ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Джонъ Стюартъ Милль.
(1879).
Однажды, въ іюл 1870 года, я расхаживалъ по своей комнат съ книгой въ рук, вдругъ кто-то скромно постучался въ дверь. Должно быть, часовщикъ!— подумалъ я, такъ какъ именно въ этотъ часъ, разъ въ недлю, являлся обыкновенно часовщикъ, для того чтобы проврить вс часы маленькаго отельчика. Я отворилъ дверь и увидлъ передъ собою пожилого, высокаго, худощаваго человка, въ застегнутомъ на вс пуговицы длинномъ черномъ сюртук. ‘Войдите, пожалуйста’, — сказалъ я, не всматриваясь въ него пристальне, и снова принялся за свою книгу. Но человкъ этотъ, продолжая стоять въ дверяхъ, приподнялъ шляпу и вопросительно произнесъ мою фамилію. Я отвтилъ утвердительно, и прежде, чмъ я усплъ въ свою очередь обратиться къ нему съ вопросомъ, онъ произнесъ глуховатымъ голосомъ: ‘Я — Милль’. Еслибы господинъ этотъ назвался королемъ португальскимъ, я бы не былъ боле удивленъ, во всякомъ случа, я былъ въ высшей степени обрадованъ. Мн кажется, что мое тогдашнее ощущеніе можно сравнить съ тмъ, которое долженъ былъ испытывать при первой имперіи какой-нибудь капралъ великой арміи, когда объзжая лагерь, великій Наполеонъ милостиво замчалъ его существованіе и трепалъ его по плечу.
Мои попытки ознакомить съ Миллемъ мою родину обратили на себя его вниманіе, онъ неоднократно писалъ мн и еще чаще пересылалъ мн, какъ въ Копенгагенъ, такъ и въ Парижъ, бро шюры и нумера газетъ, которые, по его мннію, могли оказаться полезными для меня. Поэтому мой парижскій адресъ былъ ему извстенъ, и, находясь проздомъ въ Париж, гд у него какъ разъ въ это время года не нашлось ни одного знакомаго, онъ не побоялся совершить длинную поздку изъ Виндзорской гостинницы въ улицу Мазарини, чтобы почтить своимъ посщеніемъ молодого корреспондента своего. Когда онъ назвалъ свою фамилію, я тотчасъ же вспомнилъ виднный мною раньше портретъ его, впрочемъ, послдній давалъ лишь слабое представленіе о выраженіи его лица, и, понятно, совсмъ не могъ передать его походки и его манеры держать себя. Хотя ему въ это время было 64 года отъ роду, лицо его было свжо и румяно, какъ лицо ребенка, что почти никогда не встрчается у стариковъ на материк, но представляетъ нердкое явленіе у сдовласыхъ джентльменовъ, катающихся около полудня верхомъ по Гайдъ-парку. Его темно-синіе глаза смотрли бодро и весело, носъ у него былъ тонкій, орлиный, лобъ — высокій и выпуклый, можно было бы поду мать, что, постоянно работая головой, онъ тмъ самымъ заставилъ природу расширить помщеніе для его мозга. Лицо его, съ характерными, крупными чертами, имло простое, но не спокойное выраженіе, по временамъ въ немъ замчались нервныя подергиванія, какъ бы указывавшія на не прекращавшуюся въ немъ ни на минуту внутреннюю работу. Разговаривая, онъ какъ бы подыскивалъ слова и иногда запинался въ начал фразы. Когда онъ сидлъ, то, благодаря его свжему, красивому лицу и его высокому, гладкому лбу, его можно было принять еще за сравнительно молодого, бодраго человка. Но когда я впослдствіи вышелъ вмст съ нимъ на улицу, я замтилъ, что онъ, не смотря на свою быструю походку, нсколько прихрамывалъ, и что во всей его фигур сказывалось что-то старческое, хотя онъ и старался держаться прямо. Костюмъ его замтно старилъ его. Надтый на немъ старомодный черный сюртукъ доказывалъ, что онъ мало заботился о своей вншности, кренъ, обмотанный вокругъ его шляпы-цилиндра, былъ достаточно-таки помятъ, онъ все еще носилъ трауръ по своей жен, хотя она умерла уже очень давно. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы во вншности его сказывалась преднамренная небрежность, скоре она свидтельствовала о порядочности и самообладаніи его. Даже для того, кто не былъ знакомъ съ его сочиненіями, стало бы ясно, что человкъ, разсвшійся въ кресл краснаго бархата, возл каминныхъ часовъ, въ желаніи завести которые я его такъ неосновательно заподозрилъ,— занимаетъ не послднее мсто среди людей мысли.
Сначала онъ заговорилъ о своей жен, гробницу которой въ Авиньон онъ только что навстилъ. Онъ купилъ себ домъ въ этомъ город, въ которомъ она умерла, и имлъ обыкновеніе проводить тамъ около шести мсяцевъ въ году. Уже въ самомъ введеніи своемъ къ стать ея ‘Объ эмансипаціи женщинъ’, положенной въ основу извстной его книги ‘О порабощеніи женщинъ’, онъ публично выразилъ свое глубокое преклоненіе передъ нею. Онъ прямо заявилъ здсь, что утрата ея, въ чисто-интеллектуальномъ отношеніи, не можетъ быть ни забыта, ни замнена, онъ говорилъ, что предпочелъ бы, чтобы вовсе не читали ея статьи, тому, чтобы могло возникнуть предположеніе, будто въ этой стать сказалось все величіе ея души и будто дальше она не могла бы пойти, эта душа,— писалъ онъ,— въ которой соединялись самыя рдкія и, повидимому, несовмстимыя преимущества, не могла найти души себ подобной, онъ даже назвалъ ‘тривіальными по сравненію съ нею’ высшія проявленія поэзіи, философіи. И художества, и заключилъ свое введеніе предсказаніемъ, что если человчество будетъ все боле и боле развиваться къ лучшему, то вся исторія сдлается ничмъ инымъ, какъ прогрессивнымъ осуществленіемъ ея помысловъ’. Въ такомъ же тон онъ отзывался о ней и въ разговор со мною. Можно, пожалуй, предполагать, что говорившій такимъ образомъ человкъ не былъ великимъ портретистомъ, можно усомниться въ объективной справедливости его оцнки, но во всякомъ случа эти отзывы ясно показываютъ, насколько несправедливы были обвиненія его въ томъ, будто онъ смотрлъ на бракъ, какъ на простой договоръ, нердко сыпавшіяся на него по поводу его ультра-раціоналистскихъ взглядовъ на женскій вопросъ. Великіе поэты, какъ напр. Дантъ и Петрарка, въ своихъ поэтическихъ произведеніяхъ воздвигли фантастическіе памятники женщинамъ, къ которымъ они пылали фантастическою любовью, но врядъ-ли когда-либо какой-нибудь поэтъ такъ тепло и искренне выражалъ свое уваженіе, граничащее съ преклоненіемъ, къ женщин, какъ то сдлалъ Милль въ словахъ, въ которыхъ онъ высказывается о цнномъ значеніи для него жены его. Надгробная надпись, которую онъ веллъ высчь на памятник, поставленномъ надъ могилой ея въ Авиньон, не отличается лаконичностью, расплывается въ восхваленіяхъ, но заканчивается она слдующей сильной и красивой фразой: ‘Еслибъ здсь, на земл, было побольше умовъ и сердецъ, похожихъ на ея умъ и на ея сердце, земля сразу же сдлалась бы для насъ вожделннымъ небомъ’.
Я спросилъ Милля, написала-ли его жена еще что-нибудь, кром того, что было издано имъ? ‘Нтъ’,— отвтилъ онъ,— ‘но повсюду въ моихъ сочиненіяхъ вы встртите ея идеи, ей принадлежитъ все, что есть въ моихъ книгахъ наилучшаго’.— ‘Даже и въ вашей ‘Логик’?— ‘Нтъ’,— отвтилъ онъ, но поспшилъ присовокупить какъ бы въ вид извиненія:— ‘Логику’ свою я написалъ еще до моей женитьбы’. Я при этомъ не могъ не подумать про себя, что даже и въ противномъ случа вкладъ г-жи Милль въ индуктивную логику оказался бы не особенно значительнымъ, что кое-что да придумалъ же Милль и отъ себя. Но, во всякомъ случа, въ высшей степени важнымъ для моральной характеристики этого великаго мыслителя было это умственное подчиненіе его вліянію своей жены. Онъ, по самой природ своей, положительно былъ склоненъ къ тому, чтобы служить не только длу, но и личному осуществленію его, и поэтому-то онъ, въ разные періоды своей жизни, преклонялся передъ двумя личностями, которыя, какъ бы недюжинны они ни были сами по себ, во всякомъ случа ни въ чемъ не стояли выше его: эти личности были отецъ его и его жена, передъ первымъ (а равно и передъ Бентамомъ) онъ преклонялся въ молодости, передъ женой своей — въ зрлыхъ годахъ и въ старости.
Тому, кто читалъ автобіографію Милля, памятна та мрачная картина моральной простраціи, которой онъ подвергся при переход въ возмужалый возрастъ. Это былъ продолжительный, болзненный кризисъ, представлявшій собою какъ бы реакцію его организма противъ чрезмрнаго развитія его способностей, являвшагося результатомъ не совсмъ нормальнаго воспитанія. Дюжиннаго ума англичане, вмсто того, чтобъ удивляться той совершенной умственной организаціи, которая дала Миллю возможность выйти безъ ущерба изъ такой опасной системы воспитанія, какъ система отца его, предпочитали выставлять его какимъ-то ненормальнымъ, тепличнымъ продуктомъ, не представляющимъ собою ничего поучительнаго, достойнаго подражанія. Въ невроятно большомъ запас всякаго рода знаній, которыми отяготили умъ мальчика и отрока, усматривали причину ‘неестественности’ его ученій и сухости его. Можно-ли было ожидать чего-либо путнаго отъ читальной машины, которая, трехъ лтъ отъ роду, читала уже по-гречески, а на тринадцатомъ году прошла курсъ политической экономіи? Кризисъ, явившійся результатомъ умственнаго переутомленія, вызвалъ столько же ложныхъ толкованій, какъ и энциклопедическая система воспитанія Милля. Симптомами ея явились полнйшее равнодушіе ко всмъ тмъ цлямъ, къ которымъ прежде стремился молодой человкъ, и отсутствіе всякой жизнерадости, причемъ онъ задавалъ самъ себ вопросъ, доставятъ-ли ему дйствительное удовлетвореніе полное осуществленіе его идей и проведеніе реформъ, о которыхъ онъ мечталъ, и находился вынужденнымъ отвчать отрицательно на эти вопросы. Иные видли въ этомъ какъ бы естественное опроверженіе утилитаризма Милля, такъ какъ онъ не могъ бы найти, по собственному признанію его, удовлетворенія даже въ осуществленіи желаемаго имъ наибольшаго счастія для наибольшаго числа людей, теологи же усмотрли въ этомъ кризис проявленіе той тайной меланхоліи, того коренящагося въ глубин души человческой отчаянія, среди которыхъ живетъ, хотя бы и не сознавая того, человкъ неврующій. Но то обстоятельство, что одна мораль не въ состояніи доставить счастія, врядъ ли можетъ служить доказательствомъ противъ морали счастія, равнымъ образомъ не можетъ служить доказательствомъ необходимости догматической вры то обстоятельство, что высоко даровитый, затронутый критическимъ духомъ 20-лтній юноша (обходившійся и раньше, и посл того, безъ догматической вры) въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ ощущалъ неохоту работать и испытывалъ т внутреннія сомннія я мученія, которыя хоть разъ въ жизни испытывалъ всякій мыслящій человкъ. Среди богато одаренныхъ людей найдется мало такихъ, которымъ было бы незнакомо это чувство сомннія въ самомъ себ, у однихъ оно бываетъ непродолжительно, у другихъ оно хроническое, а равнымъ образомъ бываютъ различны вншніе поводы, вызвавшіе его, и средства для борьбы съ нимъ. У всякаго можетъ быть своя броня противъ этого недовольства жизнью, людьми и собой: у одного потребность къ дятельности, у другого честолюбіе, у третьяго семейная жизнь, у четвертаго — легкомысліе, но это taedium vitae пробирается даже и сквозь петли всякой такой брони. У Стюарта Милля броней этой явилась, нови димому, увренность въ томъ, что онъ поступаетъ въ дух другого человка, котораго онъ ставилъ гораздо выше самого себя. Интересно въ этомъ отношеніи его собственное выраженіе, — что ‘если бы въ то время онъ любилъ кого-нибудь настолько, что могъ бы подлиться съ нимъ своими терзаніями, онъ не очутился бы въ томъ состояніи, въ какомъ онъ находился въ ту эпоху’. Еслибы Милль въ то время зналъ свою будущую жену, то кризисъ, безъ сомннія, не получилъ бы такого остраго характера: она устранила бы въ немъ упадокъ духа скоре и врне, чмъ всяческіе догматы и моральныя системы. Это видно уже изъ тхъ мткихъ словъ, которыми онъ характеризуетъ тогдашнее свое настроеніе: ‘Я потерплъ крушеніе въ самомъ начал моего плаванія, такъ какъ выхалъ на корабл, дурно снаряженномъ, не имвшемъ ни руля, ни парусовъ’. Парусомъ этого корабля, несшаго такой богатый и цнный грузъ, была въ то время и оставалась на всю жизнь именно эта мечтательная наклонность обоготворять и подчиняться. Какъ разъ въ то время вліяніе на него отца его стало сильно уменьшаться, вліяніе жены его еще не начиналось: корабль его жизни вступилъ въ полосу затишья.
Изъ первой же бесды съ Миллемъ я вынесъ убжденіе о томъ, какую важную роль играла въ его жизни жена его. Только въ одномъ мст своей ‘автобіографіи’, въ которой онъ вообще много говоритъ о ней, ему удалось дать врное понятіе объ особенностяхъ этой женщины,— именно въ томъ, гд онъ сравниваетъ ее съ Шелли. Въ молодости его она представлялась ему Шелли въ образ женщины, впослдствіи даже Шелли, такъ рано умершій, представлялся ему ребенкомъ въ сравненіи съ нею по глубин мысли и по умственной зрлости. Онъ часто возвращается къ тому, чмъ онъ ей обязанъ: пониманіемъ самыхъ отдаленныхъ цлей, т. е. крайнихъ послдствій теоріи, и ближайшихъ средствъ, т. е. практически возможнаго и достижимаго. Природныя способности, которыя онъ самъ въ себ признаетъ, были направлены лишь на изысканіе средствъ къ соединенію этихъ крайнихъ пунктовъ, на нахожденіе, такъ сказать, среднихъ нравственныхъ и политическихъ истинъ.
Мн, впрочемъ, представляется нсколько сомнительнымъ, дйствительно-ли г-жа Милль внушала мужу своему новыя мысли, мн кажется, что несомннно важное значеніе ея для него кроется въ двухъ другихъ пунктахъ. Во-первыхъ, она, несомннно, поддержала въ немъ умственную бодрость и смлость мысли, что особенно сказывается въ сочиненіи его ‘О свобод’. Уже во время перваго разговора нашего онъ неоднократно съ сожалніемъ возвращался къ тому отсутствію мужества, которое постоянно удерживаетъ писателей отъ отстаиванія новыхъ идей. ‘Оригинальность иныхъ первостепенныхъ талантовъ’, говорилъ онъ, — ‘заключается именно въ ихъ мужеств, примръ тому — Жоржъ-Зандъ. Я не говорю уже’, присовокупилъ онъ, — ‘о прекрасномъ слог ея, благозвучіе котораго можетъ быть сравнено только съ музыкальностью симфоніи’. Супруга Милля подняла въ немъ то мужество, присутствіе котораго у Жоржъ-Зандъ онъ такъ высоко ставилъ, именно благодаря тому, что внушила ему ту увренность, которая является результатомъ сознанія, что человкъ не стоитъ одиноко съ своими идеями и воззрніями.
Во-вторыхъ, она своею женственною многосторонностью удержала Милля отъ опасности впасть въ область предразсудковъ. Она содйствовала тому, что въ ум его всегда замчалась извстная доля скептицизма, что среди ледяного покрова доктрины оставалась никогда не замерзавшая полынья, и, настраивая его скептически, она побуждала его прогрессировать. Между тмъ какъ большинство такъ-называемыхъ свободомыслящихъ людей почти всегда соединяютъ относительное свободомысліе въ одномъ направленіи съ усугубленною закорузлостью въ другихъ отношеніяхъ, Милль постоянно остерегался условныхъ предразсудковъ, не переставалъ бороться съ ними до самой своей смерти и храбро отыскивалъ ихъ въ ихъ убжищахъ, для того, чтобы раскрывать и уничтожать ихъ.
Не подлежитъ также ни малйшему сомннію то, что г-жа Милль играла не послднюю роль въ выступленіи ея мужа поборникомъ равноправности женщинъ. Я поинтересовался узнать, отвчалъ-ли онъ своимъ антагонистамъ по женскому вопросу. Оказалось, что онъ не отвчалъ и не намревался отвчать имъ. ‘Вдь это’,— говорилъ онъ,— было бы въ сущности повтореніемъ одного и того же, вдь ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ничего такого, что стоило бы вниманія’. Я коснулся вопроса этого съ медицинской точки зрнія, указавъ на возраженія, основывающіяся на особенностяхъ женскаго организма. Онъ довольно пренебрежительно и рзко отозвался о медицинскихъ предразсудкахъ вообще, но за то тмъ обстоятельне онъ распространялся о наклонности женщинъ къ занятію медициной, нердко получающей характеръ призванія. Онъ упомянулъ о миссъ Гарретъ, недавно выдержавшей въ Париж экзаменъ на доктора медицины, и хвалилъ ее за выказанное ею мужество. Въ одномъ изъ писемъ своихъ ко мн онъ назвалъ женскій вопросъ ‘самымъ важнымъ изъ всхъ современныхъ политическихъ вопросовъ’, во всякомъ случа, въ послдніе годы его жизни этотъ вопросъ занималъ его, повидимому, больше всякихъ другихъ. Онъ какъ въ устныхъ бесдахъ, такъ и письменно не щадилъ сильныхъ выраженій для того, чтобы выставить въ надлежащемъ свт свои взгляды на неестественность зависимаго положенія женщинъ. Онъ не побоялся выступить съ смлымъ утвержденіемъ, что мы даже и не можемъ составить себ врнаго представленія о томъ, что такое ‘свободная’ женщина, онъ утверждалъ даже, что мы положительно ничего не знаемъ о существ женщины, какъ-будто вся исторія и вся литература, рафаэлевская сикстинская Мадонна, шекспировскія женщины, множество написанныхъ женщинами сочиненій не служитъ для насъ матеріаломъ къ уразумнію женщины. Въ этомъ отношеніи онъ доходилъ почти до фанатизма, онъ, съ своей глубокой врой въ способности женщинъ, совершенно игнорирующей физическія условія, представляетъ собою, среди философовъ нашего вка, прямой контрастъ съ Шопенгауеромъ, относившимся къ женщинамъ крайне пренебрежительно. Онъ, человкъ вообще крайне мягкій и деликатный, доходилъ почти до рзкостей, когда ему приходилось выслушивать по этому вопросу мнніе, расходившееся съ его взглядами. Я какъ-то разъ сидлъ у одного извстнаго французскаго ученаго, когда послднему принесли письмо отъ Милля. Это былъ отвтъ на письмо, въ которомъ этотъ французскій ученый высказалъ по поводу миллевскаго ‘Порабощенія женщинъ’, мнніе, что проектируемое въ этой книг Миллемъ измненіе общественнаго положенія женщины мыслимо, быть можетъ, въ Англіи, такъ какъ оно соотвтствуетъ англійскому національному характеру, но ни въ какомъ случа не можетъ разсчитывать на успхъ во Франціи, гд характеръ и наклонности женщинъ совершенно иные, чмъ въ Англіи. Вотъ приблизительное содержаніе отвта Милля: ‘Я вижу въ словахъ вашихъ одинъ изъ симптомовъ того презрнія къ женщин, которое такъ распространено во Франціи. Все, что я могу сказать по этому поводу — такъ это то, что французскія женщины возвращаютъ французскимъ мужчинамъ это презрніе съ лихвою’.
Самымъ оригинальнымъ въ точк зрнія Милля на этотъ вопросъ было то, что онъ прнэтомъ опирался на по истин сократовское ‘незнаніе’. Онъ отрицалъ всякую доказательность за накопленнымъ въ теченіе тысячелтій опытомъ относительно превосходства мужского ума надъ порабощаемымъ такъ долго женскимъ умомъ и утверждалъ, что мы ‘а priori’ ничего не знаемъ о женщин. Онъ не исходилъ изъ доктринерскаго взгляда на особенности женскаго ума, а просто изъ того положенія, что мужчина не иметъ ни малйшаго права запрещать женщин то или другое занятіе, которое ей нравится, онъ объявлялъ всякую опеку со стороны мужчины не только несправедливой, но и безполезной, такъ какъ свободная конкурренція сама собою устранитъ женщину отъ всякой работы, на которую она неспособна, или въ которой мужчина иметъ надъ нею несомннное превосходство. Многихъ онъ запугалъ именно тмъ, что въ первый же разъ, какъ онъ заговорилъ объ этомъ вопрос, онъ дошелъ въ своихъ заключеніяхъ до крайнихъ предловъ, требуя, напр., участія женщинъ въ законодательной дятельности, однако, какъ англичанинъ, онъ былъ настолько реаленъ, что ограничивалъ практическую свою дятельность однимъ только пунктомъ. Мн помнится, что я спросилъ его, почему въ Англіи и Америк не начинаютъ съ наиболе нужной, на мой взглядъ, экономической эмансипаціи женщины и сосредоточиваютъ вс усилія на гораздо боле трудно достижимой политической эмансипаціи? Онъ на это отвтилъ: ‘Очень просто почему: разъ будетъ достигнута послдняя, все остальное дастся уже само собой’.
Передъ тмъ какъ уйти, Милль, зная, что я предполагалъ отправиться въ Лондонъ, спросилъ меня. не желаю-ли я совершить это путешествіе вмст съ нимъ. Не желая показаться навязчивымъ, я отвтилъ отрицательно, тогда онъ пригласилъ меня навстить его во время пребыванія моего въ Англіи. Я въ то время только что прочелъ замчательную книгу Милля о философіи Вильяма Гамильтона, былъ преисполненъ ею и мн хотлось бы предложить ему тысячу философскихъ вопросовъ, поэтому я очень обрадовался случаю побесдовать о моихъ сомнніяхъ съ самимъ авторомъ этой книги, и недлю спустя я позвонилъ у садовой калитки передъ загороднымъ домикомъ Милля въ Блэкгитъ-парк, близъ Лондона, у той самой калитки, передъ которой я никогда не стоялъ, не будучи преисполненъ радостныхъ ожиданій и изъ которой я никогда не выходилъ безъ сознанія того, что я пріумножилъ свое духовное богатство.
Въ Копенгаген я получилъ абстрактно-метафизическое университетское образованіе, профессорами философіи были люди, которые хотя и полемизировали между собою и повидимому отстаивали самыя противоположныя точки зрнія, но въ сущности носили на себ тотъ же самый доктринерскій отпечатокъ. Оба они начали съ богословской карьеры, а затмъ сдлались гегеліанцами, причемъ одинъ подвергся вліянію лвой, а другой — вліянію правой стороны гегеліанцевъ. Хотя они, слдуя тогдашней мод, и объявляли, что они съ теченіемъ времени эмансипировались отъ Гегеля, но все же Гегель продолжалъ играть въ ихъ ученой дятельности выдающуюся роль, его методъ продолжалъ находить себ примненіе, то боле наивнымъ, то боле софистическимъ образомъ, съ каедръ проповдывался культъ абсолютнаго и субъективно-объективнаго, на его сочиненія постоянно ссылались, немногія его остроумныя изреченія постоянно повторялись, противъ его мнимыхъ заблужденій велась утомительная, безконечная полемика, причемъ доказывалось, что они проистекали главнымъ образомъ отъ того, что онъ не обращалъ достаточнаго вниманія на реальное, въ особенности же отъ того, что онъ недостаточно былъ знакомъ съ естественными науками. Но самыя заблужденія его должны были казаться ученикамъ привлекательне всякихъ истинъ другихъ мыслителей, такъ какъ примръ самихъ профессоровъ доказывалъ, что для того, чтобы добраться до истины, нужно было предварительно пролзть черезъ заблужденія. Въ копенгагенскомъ университет, при всей натянутости отношеній къ Германіи, считалось аксіомой, что новйшая философія — по преимуществу германская, подобно тому какъ древняя была наукой по преимуществу греческой. Въ копенгагенскомъ университет даже вовсе не признавалось существованіе англійскаго эмпиризма и французскаго позитивизма, объ англійской философіи мы, слушатели, узнавали только то, что Кантъ давнымъ давно разгромилъ и похоронилъ ея направленіе. Съ моей стороны потребовалось немало усилій для того, чтобы освободиться изъ тенетъ господствовавшей въ то время въ Даніи философской школы, но въ то время я еще колебался между спекулятивными и позитивистскими тенденціями. Я не скрылъ отъ Милля этихъ моихъ колебаній.
— Значитъ, вы хорошо знакомы съ Гегелемъ?— спросилъ онъ.— Вы знаете по-нмецки?
— Да,— отвтилъ я,— я читаю на нмецкомъ язык такъ же легко, какъ и на моемъ родномъ язык.
— А я такъ мало и плохо говорю по-нмецки, что даже съ трудомъ могу объясняться на желзнодорожныхъ станціяхъ.
— Значитъ, вы знакомы съ нмецкими философами по переводамъ?
— Канта я прочелъ въ перевод, а Гегеля вовсе не читалъ — ни въ оригинал, ни въ перевод. Я знакомъ съ нимъ лишь по рефератамъ о немъ и по полемическимъ противъ него статьямъ, въ особенности же по краткому изложенію его ученія, сдланному единственнымъ англійскимъ гегеліанцемъ — Стирлингомъ.
— И какое вы вынесли впечатлніе изъ знакомства съ Гегелемъ?
— То, что сочиненія. въ которыхъ Гегель пытался примнить свои принципы, быть можетъ и содержатъ въ себ нчто дльное, но что все метафизическое, написанное Гегелемъ,— чистйшая безсмыслица.
Это рзкое выраженіе меня удивило и я позволилъ себ сдлать замчаніе, что его слдуетъ понимать лишь условно.
— Нтъ, нтъ, совершенно буквально,— возразилъ Милль, затмъ онъ коснулся основныхъ мотивовъ системы Гегеля, отождествленія имъ бытія съ небытіемъ, и воскликнулъ:— И что же можетъ выйти изъ цлаго ученія, начинающаго съ такого софизма! Вы дйствительно читали Гегеля?
— Конечно, и притомъ почти вс его сочиненія.
— И вы его поняли?— спросилъ Милль съ явнымъ недовріемъ — Мн кажется, что понялъ, по крайней мр въ существенныхъ чертахъ его.
— Но что же можно было понять въ немъ?— воскликнулъ Милль съ почти наивнымъ удивленіемъ.
Я постарался отвтить, какъ умлъ, на этотъ нсколько странный вопросъ, наконецъ Милль сказалъ, очевидно не убжденный, но желая быть любезнымъ:— Я очень хорошо понимаю то чувство уваженія и благодарности, съ которымъ вы относитесь къ Гегелю. Намъ свойственно быть благодарными тмъ, кто научилъ насъ мыслить’.
Никогда еще я не сознавалъ такъ явственно, какъ посл этого разговора, до какой степени цльный человкъ былъ Милль: это былъ истый англичанинъ, упрямый и упорный, одаренный необыкновенною и своеобразною силой воли, вполн лишенный способности приноровляться къ чужимъ мыслямъ и взглядамъ. Но особенно меня поразило въ данномъ случа незнакомство, замчавшееся еще во второй половин 19 столтія, самыхъ выдающихся мыслителей различныхъ, и даже первостепенныхъ, странъ, съ таковыми же мыслителями другой страны. Я понялъ, что извстную долю пользы можно принести хотя бы простымъ изученіемъ, сопоставленіемъ и уразумніемъ выдающихся умовъ, взаимно не понимающихъ другъ друга. Я сдлалъ попытку выдвинуть впередъ, для опроверженія принциповъ въ эмпирической философіи, т взгляды, которыми я былъ обязанъ моему университетскому образованію. Но къ немалому моему удивленію, вс приводимые мною доводы, отъ которыхъ я ожидалъ немалаго дйствія на Милля, оказались ему давно знакомыми. ‘Это все — старые нмецкіе доводы’,— сказалъ онъ,— ‘все это было высказано еще Кантомъ’,— и затмъ онъ принялся опровергать ихъ.
Здсь было бы не у мста вдаваться въ обсужденіе сущности крупнаго спорнаго вопроса, существующаго между новйшими философскими школами,— вопроса, который къ тому же почти всми нмецкими мыслителями разршается въ нмецкомъ смысл. Понятно, что Милль никакъ не хотлъ допустить того, что Кантъ опровергъ Давида Юма,— съ чмъ я вполн согласенъ и съ чмъ, вроятно, согласятся почти вс, когда нсколько ослабетъ превознесеніе Канта. (Слды этого поворота въ нмецкихъ философскихъ взглядахъ я уже усматриваю въ замчательномъ труд Фр. Паульсена ‘о Кантовской теоріи познаванія’). Въ то время я смутно сознавалъ, что должно существовать какое-нибудь средство для примиренія раціоналистическаго и эмпирическаго ученія о познаваніи, но мн еще неизвстно было простое разршеніе задачи, до котораго додумался Гербертъ Спенсеръ. Но Милль ршительно высказывался противъ всякихъ компромиссовъ и заключилъ эту часть нашей бесды слдующими, въ высшей степени скромными, но вмст съ тмъ твердыми словами, запечатлвшимися въ моей памяти: ‘Мн кажется, что нужно выбрать либо ту, либо другую теорію’.
Въ такомъ же смысл онъ высказался и о новйшихъ философахъ, съ которыми у него были общія точки соприкосновенія. Онъ посовтовалъ мн познакомиться съ Гербертомъ Спенсеромъ, за исключеніемъ, впрочемъ, позднйшихъ его произведеній, такъ какъ, по его мннію, Спенсеръ отступилъ здсь отъ врнаго метода, за то онъ особенно горячо рекомендовалъ мн два главныхъ произведенія Спенсера ‘Чувства и умъ’ и ‘Принципы Психологіи’, а равно и ‘Ощущенія и волю’ Бэна. Онъ подарилъ мн одинъ экземпляръ ‘Анализа человческаго ума’ отца своего, восхваляя мн эту книгу, какъ самое замчательное произведеніе англійской философской школы въ текущемъ столтіи, а такъ какъ я во время нашего разговора отозвался съ величайшею похвалою о его критик Гамильтоновой философіи, то онъ прислалъ мн на слдующій день и эту книгу. Разговоръ естественнымъ образомъ коснулся только что появившагося въ свтъ сочиненія Тэна ‘De l’intelligence’, въ которомъ этотъ французскій мыслитель подвергаетъ Милля самому тщательному разбору и критик и которое представляетъ собою, быть можетъ, самый прочный памятникъ англійскаго направленія во французской философіи. Милль отозвался о Тэн съ похвалою, назвалъ его книгу однимъ изъ самыхъ основательныхъ и замчательныхъ произведеній новйшей французской литературы и высказалъ мн приблизительно то же, что было повторено имъ впослдствіи въ посвященной этой книг стать въ іюльской книжк ‘Fortnightly Review’ за 1870 г. Вообще книга эта ему очень нравилась, но только по поводу послднихъ главъ ея онъ длалъ приблизительно т же возраженія, какъ и противъ послднихъ произведеній Герберта Спенсера. По его мннію, слдовало постановить окончательный и ршительный выборъ между условнымъ эмпирическимъ и безусловной достоврностью откровенія, а между тмъ Тэнъ пытался въ послднихъ главахъ своего труда выставить такія аксіомы, которыя не вытекали изъ опыта, но которыя тмъ не мене имли бы значеніе для всего міра, независимо отъ предловъ нашего опыта. Какъ извстно, самъ Милль придерживался того мннія, что даже за алгебраическими и геометрическими аксіомами, эмпирическое происхожденіе которыхъ онъ пытался доказать, слдуетъ признавать лишь условно ограниченное значеніе. Онъ расхваливалъ небольшую книжечку ‘Этюды адвоката’, изъ которой онъ самъ сдлалъ нкоторыя цитаты. Въ этой книг проводится та мысль, что въ другой солнечной систем наша таблица умноженія и нашъ Эвклидъ не имютъ никакого значенія. Весь вопросъ въ томъ,— говоритъ онъ,— проистекаетъ-ли наша увренность въ истин таблицы умноженія изъ опыта или изъ трансцендентальнаго убжденія въ истинности ея, предшествующаго опыту. Въ подтвержденіе перваго изъ вышеозначенныхъ предположеній, онъ приводитъ нсколько примровъ, вызывающихъ на размышленіе.
‘Представимъ себ такой міръ, въ которомъ было бы общепризнано, что дв прямыя линіи могутъ замыкать собою пространство, представимъ себ человка, который никогда, ни однимъ изъ своихъ чувствъ, не вынесъ никакого опыта относительно прямыхъ линій, представимъ себ, что вдругъ человкъ этотъ поставленъ на желзнодорожный путь, который безконечными прямыми линіями расходится по двумъ противуположнымъ направленіямъ. Ему показалось бы, что рельсы — первыя прямыя линіи, которыя ему довелось видть — сходятся, или по крайней мр сближаются на горизонт, и, за отсутствіемъ всякаго другого опыта, онъ пришелъ бы къ заключенію, что он дйствительно, будучи достаточно продолжены, замыкали бы собою пространство. Одинъ только опытъ въ состояніи былъ бы убдить его въ ошибочности этого предположенія’. Милль, напомнивъ мн эти забавные, подвергшіеся остроумной критик со стороны Спенсера, софизмы, очень одобрительно отзывался о нихъ. ‘Еслибы мы обладали только зрніемъ, а не ощущеніемъ’, говорилъ онъ,— ‘то мы нимало не сомнвались бы въ томъ, что два и большее количество тлъ могутъ занимать одно и то же пространство,— до такой степени вс эти такъ-называеыми аксіомы зависятъ отъ устройства нашихъ органовъ и отъ нашего собственнаго опыта’.
Однажды разговоръ нашъ коснулся того, что происходило въ то время въ Рим. Я сравнилъ религіозное состояніе Италіи съ французскимъ, напомнилъ Миллю о подмченномъ нами въ Париж стремленіи нкоторой части общества къ объединенію церкви и сказалъ: ‘Вы, въ вашихъ ‘Размышленіяхъ и Разсужденіяхъ’ написали нсколько такихъ словъ, которыя вы теперь врядъ-ли стали бы отстаивать. Вы писали: ‘Если имть въ виду лишь высшія сословія Франціи, то ее можно бы одинаково легко назвать страною и буддистской, и католической, первое было бы столь же справедливо, какъ и послднее. Вы и теперь придерживаетесь того же мннія?’ Онъ отвтилъ: ‘Въ то время слова эти были боле справедливы, чмъ теперь, намъ довелось быть свидтелями такой реакціи, въ возможность которой я въ то время не врилъ. Въ молодости моей я не врилъ въ регрессивное движеніе человчества, но теперь я убдился въ возможности его’. Часть вины въ этой умственной реакціи онъ приписывалъ французской университетской философіи, о Виктор Кузен онъ отзывался съ величайшимъ пренебреженіемъ. ‘И все же’,— сказалъ онъ въ заключеніе,— ‘я остаюсь при прежнемъ моемъ убжденіи: новйшая исторія Франціи есть исторія всей Европы’.
Я, съ своей стороны, не могу не считать этого взгляда, сквозящаго во всхъ сочиненіяхъ Милля, одностороннимъ, объясняется онъ малымъ знакомствомъ его съ нмецкой литературой и невысокимъ мнніемъ его о большинств англійскихъ мыслителей, слабыя стороны которыхъ были для него очевидне, чмъ слабыя стороны мыслителей другихъ странъ. Францію онъ впервые постилъ въ ранней молодости, онъ самъ разсказывалъ мн, что ему не было въ то время и пятнадцати лтъ, и что знакомство его съ французскимъ языкомъ ограничивается тмъ, что онъ пріобрлъ въ то время. Онъ говорилъ по-французски довольно свободно (хотя и не безъ замтнаго англійскаго акцента), въ теченіе всей своей жизни онъ стремился къ тому, чтобы распространить въ Англіи французскія идеи и заставить своихъ соотечественниковъ полюбить французскій умъ, и поэтому понятно, что для него, почти въ такой же мр, какъ и для природнаго француза, Франція являлась какъ бы представительницей всей Европы.
Какъ мн кажется, Милль, изъ всхъ знакомыхъ ему французовъ, боле другихъ цнилъ Армана Карреля, посвященная послднему статья Милля представляетъ собою, быть можетъ, самое лучшее и прочувствованное изо всего, написаннаго Миллемъ. А этимъ уваженіемъ, съ которымъ онъ относился къ Арману Каррелю, отчасти объясняется его сильное нерасположеніе къ Сентъ-Бёву, послднему онъ никогда не могъ простить того, что тотъ, бывшій когда-то другомъ Карреля и сотрудникомъ ‘National’я’, сдружился со второй имперіей и позволилъ назначить себя сенаторомъ. Этого одного факта было бы, впрочемъ, недостаточно для того, чтобъ оправдать т его рзкіе отзывы о Сентъ-Бёв, которые онъ высказалъ въ моемъ присутствіи. Сентъ-Бёвъ былъ ему противенъ по тмъ же причинамъ, которыя такъ располагали его въ пользу Карреля. Онъ никогда не имлъ случая основательно изучить Сентъ-Бёва, никогда напр., не прочелъ даже его ‘Портъ-Ройяля’. По такой сильный и принципіальный умъ, какъ Милль, не могъ не чувствовать антипатіи къ покладистому, колеблющемуся уму Сентъ-Бёва. Стюартъ Милль — это былъ характеръ желзный, угловатый, неподатливый, умъ же Сентъ-Бёва былъ обширенъ, какъ поверхность озера, но столь же неустойчивый и колеблющійся, онъ вчно былъ покрытъ мелкою рябью мыслей. Стюартъ Милль былъ какъ бы рожденъ для того, чтобы господствовать и повелвать, ршительность и увренность, съ которыми онъ высказывалъ результаты своихъ размышленій, сами собою исключали всякое противорчіе. Сентъ-Бёвъ, напротивъ, во всю свою жизнь не въ состояніи былъ примкнуть всей душой къ извстному длу, онъ никогда не былъ весь католикъ или весь романтикъ, весь имперіалистъ или весь натуралистъ, онъ всегда оставался Сентъ-Бёвомъ, т. е. критикомъ съ нсколько женскимъ складомъ ума и съ никогда не дремлющимъ скептицизмомъ въ глубин души. Въ этомъ послднемъ отношеніи въ немъ сказывалась природа тигра, хотя онъ отнюдь не былъ тигромъ. Онъ ни къ кому и ни къ чему не примыкалъ всецло, но онъ терся около всего, и отъ этого тренія выскакивали искры ума. Антипатію, которую питалъ къ нему Милль, можно сравнить съ антипатіей собаки къ кошк. Сентъ-Бёвъ неспособенъ былъ писать просто, онъ не могъ высказать ни единаго сужденія, не объусловивъ его цлой сложной системой побочныхъ положеній, онъ не въ состояніи былъ высказать самой краткой похвалы, не приправивъ ее самыми дкими выходками. Самый крупный посл него французскій критикъ сказалъ мн однажды: ‘Похвальная фраза Сентъ-Бёва — это цлое гнздо піявокъ’. Интересно сравнить съ этимъ способъ мышленія и самый слогъ Милля: мысли всегда возвышенныя, всеохватывающія, сквозь нихъ проглядываетъ индивидуальность, изложеніе его просто, безъискусственно, даже голо, точно ландшафтъ, единственная красота котораго заключается въ простыхъ и могучихъ линіяхъ холмовъ и горъ.
Въ одинъ изъ послднихъ дней пребыванія моего въ Англіи бесда моя съ Миллемъ коснулась взаимныхъ отношеній литера туры и театра въ Англіи и во Франціи. Онъ высказалъ довольно распространенное въ наше время мнніе, что французы усвоивали себ въ 17-мъ вк испанскія идеи, въ 18-мъ — англійскія, а въ 19-мъ — нмецкія, и что въ сущности произведенія ихъ лишены всякой литературной оригинальности, помимо разв той, которая заключается въ формахъ При этомъ Милль, эстетическое чувство котораго было вообще довольно мало развито и который любилъ скоре идеи искусства, чмъ искусство само по себ, повидимому вовсе не понималъ того, что даже при этомъ (не совсмъ справедливомъ) ограниченіи ихъ изобртательности, поэтическая и художественная оригинальность ихъ все же не подлежала бы сомннію, ибо тамъ, гд форма и содержаніе нераздльны, оригинальность формы тождественна съ оригинальностью вообще. Не становясь на эту точку зрнія, я ограничился замчаніемъ, что для французовъ, когда они принимаются подражать, оказывается въ высшей степени полезной одна особенность ихъ, въ которой ихъ обыкновенно упрекаютъ, а именно — ихъ поверхностность, ибо подражаніе ихъ только кажущееся, французы соединяютъ сильную наклонность подвергаться вліянію всего чужеземнаго съ замчательною неспособностью отнестись къ этому чужеземному объективно, и поэтому всюду у нихъ сквозитъ національный отпечатокъ подъ легкимъ налетомъ иностраннаго вліянія, при этомъ я, въ вид иллюстраціи, сослался на Виктора Гюго, какъ на подражателя Шекспира, и на Альфреда де-Мюссе, какъ на подражателя Байрона. ‘Впрочемъ’,— прибавилъ я, — ‘я съ величайшей готовностью признаю преимущества англійской поэзіи передъ французской, если вы, съ другой стороны, сдлаете мн уступку, признавъ превосходство французскаго драматическаго искусства надъ англійскимъ’. Я какъ разъ наканун вечеромъ присутствовалъ при исполненіи Мольеровскаго ‘Мнимаго больного’, подъ заглавіемъ ‘The robust invalid’ въ театр Адельфи, и, часто видвши эту пьесу въ Париж, имлъ полную возможность провести параллель между англійской манерой играть и французской. Въ Лондон изъ этой комедіи длали грубую каррикатуру, при отсутствіи малйшей попытки врно понять характеры. Самъ больной и служанка позволяли себ разные грубые фарсы, кричали, подчеркивали, и даже позволили себ заключить два акта неприличнйшимъ канканомъ,— и все это въ то самое время, когда, ради англійской чопорности, сцены съ клистирной трубкой и вс выраженія, противныя обыденнымъ приличіямъ, тщательно были выпущены. ‘Да’,— согласился Милль,— ‘театръ у насъ находится въ состояніи упадка. Что касается комедіи, то причину тому слдуетъ, быть можетъ, искать въ томъ, что англійская жизнь такъ безформенна и не театральна, что наши жесты такъ сдержанны и размрены, между тмъ какъ у француза и въ обыденной жизни постоянно сказывается актеръ, но за то въ области трагедіи мы можемъ указать на нсколько крупныхъ именъ. Кто знаетъ, быть можетъ недалеко то время, когда чтеніе вообще замнитъ посщеніе театровъ и вытснитъ его’.
Отъ театра разговоръ перешелъ къ англійской литератур, причемъ Милль съ особенной теплотой отзывался о двухъ писателяхъ, нимало не похожихъ на него самого — о Диккенс и Карлейл. Будучи самъ человкомъ разсудочнымъ по преимуществу, онъ, однако, лучше кого бы то ни было умлъ цнить поэта, отличавшагося глубокой сердечностью, и историка, обладавшаго такимъ пламеннымъ воображеніемъ. Диккенсъ не задолго передъ тмъ умеръ и я всего нсколько дней тому назадъ стоялъ въ Вестминстерскомъ аббатств передъ его гробницей. Только одна его гробница была покрыта живыми розами, между тмъ какъ на другихъ высились тяжелые, холодные надгробные памятники, это былъ точно какой-то символъ. Я сообщилъ Миллю о вынесенномъ мною впечатлніи, и онъ выразилъ сожалніе свое о томъ, что ему не довелось лично познакомиться съ Диккенсомъ и что очаровательная любезность послдняго въ личныхъ сношеніяхъ была ему извстна отъ другихъ только по наслышк.
Послднія слова, которыми мы обмнялись, касались начинавшейся какъ разъ въ то время франко-прусской войны, отъ которой Милль не ожидалъ ничего хорошаго, онъ видлъ въ ней несчастіе для всего человчества, для всей европейской культуры. Я долго смотрлъ въ его впалые голубые глаза, прежде чмъ собрался съ силами обратиться къ нему съ послднимъ прощаніемъ моимъ. Я старался запечатлть въ моей памяти этотъ серьезный, даже строгій, но въ то же время смлый и юношески бодрый взглядъ, я желалъ лишить себя возможности когда-либо позабыть величіе этого образа, проникавшее и въ слова его. Не лишено значенія для пониманія характера какого-нибудь писателя то, въ какомъ отношеніи находятся между собою впечатлніе, производимое его личностью, съ впечатлніемъ, вынесеннымъ изъ чтенія его произведеній. Мн не приходилось встрчаться ни съ однимъ выдающимся человкомъ, у котораго эти впечатлнія до того совпадали бы, какъ у Милля. Я не нашелъ въ немъ, какъ писател, ни одного такого достоинства, котораго нельзя было бы не замтить при личномъ съ нимъ знакомств, и я нашелъ, что въ обихъ этихъ сферахъ различныя качества и достоинства его находились въ совершенно одинаковыхъ между собою отношеніяхъ. Встрчаются такіе писатели, въ произведеніяхъ которыхъ извстное качество, какъ напр. человколюбіе, или остроуміе, или порядочность, играютъ большую роль въ писаніяхъ ихъ, чмъ въ ихъ жизни, и такіе, въ писаніяхъ которыхъ, напротивъ, отсутствуютъ т достоинства, которыя длаютъ ихъ особенно пріятными въ частной жизни. Большею частью бываетъ такъ, что при личномъ знакомств приходится разочароваться въ писател. Относительно Милля нельзя сказать ничего подобнаго: это была воплощенная правдивость. О степени этой правдивости можно судить изъ слдующаго мста его автобіографіи. Когда этого реформатора, чуждаго, однакоже, всякаго демагогизма, спросили въ собраніи, состоявшемъ преимущественно изъ рабочихъ и въ которомъ онъ выступалъ кандидатомъ на званіе члена парламента,— написалъ-ли и обнародовалъ-ли онъ слова, что рабочіе классы въ Англіи вообще отличаются лживостью, онъ, ни мало не колеблясь, отвтилъ лаконическимъ: ‘Да’.—‘Какъ только я произнесъ это слово’,— пишетъ онъ въ своей ‘Автобіографіи’,— ‘какъ по всему собранію пронесся ропотъ одобренія. Рабочіе, очевидно, до того привыкли получать отъ тхъ, которые домогались ихъ голосовъ, двусмысленные и уклончивые отвты, что услыхавъ чистосердечное, хотя и непріятное для нихъ, признаніе, они не только не оскорбились этимъ, но, напротивъ, пришли къ тому заключенію, что на этого человка можно положиться.
Милль толкуетъ этотъ эпизодъ съ подобающей скромностью, но можно представить себ, какой ореолъ правдивости долженъ былъ окружать въ ту минуту того человка, котораго люди, избалованные лестью демагоговъ, наградили такимъ взрывомъ рукоплесканій за смло брошенное имъ въ лицо обвиненіе въ поголовной лживости. И въ обыденной жизни Милля окружалъ тотъ же незримый ореолъ величайшаго праздолюбія, отъ всей его особы такъ и вяло чистотой характера. Для того, чтобъ подъискать подходящую параллель, пришлось бы вернуться къ самымъ возвышеннымъ философскимъ характерамъ древности, къ Марку Аврелію и ему подобнымъ. Онъ былъ одинаково правдивъ и одинаково великъ, все равно — излагалъ-ли онъ въ какомъ нибудь изъ своихъ сочиненій, предназначенномъ для распространенія по всему земному шару, зрло-обдуманныя мысли, или же онъ бросалъ у себя дома постороннему постителю, безъ всякаго намека на собственное превосходство свое, случайную фразу.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
