича была богатая женщина и очень была любима какъ родными его, такъ и всми сосдями. Она оставила по себ двоихъ сыновей и дочь, Анюту, о которой мы только-что говорили, сыновья же учились въ Юнкерской Школ, въ Петербург.
Петръ Алексевичъ вполн заслуживалъ то уваженіе, которымъ пользовался въ губерніи. Онъ обладалъ многими достоинствами, но мы скажемъ здсь только объ одномъ, которое избавитъ насъ отъ труда говорить о всхъ другихъ: у Петра Алексевича было около ста тысячь годоваго дохода. Правда, на имніи его были долги, но что же значатъ долги въ наше время?
Сто тысячь годоваго дохода! Знаете ли, что это очень-пріятная жизнь въ губерніи? Одинъ изъ первыхъ голосовъ на балотировк, а въ обществ одно изъ первыхъ лицъ. Петръ Алексевичъ только поручикъ въ отставк, а пріхалъ куда — встрчаютъ, будь хоть нсколько генераловъ тутъ же, и въ эполетахъ, и съ генеральшами, какъ равнаго имъ. Въ праздникъ, мелкое дворянство, да многіе и изъ чиновниковъ, прідутъ поздравить до обдни, визитовъ требовать съ Петра Алексевича — Боже сохрани! Лишь бы удостоилъ позвать къ себ, когда даетъ вечеръ для всего города, а если случится, что позоветъ кого на небольшой пріятельскій обдъ, посмотрли бы вы, съ какимъ видомъ говорятъ на другой день: ‘Мы вчера обдали у Сарапаева, губернаторъ, генералъ С., я, и еще кое-кто изъ мелочи’. Да, хорошо тому, о чьихъ обдахъ говорятъ съ такимъ видомъ! А у себя дома, въ деревн — что онъ! Владтельный князь, да и только. Чего у него нтъ! Лошади, экипажи, богатая псарня, сотни три дворовыхъ, не считая женщинъ, дтей, да съ полсотни мастеровыхъ, распущенныхъ по оброку по экономическимъ разсчетамъ. Мдники, кузнецы, портные, башмачники,— все у него есть, все, какъ у римскаго патриція, работается дома, разумется, кром того, что нужно собственно для Петра Алексевича и его супруги, потому-что для нихъ все выписывается изъ столицы. У него оранжерея, теплицы, онъ первый знаетъ политическія новости, перемна въ министерств или въ губернскихъ властяхъ, новое положеніе,— все это врно только тогда, когда вышло отъ него, дло ли есть у кого изъ сосдей — не залежится, если только Петръ Алексевичъ взялся замолвить словечко. За то, есть казенное взъисканіе на имніи Петра Алексевича, недоимка — исправникъ десять разъ продетъ мимо прежде, нежели ршится напомнить управителю, что есть-де недоимка, подводы ли нужны — съ сосдняго казеннаго села пять разъ сряду возьмутъ за его крестьянъ. А передъ балотировкою! Какъ вс эти родовые и личные дворяне увиваются около Петра Алексевича! Какъ суетится исправникъ, чтобъ достать Софь Павловн фрукты, которые она жалуетъ! какъ прямо сидитъ онъ на стул у дверей въ гостиной, какъ подобострастно вскакиваетъ, когда Петръ Алексевичъ изъ-за картъ удостаиваетъ его вопросомъ! А становые… но о нихъ кто же говоритъ, когда сами предводители съ особеннымъ уваженіемъ къ Петру Алексевичу? За то и онъ — горой за своихъ!
Ему самому давно было бы быть губернскимъ предводителемъ, но интриги… И то на послднихъ выборахъ противная партія только тремя шарами перевсила, однакожь онъ остался кандидатомъ.
Никто не могъ понять, какъ вздумалось Петру Алексевичу жениться на Софь Павловн. Между нами сказать, за нею ршительно ничего не было. Конечно, она была недурна, даже хороша, воспитана въ Петербург, образована, — но и только. Петру Алексевичу было 50… ну, много 52 года, когда онъ овдовлъ, его лтъ нельзя было утаить, потому-что ихъ знала вся губернія, да въ это время за него пошла бы любая невста. Изъ себя онъ былъ молодецъ, высокаго роста,— толстоватъ немного, волосы на лбу очень становились рденьки, — но что же это! За то какое уваженіе, какой почетъ жен Петра Алексевича! Что ни говори, а вдь посл губернаторши почти первая дама,— да и точно первая по уваженію, которымъ пользовался Петръ Алексевичъ. Впрочемъ, никто даже и не думалъ, чтобъ онъ могъ жениться, спустя года два по смерти покойной, онъ похалъ въ Петербургъ, да и возвратился оттуда съ молодою женою. Вотъ ужь можно сказать, это сразило Татьяну Васильевну, родную ттку Петра Алексевича, которая была чрезвычайно къ нему привязана, да и посудите, могла ли быть для нея пріятна эта женитьба: у Петра Алексевича было трое дтей, которыхъ она любила безъ памяти, особенно меньшую, Анюту, вс уже на возраст, могла ли же быть имъ пріятна мачиха, да еще и бдная, у которой, разумется, будутъ свои дти и возьмутъ изъ отцовскаго имнія такую же часть, какъ и они? Къ-тому же, Петръ Алексевичъ женился, не спросясь ни чьего совта, не поговоря ни съ кмъ, ни даже съ Татьяной Васильевной… какъ хотите, а это больно!,
Говорили, что у Софьи Павловны хорошее родство, что она близкая родственница князя Баксацова, у котораго и воспитывалась — но вдь Богъ-знаетъ какъ тамъ это бываетъ. Татьяна Васильевна сильно подозрвала, что это родство было съ лвой стороны. Впрочемъ, она этого никому и чувствовать не давала, ни даже самому Петру Алексевичу. Что ужь говорить! Дло было сдлано. Какъ ни была оскорблена Татьяна Васильевна, но она была такъ добра, что отъ души простила и даже ршилась принять Софью Павловну какъ-нельзя-лучше, но…
Но есть люди, которыхъ поступки кажутся намъ какъ-будто безмолвнымъ укоромъ, нмою цензурою нашихъ дйствій. Они молчатъ, даже иногда хвалятъ насъ, а намъ все кажется, что въ душ своей они насъ осуждаютъ. Такіе люди никакъ не могутъ нравиться, и между-тмъ такое именно дйствіе производила Софья Павловна на Татьяну Васильевну. Садилась ли Татьяна Васильевна обдать, по обыкновенію своему, въ два часа, она говорила Софь Павловн: ‘ну, не прогнвайся, матушка, мы деревеньщина, не привыкли обдать по мод, когда куры спать ложатся’. Она въ душ была убждена, что ни у кого нтъ такого обда, какъ у нея, но при всякомъ блюд ей казалось, что петербургской дам странны и кулебяки, и ботвинья, и поросенокъ съ кашею. Татьяна Васильевна любила поговорить съ Агафьею Ивановною, ключницею и домоправительницею своею, любила, чтобъ безъ гостей она сидла съ нею въ гостиной съ своимъ чулкомъ и очками на носу, любила и сама посидть въ двичьей, или позвать Агапку-кучера поразспросить, что слышно новаго на базар, любила и разнощиковъ и торговокъ, разбирала у нихъ товары, торговалась, а между-тмъ слушала и всти, Софья Павловна, случайно заставъ ттушку въ подобныхъ занятіяхъ, приводила ее въ замшательство. Агафья Ивановна значительно взглядывала на барыню и начинала убирать и чулокъ, и табакерку, и платокъ, и уходила изъ гостиной, а торговки и разнощики отсылались до удобнйшаго времени. Да и мало ли что было! Софья Павловна называла горничныхъ Машею, Дашею, водила ихъ въ шляпкахъ и кисеяхъ, хвалила наемныхъ людей, и всякому лавочнику въ гостиномъ двор говорила ‘вы’.
Трудно представить себ впечатлніе, которое произвела Софья Павловна на другихъ городскихъ жителей по прізд своемъ въ губернію. Жена помщика, столько уважаемаго всми, по этому одному должна уже была занимать воображеніе каждаго. Прежде нежели появилась она, молва превознесла ее красавицею и чудомъ образованности. Она говорила на всхъ европейскихъ языкахъ, знала, я думаю, вс науки въ мір, и къ тому же — не играла въ карты. Вс эти подробности, привезенныя однимъ помщикомъ, которому случилось быть въ Сергіевскомъ у Петра Алексевича и видть Софью Павловну, волновали все женское населеніе города. Наконецъ, Софья Павловна, столько ожидаемая, пріхала и сдлала визиты — и тутъ-то начались всеобщіе толки. Надобно правду сказать, Софья Павловна была хороша, но лицо ея не всегда нравилось съ перваго взгляда. Это была картина Перуджино, передъ которой останавливался только знатокъ. Нарядъ ея не поражалъ ни пышностью, ни излишествомъ украшеній, столько драгоцннымъ провинціалкамъ-львицамъ: обращеніе было нсколько-холодно, а задумчивый взоръ придавалъ ей въ глазахъ многихъ видъ женщины скучающей. И вотъ люди щекотливые, то-есть т, которые, по положенію своему въ свт, несоотвтствующему ихъ желанію, вчно боятся незаслуженнаго униженія, или люди, которымъ по какимъ-нибудь причинамъ молодая Сарапаева не сдлала визита, приписали холодность ея — неумстной гордости, и ршительно нашли, что она далеко не красавица, далеко не чудо, и что Петръ Алексевичъ, женясь на ней, съ ума сошелъ, или обойденъ бабами. Напротивъ, т, которымъ было не въ диковину посщеніе, не только Сарапаевыхъ, но даже и губернатора, превозносили Софью Павловну до небесъ, находя, что холодность ея была признакомъ достоинства, которое знаетъ себ цну, что въ короткости, и съ равными себ, она необыкновенно мила, и только потихоньку, на-ухо друзьямъ, сообщали сожалніе, что въ город не умли ни понять, ни оцнить такой милой женщины, что та и та не находятъ ея даже и хорошенькой, и не врятъ ея знанію всхъ европейскихъ языковъ, а тотъ и тотъ говорятъ, что она вовсе не такого знатнаго происхожденія, и проч.
