Экономка, Богословский Николай Гаврилович, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 70 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.

ВРЕМЕНА ВОЕННЫХЪ ПОСЕЛЕНІЙ.

Сочиненія Словскаго.

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ НОВГОРОДСКОМУ СБОРНИКУ.

НОВГОРОДЪ.
1865 г.

ЭКОНОМКА

Быль.

Лтъ сорокъ назадъ тому существовала на берегу рки Волхова прекрасная мыза богатаго помщика. Въ самомъ центр этой мызы красовался большой каменный домъ съ террасою, выходящею въ садъ, на сверъ отъ дома разстилался довольно большой садъ, а на югъ было выстроено нсколько деревянныхъ домиковъ, за ними, на площади, каменная церковь, за церковью — еще нсколько домиковъ, отъ которыхъ шла земляная дамба къ пристани на Волхов.

Въ одномъ изъ деревянныхъ домиковъ, самомъ близкомъ къ каменному, помщалась экономка помщика. По наружности этотъ домикъ былъ очень простъ и не великъ, всего въ три окна, подъ нимъ, въ подвал была кухня, а на верху три комнаты, съ довольно большими окнами въ каждой. Въ первой комнат сидла за самоваромъ молодая женщина въ чорномъ шолковомъ плать. Она играла съ маленькимъ шпицомъ, который вертлся передъ нею на заднихъ лапкахъ и подпрыгивалъ кверху, чтобы схватить кусочекъ сахару изъ руки хозяйки. Нжная, пухлая рука, державшая сахаръ, украшенная золотымъ браслетомъ и кольцами съ брильянтами, была нсколько смугла, сама молодая женщина была брюнетка. Черные блестящіе волосы ея падали крупными локонами на крутой матовый лобъ и еще сильне оттняли яркій румянецъ щокъ, полное лицо было кругло и смугло, розовыя, какъ кораллъ, губы ея были немного тонки, он по временамъ раскрывались отъ улыбки и выказывали рядъ блыхъ, ровныхъ, крпкихъ зубовъ, носъ, немного вздернутый кверху, былъ очень граціозенъ, но вся сила и обаяніе этого очень хорошенькаго лица заключались въ большихъ, чорныхъ какъ агатъ, глазахъ. Полные огня, они по временамъ метали искры или длались такъ мягки и нжны, что взоръ утопалъ въ нихъ. Игра съ собачкой ее очень занимала, она весело и громко смялась при каждомъ неловкомъ прыжк шпица. Это занятіе, можетъ быть, долго бы забавляло ее если бы шпицъ не бросился стремительно и съ громкимъ лаемъ къ двери.

— Жучка!.. Назадъ… крикнула она на шпица, и собачонка пошла тихо отъ двери, поджавъ хвостъ и по временамъ злобно озираясь. Дверь отворилась, въ комнату вошолъ большаго роста, толстый мужчина, среднихъ лтъ, въ длинномъ, синемъ, суконномъ суртук, застегнутомъ на глухо. Блый галстухъ, придавленный пухлымъ подбородкомъ, еще рзче выказывалъ его грубое, рябое лицо, которое расплылось отъ жира и казалось безконечнымъ отъ огромной лысины. Маленькіе срые глаза полны были лукавства, они были очень подвижны, трудно было уловить, на что именно они смотрятъ.

— Здравствуйте, сударыня, Настасья едоровна,— сказалъ почтительно вошедшій, останавливаясь у порога.

— Здравствуйте, Никита едоровичъ,— сказала ласково хозяйка.— Милости прошу. Пожалуйте.

Никита едоровичъ подвинулся шага на два поближе къ хозяйк.

— Какъ въ своемъ здоровь быть изволите?— проговорилъ онъ жеманно.

— Слава Богу, слава Богу! Да садитесь, пожалуйста, поближе ко мн, вотъ тутъ на стул.

Никита едоровичъ облизнулся, подошолъ медленно къ столу, расправилъ полы сюртука и слъ на край стула.

Хозяйка занялась чаемъ, а гость сталъ смотрть по сторонамъ, изрдка поглядывая на хозяйку. Нсколько минутъ продолжалось молчаніе. Тяжело было въ это время гостю: ему хотлось начать разговоръ съ хозяйкой, но, какъ будто на зло, въ это время вс мысли его разбжались, онъ судорожно жалъ въ своихъ рукахъ блыя, бумажныя перчатки, на лбу его началъ выступать потъ, отъ сильнаго напряженія — найти какой нибудь предметъ для разговора. Посматривалъ онъ и на потолокъ, и на полъ, и на хозяйку, и на столъ, и по сторонамъ, но все было тщетно. Хозяйка разливала чай и лукаво выглядывала на гостя, не старалась вывести его изъ затруднительнаго положенія, которое ее забавляло. Молча подала она гостю стаканъ чаю. Никита едоровичъ судорожно хлебнулъ чаю изъ стакана, немного обжогся, поставилъ стаканъ, поморщился, обтерся платкомъ, посмотрлъ въ стаканъ, помшалъ въ немъ ложечкой, посмотрлъ на хозяйку.

— Такимъ манеромъ вы, сударыня, и устроились теперь хорошо?— проговорилъ онъ наконецъ.

— Еще бы! Вдь я давно здсь живу.

— Да-съ… оно кончено… Но вамъ, сударыня, у насъ въ деревн не такъ, чтобы очень весело было, особенно зимой?

— Мн здсь очень нравится.

— Здсь хорошо-съ, слава Богу, особенно нашему брату жизнь… можно Бога благодарить, всмъ довольны. Но вамъ-то, сударыня, въ столиц все жить поскладне. Тамъ и разныя увеселенія такія есть, и общество благородное, ну и знакомство… Ужь все не то, что здсь.

— Я въ Петербург жила почти также, какъ и здсь, ни куда не ходила и ко мн мало кто ходилъ.

— Ну, все же кто нибудь и бывалъ, все не одн вы скучные вечера осенніе проводили… Было хоть съ кмъ нибудь слово перекинуть. А здсь съ кмъ вамъ компанію водить?… совершенно не съ кмъ. Вотъ хоть бы, родственникъ, что ли вамъ, тотъ молодой коммисаріатскій офицеръ, куда какой веселый, котораго я видлъ у васъ, когда отъ барина приходилъ съ гостинцами.

Глаза Настасьи едоровны блеснули и румянецъ ярче выступилъ на щекахъ ея.

— Конечно, съ родными весело, но съ родными вкъ не жить,— отвтила она Никит едоровичу.— Правду сказать, я не очень скучлива, особенно если есть дло. Только вотъ мое горе: у меня нтъ хорошей горничной.

— Степанида хорошая у васъ двушка, она всегда и за барыней ходила.

— Можетъ быть, она и знаетъ что нибудь, но мн угодить вовсе не старается, вс мои волосы перепортила, никогда порядочно головы мн не уберетъ: такая взбалмошная, что изъ рукъ вонъ.

— Барыня была всегда ею довольна, не знаю, можетъ посл ее она поизбаловалась.

— Очень немудрено: двка молодая, замужъ хочется… Впрочемъ, я ее держать долго у себя не буду, найду другую, немного пріучу, а Степаниду съ Богомъ и замужъ.

— Разв ужь за кого нибудь изъ дворовыхъ, а за крестьянина ей идти не рука, она совсмъ отвыкла отъ крестьянской работы.

— Ну, дворовыхъ-то тоже распложать не велика выгода. Женатый дворовый всегда ужь будетъ стараться стащить что нибудь у барина: иначе чмъ ему семью свою кормить и одвать,

— У насъ, по милости барина, всмъ всего довольно.

— Оно такъ. Но зачмъ же распложать дармодовъ, я всегда противъ этого.

— Даромъ хлбъ у насъ никто не стъ во двор. Женщины во двор нужны: и на скотный дворъ, и въ прачки, а ребятишки, мало мальски подростутъ — такъ пойдутъ на посылки и на разную работу.

— Ну ужь отъ замужней женщины не много дла: то беременна, то маленькія дти. Какая тутъ работа? Конечно, безъ женщины во двор нельзя обойтись.

— Совершенно невозможно.

— Для этого можно взять вдову или пожилую сироту, двушку, а такихъ у насъ въ вотчин не мало.

— Ваше замчаніе справедливо, но расторопныхъ и смышленыхъ вы, сударыня, здсь, въ вотчин, не найдете. Можетъ со стороны откуда?

— А вотъ я поговорю съ Павломъ Ивановичемъ, онъ всхъ въ вотчин на-перечотъ знаетъ и мн сыщетъ еще двухъ-трехъ двушекъ для прислуги, одной Степанид не успть.

— Совершенно справедливо. Потому можетъ быть, Степанида и угодить не можетъ вамъ, что одна, а вотъ какъ дадите ей еще двухъ помощницъ, такъ я увренъ, что вы ею останетесь довольны.

— Не думаю… А есть, Никита едодоровичъ, въ погреб у васъ шампанское?

— Есть, должно быть, немного.

— Пришлите ко мн бутылки три, у меня желудокъ разстроенъ, такъ докторъ совтовалъ его пить понемногу на тощакъ.

— Оно-бы для чего не отпустить… отвчалъ съ разстановкой Никита едоровъ,— только то, что теперь всего-то дюжина осталась, безъ барскаго приказа опасно это сдлать. Вотъ какъ прідутъ они, я доложу-съ.

— Въ такомъ случа совсмъ не надобно его, отвтила сквозь зубы Настасья едоровна.

Чай былъ конченъ, гость всталъ, раскланялся и ушолъ. Настасья едоровна кликнула Степаниду и приказала ей убирать со стола, а сама сла къ рабочему столику и задумалась. У ногъ ея смирно улегся Жучка.

Настасья едоровна была дочь кучера едора Минкина, ее выдали замужъ за горькаго пьяницу, садовника Андрея, жившаго въ Петербург у своего господина. Въ первые годы замужства Настасьи, познакомился съ нею тотъ помщикъ, у котораго она была экономкою въ настоящее время. Помщикъ выкупилъ на волю всю семью и взялъ къ себ. Настасью экономкою. Мужъ ея съ радости, что сдлался вольнымъ, опился, такимъ образомъ Настасья стала совершенно свободною и зажила припваючи, но не долго. Помщика выкупившаго Настасью женили. Настасья была отпущена съ довольно значительною суммою денегъ, и, конечно, могла бы составить себ очень выгодную партію, но она не теряла надежды снова сдлаться экономкою у своего благодтеля. Надежды ея сбылись. Года два благодтель пожилъ съ своею женою и разошолся совсмъ. Лгко можетъ быть, что это сдлалось не безъ тайнаго участія Настасьи, которую не забывалъ въ это время ея благодтель. И вотъ она призвана къ прежней должности въ имніе своего благодтеля, наученная собственнымъ опытомъ, что въ ея положеніи надобно быть очень осмотрительною, чтобы снова не лишиться своего мста, тмъ боле, что ея благодтель былъ козлиной натуры. Жены благодтеля своего она не опасалась, она знала, что эта женщина, твердаго и благороднаго характера, никогда не согласится возвратиться къ мужу, не разъ ее жестоко оскорбившему, но она опасалась новыхъ соперницъ, въ которыхъ не было недостатка. Въ своей вотчин она придумала такъ длать: двушекъ мало-мальски красивыхъ и смтливыхъ держать при себ въ должности горничныхъ, чтобы удобне было наблюдать за ними, стараться, какъ можно скоре, лишить красоты и сбыть ихъ подальше отъ глазъ благодтеля. Потому свои ее не такъ безпокоили, но стороннія крпко ее смущали. Благодтель не постоянно жилъ въ своей усадьб, онъ разъзжалъ по всей Россіи и по-долгу жилъ въ Петербург. Надо было наблюдать за нимъ и разрушать вновь возникающія знакомства. Какъ же было ей устроить это, когда она сама жила въ усадьб и не могла везд слдовать за своимъ благодтелемъ? Постороннимъ людямъ, окружающимъ благодля, ввриться ей было невозможно, надобно было отдаться имъ въ руки и совершенно быть отъ нихъ зависимой, кром того, окружающіе благодтеля были ненадежные люди, все предатели, готовые и его самаго продать, если представится удобный случай, а фаворитку они не очень жаловали, естественно по зависти, что она пользовалась большимъ предъ ними предпочтеніемъ. Къ благодтелю своему Настасья, разумется, не чувствовала никакой искренней привязанности: сердце ея давно было отдано одному молодому коммисаріатскому чиновнику, выдаваемому ею за близкаго родственника, про котораго говорилъ ей Никита едоровичъ за чаемъ. Положеніе Настасьи въ настоящее время было очень затруднительно. Она вернулась въ домъ благодтеля посл двухлтняго отсутствія, лица, окружающія его, были почти вс новыя, которыхъ она мало или вовсе не знала. Ей надобно было или привлечь ихъ на свою сторону, по просту прибрать къ своимъ рукамъ, или совсмъ сбыть съ рукъ, что сдлать было трудно. Благодтель былъ крутой человкъ, не любилъ, чтобы его водили за носъ, характера же былъ бшенаго и жестокаго. Малйшая неосторожность или ловкая интрига со стороны окружающихъ благодтеля могли погубить ее.

——

Утромъ, часовъ въ пять, Степанида осторожно будила свою барыню.

— Что нужно теб?— сердито проговорила Настасья.

— Баринъ какой-то желаетъ васъ видть.

— Кто?

— Офицеръ прізжій.

— Дура!

Степанида замолчала.

— Ты что стоишь болваномъ? Кто тамъ такой? Говори!

— Прізжій офицеръ.

— Вотъ животное-то! погоди, я съ тобой разберусь. Ты будешь толкомъ мн докладывать.

— Да я его спрашивала,— заговорила сквозь слезы двушка,— какъ доложить объ васъ, а онъ только и сказалъ — прізжій офицеръ.

— Еще разсуждать вздумала,— вскрикнула, топнувъ ногой Настасья.— Давай одваться.

Наотасья одлась и вышла въ свою гостиную. Каково же было ея удивленіе, когда она тамъ нашла своего милаго коммисаріатскаго чиновника.

— Нанси, проговорилъ тотъ тихо и протянулъ къ ней руки.

— Жанъ!.. вскрикнула было Настасья и хотла броситься къ нему на шею, но опомнилась и, приложивъ палецъ къ губамъ, поглядла на окно.— Какими судьбами вы попали къ намъ, Иванъ Иванычъ?— заговорила Настасья громко, офиціальнымъ тономъ.— Очень рада васъ видть, прошу садиться. Настасья сла на кресло лицомъ къ окну и подл себя указала мсто гостю.

— Нанси! милая Нанси! заговорилъ шопотомъ Иванъ Иванычъ, садясь возл Настасьи.

— Да не шепчи ты, ради Бога! Тамъ все слышно,— при этомъ слов она указала на сосднюю комнату.

— Чмъ васъ подчивать, Иванъ Иванычъ, дорогой мой братецъ, сказала громко Настасья и ушла въ другую комнату.

— Какой ты сумасшедшій! говорила Настасья, покачивая головою, когда вернулась.— Ты погубишь и себя, и меня. Можно ли быть такимъ опрометчивымъ!

— Ахъ, Нанси, какъ ты безжалостна! Я умиралъ безъ тебя… Я хотлъ тебя видть, во что бы то ни стало, хотя бы мн за это пришлось поплатиться жизнью… А ты съ упреками встрчаешь меня! Онъ хотлъ поцловать ея руку.

— Боже мой! какая неосторожность! Въ окно все видно — ты нисколько неостерегаешься.

— Ты меня больше не любишь!— сказалъ съ отчаяніемъ Жанъ и откинулся на спинку креселъ.

— Ахъ, какой ты, право! Ты не знаешь, что я здсь окружена шпіонами, каждое мое слово, каждое мое движеніе извстно ему. А ты еще сюда пріхалъ!..

— Ты не рада мн!

— Жанъ! Жанъ! Я еще вчера о теб плакала! Ты знаешь, какъ здсь мн безъ тебя скучно.

— Милая моя Нанси! сказалъ ласково Жанъ.

— Поговоримъ лучше о дл, двушка сейчасъ вернется съ кофеемъ и тогда намъ невозможно будетъ говорить, я нарочно ее услала, чтобы она не подслушала насъ.

— Ужели я ни одной минуты не могу побыть съ тобою на един?— съ отчаяніемъ спросилъ Жанъ.

— Да, теперь это невозможно. Дай мн здсь устроиться, тогда мы съ тобою будемъ часто видться. Да раскажи мн, гд ты бываешь, что ты длаешь?

— Гд мн бывать? Я умиралъ отъ тоски но теб. Посмотри какъ я похудлъ.

Жанъ безсовстно лгалъ въ этомъ случа, онъ былъ здоровъ какъ быкъ.

— Бдненькій,— говорила, лаская взоромъ его, Настасья.— Какъ ты сюда пріхалъ?

— Я нарочно выпросилъ себ командировку въ Тихвинъ, чтобы захать сюда. Дня черезъ три я опять поду назадъ и тоже заду.

— Нтъ, этого не длай, милый Жанъ. Лучше ты вернись другой дорогой, а черезъ наше имніе не зди. Боже избави, если онъ что нибудь узнаетъ и догадается. Ты погибнешь непремнно!

— Для меня теперь все равно!— сказалъ, махнувъ рукою, Жанъ.

— Не отчаявайся, милый Жанъ, для насъ еще не погибло счастье. Мы будемъ счастливы,— наше счастье впереди!

— Нтъ, мое счастье погибло. Безъ тебя мн нтъ счастья на земл!

— Не отчаявайся, милый Жанъ, я скоро къ теб пріду. Я даже на этихъ дняхъ хотла хать къ теб,— такъ я соскучилась… Въ это время дверь скрипнула въ сняхъ и Настасья замолчала.

Горничная вошла въ комнату, подала кофе и скрылась. Вертовскій напился кофе и ухалъ.

——

Степанида бжала черезъ дворъ, изъ за угла вышелъ къ ней на встрчу Никита едоровичъ.

— Здравствуй, Стеша, каково поживаешь?— говорилъ Никита едоровичъ.

— Плохо! Толчки да пинки на каждомъ час достаются.

— Потерпи, милая, немного!

— А посл что? Куда отъ ней сбудешь, разв въ воду?

— Эхъ, горемыка! Потерпи, говорю, перемелется, все мука будетъ.

— Да и теперь она меня словно въ ступ толчетъ.

— Потерпи, говорю теб, слюбится самой. Кто это у ней былъ?

— Офицеръ какой-то.

— Какъ его зовутъ.

— А Богъ его знаетъ.

— Да какъ-же ты о немъ докладывала?

— Охъ! ужь эти мн доклады!…

— Какъ онъ теб, сказалъ-то?

— Душенька, милая, доложи Настась едоровн, что прозжій офицеръ желаетъ ее видть. Вотъ я и пошла къ ней.

— Ну, что же она?

— Я разбудила. Она встала злая, презлая,

— Вышла къ нему?

— Да, вышла къ нему, да какъ закричитъ что-то не порусски.

— А онъ?

— Онъ тоже ей что-то тихо отвтилъ,— а потомъ они и начали, какъ быть должно, разговаривать.

— Какъ же она его называла?

— Иваномъ Иванычемъ — братцемъ.

— О чемъ же они говорили?

— О чемъ обыкновенно люди говорятъ. Спрашивала про здоровье, угощала.

— А больше ни очемъ не говорили?

— Ни о чемъ.

— Осторожны проклятые!

— А вы ихъ знаете?

— Гд ихъ знать…. да мн до нихъ и дла нтъ. А ты куда?

— За рыбой на погребъ. Сегодня середа, такъ постный обдъ заказала.

— Вишь тоже и она посты наблюдаетъ.

— Прощайте, Никита едоровичъ! Мн недосугъ.

— Прощай, прощай, кралечка моя, сказалъ Никита едоровичъ и снова потрепалъ по щек Степаниду.

II.

— Анютка!— крикнула сиплымъ голосомъ съ печи старуха и, кряхтя, поворотилась на другой бокъ.

— Чего, бабушка,— отвтила двушка лтъ шестнадцати, сидвшая на лавк за прялкой,

— Полно теб прясть-то, скоро птухи запоютъ. Идика, добро, спать ко мн на печь.

— Ато ты, бабушка, не давно ссумерилось да и спать. Ночь еще велика, высплюсь.

— Выспишься…. просидишь ночь напролетъ, а утромъ не добудиться. Только лучину палить.

Въ это время заплакалъ въ люльк ребенокъ.

— Качни-ка едьку, Анютка, а не то разбуди мать, пусть покормитъ его. Да ложись спать-то, полуночница неугомонная,— говорила старуха, которой не спалось самой и хотлось поговорить.

