E. A. Маймин
Дмитрий Веневитинов и его литературное наследие
* * *
* * *
* * *
* * *
E. A. Маймин. Дмитрий Веневитинов и его литературное наследие, Веневитинов Дмитрий Владимирович, Год: 1980
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Д. В. Веневитинов. Стихотворения. Проза.
Издание подготовили Е. А. Маймин, М. А. Чернышев
Серия ‘Литературные памятники’
М., ‘Наука’, 1980
OCR Бычков М. Н.
Путь поэта не завершается его смертью. Понятие ‘путь поэта’, осмысленное во всем его объеме, включает в себя не одну жизнь поэта, но и его посмертную судьбу. И это относится не только к самым великим и именитым. Это справедливо и в отношении таких поэтов, как Дмитрий Веневитинов, не так много успевших сделать, но бывших поэтами по призванию, по глубокой сути своего характера и дарования.
Дмитрий Владимирович Веневитинов прожил короткую жизнь — чуть более 21 года,— но жизнь его поэзии не была короткой. При жизни Веневитинова его стихи были знакомы немногим, но эти немногие — и прежде всего его близкие друзья-литераторы — горячо любили как его самого, так и его поэтический дар. Ранняя смерть поэта потрясла всех, кто его знал.
Сразу же после смерти Веневитинова М. П. Погодин записал в свой дневник: ‘…Читал Скотта. Приходит Рожалин и подает письмо… Неужели так! Ревел без памяти. Кого мы лишились? Нам нет полного счастья теперь! Только что соединился было круг, и какое кольцо вырвано. Ужасно! ужасно!’ {Погодин М. П. Из дневника.— А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1974, т. II, с. 15. (Запись от 19 марта 1827 г.)}
Двумя днями позже, 21 марта 1827 г., Дельвиг, до которого дошла печальная весть, пишет Пушкину: ‘Милый друг, бедного Веневитинова ты уже, вероятно, оплакал. Знаю, смерть его должна была поразить тебя. Какое соединение прекрасных дарований с прекрасною молодостью’ {Пушкин. Полн. собр. соч. М.—П.: АН СССР, 1937, т. XIII, с. 325.}.
С 1829 г., после выхода в свет первой книги стихотворений Веневитинова, появляются более или менее подробные литературно-критические оценки его поэтического наследия. В 1830 г. в ‘Обозрении русской литературы за 1829 г.’ о Веневитинове пишет И. В. Киреевский: ‘Но среди молодых поэтов, напитанных великими писателями Германии, более всех блестел и отличался покойный Д. В. Веневитинов… Веневитинов создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии. Кто вдумается с любовью в сочинения Веневитинова <,…>,, тот узнает философа, проникнутого откровением своего века, тот узнает поэта глубокого, самобытного, которого каждое чувство освещено мыслью, каждая мысль согрета сердцем…’ {Денница, СПб., 1830, с. XI, V—XI, VI.}.
В 1835 г. В. Г. Белинский дает характеристику поэзии Веневитинова: ‘Помните ли вы юного поэта Веневитинова? Посмотрите, какая у него точность и простота в выражении, как у него всякое слово на своем месте, каждая рифма свободна и каждый стих рождает другой без принуждения’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М.: АН СССР, 1953, т. 1, с. 362.}.
Белинский писал о Веневитинове и в последующие годы. В 1841 г.: ‘Какою роскошною зарею занялся рассвет таланта Веневитинова, какой пышный полдень, какой обильный вечер предсказывало прекрасное утро его поэтической деятельности’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 4, с. 409.}. В 1842 г.: ‘Веневитинов сам собою составил бы школу, если б судьба не пресекла безвременно его прекрасной жизни, обещавшей такое богатое развитие’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 5, с. 562.}. В 1843 г.: ‘Мы не обинуясь скажем, что из всех поэтов, явившихся в первое время Пушкина, исключая гениального Грибоедова, который один образует в нашей литературе особую школу,— несравненно выше всех других и достойнее внимания и памяти — Полежаев и Веневитинов’ {Белинский В Г. Полн. собр. соч., т. 6, с. 160.}.
О Веневитинове вспоминают и о нем пишут самые замечательные представители русской литературы и русской общественной мысли XIX в.— и среди них Герцен и Чернышевский, Станкевич и Бакунин.
А. И. Герцен особенно высоко оценил в Веневитинове его свободолюбивый пафос и внутреннюю близость его поэзии и его личности к идеям декабристов: ’14(26) декабря слишком резко отделило прошлое, чтобы литература, которая предшествовала этому событию, могла продолжаться. Назавтра после этого великого дня еще мог появиться Веневитинов, юноша, полный мечтаний и идей 1825 года. Отчаяние, как и боль после ранения, наступает не сразу. Но, едва успев промолвить несколько благородных слов, он увял, словно южный цветок, убитый леденящим дыханием Балтики…’ {Герцен А. И. Собр. соч.: В 30-ти т. М.: 1956, т. 7, с. 223.}.
На другую сторону дарования и личности Веневитинова указывал Н. В. Станкевич в письме к Т. Н. Грановскому от 27—30 августа 1838 г.: ‘У Веневитинова было художнически-рефлективное направление в роде Гете, и я думаю, что оно кончилось бы философией’ {Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830—1840. М., 1914, с. 472.}.
Чрезвычайно высокую оценку литературному наследию и творческим возможностям Веневитинова дал Н. Г. Чернышевский: ‘Мы слишком хорошо можем знать,— писал он,— что ранняя смерть отняла у нас великого поэта, который дал бы новое и самое благотворное направление нашей поэзии’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15-ти т. М.: Госполитиздат, 1949, т. 2, с. 926—927.}.
Поэтическое наследие Веневитинова вызывало, однако, не только исторический и историко-литературный интерес. Стихи Веневитинова способны были живо волновать читателя, воздействовать на читателя самым непосредственным образом. Свидетельством тому является признание молодого Михаила Бакунина. Будучи офицером, Бакунин писал отцу о том впечатлении, которое произвело на него чтение стихов Веневитинова: ‘Я никогда не забуду одной ночи, проведенной мною в лагерях. Все вокруг меня сияло, все было тихо, луна освещала все дальное пространство, покрытое лагерем. Я с одним из товарищей своих, с которым мы занимали одну палатку, стал читать стихи покойного Веневитинова. Эта чудная ночь, это небо, покрытое звездами, трепетный и таинственный блеск луны и стихи этого высокого благородного поэта потрясли меня совершенно’ {Цит. по кн.: Корнилов А. Молодые годы М. Бакунина, М., 1915, с. 54.}.
А много лет спустя, уже в XX в. на вопрос, под влиянием какого писателя было создано первое произведение, И. А. Бунин ответил: ‘Начал стихами — писал под влиянием Пушкина, Веневитинова’ {Бунин И. А. Собр. соч.: В 9-ти т. М’ 1967, т. 9, с. 526.}.
В XX в. не только не ослабевает интерес к поэзии Веневитинова, но в некоторых отношениях еще усиливается. Возрастает интерес к Веневитинову в плане научном и исследовательском, значительно увеличивается также количество изданий его произведений. Особенно заметным это становится после 1917 г., в советскую эпоху.
Среди собраний сочинений Веневитинова, подготовленных в советское время, большую научную ценность представляют издания 1934, 1937 и 1940 гг. Первое из названных собраний сочинений было подготовлено Б. В. Смиренским и являлось самым полным и обширным из всех изданий, вышедших к этому времени. Помимо стихов и прозы, оно включало переписку Веневитинова. В дополнениях был приведен свод биографических и мемуарных материалов {Веневитинов Д. В. Полн. собр. соч. M.: Academia, 1934.}.
Вступительная статья к этому изданию была написана Д. Д. Благим. Ее научное значение — в переосмыслении того места, которое занимает Веневитинов в истории русской литературы и русской общественной мысли. В дореволюционном литературоведении существовала довольно прочная традиция изображать Веневитинова отрешенным от реальной жизни идеалистом, мечтателем, поэтом, чуждым житейских волнений. Именно таким он выглядит в очерке Н. Котляревского, пользовавшемся достаточно широкой известностью {См.: Котляревский Н. А. Пушкин и Веневитинов.— В кн.: Старинные портреты. Пб.: 1907, с. 111—132.}.
Д. Д. Благой, опираясь на высказывания о Веневитинове Герцена и Чернышевского, а также на большой исторический, биографический и собственно литературный материал, доказал односторонность и ошибочность точки зрения Котляревского, раскрыв при этом общественную направленность литературной деятельности Веневитинова и ее связь со свободолюбивыми идеями своего времени.
Издание 1937 г. было подготовлено М. Аронсоном и И. Сергиевским, 1940 г.— В. Л. Комаровичем {Веневитинов Д. В. Стихотворения. М.: Советский писатель, 1937, Веневитинов Д. В. Стихотворения. Л,: Советский писатель, 1940.}. И сами эти собрания сочинений, и их составители и комментаторы, имена которых хорошо известны в науке, внесли значительный вклад в дело изучения творческого наследия Веневитинова. Большой вклад в изучение поэзии и личности Веневитинова внесли также Л. Я. Гинзбург, Н. И. Мордовченко, В. В. Стратен, а в самое последнее время — И. И. Грибушин, Л. Д. Тартаковская и др. Благодаря исследованиям этих ученых многое в поэзии Веневитинова и в нем самом стало для читателя понятнее, ближе, дороже. Несомненный читательский интерес к Веневитинову неотделим от научного интереса, а появление в нашей науке все новых и новых работ о нем свидетельствует, в частности, и о том, как нужна его поэзия современному читателю.
Со дня смерти Веневитинова прошло более 150 лет, а его поэзия и сейчас не стареет. В известном смысле можно сказать, что у поэта Веневитинова и еще больше у его поэзии — завидная судьба. Стихи поэта до сих пор доставляют радость читателю. Более того, как всякая подлинная поэзия, они способны помочь ему в самые трудные минуты жизни. Сравнительно недавно на страницах ‘Литературной газеты’ писатель Сергей Баруздин поделился интересным воспоминанием. В статье, которую он назвал ‘Радость духовных открытий’, С. Баруздин рассказал, как во время Великой Отечественной войны, отправляясь на фронт, он взял с собой книжечку стихов Веневитинова: ‘Его поэзия помогала мне на фронте… В душе моей жили, конечно, стихи наших поэтов. Но вышло так, что взял я с собой томик этого скромного русского поэта пушкинской поры, который, кстати сказать, был моим ровесником, а точнее чуть старше меня… Произошло это случайно, но, может быть, и не случайно, поскольку я познакомился со стихами Веневитинова еще до войны и полюбил его чистый и проникновенный поэтический голос’ {Литературная газета, 1976, 3 ноября, с. 6.}.
Д. В. Веневитинов родился в Москве 14(26) сентября 1805 г. Его отец, гвардии прапорщик Владимир Петрович Веневитинов, и мать, урожденная княжна Анна Николаевна Оболенская, принадлежали к родовитой русской знати. По линии матери, которая вела свой род от Мусиных-Пушкиных и Приклонских, Веневитинов находился в дальнем родстве с А. С. Пушкиным.
По рождению и по своему положению в обществе Веневитинов принадлежал к московской элите — но не столько к аристократически-сословной, сколько к культурной. С ранней юности, через семейные связи, он сближается с братьями Хомяковыми, потом с братьями Киреевскими, с H. M. Рожалиным, с А. И. Кошелевым — с теми своими сверстниками, которые со временем составят тесный дружеский кружок блестящей московской литературной молодежи.
Веневитинов был москвичом не только по рождению, но и по духу. Быть москвичом по духу для людей круга Веневитинова значило прежде всего чувствовать и осознавать свою органическую народность. Быть москвичом значило для них также быть независимым в своих занятиях и своих мнениях. ‘Невинные странности москвичей,— писал Пушкин, не скрывая своего сочувствия,— были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись как хотели, мало заботясь о мнении ближнего’ {Пушкин. Путешествие из Москвы в Петербург.— Собр. соч.: В 10-ти т. М.: Художественная литература, 1976, т. 6, с. 337.}. Несколько по-другому, но по существу своему о том же говорит А. И. Герцен в работе ‘О развитии революционных идей в России’: ‘В недрах губерний, а главным образом в Москве, заметно увеличивается прослойка независимых людей, которые, отказавшись от государственной службы, сами управляют своими имениями, занимаются наукой, литературой, если они и просят о чем-либо правительство, то разве только оставить их в покое…
Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места — все это, при деспотическом режиме, называется быть в оппозиции’ {Герцен А. И. Собр. соч., т. 7. М., 1956, с. 213.}.
Характеристика Пушкина относится преимущественно к додекабрьскому периоду русской истории, Герцена — к последекабрьскому, но та и другая, в главных своих положениях, вполне применима к тому кругу людей, к которому принадлежал Веневитинов. Это были люди чуть-чуть странные, несколько необычные для своего времени, всерьез занимавшиеся литературой и науками, хорошо и всесторонне образованные, больше всего другого дорожившие своей духовной независимостью.
В детстве Веневитинов получил блестящее домашнее воспитание. Его первым учителем был отставной французский капитан Дорер, человек умный и сведущий, он хорошо влиял на своего впечатлительного ученика. Веневитинов очень рано овладевает французским и немецким языками. Впрочем, для дворянского сына из культурного семейства это было делом обычным. Не совсем обычным было изучение уже в детстве древних языков.
По совету Дорера для занятий греческим и латинским языками Веневитинову был нанят особый преподаватель — грек Байло. Занятия пошли весьма успешно. К 14-ти годам Веневитинов читал в подлиннике Гомера, Эсхила, Софокла, Вергилия, Горация. Приблизительно в это же время он начал заниматься переводами античных авторов — прежде всего Горация, а также Вергилиевых ‘Георгик’. Увлекается он и античной философией, и больше всего Платоном, которого он ценил не только за глубокую мысль, но и за поэзию его мысли. Показательно, что Платон станет позднее любимым философом всего кружка любомудров.
Веневитинов был человеком универсальных интересов и универсальной культуры. С самой юности его привлекало не специальное, а полное и цельное знание. И это тоже у него была черта типическая для всего круга, для всего литературного направления. Призыв к цельному и полному знанию в 30—40-е гг. станет ведущим тезисом русского философского романтизма, одним из зачинателей которого был Веневитинов.
Одновременно с литературными занятиями Веневитинов всерьез увлекался в юности и живописью. Он занимался ею под руководством художника Лаперша. Композитор Геништа обучал его музыке. Позднее Веневитинов сам сочинял музыкальные пьесы и пробовал свои силы также как художник. В архиве сохранился альбом сестры Веневитинова Софьи Владимировны, весь заполненный стихами и рисунками братьев Веневитиновых — Дмитрия и Алексея.
В течение 1822—1824 гг. Веневитинов вольнослушателем посещает лекции в Московском университете. С особенным интересом знакомится он на лекциях с философским учением Шеллинга, основы которого излагали в своих курсах профессора И. И. Давыдов и М. Г. Павлов. Веневитинова интересует также история и теория словесности, математика, естественные науки — в частности, такая специальная наука как анатомия. В 20-е гг. анатомию в Московском университете преподавал известный ученый-анатом X. И. Лодер, и его анатомический кабинет регулярно посещали Веневитинов, В. Одоевский и другие будущие любомудры.
К 1823 г. организационно оформляется философский кружок,— ‘общество любомудрия’, с деятельностью которого в жизни Веневитинова связано очень многое. Помимо Веневитинова, к кружку любомудров принадлежали будущий автор ‘Русских ночей’ В. Одоевский, И. В. Киреевский, впоследствии известный публицист и философ, идеолог раннего славянофильства, А. И. Кошелев, Н. М. Рожалин, В. П. Титов, Н. А. Мельгунов, посещали заседания кружка, не будучи формальными его членами, также А. С. Хомяков, С. П. Шевырев, М. П. Погодин и др. Всех этих молодых людей объединяло в 20-е гг. увлечение литературой и философией, серьезные занятия науками. Многие из них являлись одновременно членами литературного кружка Раича, где они занимались, в частности, переводами античных писателей.
О занятиях в кружке любомудров А. И. Кошелев позднее вспоминал: ‘Тут господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения, но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров. Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед, христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров. Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше Евангелия и других священных писаний. Мы собирались у кн. Одоевского… Он председательствовал, а Д. В. Веневитинов всего более говорил и своими речами часто приводил нас в восторг…’ {Кошелев А. И. Записки (1812—1883). Berlin, 1884, с. 12.}.
Несомненно, что Веневитинов был не просто членом кружка любомудров, но признанным его ‘центром’, идеологом и вдохновителем. Недаром в истории литературы за этим кружком закрепилось также название ‘веневитиновского’. Осенью 1826 г., приехав в Москву, с большинством участников его — и в первую очередь с Веневитиновым — познакомился Пушкин. К московской литературной молодежи, сгруппировавшейся вокруг Веневитинова, Пушкин проявил заметный интерес и сочувствие и на какое-то время даже сблизился с нею. Как отметил Д. Д. Благой, ‘веневитиновский кружок в первые два-три подекабрьских года был единственным литературно-дружеским объединением, отличавшимся вольнолюбивым духом и тем самым продолжавшим в какой-то мере идейные традиции декабристов. Неудивительно, что на первых порах именно в этом кружке Пушкин обрел, как ему представлялось, наиболее близкую себе среду’ {Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826—1830). М.: Советский писатель, 1967, с. 73.}.
В середине 20-х гг. в Веневитинове хорошо уживается интерес к философским знаниям, литературные занятия и интерес к политике. Глубокая связь творчества Веневитинова с освободительными идеями его времени не подлежит сомнению, равно как и его политическое свободомыслие. Последнее складывалось под влиянием декабристских идей, но носило все-таки несколько иной характер, нежели свободомыслие самих декабристов. Оно не было и не могло быть достаточно активным и целеустремленным. Веневитинов и по культуре, и по общим воззрениям на жизнь был человеком близким декабристам, но другого поколения и другого ‘призыва’. Он познакомился с декабристами незадолго до того, как они предстали в ореоле мученичества. Именно это последнее обстоятельство произвело на него самое сильное впечатление и оказало наибольшее воздействие. Его отношение к декабристам носило заметно романтический характер.
Это не мешало ему в самые критические моменты испытывать сильное желание действовать. По свидетельству А. И. Кошелева, незадолго до восстания декабристов Веневитинов в беседе с друзьями высказывает мысль (его поддерживают в этом И. Киреевский, Рожалин и Кошелев) о необходимости ‘произвести в России перемену правления’ {Кошелев А. И. Записки, с. 13.}. После поражения восстания на Сенатской площади, вместе с И. Киреевским и Кошелевым, он занимается фехтованием и верховой ездой ‘в ожидании торжества заговора в южной (второй) армии и в надежде примкнуть к мятежникам в их предполагаемом победоносном шествии через Москву на Петербург’ {Веневитинов М. К биографии поэта Д. В. Веневитинова.— Русский архив, 1885, кн. I, с. 115.}. Позднее, когда потерпели неудачу и попытки декабристов начать восстание на Юге России, Веневитинов, как и некоторые другие любомудры, ‘почти желает быть взятым’ и тем ‘стяжать и известность, и мученический венец’ {Кошелев А. И. Записки, с. 16—17.}.
Поражение декабристов не только произвело сильное впечатление на Веневитинова и его друзей, оно определило также пути их дальнейших литературных и общественных исканий. Общество любомудров после событий декабря 1825 г. номинально было распущено. Но фактически оно продолжало существовать. Былая общность приняла только новые формы. По сути дела то, что объединяло любомудров в их обществе, те литературные и философские задачи, которые они перед собою ставили, после декабрьского разгрома не просто не потеряли своего смысла, но обрели новый и живой интерес. Трагическая неудача, постигшая в декабре 1825 г. многих благороднейших людей России, заставила немало честных и независимых умов уйти в своеобразное духовное ‘подполье’, уединиться в мире поэзии и философской мысли, противопоставить этот свободный мир поэзии и мысли той реальной действительности, в которой торжествует грубая деспотическая власть. Получилось так, что любомудры начали свое подлинное историческое бытие не тогда, когда возникло их общество, но с той самой поры, как оно организационно перестало существовать.
На период после декабря 1825 г. падает самая интенсивная литературно-общественная деятельность Веневитинова. В это время все свои силы и энергию он отдает созданию журнала, целью которого должно было быть просвещение. Журнал этот, начавший выходить с 1827 г., получил название ‘Московский вестник’.
История ‘Московского вестника’ вкратце такова. В 1826 г., во время своего пребывания в Москве, Пушкин в доме Веневитиновых, в присутствии братьев Киреевских, Хомякова, Шевырева, Рожалина, читает сцены из только что написанного им ‘Бориса Годунова’, ‘Песни о Стеньке Разине’, свое предисловие к ‘Руслану и Людмиле’, тогда еще неизвестное публике. Это было большим событием в культурной жизни Москвы. М. П. Погодин рассказывает о нем: ‘Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. ‘Эван, эвое, дайте чаши!’ Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше внимание…’ {Погодин Н. П. Воспоминания о Степане Петровиче Шевыреве.— В кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1974, т. 2, с. 28—29.}.
На вечере у Веневитинова состоялось не только первое знакомство Пушкина с молодыми московскими литераторами, но, видимо, там же и тогда же Пушкин узнал о намерении Веневитинова и других любомудров издавать свой журнал, приветствовал это намерение, обещал сотрудничество и помощь, а спустя несколько дней, познакомившись с планом издания, дал журналу прямое благословение. С Пушкиным заключается формальный договор о принципах сотрудничества. В октябре 1826 г. в доме А. С. Хомякова, в присутствии Веневитинова и других любомудров, в присутствии Мицкевича и Баратынского, было торжественно отпраздновано основание нового журнала.
Согласие и союз Пушкина и любомудров в деле совместного издания журнала, хотя и оказались не слишком долговечными и прочными, не были, тем не менее, случайными. В ту пору, когда был задуман и начал издаваться ‘Московский вестник’, Пушкина не могла не привлекать в людях веневитиновского кружка их открытая и честная юность, их не только влюбленность, но и серьезное отношение к поэзии, их страсть к положительному знанию.
‘Московский вестник’ стал одним из первых русских журналов ‘с направлением’. Его направлению — просветительскому и философскому — на ранних этапах существования журнала открыто сочувствовал Пушкин. Но оно определялось все-таки не Пушкиным, а любомудрами — и больше всего, в самом начале, Веневитиновым.
На первых порах существования журнала, до самой своей смерти, Веневитинов был истинным его вдохновителем. Об этом свидетельствует, в частности, его переписка последних месяцев и даже дней его жизни. В последних письмах Веневитинова много вопросов и размышлений, касающихся ‘Московского вестника’, в них прямые советы, необходимые уроки, критические замечания. Веневитинов чувствует себя не просто участником общего важного дела, но и ответственным за него.
Еще до начала выхода ‘Московского вестника’ в свет, в декабре 1826 г., он пишет С. А. Соболевскому, ‘Скажу тебе искренно, что здесь от этого журнала много ожидают, сам Пушкин писал сюда об нем. Скажи нашим, чтобы они не щадили Булгарина, Воейкова и прочих. Истинные литераторы за нас. Дельвиг также поможет, и Крылов не откажется от участия. Принимайтесь только за дело единодушно и бодро, и все пойдет хорошо’ (с. 372).
Веневитинов готов был взять на себя самую важную часть работы по изданию журнала. В письме в канцелярию издателей ‘Московского вестника’ от 19 декабря 1826 г. он сообщает М. П. Погодину, что принимает на себя отдел критики. В том же письме, в приписке к С. П. Шевыреву, он дает советы-распоряжения: ‘…’Валленштейнов лагерь’. Рожалин говорит, что славно, и я верю. Печатай его в первых книжках, он понравится’ (с. 379).
В эти дни, накануне выхода первого номера журнала, он полон волнения и необыкновенной энергии, он спешит дать все наставления и сказать все самое необходимое: ‘…опояшься твердостию и решимостию, необходимою для издателя журнала,— пишет он Погодину 12 декабря.— Искренность не нахальство. Вот тебе урок, любезный друг. Прости мне его ради дружбы, он может быть не бесполезен’ (с. 370).
После выхода первого номера в свет Веневитинов живо озабочен тем, как его примет читатель. ‘Пиши мне об журнале,— просит он брата,- скажи искренно, что говорят об нем в Москве’ (с. 380).
В январе 1827 г. через брата он передает указание издателю журнала: ‘Скажи Погодину, чтобы он не скупился, прибавил листочек к журналу, а то он точно в чахотке. Да что он не разнообразит его?’ (с. 391).
А вслед за этим в письме к С. П. Шевыреву подробно характеризует две первые книжки журнала: ‘Мне давно хотелось поговорить с тобой именно о нашем общем деле, т. е. о журнале. Публика ожидает от него статей дельных и даже без всякой примеси этого вздора, который украшает другие журналы. Говорю вам это решительно, потому что вслушивался с намерением во все толки о ‘М<,осковском>, вестнике’. Две книжки кажутся немного бедными, особенно первая, и вот тому причины. Во-первых, мало листов <,…>, Во-вторых, слишком крупны статьи. Наконец: нет почти никаких современных известий…’ (с. 391—392).
Он сотрудничал в журнале и непосредственно — в качестве поэта, критика, прозаика. Все первые номера журнала, кроме четвертого, выходят со стихами Веневитинова. Наряду со стихами, в журнале печатается переведенный им (вместе с братом) отрывок из повести Гофмана ‘Магнетизер’ и его заметка о II главе ‘Евгения Онегина’. Не только Веневитинов многое сделал для журнала, но и журнал был многим для Веневитинова — и прежде всего его поэтической, литературной трибуной.
Жизнь Веневитинова, короткая годами, была предельно заполненной. При этом полнота ее — не только полнота дел и замыслов, но и чувств. Он одинаково самозабвенно умел работать, мыслить, любить.
Самой большой нежной привязанностью его жизни была Зинаида Волконская. Писательница, музыкантша, певица, хозяйка одного из самых блестящих московских литературных салонов, в котором бывали Пушкин и Мицкевич, Зинаида Волконская была женщиной безусловно незаурядной. Веневитинов любил ее сильной, без расчета на взаимность, поэтической и очень романтической любовью.
С любовью к Волконской связана одна из самых трогательных легенд о жизни и смерти Веневитинова. Когда в ноябре 1826 г. он уезжает из Москвы в Петербург, Волконская дарит ему на память перстень, найденный при раскопках Геркуланума и Помпеи в 1706 г. Этот перстень друзья поэта в последний час жизни Веневитинова, по его завещанию, надевают ему на палец. В стихотворении ‘К моему перстню’ незадолго до смерти Веневитинов писал:
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нем тебя отроет вновь…
Удивительным образом это поэтическое предсказание Веневитинова сбылось. В 1930 г. могила Веневитинова, в связи с закрытием кладбища при бывшем Симоновом монастыре, была перенесена на Новодевичье кладбище. При эксгумации праха перстень был вынут и сейчас как реликвия хранится в Государственном Литературном музее в Москве.
Существует предположение, что именно от своей любви к Зинаиде Волконской бежал Веневитинов, когда покинул Москву и переехал на новое место службы в Петербург. Хотя бежать от любви было не совсем в духе романтического поэта, какая-то доля правды, возможно, и есть в таком предположении. Была, однако, и другая возможная причина для переезда. 23 июля 1826 г., за несколько месяцев до того, как Веневитинов покинул Москву, М. П. Погодин записал в свой дневник: ‘Приехал Веневитинов. Говорили об осужденных. Все жены едут на каторгу. Это делает честь веку. Да иначе и быть не могло. У Веневитинова теперь такой план, который у меня был некогда. Служить, выслуживаться, быть загадкою, чтобы, наконец, выслужившись, занять значительное место и иметь больший круг действия’ {Барсуков Я. Жизнь и труды М. П. Погодина. Пб.: 1889, кн. 2, с. 32.}.
В этой записи Погодина всего важнее контекст и то, что осталось недоговоренным. Судьба декабристов, их жен, намерения Веневитинова — все оказывается внутренне связанным. ‘Больший круг действия’, о котором мечтал Веневитинов, несомненно соотнесен с его мыслями о декабристах и его сочувствием декабристам. Быть может, именно ради спасения идей декабристов задумал Веневитинов быть сперва ‘загадкою’, чтобы потом ‘занять значительное место’ и иметь возможность действовать на широком общественном поприще.
Мечтам Веневитинова, однако, сразу же был нанесен сильный удар. Петербург встретил его жестокой неожиданностью. При самом въезде в столицу его и его спутника француза Воше, только недавно вернувшегося из поездки в Сибирь, куда он сопровождал княгиню Трубецкую (она была первой из жен декабристов, которая отправилась в ссылку вслед за мужем), арестовали жандармы. На допросе Веневитинова спросили, не принадлежал ли он к тайному обществу. Ответ последовал в духе того, который дал Николаю I Пушкин — если он и не принадлежал к обществу декабристов, то ‘мог бы легко принадлежать ему’ {См.: Пятковский А. Из истории нашего литературного и общественного развития. Историко-литературные характеристики. Князь В. Одоевский и Д. Веневитинов. СПб., 1901, с. 127.}.
Веневитинова продержали под арестом несколько дней. Это нанесло ему глубокую душевную травму. Как вспоминал позднее А. И. Кошелев, он ‘не мог освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него сделанным ему допросом. Он не любил об этом говорить, но видно было, что-то тяжелое у него лежало на душе’ {Кошелев А. И. Записки, с. 21—22.}.
Веневитинов приехал в Петербург в ноябре 1826 г.— 15 марта следующего года он умер. Смерть была неожиданной и быстрой. Он был на балу, после бала, разгоряченный, перебегая двор, на пути в свою квартиру, которая находилась в том же доме, схватил горячку. От горячки и умер.
Близкие Веневитинова, однако, были уверены, что причиною его смерти была не только горячка, но и еще больше — последствия его ареста жандармами. В материалах к биографии Веневитинова его племянник сообщал: ‘Простудился ли Дмитрий Владимирович в том помещении, где был арестован, или подвергся другому какому-нибудь вредному влиянию,— об этом не сохранилось точных семейных преданий, которые ограничиваются указанием на гигиенические условия места заключения как на главную причину окончательного расстройства в здоровье моего дяди… Кашель <,…>, не покидал его, причиняя ему частые и сильные боли в груди. Доктора заставили его постоянно носить грудной пластырь’ {Веневитинов М. А. К биографии поэта Д. В. Веневитинова.— Русский архив, 1885, No 1, с. 122—123.}.
Каковы бы ни были непосредственные причины смертельной болезни Веневитинова, безусловно прав был Герцен, сказавший о его жизни и о его смерти: ‘Веневитинов не был жизнеспособен в новой русской атмосфере. Нужно было иметь другую закалку, чтобы дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собственной слабостью, с каждодневными оскорблениями…’ {Герцен А. И. О развитии революционных идей в России. Т. 7, с. 223.}
Веневитиновым было написано всего около 50 стихотворений. У него было все еще впереди. Но и то, что он сделал — что успел сделать,— не осталось бесплодным для истории русской поэзии и русской культуры.
Его стихи, разные по времени, не одинаковы по художественным достоинствам. Но все они поражают внутренним единством, тесной связью идей. Они близки и тематически, и проблемно, близки интонацией и поэтикой. Поэтическое наследие Веневитинова отличается удивительной цельностью. Цельность в поэзии — это уже само по себе признак таланта и бесспорное выражение сильной авторской личности.
Как это часто бывает у поэтов цельных и поэтов по призванию, даже в самых ранних опытах Веневитинова видны некоторые характерные приметы всей его поэзии. Его поэтическая мысль с самого начала заметно удаляется от конкретного и частного и в этом проявляется свойственное в целом поэзии Веневитинова стремление к обобщенно-философскому выражению поэтических чувств и настроений.
В первых поэтических опытах Веневитинова можно обнаружить и другую существенную и постоянную черту его поэтики: преобладание поэтической культуры над непосредственностью выражения. Его композиции не всегда свободны, но зато они точны и формально закончены. Недаром у него так часто встречается то ‘триединство’ композиции, которое не только в поэзии, но и в других видах искусства помогает воплотить многообразное в строго завершенную форму (ср., например, традиционно устойчивое трехчастное построение сонатных форм в музыке).
Все эти черты поэтики можно заметить даже в явно ‘ученическом’ стихотворении Веневитинова ‘К друзьям’, написанном в 1821 г., когда автору было 16 лет. Стихотворение это трехчастно. Три его части объединяются между собой и развитием единой темы, и повторяющимся в заключении каждой из частей рефреном. Замечательно, что в этом лишь слегка варьирующемся рефрене соседствуют между собой понятия ‘друзья’ и ‘лира’: ‘Я счастлив и без венцов, с лирой, с верными друзьями…’ В стихотворении о дружбе, чуть скрытая в подтексте, звучит как вторая главная тема — тема поэта и поэзии. Для Веневитинова это своеобразный закон. О чем бы он ни писал, он не может не коснуться самого для себя заповедного: темы поэта и мысли о поэте. Так в ранних его стихах, так будет и в последних его произведениях.
Почти через четыре года после стихотворения ‘К друзьям’, в 1825 г., Веневитиновым написано другое стихотворение о дружбе — ‘К друзьям на Новый год’. Несмотря на значительную разницу во времени создания, оно не столько отличается от раннего опыта, сколько похоже на него. М. Аронсон видел в стихотворении 1825 г. следы ‘возмужания таланта поэта’ {Аронсон М. Разговор через голову редактора.— Звезда, 1934, No 8, с. 189.}. Тем показательнее, что это зрелое произведение Веневитинова существенными чертами походит на раннее и заведомо ‘незрелое’ стихотворение.
В лирической пьесе 1825 г. та же, что и в стихотворении 1821 г., отвлеченность от конкретного, та же обобщенность мысли и выводов. И в стихотворении 1825 г. мы встречаемся с четким и строгим планом в композиции, с знакомой нам трехчастностью. Трехчастное построение все больше становится стилевой приметой поэзии Веневитинова. Это подтверждается и такими более поздними его произведениями, как ‘Три розы’, ‘Любимый цвет’, ‘Крылья жизни’, ‘Поэт и друг’ и т. д.
Говоря о трехчастности многих стихотворений Тютчева, Ю. Н. Тынянов возводил подобные конструкции к стихотворению Раича ‘Вечер в Одессе’ {Тынянов Ю. Н. Вопрос о Тютчеве.— В кн.. Поэтика, История литературы. Кино. М.: Наука, 1977, с. 41.}. Несомненно, однако, что в плане историко-литературном характерные для Тютчева композиции идут от традиции Веневитинова не в меньшей мере, нежели от Раича. Это тем более так, что опыты трехчастных построений у Веневитинова в художественном отношении выше опытов Раича и исторически более значительны.
В стихотворении ‘К друзьям на Новый год’, в трактовке центральных тем поэзии и дружбы, можно заметить известный налет дидактизма, что также является одной из стилевых примет поэзии Веневитинова. ‘К друзьям на Новый год’ звучит отчасти как урок. В своих стихах, и ранних, и зрелых, Веневитинов чувствует себя не только поэтом, но и наставником в делах добрых и истинных. Он не только размышляет в стихах, но и внушает читателю свою мысль — давно проверенную, пережитую, близкую. Это характерно и для других поэтов-любомудров. В значительной степени это напоминает также и Тютчева.
К указанным стихам Веневитинова тематически и структурно примыкает стихотворение ‘К. И. Герке’ (1825). Все эти лирические произведения относятся к популярному в русской поэзии начала XIX в. жанру посланий. Но у Веневитинова это не совсем обычные, не традиционные послания, какие писали, например, Жуковский или Батюшков, или ранний Пушкин. Жанр у него отчасти трансформируется и приобретает новое качество: из формы свободной и многотемной поэтической беседы он становится формой тематически ограниченной и дидактически и философски целенаправленной.
Стихотворение ‘К. И. Герке’ звучит как своеобразный ораторский монолог с философским значением:
Блажен, блажен, кто в полдень жизни
И на закате ясных лет,
Как в недрах радостной отчизны,
Еще в фантазии живет.
Кому небесное — родное,
Кто сочетает с сединой
Воображенье молодое
И разум с пламенной душой.
В волшебной чаше наслажденья
Он дна пустого не найдет
И вскликнет в чувствах упоенья:
‘Прекрасному пределов нет!’
В финале стихотворения авторская мысль прямо заявлена: ‘Прекрасному пределов нет!’ Веневитинов в своих стихах не чуждается языка прямых понятий — языка мыслителя по преимуществу. У него мысль не обязательно скрыта в образе, а часто выражается прямо, и это не признак слабости или силы поэтического дара, но характерная примета стиля, которая обусловлена у Веневитинова сознательно-философской направленностью его поэзии.
В более поздних стихах Веневитинова этот язык прямых понятий станет более чеканным, сильным, художественно более выразительным, но в своей основе он останется тем же. И в этом отношении ранние стихи Веневитинова тоже помогают выявить существенные стороны его поэтического дара как нечто для него исконное, постоянное, внутренне закономерное.
Пристрастие к языку прямых понятий и некоторая традиционность его стилистики, особенно в ранних стихах, не мешают, однако, Веневитинову быть лириком. Его лиризм прежде всего в верности избранным мотивам, дорогим для него мыслям, хотя по первому впечатлению эти мотивы и мысли и могут показаться до некоторой степени книжными. Связь с литературным преданием не есть выражение индивидуального в поэте, но верность преданию, внутреннее постоянство — это уже выражение личности поэта, его человеческой неповторимости.
Книжными могут показаться некоторые стихотворения Веневитинова, взятые отдельно и не соотнесенные друг с другом. Рассмотренные и воспринятые как целое, в связи с целым, они обретают живую душу и воздействуют не как знакомые литературные реминисценции, а как неподдельно правдивые свидетельства.
Печать литературности лежит, например, на стихотворении 1825 г. ‘Послание к Рожалину’. По своему сюжетному ходу эта лирическая пьеса — как поэтическая исповедь, но исповедь без наружных примет индивидуального, с солидным набором романтических и байронических штампов:
С надменной радостью, бывало,
Глядел я, как мой смелый чолн
Печатал след свой в бездне волн…
Или:
Обманут небом и мечтою,
Я проклял жребий и мечты…
Но издали манил мне ты,
Как брег призывный улыбался…
Стихотворение написано словами, за которыми, как кажется, нелегко увидеть конкретную человеческую судьбу. Сама тема разочарованности в жизни приобретает в поэзии 20-х гг. XIX в. в достаточной мере условный характер. И все-таки, несмотря на это, ‘Послание к Рожалину’ (1825), как и другие подобные стихотворения Веневитинова, в контексте всей его поэзии выглядит не как дань литературной традиции, а как подлинное самопризнание. Мир романтических чувств и переживаний относился у Веневитинова не только к сфере его поэзии, но и был его собственным, реальным, живым миром. ‘Душа сроднилася с мечтой’ — скажет Веневитинов в своей предсмертной элегии, и эти слова правды о себе могут служить разгадкой и его жизни, и его поэзии.
Среди произведений, созданных Веневитиновым в 1825 г., значительный интерес представляет незавершенный пролог в диалогической форме ‘Смерть Байрона’. Замысел пролога непосредственно связан с гибелью английского поэта в Греции в 1824 г. Пролог, таким образом, относится к типу произведений, которые Гете называл ‘стихотворениями на случай’. Но, в отличие от традиционных образцов такого рода, он живет полной жизнью, раскрывается во всех своих оттенках и мотивах лишь как часть единого целого, в контексте всех произведений Веневитинова.
Естественно, что в основе произведения, посвященного Байрону, заключены мысль о поэте и образ поэта. В поэзии Веневитинова в целом эта мысль и этот образ являются не случайными, а постоянными, сквозными. В прологе — и это очень заметно — с именем Байрона связаны идеи общего порядка — притом самые дорогие и близкие Веневитинову.
Поэзия, по Веневитинову,— это единственное, что может быть противопоставлено унизительной прозе и бездуховности жизни. Только поэт, провидец и мудрец по своей природе, способен до конца и во всей глубине познать тайны мира. Через это познание, через его высокую радость и преодолевается трагизм человеческого существования в плохо устроенном мире:
Здесь думал я поднять таинственный покров
С чела таинственной природы,
Узнать вблизи сокрытые черты
И в океане красоты
Забыть обман любви, обман свободы.
Интересно, что эти сугубо романтические мотивы повторяются в стихах более поздних. Например — в стихотворении ‘Поэт и друг’:
Природа не для всех очей
Покров свой тайный подымает:
Мы все равно читаем в ней,
Но кто, читая, понимает?
Лишь тот, кто с юношеских дней
Был пламенным жрецом искусства.
Кто жизни не щадил для чувства,
Венец мученьями купил,
Над суетой вознесся духом
И сердца трепет жадным слухом,
Как вещий голос, изловил!
Поэзия Веневитинова в значительной степени строится на лейтмотивах. Его стихотворения часто представляют собой как бы вариации на близкие темы — и прежде всего на тему поэта и поэзии.
Однако вариации не есть повторение. Это всегда что-то новое на фоне известного и знакомого. В прологе ‘Смерть Байрона’ особенный облик придает теме очень существенная для Веневитинова идея свободы.
Поэт, для Веневитинова, сын свободы, и потому он борется за нее. Эллада, куда стремился Байрон и на земле которой он погибает, это одновременно и земля поэтов, и земля, достойная свободы. Вот почему это его, Байрона, земля, его отчизна: ‘Да! Смерть мила, когда цвет жизни / Приносишь в дань своей отчизне…’ Очень может быть, что слова и мысли о свободе, ключевые в прологе ‘Смерть Байрона’, ассоциировались в сознании поэта с современными событиями. Вспомним, что пролог написан в 1825 г., в самый канун декабрьского восстания. Показательно, что приблизительно в то же время Веневитинов занимается переводом драмы Гете ‘Эгмонт’. Гетевская драма тоже открывала путь для самых живых ассоциаций, поскольку она была посвящена теме народного восстания. Между работой Веневитинова над переводом ‘Эгмонта’ и созданием произведения о Байроне безусловно существовала внутренняя зависимость. Философские и поэтические устремления Веневитинова не мешали ему одновременно решать и политические задачи.
В своей полемике с Н. Полевым по поводу ‘Евгения Онегина’ Веневитинов риторически вопрошал: ‘Не забываем ли мы, что в пиитике должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что и поэзия неразлучна с философией?’ (с. 146).
‘Неразлучность’ его собственной поэзии с философией не подлежит сомнению. Поэзия Веневитинова в своих раздумьях и выводах дополняла его прямые философские концепции, и она же в основном строилась на них. Вот почему невозможно говорить о поэзии Веневитинова, не коснувшись хотя бы самым беглым образом его философских воззрений и его философских работ.
Веневитинов был философом по призванию — так же как и поэтом. Поэзия и философия постоянно объединялись в его сознании и, по его глубокому убеждению, служили одной цели. Он писал в 1825 г. А. С. Норову и А. И. Кошелеву: ‘…еще один совет: занимайтесь, друзья мои, один философиею, другой поэзиею — обе приведут вас к той же цели — к чистому наслаждению’ (с. 358).
Стоит приглядеться к различным высказываниям Веневитинова, чтобы заметить в них философскую выучку, дисциплинированный в изучении философии ум. За его наблюдениями и выводами чувствуется явная склонность к обобщению, стремление к генерализации понятий.
Он пишет Кошелеву о родах поэзии и тут же переводит эту свою частную мысль в план исторически-всеобщий, подчиняет ее некоему единому мировому правилу: ‘Я вообще разделяю все успехи человеческого познания на три эпохи: на эпоху эпическую, лирическую и драматическую. Эти эпохи составляют эмблему не только всего рода человеческого, но жизни всякого — самого времени’ (с. 353).
На философские темы Веневитинов высказывался постоянно — в письмах к друзьям не менее часто, чем в специальных статьях и работах. Это делает его письма интересными не только в плане биографическом, но и в плане историко-литературном. Многие его письма — это род литературы и род философии. По письмам Веневитинова к друзьям мы можем догадываться, сколько глубоких и интересных мыслей было высказано им в дружеских беседах да так и пропало для потомства.
Он писал Кошелеву, с которым особенно любил делиться своими философскими идеями: ‘…человек, чтобы сделаться философом, т. е. искать мудрости, необходимо должен был раззнакомиться с природою, с своими чувствами. Младенец не философ’ (с. 354).
На ту же тему он рассуждает и в другом письме к тому же адресату: ‘Если цель всякого познания, цель философии есть гармония между миром и человеком (между идеальным и реальным), то эта же самая гармония должна быть началом всего’. И далее: ‘…человек носит в душе своей весь видимый мир <,…>, все законы явлений, случаев и пр. заключаются в высокой мысли о законе. Если вы с этим согласитесь, то вы мне допустите, что тогда родилась философия, когда человек раззнакомился с природою…’ (с. 349—350).
В своих письмах Веневитинов как бы проверяет философские идеи и выводы, к которым он пришел в результате самостоятельных размышлений. Его письма к друзьям нередко превращаются в интимный разговор на темы, традиционно совсем не интимные. Традиционно — но не для него самого. Философия для него не только предмет специальных занятий, но и нечто сугубо личное, свое, неотделимое от внутренней жизни. Подобно поэзии, философия — это его самое важное и сокровенное человеческое дело. — Кроме писем, суждения философского характера встречаются у Веневитинова и в его критических статьях, и в литературно-полемических заметках, и в трудах публицистического жанра. Что касается собственно философских работ, то их немного. Но это совсем не означает их маловажности. В философских статьях ‘Анаксагор’, ‘О математической философии’, ‘Письма к графине NN’ Веневитиновым излагается единая и цельная концепция мира и человека в мире, и эта концепция (что для нас представляет особый интерес) имеет прямое отношение к поэтическому сознанию Веневитинова и к самой его поэзии.
К чему сводятся философские воззрения Веневитинова, как они излагаются в его статьях — и прежде всего в статье ‘Анаксагор’? Цель философии, по Веневитинову, в согласии между миром и человеком, а ее главный предмет — познание человеком природы и самого себя. Через познание и достигается согласие: чем полнее будет познание, тем скорее может быть достигнута гармония человеческого ума с природой.
Таким образом, познание и самопознание оказываются не только основным предметом философии, но и высшим смыслом человеческого существования. В них заключено единственно возможное счастье человека. В познании и самопознании человек осознает свою духовную, творческую силу и утверждает себя, утверждает в мире свое человечески неповторимое. Это и есть для человека счастье, это и есть истинное его торжество.
Но подлинное познание человеком природы и самого себя невозможно иначе, как в борьбе и преодолении: ‘…всякий человек рожден счастливым, но чтоб познать свое счастие, душа его осуждена к борению с противоречиями мира’ (с. 125). ‘Царем природы,— пишет Веневитинов в другом месте,— может называться только тот, кто покорил природу, и следственно, чтоб познать свою силу, человек принужден испытать ее в противоречиях…’ (с. 126).
Для философской концепции Веневитинова очень существенно, что в полной мере этот процесс постижения счастья через преодоление материала, вещественного, через преодоление ‘противоречий мира’ испытывает поэт, художник. В статье ‘Анаксагор’ Платон, ведущий диалог с Анаксагором, приводит пример со скульптором Фидием, который творческим воображением представил себе Аполлона: ‘В душе его совершенное спокойствие, совершенная тишина. Но доволен ли он этим чувством? Если б наслаждение его было полное, для чего бы он взял резец? Если б идеал его был ясен, для чего старался бы он его выразить? Нет, Анаксагор! эта тишина — предвестница бури. Но когда вдохновенный художник, победив все трудности своего искусства, передал мысль свою бесчувственному мрамору, тогда только истинное спокойствие водворяется в душу его — он познал свою силу и наслаждается в мире, ему уже знакомом’ (с. 126—127).
Устами Платона Веневитинов говорит о художнике, но думает при этом ‘о всяком человеке, о всем человечестве’ (с. 127). Однако то, что в идеале заложено в человеке вообще и что характеризует его как существо духовное, особенно присуще поэту, художнику. И именно поэтому поэт-художник для Веневитинова есть высшее выражение духовного человека. Само понятие поэзии неотделимо у него от победы духовного в человеке, от победы человека над своей судьбой. Поэзия для него там, где, ‘победив все трудности’ — ‘передал мысль свою’. Поэзия в главной сути своей есть испытание человеком творческой силы и его торжество над материальным и временным.
Поэт — главный герой философии Веневитинова не в меньшей степени, нежели герой его поэзии. Культ поэта-художника, столь ощутимый в поэзии Веневитинова, имеет у него глубокое философское обоснование. Его философские раздумья приводят к утверждению высокого значения поэтической деятельности и самой личности поэта в жизни. Эти же мысли отражаются и в его стихах. Его стихи почти всегда были развитием и конкретизацией его философских идей. В некотором отношении Веневитинов был идеальным поэтом-философом. Он был поэтом мысли, и его любимая мысль была о поэзии.
В период после неудавшегося восстания декабристов 1825 г. творчество Веневитинова достигает наибольшей интенсивности. При этом стихотворения, написанные Веневитиновым в 1826 и в начале 1827 г., при всей их художественной зрелости, не только не противостоят его ранним творениям, но тематически и идейно, и в стилевом отношении продолжают их.
Одно из самых значительных стихотворений Веневитинова последекабрьского периода — ‘Новгород’. Оно написано в самом конце 1826 г., по свежим впечатлениям от посещения Новгорода во время переезда поэта из Москвы в Петербург. Стихотворение относится к жанру политической лирики и при публикации не случайно привлекало к себе пристальное внимание цензуры.
Политический и опасный, с точки зрения цензуры, характер придает стихотворению мотив вольности, который возникает в связи с воспоминаниями о славном прошлом Новгорода:
Ты ль предо мной, о древний град!
Отчизна славы и торговли!
Как живо сердцу говорят
Холмы разбросанных обломков!
Не смолкли в них твои дела,
И слава предков перешла
В уста правдивые потомков.
Тема стихотворения, ее смысловое решение, сюжетные повороты заставляют вспомнить прямых предшественников Веневитинова: Рылеева, Бестужева, А. Одоевского, других поэтов-декабристов. Все они в своей поэзии неоднократно обращались к древнему Новгороду в связи с идеями вольности. Стихотворение ‘Новгород’ может служить еще одним убедительным доказательством идейной близости Веневитинова к декабристам — близости в любви к свободе и в страстной тоске о ней.
В 1826—1827 гг. Веневитиновым создан ряд стихотворений, объединенных общей темой и общим адресатом — Зинаидой Волконской. Одно из центральных стихотворений этого своеобразного цикла — ‘К моей богине’. По формальным признакам стихотворение — как и другие на ту же тему — относится к жанру любовной лирики. Но если это и любовная лирика, то особого рода. Это одновременно и любовная и философская лирика. В лирических пьесах, посвященных Зинаиде Волконской, мысли о любви и любовные признания не замыкаются в себе, но свободно выходят в сферу общих размышлений о жизни и человеке. Это характерная черта не только Веневитинова, но и всей поэзии любомудров, которой, как правило, чужды чисто интимные жанры.
Философский характер придают стихотворению ‘К моей богине’ ключевые в его композиции размышления о счастье: доступно ли человеку счастье? обязательно ли оно для него? Эти вопросы не только здесь, но постоянно волнуют Веневитинова, как, впрочем, и многих других русских писателей и мыслителей XIX в.
В поэзии Веневитинова и в его философских статьях эти вопросы ставятся и решаются по-разному — в зависимости от того, о каком счастье идет речь: высоком, духовном или житейски-обыденном. Что касается обыкновенного человеческого счастья, то, по Веневитинову, оно невозможно для человека поэтического сознания и глубокой мысли. Об этом он и говорит в стихотворении ‘К моей богине’ — вначале применительно к одному человеку, к самому себе, затем эта же мысль принимает у него форму, близкую к общему закону:
Что счастье мне? зачем оно?
Не ты ль твердила, что судьбою
Оно лишь робким здесь дано,
Что счастья с пламенной душою
Нельзя в сем мире сочетать…
Форма традиционной любовной лирики превращается у Веневитинова в род философского раздумья. Структурно и тематически одинаково важными оказываются в стихотворении и индивидуальная человеческая судьба, и судьба человека вообще. При этом обобщенно-философская мысль оказывается согретой подлинностью личного переживания. На этом пути открывается возможность (пусть и не реализованная самим Веневитиновым до конца) создания не просто философского стихотворения, но философской лирики в самом глубоком значении этого слова.
Другая лирическая пьеса, посвященная З. Волконской,— ‘Элегия’. Это также произведение интимное по своему характеру, и в нем тоже заключены идеи, которые выводят его за границы собственно интимной, любовной темы:
Волшебница! Как сладко пела ты
Про дивную страну очарованья.
Про жаркую отчизну красоты!
Как я любил твои воспоминанья,
Как жадно я внимал словам твоим
И как мечтал о крае неизвестном!
Героиня ‘Элегии’ — не просто любимая, но женщина, причастная искусству, музам, прекрасному. Именно это и внушает к ней чувство особенно сильное и высокое. Вместе с тем это вводит ‘Элегию’ в строй общих идей Веневитинова и заставляет воспринимать любовную тему в ее обобщенно-философском значении. Основные поэтические мотивы стихотворения — любимая, любовь, страна искусства и красоты Италия — все это и в поэтическом воображении Веневитинова, и в системе его идей неразрывно связано. Все это одна и та же сфера духовно-возвышенного в человеке — того, что приподнимает человека над мелкой суетностью и помогает ему преодолеть трагизм жизни.
Тема Италии, ‘отчизны красоты’, становится главной в стихотворении, так и названном — ‘Италия’,
Италия, отчизна вдохновенья!
Придет мой час, когда удастся мне
Любить тебя с восторгом наслажденья,
Как я любил твой образ в светлом сне.
Лирическая пьеса Веневитинова об Италии очень напоминает стихи о возлюбленной. В известном смысле таковой она и является. Все любимое Веневитиновым — и люди, и произведения искусств, и страны — в главном похожи друг на друга. Похожи своей яркой причастностью миру духовного, миру красоты.
В произведениях Веневитинова 1826—1827 гг. заметно особенно сильное и глубокое проникновение философских идей в поэзию. В конце 1826 г.— видимо, в ноябре — Веневитинов пишет ряд тематически связанных между собой стихотворений, где в развернутом виде дана его концепция жизни и человеческого бытия. Сюда входят: ‘Моя молитва’, ‘Жизнь’, ‘Поэт’, ‘Жертвоприношение’, ‘Утешение’.
Стихотворение ‘Моя молитва’ выражает своеобразное поэтическое и человеческое credo Веневитинова. Полное внутреннего напряжения и нервной силы, стихотворение это удивительно по чистоте мысли и душевной открытости. В нем и исповедь, и наказ поэта себе и другим людям, и утверждение высоких нравственных идеалов:
Души невидимый хранитель!
Услышь моление мое:
Благослови мою обитель
И стражем стань у врат ее,
Да через мой порог смиренный
Не прешагнет, как тать ночной,
Ни обольститель ухищренный,
Ни лень с убитою душой,
Ни зависть с глазом ядовитым,
Ни ложный друг с коварством скрытым.
Всегда надежною броней
Пусть будет грудь моя одета,
Да не сразит меня стрелой
Измена мстительного света.
Не отдавай души моей
На жертву суетным желаньям,
Но воспитай спокойно в ней
Огонь возвышенных страстей.
В ‘Моей молитве’ тесно слиты между собой и идеи, и слова, и звуки. Стих производит впечатление крепко сложенного, ‘литого’. Словами ‘медный’ и ‘литой’ Аполлон Григорьев определял стих Лермонтова {Григорьев Аполлон. Мои литературные и нравственные скитальчества.— Полн. собр. соч. и писем Аполлона Григорьева. Пг., 1918, т. 1, с. 104.}. ‘Мою молитву’ по многим признакам можно назвать ‘лермонтовским’ стихотворением. Как заметил Д. Д. Благой, ‘имя Лермонтова вообще как-то само собой приходит на мысль, как наиболее конгениальное имя, когда хочешь представить себе, во что бы могли развиться те исключительные возможности, которые были заложены в Веневитинова природой, жизнью и историей’ {Благой Д. Д. Подлинный Веневитинов, с. 38.}.
‘Моя молитва’ всем строем и всей своей поэтикой точно предвещает лирику Лермонтова. Если при этом учесть отмеченное Б. М. Эйхенбаумом прямое воздействие этого стихотворения на ‘Молитву’ Лермонтова (‘Не обвиняй меня, всесильный…’) {Эйхенбаум Б. М. Литературная позиция Лермонтова.— В кн.: Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. М.—Л.: АН СССР, 1961, с. 47.}, место ‘Моей молитвы’ в исторической жизни русской поэзии определится во всей своей значительности.
Замечательно, что свой ‘литой’ стих Веневитинов создает на довольно традиционном языковом материале. ‘Жертва суетных желаний’, ‘огонь возвышенных страстей’, ‘измена мстительного света’ — все это элементы языка сугубо книжного и отвлеченно-условного. Но такое впечатление производит каждое из выражений в отдельности. Взятые в поэтическом контексте, в тесной связи идей и понятий, те же выражения обретают энергию, становятся предельно выразительными и почти ощутимо предметными. Предметными — при всей своей видимой неконкретности.
‘Моя молитва’ заканчивается неожиданными на первый взгляд словами:
Но в душу влей покоя сладость,
Посей надежды семена
И отжени от сердца радость:
Она — неверная жена.
Заключенный в двух последних стихах мотив отказа от радостей в слегка измененном виде встречался в стихотворении ‘К моей богине’. Там речь шла не о радости, а о счастье, но смысл был тот же. Заключительные мысли ‘Моей молитвы’ становятся вполне ясными и внутренне обоснованными в их соотнесенности с идеями другого стихотворения. В контексте другого стихотворения, в общем контексте философских и поэтических воззрений Веневитинова мысли эти воспринимаются не как случайные, а как программные. Тесная связь между произведениями существует у Веневитинова не только внутри тематического цикла, но и между циклами. Само понятие ‘цикл’ применительно к поэзии Веневитинова можно употреблять лишь условно, с оговорками. По существу все его стихотворения — особенно это относится к поздним стихотворениям — представляют собой как бы единый большой цикл, единый дневник его.
Приблизительно в то же время, что и ‘Моя молитва’, было написано Веневитиновым стихотворение ‘Жизнь’, представляющее свободные вариации на слова Шекспира: ‘Жизнь скучна, как сказка, дважды рассказанная засыпающему’. Слова Шекспира — это то, от чего Веневитинов лишь оттолкнулся. Ими была задана поэтическая тема, давно ему уже близкая, и решает он ее, не только следуя за Шекспиром, но еще больше — в соответствии со своими собственными воззрениями.
Стихотворение ‘Жизнь’, с его темой трагизма человеческого существования,— это и целая философия, и вместе с тем это поэзия. Философская идея становится в нем поэтической между прочим и потому, что она психологически точно раскрыта через ряд художественных наблюдений-деталей: ‘…кой-что страшит издалека, но в этом страхе наслажденье’, ‘…мы привыкаем к чудесам — потом на все глядим лениво’, ‘…скучна, как пересказанная сказка усталому пред часом сна’. Интересно, что эти психологически и художественно верные детали относятся к сфере общего, а не частного. Как это нередко бывает у Веневитинова, героем стихотворения является не ‘я’, а ‘мы’, не отдельный человек и его неповторимая судьба, а человечество и судьба человечества.
Идея стихотворения ‘Жизнь’ находит свое развитие в другой лирико-философской пьесе — ‘Жертвоприношение’. Она тоже об ‘обмане жизни’, но в ней предложено положительное решение в духе общих идей Веневитинова. Трагедия жизни может быть преодолена приобщением человека к миру высокого и вечного — к миру поэзии:
Твоей пленительной изменой
Ты можешь в сердце поселить