Между-тмъ, Софья Павловна нашла, что въ город ужасно скучно, что дамы жеманны и чванны до невроятности, а мужчины… лучше, кажется, чтобъ ихъ и не было. Ей даже боле нравилось въ деревн, гд скоро она познакомилась съ Врою Дмитріевною Кибеевою, о которой мы уже говорили. Веселость, вкрадчивость и оживленный разговоръ молодой вдовы совершенно плнили Софью Павловну. Вра Дмитріевна, подобно ей, скучала провинціальнымъ обществомъ, и находила, что мужчины въ губерніи не должны бы даже носить и европейскаго фрака, чтобъ не вводить въ обманъ добрыхъ людей, которые съ перваго взгляда готовы ихъ принять за что-то порядочное, что вс они — одинъ и тотъ же чиновникъ въ разныхъ экземплярахъ и рдко даже годны въ управляющіе. Женщинамъ доставалось немене. Сама Вра Дмитріевна не носила другихъ шляпокъ, кром петербургскихъ, выписывала, кром французскихъ и англійскихъ книгъ, даже и русскіе журналы, и все это,— и книги, и журналы, и время, и цвты, которыхъ много было у Вры Дмитріевны,— было къ услугамъ Софьи Павловны. И Софья Павловна съ каждымъ днемъ все боле и боле привязывалась къ своей пріятельниц. Конечно, она начала свыкаться съ провинціальною жизнію, даже садилась уже и за преферансъ, но только въ обществ Вры Дмитріевны находила истинное удовольствіе. Ей говорила она о своемъ прошедшемъ, которое, не смотря на ея молодость, уже было такъ богато и несбывшимися надеждами, и разочарованіями! съ ней одной позволяла себ скромныя жалобы на одиночество, на которое осуждала ее жизнь мужа, бывшаго вчно на охот, съ управителемъ въ кабинет, или за картами,— на характеръ Анюты, которая была и вжлива, и ласкова даже, но не показывала ни малйшей искренности, ни малйшаго дружескаго сочувствія мачих, и охотне оставалась съ Парашею, ея горничною, чмъ съ нею,— на Татьяну Васильевну, и наконецъ на мужа, часто грубаго, неделикатнаго, наконецъ… сколько причинъ къ жалобамъ можетъ подать мужъ молодой, прекрасной и слишкомъ-чувствительной женщины!
Да, слишкомъ… Петръ Алексевичъ былъ добрый помщикъ, который думалъ, что все уже сдлалъ, если жена его не знаетъ ни въ чемъ отказа, если у нея шляпка, браслеты и мантилья лучше всхъ, если выздъ ея ставится въ образецъ, если, наконецъ, кабинетъ ея и гостиная убраны такъ очаровательно, что были причиною не одной ссоры между губернскими супругами по возвращеніи ихъ отъ Сарапаевыхъ. Все это, конечно, было совсмъ не противно Софь Павловн, но бдный помщикъ не зналъ, что сердце женщины иметъ еще другія потребности, что оно, бдное, жертва празднаго ея воображенія, какъ причудливая царевна въ русской сказк, требуетъ ‘того, сама не знаетъ чего’, и посылаетъ ‘туда, сама не знаетъ куда’. Къ-тому же, добрый помщикъ держался старины: когда не въ дух, то на жену и закричитъ, и велитъ ей замолчать, и, пожалуй, скажетъ что она и — глупа… Ршительно, Петръ Алексевичъ былъ мужъ, глава, повелитель, а не товарищъ, не другъ, ни вкусы его, ни привычки, ни даже понятія не соотвтствовали понятіямъ и привычкамъ молодой женщины. Но все это находила она въ Вр Дмитріевн, въ этомъ друг, посланномъ ей Провидніемъ, этой женщин, которая даже безъ зависти, казалось, видла и богатые наряды, и ршительное превосходство, которое имла надъ нею въ обществ Софья Павловна, какъ жена помщика, столько уважаемаго въ губерніи. Можетъ-быть, одно только понравилось Софь Павловн въ ея пріятельниц: это чрезвычайная строгость ея правилъ. Были вещи, о которыхъ она несмла говорить съ нею, были книги, которыя очень забавляли Софью Павловну, и которыя оскорбляли нравственное чувство молодой вдовы, наконецъ, Вра Дмитріевна была набожна, возвышенна въ понятіяхъ своихъ о религіи и обязанностяхъ человка,— Софья Павловна во всемъ этомъ была дитя, которое лепечетъ за другими, что выучило только по насдышк.
Вра Дмитріевна, посл утренней прогулки своей, осталась ночевать у Сарапаевыхъ, она далеко за полночь проговорила съ Софьею Павловною, за то на другое утро, вся деревня была уже на работ, а дв молодыя женщины спали еще крпкимъ спомъ. Однакожь, Вра Дмитріевна встала первая, и, не желая тревожить хозяйки, прошла въ кабинетъ ея, примыкавшій къ спальн, тамъ была библіотека Софьи Павловны, къ-тому жь, стекольчатая дверь вела оттуда прямо на небольшую террасу, сходившую ступенями къ цвтнику. Вра Дмитріевна была въ бломъ утреннемъ плать, легкая кисейная мантилья, вышитая искусными руками горничныхъ, какъ утренній туманъ, облекала ея полныя плечи и талію, маленькій чепчикъ чуть держался на густой, черной кос, свитой въ два ряда кольцомъ. Она подошла къ зеркалу и, казалось, была довольна образомъ, который отражался въ чистомъ стекл. Въ это самое время, изъ глубины боковой аллеи, которая вела изъ цвтника въ густую рощу, выходили дв молодыя двушки, одна въ шляпк и въ простыхъ шведскихъ перчаткахъ, другая съ открытою головою и голыми руками, но очень-щеголевато одтая. Это была Анюта и любимица ея, Параша, горничная Софьи Павловны. Вышедъ изъ рощи, Анюта пошла въ цвтникъ, а Параша побжала боковою дорожкою къ садовой калитк.
Славная двочка была эта Параша! Бла, румяна, что-называется кровь съ молокомъ, глаза такіе быстрые, что, кажется, и мертваго разбудятъ. Софья Павловна, въ первый же годъ своего замужства, отдала ее учиться въ Москву, на Кузнецкій-Мостъ, въ магазинъ, разумется. Двочка очень удалась, и теперь Софья Павловна, взявъ ее оттуда, приставила къ себ и очень ее полюбила, рядила какъ барышню, и даже постель ей сдлала, что, между нами сказать, очень не нравилось Татьян Васильевн, которая вообще не любила баловства, особенно подобнаго.
Вра Дмитріевна замтила Анюту, когда та входила въ цвтникъ. Молодая двушка шла распвая какую-то псенку съ тмъ безпечнымъ весельемъ, которое такъ идетъ къ молодости. Лучи солнца играли на свжемъ личик двушки. Она была хороша въ эту минуту, какъ можно быть хорошей только въ шестнадцать лтъ. Вра Дмитріевна нахмурилась и опять взглянула въ зеркало. Однакожь, когда молодая двушка приблизилась къ террас, лицо прекрасной вдовы выражало уже одно удовольствіе.
— Какъ! ужь и нагулялась, Анюта? сказала она, ласково улыбаясь:— ты встаешь такъ рано?
— Я ходила къ своей кормилиц, только не сказывайте маменьк, а то она меня побранитъ.
— За что же?
— Я ходила сть сливки съ творогомъ. Прелесть, что за сливки! прегустыя! Маменька воображаетъ, что все это вредно и не любитъ, чтобъ я ходила къ кормилиц.
— Будто маменька такъ строга?
— О, совсмъ нтъ! но, знаете, маменька не привыкла къ нашей деревенской жизни.
— А ты и бгаешь такъ, тихонько отъ маменьки?
— Вдь тутъ ничего нтъ дурнаго, мой ангелъ Вра Дмитріевна. Дурно будетъ, если маменька узнаетъ, потому-что это ее огорчитъ. Но кто же скажетъ ей? Врно не вы же, мой ангелъ Вра Дмитріевна.
— Ты такъ надешься на меня? а если ошибешься?
— О, нтъ! вдь я знаю васъ. Вотъ, посмотрите: я еще задобрю васъ. Хотите я вамъ нарву цвтовъ?
— У васъ, этотъ годъ, чудесные цвты.
— Папенька выписываетъ смена изъ Петербурга.
— У васъ теперь есть сосдъ, у котораго прекрасные цвты, это не отъ него ли?
— Отъ кого это?
— Ты не знаешь?
Анюта слегка покраснла.
— Право, нтъ.
Вра Дмитріевна наклонилась къ цвтку.
— Вотъ это, на-примръ, врно отъ него.
— Почему же это?.. и отъ кого же?
— Ахъ, Боже мой! разв я не сказала? отъ Илашева.
— Почему же врно отъ него?
— Потому-что очень-хорошъ.
— Вотъ какъ много чести для Илашева!
— Ты находишь?
— Вы такъ странно на меня смотрите. Что мн до Илашева? Я его почти не знаю.
— А до Ладошина?
— Совершенно столько же, сказала молодая двушка, скорчивъ презрительную рожицу, которая къ ней очень шла въ эту минуту, и наклонилась къ цвтку, чтобъ скрыть слишкомъ алую краску, выступившую на щекахъ ея.