Анютка встала, подошла къ матери, поглядла на нее, мать крпко спала, Анютка пожалла и не разбудила. Она сама поближе подвинула къ люлк скамью, сла, подцпила къ ног веревку, привязанную къ люльк и снова стала прясть, покачивая ногою люльку. По временамъ она наклонялась къ кудели и поманивала ее слюнями. Веретено пло, быстро вращаемое правою рукою Анны, которую она далеко отмахивала отъ себя, вытягивая тонкую и ровную нитку.

— Статочное ли дло — двк сидть одной за прялкой?— забормотала снова старуха. Поневол сонъ одолетъ и рука-то не такъ ходитъ, какъ надобно. То ли дло, бывало, въ наше время на посдк!

— Отъ чего же, бабушка, теперь посдокъ нтъ,— спросила двушка, оставивши прясть и поворотившись къ печи.

— Да, вишь, баринъ-то не приказываетъ.

— Да отчего онъ не приказываетъ?

— Богъ его вдаетъ. Спрашивать что ли его станешь? Не приказываетъ, да и только,

— А весело, бабушка, бывало на посдкахъ?— спросила двушка, снова принимаясь прясть.

— Еще-бы те. Соберется, бывало, съ деревни двокъ пятнадцать. Мара Старшинова, Пелагея Волочугина, Дарья Воронина. Куда он вс подвались? Мара осталась только жива,— и та на-силу бродитъ… Давно ли, кажется, все это было, а ужъ вс примерли. Господи Боже мой! Какой народъ-то сталъ не долговчный!!.. И чего тогда не было!… Все больше у Вороны собирались: онъ бдне всхъ былъ въ деревн, богатый мужикъ небось не пуститъ къ себ.

— Да для чегожь не пустить?

— Ну, встимо дло — безпокойно. Псни, шумъ… мало ли чего бываетъ? Попы на духу бранятъ, петимье накладываютъ.

— Да разв грхъ на посдки ходить, бабушка?— спросила внучка, съ любопытствомъ.

— Грхъ, не грхъ, да и не спасенье. Соберется народу много,—все молодые, всячины бываетъ. Ворон то мы платили за зиму по гривн, да свои дрова носили и лучину. Избушка у Вороны была ледащая, такъ втеръ бывало въ щели и свищетъ. Парни надутъ съ Притони, Любуни, съ Огорева, ну и наши толкутся тутъ же, накупятъ баранковъ, орховъ пряничныхъ и угощаютъ. Сначала сидимъ смирно, а какъ станутъ парни къ свтцамъ подвигаться, дерзки ухо востро! Разомъ озорники затушатъ лучину. Пока дуютъ огонь, попадешься въ руки другому, такъ намнетъ… А какъ пойдетъ дло за полночь, иная и сдремлетъ. Марфушка зла была спать, такъ и суется носомъ за прялкой. Какой-нибудь озарникъ подсунетъ подъ куделину то огня,— такъ и засопитъ куделя, ажно пламя ударитъ въ потолокъ.

Двушка засмялась.

— Чего теб любо, глупая? не до смха, какъ куделину сожгутъ, отъ матери тумаковъ не мало достанется да и отъ двокъ прохода нтъ, засмютъ, хотя носа не показывай изъ избы. Другой парень выхватитъ изъ рукъ веретено, да пополамъ его и переломитъ, сватать, значитъ, задумалъ.

— Кого?— спросила двушка.

— Извстно, чье веретено переломитъ,— отвчала старуха.

— Доставалось мн за эти веретена Многонько ихъ было поломано…

Двушка лукаво улыбнулась.

— Спать то ложись, полунощница, проговорила старуха и, охая, повернулась на другой бокъ.

Лучина ярко пылала и освщала красивое лицо двушки. Аолосы ея, темнокаштановаго цвта, очень близкаго къ черному, были густы, длинны и съ лоскомъ. Лицо было бло, чисто и нжно, Формы его были тонки и пріятны. Чорные, выразительные, большіе глаза были оттенены длинными, густыми рсницами, надъ глазами красовались брови чорною дугою, какъ будто нарисованныя, Но одта она была въ толстой холщовой рубах и синемъ крашенинномъ сарафан, и босая.

Какимъ то страннымъ явленіемъ казалось это милое личико въ крестьянской изб — низкой, черной и душной, только въ дв квадратныхъ сажени. Треть этой избы занимала неуклюжая печь, вдоль двухъ стнъ передней и боковой тянулись лавки, у задней стны, гд дверь, былъ прирубленъ изъ бревенъ не высокій сундукъ, служащій ходомъ въ подполье и кроватью отцу и матери Аннушки. Два маленькихъ окна только съ однми лтними рамами очень мало давали свта, они еще были покрыты льдомъ и инеемъ чуть не на вершокъ, съ нихъ текла вода и распространяла сырость по всей изб. Посредин потолка на шест, продтомъ въ кольцо висла люлька.

На двор наконецъ проплъ птухъ, а за нимъ и по всей деревн стали перекликаться полуночные крикуны. Старуха все еще ворчала, брюзжала и укладывала спать внучку. Наконецъ Аннушка, одолваемая сномъ, или неволимая брюзгою старухи, положила прялку на лавку, загасила лучину и пошла на печь къ своей бабушк. Тишина водворилась въ изб, по не надолго. Заплакалъ ребенокъ, проснулась мать, вздула огня, покормила ребенка, умылась, усердно помолилась Богу и, принесши дровъ, затопила печь. За нею всталъ хозяинъ, также умылся, помолился Богу, полъ, одлся, засунулъ за кушакъ топоръ, перекрестился и надлъ, шапку.

— Ты куда подешь-то, на Красные Мхи, что ли?— спросила его съ печи старуха.

— На Красные Мхи,— отвтилъ хозяинъ.

— Чай, до сумерокъ пробудешь?

— Только бы къ этой пор вернуться,— сказалъ хозяинъ и пошолъ къ двери.

— Хлба-то взялъ ли съ собой? крикнула вслдъ ему старуха. Но онъ не слыхалъ ея.

Кряхтя и охая, слзла сторуха съ печи, подошла къ окошку и посмотрла на улицу.

— Какъ-то хать-то батюшки? темь какая,— сказала она.

— Ато ты, на улиц свтелъ такая, хоть шей, вишь стекла-то затянуло морозомъ,— отвтила хозяйка.— Сядька ты съ едюшкой, а я пойду коровъ прибирать.

— Охо, хо, хо, о, о, о… звала старуха., сидя у люльки — Что-то тамъ у ней въ печи?— сказала она, заглядывая въ печь,— ну, да это никакъ вода кипитъ, ничего что и сплыветъ. Молчи, неугомонный,— говорила она, качая люльку, когда ребенокъ плакалъ.

Между тмъ въ деревн, состоящей дворовъ изъ двадцати и расположенной близь лса, на берегу маленькой рчки Талцы, вс встали, дымъ столбомъ валилъ изъ трубъ и, скопляясь въ одно мсто, образовалъ густое облако, нависшее надъ деревнею. Изрдка бабы съ ведрами на плечахъ, въ однихъ сарафанахъ, перебгали черезъ улицу къ колодпу,— который былъ посредин деревни,— за водою. Разсвло. Начали перебгать бабы изъ избы въ избу. Ребятишки вылзали со дворовъ съ дровеньками, собирались въ кучи, кричали и дрались.

Въ Петрову избу вошла молодая баба, въ полушубк, накинутомъ на плечи.

— Здорово, Пахомовна!— сказала она, помолясь Богу и кланяясь старух.

— Здорово, Ганюшка, можешь ли?— отвчала ей та.

— Да ни что,— отвчала Агафья, оглядывая избу.— А гд жъ Авдотья?

— Вышла, сейчасъ придетъ.

Агафья заглянула въ печь.— Да никакъ у васъ и печка стопилась?— заговорила она на распвъ.— Анютка то еще спитъ?

— А ну ее,— сказала старуха, махнувъ рукой.— Ужь такая-то злая прясть, всю ночь на пролетъ просидла. Легла спать, какъ ужь мать печь затопила.

— Вишь ты!

Вошла хозяйка.

— Здравстуй, Авдотья,— сказала Агафья.

— Здорово!— отвтила хозяйка.

— А у насъ-то горе какое, Авдотьюшка!

— Что случилось?— спросили въ одинъ голосъ хозяйка и старуха.

— И не говори. Коего дня мой-то похалъ за лучиной, да и сруби дерево не тамъ, гд приказано. Сегодня утромъ пришолъ къ намъ старшина и говорилъ, что приказываетъ баринъ тебя къ себ на село. У моего хозяина и руки опустились. Что-то будетъ?

— Ну, что будетъ? Побранитъ да и отпуститъ,— замтила старуха.

— Эхъ, кабы такъ-то, такъ ничто. Боюсь, палками поколотятъ.

— Эво ты! За дерево-то?— возразила старуха.

— А что ты думаешь? сказала Авдотья:— Митьку Морозова за дубокъ, что вырубилъ на вязья къ дровнямъ, такъ отдули, ажно недлю въ лазарет лежалъ.

— А моего Ивана я подавно, пожалуй, и безъ вины выхлещутъ: человкъ онъ смирный,— заголосила Агафья, разводя руками.

— Не диковина!— подхватила Авдотья. Головиха не Ивану чета и та не спаслась.

— Неужто и ее побилъ баринъ?— спросила Агафья.

— Побить-то не побилъ, а настрамилъ на всю жизнь. Лтось, въ будни, сидитъ головиха у окна, сложивши руки, а баринъ-то идетъ,— везд, вдь, день-то деньской шныритъ,— зашолъ онъ къ ней, Нтъ ли, говоритъ, у тебя чего закусить, мн что-то пость захотлось. А та ему и подай горячій рыбникъ, да сладкій пирогъ.

— Въ будни-то? съ удивленіемъ спросила старуха.

— Да, поди ты вотъ… Отщипнулъ баринъ по кусочку того и другаго. ‘Хорошо, говоритъ, стъ голова, и я не каждый день такъ обдаю. А ты, говоритъ, для-че ничего не длаешь?’ спросилъ онъ головиху. ‘Длать,— говоритъ,— сударь, нечего.’ Онъ ей на то ничего не сказалъ, усмхнулся только и вышелъ. Приходитъ, опосля того, самъ-то голова: зврь — звремъ. Да какъ напустится на головиху — такъ съ кулаками къ носу и лзетъ. ‘Острамила ты, говоритъ, на всю вотчину. Статочное ли дло — ходить голових ходить въ садъ на поденщину, какъ простой баб? Неумла, стерва, дать слдующаго отвта графу, такъ и таскайся каждый день въ садъ по звонку съ метлой и лопатой. Меня то ты оконфузила передъ графомъ. Каково мн было отъ его сіятельства все это выслушать?’

— Неужто?— перебила Агафья.

— Право-тка… взвыла бдная головиха… бросилась было къ Настась едоровн: она ея, вишь, воспитанница, да и та не помогла. Цлую недлю такъ и ходила въ садъ на работу. Было говору по-всей вотчин, заключила Авдотья.

— Да ты что не сядешь?— сказала старуха Агяфь.

— Некогда! забжала къ вамъ про свое горе разсказать,— отвчала та, садясь, впрочемъ, на лавку.

Въ избу вошла другая баба.

— Здравствуйте,— сказала она, помолившись Богу.

— Можешь ли, Маланьюшка?— спросила старуха.

— Да ничто,— говорила пришедшая, стоя на средин избы, сложивши руки крестомъ на груди.

— Садись,— гсказала хозяйка.

— Чего садиться, у меня бурая корова перестала доиться, словно оторвала. Ума не приложу, что съ ней сталося. Не знаешь ли, Пахомовна, чмъ пособить?

— Чмъ пособить?— проговорила старуха.— Извстное дло, домовой нашутилъ.

— Ато ты?

— Такъ что же больше? Случалось у меня это не разъ. Возьмешь ложки или чашки, какъ отобдаютъ, перемоешь ключевой водой, потомъ круто насолишь ее, воду-то, и дашь выпить коров, да подъ матицу вересину въ хлв воткнешь,— какъ рукой сниметъ.

— Вотъ оно что,— сказала Маланья и, отгоревавши свое горе, обратилась къ Агафь.

— А что твоего мужика, говорятъ, во дворъ стребовали?— спросила она ее.

— Еще до свту со старшиной ухали,— отвтила, со вздохомъ, Агафья.— Что-то будетъ?

— Что будетъ? Стрбовали, такъ добра не жди.

— О-о-охти мн!— простонала еще разъ Агафья и, наконецъ, простившись, ушла.

— Сама подвела мужика подъ палки, а теперь вонъ воетъ,— сказала Маланья.

— Неужь-то?— спросила Авдотья.

— Все брюзжала, что лучина худая, что онъ безпрокой, не можетъ хорошей лучины въ лсу добыть. Вотъ и добылъ хорошей лучины.

— А чего онъ слушаетъ ее?— спросила старуха.

— По невол послушаешь, какъ собачится съ утра до ночи: надостъ.

— Надостъ?— замтила старуха.— Побилъ бы хорошенько, такъ и перестала бы.

— Гд ему? смиреный такой, что и слова поперегъ не скажетъ.

— За то и бьютъ самаго,— сказала старуха.— Вотъ мой покойникъ, бывало: говори при немъ, да непроговаривайся, какъ разъ косу расправитъ.

— Та теперь пора, гляди!— перебила ее хозяйка: ину бабу то хозяинъ и пальцемъ не сметъ тронуть.

— А то ты?

— Еще паша деревня далече отъ села, и то… а что тамъ немного наговоришь: у кажинной заступникъ есть.

— Ой, согршили, согршили мы гршныя,— подтвердила и Маланья, а потомъ, постоявъ еще немного, покалякавъ кой о чемъ, поклонилась и ушла.

— Анютка!— кликнула Авдотья дочь.

— Нетронь ты ее. Пусть поспитъ — она всю ночь пряла,— замтила старуха.

— Что ты балуешь-то, отвтила Авдотья,— выспалась: пора вставать!

Анютка между тмъ соскочила съ печки, умылась и обернувшись старенькой шубенкой, вышла за ворота и встала, прижавшись къ углу дома.

Изъ калитки сосдняго дома выглянула двушка, тоже закутанная шубой.

— Анютка!— кликнула двушка.

— Чего,— отвтила Аннушка.

— Поди-ка сюда.

— Нтъ, ты поди.

— Да, поди.

— Не пойду.

— А я теб что скажу.

— Что?

— Да, поди же.

— Не пойду,— упрямо сказала Аннушка.

Сосдка подошла къ Аннушк.

— Аксютку просватали,— сказала сосдка.

— Знаю,— равнодушно отвтила Аннушка.

— Вчера вечеромъ образа цловали.

Аннушка молчала.

— Завтра повезутъ Аксютку къ барину.

— Зачмъ?

— Извстное дло, на показъ. Видишь къ нему водятъ показывать невсту съ женихомъ,

— Вотъ что!

— Сегодня я у ней была.

— Что же она?

— Рада. Женихъ такой хорошій-хорошій, изба новая, хлба много и свекрови нтъ. Сегодня я была у нихъ, ручники разбирали, чтобы повсить ихъ на рукобитьи.

Въ это время подошолъ къ нимъ парень и обхватилъ ихъ руками.

— Отстань,— сердито сказала Аннушка, оттолкнувши парня.

— У! ты, востроглазая!— прохриплъ парень.

— Проваливай, куда идешь,— сказала Аннушка.

— Я тебя сватать пришлю,— сказалъ онъ, немного помолчавъ.

— Вонъ посватай прежде Аксютку Воронину,— со смхомъ отвтила Аннушка.

— Змя,— прошиплъ парень и пошолъ прочь. Двушки засмялись ему вслдъ. Парень повернулся и погрозилъ кулакомъ. Двушки еще звонче засмялись. Парень вернулся къ нимъ, но он убжали домой.

——

На двор заскриплъ снгъ подъ тяжелымъ возомъ. Хозяйка вздула огня и стала готовить мужу обдать. Черезъ нсколько времени вошолъ хозяинъ въ домъ. Копны его волосъ и брови были въ снгу, а усы и борода такъ обмерзли, что на нихъ были сосульки. Онъ началъ ощипывать ледъ съ усовъ и бороды.

— Садись обдать-то,— сказала съ печи старуха,— шутка-ли, до которой поры проздилъ?

— Дай отогрться-то, отвтилъ хозяинъ.

— Хорошо бы выпить съ холоду теб стаканчикъ вина,— сказала съ печи старуха.

— Хозяинъ облизнулся.

— Какое тамъ вино,— проговорилъ онъ сердито.— Наговори на свою голову.

— А кто тебя услышитъ? Печь что-ли?

— Нынче и печи бойся, и у той языкъ добудутъ.

— Ваньку-то Степкина на село сегодня стребовали, чмъ свтъ,— перемнила разговоръ старуха.

— Ну?— мыкнулъ хозяинъ.

— Приходила Агафья, такъ и заливается слезами. Поится что накажутъ.

— Кого?

— Извстно кого, Ваньку, не то дерево срубилъ въ лсу,

— За дло, не слушайся бабы.

— Баба ему въ лсу не указывала,— замтила хозяйка.

— Напрасно она въ лсъ его не провожала, хоть бы языкъ-то тамъ подморозила себ, брюзжавши.

— Маланья приходила, заговорила, немного помолчавъ старуха.

— Ну, мыкнулъ хозяинъ.

— Плачется, что бурая корова доить бросила.

Хозяинъ ничего не сказалъ на это.

— Видишь, попритчилось что то ей. Чмъ бы пособить спрашивала.

— Попритчилось вела бы ее на село, тамъ и лкаря есть съ злобой проговорилъ хозяинъ и ушелъ изъ избы.

— Чего онъ осерчалъ?— спросила старуха.

— Богъ его знаетъ,— отвтила хозяйка.

Хозяина звали Петромъ Лунемъ,— какъ за его несловоохотливость, такъ и за цвтъ его волосъ и бороды, походившихъ на ленъ. Онъ былъ мужикъ трудолюбивый, честный и добрый, но съ вида угрюмый и сердитый, онъ терпть не могъ бабьей болтовни, которою надодала ему сильно мать старуха и за которую не мало доставалось отъ него и жен.

— Анютка кликнула опять съ печи старуха,— что ты сидишь молча, хоть бы псню спла.

— Я не знаю, бабушка, псенъ.

— Вотъ, двка невста, а псенъ пть не умешь, тебя эдакъ никто и замужъ не посватаетъ. Спой, не лнись!

— Пусть не сватаютъ.

— Ато-ти, сказала, круто повернувшись на печи, старуха, какъ будто кто кусилъ ее за больное мсто,— Да ты, пожалуй, и при людяхъ такъ ляпнешь — острамишь всю семью.

— Статочное ли дло, не знать псенъ пть двк! заговорила старуха. Да ты все врешь, я, двка, слышала какъ ты на качели-то пла. Голосъ-то у тебя звонкой такой!… Спой ка, спой, не лнись.

— Что те хочется, чтобы отецъ ее выбранилъ? замтила хозяйка.

— А разв онъ услышитъ?

— Да какъ домой придетъ.

— А куда онъ пошолъ?

— Кто его знаетъ? Можетъ и Ваньку навдать.

— А что, подетъ онъ завтра въ лсъ? спросила, помолчавъ, старуха.

— Кто его знаетъ? спроси, какъ придетъ,— отвтила хозяйка.

— Спроси! какъ спросится? еще не уладишь спросить.

— Да ты что молчишь, Анютка, будто безъ языка.

— Да что я стану говорить?

— Что говорить? Вдь ходила сегодня за ворота. Кого тамъ видла?

— Пашутку.

— Ну что же говоритъ Пашутка?— живо спросила старуха.

— Аксютку Воронину просватали.

— Просватали!

— Завтра къ барину на смотръ повезутъ.

— Къ барину смотрть? Да на что ему смотрть?

— Такой порядокъ,— замтила хозяйка.

— Порядокъ,— сказала съ раздумьи старуха.— Этакъ и нашу Анютку повезутъ ему на смотрины, когда просватаемъ.

— До этого еще долго,— отвтила хозяйка.

— Что же, Аксютка плачетъ?

— Нтъ, рада-радехонька, отвтила Аннушка.

— Ну ужь ныньче и двки!— сказала старуха,— просватали и не плачетъ.

— Да о чемъ ей плакать-то?— спросила Аннушка.

— Какъ о чемъ?— проговорила старуха и задумалась.— Хоть бы и не очемъ, а поплакать надо, коли просватали…

Вошолъ хозяинъ, слъ на лавку и повсилъ голову.

— Ты у Ивана, что ли, былъ?— спросила старуха.

— Ты почему знаешь?

— Гд же теб больше быть. Что онъ?

— Что, лежитъ.

— Чтоже на сел на сел сказали ему?

— Тамъ не любятъ много разговаривать. Отсчитали, что надо, и отпустили.

— Ты не зди, пожалуйста, куда ужь заказано въ лсъ-то.

— А ли я безума, что ли?..

— Да Иванъ-то не безъ ума, а видишь какъ опростоволосился.

— За дло,— сказалъ хозяинъ,— не слушай бабы.

— У васъ все бабы виноваты. Сами что ни сдлаютъ, а бабы виноваты,— вмшалась хозяйка.

— Ну, мыкнулъ хозяинъ.

III.

На террас двухъ-этажнаго каменнаго дома, выходящей въ садъ, стоялъ красивый рослый лакей, лтъ двадцати, въ синемъ сюртук, и перевесившись за чугунныя оерила, поплевывалъ на снгъ. Изъ того-же дома потихоньку выскользнулъ другой лакей, маленькій, худеській и рыжій, подкравшись къ товарищу, онъ схватилъ съ него шапку и бросилъ въ снгъ. Первый очнулся, оставилъ свое занятіе и побжалъ въ садъ ловилъ убжавшаго отъ него товарища. Долго они бгали дру за другомъ,— наконецъ, утомившись, вернулись на терассу и, отпыхавшись, глядли съ улыбкой другъ на друга.

— Ты, что, Пухтя, алырничаешь? сказалъ рыжій.

— А теб что за дло?— отвтилъ красивый.

— Не хочешь ли за рку къ Садомскому въ-гости.

— Не знаемъ, кому сперва придется.

Въ это время снова отворились двери дома и на террасу вышелъ Никита едоровичъ.

— Что вы здсь длаете?— спросилъ онъ, съ важностію, лакеевъ, снявшихъ, передъ нимъ шапки.

— Да такъ-съ, Никита едоровичъ, провтриться вышли-съ,— отвчали въ голосъ оба.

— Провтриться,— а въ дом, поди, ничего не прибрано. Рады, что проводили барина.

— У меня все въ готовности, хоть бы сейчасъ ему пріхать,— отвтилъ рослый лакей.

— Не мы одни гуляемъ: вонъ и Стешка сейчасъ пробжала на скотный дворъ,— отвтилъ Ясняга.

— Баклуши-то вы здсь не бейте, а ступайте на дло,— сказалъ Никита едоровичъ и плавно пошолъ съ террасы къ скотному двору.

— Проваливай, проваливай дальше,— сказалъ Ясняга, когда Никита едоровичъ ушолъ такъ далеко, что не могъ слышать

— Ты плутъ Ясняга,— сказалъ съ лукавой улыбкой Пухтя.

— Эка штука, барскій камердинеръ! Смотри пожалуй, словно графъ выступаетъ,— сказалъ Ясняга.

— Что ни говори, а онъ все-таки камердинеръ.

— Эко диво, камердинеръ! Я самъ буду камердинеромъ.

— Быть бы теб камердинеромъ, да рожей не вышелъ.

— Вотъ и барыня-то его идетъ, надобно ихъ стравить,— сказалъ Ясняга.

— Полно теб,— возразилъ Пухтя.

Изъ за угла вышла женщина въ заячьей шубк, обвязанная платкомъ. Она была худа и блдна, едва двигалась и постоянно кашляла.

— Здравствуйте, Палагея Павловна,— сказалъ Ясняга кланяясь, вы не Никиту ли едоровича ищете? Онъ пошолъ на скотный дворъ двокъ разгонять: Стешка туда ихъ собрала псни пть.

— Полно змй!— сказалъ тихо Пухтя, дернувши за руку Яснягу.

Женщина молча прошла мимо террасы и повернула къ ближайшему деревянному домику.

— Къ Настась пошла,— сказалъ Ясняга.

— Охота теб ее тревожить! она и то еле дышетъ,— говорилъ Пухтя.

— Живуча, небось. Раза по три въ день ее Никита колотитъ, только звонъ идетъ, а она все живетъ.

— Да теб-то что за радость, коли она умретъ?

— Свадебъ больше будетъ: Никита на Стешк бы женился, а ты на Анютк.

— На какой Ашотк? тревожно спросилъ Пухтя.

— Чего ты всполошился? Вишь замигалъ, какъ словно сорина въ глазъ попала. На Луневой. Что, отпираться станешь?

— Чего ты не выдумаешь!

— Двка важная. Счастье ея только, что баринъ не видалъ. Лунь плутъ! прячетъ все ее.

Пухтя задрожалъ всмъ тломъ.

— Что тебя словно лихорадка затрясла? спросилъ съ лукавой улыбкой Ясняга.

— Озябнулъ, сколько времени стоимъ, хоть съ кровель и каплетъ, а все же не лто,— отвтилъ Пухтя.

— Сходи за рку къ Садомскому: отогретъ.

Прошла мимо ихъ женщина въ чорномъ салоп и въ черномъ капор.

Лакеи выпрямились и почтительно поклонились. Она взглянула на нихъ и кивнула головой.

— Смотри, Какъ Настасья-то умильно на тебя взглянула,— сказалъ Ясняга, когда скрылась Настасья,— чего зваешь?

— Ну тебя!— махнувъ рукою, сказалъ Пухтя и ушолъ въ домъ.

Ясняга сошолъ съ терассы и пошолъ скорыми шагами за Настасьей. Догнавъ ее, онъ пошолъ тише позади ея.

— Ты куда идешь? спросила, оглянувшись, Настасья.

— Да такъ-съ, никуда, отвтилъ, снявъ шапку,Ясняга.

— Промышляешь гд бы выпить?

— Эхъ сударыня, Настасья едоровна! Было бы на что еще, да и за деньги ныньче не достать винца.

— Разсказывай! Кто другой, а ты найдешь.

— Да гд же найти? Сами знаете, сударыня. Никита едоровичъ, Господь съ нимъ, сталъ не на что похожъ, ужь такой суровый, что всмъ только и знаетъ — грозить.

Настасья остановилась у своего дома.

— Хочется теб выпить?— спросила она Яснягу.

— Желательно, сударыня, Настасья едоровна. Цлый мсяцъ языка не помазалъ.

— Онъ и безъ того у тебя ловко вертится. Поди ко мн, я, такъ и быть, промочу теб горло, сказала Настасья, входя въ домъ.

— По гробъ мой буду служить врой и правдой вашей милости,— говорилъ Ясняга, пробираясь по-зади Настасьи, какъ кошка.

— Услуга на дл, а не на словахъ,— замтила Настасья, входя въ комнату.

— На!— сказала Настасья,— ни одной двки нтъ дома, некому и салопъ принять.

Ясняга ловко принялъ салопъ и повсилъ его на гвоздь.

— Да ихъ никакъ Никита едоровичъ собралъ на скотномъ двор за чмъ-то. Стешка бжала туда, я видлъ, а за ней слдомъ и Никита едоровичъ пошолъ,— сказалъ Ясняга.

Легкая улыбка досады мелькнула на губахъ Настасьи.

— Длать нечего, общала, такъ сама ужь поднесу,— сказала она и вышла въ другую комнату. Она скоро вернулась съ порядочнымъ стаканомъ водки.— Закусить нечего дать, двокъ нтъ дома.

— Ничего-съ, я и языкомъ закушу.

— Не мшало-бы его убавить, онъ у тебя длиненъ. Только всего не съшь, можетъ пригодиться.

— Кому нуженъ мой языкъ, сударыня?

— Не людямъ, такъ себ.

— Для меня онъ злйшій врагъ.

— Ну, нтъ на свою голову ты что-то мало болтаешь.

— На все, пожалуй, наговоришь. Вотъ хоть-бы и вчера, проводивши барина.

— Что вчера?

— Не могу сказывать-съ. Зарокъ далъ. Больно ужь неприличныя рчи.

— Врно другой стаканчикъ захотлъ выпить, что-то очень ужь скромничаешь… Скажешь, такъ поднесу.

— Нтъ-съ, не отъ того, а что единственно собачій лай лаемъ и будетъ, невсегда тоже собака лаетъ по длу.

— Говори, какъ надо: я въ загадки не люблю играть.

— Изволите видть, неприличное слово для вашей милости сказано было, такъ оно и неловко какъ-то-съ.

— Что? перебила Настасья и глаза ея загорлись…

— Дло-то пустое, да не слдовало бы говорить тому, кто снисканъ вашими милостями: хоть бы тотъ же Никита едоровичъ. Проводивши барина, идемъ мы съ нимъ, я и Пухтя. Пухтя-то и говоритъ: ‘проводили одного чорта, съ позволенія сказать, со двора, да кабы и другого спровадить, хоть бы вздохнули свободно.’ А Никита-то едоровичъ и говоритъ, этакъ сквозь зубы: ‘не долгой ей поцарствовать, какъ блинъ со сковороды слзетъ скоро, я знаю…’ да и спохватился. ‘Смотрите вы, сказалъ онъ, оборотясь къ намъ, держите языкъ-то покороче, а не-то угодите къ Садомскому.’

Настасья поблднла, глаза ея загорлись, какъ свчи.

— Что онъ знаетъ?— спросила она.

— Богъ его знаетъ, что онъ знаетъ такое.

— Врешь, ты знаешь?.

— Матушка, государыня, Настасья едоровна! Убей меня Богъ, если знаю!

Послышались чьи-то тяжолые шаги на лстниц. Ясняга прижался къ самому косяку двери и скорчилъ подобострастную рожу. Настасья начала прохаживаться по комнат.

Потихоньку отворились двери, вошолъ мужикъ въ синей сибирк, на чорной мерлушк. Перекрестившись на образъ, онъ низко поклонился Настась, проговоривъ на распвъ:— здравствуйте, сударыня, Настасья едоровна!

Пока входилъ мужикъ, Ясняга такъ ловко выскользнулъ въ двери, что тотъ и не замтилъ, кто былъ у Настасьи.

— Здравствуйте, Павелъ Ивановичъ!прошу покорно садиться,— сказала Настасья.

— Покорнйше благодаримъ! Все сидли,

— Да садитесь, пожалуйста!

Гость слъ, расправляя правою рукою свои большіе русые усы и окладистую бороду. Это былъ вотчинный голова имнія. Онъ былъ высокаго роста, толстый и красивый собой.

— Чмъ бы васъ поподчивать?— сказала Настасья и пошла въ другую комнату.

— Напрасно изволите безпокоиться,— сказалъ ей вслдъ голова.

Когда ушла Настасья, голова всталъ со стула, заглянулъ въ другую комнату, потомъ подошолъ къ зеркалу, посмотрлся, погладилъ бороду и слъ на прежнее мсто.

Вошла Настасья съ подносомъ въ рукахъ, на которомъ были поставлены бутылка винограднаго вина и дв рюмки.

— Да, что это вы, Настасья едоровна, сударыня, такъ безпокоитесь сами-то? сказалъ голова, разводя руками.

— Что прикажете длать? вс двки разбжались, осталась одна.

— Ишь озорницы какія. Вы ужь больно милостливы къ нимъ.

— Что же длать-то? Вдь имъ погулять хочется.

— Извстное дло, молодость.

— А ну ихъ,— сказала Настасья и стала наливать вино.— Прошу покорно.

— Нтъ, ужь сами изволите впередъ дорожку указать,— жеманно говорилъ голова.

Настасья выпила рюмку, за нею выпалъ голова и утеръ рукою усы свои.

— Что хорошенькаго скажете, Павелъ Ивановичъ?— спрашивала Настасья, усаживаясь на диван.

— Чему быть хорошему? Все хлопоты.

— Кому жить безъ хлопотъ,— замтила Настасья.

— Особенно топерече, продолжалъ голова: все, что длалъ кажинный крестьянинъ годъ годенскій, все, что есть у кажиннаго имущества до нитки,— обо всемъ нужно предоставить его сіятельству.

— А что, свадебъ много еще будетъ?— перебила вдругъ Настасья.

— Да надо быть десяткамъ двумъ.

— Не найдется ли у васъ хорошаго жениха Стешк? Двка на пор, смазливая, того и гляди во двор избалуется.

Голова задумался.

— Что же? Неужели и жениховъ у васъ не стало?— спросила Настасья.

— Какъ не быть? Да только не сталъ бы перечить одинъ человкъ.

— Кто сметъ перечить вамъ? Вы хозяинъ въ вотчин.

— Плохой ужь, видно, хозяинъ, какъ всякъ указываетъ, кому и дла нтъ. Вотъ, хоть бы и Никита едоровичъ, приходилъ ономнясь ко мн просить пятьдесятъ рублей въ займы. Гд мн взять столько денегъ? Отказалъ, а онъ началъ грозить. А и теперь, ежели, примрно, еще Стешку отдать замужъ, такъ это что такое будетъ?

— Ну этого вамъ бояться нечего, онъ ничего не посметъ противъ васъ.

Голова задумался.

— А я и жениха знаю Степашк, сказала, немного помолчавъ, Настасья.

— Какого же это, сударыня?

— Да Алешку Скрябина.

— Помилосердуйте, матушка, Настасья едоровна! Алешка парень смирный и вся семья степенная такая, а Стешка бдовая двка: она сокрушитъ парня и всю семью.

— Чмъ же сокрушитъ? Стешка двка проворная, посмотрите, какъ еще они хорошо заживутъ.

— Алешка, признаться сказать, уже и засватанъ у Омели,— замтилъ голова.

— Это не бда. Зачмъ безъ спроса сватать. Онъ вдь вамъ, кажется, сродни?

— Есть немного-съ.

— Я благословленною матерью пойду.

— Нельзя ли ужъ покрайности,— заговорилъ вдругъ голова, вставая почтительно передъ Настасьей,— хошь отложить, пока я съзжу въ Питеръ. Въ Питеръ я ду-съ… Не угодно ли вамъ наказать, тамъ купить, что-ли чего для васъ.

— Деньгами-то я какъ-то поиздержалась,— отвчалась раздумьемъ Настасья.— Разв не одолжите ли хоть вы сотенку мн,— премного бы очень одолжили.

Отъ этихъ словъ у головы все лицо повело.

— Для васъ, извстно, хоть нтъ, да найдешь, только то, что теперь въ наличности-то совершенно не имю: за недоимщиковъ то же свои деньги внесъ, на свадьбу тамъ роденькину поизъянился… Не будетъ ли милость теперь половинку получить, а остальные посл.

— Посл-то у меня и свои будутъ!— перебила его съ усмшкой Настасья,— когда нтъ у васъ, такъ извините, что безпокоила.

Голова вздохнулъ.

— Только вотъ одна новенькая бумажка и осталась, для себя было берегъ,— проговорилъ онъ, вытаскивая изъ-за пазухи бумажникъ и подавая Настась сто-рублевую ассигнацію.

— Благодарю,— отвчала та жеманно, да ужь и шампанскаго, пожалуйста, привезите ящикъ, оно у насъ все вышло?— прибавила она такъ будтобы къ слову.

Голова на это ничего ужь и не отвчалъ.

— Какъ же-съ на счетъ Алешки-то прикажите?— спросилъ онъ.

— Да если онъ сосваталъ, такъ и въ самомъ дл, что ему мшать. Стшк и другаго можно найти жениха.

— Покорнйше благодаримъ за угощеніе,— сказалъ голова, раскланиваясь.

— Не хотите ли вы еще на дорожку?

— Покорнйше благодарю,— отвчалъ онъ замтно ужь печальнымъ голосомъ, и, поклонившись, ушолъ.

— Жидоморъ проклятый!— сказала ему въ слдъ Настасья,— грабитъ вотчину, а ста цлковыхъ жалко! Благодари Бога, что ты еще мн нуженъ на случай, а то бы и двухъ сотъ не взяла, а Стешку всунула бы теб въ родню.

——

Между тмъ голова шолъ домой медленнымъ шагомъ и плевался. ‘Тьфу ты пропасть какая! Экое анаемство’ — повторялъ онъ тысячекратно. Къ нему подвернулся Ясняга.

— Здравствуйте, Павелъ Ивановичъ,— сказалъ тотъ, съ видимо-почтительнымъ тономъ.

— Здравствуй!— сказалъ голова, слегка приподнявъ фуражку.

— Гд побывать изволили? У Настасьи едоровны, кажется.

— Да, было до нея дльцо.

— Небось невстъ ходили сватать, у нея двушки славныя.

— Ну ихъ къ Богу, надоли мн эти свадьбы!

— Что же такъ-съ?..

— То, что Стешку какую нибудь въ родню навязываютъ,— сказалъ съ досадой голова.

— Да за кого же это ее хотятъ выдать?

— За Алешку Скрябина.

— Какая она ему пара! Да и то сказать, выдать Стешку замужъ, надо обидть одного человка.

— Поди ты, охота людямъ досаждать.

— Такъ и дло поладили?

— Нтъ, насилу уговорилъ, чтобъ оставили.

— Добрйшій вы человкъ, Павелъ Ивановичъ! Помилуй васъ Господь,— сказалъ Ясняга, поклонился и поліолъ къ барскому дому.

Голова прибавилъ шагу. ‘Идти скоре домой,— а то отъ этихъ собакъ проходу нтъ’, ворчалъ онъ самъ съ собою.

Ясняга пришолъ въ офиціантскую, тамъ были: буфетчикъ — едоръ Максимычъ, скрипачъ — Гаврило Прокофьичъ и Бухтя.

— Здраствуйге,— сказалъ онъ, поклонившись съ комической важностью.— Что едоръ Максимычъ, стишки, что-ли, читать изволите?

— Какіе стишки?— спросилъ буфетчикъ, смутившись.

— Да хоть бы т, что ты къ милой сочинилъ.

Лакеи засмялись.

— Выдумывай больше,— сказалъ покраснвшій буфетчикъ.

— Нтъ, братъ, мн такъ не выдумать, какъ ты. Полно, потшъ публику-то, прочитай.

— Отстань, пожалуйста,— сказалъ съ сердцемъ буфетчикъ,— я никакихъ стиховъ не знаю.

— Запирается еще. Ты думаешь, не видали, какъ ты въ гостинной утромъ сегодня стоялъ передъ патретомъ, приложивъ руку къ сердцу, а другую протянулъ, гд предметъ-то живетъ, точно на театр, и читаетъ… и читаетъ.

— Тьфу ты, рыжій чортъ,— сказалъ съ сердцемъ буфетчикъ.

— Вы думаете, онъ разсердился,— сказалъ Ясняга, обратившись къ товарищамъ.— Притворяется только сердитымъ, у него сердце жалостливое, по издохшей собак, пожалуй, заплачетъ.

— А вотъ хоть бы ты сейчасъ издохъ, не заплачу,— сказалъ буфетчикъ.

Лакеи засмялись.

— Больно оскорбительно выражаетесь, едоръ Максимычъ, неприлично. Лучше стихи то ваши прочитайте. Пухтя затвердитъ ихъ на память, да подъ часъ и скажетъ своей Аннушк, можетъ, и смягчитъ ими жестокую,— сказалъ съ ироніей Ясняга.

— Что ты меня то трогаешь, что теб отъ меня-то еще надо?— проговорилъ Пухтя и сдлалъ грозное движеніе къ Ясняг.

Тотъ бросился къ двери, но она въ ту минуту отворилась и Ясняга ударился о нее затылкомъ.

— Дверь-то безсловесная и та тебя бьетъ,— сказалъ съ злостью буфетчикъ.

Въ комнату вошолъ камердинеръ.

— Что вы здсь длаете?— спросилъ онъ сердито.

Лакеи оробли.

— На свадьбу собираемся, Никита едоровичъ!— отвчалъ одинъ только Ясняга.

— На какую свадьбу?

— Да вотъ едоръ Максимычъ стишки приготовляетъ и — прежалостные-жалостные, Гаврило Прокофьичъ скрипочку свою ладитъ, а Пухтя поплясать изготовился, а вы какъ на грхъ и помшали.

Камердинеръ разсмялся.

— Ты все лясничаешь, да зубы скалишь,— сказалъ онъ Ясняг.

— Не до смху, батюшка, Никита едоровичъ. Кабы вы знали горе-то какое!

— Какое-же у тебя горе?— спросилъ съ милостивой улыбкой камердинеръ

— Стешку замужъ отдаютъ,— сказалъ съ отчаяніемъ Ясняга.

Лакеи едва удержались отъ смха.

Камердинеръ нахмурился.

— Сваты ужь сегодня здсь были,— продолжалъ Ясняга.

— Какіе сваты?

— Извстные, давишніе! Голова, да Настасья едоровна.

— Гмъ,— мыкнулъ камердинеръ, стиснувъ зубы.

— Да, кажись, и Палагея Павловна съ ними вмст, вотъ и Пухтя видлъ, какъ она шла утромъ сегодня къ Настать едоровн.

Камердинеръ быстро повернулся и ушолъ.

Ясняга злобно улыбнулся.

— Охота, вдь, мутить людей,— замтилъ кроткій Пухтя.

— Чего ихъ жалть-то: пускай потшатся, возразилъ Ясняга.

— Ахъ ты злоба — злоба человкъ,— проговорилъ скрипачъ-Гаврило,— попадешь когда нибудь и самъ къ Садомскому.

— Что мн мн Садомскій-то. Вамъ онъ страшенъ, а я, братъ, зналъ его еще матросишкомъ… можетъ, и помилуетъ по старому знакомству,— сказалъ дерзко Ясняга и ушолъ,

— Что бы головы теб не сносить проклятому! произнесъ ему на прощанье Пухтя.

— Вс тутъ на одинъ ладъ, вс другъ противъ друга ехидствуютъ, и не жить-бы, кажись, лучше промежь экаго народу,— объяснилъ буфетчикъ Федоръ.

IV.

Никита едоровъ расхаживался съ трубкою по комнат, Вася — сынокъ его лтъ осьми, босой и въ одной ситцевой рубашк бгалъ изъ угла въ уголъ, иногда онъ подскакивалъ къ отцу, тотъ давалъ ему легонько подзатыльника, баловень — мальчишка ловко прискакивалъ. На стол киплъ самоваръ, Палагея, жена Никиты, какъ тнь бродила отъ стола къ шкафу и собирала чашки.

— Скороли ты съ чаемъ то соберешься, проворчалъ Никита.

— А вотъ сейчасъ, отвтила отрывисто сиплымъ голосомъ Палагея.

— Сейчасъ…. Сей-часъ… Чертъ знаетъ! Ужъ цлый часъ самоваръ кипитъ на стол, а чаю недождаться….

— Что же мн длать, какъ насилу ноги волочу? Все вдь по твоей милости…. Позвалъ бы Стешку…. мигомъ бы она теб угодила.

— Молчать! крикнулъ Никита и заскриплъ зубами.

— Скоро дамъ теб покой…. Не долго мн помаяться сильный кашель прервалъ ея рчь.

Наконецъ Палагея розлила чай,: Никита слъ къ столу.

— А сливки то гд? спросилъ онъ.

— Вспомни, антихристъ, день-то какой сегодня, язвительно возразила жена.

— Змя подколодная! тоже дни разбираетъ…

— А для тебя такъ все равно — что христовъ день,— то страстная пятница! Совсмъ обусурманились вы съ бариномъ-то — живодеры!

— Поговори еще! Или еще мало учена!

— Не перестану говорить, пока языкъ еще служитъ.

— Ну. Сливокъ давай, а не то…. грозно перебилъ Никита.

Палагея потащилась за сливками, приговаривая.— Молоканъ проклятый! ни среды ни пятницы не почитаетъ!

— На, лопай, сказала она, подавъ сливки.— Господи Боже мой! какъ это ты такимъ грхамъ-то терпишь? Жрутъ скоромь и ничего имъ не длается! Вдь всю дворню и двокъ-то развратили!

— Замолчи Пелагея. Не введи въ грхъ.

— Не буду молчать. Содомскіе беззаконники!

— Ахъ Пелагея — Пелагея!…..

— Скоромъ жрутъ, бабамъ и двкамъ проходу нтъ отъ васъ.

— Молчать! грозно произнесъ Никита.

— Хоть бы страшнаго-то суда побоялся!…. Сколько слезъ то на тебя…. Народу-то сгубилъ сколько… Покайся, Никита едоровичъ, пока еще Господь грхамъ терпитъ….

Слова эти смутили Никиту.

— Да разв я по своей вол, отвтилъ онъ. На то не моя водя….

— Не твоя воля! какъ бы самъ не захотлъ, такъ его бы не сталъ потшать,

— И нерадъ да длаешь, приказываютъ.

— Да, приказываютъ… вотъ и сегодня бжать за Стешкой на скотный дворъ тоже видно было приказано…

Никита вскочилъ и пошелъ тузить жену. Васютка зарвелъ во все горло а жена хрипла:

— Хоть сейчасъ убей, а все говорить буду, что гршно скоромь жрать да садомничать.

Подъ окномъ раздался чей-то злой смхъ.

Къ Настась вошолъ Ясняга.

— Что теб нужно?— спросила она.

— Помилуйте, Настасья едоровна! У насъ драка несовмстимая,— сказалъ онъ, притворяясь какъ бы испуганнымъ.

— Что такое случилось?— спросила Настасья. Она приложила палецъ къ губамъ и указала на другую комнату рукою.

— Никита едоровичъ бъетъ жену не на животъ, а на смерть,— сказалъ тихо Ясняга, я шолъ мимо, такъ на улиц даже слышно, какъ онъ ее учитъ.

— Двки!— сказала Настасья, отворивъ дверь въ другую комнату,— бгите къ Синиц и скажите, чтобы онъ взялъ людей и рознялъ Никиту съ женой.

Двки вс побжали, обрадовавшись случаю побгать.

— Да изъ за чего у нихъ драка?

— Кто ихъ знаетъ, сударыня, каждый Божій день раза по три бываетъ.

— Надобно будетъ объ этомъ барину сказать.

— Что сказывать-то-съ? Господинъ очень ужь милостивъ къ нему за его службу.

— Да вдь и вы вс служите также.

— Служимъ-то служимъ: можетъ и больше еще его длаемъ, а все ужь такъ намъ не угодить, какъ онъ.

— Чмъ же онъ особенно угождаетъ?— спросила съ любопытствомъ Настасья.

— Мало-ли-съ, разсказывать только неловко разныя ихъ разности.

— Замололъ… говори, какъ слдуетъ, по-человчески.

— Да все насчетъ швейцарскаго домика-съ.

— Что, что такое?— сердито сказала Настасья.

— Никита едоровичъ главный тутъ распорядитель и поставщикъ есть. Кажинную ночь предоставлялъ туда разнаго товару.

— А, такъ вотъ что! вотъ это кто!— сказала со злостью Настасья.

— Не даромъ онъ такъ и похваляется.

— Чмъ-же онъ похваляется?

Послышались шаги на крыльц. Ясняга опять прижался къ косяку..

Вошолъ Синица.

— Ну, что? спросила Настасья.

— Крпко избилъ-съ, еле дышетъ, отвтилъ Синица.

— Скажи ему, чтобы онъ сейчасъ отправилъ ее въ лазаретъ. А ты, Ясняга, смотри завтра къ вечеру будь здсь, да трезвый. Синица и Ясняга ушли.

На другой день утромъ какая-то старуха съ узелкомъ подмышкой, завязаннымъ въ дырявый и полинялый платокъ стояла у Настасьина дома.

— Стешинька, родная! Заговорила старуха, подойдя къ выбжавшей изъ дому Степанид.

— Ну, что теб нужно? Круто спросила Степанида.

— Нельзяль, родная, дойти до Настасьи едоровны!

— Иди, отвтила Степанида и повернула прочь.

— Это, жедобная! какъ я пойду? На, желанная, полотенечко, только доведи ты меня до барынито.

— Пообожди, бабушка, здсь, ласково заговорила Степанида, взявь полотенце, барыня сейчасъ пойдеть въ графскій домъ.

Старуха осталась дожидать. Долго она дрогла на холоду: но вотъ вышла Настасья, старуха, неговоря ни слова, повалилась ей въ ноги.

— Что теб нужно? нетерпливо спросила Настасья.

— До вашей милости, и старуха снова повалилась въ ноги.

— Говори, что теб надо.

— Моего Ванюшку насильно женитъ голова на Дуняшк Лосевой.

— Такъ что же такое?

— Эко-ти: парень то совсмъ извелся съ горя!

— Ты-то сама откуда?

— Съ Мелехова, желанная, съ Мелехова… Помнишь, чай, моего то покойнаго, Никиту Лысаго, рабочій былъ мужикъ, врой и правдой служилъ вашей милости.

— Говори дло.

— Сама ты знаешь. Ванюшка то мой спалъ и видлъ взять за себя Пашутку.

— Чью.

— Сусда, что направо живетъ, она его любитъ, мужикъ ражій такой и живетъ справно…. и двка-то охотитъ за моего Ванюшку.

— Ничего не понимаю.

— Да слышь ты, двка то и закладъ дала, платъ такой хорошій — хорошій и сарафанъ ситцевый — новый.

— Сумашедшая, сердито сказала Настасья и хотла идти прочь.

— Какая она сумашедшая, двка въ своемъ ум. Коего дня вечериной вынесла и парню моему своими руками отдала. На, говоритъ…

— Ничего не понимаю.

— Чего тутъ понимать, дло ясное, двка сама охотитъ за моего Ванюшку, а голова то вотъ и перечитъ.

— Ну, не важное дло.

— Какъ бы ты, сударыня, посмотрла на Ванюшку то. Вдь хлба лишился… Съ кругу сопьюсь, говоритъ, если женятъ меня на косоглазой Дуняшк.

— Пускай его женится на комъ хочетъ.

— Да, слышъ ты, голова то Пашутку за Алешку Скрябина силой выдаетъ, а моему то Ванюшк приказываетъ жениться на Дуняшк. Какая она ему невста, съ пастухомъ, говорятъ, связавшись, послднія слова произнесла старуха, приставивъ ротъ къ самому уху Настасьи.

— Иди ты къ голов.

— Была и у него. Да куда, и слова завести не даетъ,

— Я въ этомъ ничего не могу теб помочь.

— Помилосердуй, матушка, заставъ по гробъ — вчно молить за тебя. Старуха повалилась въ ноги Настась,

— Вотъ трубочку теб точива принесла, только не оставь безъ помощи, проговорила со слезами старуха и подала холстъ.

— Убирайся къ чорту, гнвно отвтила Настасья, оттолкнула руку старухи съ холстомъ и ушла прочь.

Настасья обошла вс комнаты барскаго дома, за нею слдомъ шелъ Пухтя, понуривъ голову.

— Спасибо, сказала ему Настасья, все у тебя въ порядк. Отчего ты такой пасмурной? спросила она Пухтю, пристально глядя на него.

— Я-съ, начетовъ, отвтилъ, смшавшись, Пухтя.

— Ты не пьешъ?

— Никакъ нтъ-съ.

— Отъ чего ты такой скучный?

— Я-съ? Такъ-съ.

— Обижаютъ, чтоли, тебя?

— Никакъ нтъ-съ.

Настасья отъ него отвернулась. Вошелъ камердинеръ.

— Какъ это вамъ, Никита едоровичъ нестыдно драться съ женой сказала ему Настасья.

— Этосъ дло домашнее, отвтилъ Никита.

— Какое домашнее! На всю улицу слышно! Вамъ бы слдовало примромъ быть для другихъ, а какой отъ васъ примръ!

— Я всегда-съ въ прав учить свою жену.

— Плохая наука. За чтоже вы ее такъ учили?

— За чмъ она неприличныя рчи говоритъ.

— Сами вы часто неприличныя рчи говорите.

— Когда это? сударыня.

— Я ужъ знаю когда..

— Вотъ ужъ сколько лтъ служу и никогда еще неслыхалъ такихъ выговоровъ, высказалъ съ обидой Никита.

— Такъ еще нето услышите, злобно возразила Настасья и ушла, крпко хлопнувъ дверью.

— Вотъ ужъ этого я отъ тебя, Пухтя, не ожидалъ, обратился съ упрекомъ камердинеръ къ Пухт, когда ушла Настасья.

Тотъ только вытаращилъ глаза на камердинера.

— Чего глаза то на меня таращишь, я знаю, что ты все ей насучилъ.

— Непонимаю, что вы изволите говорить, Никита едоровичъ.

— Ты непонимаешъ, а я понимаю. Ну, братъ, не ждалъ я отъ тебя такихъ дловъ, правду говорятъ, чтобъ тихомъ то омут черти и водятся. Видишь праведникомъ какимъ прикинулся, ничего незнаю — невдаю, а самъ только дождался случая наедин съ ней поговорить и давай плести на добрыхъ людей. Не боюсь я васъ никого. Плевать я хотлъ на всхъ васъ!

— Помилуйте, Никита едоровичъ, я, ей Богу, съ ней ни слова не говорилъ.

— Не грши, не божись напрасно, меня не проведешь.

— А пойдемка, я посмотрю, всели у тебя исправно! Если что найду неладно, не прогнвайся, безъ барина раздлку дамъ.

При всемъ желаніи камердинера найти какую-нибудь не исправность, онъ ни чего не замтилъ, за что можно было бы придраться къ Пухт. Вернувшись въ прихожую камердинеръ обратился къ Пухт.

— А Ясняга гд?

— Незнаю-съ, отвтилъ Пухтя.

— Не знаешь!… А кто же долженъ знать? А? Что же ты не отвчаешь? Вы вмст мошенничаете, пьянствуете — хамы проклятые! Я ужо съ вами разберусь, только бы дождать барина, сказалъ камердинеръ злобно и ушелъ,

‘Вотъ такъ жизнь, думалъ Пухтя, оставшись одинъ въ дом, адъ кромешный! Да тамъ покрайности знаешь за что въ смол кипишь, а здсь?… Ума не приложу, что это за люди. Вс будто блены объвшись, ругаются… грозятся…. Никакъ не приноровиться къ нимъ. Правду говоришь — ругаются, дло длаешь, какъ слдуетъ — тоже ругаютъ, оплошалъ въ чемъ — бьютъ, сталъ не на томъ мст — тоже, ошибешься баринъ пальцемъ укажетъ-?— тебя ужъ и тащатъ за Волховъ на мсто другаго. Да хоть бы зачитались эти разы-то. Прідетъ графъ, попробую попроситься на крестьянство. Хоть и тяжело, за то самъ себ господинъ. Женюсь на Анют!’ И Пухтя такъ замечтался, что незамтилъ, какъ подкрался къ нему Ясняга.

— Объ Аннушк задумался, сказалъ ему Ясняга, ударивъ по плечу.

— Врешь, съ сердцемъ отвтилъ Пухтя.

— Чего врать? Смотри какъ ты скраснлъ, поди къ зеркалу.

— Да, покраснешь, какъ за всякаго тутъ ругаютъ.

— Кто это тебя обидлъ, дитетко мое желанное? говорилъ Ясняга, гладя обими руками по голов Пухтю.

— Отстань, сердито сказалъ Пухтя и тряхнулъ головой.

— Ты никакъ и въ самомъ дл разсердился.

— Еще бы не сердится.

— Кто такъ тебя растревожилъ?

— Пришла Настасья и пошла выпытывать, отъ чего ты скученъ, да пьешъ ли… отвтилъ — нтъ-съ — не учился.

— Рожа! Кладъ дается — брать неумещь.

— Какой тамъ кладъ?

— Настасья едоровна, проплъ на распвъ Ясняга.— Чего ты озираешся? Не придетъ, нежди, насосалась шампанскаго, такъ дрыхнетъ теперь. А еще что?

— Приходилъ Никита.

— А тотъ что?

— Поругался съ Настасьей. Да и меня облаялъ, за чмъ незнаю, гд ты болтаешся.

— Ну, тому не долго покуражится.

— А куда онъ денется?

— Впрочемъ, прощай, сказалъ Ясняга.

— Куда ты опять?

— Теб на что знать?

— Не равно опять спросятъ.

— Скажи не знаю.

— Опять облаютъ.

— Непривыкать стать.

——

Ясняга идя по двору, встртилъ Степаниду.

— Здравствуй, Стешинька желанная!— сказалъ онъ и развелъ свои руку, чтобы загородить ей дорогу.

— Убирайся, рыжій чортъ,— сказала Степанида и повернула въ сторону.

— Да постой, постой! Я теб что-то скажу.

— Ну что? спросила, остановись, Степанида.

— Съ женихомъ поздравляю!

— Полно лясничать-то. Я думала, онъ что нибудь въ самомъ дл скажетъ. Она хотла идти.

— Да, постой, я не шутя говорю,

Степанида остановилась.

— Разв ты ничего незнаешь?— спросилъ Ясняга.

— Что знать-то,— возразила Степанида.

— Вчера голова приходилъ — тебя сватать.

— За кого?

— За своего родича, за Алешку Скрябина.

— Ахъ онъ лшій лонскій! что вздумалъ! Пойду я за экаго урода безъязыкаго. Лучше ужь за тебя пойду, если станутъ неволить.

— И на томъ спасибо. Да есть получше насъ женихи. Вотъ хоть бы Пухтя? Молодецъ хоть куда!

— Былъ бы молодецъ, какъ бы неходилъ носъ повся, а то словно омету навшись ходитъ.

— Горе у него есть. Хоть ты бы пожалла его.

— Сердца не станетъ всхъ васъ жалть.

— Врзался въ такую красавицу, что во всей вотчин, говорятъ, первая.

— Кто жь это такая?— съ любопытствомъ спросила Степанида.

— Анютка Лунина съ Некшина. Знаешь?

— Какъ не знать. Невидальщина какая! Ничего въ ней хорошаго нтъ.

— Его ужь дло… Ты попроси когда эдакъ подъ веселый часъ Настасью едоровну, чтобы она его женила на Анют.

— Эво что выдумалъ! Да Настасья едоровна и не знаетъ ее.

— Такъ укажи ей, когда она въ церковь придетъ.

— Да Анютка никогда сюда и неходитъ, отецъ не пускаетъ.

— Плутъ Пунь!— сказалъ лукаво Ясняга.

— Чего ты его ругаешь, онъ мужикъ хорошій.

— Никто его и не ругаетъ. А ты куда? Небось на скотный дворъ.

— Да хоть бы и туда,— сказала Степанида и побжала.

——

— Ты гд бгаешь?— спросила ее Настасья, когда она вернулась домой.

— Ходила за сливками вашей милости къ кофею.

— Готовъ кофей?

— Готовъ-съ.

— Подавай.

Подали кофе. Настасья услась пить. Степанида стояла у двери. Губы у ней такъ и шевелились, ей хотлось сказать что-то, но она не смла начинать говорить, пока ее не спросятъ.

— Ты что-то сказать хочешь?— спросила, взглянувъ на нее, Настасья.

— Никакъ нтъ-съ.

— Говори, вижу ужь я…

— Я шла на скотный дворъ, такъ встртила…

— Никиту едоровича, что ли?

— Никакъ нтъ-съ,— покраснвъ, отвчала Степанида.

— Кого же это?

— Яснягу.

— Онъ везд поспетъ.

— Онъ мн сказывалъ-съ, отчего Пухтя скученъ.

— Вотъ что! Я думала, что она дльное что слышала! Не музыкантовъ-ли ужь заставить играть, чтобы его веселили.

Степанида замялась.

— Ему жениться хочется,— проговорила она.

— Не на теб ли ужь, сказала Настасья и засмялась.

— Нтсъ-съ, отвтила жеманно Степанида и, потупивъ взоры, стала ощипывать кончики платка.

— На комъ же?

— На Анютк Луневой…

— Какая это Анютка Лунева? Я ее не знаю.

— Съ Нкшина.

— Красива?

— Ничего хорошаго нтъ,— поджарая такая.

— Вотъ что, сказала Настасья, сжавъ губы.

Степанида молча стояла у двери.

— Ступай за работу, сказала Настасья.

Степанида ушла.

— Анютка Лунева?.. нкшинская… думала оставшись одна, Настасья.— Надо посмотрть, что за Анютка. Вотъ оно что!.. По Анютк скучаетъ… жениться задумалъ. Я его женю! злобно прошипла Настасья и принялась за кофе.

VI.

Настала Святая недля. Былъ въ исход апрль мсяцъ, солнышко грло, снгу совсмъ не видно было, молодая травка зеленла и жаворонки звонко пли въ пол. Посреди деревни Нкшина двушки качались на качели и дружно пли хоровыя псни, не щадя своего горла. У качели стояли молодые парни и подпвали двушкамъ. Немного поодаль отъ нихъ, на самомъ солнопек собрались въ кучу мужики и разсуждали между собою.

— Вотъ и Егорьевъ день надвор, пора приниматься и за яровое, сказалъ сдой мужикъ.

— Ужъ и не вспоминай, дядя Трофкмъ, возразилъ ему не взрачный мужиченко, почесывая затылокъ.

— Аль посять нечмъ? спросилъ его одинъ изъ мужиковъ.

— Посять есть чмъ, къ теб просить непойду. Сять то какъ будешь!

— Поучись у добрыхъ людей, коли не знаешь.

— Я самъ поучу другаго, какъ сять, возразилъ, обидвшись, не взрачный мужиченко. Да не въ томъ дло.

— Въ чемъ же?

— Въ чемъ? злобно отвтилъ мужиченко. Ваши полосы — совсмъ другое дло.

— Полосы-то вс равны, земля одна и таже.

— Эхъ! Какъ бы вс равны были, и мы бы вс равны были, а то все не то….

— Ну, Яковъ, ты что то неладно замололъ. Вишь, что выдумалъ! Не уровнялъ Богъ лсу, гд же людямъ то равными быть, возразилъ высокій и видный мужикъ.

— Не хвалися больно собой. Ты думаешь, что больше всхъ — такъ и умне. Дло то не въ томъ.

— Въ чемъ же? скажи.

Мужиченко озлился.

— А теб что за дло? Что первымъ съ краю живешь, такъ думаешь верхъ надъ всми брать, что ты ко мн пристаешь? возразилъ онъ.

— Чего ты задоришься понапрасну.

— Что ты — въ самомъ дл!…

— Да что ты такое?…

— Чего ты? Раздалося со всхъ сторонъ, поднялся шумъ, посыпалась крупная брань.

— Полно вамъ, полно, грховодники! унималъ дядя Трофимъ: но за шумомъ его едва было слышно. Брань усиливалась, парни подвинулись къ мужикамъ, которые кричали и ругались во все горло, сами не понимая изъ за чего. Наконецъ Трофиму удалось унять ихъ.

— Не по росту ты, Яковъ, задоренъ попусту всполошилъ всю деревню. Вспомнилъ бы дни то какіе теперь, время ли заводить брань. Тебя добромъ спрашивали, а ты, не сказавъ дла, заругался, упрекнулъ Якова Трофимъ.

— Я бы сказалъ все по слдующему, да Ванька началъ похваляться, слова никому недастъ сказать.

— Чего ты задоришься? Одному теб, чтоли, говорить? возразилъ Иванъ.

— А ты что за укащикъ, запальчиво отвтилъ Яковъ, я братъ…..

— Полно вамъ, полно. Ты, Иванъ, будь по умне, отойди прочь отъ него.

— Что же я то? отвтилъ Иванъ и попятился.

— Въ чемъ же дло то? Яковъ Петровичъ?

Мужики засмялись.

— Вамъ смяться то можно, а мн не досмха, какъ полоса то у самой дороги.

— Теб же лучше, ближе здить.

— Дивья теб говорить, какъ твоя въ самомъ конц поля.

— А не все одно?

— Да, какъ у самой то дороги, такъ все на виду, улаживаешь, уланшваешь, выгладишь, что ладонь на гумн, видишь какой онъ лютый, увидитъ комья на полос, такъ спину гладить начнетъ.

— Не ты одинъ, вс мы улаживаемъ.

— Тото и есть, что не вс. Моя то первая, прямо въ глаза кидается, вотъ и длаешь какъ бы получше: а какъ каткомъ то продешь, такъ приколотишь, что у людей, хлбъ ростетъ, у меня только земля лоснитъ. Надетъ самъ то, спроситъ, который номеръ, пятый — и ложись на полосу. Спина то своя. Вотъ что.

— А никакъ кто то идетъ къ намъ, сказалъ Трофимъ, глядя на дорогу.

— Идетъ кто-то.

— Надо быть, что идетъ….

— Да, идетъ….

Говорили мужики, глядя на дорогу.

По дорог къ Ншкину шли Ясняга съ Пухтей, торопясь и размахивая руками. Подойдя къ мужикамъ, они поздоровались и похристосовались со всми, по обычаю. Т обступили ихъ кругомъ, парни придвинулись къ кружку, и на качели двушки замолкли, съ любопытствомъ посматривая на пришедшихъ. Мужики посматривали на лакеевъ, а лакеи на нихъ, не ршаясь первые заговорить. Наконецъ старикъ Трофимъ первый прервалъ молчаніе.

— Что у васъ хорошаго?— спросилъ онъ.

— Да все слава Богу, проводили графа — такъ и отъ вы просились погулять,— отвтилъ Ясняга.

— Проводили… А куда его милость изволили ухать,— спросило нсколько голосовъ вдругъ.

— Въ Малороссію,— отвчалъ Ясняга.

— Въ Малороссію?… Куда же это? снова спросили въ одинъ голосъ мужики.

Вотъ оно что. А на долго ли?— спросилъ Трофимъ.

— Да какъ сказать?.. примрно этакъ съ мсяцъ пробудутъ въ отлучк,— глубокомысленно отвтилъ Ясняга.

— Слава теб Господи!… сказалъ, крестясь, Иванъ.

— Что ты — шепнулъ Лунь, стоявшій вовсе время возл него, и толкнулъ его въ бокъ.

Иванъ нахлобучилъ шапку и попятился назадъ.

— Такъ на мсяцъ?.. говорилъ въ раздумь Трофимъ.

— Оно не то, чтобы совершенно такъ было, вдь Богъ ихъ знаетъ! Сами ничего не говорятъ, а примрно по приготовленію судишь, прикажутъ уложить въ дорожную карету этакъ платья, блья и всего прочаго — такъ и видно на сколько времени заготовляется,— отвтилъ Ясняга.

Трофимъ съ сомнніемъ смотрлъ на Яснягу во все время его рчи. Въ глазахъ старика видно было, что ему хотлось сказать Ясняг: ‘что-то ты больно не складно говоришь.’ Но онъ промолчалъ.

— Такъ можетъ и скоро вернутся?— спросилъ Яковъ.

— Воля ихъ, господская, не захотятъ хать,— такъ и съ дороги вернутся, отвтилъ Ясняга.

— Вотъ что, почесываясь, отвтили мужики, съ несовсмъ довольнымъ видомъ.

Ясняга и Пухтя подошли къ качели.

— Христосъ Воскресе! красныя двицы!— сказали они въ одинъ голосъ.

Двушки засмялись въ отвтъ.

— Да что вы? похристосуемтесь,— сказалъ Ясняга и, схвативши обими руками за веревки, остановилъ качель. Двушки закричали, соскочили съ качели и разбжались во вс стороны. Парни злобно и косо посмотрли на лакеевъ.

— Видишь, какія спесивыя!— говорилъ, сладко улыбаясь, Ясняга.

Между тмъ двушки собрались вмст и, обнявшись, стояли въ кучк.

— Такъ постойте, я васъ!— крикнулъ Ясняга и побжалъ къ двушкамъ Он съ крикомъ разбжались.

— Полно теб дурить,— сказалъ Нухтя, и удержалъ товарища за полу.

— Пошутить, что ли, нельзя? Ты думалъ, я и въ самомъ дл побгу за ними?— отвтилъ Ясняга.— Да полно вамъ, чего вы боитесь? Васъ не тронутъ,— говорилъ онъ, обращаясь къ двушкамъ.

Т смялись и переминались на одномъ мст. Наконецъ Анна Лунева пошла гордо и смло къ качели, а за нею и вс.

Ясняга толкнулъ локтемъ Пухтю и подмигнулъ ему на Анну.

— Чего же ты зваешь,— шепнулъ онъ на ухо товарищу.

Двушки услись на качель. Вотъ одна изъ нихъ затянула псню, прочія хоромъ подхватили послднія слова ея — и веселье пошло попрежнему. Ясняга подпвалъ съ разными узкимками, отъ чего псни перерывались звонкимъ смхомъ двушекъ. Нухтя стоялъ, прислонившись къ столбу качели, и не сводилъ глазъ съ Анны Луневой.

Мужики между тмъ снова разслись по прилавкамъ около избъ.

— Ничего нтъ и не будетъ хорошаго,— говорилъ. Лунь, качая головою,— вотъ хоть бы поднялъ пустошь Горюшу. Сколько было работы!.. бились, бились, корчевали пни, однихъ канавъ выкопали на цлую версту. А что будетъ?

— Что будетъ?.. замтилъ Трофимъ,— года два попашутъ, а потомъ бросятъ.

— Извстное дло. Какъ подняли дернъ-то, такъ земля-то словно съ морозу: блая такая, все подзолъ, что было добраго, то все внизъ плугомъ завалили.

— А вдь хорошо плугомъ беретъ, такъ ровно оборачиватъ деренъ.

— Хорошо-то, хорошо, слова нтъ, да не на нашу землю.

— Чуть вдь не на четверть проклятый хватаетъ, а корка хорошей земли у насъ не глубока, въ лучшемъ мст вершка на три, а на Горюш-то много на полтара.

— Еще хоть бы навозу клали погуще, можетъ что и было бы.

— А гд его взять? Нешто, какъ было бы коровъ по двадцати у каждаго крестьянина на двор. А то у многихъ ли есть столько. Хоть и напираютъ они на то, чтобы скота больше разводили, да гд?

— А зачмъ же дворы-то велитъ тсные строить? Вишь выдумалъ, блый да черный, а не въ одномъ повернуться нельзя. Сдлалъ бы одинъ, какъ изстари бывало, дло-то было-бы ближе.

— Не говори. Завелъ бы и больше скота, да не сдюжить, корму не напасти, снокосъ тоже время хваткое, а гд тутъ: то канавы ступай рыть, то коренья корчевать, то камень собирать и бить. Мало ли у него затй-то? Не успешь кончить одного, а на другое наряжаютъ, что день, то новый нарядъ,

— Глянько-съ, сказалъ Трофимъ Луню и указалъ на качель.

Лунь взглянулъ и нахмурился, на концахъ качели стояли лакеи.

— Зачмъ этотъ народъ только шляется? произнесъ съ неудовольствіемъ Лунь.

— Объдать да опивать нашу братью.

— Какъ бы за этимъ — невелика еще бда, хлбомъ-солью не разорятъ.

— Встимое дло.

— А то шнырятъ да шебонничаютъ, что видятъ и слышатъ въ добрыхъ людяхъ.

— Правда твоя истинная. Вотъ Ясняга-то приводится мн сдвуродный племянникъ, а по правд сказать, словно чужой.

— Какая намъ родня, неподходящіе люди.

— И въ кого это уродился этотъ едюшка — рыжій такой, никого у насъ и въ роду рыжаго нту: а проходимъ какой!

— Поди ты!

— Сидитъ вотъ такимъ манеромъ у меня за столомъ о праздник и говоритъ: ‘а что дядя, хоть бы этакъ примрно языкъ помазать’. Что? говорю ему. ‘Ну по просту сказать, хоть бы стаканчикъ поднесъ.’ Эку штуку выдумалъ, говорю ему, съ залсковъ ты, чтоли, аль незнаешь нашихъ порядковъ? ‘Какъ не знать — знаю. Для родни можно и соблюсти какъ нибудь. Не велено, такъ ни для себя, ни для родни нтъ. ‘Для племянника хоть въ людяхъ бы занялъ, быть неможетъ, чтобы во всей деревни вина небыло. Вотъ ты и гляди на него.

— Хорошъ нечего сказать.

— А тыбы послушалъ, что на сел о немъ толкуютъ, открещиваются отъ него вс, словно отъ нечистой силы.

— И не поминай про село, опричь Божьяго храма, добраго въ немъ мало, словно народъ другой.

— И съ чего бы они такъ обусурманились.

— Отъ кого доброму то научиться тамъ? Набравшись около барина то все нехристи.

— Удивительные порядки!— проговорилъ со вздохомъ Лунь.

— А едора Рогатенскаго на село перевозятъ,— доложилъ опять тотъ же невзрачный мужикъ.

— Жена, значитъ, смазливая, да вертлявая, а человка-то разорили… проговорилъ сквозь зубы Трофимъ,— выстроятъ домъ: ни крестьянину ни барину,— продолжалъ онъ, разводя руками,— да еще и деньги за то возьмутъ: съ Савкиныхъ 2 тысячи содрали, а какое угодье! Во двор повернуться негд, курицъ въ заперти держи, а метлы цлый день изъ рукъ не выпускай, пронесъ сна скотин — и подметай, чтобы снинки не было во двор, вышли играть на дворъ ребятишки — а ты и стой тутъ да смотри, чтобы земли не расковыряли, да камешка не вынули бы изъ мостовой, хоть на работу не ходи, сиди дома, да смотри за чистотой, а коли есть дочка, да на бду еще смазливая — такъ и ходи за ней съ дозоромъ,— и то не укараулишь никакъ, непремнно сбалуется.

— Плохое житье!— сказалъ, глубоко вздохнувши, Лунь.

— И чего онъ не выдумаетъ! Умне всхъ быть хочетъ. Видишь, онъ впередъ знаетъ, когда Богъ дастъ ведро, и когда непогоду,— язвительно замтилъ Трофимъ.

— Ну не все онъ выдумываетъ, есть кому. Мало ли разнаго народу есть у него. Надобно же чмъ нибудь выслужиться-то передъ нимъ. Мы-дескать такъ умны, что и всякому укажемъ.

— Не говори!— замтилъ Трофимъ.

— У нмца въ Г—, такъ и машина такая на стн виситъ, которая указываетъ ему, какая будетъ погода, да все неладно, все что то вретъ! Не забыть, какъ прошедшаго лта насъ выгнали на покосъ барскій. Только разошлись было мы по мстамъ — бжитъ Синица и кричитъ во все горло. ‘Не косите!’ А самъ руками такъ и машетъ. ‘Что’? спрашиваетъ его голова,— самъ тогда былъ на лугахъ.— ‘Не приказано косить,’ говоритъ Синица.— ‘Почему?’ — ‘Дождь будетъ.’ — ‘Кто это теб сказалъ?’ Синица назвалъ по прозвищу нмца. ‘Вретъ онъ, нехристь немытый,’ сказалъ голова и посмотрлъ на небо. Оно, дйствительно, позаволокло этакъ немного съ востока,— да совсмъ не къ дождю, а Что же, Павелъ Ивановичъ?’ спрашиваемъ голову. ‘Не приказано, такъ идите домой, когда прикажутъ, соберетесь снова’ сказалъ голова и распустилъ насъ. Вотъ прошолъ день безъ дождя, другой, третій,— все погода стоитъ ясная. На четвертый день снова собрали насъ на луга, говорятъ, нмецъ общаетъ ведро на дв недли. Вотъ и подвалили почти вс луга, долголи? Народу было со всей вотчины. Ночью какъ ударитъ дождь, да недли дв шолъ въ перемежку. Побились мы съ покосомъ тогда.

— Что-же было нмцу?

— Нмцу что сдлается? Изъ воды сухъ выйдетъ. Машина, говоритъ, соврала, а съ машины что возмешь, не нашъ братъ мужикъ^ у ней нтъ спины…

— Житье ихъ — не наше, посмотри какъ хлбно живутъ: а на своей-ю сторон, небось, съ голоду мерли, съ доброй воли небросали бы родины и не лзли бы къ намъ.

— Мудреный народъ, стало родину бросить ни почемъ словно тараканы, попригретъ гд да есть чмъ поживиться, такъ и лзутъ и не брезгливы, хоть за печью пристроятся было бы тепло да сыто.

— Придетъ ледащій такой, нивиду, ни одеженки, измаяннымъ такимъ смотритъ, словно монахъ съ великаго поста: а по обживется….. брюхо раздуется, что у лошади съ мякины и бариномъ начнетъ смотрть на тебя.

— Можетъ и въ самомъ дл они господа.

— Богъ ихъ вдаетъ, кто они такіе.

— Извстное дло — нмцы.

— Можетъ быть и такъ.

— Я думаю пора и ужинать,— сказалъ Трофимъ, вставая со скамьи. Видишь ужь и солнышко за лсъ садится.

— Надо быть такъ,— сказалъ Лунь, вставъ.— Прости сказалъ онъ Трофиму и ушолъ домой.

Поплелся и Трофимъ къ дому. Подойдя къ качели, онъ остановился.

— Ночевать идите,— сказалъ онъ лакеямъ.

— Покорнйше благодаримъ,— отвтили они,— намъ домой велно ночевать приходить.

— Ну, такъ ужинать ступайте.

— Благодаримъ покорно, не хочется,— отвтили лакеи.

— Чего-же отъ хлба соли отказываться?— замтилъ Трофимъ, постоялъ немного, подождалъ и пошолъ домой одинъ. Лакеи остались у качели.

— Анютка!— кликнула Авдотья Луниха свою дочку, высунувшись въ окно.— Отецъ велитъ идти домой.

— Иду, сказала Аннушка, простилась съ подругами и пошла къ дому.

— Прощайте, Анна Петровна!— сказалъ въ слдъ ей Ясняга.

Аннушка обернулась и поклонилась молча.

Разошлись вс. Лакеи пошли домой молча, каждый съ своими завтными думами, которыми они нехотли длиться другъ съ другомъ.

VII.

На той же самой террас стоялъ Пухтя, но уже не за пріятнымъ своимъ занятіемъ, а вытянувшись во весь ростъ и не смя моргнуть глазомъ. Комары облпили его лицо и безъ жалости солали кровь, но Пухтя не смлъ махнуть рукой: въ саду, въ его глазахъ, прогуливался баринъ, по сторонамъ котораго шли два мальчика и длинными павлиньими перьями обмахивали комаровъ. Вотъ баринъ повернулъ въ густую аллею и скрылся. Пухтя встряхнулся, смахнулъ рукою съ лица комаровъ и облокотился на перила. Онъ хотлъ-было приняться за обычное свое занятіе — поплевывать на землю въ одно мсто, какъ вышелъ къ нему Ясняга.

— Гд?— спросилъ онъ Пухтю.

— А вотъ пошолъ въ эту аллею,— отвтилъ Пухтя, указавъ рукою въ правую сторону.

Ясняга пошолъ по слдамъ барина, стараясь не быть замченнымъ.

Баринъ прошолъ длинную аллею, подошолъ къ цвтнику, гд подвязывалъ цвты старикъ-садовникъ, поглядлъ на него и, не сказавъ ни слова, пошолъ дале.

Когда онъ скрылся, Ясняга подошолъ къ садовнику.

— Богъ на помощь,— сказалъ Ясняга.

— Спасибо отвтилъ садовникъ, взглянувъ на Яснягу.

— Не по лтамъ теб эта работа, Антипычъ. Я думаю, вечеромъ и спины не расправить, какъ день-то цлый такъ походишь, наклонившись!

— Что-же станешь длать? доля видно, наша такая. Да еще лаются, того и гляди въ зубы създятъ… и, не докончивъ фразы, старикъ махнулъ рукой.

— Кто-жь это такъ?— спросилъ Ясняга.

— Извстно кто: Никитка паршивый!

— Какъ у него рука-то поднялась?

— На доброе-то не поднимается, а на худое…

— Да за что-же это онъ?

— За что почтешь! Пришолъ ко мн вчера, вотъ на самомъ этомъ мст? я подвязываю цвты, а онъ, словно съ цпи сорвавшись, не сказавъ добраго слова, ругаться началъ. ‘Ты что старый чортъ, ничего несмотришь, за тебя только выговоры получай,’ говоритъ, а самому рожу покосило отъ злости. Мн стало обидно, я ему и говорю: ‘я въ ваши дла не мшаюсь Никита едоровичъ, такъ и вамъ не слдъ и въ мои вступаться.’ ‘А какъ ты смешь такъ отвчать мн? Знаешь ли кто я?’ ‘Какъ не знать! Я еще зналъ васъ, какъ Никиткой звали, какъ вы сопли рванымъ рукавомъ утирали.’ Онъ бацъ меня по рож.

— Бестія, больше ничего,— произнесъ съ участіемъ Ясняга, чмъ только вышелъ въ люди-то! Плутовствомъто, да мошенничествомъ.?

— Извстное дло, чмъ же больше?

— Вонъ птичка-то плыветъ,— продолжалъ старикъ, указывая на плывущаго по пруду лебедя,— сколько онъ съ нея денежекъ получилъ!

— Да, говорятъ,— произнесъ Ясняга, скромно потупляя глаза.

— Да, какъ-же, братецъ, помилуй! Заставляютъ молодицъ да двушекъ стеречи ихъ по ночамъ, которая угодила, такъ ладно, а нтъ — лебедя недосчитаютъ.

— Куда-же лебеди-то дваются?— спросилъ Ясняга прежнимъ-же скромнымъ тономъ.

— Куда? Мало-ли ихъ, и счета-то имъ никто незнаетъ такъ кому тоже охота въ экіе сторожа: ну, откупаются у Никиты едоровича. Ни стыда, ни совсти въ этомъ человк нтъ. Еще когда мальчишкой-то былъ, такъ небольно Бога-то боялся. Разв только что силой, бывало, и загонишь въ церковь, а по своей охот никогда не хаживалъ.

— И теперь-то туда не часто ходитъ.

— Какое ужь хожденіе! коли бываетъ, такъ за тмъ разв, что бабъ и двокъ посмазливе выглядываетъ.

— Господи, Боже мой! Какое беззаконіе,— сказалъ со вздохомъ Ясняга.— Мало ему, что барскій камердинеръ! Какъ, посмотришь, люди-то забываются въ счастіи!

— То-то и бда, что камердинеръ,— надъ нимъ, кром барина, нтъ никого старшаго, а барину до всего не дойти. Сдлай хоть и тебя камердинеромъ, такъ, такой-же, чай, какъ и Никита, будешь.

— Что ты Антипычъ! Али я Бога не боюсь, али у меня совсти нтъ? Конечно, мн камердинеромъ не бывать, да я и не ищу этого, больно хлопотливо, а если бы и случилось такъ, то я не сталъ бы никогда ни барина обманывать, ни добрыхъ людей обижать. Убей меня Богъ, не сталъ бы!— сказалъ Ясняга.

— Ну, не зарекайся, отвтилъ садовникъ.

Черезъ часъ изъ барскаго каменнаго дома вышелъ камердинеръ Никита едоровичъ, блдный какъ полотно, съ вытянувшимся лицомъ, онъ шолъ тихо и шатался, точно пьяный. За нимъ слдовалъ съ торжествомъ Ясняга, лукаво и злобно улыбаясь.

— Не печальтесь, Никита едоровичъ,— говорилъ Ясняга, поровнявшись съ нимъ,— для васъ оно дло непривычное, такъ и страшновато немного, а, право, оно не-то, чтобы смертная бда.

Никита, какъ будто не слыхалъ словъ Ясняги, по временамъ только дрожь пробгала по его членамъ.

— Эка благодать какая! Какъ тихо-то! Слышите, какъ жаворонки-то заливаются. Словно жалобную какую псню, поютъ. Ну ужь и денекъ сегодня какой пріятный!— продолжалъ Ясняга. Никита слъ въ ожидавшую его на рк лодку.

— Баринъ идетъ,— сказалъ грбшій на лодк матросъ. Никита вздрогнулъ и затрясся всмъ тломъ, его подъ руки вывели на берегъ.

——

Все было тихо въ комнат Никиты. Онъ лежалъ на постели и водилъ вокругъ глазами и нечего не могъ ни сообразить, ни понять. Близь него раздался хриплый, чахоточный кашель. Никита хотлъ повернуться въ ту сторону, откуда раздавался кашель, но едва онъ пошевелился какъ острая, раздирающая боль вызвала изъ груди его дикій стонъ.

— Что живодеръ?.. Каково?.. Услышалъ наконецъ Богъ мои молитвы, сказала хриплымъ, едва слышнымъ голосомъ Палагея.

— Палаша! это ты?— спросилъ Никита.

— Ага вспомнилъ и Палашу! Думалъ что спихнулъ меня съ рукъ въ лазаретъ, такъ самъ царствовать будешь… Думалъ, что я околю здсь скоро… Вотъ и самому Богъ привелъ побывать… Будешь молоканничать, да развратничать?…

— Только-бы оправиться… не только по средамъ и пятницамъ, по понедльникамъ буду строгій постъ держать. Къ святымъ угодникамъ пойду на богомолье.

— А Стешка-то съ кмъ останется? Такъ тебя и допустятъ къ себ святые угодники гршника кромшнаго!..

— Палаша!.. Палаша!..

— Поздно, Никита едоровичъ, вздумалъ каяться! Надобно бы раньше подумать объ этомъ. Останется бдный Васютка круглой сиротой, а добрые люди, вспоминаючи отцовы добродтели, будутъ вымещать на немъ свои обиды… Сколько горя-то онъ увидитъ, несчастный!.. А все за твои грхи.

Никита заметался на постели и застоналъ.

— Что? Это видно не чай со сливками пить, да въ трубку курить!.. Въ аду-то не-то еще будетъ.

Долго еще причитала Палагея, на что ей Никита отвчалъ только глухими стенаніями.

VIII.

Съ самодовольнымъ видомъ сидлъ Ясняга въ своей квартир, когда къ нему вошолъ голова, Павелъ Ивановъ.

— Здравствуйте, едоръ Осиповичъ!— сказалъ голова.

— Здравствуйте, Павелъ Ивановичъ, здравствуйте,— говорилъ Ясняга, подавая важно руку голов. Прошу покорно садиться.

— Съ новою должностью я зашелъ поздравить. Дай Богъ вамъ съ честію, да въ добромъ здоровьи проходить ее!— говорилъ голова, присдая на ступъ.

— Покорно васъ благодарю-съ, веселья-то только отъ этого нашему брату что-то мало.

— Что же такъ-съ?

— Очень трудно. Покойный Никита едоровичъ не мн былъ чета и служилъ сколько лтъ, а чмъ покончилъ?

— Все, вдь, это для него изъ этого неудовольствія вышло… началъ голова и замялся на послднемъ слов.

— Съ Настасьи едоровны, извстно,— докончилъ за него Ясняга.

— И что ему тогда это вздумалось?.. Отчего бы и не угодить было ей?

— Слишкомъ понадялся на себя, да на расположеніе барина, анъ вышло такъ, что плетью обуха не перешибешь.

— Что мн длать съ его сынишкомъ Васюткой — не знаю,— произнесъ голова, какъ бы въ вид вопроса.

— Возьмите его къ себ. Вамъ не гршно сдлать доброе дло, покойникъ-то былъ съ вами пріятель.

— Куда мн взять, помилуйте, своя семья большая. Лучше ужь если такъ теперь, такъ отдать его Трофиму Нкшинскому. Онъ мужикъ зажиточный, ему и пайка давать не нужно.

— Въ самомъ дл. Баринъ на дняхъ еще вспоминалъ Трофима и хвалилъ его,— сказалъ Ясняга съ важностію.

— Баринъ значитъ, какъ былъ въ Нкшин, такъ видлъ его.

— Да… мы вмст хали, баринъ въ кабріолетк, а я верхомъ… Пашутка Степанова полетъ въ огород у самой дороги, да такъ и распваетъ псни. Баринъ сошолъ съ лошади, подошолъ къ Пашутк да и говоритъ: ‘Богъ помощь красавица!’ Она, видно, не слыхала, какъ мы подъхали, взглянула на барина, да и оторопла. ‘Чья ты?’ спросилъ тотъ. ‘Изъ десятаго номера’ отвтила, оправившись, Пашутка. ‘Какъ тебя зовутъ красавица,’ говоритъ баринъ, а самъ треплетъ ее рукою легонько по щек. ‘Пашей,’ отвтила она. ‘Хорошее имячко.’ ‘Ужь какое попъ далъ, отвтила Пашутка, двка бой! Баринъ усмхнулся и все время, какъ былъ въ Нкшин, былъ превеселый. Вотъ пріхалъ домой, да и говоритъ Настась едоровн, что въ Нкшин видлъ прехорошенькую и преумную двушку. А Настасья едоровна призвала меня и спрашиваетъ: ‘чью двушку видлъ баринъ въ Нкшин?’ Я сказалъ чью. Ну, ‘говоритъ’, когда она понравилась барину, такъ я возьму ее къ себ въ горничныя.’

— А Луневу Анютку онъ видлъ?

— Нтъ, да…

Въ это время вбжала въ комнату, запыхавшись, Степанида.

— Что теб надо?— спросилъ сердито Ясняга.

— Я мыла на рк, да увидала, что какой-то баринъ детъ къ намъ, такъ пришла доложить вамъ,— отвчала оторопвшая Степанида.

— Теб-то что за дло? Ступай въ свое мсто,— строго сказалъ Ясняга.

Степанида ушла.

— До пріятнаго свиданія,— заговорилъ голова, вставая съ своего мста.

— Куда вы торопитесь? Посидите!

— Можетъ вамъ надобно идти встртить.

— Скажутъ, когда нужно будетъ, успю.

Однако голова всталъ и ушолъ. Проводивъ его, Ясняга пошодъ въ садъ, гд за грунтовыми сараями встртилъ Степаниду.

— Не сердись, моя кралечка, что я прикрикнулъ на тебя сейчасъ. Видишь ты какая неосторожная, ну, можно ли такъ длать?— сказалъ ласково Ясняга.

— Да,— отвчала съ обидой Степанида,— я длала отъ усердія, а ты ругаешься.

— Не сердись же, моя кралечка! Ты видла, кто былъ у меня. Ты бы хоть поостереглась маленько….. Послушала бы, нтъ ли кого у меня.

— Ты самъ мн не веллъ подслушивать… Прощайко однако, меня чертовка-то дожидается.

— Прощай, прощай! проговорилъ ей вслдъ Ясняга.

Степанида пришла въ домъ, прокралась къ гостиной, посмотрла въ замочную скважину и приложила ухо къ двери.

Настасья ходила взадъ и впередъ по комнат. Глаза ея были заплаканы, она безпрестанно грызла ногти и, казалось, была въ сильно тревожномъ состояніи духа.

— Стенька! крикнула она нсколько разъ, замтно думая о другомъ.

Степанида вошла въ комнату.

— Гд Ясняга, спросила Настасья.

— едоръ Осиповичъ?

— Ну, да!

— Должно быть у себя-съ.

— Поди позови его скорй.

Чрезъ нсколько минутъ Ясняга явился.

— Есть у тебя деньги?— спросила Настасья-.

Ясняга пошарилъ въ карман жилета, Вытащилъ оттуда два четвертака и, подавая Настась, проговорилъ:— только всего и осталось отъ жалованья.

— Убирайся ты къ чорту съ этими своими деньгами. Сколько у тебя бариновыхъ?

— Въ касс дв тысячи.

— Дай мн тысячу!

— Да какъ же это такъ?

— Не разсуждать!

— Вдь объ нихъ, сударыня Настасья едоровна, и отчетъ барину долженъ отдать?

— Ну, это когда еще потребуютъ.

— Баринъ посл завтра домой будутъ.

— Безъ разсужденій. Это мое дло.

Ясняга пожалъ плечами и пошолъ въ контору. Настасья послдовала за нимъ. Тамъ онъ изъ конторки вынулъ тысячу рублей и подалъ ей. Она проворно взяла деньги въ карманъ и ушла къ себ.

— Теперь ты у меня, бестія эдакая, не вывернешься!— проговорилъ ей въ слдъ Ясняга. Настасья между тмъ, возвратившись домой, часа полтора, по крайней мр писала длинное предлинное письмо.

‘Такъ какъ ты теперичи душенька мой Жанъ, писала она, въ своемъ несчастіи находишься, потерявши проклятые казенные деньги, чмъ меня не малое удивленіе привелъ и причинилъ мн тмъ великое огорченіе, такъ что я можетъ-быть теперь нахожусь разсудку лишившись, и тмъ самымъ чтобы утшить твои и свои горести, я взяла барскихъ денегъ, кои къ теб и посылаю, такъ вся моя жизнь супротивъ твоего счастія ничего для меня не стоитъ, только обнимать и прижимать тебя къ груди своей денно и ночно а желая и посылая теб миліонъ поцлуевъ остаюсь по гробъ обнимающая тебя’.

Н.—

Письмо это на конверт было адресовано Верстовскому и отправлено въ Петербургъ.

IX.

Баринъ вернулся домой и отдалъ приказаніе, чтобы какъ на мыз, такъ по всей вотчин все приведено было въ порядокъ, потому что къ нему общалъ пріхать въ гости его покровитель, которому онъ хотлъ показать свое хозяйство во всемъ блеск. Поднялась бготня всюду. Нмцы отправились осматривать дома крестьянъ, Дороги и поля и Приводить все въ- Порядокъ. На мыз поднялась такая чистота, что на площадяхъ и дорожкахъ не только выщипали травку, но даже подобрали мелкія соринки и камешки. Настасья едоровна съ Яснягой смотрли, какъ убирали и чистили комнаты и повряли провизію въ кладовыхъ. Неподалеку отъ дома Настасьи два мужика ровняли у тротуара канавку, выстланную камнемъ.

— Посмотри-ка, Ефимъ, ровно-ли?— говорилъ одинъ изъ нихъ, постарше своему товарищу, прикидывая ватерпасомъ вдоль канавы.

— Кажись, ладно, дядя Ефремъ,— отвчалъ товарищъ, поглядвши на отвсъ.

— Ладно… А вонъ камень-то высунулся изъ ряду. Возьми ка вынь, да положи его поровне.

— Сойдетъ и такъ.

— Сойдетъ, гляди.

— Ведь это не плита, гд уровнять! Притесывать, что ли, станешь?

— Тише!… Глянь-ка какимъ фертомъ рыжій-то чортъ стоитъ на балкон,—проговорилъ почти уже шопотомъ первый мужикъ.

— Камердинеромъ сдлали, такъ теперь и знать никого не хочетъ,— проговорилъ его товарищъ тоже тихо.

— И такой, говорятъ, лютый сталъ, что и Боже упаси,— продолжалъ Ефимъ:— теперь кому нужда до барина — и нейди безъ денегъ.

— Что вы тутъ ратозйничаете? раздался позади ихъ строгій голосъ и мужики обернулись назадъ. Это проходилъ голова.

— Да мы, Павелъ Ивановичъ, вотъ ватерпасомъ прикидываемъ,— проговорили въ одинъ голосъ.

— Ватерпасаномъ прикидываютъ, окаянный народъ!— проговорилъ голова и прошолъ къ Настась едоровн. Ея не было дома, вновь взятая горничная, Парасковья, пошла сказать ей. Настасья пришла, поздоровалась съ головой и, отпыхиваясь, сла въ кресло.

— Утомились, сударыня, хлопотъ-то вамъ много,— сказалъ голова.

— И не говорите, Павелъ Ивановичъ, дла столько, что голова кругомъ идетъ. Да что это вы не садитесь!

Голова продолжалъ переминаться на мст.

— Что вы, по длу, что ли, какому?— продолжала Настасья.

— Да то по длу: рыжій этотъ плутъ, Ясняга, насчитываетъ на меня тысячу рублевъ. Говоритъ, что отдалъ мн на дняхъ для уплаты мн за хлбъ, что куплено для Сиворскихъ крестьянъ. Я ни гроша не получалъ отъ него,

— Какъ же это такъ?

— Да такъ, сударыня,— въ конецъ разорить хочетъ.

— Странно! Не было ли у васъ съ нимъ разсчетовъ какихъ нибудь прежде?

— Вс счеты, какіе были, сведены съ нимъ и за мною не оставалось ни гроша. Просто грабитель такой, что поміру отъ него иди. Заступитесь, сударыня Настасья едоровна, не дайте напрасно въ обиду.

— Не безпокойтесь, Павелъ Ивановичъ, коли ваше дло правое…

— Да съ этимъ плутомъ и правый виноватымъ станешь. Худъ былъ покойникъ, не тмъ будь помянутъ, а этотъ и сказать не умю, какъ худъ.

— Не безпокойтесь, Павелъ Ивановичъ, я постараюсь разузнать все… Ясняга, можетъ быть, какъ нибудь и ошибся.

— Не оставьте, сударыня, вашей милостью, сказалъ голова и вышелъ.

Настасья едоровна снова отправилась въ домъ смотрть, какъ развшивали драпировку на двери и окна бариновой спальни.

Вошолъ Ясняга. Настасья едоровна отозвала его въ сторону и въ полголоса стала говорить ему.

— Зачмъ ты такъ много насчиталъ на голову?

— А онъ уже усплъ вамъ наябедничать на меня?

— Я тебя спрашиваю, отчего ты такъ много насчиталъ на него, вдь я теб говорила, что бы на него только показалъ только двсти, сказала она строго.

— Остальныя-то откуда прикажете взять?

— Какъ откуда? разв я теб неговорила?

— Дожидаться этого, сударыня, долго, а баринъ того и гляди станетъ кассу поврять.

— Поврять онъ не будетъ, теперь не до того. Народу столько надетъ… можно, я думаю, въ расходъ вывести, сколько хочешь… и не этакую сумму.

— Да что вы такъ плута этого жалете? Должно быть онъ казанской сиротой прикинулся. Не врьте ему, сударыня, ни на грошъ… что ни скажетъ — все совретъ, за гривенникъ побожиться радъ.

Настасья хотла было ему на то возразитъ, но въ то время вошолъ въ комнату лакей и позвалъ ее къ барину.

Пріхалъ гость, пробылъ два дня и остался очень доволенъ всмъ, что ему показывали. Осчастливленный его вниманіемъ, доимщикъ, противъ обыкновенія, сдлался ласковъ и снисходителенъ къ окружающимъ его, что, конечно, отразилось и на его челяди. Вс были веселы и развязны, дружелюбно обходились между собою, и, какъ будто, вражда и мелкія интриги прекратились.

Къ Настась пришла пожилая деревенская баба.

— Что хорошаго, Агафошиха скажешь? спросила ее Настасья.

— Хорошаго мало, громко заговорила баба.

Настасья приложила палецъ къ губамъ и указала на сосднюю комнату.

— Не сумлевайтесь, сударыня, вс двки выкопившись нд улицу.

— Садись да разсказывай.

— Голова, сударыня, все ехидствуетъ, грозится идти на васъ графу жаловаться. Про какія деньги вспоминаетъ, что пропали изъ конторы.

— Этого нечего бояться,— уходится.

— Какое, сударыня уходится. Съ нимъ станется, что къ графу залзетъ, теперь въ такую фанаберію ввалился, что угодилъ графу, знать никого не хочетъ. Особливо же крпко бднуется на Яснягу.

— За что такъ.

— По правд сказать, человкъ то нехорошій, разбезсорстный — безсовстный. Этта, какъ господа-то гостили, по всмъ ходилъ да за хлопоты просилъ, рублевъ до двухсотъ собралъ.

— Полно цравдаля, замтила Настасья, закусивъ губу.

— Да неужели я передъ вашей милостью врать стану: отсохни мой языкъ, если онъ на то поворотится.

— Еу, теперь мн не до него, я ду, а вернувшись домой — разберусь съ нимъ.

— Настасья пошла садиться въ коляску, ее проводили до экипажа вс ея двушки, кром Степаниды, которая уже передавала Яеняг разговоръ Агафошихи.

— Не зату тянетъ, порветъ, сказалъ на это, Ясцяга.

— А, Павелъ Ивановичъ! милости прошу. Я васъ свженькимъ чайкомъ поподчую,— говорила Настасья ласково голов, когда тотъ явился къ ней посл ея поздки, — что у васъ хорошаго?

— Скверныя дла пошли…. голова оборвался на послднемъ слов, потому что двушки въ это время внесли самоваръ.

Настасья едоровна встала и пошла въ двичью, чтобы выслать ихъ, для безопасности.

— Кто это лежитъ тамъ въ углу!— спросила Настасья едоровна.

— Степанида захворала, жалуется, что ее животомъ замучило,— отвтила Парасковьяю

Настасья едоровна подошла посмотрть больную, но та спала крпкимъ сномъ, даже по временамъ всхрапывала.

— Ну, пусть дрыхнетъ, а вы ступайте на кухню: ты, Пашутка, сдлай мн миндальнаго молока, да смотри, хорошенько вытолки миндаль. Дунька пусть чиститъ мою мдную посуду, а ты, Малашка, выстирай мн это платье,— сказала Настасья едоровна и, увренная, что никто ихъ не подслушаетъ, пошла толковать съ головой.

— Что такое случилось, Павелъ Ивановичъ?— спросила она, начавъ разливать чай.

— Скверные порядки заводитъ этотъ Ясняга,— началъ тотъ.

— Что же такое?

— А вотъ изволите видть,— продолжалъ голова, принимая стаканъ чаю отъ Настасьи едоровны,— когда гость теперь этотъ былъ, плутъ этотъ Ясняга не въ очередь назначилъ караулить лебедей съ Ншкина Анютку Луневу.

— Какую это Анютку Луневу?.. Помнится мн, что что про нее говорили что-то. Ахъ, да! Что же дальше?

— Надобно вамъ сказать,— двушка смазливая, особливо этакъ на барскій вкусъ.

— Вотъ что, проворчала, прикусывая губы, Настасья.

— И такой то разбестія этотъ Ясняга,— продолжалъ голова, прихлебывая чай съ блюдца,— когда пошли вечеромъ гулять по саду баринъ съ гостемъ, онъ возьми да и забги впередъ, да и поставъ Анютку на такое мсто, чтобы господа то ее видли. Они, какъ ее увидали, такъ и ахнули! очень, значитъ, имъ она понравилась: постояли съ ней, пошутили.

— Что-жь потомъ?— спросила Настасья, голосъ ея замтно начиналъ дрожать.

— Потомъ, извстно: Ясняга ее чмъ свтъ спровадилъ домой, а вечеромъ, гляжу, ее опять наряжаютъ въ караулъ, ‘какъ такъ?— говорю — она свой чередъ отбыла!’ ‘Баринъ, говоритъ, приказалъ.’ Длать нечего послали за ней! Скачетъ оттуда старшина верхомъ. ‘Нейдетъ, говоритъ, магь и бабушка не пускаютъ.’ Смотрю, баринъ идетъ по деревн… Я вышелъ къ нему, поздоровался онъ со мной таково ласково. Дай, думаю спрошу самого: не проврался-ли какъ Ясняга… ‘Какъ молъ, говорю, ваше сіятельство, насчетъ сегодняшней очереди для лебедей прикажете’ ‘А разв, говоритъ, вамъ едоръ нечего не говорилъ?..’ А самъ такъ и състь глазами хочетъ… ‘Говорилъ-съ,’ говорю. ‘Ну такъ, говоритъ, что вамъ сказано, то и длайте.’ Я длать неча, запрягъ лошадь и похалъ въ Ншкино.

— И не стыдно вамъ, Павелъ Ивановичъ, было это длать?

Голова только махнулъ рукой.

— И какого тамъ страму-то. набрался, такъ и не вспомнить бы, продолжалъ онъ:— пріхалъ въ Нкшино-то прямо къ Луню въ избу и говорю, собирайся Анютка на село. Она и говоритъ сквозь зубы: ‘не пойду.’ И такаято нравная, что какъ затвердила одно, танъ едва силой ужь въ телгу посадили. Мать-то съ старухой такъ и заголосили. Ну я тоже крикнулъ на нихъ: мать-то унялась, а старуха всю деревню провожала, да словно все по покойник все причитала. Хотла было и дальше идти, да я ужь веллъ старшин домой ее тащить. Хорошо, что еще Луня-то не было самого дома, а то и не знаю, что было-бы. Опять это тоже Яснягины штуки. Съ какой-бы то стати было самому барину назначать Луня хать въ тверское имніе.

— Что-же дальше-то было?— перебила съ нетерпніемъ Настасья?

— Дальше что было, я ужь и не умю какъ и разсказать вамъ. Ну, просто привели ее въ садъ, сдали Ясняг, а тотъ проводилъ ее въ швейцарскій домикъ, и теперь тамъ гоститъ.

— Вонъ ее мерзавку! сейчасъ вонъ!— закричала въ злости Настасья едоровна, вставая съ своего мста, и начиная ходить по комнат.

— Нельзя-съ ее вонъ,— сказалъ голова.

— Какъ нельзя? Что-же ты слушаться меня не хочешь,— кричала Настасья едоровна и съ сжатыми кулаками подступила было къ голов.

— Да оттого и нельзя.— говорилъ тотъ, отступая отъ нея,— на ней женится Ясняга.

Настасья опустила руки и устремила пылающіе глаза свои на голову. Минутъ пять стояла она неподвижно. Между тмъ первые порывы гнва ея прошли и она, немного успокоившись, спросила голову:— Что это еще такое?

— А то, что ужь сама теперь нейдетъ. ‘Не пойду, говоритъ, домой. Что мн тамъ длать?’

— Эво, извергъ какой!— злобно замтила Настасья.

— А разбойникъ то и тутъ нашолся. Что говорила Анютка — барину ничего не сказалъ, а повалился въ ноги и сталъ просить позволенія жениться на ней.

— Что же баринъ?

— Барину это понравилось. ‘Хорошо, говоритъ, я, говоритъ, за это тебя никогда не оставлю.’ Отцомъ даже благословленнымъ общалъ быть.

— Ну, пусть его женится,— злобно сказала Настасья едоровна.

Голова поднялся.

— Благодарю васъ, что сообщили мн все это, сказала она ему ласково.

Павелъ Ивановичъ ушолъ, а Настасья едоровна оставшись одна, долго ходила въ раздумь по комнат и до крови почти обкусала ногти своихъ красивыхъ рукъ.

XI.

На другой день посл свиданія головы съ Настасьей едоровной рано утромъ Степанида пришла къ Ясняг.

— Здравствуй, моя кралечка,— сказалъ тотъ ласково.

Степанида молча стояла и какъ то дико изъ-подлобья выглядывала на Яснягу, которому страннымъ показался такой видъ двушки, всегда бойкой и разговорчивой.

— Подлецъ ты, подлецъ!— заговорила наконецъ она съ горечью, посл минутнаго молчанія.

— Что ты ругаешься,— строго проговорилъ Ясняга.

— А! ругаешься! кровь моя говоритъ во мн, а не я, душегубецъ проклятый.

— Что такое съ тобою?

— Іуда-предатель! видишь какимъ праведникомъ прикинулся, будто ничего и не знаетъ, а я-то, дура безталанная, поврила ему, какъ доброму человку.— И Степанида, закрывъ лицо свое руками, бросилась на скамейку и громко зарыдала.

— Стеша! Стеша! что съ тобой,— нжно заговорилъ Ясняга и подошолъ было къ ней.

— Прочь, змй! а на то я задушу тебя,— вскричала вскочивши, Степанида.

Ясняга отскочилъ прочь.

— Что ты съ ума спятила!— сказалъ онъ уже съ злостію.

— Господи, Боже мой! долго ли я такъ буду маяться? Знать и конца не будетъ моимъ мукамъ! На-ка посмотри,— произнесла скороговоркой Степанида и, засучивъ рукавъ, показала Ясняг свою руку, покрытую сплошными синяками.— Все тло мое избито, а все изъ за васъ, предателей!

Ясняга молча пожалъ плечами.

— Что кобянишься-то,— злобно прошипла Степанида. Потомъ, помолчавъ немного, снова заговорила.— Послужи, Стешенька, дай только мн немного пообжиться, а тамъ женюсь на те,б, барыней заживешь, пальцемъ тебя никто не посметъ тронуть. Подлецъ! Обманщикъ!

— Ну что жь? Говорилъ, такъ женюсь.

— На Анютк, Іуда, женшиься!— вскрикнула Степанида.— А мн, видно, все въ томъ же котл быть.

Съ послднимъ словомъ она снова упала на скамью и зарыдала, Ясняга отошолъ къ окну я далъ волю выплакаться Степанид, Долго она плакала, наконецъ сда на лавку и стала утирать слезы рукавомъ своей рубахи.

— Разв я до своей вол это длаю, — заговорилъ сквозь зубы Ясняга.— Какъ бы ты знала, что у меня здсь…— онъ указалъ на грудь..

— Не обманывай,— проговорила недоврчиво Степанида.

— Чего обманывать-то?— говорить надо дло.

— Дло говорить., а самъ на Анютк женишься,— съ горечью проговорила Степанида.

— Да ужь если на то пошло, такъ это, длается, чтобы только глаза отвести Настась. А Анютка мн не жена!

Степанида съ сомнніемъ смотрла на Яснягу.

— Не вришь? Такъ увидишь, что будетъ! Скоро ей конецъ будетъ.

Въ это время къ окну подбжала Авдотья.

— едоръ Осиповичъ, нтъ ли у васъ Стешки? Съ часъ ее ищемъ, не можемъ найти: барыня ее спрашиваетъ.

Степанида опрометь бросилась отъ Ясняги.

— Вотъ дура-то шальная, совсмъ съ ума спятила. Велика важность, что бьютъ… За мужикомъ-то бы замужемъ жила все равно били-бы!— ршилъ онъ мысленно.

Настасья едоровна была очень взволнована разсказомъ головы. Она всю ночь не спала и думала какъ бы сбыть съ рукъ опасную соперницу: выслать ее совсмъ вонъ изъ имнія не было никакой возможности, это значило явно вооружиться противъ воли барина, который былъ непреклоненъ и никогда не прощалъ тому, кто осмливался идти ему наперекоръ. Оставить же ее въ усадьб, значило дать возможность укрпиться соперниц на погибель себ. Явилась ей мысль избавиться отъ соперницы посредствомъ яда и она не задумалась бы это сдлать, еслибы страхъ — быть обличенной не удерживалъ ее, а тмъ боле, что Ясняга былъ не изъ такихъ, чтобы его легко можно было обмануть. Теперь только вполн она поняла этого человка и горько ужь раскаялась, что сама способствовала сдлаться ему камердинеромъ. Все это подымало ея жолчь и она нещадно тиранила своихъ двушекъ. Въ отношеніи же Ясняги и Аннушки затаила все и даже послднюю перевела къ себ изъ швейцарскаго домика и съ материнскою нжностію ухаживала за ней, стараясь снискать къ себ ея довріе и расположеніе и вызнать ее характеръ.

Отпраздновали свадьбу Ясняги съ Аннушкой. Баринъ былъ отцомъ благословеннымъ, а Настасья едоровна матерью, и уже потомъ она прямо говорила, что не нарадуется счастью названныхъ дтей своихъ. Аннушка сдлалась любимою ея гостью, которую она отъ всего усердія подчивала шампанскимъ, такъ, что та не разъ возвращалась отъ нея домой въ очень веселомъ расположеніи. Это не нравилось Ясняг, онъ старался удерживать отъ этого жену свою и внушать ей, чтобы она была очень осторожна съ Настасьей едоровной.

— Ты вся, какъ есть, должна быть мужнина,— говорилъ онъ ей, въ закон теперь сказано: ‘жена да боится своего мужа.’ Тайна сія велика есть, окромя мужа, ни съ кмъ не должна водить никакихъ тайностей.

Аннушка молча смотрла на мужа.

— Хоть бы и Настасья едоровна,— продолжалъ Ясняга, посл минутнаго размышленія,— въ отношеніи наружности доброты совершеннйшей, а что у ней на ум — одинъ Богъ вдаетъ и вдаваться ей, безъ всякой осторожности, не для чего!..

Съ минуту подождалъ отвта жены Ясняга, но, не получивши его, продолжалъ:

— Я говорю, въ отношеніи благороднаго обращенія съ Настасьей едоровной быть должно, но секретныхъ сюжетовъ имть не надобно. Поэтому и ходить часто къ ней, а тмъ боле разсказывать что нибудь объ муж не слдуетъ.

— Ты что хочешь говори, а я къ Настась едоровн ходить буду, пока она звать къ себ будетъ,— отвтила упрямо Аннушка.

— То есть какъ бы теб сказать? Не въ противность супружескому согласію отчего не сходить, но я говорю къ тому, чтобы ты, какъ ни наесть, что въ разговорахъ съ нею на счетъ мужниныхъ длъ никакихъ сюжетовъ не имла, разв только что Настасья едоровна въ подозрніи имть будетъ, то передавать слдуетъ мужу для выраженія ему своей супружеской обязанности.

— И ходить, и говорить съ нею всегда все буду,— отвтила твердо Аннушка.— Кром ей, у меня нтъ никого: отецъ и мать отъ меня отступились…

Ясняга злобно и подозрительно посмотрлъ на жену свою.

— Я теб ничего худого и не говорю про нее и ходить не запрещаю, но стараюсь внушить теб, какъ ты должна вести себя. Ты человкъ темный, жила какъ есть въ деревн, хоть бы и теперь затвердила одно: ‘ходить буду.’ Ходить, какъ есть, по благородному, значитъ знать время и порядокъ. Придти не на всякій зовъ, а такъ — изрдка. Не вступать въ разглагольствія безъ соображенія, и ни въ чемъ не имть излишества.

Аннушка отврнулась онъ мужа, Ясняг тоже тяжело было выражаться (какъ онъ думалъ) по ученому, для него это дло было непривычное. Онъ тоже отвернулся отъ жены, и сталъ по столу выводить пальцемъ узоры. Молчаніе водворилось въ комнат и молодые супруги просидли съ часъ, не глядя другъ на друга.

Начало смеркаться, Аннушка покрылась платкомъ, и вышла изъ комнаты. Ясняга ударилъ кулакомъ по столу.

— Вотъ сатана-то назязался на шею!— сказалъ онъ съ злобой.— Еще на первыхъ порахъ такую рысь показала. Что дальше отъ ней будетъ. Не хочетъ слушать! Да я не долго буду смотрть ей въ зубы. Это Настасьины внушенья. Видишь, какъ подольстилась къ ней. Матерью родной прикинулась. А ну, чортъ съ ней! пропади она, когда не хочетъ слушаться: мы и безъ ней найдемъ смну Настась!: Съ послднимъ словомъ Ясняга махнулъ рукою и ушолъ на улицу.

Между тмъ Настасья твердо держалась задуманнаго плана, ласкала и поила Аннушку, въ присутствіи ея старалась бытъ кроткою, но какъ скоро уходила Аннушка, она съ яростію кидалась на своихъ двушекъ, била и тиранила ихъ. Особенно доставалось больше всхъ Прасковь и Степанид, первой за то, что она была очень красива и умна, а вторую она просто ненавидла, по какому-то инстикту.

Больне всего было смотрть на бднаго Пухтю. Съ тхъ поръ, какъ Аннушка появилась на мыз, онъ страшно измнился. Блдный и унылый онъ ходилъ медленно, съ опущенной головой и по цлымъ часамъ стоялъ на одномъ мст съ безсмысленно устремленнымъ взорами на какой-нибудь предметъ. Что было у него на душ, итого никто незналъ. Онъ почти ни съ кмъ ни разговаривалъ, потому что былъ одинаково равнодушенъ ко всмъ, и когда только онъ встрчался съ Яснягой, то вздрагивалъ, какъ будто при вид какого-нибудь гада и въ глазахъ его мелькалъ огонь злобы. Настасья едоровна прежде всхъ обратила вниманіе на перемну Пухти. Она старалась пріобрсти его расположеніе, всегда съ участіемъ обращалась къ нему, и даже во многихъ случаяхъ спасала его отъ расправы за упущеніе по должности, которыя случались съ нимчастенко. Пухтя долго не обращалъ на это вниманія, но постоянное вниманіе къ нему Настасьи побдило его упрямство, и енъ какъ-то ласкове на нее сталъ посматривать. Настась только этого и надобно-было. Посл долгихъ усилій ей удалось, наконецъ, добиться откровенности отъ Пухти. Онъ высказалъ ей всю свою любовь къ Аннушк и безнадежность своей горькой участи. На этомъ Настасья задумала построить новыя козни.

Степанида, все это время реввшая отъ собственнаго горя и безпрестанно битая барыней, полоскала разъ вечеромъ блье на плоту.

Къ ней подошла коровница Мара.

— Здорово Стешинька, родная. Каково поживаешь?— сказала та. кланяясь Степанид.

— Ужь каково житье наше!— отвчала Степанида, оставивъ свою работу.— Дня не пройдетъ, чтобъ не тиранила насъ подлянка-то наша. Вчера Пашутку такъ избила, что все лицо изуродовала.

— Чтожь Паша-то?

— Что Паша? перенослива ужь она очень! Все молчитъ, а словно береста ужь поблла.

— Да за что она ее такъ?

— Поди, узнай за что! Временемъ на нее это находитъ: вдругъ взбсится, какъ бшеная, и начнетъ на всхъ кидаться.

— Подишь ты! Правда ли Стешинька, что она, говорятъ, и барина-то къ себ приворожила?— спросила потихоньку коровница.

— А будто и нтъ? Она каждую ночь все ворожитъ.

— Ахъ ты Господи!— проговорила, всплеснувъ руками, коровница.

— Ночью возметъ чорную книгу, развернетъ и начнетъ смотрть по ней. Да вдь такая проклятая! сейчасъ все узнаетъ. Этакъ вздумаешь посмотрть къ ней въ замочную скважину, а она и подойдетъ къ двери. Будто нечистый что ей подскажетъ.

— Говорятъ, будто къ ней огненный змй, мать, летаетъ. Игнашка божится, что самъ видлъ, какъ змй-то надъ надъ ея домомъ разсыпался въ полночь. Самъ, говоритъ, видлъ, когда въ ночныхъ ходилъ.

— Очень можетъ быть, очень! Другой разъ ночью такъ загудитъ въ труб, что какъ крпко ни спи, а проснешься непремнно. Ужь крестишься, крестишься!

— Эка подумаешь, какъ лукавый-то владетъ человкомъ.

— Не говори. Теперь ей далась эта Анютка, такъ все съ ней и няньчится.

— Это Яснягина-то?

Да, зазоветъ къ себ и ну поить ее, и такъ напоитъ, что та шатается! а она ее плясать заставитъ, та и пляшетъ и валяется. Смху-то, смху.

— Вишь ты!

— Свела теперь ее съ Пухтей. Коего дня зазвала какъ-то Пухтю,— ну а Анютка-то завсегда ужъ торчитъ у ней,— напоила ее, а Пухтя-то не сталъ пить, какъ она ни приставала. А ей все это неймется: заставила Анютку цловать при себ Пухтю. Анютка-то къ нему лезетъ, а тотъ краснетъ, да отъ ней отворачивается,— такъ просто комедія.

— Что же Ясняга-то смотритъ?

— Присмирлъ, видитъ, что не взять ему, такъ и сталъ хвостъ подкидывать всмъ.

— А ужь куда онъ прохитростный такой.

— Что онъ ни длай, а Настасьи ему не пересилить, хоть кого приворожитъ,— проговорила Степанида.

— Степанида!— раздался звонкій двичій голосъ съ горы въ это время. Коровница пошла прочь, будто она шла мимо, а Степанида стала поспшно дополаскивать блье и сбираться домой.

XII.

Настасья сидла вечеромъ въ своей комнат за чаемъ, вдругъ къ ней стремительно вбжала растрепанная Аннушка и повалилась въ ноги.

— Матушка, защити!— проговорила она задыхаясь.

Настасья, встревоженная такою неожиданностью, сурово спросила ее:

— Что это значитъ?

— Разбойникъ-то дерется, посмотри, какъ онъ избилъ меня,— проговорила Аннушка и громко зарыдала.

— Кто избилъ?— проговорила Настасья, какъ — бы не догадываясь въ чемъ дло.

— Мой мужъ-разбойникъ.

Настасья задумалась.

— За что же онъ прибилъ тебя?— спросила Настасья.

— Безъ всякаго резону,— отвчала та,— какой-то дьяволъ насучилъ ему, будто-бы я съ Пухтей гуляю. А что у насъ съ нимъ худого было? ровно ничего! Разв когда при васъ съ нимъ поцлуемся и то въ угодность только вамъ. А, онъ разбойникъ, и Богъ всть, что подумалъ!

Настасья снова задумалась.

— Все таки онъ мужъ твой! какъ же теб идти противъ него?— проговорила она.

— Какой онъ мн мужъ! Онъ злодй мой!— съ злобой отвчала Аннушка.

— Такъ зачмъ же ты шла за него замужъ?

— Кто за него шолъ? Разв я волей шла за него? подвернулся въ т поры кроткимъ да добрымъ, думала, что заступитъ мн отца и мать. Кто могъ знать, что у него на душ было, что онъ замышлялъ недоброе… Она не могла продолжать дале, рыданія прервали слова ея.

— Что же онъ замышлялъ?

— Что замышлялъ?— извстно! Беззаконникъ проклятый! только еще когда повнчали насъ, такъ сперва-наперво сталъ уговаривать меня, чтобы я къ вамъ не ходила, что мн неприлично водить съ вами знакомство.

— Это почему?

— А вотъ поди! Ему хотлось, чтобы у меня никого заступниковъ не было. Потомъ сталъ научать, какъ барина мн обольщать.

— Какъ же онъ училъ тебя?— нетерпливо перебила Настасья.

— И говорить-то не хочется. Скаялась да ужь поздно было.

— Что же ты и послушалась его?

— Стану я его слушать! Али у меня нтъ Креста на вороту? За тмъ разв замужъ шла, чтобы сдлаться….

— Самъ училъ, а теперь колотитъ за одно подозрніе,— проговорила Настасья.

— Билъ-бы за дло, такъ и не обидно бы и было, а то ни за что. Просто сказать бьетъ за то, что не удалось ему…

Между тмъ подали вино. Аннушка съ жадностію посмотрла на бутылку. Настасья сей часъ-же налила ей цлый стаканъ. Она выпила его залпомъ и потомъ сама ужъ налила себ еще и еще, и совершенно забывъ свое горе, стала пть псни и смяться безъ всякой причины, а къ концу вечера, раскраснвшись, шла, пошатываясь, домой и въ полголоса напвала псни.

Настасья торжествовала. Повидимому, обстоятельства принимали оборотъ для нея самый благопріятный, противъ Ясняги все вооружалось, даже и жена его. Впрочемъ Настасья не довольствовалась еще врагами Ясняги, она старалась вооружить противъ него и Пухтю, драка съ Анншукой давала самый удобный къ тому поводъ. Она умла внушить Пухт, что изъ за него Аннушка страдаетъ, а потому онъ долженъ защищать ее отъ жестокостей мужа. Пухта и безъ того ненавидлъ Яснягу, а подстркаемый Настасьею, онъ сталъ искать случая, чтобы отмстить Ясняг за все зло, которое онъ терплъ отъ него. Случай скоро представился. Юаринъ ухалъ куда-то, Ясняга на свобод выпилъ, по обыкновенію, порядочно и принялся расправляться съ своей женой. Пухтя явился на защиту и пошла такая свалка, что еслибы сбжавшаяся на крикъ дворня не разнела ихъ, то врядъ-ли бы остался Ясняга въ живыхъ, потому что Пухтя расходился, трое лакеевъ едва могли съ нимъ справиться. Настасья съ нетерпніемъ дожидалась возвращенія барина, чтобы передать о происшествіи, въ полной надежд, что это окончательно погубитъ Яснягу, но ошиблась. Какъ она ни старалась обвинить Яснягу передъ бариномъ, тотъ ему ничего ничего не сдлалъ, а Пухтю отдалъ въ солдаты Аннушку же веллъ наказать розгами и такъ озлобился на нее, что, встрчая ее, всегда отварачивался въ сторону. Настасья призадумалась: она сейчасъ же совершенно перемнилась къ Аннушк: перестала ее звать къ себ и старалась снова сблизиться съ Яснягой, который больше всего ее безпокоилъ взятыми у него барскими деньгами. Объ этомъ она ршилась наконецъ поласковй переговорить съ нимъ и позвала его къ себ.

— А что, другъ мой, какъ же, ты росписалъ-ли въ расходъ деньги, о которыхъ я тебя просила?

— Никакъ, сударыня, невозможно этого сдлать,— отвчалъ тотъ.

У Настасьи загорлись глаза.

— Вотъ какъ ты,— проговорила она,— а если я теб приказываю? Ты долженъ, кажется, меня слушаться.

— Въ чемъ слдуетъ-съ, я никогда изъ вашей воли не выходилъ, а такого приказанья я исполнить не могу.

— Ахъ ты, свиное рыло, смешь мн такъ говорить,— вскричала въ гнв Настасья.— Да знаешь ли, что я тебя уничтожу, какъ червя.

— Неприлично вамъ, сударыня, говорить, а мн слушать такія рчи,— отвтилъ съ важностью Ясняга.— Мы люди подчиненные барину: его воля — казнить насъ и миловать. А вдь и вы такъ же, какъ я, можете отвтъ дать барину.

— Въ чемъ, хамъ проклятый, я могу дать отвтъ барину?

— Да мало ли въ чемъ. Хоть бы въ тхъ-же деньгахъ, извстно куда они ушли! Ивану Ивановичу на промотъ. Его не насытишь. Мы знаемъ, что такое Иванъ Ивановичъ и по какой линіи онъ вамъ приходится. Такъ и вамъ бы, сударыня, нужно быть поснисходительне, какъ-бы, неровенъ часъ, и Ясняга не сказалъ вамъ того, что вы ему говорить изволили…

— Вонъ съ глазъ моихъ…— закричала, затопавъ ногами, Настасья.

— Не больно брыкайся, умнешься,— проговорилъ злобно Ясняга, выходя отъ Настасьи.

Когда прошолъ порывъ гнва, Настасья одумалась, она видла, что поступила очень неосторожно, явно выказавши свое нерасположеніе къ Ясняг, но еще боле смущала ее грубость его. Врно, думала она, онъ иметъ какія-нибудь дйствительныя доказательства, что такъ осмлился говорить мн. Мысль, избавиться отъ Ясняги какимъ бы то ни было средствомъ, недавала ей покоя.

Въ субботу вечеромъ Настасья встртила Аннушку и, сама ужь хорошенько не зная зачмъ, зазвала ее къ себ.

— Давно мы не видались съ тобой, Аннушка,— говорила она.— Какъ-то ты поживаешь?

— Какое ужь, сударыня, житье мое,— отвчала сквозь слезы Аннушка.

— Что жь, мужъ обижаетъ?

— Де вотъ, какъ ухалъ баринъ, каждое утро встанетъ, отправится въ свою камердинерскую, налижется, прибьетъ меня и ляжетъ спать, посл обда опять натрескается, и драться лзетъ. Вотъ такъ-то я и маюсь съ нимъ.

— Ахъ ты бдная!

— Вотъ завтра праздникъ, а онъ ужь въ церковь не пойдетъ къ обдни, къ этой пор успетъ нализаться. А вдь все ромъ пьетъ.

— Экой грховодникъ какой,— проговорила Настасья.— Да что ты ко мн стала рдко ходить? Заходи почаще.

— Покорно благодаримъ,— отвтила Аннушка и ушла.

Проводивши гостью, Настасья сдлалась какою-то озабоченною, безъ всякой нужды брала разныя вещи, перекладывала ихъ безсознательно на другія мста, однимъ словомъ, была во весь вечеръ сама не своя. Утромъ на другой день она поднялась очень рано и суетилась безъ всякой надобности. Отдавала приказанія и сряду же отмняла ихъ. Наконецъ, она вскинулась на горничныхъ, что он никогда въ церковь не ходятъ и услала ихъ всхъ къ обдни, а сама тихонько прокралась въ камердинерскую. Ясняга спалъ крпкимъ сномъ, пустая бутылка изъ-подъ рому стояла возл его постели. Настасья потихоньку подошла къ спящему Ясняг и дотронулась легонько до лица его, но тотъ такъ крпко спалъ, что даже не пошевелился. Тогда Настасья оглядлась кругомъ, вынула изъ кармана бритву и хватила ею со всего размаху по горлу спящаго Ясняги. Ясняга забился на постели, но Настасья удержала его, стараясь только, чтобы не замараться въ крови, которая хлынула изъ раны. Потомъ она вынула ключъ отъ кассы изъ кармана Ясняги, сходила въ кассу, взяла тысячу рублей и снова положила ключь въ карманъ мертвому Ясняг. Посл всего она осмотрла свое платье, ушла такъ же незамтно въ свою комнату, раздлась и легла въ постель.

Вечеромъ разнесся по мыз слухъ, что Ясняга зарзался. Доложили Настась, та съ участіемъ пожалла о немъ и велла послать за полиціей и запечатать кассу.

Черезъ два дня похоронили Яснягу за кладбищемъ безъ отпванія, какъ самоубійцу.

XIII.

Настасья, избавившись отъ Ясняги, торжествовала, ей уже некого было опасаться,— по ея проискамъ былъ сдланъ камердинеромъ Ефимовъ, человкъ тихій, простой и добрый, который ни въ чемъ не противорчилъ ей. Все покорилось ей, она сдлалась полною госпожою въ усадьб, гд вс трепетали и безпрекословно повиновались ея вол. Но, несмотря на такаго рода торжество, она постоянно была въ дурномъ расположеніи духа, постоянно была всмъ недовольна: угодить ей не было никакой возможности и бдныя двушки терпли такія страшныя истязанія, что и вообразить было трудно. Он были такъ забиты и загнаны своею тиранкою, что смотрть было на нихъ больно. Одна только Прасковья была несокрушимо тверда, никакія мученія не могли вызвать изъ груди ея ни стона, ни жалобы. Только по впалымъ и блднымъ щекамъ ея, да по большимъ голубымъ глазамъ, полнымъ безотрадной грусти, можно было видть, что она, при всей твердости своего характера, не въ силахъ была сносить тиранства Настасьи. А надъ нею-то всего боле разражалась злоба Настасьи. Прасковья была старшею ея горничной, она убирала ея голову, одвала ее, смотрла за ея гардеробомъ и, какъ старшая, отвчала за вс проступки прочихъ.

— Ну, Паша, какая ты переносливая,— говорила ей Степанида,— словно ты желзная!

Прасковья поглядла на подругу и улыбнулась, но въ этой улыбк выразилась вся тяжесть и безнадежность ея страданій.

— Что ни говори, а мы надивиться теб не можемъ,— продолжала Степанида.— Али ты приговоръ какой знаешь, что когда она бьетъ тебя, ты все молчишь, словно убитая: разв теб не больно?

— Не велика радость и рюмить-то посл каждаго щелчка!— отвчала Прасковья.

— Извстное дло, а все-таки полегче, какъ поплачешь.

— Плачь пожалуй, ей же, варварк, это удовольствіе,— сказала съ презрительной улыбкой Прасковья.

— Провались она сквозь землю! Эко удовольствіе смотрть на слезы человчьи!

— Что же, Стешенька, длать, врно на роду намъ такъ написано.

— Али нтъ никакого средства сбыть отъ ней?

— Да какъ же ты сбудешь-ты?

— Хоть бы уйти куда нибудь.

— Эхъ ты, простота сердечная! Куда ты пойдешь?

— Да мало ли куда! Вотъ хоть бы Лунь ушолъ какъ Анютку выдали за Яснягу, да и до сихъ поръ найти не могутъ. Нашолъ же онъ мсто, куда уйти.

— То Лунь, а то ты. Разница большая. Гд ты бывала? Дальше Ншкина и дороги не знаешь.

Степанида задумалась на минуту.

— Дороги не знаешь,— проговорила она нершительно,— добрые люди укажутъ дорогу.

— Т же добрые люди свяжутъ и приведутъ обратно, тогда еще не такая раздлка будетъ,— съ горечью замтила Паша.

— Ахъ ты Господи! Терпишь, терпишь горе и конца ему невидно,— проговорила Степанида.

Прасковья глубоко вздохнула.

— Знаешь-ли что?— заговорила Степанида.— Пойдемъ, упадемъ въ ноги барину и станемъ просить его, чтобы онъ избавилъ насъ отъ этой напасти.

— Отправитъ за Волховъ, а оттуда опять вернешься сюда,— отвтила съ горечью Паша.

— А можетъ быть онъ и смилуется!

— Попробуй!

— Что мн пробовать? Идти, такъ идти всмъ вмст.

— Пашутка!— раздался голосъ Настасьи изъ сосдней комнаты.

— Ты что мерзавка мн худо завила локоны!— И громкія пощочины раздались но комнатамъ.— Поправь сейчасъ.

Паша схватила щипцы, которыми припекала волосы Настасьи, завернула волосы Настась въ бумажки, и стала зажимать щипцами. Легкій паръ отъ волосъ отразился въ зеркал. Настасья вскочила, Прасковья не успла отнять щипцовъ и ухо Настасьи коснулось ихъ слегка. Настасья вскрикнула и пришла въ бешенство.

— Ты жечь меня вздумала, жечь,— говорила она, скрипя отъ злости зубами.— Такъ вотъ я теб! Она разорвала рубашку Паши и калеными щипцами начала хватать за голую грудь бдной двушки. Щипцы шипели и дымились, а нжная кожа лепестками оставалась на щипцахъ. Паша задрожала всмъ тломъ и глухо застонала, въ глазахъ ея заблестлъ какой-то фосфорическій свтъ и она опрометью бросилась вонъ изъ комнаты.

Братъ Паши, молодой парень, лтъ девятнадцати, находился поваренкомъ на кухн барина. Онъ въ окно увидалъ, что сестра его разстрепанная побжала по направленію къ рк. ‘Что нибудь да неладно’, подумалъ онъ и погнался за сестрою, которую едва догналъ на берегу рки,— и схватилъ ее, чтобы остановить.

— Пусти меня, пусти,— говорила Паша, стараясь освободиться изъ рукъ брата.

— Куда ты бросаешься? Что съ тобой?— спрашивалъ братъ.

— Въ воду… утопиться…— отрывисто отвчала Паша Съ ней сдлался сильный истерическій припадокъ. Она зарыдала и опустилась на руки брата, который бережно опустилъ ее на лугъ и самъ незналъ, что ему длать.

— Паша!… Парасковья… Что съ тобою?… Что это ты задумала?— говорилъ растерявшійся братъ, ходя вокругъ сестры. Параша металась и рыдала. Наконецъ братъ догадался и началъ носить пригоршнями воду и поливать на голову и грудь бдной двушки. Она очнулась.

— Дай мн испить,— проговорила двушка слабымъ голосомъ.

Братъ принесъ воды и слъ возл сестры.

Паша молча показала брату истерзанную грудь свою и заплакала.

— Кто это такъ тебя истерзалъ?— спросилъ братъ, тревожнымъ голосомъ.

Паша разсказала брату, какъ тиранила ее Настасья.

Во время всего разсказа братъ молчалъ. Онъ только изрдка поскрипывалъ зубами, глаза его налились кровьюи онъ судорожно сжалъ свои кулаки.

— Змя подколодная!— прошиплъ онъ, когда кончила разсказъ свой Паша. Долго продолжалось молчаніе, прерываемое болзненными вздохами Паши и скрипомъ зубовъ брата. Придя немного въ себя, онъ началъ что-то шептать на ухо Паш, та отрицательно трясла головой, онъ горячился и махалъ руками, наконецъ Паша сама стала говорить шопотомъ брату на ухо. Долго они шептались и, повидимому, о чемъ-то жарко спорили, наконецъ Паша сказала громко.— Ну, ладно! Пусть будетъ, что будетъ!— и вмст вернулись на мызу.

Не прошло и пяти дней посл этого происшествія, какъ рано утромъ прибжала на кухню къ барину Паша, отозвала его въ сторону и стала съ нимъ шептаться. Братъ взялъ большой поварской ножъ и сталъ точить его на бруск. По временамъ онъ выдергивалъ изъ головы своей волосъ, клалъ на лезвіе ножа и дулъ на него, но волосъ оставался цлъ, тогда съ новымъ усиліемъ онъ принимался точить ножъ. Наконецъ ножъ такъ сдлался остръ, что съ разу перескалъ волосъ. Тогда поваренокъ спряталъ ножъ подъ передникъ и вышелъ изъ кухни.

— Что, спитъ?— спросилъ поваренокъ сестру, которая встртила его у Настасьина дома.

— Спитъ, иди смло,— говорила Паша, проводя брата въ сни.

— Поди, посмотри, не проснулась ли,— сказалъ остановившись въ дверяхъ, поваренокъ. Онъ былъ блденъ, какъ мертвецъ и дико озирался во вс стороны. Паша ушла, поваренокъ вынулъ изъ подъ передника ножъ, попробовалъ его на когт большаго пальца и спряталъ.

— Спитъ мертвымъ сномъ,— сказала Паша, вернувшись къ брату.

— Нтъ ли кого, посмотри,— говорилъ поваренокъ, неохотно идя за сестрой.

— Да никого нтъ,— говорю теб, я ихъ всхъ разослала, проговорила нетерпливо Паша, вводя брата въ комнату Настасьи и вышла вонъ, замкнувъ брата съ Настасьей.

Тихонько, на цыпочкахъ подкрался поваренокъ къ спящей. Настасья, закутанная до самой шеи въ блое тканое одяло, лежала навзничь. Поваренокъ затрясся всмъ тломъ, взмахнулъ ножомъ и ударилъ имъ въ горло Настасью. Онъ былъ въ такомъ изступленномъ состояніи, что не видлъ, что длалъ, и потому ударъ былъ невренъ: онъ только легко ранилъ ее въ шею и отскочилъ прочь, съ намреніемъ бжать вонъ изъ комнаты.

Настасья вскрикнула и проснулась. Поваренокъ подбжалъ къ ней, занесъ ножъ, чтобы повторить ударъ, но Настасья уже освободила изъ подъ одяла вравую руку и схватилась за ножъ убійцы: два пальпа ея правой руки упали на полъ и кровь фонтаномъ брызнула въ лицо поваренка. Онъ ударилъ ее ножомъ въ грудь.

— Вася, Василій! пощади меня: вдь теб я ничего не сдлала худаго,— проговорила Настасья. Она сдлала усиліе, чтобы встать съ кровати и упала на полъ. Лвой рукой она такъ крпко схватила за ноги убійцу, что тотъ упалъ на нее, нанося-ей раны ножомъ, куда попало.

— Не убивай меня,— просила его Настасья.— Я выхлопочу теб вольную, отдамъ теб вс деньги, какія у меня есть, я дамъ теб десять тысячъ, только оставь меня живою.

Поваренокъ молчалъ и не переставалъ наносить ей новыя раны. Настасьи захрипла. Поваренокъ бросился вонъ, вышибъ двери и побжалъ на кухню.

Поваръ стоялъ у плиты, задомъ къ двери, когда вошолъ Василій въ кухню и бросилъ на столъ окровавленный ножъ.

— Ты гд былъ?— спросилъ его поваръ, не глядя на Василья.

— Свжевалъ скотину,— отрывисто отвтилъ Василій.

— Ты съ ума сошолъ… проговорилъ поваръ и взглянулъ на Василья.— Ты весь въ крови?— прибавилъ онъ.

— Ну, что?.. что сдлано, того не вернешь. Я зарзалъ Настасью… мрачно проговорилъ Васька.

— Караулъ! крикнулъ поваръ въ окно во все горло.

Васька бросился-было бжать, но сбжавшаяся дворня успла схватить его. Поваренка связали и вмст съ сестрой посадили въ подвалъ до прізда барина, который еще на канун ухалъ изъ усадьбы верстъ за тридцать.

— Ты правду говорила, что добра изъ того не будетъ. Такъ и вышло,— говорилъ Василій сестр и въ отчаяніи старался разорвать веревки, которыми былъ связанъ.

— Баба,— отвчала съ твердостію Паша и отвернулась, чтобы не видть малодушія брата.

XIV.

Прошло лтъ съ пять посл смерти Настасьи. На паром рано утромъ ловилъ удочкой рыбу Гаврило Прокофьичъ. Онъ такъ былъ занятъ, что невидалъ, какъ съ другой стороны подъхалъ на лодк солдатъ и, взойдя на паромъ, подошолъ къ удившему Гаврил и взялся за удочку.

— Не балуй, отстань,— сердито проговорилъ Гаврило и взглянулъ на солдата.

— Пухтя! вона это кто-а!— воскликнулъ радостно Гаврило, бросая удочку.

— Еще Богъ судилъ намъ свидться, Гаврило Прокофьичъ! Все ли по добру по здорову у васъ? говорилъ Нухтя, цлуясь съ Гавриломъ.

— Да что-же мы тутъ стоимъ? Пойдемъ на мызу,— заговорилъ Гаврило.

— Нтъ, вотъ сядемъ здсь на скамейку да потолкуемъ. Успемъ еще, сказалъ, садясь на скамейку, Пухтя.

Гаврило слъ возл него и внимательно разсматривалъ стараго товарища.

— Какъ у васъ и что подлывается? Что баринъ?

— Баринъ,— проговорилъ Гаврило и оглянулся,— еще сталъ люте, а особливо посл смерти Настасьи.

— Разв она умерла? Вотъ дло-то какое.

— У насъ дловъ сколько хочешь. Не своей смертью умерла, покойница, не тмъ будь помянута. Зарзали ее.

— Кто же?

— Васютку поваренка помнишь?

— Какъ не помнить. Такой былъ шустрый мальчишка.

— Ну, вотъ онъ и зарзалъ ее. Сестра-то его, Пашутка, терпла, терпла, да хотла ужь топиться съ горя, а онъ и позаступился за нее.

— Что-же, небось, баринъ его запоролъ до смерти?

— Какое!.. И не вспоминай! Страсти такія были, что и не приведи Господи! Сколько народу православнаго погибло.

— Какъ же это такъ?

— Просто брали, да въ острогъ въ городъ отправляли, а потомъ здсь же кнутомъ и скли.

Пухтя покачалъ головою.

— Васютку съ Пашуткой заскли на смерть.

— Бдные, бдные!

— Чего, даже протопопа выгналъ вонъ баринъ.

— А протопопа-то за что?

— Видишь, баринъ удумалъ въ церкви похоронить Настасью, тотъ не согласился, онъ его и вонъ, а Настасью все таки похоронилъ въ церкви.

— Экой грхъ какой!

— У насъ во двор все новые, насъ только трое осталось,— помолчавъ проговорилъ Гаврило.

— А Ясняга?— спросилъ Пухтя не безъ волненія.

— Зарзался, сердечный!

— Какъ такъ?— поспшно спросилъ Нухтя.

— Пилъ да гулялъ, да деньги барскія промоталъ. Бритвой и хватилъ себя по горлу. Двухъ тысячъ цлковыхъ не досчитались, какъ стали посл него поврять кассу. Хоть бы жен сколько нибудь оставилъ, а то осталась бдная безъ гроша.

— Гд же она теперь? Жива?— съ участіемъ спросилъ Пухтя.

— Жива-то жива, а лучше бы было, еслибы ее прибралъ Богъ.

Пухтя побдднелъ, какъ полотно.

— Какъ зарзался мужъ-то,— продолжалъ говорить Гаврило, не обращая вниманія на волинеіе Пухти,— ей дться то было некуда. Отецъ, самъ знаешь, бжалъ, говорятъ, что ушолъ въ скиты къ раскольникамъ, мать извелась съ горя, осталась только бабка старуха и та живетъ въ чужихъ людяхъ. Куда ей было дваться? Вотъ и опредлили ее на скотный дворъ. Сперва крпилась она долго, потомъ начала пить да гулять съ матросами да такъ догулялась, что теперь ее и не узнаешь: долго была въ лазарет несчастная, да, знать, ее ужь не вылечить. Такъ теперь Христовымъ именемъ и живетъ.

— Да что это ты, аль нездоровится,— спросилъ Гаврило Пухтю, посмотрвъ на помертввшее лицо его.

— Такъ, ничего, это пройдетъ.

— Пойдемъ же на мызу.

— Нтъ ужъ, спасибо! Я вернусь назадъ. Длать мн тамъ нечего.

— Да хоть пообдать.

— Спасибо, Гаврило Црокофьичъ!— сказалъ Пухтя, обнялъ крпко стараго товарища, поцловалъ и пошолъ къ лодк.

— Вернись, пообдай!— кричалъ ему въ слдъ Гаврило.

Пухтя даже не обертывался на его слова.

1860 г.

РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.

ЭКОНОМКА

Читайте также: