Эйнштейн и религия, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Проф. В. Г. БОГОРАЗ (Тан)

ЭЙНШТЕЙН и РЕЛИГИЯ

ПРИМЕНЕНИЕ ПРИНЦИПА ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ К ИССЛЕДОВАНИЮ РЕЛИГИОЗНЫХ ЯВЛЕНИЙ

ВЫПУСК ПЕРВЫЙ

Издательство Л. Д. ФРЕНКЕЛЬ

МОСКВА — ПЕТРОГРАД

1925

Предисловие.

Предлагаемая работа является попыткой распространить метод относительности, связанный с именем Эйнштейна и выработанный в смежных областях математики, астрономии и физики, в первых звеньях классификации наук Конта, на другие области познания, в частности на исследование религиозных явлений, первобытных и иных.

Если верно суждение О. Д. Хвольсона {Примечания в конце книги.}, разделяемое ныне обширнейшим кругом ученых, о том, что ‘параллельно с ломкою старого, произошла постройка нового научного здания, по красоте и внутренней гармонии не имеющего себе подобных, и заложены основы нового миропонимания, гораздо более глубокого и полного, чем то, которое связано с именем Коперника,— если это действительно верно, то естественно стремится распространить это миропонимание и на другие области познания.

Между прочим, имя Эйнштейна является, конечно, не единственным, а только центральным именем целой плеяды современных ученых. Мало того, можно сказать, что все развитие современной астрономии, математики и физики в своем естественном движении вперед пришло к теории относительности.

Мне в частности в некоторых исходных пунктах пришлось опереться и на русского ученого, покойного профессора Н. А. Умова.

В изучении религиозных явлений теория относительности Энштейна представляет возможность нового неожиданного и до сих пор бывшего невозможным полхода.

Эта запутанная и сложная область явлений больше других нуждается в применении твердого научного метода, т.-е. прежде всего измерительного метола. Измерение пространства и времени, протяженности и промежутка, является, конечно, основой измерительного метода.

Только теория относительности дает возможность применить измерительный метод к религиозным явлениям, ибо она устанавливает, как основной принцип, что каждая система S, каждая область явлений — имеет свое собственное пространство и свое собственное время, и только с этой точки зрения можно исследовать измерительные данные в религиозной области.

В предел изучения приходится ввести, кроме собственно религиозных явлений, и другие сопредельные области: явления личного экстаза и общественного психоза, сны, галлюцинации, некоторые проявления сумасшествия, истерии, гипнотическое внушение, алкогольные видения, так называемое ‘второе зрение’, множественное сознание, раздвоение личности и пр.

В этом отношении этнограф, исследователь явлений первобытной человеческой жизни, находится в чрезвычайно благоприятном положении. Стоя постоянно у самых корней человечества, он привык об’единять нормальное и анормальное, здоровое и болезненное, легенду и действительность, и относиться к тому и другому с одним и тем же осторожным и внимательным анализом. Его не удивляют чудеса, откровения, тайны, схождение богов на землю и, наоборот, восхождение обитателей земли даже на седьмое небо. Ибо он привык к тому, что грубые духи папуасского или эскимосского мира, совершенно подобные людям, и почти материальные, производят ежедневно такие чудеса, пред которыми бледнеют подвиги позднейших чудотворцев, записанные в разные ‘писания’.

Чукотские духи-охотники, которые ловят сетями мелкие душки спящих людей, потом укладывают души в мешки, увозят их домой, режут на части, жарят, варят и едят, ничем не отличаются для этнографа от бесов христианских, которые мучат в аду души грешников, поджаривают их на сковородках, очевидно с такою же простейшей кухонною целью. Адская сковорода, вертел, котел, указывают ясно на связь бесов с, древними духами охотниками.

Камчадальский ворон Кутх, похитивший у духов огонь для того, чтобы дать, его людям, и греческий Прометей, похитивший огонь у Зевса, и еврейский Илья пророк, низведший молитвой своей огонь на жертву алтаря, и иерусалимский христианский патриарх, и ныне молитвой своей ежегодно низводящий небесный огонь на пасхальные свечи,— все это явления одного и того же порядка.

Этнограф-первобытник относится с одинаковым хладнокровием к естественному и сверхъестественному, к явлениям веры и галлюцинации, и самообмана и просто обмана, со всеми переходными оттенками, например, от полуискреннего обмана жреца к простой вере обманутой паствы, причел настроение веры, сгущаясь от резонанса толпы, возвращается назад к первоисточнику и превращает частичный самообман жреца в полный самообман, в ассимилированную веру.

Все эти явления для этнографа суть только данные для исследования, и он приемлет их, как факты, так же точно, как психиатр приемлет видения своих больных тоже как факты психиатрического исследования.

В дальнейшем изложении я буду для краткости говорить обо всех этих данных и фактах, внутренне воображаемых, рожденных самообманом или вовсе обманом, как будто они действительно существуют. Таким образом: ‘шаман, отправляясь в сверхъестественный мир, сперва непременно погружается под землю (с бубном или без бубна)’ означает, разумеется, вовсе не факт, а только представление о нем.

Точно также и вознесение Христа на небеса или сошествие богородицы в ад, тоже заключает не факт, а лишь представление о нем.

Для первобытника этнографа между вознесением шамана и вознесением какого-либо другого сверх’естественного образа нет по существу никакого различия.

Я оставляю в стороне элементы обмана, частичного или полного, которыми сопровождаются так часто различные проявления религии, от весьма первобытных до сравнительно высших форм. У самого корня этого странного дерева духовной культуры мы видим массовое внушение, механические и психические фокусы и штуки, которые сделали бы честь любому спиритическому медиуму и просто любому фокуснику. Шаманство, конечно, не составляет исключения, и я мог бы рассказать целый ряд довольно поразительных трюков, свидетелем которых мне пришлось быть. В тайны некоторых из них мне удалось проникнуть. Другие так и остались неразгаданными.

Для того, чтобы не загромождать изложения, приведу только один пример. Было это на острове Святого Лаврентия который лежит на севере Берингова моря и принадлежит географически к Азии, а политически к Американской Аляске, ибо Россия продала его Соединенным Штатам заодно с своими американскими землями. Место это чрезвычайно глухое, редко посещаемое даже американскими китоловами. Единственный поселок, уцелевший на острове от болезней и голода, населен азиатскими эскимосами. Комиссаром острова в 1899—90 году состоял американский врач, он же баптистский священник, доктор Лерриго.

Шаманство на острове пришло в упадок, так как американцы смотрят на него неодобрительно. Б сущности остался один шаман, Ассунарак, глубокий старик, потомок старого шаманского рода. После многих отнекиваний он показал мне несколько образчиков своего искусства. Один трюк был такого рода: он предложил мне набросить на его голые плечи концы большого красного американского одеяла. Руки шамана были скрещены на груди, но одеяло каким-то чудом прильнуло к его спине.

— ‘Держи крепче!’ — приказал он, нагнулся и пополз из внутреннего помещения. Я крепко держал одеяло за два свободных конца. Одеяло натянулось и потянуло меня за собой. Я уперся ногами в нижнюю поперечину, скреплявшую остов шатра. И вот, о диво, весь шатер начал вставать дыбом. Справа и слева блеснула луна. Я упорствовал. Весь шатер перекосился. Груда посуды, лежавшая в углу на шкурах, со звоном рассыпалась. Наконец и ушат с тающим снегом и водой опрокинулся и пролился. Тогда, устрашенный, я выпустил концы одеяла. Старик немедленно уполз из шатра, как змея, и крикнул мне оттуда с торжеством: ‘А что, одеяло-то мое!’ Я оглянулся, кругом все было на своих местах. И широкие стены тяжелого шатра, и ушат с водой, и посуда — все имело свой прежний вид. Очевидно, это был случай психического внушения без подготовки, без всякой коллективности, наедине с шаманом.

Немудрено, что при коллективных действиях сила внушения во много крат усугубляется и действует с поразительной силой.

Теория относительности дает возможность внести в изучение этих явлений начало измерения и исследовать соотносительную величину духов, людей и колдунов, даже в графическом их изображении, сопоставить, как два противоположных полюса, еврейского бога Ягве, пред которым вселенная, как подножие ног его, и индийского Будду — богочеловека, который вырос настолько, что совсем заслонил и даже уничтожил богов,— говорить о внутреннем времени экстаза, в сравнении с его внешним временем, исследовать область так называемых вневременных совпадений, которые связаны с эйнштейновским отрицанием мировой одновременности, абсолютного и одинакового времени для всего мироздания.

Я использовал в этой работе преимущественно первый из принципов относительности, так называемый специальный принцип. Второй, общий, принцип относительности будет использован, как основание для следующей работы, вытекающей из первой и представляющей ее естественное развитие.

Работа моя одновременно писалась по-русски и по-английски, как в первоначальном наброске, так и в более распространенной форме. Английское изложение назначено для напечатания в Записках Американского Музея Естественных Наук в Нью-Йорке (Memoirs of American Museum of Natural History of New-York). Русское изложение представляется ныне благосклонному вниманию читателей.

В основу работы своей я положил материал, относящийся к первобытному шаманизму и анимизму, преимущественно из собственного круга наблюдений, из круга племен северовосточной Азии, как чукчи, коряки, юкагиры, азиатские эскимосы и т. д. Я положил свои собственные наблюдения в основу фактического материала для большей глубины анализа, ибо исследование явлений религиозных требует по возможности более глубокого проникновения в предмет. В дополнение к этому я привожу довольно многочисленные факты, позаимствованные из других стран и от других племен. Было бы, конечно, возможно привести гораздо более подтверждающих и об’ясняющих фактов этого рода. Вторая часть работы относится к так называемым высшим религиям, а также к сопредельным религии психическим областям, перечисленным раньше.

Приводимые рисунки, исполненные чукчами и азиатскими эскимосами, позаимствованы из моего собрания рисунков первобытных племен, относящихся к тому же народному кругу северо-восточной Азии. Некоторые из этих рисунков были опубликованы в моих предыдущих работах, английских и русских, другие, появляются впервые.

К крайнему сожалению, современные условия типографской работы не дают возможности воспроизвести соответственные рисунки из ассирийской, египетской, и даже христианской космогонии и мифологии, и мне пришлось только в некоторых случаях ограничиться словесными описаниями.

Из чукотских рисунков многие весьма любопытны с художественной стороны. Их можно сопоставить с рисунками гренландских эскимосов, с пещерными рисунками французского палеолита, с бушменскими рисунками на скалах, с такими же рисунками австралийцев и пр. Чукчи рисуют охрой и оленьей кровью на гладких деревянных дощечках. Рисунок обыкновенно относится к животным и имеет значение охотничьего заклинания.

Я давал им для рисования карандаш и бумагу. И было удивительно видеть, как искусно и умело заскорузлые пальцы первобытного охотника справлялись с невиданными раньше орудиями письма. Рисунки относились к животным, растениям, людям, изображали бытовые сцены, и, вследствие моих постоянных распросов, также и духов и вообще сверх’естественный мир.

Животные и люди неизменно изображались на бегу, в рискованных позициях, похожих на отдельные снимки кинематографической ленты.

Первобытное восприятие жизни и физического мира вообще кинетично. Первобытный человек ощущает свою собственную жизнь прежде всего, как движение, и окружающий мир представляется ему не только вечно живым, но и вечно движущимся, несущимся прямо на него, и мимо него, и пляшущим вокруг него. Реальная формула анимистического восприятия мира есть сочетание бесчисленных образов материальных и полуматериальных, духов, зверей и людей, постоянно меняющих форму и место, в особенности по отношению к воспринимающему центру — человеку.