— Послушай, душечка Анюта, сказала Вра Дмитріевна, пропуская руку свою подъ руку молодой двушки. Но въ эту минуту движеніе, которое сдлала Анюта приподнимаясь, разстроило складки ея платья и изъ кармана ея выпало маленькое и очень-укромно сложенное письмецо. Анюта вспыхнула и поспшно бросилась на бумагу, которую Вра Дмитріевна также хотла схватить.
— Что это? спросила Вра Дмитріевна.— А! это врно пригласительный билетъ кормилицы на творогъ.
Лицо Вры Дмитріевны выражало убійственную насмшку.
— Билетъ! это… это стихи, мой ангелъ Вра Дмитріевна.
— Стихи? покажи-ка. Я очень люблю поэзію.
— О, это не стоитъ труда.
— Однакожъ, если ты переписывала?
— Э! какъ вы любопытны. Такъ не покажу же.
— Послушай, Анюта, притворство тутъ совсмъ не годится. Я знаю, что это не стихи, и хочу видть.
— Хотите видть? А если я не хочу показать?
— Ты таишься отъ меня, Анюта, и худо длаешь. Подумай: я знала тебя малюткою и всегда тебя любила, я была дружна съ покойною твоею матерью, хотя она была и очень-много старе меня. Можетъ-быть, и съ мачихою твоею я сдружилась только для того, чтобъ быть теб хоть нсколько полезною. Будь уврена, что я знаю о теб гораздо-боле, чмъ ты думаешь. Ты молода, неопытна, тебя могутъ вовлечь въ большія непріятности: врь мн, ты не можешь найдти друга искренне меня, ни лучше къ теб расположеннаго.
Въ голос, въ выраженіи лица Вры Дмитріевны было столько искренности, чистосердечія и, можно сказать, любви, что молодая двушка поколебалась. Грудь ея волновалась, щеки пылали, она смотрла въ землю.
— Ты сомнваешься, Анюта, продолжала Вра Дмитріевна: — ты раскаешься въ томъ, особливо когда увидишь, что я, вмсто того, чтобъ предупредить твою мачиху или отца, какъ, можетъ-быть, я должна была бы поступить… но, нтъ, Анюта, мн жаль тебя… ахъ! очень-жаль.
Анюта была совершенно растрогана, она залилась слезами и бросилась на грудь Вры Дмитріевны, крупныя слезы также текли по щекамъ прекрасной вдовы, она съ нжностью матери поцаловала молодую двушку, и об пошли къ широкой скамь, полузакрытой деревьями и кустарниками.
— Это неосторожно, милый другъ, сказала Вра Дмитріевна голосомъ самаго нжнаго материнскаго упрека.— Если ты любишь его…,
— Ахъ, да нтъ! кто вамъ сказалъ, что я люблю его?
— А это что?
И она указала на письмо.
— Какъ-будто вы не знаете! Бабушка очень желаетъ, чтобъ я вышла за него, вотъ онъ и пристаетъ. Вы знаете, что папенька отказалъ ему, и даже запретилъ мн говорить съ нимъ, а онъ воображаетъ, что я сама этого не хочу, потому-что перемнилась къ нему,— и вотъ, посмотрите сами, пишетъ, чтобъ я въ доказательство несправедливости его подозрній сказала ему, гд онъ можетъ меня видть.
Она подала письмо.
Вра Дмитріевна быстро пробжала письмо, лицо ея было серьзно и даже показывало безпокойство. ‘Скажите одно слово’ читала она вполголоса: ‘и я полечу за вами хоть на край свта, чтобъ только увидть васъ на одну минуту’. То-есть, подетъ даже и къ Кортоминымъ, сказала Вра Дмитріевна съ горькою усмшкою.— Владиміръ Григорьевичъ очень-нженъ. Ахъ, Анюта! какъ ты неопытна! Ты ужасаешь меня своею неосторожностью.
— Да чмъ же, мой ангелъ Вра Дмитріевна? пускай-себ пишетъ что хочетъ. Вдь ужь конечно я не стану отвчать.
— И никогда не отвчала? спросила Вра Дмитріевна, пристально смотря на молодую двушку. Та выдержала этотъ испытующій взглядъ съ спокойствіемъ невинности.
— О! могу васъ уврить, что никогда.
— Но… это не первое письмо?
— Нтъ, видите, какъ я откровенна. Онъ писалъ ко мн еще до поздки нашей въ Украйну, и тогда я отдала бабушк письмо его…
Въ эту минуту послышался шорохъ. Это была Софья Павловна, которая уже искала свою пріятельницу. Вра Дмитріевна успла только сказать: ‘мы скоро увидимся на праздник у Кортоминыхъ, до-тхъ-поръ, общай мн не ходить къ кормилиц и не имть никакихъ сношеній съ нимъ’.
— О! это для меня легче всего на свт! отвчала двушка.
— Но, Анюта, честное слово?
— Вотъ вамъ рука моя, и съ этимъ словомъ об пошли на встрчу Софь Павловн.
На другое утро вс собрались въ гостиную, Вра Дмитріевна ухала еще наканун, и хозяева были совершенно одни. Петръ Алексевичъ, по обыкновенію своему, сидлъ раскинувшись въ большихъ, покойныхъ креслахъ, сложа ногу на ногу, и держалъ надъ самымъ носомъ листокъ русской газеты, передъ нимъ, на маленькомъ столик, стояла большая чайная чашка, онъ курилъ прихлебывая по-временамъ чай и затягиваясь душистымъ дымомъ. Софья Павловна, за чайнымъ столикомъ, пила кофе, и въ то же время читала какой-то романъ. Въ дверяхъ стоялъ, вытянувшись въ струнку, лакей съ подносомъ, и нсколько дале мальчикъ, одтый казачкомъ, приспособленный нарочно къ раскуриванію трубокъ для Петра Алексевича и гостей его. Анюта, возвратясь съ обыкновенной утренней прогулки, вошла, поцаловала руку у отца и поздоровалась съ матерью, которая, ласково улыбнувшись ей, спросила о погод и опять принялась читать. Анюта сла за пяльцы.
Въ деревн скучно безъ чужихъ. Мы, кажется, и веселость, и любезность бережемъ, какъ бднякъ праздничное платье — для гостей. Въ своей семь молчимъ… О чемъ говорить? Кажется, все переговорили уже, разв ссориться? но этого уже избгаютъ порядочные люди.
Въ гостиной Сарапаевыхъ молчаніе прерывалось только голосомъ Петра Алексевича, который по-временамъ подзывалъ мальчика и отдавалъ ему трубку, да шелестомъ листовъ въ книг Софьи Павловны. Анют оставалось только звать за пяльцами или мечтать. Она избрала послднее.
Мы охотно сказали бы, какого рода были эти мечты, но для тхъ, кто не былъ предварительно знакомъ съ прошедшею жизнію молодой двушки, эти мечты, можетъ-быть, показались бы не совсмъ понятными, почему и считаемъ необходимымъ обратиться нсколько назадъ.
Мы знаемъ уже, что у Анюты не было матери, но судьба, всегда благосклонная къ сиротамъ, вознаградила потерю, давъ ей другую мать въ Татьян Васильевн, ттк Петра Алексевича, о которой мы уже упоминали. Татьяна Васильевна любила Анюту безъ памяти, даже назначала своею наслдницею въ духовной, которую сдлала тотчасъ посл женитьбы Петра Алексевича. Она, кажется, жила только для счастія своей любимой внучки, старалась доставлять ей вс возможныя удовольствія, рядила ее, дарила, называла своею милою, бдною сироткою, и при всякомъ случа извиняла нжность свою къ ней, говоря: ‘кому же ее и побаловать, какъ не мн?’ и при этихъ словахъ глядла на внучку съ такою любовію, что Анюта, сильно-тронутая, бросалась на шею любезной бабушк. Анюта была добрая двушка и сама много любила старушку. Не проходило ни однихъ именинъ, ни одного праздника, чтобъ она не готовила ей какого-нибудь сюрприза. Да чего ей! Анюта никогда не забывала даже Агафъи Ивановны, ключницы бабушкиной, старушки, которая пользовалась ея особенною довренностью. Были, однакожъ, злые люди, которые говорили, будто Татьяна Васильевна потому только любила Анюту, что ненавидла другихъ родныхъ, и что отдавала ей имніе для того, чтобъ оно не досталось другимъ, особенно же Петру Алексевичу, на котораго сердилась за женитьбу… но всхъ злыхъ людей переслушаешь ли!
Главнымъ желаніемъ Татьяны Васильевны было пристроить Анюту, то-есть, выдать замужъ, и выдать при себ, она, по слабости своего здоровья, безпрестанно опасалась оставить ее совершенною сиротою, и, что всего хуже, на рукахъ мачихи, ‘какъ бы ни была она хороша’, прибавляла Татьяна Васильевна, при чемъ глаза ея всегда наполнялись слезами, особенно въ присутствіи Анюты, которое, конечно, должно было еще сильне возбуждать ея чувствительность. Но ей хотлось отдать Анюту по своему выбору, а не такъ, какъ вздумается Петру Алексевичу. Въ-самомъ-дл, съ нкотораго времени, вс дйствія Петра Алексевича были очень-странны: съ молодою женою у него было все какъ-то по мод, онъ даже поговаривалъ и за границу хать, на воды,— видите, лечиться здсь нельзя. Такъ не отдать же такому человку выборъ жениха, особенно для такой двушки, какъ Анюта.
Въ сосдств съ Петромъ Алексевичемъ жилъ помщикъ Ладошинъ, человкъ не бдный, и, какъ говорили, хорошій хозяинъ. Татьяна Васильевна еще въ дтств была знакома съ его матерью, даже посл, вышедъ замужъ, об он, да и мужья ихъ, жили, что-называется, душа-въ-душу. Молодой Ладошинъ воспитывался въ Царскосельскомъ-Лице, учился, какъ вс говорили, блистательнйшимъ образомъ, но почему-то не кончилъ курса и пріхалъ къ матери. Она тогда жила въ ярославской деревн, Ладошинъ опредлился въ канцелярію губернатора, былъ принятъ въ лучшихъ домахъ, танцовалъ на всхъ балахъ и подавалъ отличнйшія надежды къ повышенію,— какъ вдругъ мать его умерла, онъ долженъ былъ по дламъ наслдства хать въ степную деревню, пріхалъ, началъ сять пшеницу, и видно такъ свыкся съ степною жизнію, что вышелъ въ отставку губернскимъ секретаремъ, и съ-тхъ-поръ уже не оставлялъ деревни.
Въ губернскихъ обществахъ безпрестанно встрчаются люди, которые ничему не учатся и очень-мало знаютъ, потомъ люди, которые кое-чему учились и все знаютъ, обо всемъ говорятъ, какъ съ каедры, и наконецъ люди, которые многому и порядочно учились, но, послужа, поживъ въ деревн, такъ отстали, что все равно, какъ-будто они и вкъ ничему не учились. Владиміръ Григорьевичъ Ладошинъ, повидимому, принадлежалъ къ числу послднихъ. Онъ бывалъ во всхъ обществахъ, но никто не слыхалъ, чтобъ онъ говорилъ о чемъ-нибудь, кром охоты и картъ, да еще любилъ онъ разсказывать анекдоты о сосднихъ помщикахъ и чиновникахъ, и разсказывалъ такъ хорошо, что мы, конечно, не осмлимся повторить ни одного изъ его разсказовъ. Сосди говорили, что хозяйство у него шло хорошо, но онъ и о хозяйств не любилъ говорить. Въ обществахъ игралъ онъ въ карты, получалъ журналы,— это разсказывали и почтмейстеръ, и пріятели Ладошина, которые пользовались ими безъ отказа, но читалъ ли онъ ихъ, и читалъ ли вообще что-нибудь, это оставалось на благонамренныя догадки публики. Впрочемъ, его очень любили, онъ былъ хорошій знакомый, принималъ радушно, и если давалъ пирушку, такъ-ужь на славу. На попойк, онъ не отставалъ ни отъ кого, напротивъ! А начнутъ хвалиться силою — любаго силача схватитъ въ охапку, пронесетъ всмъ домомъ и броситъ въ сугробъ какъ мячикъ, къ великому удовольствію общества. Лихой наздникъ, славный охотникъ, онъ билъ бекаса и вальшнепа безъ промаха, держалъ псовую охоту и не жаллъ денегъ ни на рысака, ни на гончую.
Ладошинъ былъ не хорошъ собою, но и не безобразенъ. Онъ былъ средняго роста, съ широкими плечами, и вообще могъ скоре обратить на себя вниманіе силою мускуловъ, чмъ красотою формъ. Одвался онъ нсколько на свой фасонъ, что, однакожь, въ немъ не было смшнымъ. Можетъ-быть, особенно не понравились бы въ немъ живописцу или скульптору его маленькіе глаза, очень-поднятые на углахъ къ вискамъ, что, вмст съ выдавшимися широкими скулами и вчнымъ загаромъ на охот и по брызгамъ и по порош, сильно напоминало калмыцкій типъ, однакожь, все это вмст было не совсмъ-дурно, тмъ боле, что смягчалось быстрымъ и умнымъ взглядомъ, и веселою улыбкою прямодушнаго человка, которая каждый разъ открывала два ряда прекраснйшихъ зубовъ.
На этого-то человка Татьяна Васильевна и обратила свое вниманіе, и вотъ какъ это случилось.
Владиміръ Григорьевичъ былъ уже лтъ около тридцати, но до-сихъ-поръ никто не замчалъ въ немъ ни малйшей склонности къ женитьб, и вс ласки матушекъ и бабушекъ, вс стрлы губернскихъ и уздныхъ красавицъ оставались тщетными. Вообще женщины, если не въ цпи творенія, то по-крайней-мр въ обществ, были для него до-сихъ-поръ существами совершенно-лишними. Пріхавъ въ городъ, Владиміръ Григорьевичъ длалъ всмъ визиты, да этимъ и ограничился,— ни въ одномъ дом не сдлался короткимъ, нигд не бывалъ дальше кабинета хозяина, разумется, кром званыхъ праздниковъ и карточныхъ вечеровъ. У Татьяны Васильевны былъ онъ наряду со всми, не смотря на то, что она была другомъ его матери. Но молодые люди помнятъ ли дружбу стариковъ! Татьян Васильевн это было очень-непріятно, даже горько, да длать было нечего. Какъ вдругъ, по прошествіи пяти или шести лтъ, Владиміру Григорьевичу вздумалось вспомнить старинныя материнскія связи и пріхать къ Татьян Васильевн. Его приняли довольно-сухо, но видно на этотъ разъ нжность къ памяти матери была такъ сильна, что онъ не обратилъ вниманія на пріемъ, пріхалъ въ другой и въ третій разъ, его пригласили на преферансъ, онъ не замедлилъ явиться, слъ играть, наставилъ ремизовъ, проигрался, насмшилъ старушку и ея гостей, и получилъ приглашеніе постоянно уже, на вс вечера, когда только ему вздумается.
Это было въ то самое время, когда Сарапаевы узжали въ Москву по дламъ, а Анюта оставалась у бабушки. Татьяна Васильевна жила не совсмъ-весело для молодой двушки. Домъ у нея былъ прекрасный, но принимала она мало,— разумется, по визитамъ принимала весь городъ, по обыкновенно у нея было свое общество: старшій совтникъ губернскаго правленія съ женою и тщею, секретарь дворянскаго собранія, за которымъ обыкновенно посылали, когда не доставало четвертаго, предсдатель гражданской палаты, искренній другъ Татьяны Васильевны, и еще нсколько столько же почтенныхъ особъ, да докторъ два раза въ день. Все это очень-полезныя знакомства, но не совсмъ же достаточно-пріятныя для молодой двушки, и потому появленіе Ладошина было принято съ большимъ удовольствіемъ. Все-таки это было новое, хотя и калмыцкое лицо. Къ-тому же, онъ такъ смшно разсказывалъ бабушк объ исправник, о секретар узднаго суда, объ Анн Степановн и Степан Сидорович! Конечно, когда входилъ новый и особенно-значительный гость, Владиміръ Григорьевичъ переставалъ говорить, но тогда для Анюты бывало едва-ли не веселе еще. Бабушка занималась значительнымъ гостемъ, а Ладошинъ подсаживался къ пяльцамъ внучки и въ-полголоса опять умлъ занять ее, но теперь уже не анекдотами.
— Не правда ли, что ваша гостья прехорошенькая?
— Что жь? совсмъ не дурна (гостья была безобразна).
— Нтъ, безъ шутки. Впрочемъ, вдь у насъ въ город много такихъ хорошенькихъ дамъ.
— Кто же, на-примръ?
— Чумина, Акурина, Язева…
— Какіе вы злые! Язева совсмъ недурна и премилая.
— Особливо у нея талія хороша, вамъ она должна нравиться, потому-что напоминаетъ вамъ вашу гувернантку, Клару Ивановну.
— Прошу не говорить о ней, вы ея не знаете и не могли знать.
— Помилуйте! очень-хорошо знаю. Вдь она живетъ въ Москв, у моей кузины.
— Ну, такъ что же? очень-великодушно смяться надъ природными недостатками! Она никогда не скрывала, что кривобока, не такъ, какъ нкоторыя изъ вашихъ двицъ.
— Кто же бы это? Представьте, я не замтилъ!
— Станемте лучше говорить о Степан Сидорыч. Вы такъ хорошо о немъ разсказываете.
— А вамъ это скучно? простите великодушно. Что длать! это нравится вашей бабушк, а мн надобно загладить передъ нею большую вину. Подумайте, я не былъ у нея цлыя шесть лтъ.
— И вы думаете, что на васъ сердятся?
— Представьте, что я столько самолюбивъ. Впрочемъ, какъ же мн было не подумать, когда я узналъ изъ врныхъ источниковъ, что меня чуть-было не предали анаем на всхъ соборахъ.
— И вы можете мн это говорить о бабушк?
— Помилуйте! почему же? анаема — дло очень важное.
— И вы испугались?
— Видите: вотъ уже цлый мсяцъ зжу изо-дня-въ-день.
Анюта покраснла — неизвстно, отъ досады ли за бабушку, или отъ страха, потому-что маленькіе, калмыцкіе глазки Владиміра Григорьевича смотрли на нее въ эту минуту такъ, какъ-будто общали огромный томъ комментарій на послднія слова его. Огромный томъ! тогда-какъ Анюта имла ршительное отвращеніе отъ огромныхъ томовъ.
Дла, казалось, шли совершенно по желанію Татьяны Васильевны, она какъ-будто ничего не замчала, но втайн съ удовольствіемъ видла, что молодые люди съ каждымъ днемъ встрчаются все съ большимъ удовольствіемъ. Анюта краснла уже, когда мимо оконъ пронесутся легкія санки Ладошина, онъ, что вошелъ въ комнату, первую ее привтствуетъ взоромъ, и будто вопьется своими маленькими глазами въ ея хорошенькое личико. Съ каждымъ днемъ онъ все чаще и чаще у Татьяны Васильевны и точно добрый сынъ. Скажутъ ли, что въ лавк у такого-то появилась чудесная икра — на другой же день Ладошинъ привозитъ цлую банку, захватитъ ли полиція мужика Татьяны Васильевны, примченнаго на базар въ плутовств, Ладошинъ детъ самъ къ полиціймейстеру, словомъ, все показывало, что желаніе Татьяны Васильевны должно было скоро увнчаться успхомъ. Между-тмъ, Анюта ухала къ отцу, но вдь въ деревн не все же сидть затворницами. здили къ Кортоминымъ, Юрзуфовымъ, и тамъ встрчались съ старымъ знакомымъ, этимъ несноснымъ спорщикомъ, Ладошинымъ. Одинъ разъ, на вечерней зар, мимо сада прохалъ охотникъ съ ружьемъ и собакою, маленькіе глазки его быстро смотрли въ садъ. Анюта сама видла его съ боковой дорожки. Въ другой разъ, Петра Алексевича и Софьи Павловны не было дома, Анюта оставалась одна, и отъ скуки — шалунья! вздумала уйдти въ поле, одна съ Парашею, этою балованною горничною Софьи Павловны, воспитанницею Кузнецкаго-Моста, которой дали постель какъ барышн. На дорог он встртили того же охотника, но уже верхомъ, онъ сошелъ съ лошади и проводилъ двухъ двушекъ до самыхъ гуменъ. Наконецъ, охотникъ пріхалъ къ Петру Алексевичу, и все это Анюта подробно разсказывала бабушк.
Но, ахъ! здсь, неодолимая какъ судьба, возстала желзная воля отца и разрушила, можетъ-быть, навсегда надежды любовниковъ и Татьяны Васильевны. Ладошину было отказано, Петръ Алексевичъ, особенно со времени возвращенія своего изъ Украйны, и слышать о немъ не хотлъ. Онъ говорилъ, что Ладошинъ дрянь, лнивецъ, который только и длаетъ, что здитъ съ собаками, что изъ него никогда не выйдетъ ничего порядочнаго, что въ немъ нтъ никакого благороднаго самолюбія. ‘Что! мальчишка такъ, пустой, нигд не служилъ и служить не хочетъ. Впрочемъ,’ прибавилъ Петръ Алексевичъ: ‘Анюта еще молода и всегда будетъ имть жениха не хуже Ладошина.’
Между-тмъ, Дарья Лукинична, старушка, которая ходила въ ключахъ еще при покойной матери анютиной, да и теперь исправляла ту же должность, однажды, когда Анюта забжала къ ней въ кладовую за яблоками, сказала ей:
— А что, матушка барышня? каковъ теб показался нашъ гость?
— Какой гость, Дарья Лукинична?
— Ну, вотъ, какой? что обдалъ сегодня?
— Да сегодня много гостей обдало, Дарья Лукинична.
— Охъ ты, воструха! будто и не знаетъ. Извстно, я говорю о петербургскомъ сосд.
— Объ Илашев-то?
— А что? Не хорошъ, скажешь?
— Не знаю, я не посмотрла на него хорошенько.
— Напрасно, надобно бы посмотрть.
— А для чего же это?
— Да такъ.
— Полно же секретничать, Дарья Лукинична, ты такъ говоришь, какъ-будто бы у тебя было что-то на ум?
— Сказала бы я теб, да боюсь, проговоришься.
— Ну, вотъ! какъ это можно!
— Хорошо, такъ и быть, только ты смотри у меня, не проговорись, особенно маменьк-то. Вдь папенька прочитъ теб этого сосда въ женихи.
— Какой вздоръ! почему это ты знаешь?
— Почему бы то ни было, а это не вздоръ. Онъ очень на это метитъ, я это наврно знаю.
— Ну, такъ мн что жь за дло?
— Какъ, что за дло? Вдь у него, матушка, 800 душъ, да вдь имнье-то какое — золотое дно! Однимъ медомъ мужики на праздникъ закидаютъ. Все вдь богатые…
Вскор посл того Анюта подслушала разговоръ мачихи своей съ Врой Дмитріевной, которая говорила точно то же. Все это заставило задумываться Анюту. Илашевъ давно уже возбудилъ ея любопытство. Она знала о немъ еще въ Украйн изъ писемъ своихъ пріятельницъ, которыя вс единодушно писали о прізжемъ, какъ о чуд, явившемся въ ихъ пустын. Она возвратилась уже съ желаніемъ видть это чудо, конечно безъ всякой неблагопріятной для Ладошина мысли, а такъ, изъ ребячьяго любопытства: какъ же не посмотрть чуда?
Чудо не замедлило явиться въ Сергіевское, но сначала не произвело особеннаго впечатлнія на Анюту. Она нашла даже, что пріятельницы слишкомъ преувеличили достоинства, по обыкновенному пристрастію ко всему новому и особенно петербургскому. Между-тмъ, вся дворня толковала уже потихоньку о жених, а Агаша, горничная Анюты, даже и чваниться начала: мы-де за генерала идемъ. Въ-самомъ-дл, Илашевъ былъ славный женихъ для Анюты, 800 душъ,— заложенныхъ, правда, ну, да у кого же теперь не заложено имніе? Коллежскій совтникъ и давно уже каммер-юнкеръ. Это ужь не Ладошину чета, никому не стыдно будетъ сказать за кого отдалъ дочку Петръ Алексевичъ… Но обратимся къ Анют.
Анюта, какъ мы сказали, сидла за пяльцами и мечтала. Теперь уже намъ не трудно будетъ угадать, о чемъ мечтала двушка. Ладошинъ, иногда Илашевъ… А вдь онъ прідетъ къ Кортоминымъ, говорила она мысленно, вдвая шерсть въ иголку. Я, кажется, довольно ясно вчера сказала кормилиц, да и сегодня еще пошлю къ ней Парашу. Какая смшная эта Вра Дмитріевна: ‘не имй никакихъ сношеній съ нимъ’. Какъ-будто бы это было возможно! человкъ нарочно познакомился съ кормилицею, съ крестьянкою, чтобъ только знать обо мн! Ну, да что до нея! вдь она не узнаетъ… И для чего она говоритъ мн безпрестанно объ Илашев? Что мн до того? Право, мн кажется, что они вс съ ума сошли. Папенька прельщается его каммер-юнкерствомъ, какъ-будто бы мн было это чрезвычайно дорого! У этого Илашева такая непріятная улыбка, пренасмшливая… Онъ долженъ быть очень золъ. Ни за что не пойду за него… Какъ, право, досадно, что Владиміръ такой чудакъ! Что бы ему не носить волосы, какъ носитъ Илашевъ? Но у Владиміра они не станутъ такъ лосниться. У Илашева необыкновенно-глянцовиты волосы. Это отъ-того, что они очень-черны, да и отъ помады. Надобно сказать Владиміру, чтобъ непремнно покупалъ французскую помаду. Мой милый Владиміръ! какъ я люблю его! Конечно, онъ не богатъ, не придворный, не живетъ въ Петербург, а все я ни за кмъ не буду, кром его… Какъ бы я желала знать, какой у каммер-юнкера мундиръ, не-уже-ли лучше гусарскаго? Право, здсь въ глуши живешь и не видишь ничего… Говорятъ, что у Илашева мундиръ весь шитый золотомъ, какъ, я думаю, хорошо, когда у двора соберутся вс придворные! Вдь есть же счастливицы, которыя съ самаго рожденія при двор!.. Изъ воображеніи Анюты раскинулся длинный рядъ картинъ: богатыя залы, мраморы, золото, и везд эполеты, аксельбанты, кресты и звзды, а дамы?.. длинный шлейфъ изъ темнаго бархата, шитый золотомъ, газовое, усянное блестками покрывало, кокошникъ блеститъ брильянтами, какъ зимняя ночь звздами… ‘А что, еслибъ въ этомъ кокошник показаться здшнимъ дамамъ, хоть бы Вр Дмитріевн, на-примръ?’ говоритъ Анюта, пріятно улыбаясь мечт своей: ‘ужь она не такъ измнилась бы въ лиц, какъ въ послдній разъ, когда маменька показывала ей свой новый уборъ. Какъ она завистлива! А маменька ничего не замчаетъ. Проста, ужасно проста!.. Ну, а, напримръ, написать бы Кортоминой,— вдь и эта хороша!— ‘Ma chè,re, я падаю отъ усталости. Сегодня все утро была при двор. На кокошникъ мой столько нашили брильянтовъ, что и теперь отъ тяжести ломитъ голову, а вечеромъ еще балъ при двор… я танцовала до упаду…’
Еще недавно мечты Анюты были гораздо-скромне, въ нихъ не было ни бархатныхъ шлейфовъ, ни дворцовъ. Конечно, не было въ нихъ также и зеленыхъ лужковъ, ни свтлыхъ ручейковъ, нтъ: Анюта была двушка положительная, и эклоги не очень любила, однакожь…
Да и въ-самомъ-дл, можетъ-быть, Анюта дурно длала, что еще думала о Ладошин, а Петръ Алексевичъ былъ правъ въ своей упрямой вол не отдавать за него дочери. Что ей за женихъ былъ Ладошинъ? Она не бдная невста, дочь одного изъ первыхъ дворянъ въ губерніи, чуть-чуть не губернскаго предводителя, а онъ что? губернскій секретарь, у котораго много-много что 200 душъ, и то половина въ Костромской ли, въ Ярославской ли губерніи, малоземельныя. Къ тому же, Богъ-знаегъ еще, что такое былъ этотъ Ладошинъ. Вотъ Вра Дмитріевна, женщина очень-умная и основательная, а она никогда не отзывалась о немъ хорошо, и даже, по-видимому, не любила его. А такая женщина, какъ Вра Дмитріевна, не могла не любить человка безъ причины. Тутъ была какая-то престранная исторія, о которой Вра Дмитріевна никогда не говорила охотно. Это было еще при покойномъ муж ея, въ первый годъ по прізд Ладошина. У Вры Дмитріевны жила въ то время бдная двушка, изъ мелкопомстныхъ дворяночекъ, которыхъ въ узд обыкновенно звали ‘иваньковскими’. Вра Дмитріевна очень любила эту двушку, старалась образовать ее, всюду возила съ собою, рядила и даже дала ей особенную комнату, возл дтской, — словомъ, содержала ее, какъ родственницу. Вдругъ узнаютъ, что эта двушка завела связи, и даже принимаетъ тайкомъ кого-то, въ комнат, смежной съ своею, и изъ которой длинный корридоръ велъ прямо въ спальную Вры Дмитріевны. Посудите, какая опасность для репутаціи молодой женщины! Вдь чего не могли сказать, особливо въ провинціи, гд столько злыхъ и праздныхъ языковъ! Къ-счастію, однакожь, все открылось. Покойный мужъ Вры Дмитріевны, возвратясь одинъ разъ изъ города довольно-поздно и неожиданно, самъ увидлъ человка, который вылзъ изъ окна помянутой комнаты и потомъ убжалъ черезъ садъ. Исторія надлала шума, двушку отослали къ ея матери, мать чуть не прокляла ее и валялась въ ногахъ у Вры Дмитріевны, чтобъ испросить прощеніе виновной дочери. Конечно, та добра, простила, а между-тмъ было много злыхъ людей, которые разсказывали дло совсмъ-иначе.
Никто не узналъ человка, убжавшаго черезъ садъ, но нкоторые называли потихоньку Ладошина, особливо, когда вскор посл того двушка вышла замужъ съ порядочнымъ приданымъ, тогда-какъ матери не гд было взять его… Да чего же таить? вдь это была дочка Мавры Даниловны. Справедливо ли обвиняли Ладошина, или нтъ, этого нельзя знать, врно только то, что Вра Дмитріевна съ-тхъ-поръ не могла его терпть и не скрывала своей ненависти, а это бросало сильное подозрніе на молодаго помщик, особливо въ глазахъ тхъ, которые хорошо знали прекрасную вдову.
Кажется, будетъ неизлишнимъ, если мы скажемъ теперь нсколько словъ о Вр Дмитріевн, тмъ боле, что это дастъ намъ случай поговорить также и объ Илашев.
Вра Дмитріевна осталась вдовою двадцати-трехъ лтъ, съ хорошенькимъ имніемъ, позапутаннымъ тяжбами и долгами, съ двумя маленькими сыновьями и съ совершеннымъ незнаніемъ ни хозяйства, ни длъ. Вс сосди говорили, что ей непремнно должно было выйдти замужъ, нашлись и женихи, и сострадательные люди, которые, входя въ ея положеніе, сватали ее то за того, то за другаго. Но Вра Дмитріевна и слышать не хотла о замужств — надла траурную шляпку съ длиннымъ вуалемъ и похала въ городъ хлопотать по тяжбамъ. Молодая женщина, вдова и къ тому же прекрасная, не могла не интересовать и собою и своимъ безпомощнымъ состояніемъ. Вра Дмитріевна говорила всякому, что ршительно ничего не смыслитъ въ длахъ, здила къ своимъ знакомымъ, къ Татьян Васильевн и другимъ старушкамъ, равно достойнымъ всякаго уваженія, сидла у нихъ по цлымъ вечерамъ, обдала у нихъ, особливо по середамъ и по пятницамъ (она была очень-набожна и всегда соблюдала посты), бывала часто у губернаторши, вице-губернаторши. У Татьяны Васильевны познакомилась съ другомъ ея, предсдателемъ гражданской палаты, играла съ нимъ въ карты, которыя онъ любилъ до страсти, и вчно проигрывала, между-тмъ, разумется, не забывала и секретарей, и хлопотала по дламъ, какъ умла, бдная женщина! Но судьба не всегда же, однако, гонитъ вдовъ и сиротъ, въ-теченіе нсколькихъ мсяцевъ, дла бдной Вры Дмитріевны какъ-то пораспутались, одинъ изъ помщиковъ-сосдей нашелъ ей очень-хорошаго управляющаго, Вра Дмитріевна съ весною перехала въ деревню и совершенно посвятила себя дтямъ и домашнимъ занятіямъ, оставя по себ въ город, особенно между старушками, единодушныя похвалы. Молодыя поговаривали, что она вовсе и не такъ набожна, и не такъ простодушна, какъ кажется, припоминали кой-какія исторіи еще изъ замужней жизни ея, намекали о кокетств, но Вра Дмитріевна была хороша, очень-хороша, и потому источникъ всхъ подобныхъ разсказовъ легко угадать: разумется, зависть. Женщины такъ завистливы!
Прошло пять лтъ со времени кончины покойнаго мужа Вры Дмитріевны: его и прежде никогда иначе не называли. Имнье ея было устроено, долги почти уплачены, выстроенъ домъ-игрушка, съ оранжереею, со всми причудами милой, образованной женщины. Женихи то-и-дло навертывались, но Вра Дмитріевна и слышать о нихъ не хотла. Вся совершенно въ дтяхъ, она думала только о нихъ, занималась только ими, хозяйствомъ и своими цвтами. Вотъ можно сказать, трудно было, безъ особеннаго недоброжелательства, найдти хоть малйшее пятно въ поведеніи этой женщины. Она принимала у себя часто, и даже мужчинъ, но никто еще не замчалъ ни малйшей неосторожности въ ея поступкахъ, никто не заставалъ ее одну, никто не видалъ одну ни даже за три шага отъ дома. У нея всегда были чужіе: казалось, эта женщина хотла, чтобъ вся жизнь ея, какъ свтлый и прозрачный ручей, протекала въ глазахъ у всхъ. Дв, иногда даже и три дамы, серьзныхъ лтъ, изъ ‘иваньковскихъ’, постоянно бывали у нея, и въ этомъ, можетъ-быть, столько же участвовала осторожность, необходимая для молодой вдовы, сколько и благотворительность. Надобно вамъ сказать, что такое были ‘иваньковскіе’. Въ узд, гд было имніе Вры Дмитріевны, было очень-много мелкопомстныхъ дворянъ, и всего боле въ Иваньков, большомъ казнномъ селеніи, съ каменною церковью и базаромъ, верстахъ въ восьми отъ Вры Дмитріевны. Тамъ, кром казенныхъ крестьянъ, были также и господскіе, и при нихъ сорокъ помщиковъ, которые вс жили въ Иваньков и съ семействами. Между этими помщиками были и такіе, что имли по 20 и даже по 25 душъ, но большею частію считали на трхъ братьевъ по 2 ревизскія души, изъ которыхъ одна оказывалась еще иногда умершею. Вс эти помщики назывались обыкновенно общимъ именемъ иваньковскихъ, и такъ были извстны цлому узду. Были и въ другихъ селеніяхъ мелкопомстные дворяне, но о нихъ какъ-то никто не зналъ, потому ли, что ‘иваньковскіе’ происходили большею частію изъ хорошихъ, какъ русскихъ, такъ и татарскихъ фамиліи, обднвшихъ въ-слдствіе великаго ихъ размноженія, и вс владли документами, въ которыхъ и сама Герольдія ничего не могла бы открыть сомнительнаго, или потому, быть-можетъ, что они были образованне и выше понятіями другихъ мелкопомстныхъ дворянъ. Какъ бы то ни было, но ‘иваньковскіе’ съ-поконъ-вку были въ постоянномъ сношеніи со всмъ лучшимъ, то-есть, богатымъ дворянствомъ узда. Скучала ли помщица, она посылала въ Иваньково, и къ ней являлась немедленно компаньйонка на три, на четыре дня и боле, если ей это было угодно, занемогла ли она,— нигд лучше нельзя было найдти сосдки, какъ въ Иваньков, узжала ли въ городъ на нсколько дней безъ дтей, или къ сосдямъ,— опять посолъ въ Иваньково, иваньковской барын можно было поврить безъ страха и дтей, и мужа, и домъ: такъ чиста была нравственность ‘иваньковскихъ’. Нужно ли послать въ городъ на-скоро, или продать нитки, шитый воротничокъ, или старую шляпу, — все въ Иваньково, ‘иваньковскія’ на все пригодны. За то лтомъ, и сно ихъ уберутъ, и въ жатв помогутъ, а въ нужд такъ и пришлютъ возокъ другой съ зернышкомъ, а случится дло въ суд, такъ и похлопочутъ.
Вра Дмитріевна была одною изъ самыхъ ревностныхъ благотворительницъ ‘иваньковскихъ’ и постоянно принимала у себя нкоторыхъ, что было также своего рода благодяніемъ. Изъ этихъ нкоторыхъ, иныя зжали только къ ея дворечих, другія къ экономк, смотря по ихъ достоинству, а дв или три, въ числ которыхъ была и Мавра Даниловна, къ самой Вр Дмитріевн. Впрочемъ, она это и заслуживала. Нельзя было найдти женщины боле-преданной, боле-признательной. Доказательствомъ могло бы служить приключеніе съ ея дочерью. Подобная исторія наврное охладила бы преданность всякой другой женщины, но Мавра Даниловна была выше всего подобнаго, ничто, ни самые побои, я думаю, не могли бы уменьшить приверженности ея къ благодтелямъ: это называлось въ узд благодарностію…
Вотъ здсь можно бы поговорить о злоб и несправедливости людской, но это тэма столько всмъ извстная и столько уже избитая! Посудите, что, не смотря на строгость правилъ Вры Дмитріевны, на благочестіе ея и осторожность въ поступкахъ, нашлись люди, которые и о ней говорили дурно и давали ей на счетъ и Ладошина и другихъ, и даже самого Илашева. Впрочемъ, надобно сознаться, сами мужчины такъ недобросовстны, что всегда готовы хвалиться благосклонностью женщины, если эта женщина сколько-нибудь выше другихъ. Илашевъ недавно еще появился въ губерніи. Онъ служилъ въ Петербург, не знаю въ какомъ-то министерств, и былъ присланъ въ губернію, вроятно, для какой-нибудь ревизіи. У него было имніе верстахъ въ восьми отъ Вры Дмитріевны, довольно-значительное, но чрезвычайно-запущенное и разстроенное. Какъ человкъ дятельный, онъ, не пренебрегая возложеннаго на него порученія, занимался и собственными длами: поправилъ какъ могъ старинный каменный домъ, выстроилъ ригу, смнилъ управляющаго и самъ занялся пашнею. Но нельзя же все заниматься длами и хозяйствомъ. Онъ познакомился съ сосдями и между прочими съ Врой Дмитріевной. Онъ встртился съ нею въ первый разъ на вечер у вице-губернатора. Такая женщина, какъ Вра Дмитріевна, не могла не обратить на себя вниманія прізжаго, будь онъ изъ Петербурга и придворнымъ, какъ Илашевъ. Она играла въ карты въ то время, какъ вошелъ Илашевъ. Согласитесь, что нтъ ничего въ мір боле прозаическаго, какъ женщина за картами, особливо, если эта женщина, какъ говорится, вся въ игр. Прости тогда, прекрасный идеалъ, который мы любимъ въ женщин! Чистосердечіе, безкорыстіе, преданность, любовь, — все исчезаетъ. Женщина за картами — это банкиръ въ чепц, разсчитывающій копейки въ своей контор, это вся черная сторона человческаго рода олицетворенная, вся на виду, хоть и подъ прекрасною наружностью. Но не такъ играетъ Вра Дмитріевна, на прекрасномъ лиц ея не видно ни безпокойства, ни особеннаго удовольствія. Она говоритъ: ‘восемь въ червяхъ’ или ‘безъ трехъ’, ставитъ ремизы, или записываетъ выигрышъ съ одинаковымъ равнодушіемъ. Она не раскраснлась, глаза ея не мечутъ искръ, губа не трясется, — словомъ, она играетъ только потому, что это кажется ей лучшимъ занятіемъ въ обществ, въ которомъ она находится.
Илашевъ, который, какъ водится, пріхалъ съ мыслію посмяться надъ провинціальными глупостями, или скучать,— тотчасъ замтилъ Вру Дмитріевну. Она была одта не такъ, какъ другія дамы, говорила иначе, у нея были такіе чудные глаза и взоръ — какихъ мало! Въ конц вечера, онъ зналъ уже, что дама, обратившая на себя его вниманіе, была его сосдкою, и, какъ сосдъ, представился и былъ приглашенъ.
Разумется, онъ не заставилъ себя просить, пріхалъ, и съ-тхъ-поръ все чаще и чаще бывалъ у сосдки. Онъ находилъ въ дом ея все, что сдлалось необходимостью для человка, привыкшаго къ гостинымъ порядочнаго общества: и кабинетъ съ мягкими диванами, и матовый свтъ алебастровой лампы, и зелень, и рдкій экзотическій цвтокъ, хорошій, очень-хорошій обдъ и даже недурное вино, журналы, новый романъ съ рисунками Гаварни, петербургскія сигары и — хозяйку, которая, посл хорошаго обда, раскинувшись на шелковомъ диван, съ пахитоскою въ блой, пухленькой ручк, бросала иногда взоры, отъ которыхъ поворачивалось все сердце бднаго каммер-юнкера, какъ-будто бы въ дни первой весны его, когда еще тысяча успховъ, дла и петербургскій климатъ не поохолодили его кипучей крови. Но этотъ взоръ, вы понимаете, бросался безъ намренія: нельзя же винить Вру Дмитріевну, что Богъ наградилъ ее взоромъ, отъ котораго поворачивается сердце петербургскихъ прізжихъ!
Въ деревн, добрый сосдъ — сокровище. Конечно, къ Вр Дмитріевн зжало много сосдей, и она принимала всхъ и хорошо и ласково, но нельзя же ей было не отличить такого человка, какъ Илашевъ, съ которымъ она могла говорить не объ одномъ урожа. Это же случилось именно въ то время, когда Вра Дмитріевна была лишена общества Софьи Павловны, которая узжала съ мужемъ и дочерью въ Украйну, оставивъ пріятельницу свою одну съ сосдями и ‘иваньковскими’,—а это было, право, незавидное общество, не смотря на вс ихъ неотрицаемыя достоинства.
Вотъ и пошли толки по всему узду. Не только у кого другихъ, даже у Кортоминыхъ, искреннихъ друзей Вры Дмитріевны, говорили очень-двусмысленно о частыхъ посщеніяхъ Илашева. Кортомина, женщина очень-строгой нравственности и извстная прочностію своего знакомства, вступилась за Вру Дмитріевну. Завязался споръ, долго толковали, и наконецъ ршили, что такъ-какъ Вра Дмитріевна была уже не въ той пор, когда влюбляются безъ ума и жертвуютъ добрымъ именемъ первой прихоти, то справедливе будетъ предположить, что, конечно, она принимаетъ у себя Илашева на такой ног, какъ говорятъ, только для того, чтобъ выйдти за него замужъ.
— Что же? говорила Кортомина: — тутъ ничего нтъ предосудительнаго. Илашевъ коллежскій совтникъ и, можетъ-быть, скоро будетъ каммергеромъ, а это не бездлица. Онъ можетъ быть полезенъ дтямъ Вры Дмитріевны, и она, жертвуя, ему своею свободою, поступаетъ какъ попечительная и благоразумная мать.
— Совершенно-справедливо, замтилъ одинъ изъ гостей:— однакожъ, согласитесь, что черные глаза будущаго каммергера и его петербургскій фракъ могли также сдлать впечатлніе на вдовствующее сердце.
— Я думаю, что оно такъ и есть, только изъ этого ничего не будетъ, отвчалъ самъ Коргоминъ, который, замтимъ мимоходомъ, вообще говорилъ очень-мало.— Можетъ ли быть, чтобъ такой человкъ, какъ Леонтій Андреевичъ, у котораго почти тысяча душъ, женился на вдов съ двумя дтьми, безъ связей и, сравнительно, почти безъ состоянія? Все это вздоръ, бредни.
— Почему же бредни? У тебя сейчасъ и бредни, возражала Кортомина.— Главное дло только, чтобъ Илашевъ влюбился, а, право, Вры Дмитріевны станетъ, чтобъ свести съ ума и получше его, лишь бы она захотла.
— А я такъ думаю, что за послднимъ-го дло никогда не стало бы, замтилъ Кортоминъ, къ большому неудовольствію своей супруги, и, улыбнувшись, началъ насвистывать псенку, чтобъ кончить споръ.
Но вотъ что разсказывалъ одинъ разъ самъ Илашевъ, въ часъ дружеской откровенности, Ладошину, съ которымъ былъ знакомъ еще по Лицею, гд оба они воспитывались, хотя и не совсмъ въ одно время…
Вра Дмитріевна, какъ вс поэтическія души, чрезвычайно любила садоводство и цвты. Она была безпрестанно въ саду, работала тамъ, читала, посл же обда обыкновенно ходила гулять по всему саду съ гостями, какіе у нея случались, и непремнно съ дтьми, которыя неотлучно всегда были при ней. Впрочемъ, дти Вры Дмитріевны не могли никого безпокоить — не такъ, какъ дти другихъ помщиковъ, которыя завертываются въ юбку къ маменьк и того-и-гляди заревутъ. У Вры Дмитріевны были милыя, благовоспитанныя дти, которыя капризничаютъ и дерутся только въ своей дтской.
Въ саду Вры Дмитріевны была бесдка, довольно-удаленная отъ дома и до того закрытая разными цвтущими кустарниками, что самое существованіе ея казалось тайною. Это мсто особенно любила Вра Дмитріевна: тамъ она собрала любимые цвты свои, не пренебрегая и туземною флорою, тамъ любила читать, между-тмъ, какъ дти рзвятся на ближнемъ лугу. Вотъ, случилось, что Вр Дмитріевн, въ одинъ вечеръ, вздумалось показать Илашеву новую, только-что расцвтшую магнолію, принесенную, по ея приказанію, въ бесдку. Они вошли. Дти остались на лугу, Мавра Даниловна, по извстной своей къ нимъ привязанности, а можетъ-быть и плнясь красотою вечера, осталась съ ними и, свъ на траву, хлопала въ ладоши, грозя поймать то того, то другаго, плела внки изъ цвтовъ и прочее, что обыкновенно наблюдается при играхъ съ умными и благовоспитанными дтьми.
Есть минуты, въ которыя окружающіе насъ предметы необыкновенно дйствуютъ на нашу душу. Илашевъ самъ разсказывалъ, что онъ нсколько разъ бывалъ въ этой бесдк, но никогда она не производила на него такого впечатлнія, какъ въ этотъ разъ. Впрочемъ, можетъ-быть, и въ-самомъ-дл было что-нибудь обаятельное въ полусвт, царствовавшемъ во внутренности бесдки, въ ея уединеніи и самомъ воздух, наполненномъ душистыми испареніями цвтовъ. Иногда кажется, что вся природа говоритъ съ нашею душою. Такъ было и теперь. Надъ самымъ входомъ свшивались густыми плетеницами гибкія асклепіи и шелестомъ листьевъ, казалось, нашептывали какую-то тайну, въ дверяхъ тихо качалась на стебл пышная роза, убаюкивая въ благовонной чашечк своей изумрудную цетонію, по стнамъ разноцвтные колокольчики ипомеи, этого цвтка-эмблемы скоротечности, отъ которой самое растеніе въ народ зовется ‘человческою жизнію’,— кажется, ловили послдніе лучи свта, съ которымъ должно было окончиться ихъ эфемерное существованіе, и все, казалось, говорило наслажденію: спши! спши!.. Вра Дмитріевна ходила отъ цвтка къ цвтку, приподнимала фіолетовый колокольчикъ кобеи, или пестрыя кисти азалеи, Илашевъ молчалъ.
— Посмотрите на эти кларкіи, сказала она, наклонясь къ маленькому растенію, скромно притаившемуся между другими.— Это совсмъ не пышный цвтокъ, но какъ онъ милъ! Я особенно люблю его.— Она подняла голову и взглянула на Илашева: онъ стоялъ прислонясь къ колонн и смотрлъ на нее — не на цвты. Яркая краска выступила на лиц ея. Она опять опустила глаза на цвтокъ.— Нтъ, право, вы не отдаете справедливости моимъ цвтамъ.
— Я? напротивъ. Никогда я не находилъ ихъ столько прекрасными.
— Вы сметесь. Вамъ кажется, что этотъ блднорозовый цвтокъ съ четырьмя лепесточками не заслуживаетъ вниманія, вамъ непремнно надобны великолпныя магноліи… И она подошла къ только-что распустившейся магноліи, которая красовалась возл дивана на горк, уставленной зеленью и цвтами, и, смотря съ любовію на прекрасный цвтокъ, сла на диванъ.
— Какъ же вы хотите, чтобъ можно было не любоваться прекраснымъ? сказалъ онъ, садясь возл Вры Дмитріевны.
Они говорили о цвтк, любовались яркими лепестками его, красивою формою… и Богъ-знаетъ какъ это случилось, только черезъ нсколько минутъ рука Илашева, какъ гибкая ипомея, обвила станъ молодой женщины, и губы, какъ изумрудная цетонія въ чашечку розы, впились въ ея розовыя уста.
Но это было на одно мгновеніе.
Какъ-будто внезапно пробудившись отъ страшнаго сна, Вра Дмитріевна вырвалась изъ рукъ молодаго человка. Глаза ея сверкали, грудь волновалась,— она была истинно-хороша въ эту минуту.
— Это уже слишкомъ, Леонтій Андреичъ! Я вамъ этого никогда не прощу, говорила она, ухватясь руками за столъ, какъ-бы ища опоры.
Но увлеченіе Илашева уже прошло, или такъ казалось по-крайней-мр. Я не знаю, какъ бы онъ долженъ былъ поступить въ этомъ случа по мннію Вры Дмитріевны, только онъ… онъ сидлъ покойно, какъ-будто-бы сейчасъ только прослушалъ ботаническій урокъ, и хотя легкая краска, непривычное явленіе на смугломъ лиц его, и измняла внутреннему волненію, — улыбка его, взоръ, свободное положеніе говорили противное.
— Прежде растолкуйте мн великость вины моей, сказалъ онъ голосомъ совершенно-спокойнымъ.
Вра Дмитріевна посмотрла на него пристально. Ее поразило скептическое выраженіе, съ которымъ онъ смотрлъ на гнвъ ея. Внезапная мысль озарила ея душу.
— Послушайте, сказала она съ живостію:— увлекаются, когда любятъ, или… Она закрыла лицо руками, и голосомъ, въ которомъ слышалась жалоба растерзанной души, сказала: — о! я знаю, что это значитъ.
— Наконецъ?
— Да, знаю. Клевета дошла и до васъ, и вы поврили ей. Она бросилась въ кресла и заплакала.
— Послушайте, Вра Дмитревна, мы съ вами не дти. Вы такъ же хорошо знаете жизнь, какъ и я…
— Не хотите ли вы мн читать уроки вашей свтской философіи? Мы здсь, въ деревн, незнаемъ ея.
— Я думаю, что вы не имете нужды ни въ какихъ урокахъ, Вра Дмитревна, сказалъ Илашевъ тономъ самой тонкой свтской вжливости.— Я просилъ, напротивъ, чтобъ вы взяли на себя трудъ научить меня и объяснить важность моего преступленія. Положимъ, оно велико, но…
— Оставьте этотъ тонъ, сказала Вра Дмитріевна, вставъ и подойдя къ дивану, на которомъ сидлъ Илашевъ. Казалось, гнвъ ея исчезъ совершенно. Лицо ея выражало только горесть, и свтлая слеза, какъ капля росы, трепетала на рсниц. Она сла подл Илашева.— Послушайте, сказала она, сжимая въ рукахъ сорванный листокъ:— я уважала васъ… нтъ, боле: я вообразила себ, что могла осуществить всегдашнюю мечту мою и найдти въ васъ друга… Видите, я такъ простодушна, что думала, будто вы можете быть другомъ женщин! Я была также уврена, прибавила она скоро, видя, что онъ хотлъ говорить:— что вы не легко поврите первому, кто вздумалъ бы клеветать на эту женщину.
— И вы не ошиблись.
— Нтъ, ошиблась, и всего больне то, что я не умю перенести этого равнодушно. Я должна бы принять васъ такъ, какъ вы есть, съ вашимъ благоразуміемъ и съ тмъ мнніемъ, какое вамъ угодно имть обо мн, но посудите же, какъ я глупа! Я и теперь желала бы еще вашего добраго мннія.
— Но съ чего вы думаете противное? не-уже-ли отъ-того, что я, какъ ребенокъ, поддался очарованію,— потому-что вы очаровательны, Вра Дмитревна, это истина,— и на минуту забылъ, что не имю никакого права надяться счастія, которое въ эту минуту показалось мн возможнымъ? О, я готовъ на колняхъ просить вашего прощенія…
И онъ въ-самомъ-дл готовъ былъ стать на колни. Она улыбнулась, но это не была еще улыбка торжества. Подъ нею только скрывалась увренность, что въ ней видятъ актриссу.
— Не нужно, сказала она.— Я знаю, что въ вашихъ глазахъ все, что приписываютъ мн добрые ваши и мои пріятели, не кажется большою виною въ женщин, вамъ посторонней, быть-можетъ, напротивъ, эта женщина кажется вамъ тмъ привлекательне: такъ принято въ свт. Но, Леонтій Андреичъ, прибавила она съ горькой усмшкою:— я не хочу присвоивать себ прелести, которой не имю. Нтъ, я просто деревенская барыня, помщица, которая такъ проста, что свидтельство совсти своей предпочитаетъ всмъ успхамъ въ свт,— такъ проста, что желала бы, чтобъ люди, которыхъ она уважаетъ, любили ее, не смотря на ея простоту.
— Вы меня совершенно уничтожаете… Но не-уже-ли же прекрасная помщица, въ высокой простот своей, не найдетъ ни одного слова въ извиненіе…
— Не станемъ говорить объ этомъ. Вы видите, что помщица угадала, что было причиною проступка. Ахъ, еслибъ вы захотли сказать мн все, что черная клевета шепнула вамъ въ уши! еслибъ вы захотли выслушать…
— Вамъ оправдываться! О, нтъ! не усиливайте вины моей. Я врю всему, что вамъ угодно, хотя бы, признаюсь, не хотлъ врить.
— Не хотли бы?
— Конечно. На этомъ высокомъ пьедестал добродтели, вы для меня недоступны. Я нсколько эпикуреецъ, Вра Дмитревна. Жизнь иметъ для меня цну тогда только, когда она усяна цвтами, а они такъ рдки и такъ недолго цвтутъ, что нельзя не жалть объ утрат и самаго ничтожнаго. Какъ же вы хотите, чтобъ я былъ равнодушенъ къ потер лучшихъ, какими только когда-нибудь польстила мн надежда!
— Вы ужасный, безнравственный человкъ, сказала Вра Дмитріевна съ такимъ взоромъ, который могъ бы вскружить голову самому хладнокровному.
— За что жь вы хотли уважать меня, какъ сами сказали сейчасъ же?
— О нтъ, нтъ! Я отказываюсь. Но я хотла бы любить васъ какъ человка, съ которымъ время проходитъ невидимкою,— никакъ не боле.
— Принимаю приговоръ. Будемте пріятелями. Я буду сокращать для васъ дни моею, какъ вы говорите, любезностью, а вы… нтъ, нтъ! Я не хочу вашей дружбы съ условіями, которыя вы предписываете. Вы… скоро опять разсердились бы на меня — говорю искренно. Даже и теперь — я благословляю Мавру Даниловну, которая идетъ къ намъ, благословляю! прибавилъ онъ, вставая, и, бросивъ очень-вразумительный взглядъ на прекрасную хозяйку, пошелъ на встрчу дтямъ, которыя тотчасъ, какъ къ короткому знакомому, бросились ему на шею.
Говорятъ, будто-бы Вра Дмитріевна всегда обвиняла Ладошина въ развязк этой сцены, которая, безъ его наговоровъ Илашеву, должна была, по ея мннію, кончиться совсмъ-иначе. Какъ бы то ни было, но отношенія сосдей съ-тхъ-поръ очень перемнились. Илашевъ всегда воображалъ, что Вра Дмитріевна прочитъ его въ женихи себ, а онъ, съ своей стороны, все настойчиве и настойчиве искалъ случая — опять полюбоваться магноліями въ бесдк. Наконецъ, Вра Дмитріевна разсердилась не въ шутку, Илашевъ сказалъ: какъ хотите,— и пересталъ здить.
Это было въ то самое время, когда Сарапаевы возвратились изъ Украины, то-есть, за нсколько дней до кортоминскаго праздника.