ЕНОТОВАЯ ШУБА.
ЕНОТОВАЯ ШУБА.
(Разсказъ не безъ морали.)
(. М. Д — му.)
Они любили другъ друга такъ долго и нжно…
Лермонтовъ.
I.
II.
——
III.
IV.
А. Плещеевъ.
‘Отечественныя Записки’, No 10, 1847
Енотовая шуба, Плещеев Алексей Николаевич, Год: 1847
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Александръ Андреевичъ Жмуринъ принадлежалъ къ числу тхъ счастливыхъ мужей, которые выходятъ въ отставку корнетами, но въ весьма-скоромъ времени получаютъ окружность формъ, боле соотвтствующую высшему чину, которые любятъ покутить на сторон отъ своихъ нжныхъ женъ, любятъ гадать вечеръ или обдъ, о которомъ бы говорили, считаютъ необходимымъ разсказать при дамахъ, для оживленія общества, скандалзный анекдотъ, заказываютъ платье у моднаго портнаго, разъзжаютъ въ покойныхъ экипажахъ и вообще, какъ выражаются ихъ управители и камердинеры, живутъ въ свое удовольствіе.
Онъ нанималъ богатую квартиру съ французскими обоями на одной изъ аристократическихъ петербургскихъ улицъ и принималъ у себя разъ въ недлю всхъ жаждущихъ преферанса и хорошаго ужина, на вечерахъ его собиралась та часть петербургскаго общества, которая не могла быть причислена къ большому свту, однакоже вншнимъ блескомъ перещеголяла скромныхъ обитателей Коломны и Васильевскаго-Острова. Люди этого круга, по-большой-части, держатъ своихъ лошадей, имютъ дальняго родственника аристократа, и бездну претензій на аристократизмъ, который проявляется у нихъ въ чтеніи французскихъ романовъ, въ посщеніи Михайловскаго-Театра и въ разговорахъ о томъ, что длается въ большомъ свт. Иногда на вечерахъ Жмурина появлялись такіе люди, которые считали его домъ большимъ свтомъ, и такіе, которые съ усмшкой называли его — maison bourgeoise et honnte. Александръ Андреевичъ любилъ выказать себя дилеттантомъ искусствъ, торговалъ картины, здилъ на каждую выставку въ академію и имлъ кресла въ Итальянской-Опер. Онъ былъ не прочь зазвать къ себ литератора и потолковать съ нимъ о разныхъ внушающихъ предметахъ, для того, чтобъ посл какой-нибудь господинъ разсказалъ другому господину, что вотъ молъ-де у Александра Андреевича ученый споръ, на-вечер, происходилъ, или что Александръ Андреевичъ спорилъ на своемъ послднемъ вечер съ такимъ-то литераторомъ, литераторъ говорилъ, что у насъ нтъ національности, а Александръ Андреевичъ доказывалъ, что есть, и пошли, и пошли…
Все это было чрезвычайно-лестно для слуха добраго Александра Андреевича и удовлетворяло его самолюбію.
— Люблю, говорилъ онъ однажды знакомому литератору въ пестромъ шарф, выпивъ за обдомъ лишній бокалъ шампанскаго:— люблю до смерти стравить вашу братью ученыхъ. Какъ вы тамъ другъ другу этакіе туруса-то на колса подпускаете, а? Вдь я тоже большой охотникъ почитать, да пишете-то вы вс такое… про направленіе толкуете. То ли дло французы!
— Если бы вы слдили за журналистикой, вы бы этого не говорили, отвчалъ литераторъ, поправляя на шарф бронзовую булавку и слегка улыбаясь.
Жена Александра Андреевича была женщина лтъ двадцати-пяти, худощавая и отъ-того казавшаяся моложе, съ томными, подернутыми маслянистой влагой глазами, цвта фіалокъ, разваренныхъ въ молок, какъ выразился, кажется, Гейне. Софья Васильевна очень любила мужа и очень ревновала его. Это послднее обстоятельство приходилось ему не совсмъ по нутру, потому-что имло нкоторое вліяніе на свободу дйствій его, впрочемъ, онъ сносилъ ревность жены терпливо и внутренно говорилъ себ’. ‘Вдь какъ любитъ-то! а? Поди-ка, съищи другую такую жену’. Но при гостяхъ Александръ Андреевичъ любилъ побсить жену, выхваляя на-пропалую какую-нибудь изъ ея знакомыхъ. Софья Васильевна отвчала на похвалы его легкими колкостями, а Александръ Андреевичъ прищуривалъ правый глазъ и толкалъ гостя локтемъ, какъ-бы желая сказать, ‘Ишь ревность-то… а? Вотъ любитъ такъ любитъ!’
Софья Васильевна была полная хозяйка въ дом, супругъ ея не вмшивался ровно ни во что и во всемъ полагался на жену.. Софья Васильевна совершенно оправдывала такую довренность мужа, и хотя въ дом вс отъ малаго до стараго обкрадывали и обманывали ее, она была въ полномъ убжденіи, что все идетъ какъ-нельзя-лучше, и что ее ужасно боятся. Оба они были весьма-добрые люди и сходились характерами, то-есть, оба были равно наклонны къ ничего-недланью и считали высшимъ наслажденіемъ принимать гостей. (Нечего прибавлять, что они вступили въ бракъ по любви, кажется, даже дло не обошлось безъ похищенія….)
Надо было видть, какъ очаровательна была Софья Васильевна на своихъ вечерахъ. Если ей кого-нибудь представляли, она говорила ему обыкновенно у насъ совершенная tolrance, у насъ бываютъ люди заслуженные, артисты, ну, и литераторы, Фигаревичъ бываетъ, и никто не заходитъ къ намъ иначе, какъ въ сюртук. Справедливость требуетъ однакоже замтить, что на тхъ, которые дйствительно являлись въ сюртук, смотрли нсколько-косо. Впрочемъ, гости разъзжались всегда чрезвычайно-довольные и хозяиномъ и хозяйкой. Иначе и быть не могло. Софья Васильевна такъ умла занять всхъ, была ко всмъ такъ внимательна и привтлива… То подходила она къ игорному столу, и, наклонясь къ какому-нибудь сдовласому господину съ Анной на ше, произносила:
— Вы славно ремизитесь, Антонъ Антонычъ. Это не хорошо. Je serai votre providence… (Я забылъ сказать вамъ, что Софья Васильевна не выговаривала буквы р.).
— Порзвился, матушка Софья Васильевна: — порзвился на старости лтъ, рискнуть вздумалъ да и оборвался, отвчалъ баритономъ Антонъ Антоновичъ.
То садилась она подл литератора въ пестромъ шарф и, немножко закативъ свои томные глазки, говорила:
— А мы недавно восхищались вашимъ сочиненіемъ… мсь Фигаревичъ. Что вы теперь пишете?
— Пишу повсть едотъ, Софья Васильевна, отвчалъ литераторъ.
— Какъ это должно быть интересно! И Софья Васильевна сдлала едва-замтную гримасу.
То, какъ сильфида, подлетала Софья Васильевна, прищуривъ глазки, къ какой-нибудь барышн, удивительно пвшей романсы, и самымъ нжнымъ, трогательнымъ голосомъ умоляла ее ссть за фортепьяно. Тутъ же, мимоходомъ, обращалась она къ кавалерійскому офицеру съ просьбою стать позади пвицы и переворачивать ноты, прибавляя вполголоса:
— Soyez reconnaissant M-r Трескачевъ, ваше сердце должно сильно биться… не правда ли?
Офицеръ, пылавшій не совсмъ-безнадежной страстью къ барышн, закручивалъ усы и слегка кланялся.
Когда гости исчезали и Александръ Андреевичъ оставался съ Софьей Васильевной наедин, между ними завязывался такой разговоръ:
— Кажется, все было comme il faut, Alexandre, начинала Софья Васильевна:— все какъ слдуетъ? Мороженое отпустилъ Назаровъ прекрасное, не такое, какъ подавали намедни у Куродовыхъ, Богъ-знаетъ, что это было: размазня какая то, а не мороженое!
— Да, да, Соничка, потягиваясь отвчалъ супругъ — Ужь ты у меня за что взялась, такъ будетъ хо-о-о-рошо. Тутъ Александръ Андреевичъ звалъ.
— Только одно, Alexandre, что это у Тимошки все лампы гаснутъ? Никакъ не можетъ справиться. Не знаю, право, къ чему онъ способенъ… Вотъ ужь дрянь… и грубіянъ какой.
— Э! бормоталъ сквозь сонъ Александръ Андреевичъ.
— Но что всего хуже, что этотъ негодяй взялъ привычку сидть за воротами или у дворниковъ, уйдетъ и оставитъ вс двери настежь… Богъ-знаетъ, что можетъ случиться. Посуди самъ: въ передней шуба твоя виситъ.
— Конечно, конечно, да.
— Я удивляюсь, Шушу, что ты ни во что не хочешь вступаться. Я не могу же возиться съ этими людишками… я женщина, наконецъ… Если случится что, такъ пеняй на себя… Право, ты такой розиня, Шушу.
— Вступлюсь, вступлюсь, Соничка… Александръ Андреевичъ звалъ опять. Да не пора ли того… этакъ знаешь… всхрапнуть, на боковую?
— Ну, вотъ! ну, вотъ! Я всегда говорила… Какія у тебя выраженія, Alexandre, когда ты поужинаешь! Всхрапнуть! fi donc.
— Ну, Соничка… ну, нтъ… ну, нтъ, я это такъ… Тутъ происходила нжно-патетическая сцена — и все въ дом затихало.
Однажды вечеромъ, Софья Васильевна спросила уходившаго мужа:— Куда ты, Шушу?
— Въ оперу, душенька. ‘Фенеллу’ даютъ, вдь ты знаешь.
— Какъ ‘Фенеллу’? Да вдь у насъ итальянская опера.
— Сальви бенефисъ, душенька.
— Не понимаю, давно ли вы стали такимъ дилеттантомъ. Два раза въ недлю въ опер.
— Что жь? разв это ужь Богъ знаетъ какой дилеттантизмъ, два раза? Мн кажется, всякій знающій въ этомъ…
— Да кто же вамъ говоритъ! ну, позжайте, позжайте.
— Позжайте, позжайте, а сама меня держитъ, вотъ капризы!
— И что вамъ тамъ длать, въ one р? вы все изъ себя знатока корчите. Добро бы были въ самомъ дл знатокъ… имли чувство…
— Я, просто, ужь и не понимаю тебя, Соничка, гд жь у меня нтъ чувства?
— Ну, да у васъ все это для людей. А жена сидитъ дома, съ флюсомъ, въ слезахъ.
— Да разв у тебя флюсъ? и откуда же слезы?..
— Слезы отъ боли, конечно, не отъ того, что вы узжаете… Но мн, зазжайте и узжайте изъ оперы куда угодно. Хоть въ четыре часа возвратитесь. У васъ такъ много развлеченій, и знакомствъ какихъ-то… Ужь видно это ныньче такъ принято.
— Ого-о! подумалъ Александръ Андреевичъ, и похалъ въ оперу немного не въ дух, не смотря на то, что любилъ эти маленькія вспышки ревности въ Софь Васильевн.
На слдующій оперный день, повторилась та же самая сцена, съ маленькими варьяціями. Софья Васильевна особенно устремила свои дкія эпиграммы на дурныя знакомства своего мужа, при чемъ сильно пострадалъ одинъ молодой человкъ съ блокурыми усиками, Петръ Николаевичъ Опочкинъ, носившій всегда фракъ съ свтлыми пуговицами и будто-бы сбивавшій съ пути Александра Андреевича. Опочкинъ находился въ сильномъ пренебреженіи у Софьи Васильевны, неизвстно за что. Она рдко удостоивала его, на вечерахъ своихъ, разговоромъ, часто подсмивала съ мужемъ надъ его туалетомъ, и вообще отзывалась о немъ не совсмъ-благосклонно.
Александръ Андреевичъ уже натягивалъ на руку блую лайковую перчатку, когда въ кабинетъ его вошла Софья Васильевна.
— Ужь если вы опять ршились хать въ оперу, то по-крайней-мр скажите вашему Тимошк…
— Почему жь вашему? онъ и твой точно такъ же, душенька.
— Ну, хорошо, онъ нашъ общій, не безъ юмору замтила Софья Васильевна, видя, какъ неловко защищается мужъ.
— Нтъ, я потому это сказалъ, Соничка, что я, право, не нахожусь, что теб отвчать. Взълась на всхъ, придираешься къ каждому слову.
— Ну, пусть я виновата… ну, хорошо, только выслушайте, что я хочу сказать. Запретите этому Тимошк оставлять двери отпертыми. Ко мн входятъ безъ доклада Богъ-знаетъ кто. Это ни на что не похоже, я не знаю, кто такъ живетъ. Вчера еще — не дальше, я сижу и читаю Дюма, нахожусь на самомъ интересномъ мст, и вдругъ — влетаетъ Огіочкинъ. Скажите, пожалуйста, что мн за удовольствіе бесдовать съ вашими знакомыми? Вы принимаете Богъ-знаетъ кого! Ну, кто къ вамъ здитъ? ваши артисты, литераторы, Фигаревичи, которые только прізжаютъ сть. А ужь этотъ Опочкинъ, это такой mauvais genre…
— Чмъ же, Соничка, mauvais genre? Онъ въ хорошихъ домахъ принятъ. Скромный молодой человкъ…
— Я бы желала знать, что это за хорошіе дома, гд принятъ Опочкинъ. Стерледяевы? Одуванчиковы?
— Нтъ, ужь ты не въ дух, ршительно! Я съ тобой еще увертюру прогуляю.
Александръ Андреевичъ вышелъ, Софья Васильевна отправилась въ свой кабинетъ.
— Это, однакожь, становится скучно, думалъ Александръ Андреевичъ, садясь въ сани: — это Огелло, а не женщина… Сиди въ передней, болванъ, барыня сердится, сказалъ онъ, обращаясь къ Тимошк, застегивавшему полость.
Александръ Андреевичъ давно уже мчался на своей пар по грязному снгу, а Тимошка все еще стоялъ у воротъ и разсуждалъ про себя: ‘Сиди, знай, слышь, барыня заругаетъ… Посидла бы она сама цлый день. Не бось, за дню-то разъ съ десятокъ поваляется,— а нашъ братъ не вздремни, а вздремнешь, такъ и покажутъ теб, гд раки зимуютъ, нагрютъ затылокъ-то. Къ стн, говоритъ, не прислоняйся головой своей масляной, пятна будутъ. Вотъ какъ! По невол въ дворницкую соснуть выйдешь, али за воротами на добрыхъ людей поглазешь. Эхъ-ма, житье анаемское! прости Господи мое согршеніе… Не ропщи, сказано въ писаніи, а какъ тутъ не роптать?’
Дня черезъ три посл описанной мною сцены между мужемъ и женой, когда Александръ Андреевичъ веллъ закладывать себ сани, чтобъ хать въ оперу, а самъ слъ передъ зеркаломъ выдавливать прыщикъ, неизвстно для чего вскочившій у него на носу, Софья Васильевна подкралась къ нему сзади и обвила руки свои около его шеи. Александръ Андреевичъ порадовался этой нжности, отъ которой онъ на нкоторое время было-отвыкъ.
— А! это ты, Соничка? сказалъ онъ оглянувшись, и потомъ опять принялся за прыщикъ.
— Да… Ты въ оперу, Шушунчикъ?
— Гм, утвердительно отвчалъ Александръ Андреевичъ.
— А что ныньче даютъ?
— ‘Норму’, душенька, ‘Норму’. Какъ Бореи тутъ хороша — я теб скажу.
— Говорятъ. Послушай, Шушу, я къ теб съ просьбой.
— Что такое? не бось, опять Тимошка?
— Да нтъ… совсмъ другое. Дай мн слово, что ты исполнишь?
— Слово? Да какъ же это, коли я не знаю?..
— Ты можешь, кажется, быть увренъ, что жена твоя не потребуетъ съ тебя невозможнаго.
— Оно такъ… однакожь, все какъ-то странно.
— Ну, сдлай милость, Шушу. Въ первый разъ въ жизни прошу тебя… я готова стать на колни…
— Да что же такое? говори. Мн, право, одваться нужно.
— Посмотри мн прямо въ глаза.
Александръ Андреевичъ обернулся, устремилъ на жену пристальный взглядъ и увидлъ, что она въ этотъ вечеръ была обольстительно-хороша. На ней былъ блый пеньюаръ, пунцовый платочекъ, повязывавшій ея блую, блую какъ сливки шейку, такъ шелъ къ ея хорошенькому личику, къ ея густымъ волосамъ цвта воронова крыла… Александръ Андреевичъ расплылся и хотлъ влпить въ губки Софьи Васильевны звонкій поцалуй, но она искусно отклонилась и сказала:
— Я пл глазамъ вижу, что ты…
Она остановилась.
— Что я что?
— Нтъ, ничего… Ну что же слово?
— Ну даю, даю.
— Послушай, Шушу, когда ты прідешь въ оперу, пришли мн съ Евсемъ (такъ назывался кучеръ) свою шубу.
— Ну, такъ я и ждалъ! этого только не доставало… Помилуй, душенька, что съ тобой… какъ же я тамъ безъ шубы-то!..
— Ну что жь такое? Когда сани подутъ за тобой, я пришлю ее.
— Да полно же… выдумала что!
— Ты далъ слово, однакожь…
— Беру назадъ…
— А! такъ теперь мн все ясно. Ты изъ оперы узжаешь Богъ-знаетъ куда… хорошо…
— Ну вотъ, Соня! эхъ!..
Александръ Андреевичъ щелкнулъ языкомъ въ знакъ отчаянія.
— Да ужь нечего… Ну, голубчикъ! Шушу! прошу тебя….
Видя, что длать нечего, Александръ Андреевичъ сдался.
— Ну, пожалуй! Только съ условіемъ, чтобъ ты не нападала больше на моихъ знакомыхъ…
— На Опочкина что ли? иронически улыбаясь спросила Софья Васильевна.
— А хоть бы и на него… A propos, ты слышала? онъ женится.
— Вотъ вздоръ какой!.. не можетъ быть этого. Ты радъ всякой сплетн врить. Мн кажется, еслибъ кто-нибудь сказалъ теб, что я выхожу замужъ, ты бы самъ похалъ всюду трезвонить это.
— Что жь тутъ такого? я, право, не знаю, почему же бы Опочкинъ не годился быть мужемъ? Я, напротивъ, увренъ…
— Ну, ужь, пожалуйста! Не слыхать ли, кто эта счастливица…
— Это секретъ, душенька.
— Ахъ, Боже мой! скажите!.. У васъ вчно отъ жены секреты. Врно Куродова.
— Нельзя, нельзя, душенька…
— Ужь я такъ и знала… Кром ея, некому быть. Перезрлая два, которая всякому жениху рада на шею броситься… Богата, такъ онъ за ней и волочится…
— А вотъ же не она…
— Она.
— Не она… Ай, батюшки! безъ пяти минутъ семь… Ты вчно меня задержишь.
Съ этого времени Александръ Андреевичъ постоянно отсылалъ съ кучеромъ домой свою шубу. Часто, сидя въ театр, онъ во время антракта думалъ про-себя (во время представленія онъ не позволялъ себ ничего думать):
— Какой бсъ подстрекнулъ жену къ такой штук?.. Оно, конечно, ревность есть первый признакъ истинной любви, какъ сказалъ… не помню теперь какой философъ сказалъ, но съ другой стороны женскіе капризы куда несносны… И вдь насплетничалъ же ей кто-нибудь, что я изъ оперы… А я, право, никогда… то-есть, оно не то, чтобъ никогда… правда, раза два я узжалъ къ Сар Владиміровн… но только не больше, какъ раза два… да и то потому-что ‘Карлъ Смлый’ скучная опера… а то бы и не похалъ, ей-Богу, не похалъ… что мн въ Сар Владиміровн: видалъ я не такихъ… Рзалія Карловна и получше будетъ, да и та меня зоветъ не дозовется… Врно это Еграшка форейторъ донесъ, я его бралъ тогда… Ужь я давно замчаю, что онъ ключниц Домн наушничаетъ. Вотъ я его упеку куда-нибудь въ ученье, такъ будетъ знать… Я часто думалъ, что не худо бы имть своего парикмахера…
Ритурнель прерывала нить этихъ Grbeleien Александра Андреевича, и онъ всей душой отдавался звукамъ, забывая и енотовую шубу, и жену, и ключницу Домну, и злосчастнаго Еграшку, которому судьба угрожала такимъ овидіевскимъ превращеніемъ. Нужно, однакожь, намтить, что хотя внутренно Александръ Андреевичъ и досадовалъ на капризы жены, но при людяхъ не только не упускалъ случаяввернуть словечко о ревности Софьи Васильевны, но даже иногда нарочно заводилъ разговоръ такой, который бы навелъ его на этотъ предметъ. Онъ очень-искусно заводилъ рчь о томъ, можемъ ли женщина любить человка, который старше ея лтами. Ему было невыразимо-пріятно дать почувствовать, что и онъ можетъ возбуждать ревность, и что эта ревность вдь должна же на чемъ-нибудь основываться, что былъ же, значитъ, поданъ какой-нибудь поводъ… Тутъ Александръ Андреевичъ переходилъ къ воспоминаніямъ о томъ времени, когда формы его не получали еще такой округлости, когда онъ былъ лихимъ корнетомъ, и потомъ заключалъ, что для мужчины наружность вовсе не первое дло. Наконецъ, ревность жены сдлалась мономаніей Александра Андреевича. Разсказываютъ даже, что онъ, однажды, нарочно захалъ къ одному знакомому, отрицавшему супружескую любовь, чтобъ разсказать о домашней сцен, происшедшей между имъ и Софьей Васильевной.
— Отъ-чего это у меня, мсь Жоли, такъ подъ ложечкой колетъ? спросилъ однажды Александръ Андреевичъ своего доктора-гомеопата.
— Конечно отъ-того, что ты не воздерживаешься за столомъ, Alexandre… вмшалась Софья Васильевна:— я еще вчера теб сказала… что буду жаловаться мсь Жоли.
— Эхъ, Соничка! не вмшивайся, пожалуйста… Что ты, докторъ разв? Не держать же здоровому человку діэты.
— О! c’est un rien! a arrive… прервалъ французъ и по обыкновенію прописалъ два атома чего-то невсомаго.
Александръ Андреевичъ немного успокоился, но по отъзд доктора опять замтилъ, что ныньче у него подъ ложечкой совершается что-то особенное.
Однакожъ, не смотря на это особенное и на просьбу жены остаться дома, онъ все-таки похалъ въ оперу. Былъ понедльникъ и шли ‘Ломбардцы’. Театръ былъ полонъ отъ верху до низу. Какъ благодатнаго оазиса ждала публика знаменитое тріо. Александръ Андреевичъ нашелъ въ театр почти всхъ своихъ знакомыхъ и совершенно развлекся. Онъ усплъ пригласить на свой вечеръ какого-то генерала, поговорить съ знакомымъ литераторомъ о различіи между нмецкой музыкой и итальянской, забжать въ ложу къ хорошенькой женщин, сидвшей въ первомъ ярус, и совсмъ позабылъ о колотьяхъ. Первое дйствіе онъ выслушалъ спокойно. Въ антракт подошелъ къ нему Одуванчиковъ, блокурый дилеттантъ, говорившій сиплымъ голосомъ, который сдлался у него такимъ отъ вина или отъ другихъ причинъ.
— Эта дама, у которой вы были въ лож, мсь Жмуринъ, Варинька Щепотьева, что вышла за Кулакова…
— Oui, c’est elle.
— Quelle charmante personne, прелесть! cette coiffure lui va si bien… Нe правда ли…
— Да, молчите только… боюсь хвалить… Жена еще узнаетъ… распечетъ такъ… Vous ne pourrez pas imaginer, какія сцены длаетъ, то-есть ршительно до дтства доходитъ… до дтства, до дтства…
Александръ Андреевичъ не договорилъ и обратился къ одному проходившему благоуханному старичку, безпрестанно выказывавшему свои блые какъ жемчугъ зубы, и съ ушами заткнутыми хлопчатой бумагой.
— Какъ вы находите оперу, ваше превосходительство? крикнулъ Александръ Андреевичъ довольно громко.
— Очень-хорошо, очень-хорошо, медленно произнесъ старикъ.— Какъ здоровье супруги вашей?..
— Слава Богу, ваше превосходительство, покорнйше васъ благодарю… дома осталась… музыка вредно дйствуетъ на ея нервы…
Старичокъ уже не слыхалъ послднихъ словъ Александра Андреевича, и пробирался въ первый рядъ.
— На чьи это нервы? пробасилъ кто-то подъ, ухомъ Александра Андреевича.
— А! Пшесмельдзецкій, bonsoir! На нервы жены моей.
— А! Ну, а когда же ты ко мн ужинать-то, братъ, а? Подемъ сегодня… У меня будутъ народы.
— Impossible! Жена, братецъ, спать не ляжетъ, пока я не вернусь. Что длать! женился, такъ неси обузу, raggio d’amore, ха, ха, ха, ревнуетъ страшно. Не женись, Пшесмельдзецкій, прибавилъ онъ ему на ухо:— не женись!
Пшесмельдзецкій усмхнулся и отошелъ. Начался второй актъ.
Гуаско только-что взялъ свое чудное dove mortale, какъ Александръ Андреевичъ почувствовалъ снова колики. Боль была такъ сильна, что онъ чуть не вскрикнулъ, что было бы крайне-нехорошо, потому-что стонъ его могли бы принять за неумстное, неистовое браво совершеннаго невжды въ музык, который не знаетъ, какой нотой кончается арія. Не прошло двухъ минутъ, какъ боль повторилась, и уже съ такой силой, что Александръ Андреевичъ бросился по ногамъ своихъ сосдей, даже ни разу не извинившись, вонъ изъ ряда. Онъ уже вышелъ въ корридоръ и хотлъ толкнуть дверь въ сни, какъ вдругъ остановился въ положеніи человка, у котораго вытащили изъ кармана часы или бумажникъ. Капельдинеръ, думая, что онъ ждетъ шинели, подбжалъ-было къ нему съ вопросомъ: ‘Номерокъ есть, господинъ?’ Александръ Андреевичъ не отвчалъ ничего, и стоялъ въ нершительности. Онъ вспомнилъ, что у него нтъ шубы, а колика все увеличивалась. Бдный дилеттантъ проклиналъ въ ум своемъ и жену, и гомеопата, и ревность, и въ особенности Еграшку, котораго онъ клялся посвятить не только въ тайны парикмахерскаго искусства, но даже на служеніе Вулкану.
Что было длать Александру Андреевичу? хать на извощик, въ одномъ фрак — схватишь горячку, на двор 25 градусовъ мороза. Остаться — пожалуй, умрешь, или, что еще хуже, надлаешь крикомъ скандала, безпорядокъ произведешь. Блъ, какъ подушка, онъ прислонился къ стн. Между-тмъ, кончилось еще дйствіе, народъ повалилъ изъ креселъ. Въ глазахъ Александра Андреевича зарябили эполеты, фраки, усы, бакенбарды, лысины, кресты, звзды, очки. Какой-то господинъ, прилично одтый и мурлыкавшій себ подъ-носъ что-то ужасно-дикое, въ чемъ онъ, вроятно, находилъ необыкновенное сходство съ dove mortale, нечаянно задлъ Александра Андреевича локтемъ и, обернувшись, хотлъ извиниться, но вдругъ узналъ Александра Андреевича и воскликнулъ:
— Жмуринъ! что ты тутъ притаился?.. Каково пли, а? Вдь это просто чортъ-знаетъ какъ хорошо. Dove mortale!
— Послушай, Кутыгинъ, отвчалъ быстро Александръ Андреевичъ:— я страшно боленъ…
— Боленъ… Да, да, ты блденъ… Позжай домой. Здоровье дороже оперы.
— Да я… отослалъ домой шубу…
— Что за идея?
— Да, тамъ жена… братецъ… не знаю какъ быть.
На губахъ Кутыгина мелькнула едва замтная улыбка.
— Возьми мою бекешу, сказалъ онъ.— Вотъ нумеръ. Только пришли мн ее скорй. Ты въ полчаса успешь дохать.
Кутыгинъ вынулъ часы.
— Теперь еще половина десятаго. Кончается въ одиннадцать.
— Merci, merci. Сейчасъ пришлю.
— Вели отдать ее капельдинеру… Au revoir, mon cher… Въ четверкъ у тебя. Do…ve morta…le…
Кутыгинъ исчезъ въ толп.
Натянувъ кое-какъ чужую бекешу, Александрч Андреевичъ похалъ. Доригой колика его насколько поутихла и онъ, изрдка покрякивая, пустился въ мечту о томъ, что ждетъ его дома.
— Какъ ни говори, думалъ онъ:— а женитьба, ей-Богу, вещь хорошая. Занемоги человкъ — будутъ ухаживать за нимъ, будутъ лелять его… Какое-нибудь этакое хорошенькое личико надъ тобой наклонится… и укутаетъ тебя, и напоитъ горячимъ… да еще и всю ночь будетъ посматривать, заснулъ ли… не нужно ли теб чего… Хорошо, ей-Богу, хорошо! Знаешь, по-крайней-мр, что ждетъ кто-нибудь, что интересуется… что есть сердце…
Тутъ Александръ Андреевичъ зажмурился для того, чтобъ ясне представить себ всю эту картину семейнаго счастья, достойнаго пера извстной шведской писательницы, госпожи Фредерики Бремеръ.
Наконецъ, сани подвезли Александра Андреевича къ воротамъ его дома. Онъ вошелъ въ переднюю не позвоня, потому что его Тимошка, по своему неизмнному обыкновенію, бесдовалъ въ дворницкой и оставилъ двери отпертыми. Не скидая бекеши, отправился Александръ Андреевичъ, черезъ корридоръ, къ спальн жены. Подходя къ дверямъ, онъ услышалъ въ комнат голос.
— Тамъ гости, подумалъ онъ.— Чортъ бы ихъ взялъ!
Онъ хотлъ уже вернуться въ кабинетъ, какъ вдругъ слдующія слова, произнесенныя знакомымъ мужскимъ голосомъ, остановили его:
— Твой мужъ просто сплетникъ, и больше ничего.
Слово твой поразило супружеское сердце Александра Андреевича, едвали не боле, чмъ названіе сплетника.
Голосъ Софьи Васильевны отвчалъ:
— Онъ мн такъ надолъ, такой противный, право… Ахъ, Пьеръ, еслибъ ты зналъ, какъ я тебя бранила ему вчера!
За этими словами послдовалъ хохотъ, потомъ раздался звучный, полный поцалуй, вроятно, сорванный насильно.
Александръ Андреевичъ забылъ свои колотья, но злость задушила его. Онъ рванулъ дверь чти было мочи, и увидлъ… увидлъ то, что всего меньше ожидалъ увидть.
На диван полулежалъ Опочкинъ, какъ всегда, во фрак съ свтлыми пуговицами, и курилъ папироску. Рядомъ съ нимъ сидла Софья Васильевна, небрежно положивъ руку ему на плечо, и устремивъ свои томные-томные, до невроятности томные глазки въ оловянные глаза Опочкина.
Увидвъ мужа, она быстро вскочила съ дивана и въ замшательств, сама не помня, что говоритъ, произнесла:
— Какъ же… ты безъ шубы, Шушу…
— Я въ бекеш, сударыня, загремлъ Шушу.
Далонйшее замерло на губахъ его, и я съ сожалніемъ долженъ признаться, что Александръ Андреевичъ не нашелся въ эту минуту сказать ничего лучше, не смотря даже на свое многостороннее образованіе.
Исторія умалчиваетъ о томъ, что происходило посл, но положительно извстно только, что Александръ Андреевичъ въ этотъ вечеръ совершенно забылъ о бекеш Кутыгина, который долженъ былъ возвращаться домой налегк.
Для тхъ изъ благомыслящихъ читателей, кому повсть эта покажется неясною или лишенною современнаго направленія, считаю долгомъ вывести заключеніе, что, во первыхъ, не должно никогда одолжать своему ближнему бекеши, и, во-вторыхъ, если мужъ дилеттантъ, а жена не можетъ слушать музыки по слабости нервовъ, то, узжая въ театръ, вовсе не должно отсылать домой свою шубу. Вотъ все, что мн хотлось изобразить.