В связи с этим кинетично также и графическое изображение мира. Не только люди и звери изображены бегущими и птицы летящими, но также и копья и стрелы представлены брошенными в воздух. Глаз первобытного человека, как будто живой кинематограф, и ни одно движение не остается не уловленным. Сказанные слова изображаются зигзагообразными линиями. Получают графическое выражение даже гнев, любовь и другие человеческие страсти.

Рисунок No 1 изображает растения северной тундры. По этому рисунку американские ботаники могли определять научные виды.

Рисунок No 2 изображает кочевой поезд богатого оленевода. Оба эти рисунка принадлежат одному и тому же лицу. Они нарисованы очень тонкими чертами и представляют известную стройность композиции.

Рисунок No 3, изображающий охоту на зайцев с сетями грубее по исполнению и вместе сложнее по композиции.

Рисунок No 4, изображающий драку женщин,— работы того же исполнителя, что рисунок No 3. Он проявляет неожиданное и инстинктивное уменье располагать штриховку выпуклости.

Между прочим, нужно отметить, что ребятишки, помогающие в драке матерям, изображены непропорционально маленькими. Здесь очевидно отразилось первобытное воззрение, что существа подчиненные, подвластные другим, представляются уменьшенными. В дальнейшем изложении это уменьшение ‘подвластных’ образов играет существенную роль.

Другие рисунки, сделанные хуже и небрежнее, напротив того значительны по содержанию. Люди, рисовавшие эти рисунки, движимые духом соревнования с более искусными товарищами, старались компенсировать свою неумелость значительностью темы. Они представляли с одной стороны сцены из жизни, случаи убийства, насилия над женщинами, борьбу, бег. С другой стороны, они старались изобразить графически легенды и сказки, данные из мифологии и космогонии, черное и белое шаманство, погребальные обряды, празднества и заклинания. Некоторые из этих рисунков драгоценны по богатству содержания, которое всегда сопровождалось подробнейшими объяснениями. Таким путем получались сведения, которых иначе никак не получишь.

Введение.

Изучая работы Эйнштейна, Минковского, Маха, Умова и некоторых других, особенно в их популярном изложении, расчитанном на психологию читателей, я с удивлением увидел ряд совпадений с другими материалами, вначале довольно необ’яснимых. Когда эти ученые пытались превратить свои отвлеченные формулы в конкретные психические образы, они неизменно давали картины, комбинации деталей, подобные рассказам и легендам фантастического или полуфантастического характера, распространенным среди первобытных шаманистических племен и также среди более культурных народов.

Можно было бы сказать, что идеи современных ученых физиков и математиков, воплощенные в конкретные образы, имеют вообще шаманистический, легендарный характер. Я уже не говорю о таком писателе, как Уэллс, который в различных драматизированных этюдах (рассказах) постоянно пытается найти психическое выражение для парадоксов новейшей механики и физики. Одна часть этих этюдов между прочим об’единена под общим заглавием: ‘Рассказы о пространстве и времени’, что имеет ближайшее отношение к моей основной теме.

Два этюда Уэллса ‘Случай с глазами М-ра Девисона’ и ‘Новейший ускоритель’ я счел возможным ввести в изложение в виде наглядных примеров.

Но прежде всего приведу несколько примеров из более ученого круга изложения, не имеющих формы беллетристики.

No 1. ‘Допустим, что утомленные моею речью,— говорит профессор Умов,— все присутствующие, в том числе и я сам, заснули так крепко, что не почувствовали, как мы все и этот зал, получили прямолинейное равномерное движение в пространстве, со скоростью света и в направлении от вас ко мне. Что произойдет в этом движущемся зале для сторонних наблюдателей, скажем, для жителей земли, находящихся вне этого зала?

‘После того, как зал двинулся со скоростью света, я не мог проснуться или, правильнее, мое пробуждение продолжается целую вечность, в моей мысли застыл тот сон, который заполнял ее в момент начала движения. Я потерял способность суждения и произвольных движений, я остаюсь в неизменной позе. Замолкли силы, поддерживающие жизнь, а также и ее разрушающие. То же произошло и с вами, и со всеми силами, которые действовали в этом зале. Наши часы остановились. Для нас нет более времени. Нам с застывшими мыслями и чувствами нет больше места ни в жизни, ни в смерти. Наш удел бессмертие. Какой же вывод мы сделаем из этого застывшего состояния?

‘Для кого бессмертны наши движущиеся двойники? Не для себя. Они просто спят и видят один и тот же сон и чувствуют себя также хорошо или дурно, как мы, когда спим. Для посторонних наблюдателей, часы в движущемся зале представляются остановившимися и все происходящие в нем процессы — бесконечно медленными. Мы станем стариками, будем при смерти, а для наших двойников будет длиться одно и то же мгновение. Что же сталось с человеческим представлением о времени? Куда девался тот абсолютный смысл, которые мы ему приписываем?’²).

Эта замечательная по пластичности картина, конечно, чрезвычайно знакома всякому, кто сколько-нибудь помнит детские сказки. Это ‘Очарованный замок’, ‘Заколдованный лес’, ‘Спящая красавица’.

Сходство это не только наружное, но также и внутреннее. Ибо самая суть неподвижности заколдованного мира в том состоит, что мгновение застыло и превратилось в вечность, и притом превратилось в вечность не для жителей очарованного замка, а для нас, посторонних наблюдателей, стоящих вне зала. И как только кто-нибудь из нас, ‘Принц Прелестный’, перешагнет через порог этого замка, очарование нарушится, вечность опять превратится в мгновение — и замок проснется

В дальнейшем изложении мне придется коснуться этого замечательного состояния более подробно. Пока же укажу, что легенда об очарованном замке попала в детскую литературу из народного фольклора и варианты легенды существуют у различных народов земли.

No 2. ‘С уменьшением скорости движения зала время на наш взгляд начинает течь и тем скорее, чем более эта скорость приближается к скорости движения земли. Сравним этот процесс с изменением скорости движения кинематографа.

‘Лента кинематографа приходит в движение, картины сменяются на экране с определенной скоростью, и вы, находящиеся в покое, в стороне, получаете впечатление жизни, движения. Люди двигаются, страдают, разыгрывается драма, часы идут. Для вас, как для наблюдателей, темп этого действия, ход часов, быстрота поступков людей, а следовательно и быстрота их суждений, зависит от скорости движения ленты, но люди на ленте не замечают никакой перемены. Они не могут определить, быстрее или медленнее текут явления. Кинематограф представляет вам чрезвычайно медленно развертывающуюся драму. Вы удивляетесь, как слабы страсти у действующих лиц. Но они слабы для вас, наблюдателей, для них самих они так же сильны, как и ваши страсти для вас.

‘Не замечаете ли вы, что утрачивается представление о времени, как о чем-то абсолютном, утрачивается представление об абсолютном темпе явлений природы. На земле, движущейся с определенною скоростью, явления — это лента кинематографа, движущаяся с определенной скоростью. Для другой планеты — другой кинематограф — с другой скоростью.

‘Фигура на кинематографе планеты наблюдает картины кинематографа земли. Конечно, происходящее на земле тот наблюдатель увидит совершающимся не так, как это видит житель земли.

‘Но и на земле есть движущиеся тела. Для каждого из них существует свой кинематограф. Его лента идет со своею особою скоростью’ ²).

Вариант этой картины, а именно развитие идеи последнего абзаца, представлен в рассказе-этюде Уэллса ‘Новейший ускоритель’. Суть рассказа состоит в том, что два наблюдателя выпив новейшего патентованного ускорителя, изобретенного профессором таким-то, изменили течение собственного времени, растянув его до чрезвычайности. Один из них роняет стакан. Ему кажется, что падающий стакан чуть движется. Он подводит под него руку и ловит его тихонько в воздухе. На улице им кажется, что скачущая лошадь движется медленнее, чем сонная муха, колеса экипажа чуть вертятся и т. д. Ускоритель перестал действовать и наблюдатели возвращаются к прежнему обычному времени. Но рассказчик прибавляет под конец: ‘Я написал этот рассказ под действием другого приема ускорителя, растянув свободные пять минут в пол-дня’.

Уэллс таким образом считает возможным для одного и того же сознания переходить от одного ощущения времени к другому.

Мы встретимся в дальнейшем изложении с такими различиями ощущения времени, свойственного разным существам реального и фантастического мира. Однако, в отличие от Уэллса, мы увидим, что совмещение двух различных ощущений времени в одном и том же сознании совершенно невозможно. Мало того, мы увидим, что вообще совмещение различных мироощущений может быть только вневременно, независимо от времени.

Это положение с большою наглядностью выявлено в следующем примере.

No 3. ‘Представьте себе наблюдателя, который оторвался от собственной системы (планеты) и совершает путешествие в пространстве. Если бы он путешествовал безостановочно в течение 15 лет со скоростью 60 верст в час (скорость железнодорожного поезда), оказалось бы, что его часы отстали от земных часов всего на одну полуторамиллионную долю секунды, т.-е. на промежуток времени, который мы не в состоянии подметить. Но если бы тот же наблюдатель — пусть ему до путешествия будет 20 лет — двигался бы со скоростью равной ¹⁴/₁₅ света, т.-е. со скоростью 280,000 километров в секунду, и притом безостановочно в течение 40 лет, то часы его отстали бы ровно на 27 лет. Ему стало бы таким образом 33 года, между тем как его оставшиеся в живых сверстники имели бы за собою 60 лет. Значит, наблюдатель, если имел бы на земле сына, мог бы, через 40 лет путешествия, оказаться моложе этого сына’.

Дело, однако, в том, что сопоставить наблюдателя с сыном и в конце путешествия можно только мысленно. Ибо чрез 40 лет путешествия между ними будет лежать все это пройденное наблюдателем пространство.

Эта невозможность, противоречивость реального сопоставления двух представителей различного ощущения времени представлена не менее рельефно в нижеследующей чукотско-эскимосской легенде.

Такой-то шаман отправился странствовать в далекие страны полубаснословные или вовсе сказочные. Через год или две, вообще через неопределенный промежуток времени, он возвращается назад. Он еще в полной силе, в полном цвету здоровья. Но родное селение его совершенно изменилось. Жилище его развалилось. Он оставил когда-то дома жену и малолетнего сына. Но они исчезли. Он встречает на дороге старика с седою бородою и спрашивает его о сыне. Оказывается, что этот старик и есть его собственный сын. Два года путешествия по сказочным странам—на земле протекли, как целая человеческая жизнь. И странник вернулся обратно моложе своего собственного сына.

До сих пор сходство легенды с примером из новейшей физики совершенно точное. Но дальше легенда как бы возражает: такое совпадение несовместимо.

Узнав своего сына, отец тотчас же падает на месте и рассыпается от ветхости. Им овладело земное время и подчинило его своему собственному закону.

В чем состоят причины этого замечательного сходства построений новейшей физики с легендами первобытности? Очевидно в том, что первобытное сознание, как и современное сознание, имеют одинаковый метод восприятия мира, и оба действуют на основе тождественных взаимоотношений суб’екта и об’екта, наблюдателя и наблюдаемого.

Ибо современная математическая физика со всей гениальной сложностью своих математических фигур в конце концов приходит к упрощению и как бы возвращается к полуинстинктивному мироощущению первобытного сознания, еще не искушенного и не спутанного формальной схоластикой номинальной философии. Пути этого сходства будут разработаны полнее во второй моей работе, посвященной общему принципу относительности.

Между прочим в рассмотрении последнего примера мы вплотную подошли к шаманизму. Мы приступим поэтому к анализу шаманизма и шаманистического мировоззрения, с точки зрения относительности.

ГЛАВА 1.

Шаманство, шаманизм, вместе с родственным ему анимизмом, являются не только особою формою религиозных воззрений человечества. Они представляют целую систему первобытного мышления, круг ощущений и идей, относящихся к предметам, фактам и действиям, как материальным, так и психическим, духовным. Можно поэтому разбирать анимизм и шаманство с точки зрения их основных идей, основных ощущений. Можно говорить о математике, физике, искусстве, литературе, философии шаманства.

Следует сделать хотя вкратце определение анимизма и шаманства. Анимизм представляет себе весь мир наполненным духами и все материальные предметы и явления одухотворенными, обитаемыми для каждого особенным духом. Духи эти вообще полуматериальные и подобны во всем человеку. Они составляют племена и поселки, ведут между собой войны. Человек: служит для них дичью, предметом охоты.

Шаманство относится к воздействию самого человека на этот анимистический одухотворенный мир. Шаман влияет на духов символическими, магическими средствами, одних подчиняет своей воле и делает их своими духами помощниками. С другими он борется, нападает на них и убивает их, охотится за ними точно так же, как духи охотятся за человеком. Духи помощники шамана помогают ему в этой борьбе с другими свободными, не укрощенными духами.

Символика и магия шаманства в сущности похожи на детскую игру. Они основаны на том же начале замены большого и сложного явления маленьким и упрощенным символом.

Например, для того, чтобы вызвать дождь, негритянский шаман кладет на землю венок, связанный из прутьев, и принимается брызгать на него водою изо рта, рассчитывая этим символическим действием повлиять на тучи и побудить их к подражанию.

Для того, чтобы навести болезнь на человека, шаманы и колдуны решительно всех племен и стран делают фигурку восковую, травяную или глиняную, нарекают ее именем человека, обреченного болезни, и потом колют ее иглой или шилом. Каждый укол шила на глиняной фигуре есть одновременно укол болезни на живом человеке.

В сущности это то же самое, что детская игра в куклы.

В дальнейшем изложении мы встретим различные примеры шаманской символики и магии.

С другой стороны, при помощи этой символики шаманы ведут постоянную борьбу с духами, нападают на них и защищают от них обыкновенных людей.

Практика шаманства в связи с анимизмом как будто выявляется в виде постоянной пропорции. Шаманы относятся к духам, как духи относятся к людям. Причем крайние члены пропорции — шаманы и люди — конечно, тождественны.

Впрочем и обыкновенные люди тоже являются охотниками. Они охотятся за зверями. И звери поэтому в сказках относятся к людям панически, как к злым духам. Чукотское присловье гласит: ‘человек для оленя злой дух’. И в самоедской сказке убегающие самки оленя называют охотника враждебным духом, в русском переводе просто ‘чортом’.

Все первобытное восприятие мира на степени шаманства по существу религиозно. Для первобытного человека естественное постоянно сплетается с сверх’естественным и обыденное с чрезвычайным. И объяснения явлений сами собой возникают в порядке магического колдовства и религиозного оживотворения.

Например, столь важная для первобытного человека охота воспринимается не только как состязание в ловкости и хитрости охотника со зверем. В гораздо большей степени охота воспринимается, как состязание в магическом искусстве человека и животного. Удача в охоте определяется колдовством, сверх’естественным воздействием, заговором, заклинанием.

Опора на магическую силу ничуть не ослабляет физической ловкости и силы охотника. Напротив она укрепляет ее и придает ей особую упругость и неутомимость.

Термин: сверх’естественный я употребляю потому, что первобытный человек, хотя и постоянно смешивает и чередует сверх’естественное и естественное, все же имеет представление об их существенном различии. Враждебный дух, охотящийся за человеческими душами, о котором упоминалось выше, при всей материальности своей все же отличается от обыкновенного человеческого охотника. Он обыкновенно невидим человеку, он может двигаться не только на земле, но также под землею и над землею в воздухе. В этом уже и лежит различие явления сверхъестественного от явления естественного. Об этом придется говорить подробнее потом.

Влияние колдовства на удачу в охоте состоит в следующем. Колдовство связывает волю животного, делает его ‘благомыслящим’, добрым или просто покорным, и во всяком случае ‘мягким к удару’, т.-е. хлипким на рану, И если этого нет, то и оружие не попадает, и нанесенная рана не бывает смертельной.

Так тунгусы, окружившие медвежью берлогу, поют: ‘Дедушка медведь! Наша бабушка, а твоя старшая сестра Дантра, велела, говорила тебе: ‘Не пугай нас, умри’.

Если медведь ‘благомысленный’, он сейчас же послушается, ‘подставит бок’ под копье и умрет от первого удара. Тогда и смерть для него будет легка и даже приятна, ‘вроде щекотки’. Строптивый медведь может оказать сопротивление, даже убить охотника, но зато и смерть будет тяжелая и злая.

Между прочим формула этого заклинания заключает в себе указание на так называемую систему материнского родства. Медведь в качестве предка является не отцом, а братом матери — прародительницы людей.

Если сопоставить с этим, например, слова Магомета к арабам: ‘Уважайте финиковую пальму. Она ваша тетка по отцу’ — мы видим во втором случае систему отцовского родства. Финиковая пальма является не матерью, а сестрою отца.

Надо, однако, вернуться к воздействию колдовства на охоту. Эскимосские охотники говорили мне: ‘Ты думаешь, это мы, мужчины, убиваем тюленей и моржей? Ничуть не бывало. Это женщины, сидя у домашних очагов, колдовством заставляют зверей подходить к берегу и подставляться под удары’.

В связи с этим на различных эскимосских рисунках, изображающих охоту на тюленей, существенное место принадлежит шаманам и шаманкам, сидящим на берегу и творящим заклинания.

Относительно связи женщин с заклинаниями и вообще религиозными обрядами можно привести свидетельство другого порядка, а именно из Географии Страбона³): ‘Очевидно, считать неженатых людей поборниками благочестия и курителями благовоний — противоречит здравому смыслу, ибо все считают женщин виновниками культа богов. Женщины призывают мужчин к служению богам в важных случаях, к участию в праздниках и молитвах. Редко случается, чтоб, мужчина, живя без женщины, был особенно ревностным исполнителем религиозных обрядов’.

Мысль, выраженная Страбоном, очевидно, совпадает с мыслью, выраженною моими эскимосскими знакомцами.

Старый чукотский охотник за лисицами, расставлявший капканы в лесу, говорил: ‘Мне нет надобности ежедневно осматривать капканы. Я и так знаю, когда попадется лисица. Мне снится в эту ночь рыжая женщина, которая нападает на меня. И если в конце концов она покоряется мне и мы имеем любовь, то значит, лисица попала’.

В этом замечательном примере магическое воздействие разыгрывается драматически и притом не на яву, а во сне. К этим обеим особенностям мне придется вернуться потом. Можно отметить также и половой элемент, отношение мужчины и женщины, которое одновременно является смертельной борьбою и любовью. Впрочем, эту сторону вопроса мне придется оставить вне рассмотрения.

Точно такие же воззрения о связи колдовства с успехом на охоте существуют и у множества других племен. Так, Скиннер в своей новой работе о культуре народа Меномини (Сев. Амер.) говорит: ‘Охотники народа Меномини прибегают не только к ловушкам или капканам, чтобы ловить дичь. Они употребляют множество магических формул, чтобы одолеть добычу символикой или магическим, внушением. До настоящего времени ника

Проф. В. Г. БОГОРАЗ (Тан)

ЭЙНШТЕЙН и РЕЛИГИЯ

Предисловие.

Введение.

ГЛАВА 1.

Читайте также: