С. С. Шашков
С. С. Шашков
Движение русской общественной мысли в начале XIX в.
Движение русской общественной мысли в начале XIX в.
ПРИМЕЧАНИЕ
Движение русской общественной мысли в начале XIX в., Шашков Серафим Серафимович, Год: 1871
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. — СПб.: РХГА, 2006.
Во время своей либеральной молодости Карамзин не имел никаких твердых политических убеждений, как это довольно обстоятельно доказывает г. Пыпин в своей книге, его либерализм ограничивался фразой, и даже в это время ‘великий’ историограф был пламенным адвокатом крепостничества1. Деист, космополит, поклонник европейской цивилизации, ‘республиканец по чувствам’2, глава литературной партии, боровшейся со славянофильскою лигою Шишкова, Карамзин бросил все эти завиральные идеи, когда увидел, что играть ими небезопасно, как для себя, так и для тех традиций, на защиту которых влекли его и личные расчеты, и сословные тенденции. Нравственная личность этого человека далеко не так привлекательна, как ее до сих пор рисуют его поклонники. Стоит только прочесть его переписку, и вы увидите, как этот слезоточивый автор ‘Бедной Лизы’ с грубым равнодушием торгует и меняется своими крепостными людьми, вы увидите, сколько угодливости и искательности в этом человеке, который говорил: ‘я презираю современных либералов, я люблю только ту свободу, которой не может отнять у меня никакой тиран’3. Стараясь поставить себя выше всех партий, Карамзин был оракулом самой отсталой партии, уличая других в неискренности, он был гораздо менее искренним, чем его противники, уже по одному тому, что одним из главных мотивов его консервативной пропаганды было охранение крепостного права. ‘Аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! — восклицает он. — чего вы хотите? Кто из вас может похвалиться искренностью?.. Аристократы, сервилисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден, демократы, либералисты хотят нового беспорядка, ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод’4. После этого оставалось думать, что только защитники крепостного права совершенно бескорыстны и искренни и не имеют в виду никаких личных выгод!..
Чего желала, что думала и к чему стремилась консервативная масса, об этом может дать понятие ‘Записка о старой и новой России’, которая была в 1811 г. представлена Карамзиным императору и которую панегиристы историографа до сих пор считают ‘важнейшим государственным сочинением’5. В этой Записке прежде всего поражает вас недостаток той правдивости и искренности, за который Карамзин упрекал всех своих противников. Для доказательства своей мысли ‘великий’ историограф не останавливается ни перед чем. Он говорит, напр<имер>, что ‘в конце X века европейская Россия была уже не менее нынешней’, что в половине XI столетия она была ‘не только обширным, но и самым образованным государством’, что народ был вполне доволен московскими порядками, что ‘библиотеки царская и митрополитская могли быть предметом зависти для иных европейцев’ и т. д. Вооружаясь против намерения составить гражданский кодекс, Карамзин зарапортовывается окончательно и утверждает, что ‘гражданских прав не было и нет в России. У нас есть только политические или особенные права разных государственных состояний, у нас дворяне, купцы, мещане, земледельцы и проч., все они имеют свои особенные права, общего нет, кроме названия русских’. Подобные нелепости и вопиющие противоречия, в которых постоянно путается Карамзин, человек, без сомнения, умный и образованный, можно ‘объяснить только одним движением раздраженной страсти’, как выражается барон Корф6, страсти, в припадке которой была составлена Записка.
Целью Записки было доказать, что все реформы в европейском духе приносят России один вред и что для полного ее благоденствия ей необходимы только ‘патриархальная власть’ да ‘добродетель’. Читатель, конечно, понимает, какими ‘гражданскими добродетелями’ восторгается Карамзин в русском и особенно в древнерусском народе… Это ‘добродетель’ азиатской косности и патриотического тщеславия. ‘Имя русского, — говорит Карамзин, — имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, даже в царствование Михаила и сына его, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением, но как оно благоприятствовало любви к отечеству и нравственной силе его! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли мы похвалиться своим гражданским достоинством? Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями, спрашиваю, кому легче покорить Россию — неверным или братьям, т. е. кому бы она, по всей вероятности, долженствовала более противиться?’7 Вооружаясь против реформы Петра, против постепенного падения ‘гражданских добродетелей’, против отступления от древнерусских идеалов и порядков, Карамзин вооружается против всех реформ и либеральных начинаний александровского царствования. В проектах коренных преобразований, задуманных государем и его сотрудниками, он видит неминуемую гибель для России, которая и может существовать только на московско-византийских началах. ‘Оставим мудрствования ученические, — восклицает он, — и скажем, что наш государь имеет только один верный способ обуздать злоупотребления власти: да царствует добродетельно, да приучает подданных ко благу! Тогда родятся обычаи спасительные, мысли народные, которые лучше всех бренных форм удержат в пределах законной власти, чем? Страхом — возбудить всеобщую ненависть в случае противной системы царствования…’ ‘Наше правление есть отеческое, патриархальное’ и тот же страх, который должен гарантировать страну от злоупотреблений власти, должен быть и самым главным орудием власти, так как ‘страх гораздо действительнее, гораздо обыкновеннее всех иных побуждений для смертных’. ‘Спасительный страх должен иметь ветви’, и пусть каждый начальник отвечает за подчиненных. ‘Не должно позволять, чтобы кто-нибудь в России смел торжественно представлять лицо недовольного… Дайте волю людям, они засыплют вас пылью, скажите им слово на ухо, они лежат у ног ваших!..’ Главная задача власти — ‘искать людей’ на места министров и особенно губернаторов, — ‘мужей, знаменитых разумом и честию’. Стоит только найти 50 хороших губернаторов да облечь их таким же полновластием, каким пользовались екатерининские наместники, и все пойдет отлично, злоупотребления искоренятся, промышленность зацветет и т. д. Кроме губернаторов надо еще хороших священников, ‘без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе’. Во главе управления должно стоять дворянство, которое представляет собою ‘не отдел монаршей власти, но главное необходимое орудие, двигающее состав государственный’. ‘Народ работает, купцы торгуют, дворяне служат, награждаемые отличиями и выгодами, уважением и достатком’. Духовенству также нужно предоставить побольше значения и допустить синод вместе с сенатом для выслушиванья новых законов, для принятия их в свое хранилище и обнародования, ‘разумеется, без всякого противоречия…’ Итак, ‘дворянство и духовенство, сенат и синод, как хранилище законов, над всеми государь, единственный законодатель, единственный источник властей, — вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих’. Все управление должно носить семейный, патриархальный характер, поэтому гласность и контроль общественного мнения никоим образом не допускаются. Даже недостойных чиновников следует удалять ‘без шума, тихо и скромно. Худой министр есть ошибка государева, должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверенность’.
Нападая на александровские реформы с раздражением и резкостью, Карамзин унижался до самых жалких выходок и бросал грязью в самые светлые дела. Так, напр<имер>, назвав составленный Сперанским проект уложения переводом Наполеоновского кодекса, он намекает на то, что это предуготовительная мера для подчинения России ‘железному скипетру сего завоевателя’ и что Сперанский — якобинец8. ‘Для того ли существует Россия как сильное государство около тысячи лет, для того ли около ста лет трудятся над сочинением своего полного уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже шестью или семью экс-адвокатами и экс-якобинцами!..’ Недаром один из новейших панегиристов Карамзина выражает мысль, что, ‘может быть, и ссылка Сперанского, главного творца реформ, имела некоторую связь с ‘Запискою»9. Но если это предположение и несправедливо, то все-таки на памяти Карамзина навсегда осталось два не менее черных пятна — его нападки на заботы и меры тогдашнего правительства относительно народного образования и его защита крепостного права. Упрекая правительство за трату ‘миллионов для образования университетов, гимназий и школ’, Карамзин говорит, что от этой траты ‘видим более убытков для казны, нежели пользы для отечества’. Он даже доказывает, что высшее образование нам вовсе не ко двору, что ‘у нас нет охотников до высших наук. Дворяне служат, а купцы желают знать существенно арифметику или языки иностранные для выгоды своей торговли, наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании римских прав, наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут’. Нагородив подобной ерунды, Карамзин проектирует образование ‘ученого состояния’ посредством увеличения штата казенных воспитанников в гимназиях из людей бедных, подобно тому, как еще в ‘Вестнике Европы’ он советовал приготовлять воспитателей юношества и ученых из ‘мещанских детей’, так как у дворян есть более почетная профессия — ‘дворяне служат’. ‘Строить же и покупать домы для университетов, заводить библиотеки, кабинеты, ученые общества, призывать знаменитых иноземных астрономов, филологов — значит пускать пыль в глаза’. И это говорил человек, который за несколько лет перед тем разливался целыми потоками сладеньких фраз в честь свободы разума и образованности!.. Не менее жалка и защита его крепостного права, начало которого он относит к IX веку, утверждая, что крестьяне никогда не владели землею, которая есть неотъемлемая собственность дворянства, что уничтожение крепостного права было бы вопиющею несправедливостью, что ‘для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу’, которая даже и самим-то крестьянам принесет один вред {Панегиристы ‘великого историографа’ до настоящего времени не перестают защищать даже крепостнические измышления его. Вот что четыре года назад писал Погодин: ‘Многие замечания Карамзина остаются верными и требуют до сих пор внимания: освобожденные и наделенные землею крестьяне не могут быть предоставлены себе, особенно при неограниченном распространении кабаков и имеют нужду в ближайшем надзоре и руководстве (т. е. в надзоре и руководстве помещиков)’. См.: Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. 1. С. 360. — Сост.}. Он отстаивал даже продажу и покупку рекрут, эту торговлю людьми, принимавшую часто характер самого неблаговидного промысла, отстаивал потому, что этот промысел выгоден небогатым владельцам, которые иначе лишились бы средства сбывать худых крестьян или дворовых людей с пользою для себя и для общества’. В заключение Карамзин говорит ‘доброму монарху’: ‘государь! История не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных указов!’
Мнения Карамзина были только отголоском мнений ретроградной массы. Но, высказываемые и развиваемые таким авторитетом, они получали гораздо более силы и значения, чем в том случае, когда они выходили из головы какого-нибудь полудикого степного помещика, хотя последний относительно этого вопроса в сущности стоял нисколько не ниже ‘великого историографа’. ‘В конце концов, — говорит г. Пыпин,— действие подобных воззрений было вредное, деморализующее. Идеал, выставляемый Карамзиным, представлял такое отсутствие живого общественного содержания, что он не мог иметь другого действия. Неумеренное восхваление патриархального порядка с отеческими мерами ‘под рукой’, ‘без шума’ и т. п., с пренебрежением ко всем желаниям привести его в нормальные формы закона, грубое и фальшивое стремление к внешнему ‘величию’, смешное старание вздувать очень сомнительную роль аристократов и рядом требование безмолвного повиновения, помещичье пренебрежение к народу и т. д. — все это не могло быть полезно для внутреннего развития. Толки о ‘величии’ создавали тот род ложного патриотизма, который из-за внешнего шума и блеска не видит внутренних бедствий отечества, в котором так сильно развиваются национальное самохвальство и воинственная задорность. Карамзину принадлежит большая доля в развитии этого грубого национального самообольщения, которое нанесло и еще наносит много величайшего вреда нашему общественному развитию, — и записка, где Карамзин всего больше высказался со стороны своих общественных взглядов, была трудом, потраченным на защиту отживших нравов и преданий человеком, которого по другим его трудам и таланту печально видеть партизаном старого общественного рабства и застоя’10.
Впервые: Дело. 1871. No 6. С. 150—156. Печатается по первой публикации.
Шашков Серафим Серафимович (1841—1882) — писатель. В течение своей тяжелой скитальческой жизни сотрудничал во многих изданиях, где публиковал статьи по разнообразным вопросам. Был постоянным сотрудником ‘Дела’, разделяя вполне направление редакции. Крупнейшие статьи С. С. Шашкова относятся к области истории.
В данной статье Шашков вполне разделяет точку зрения А. Н. Пыпина на карамзинскую записку ‘О древней и новой России’ (‘Очерки общественного движения при Александре I. IV. Карамзин. Записка ‘О древней и новой России»), цитирует те же места, выражает те же чувства, цитирует и самого Пыпина.
См. полемический отклик Н. Н. Страхова (‘Вздох на гробе Карамзина’) на публикацию А. Н. Пыпина (наст. изд., с. 377—400).
См. также: Лотман Ю. М. ‘О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях’ Карамзина — памятник русской публицистики начала XIX века // Лотман Ю. М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957—1990. Заметки и рецензии. СПб., 1997. С. 588—600.
1 ‘Очерки общественного движения при Александре I’ (см. наст. изд., с. 498—575).
2 Письмо к И. И. Дмитриеву от 11 сентября 1818 г. (Карамзин Н. М. Письма к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 249).
3 Карамзин Н. М. Для потомства // Карамзин Н. М. Неизданные соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. 1.
4 С. С. Шашков цитирует неточно. Нужно: ‘Аристократы, Демократы, Либералисты, Сервилисты! Кто из вас может похвалиться искренностию? Вы все Авгуры, и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху. Аристократы, Сервилисты хотят старого порядка: ибо он для них выгоден. Демократы, Либералисты хотят нового беспорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод’ (Карамзин Н. М. Из записной книжки <Мысли об истинной свободе (1826)> // Карамзин Н. М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 161).
5 Погодин М. П. Н. М. Карамзин. По его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. И. С. 69.
8 Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 1. С. 161 (прим.).
7 С. С. Шашков цитирует неточно. Нужно: ‘Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присвоивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением, но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе оного! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли похвалиться своим гражданским достоинством? Некогда называли всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями, спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию — неверным или братьям! Т. е. кому бы она, по вероятности, долженствовала более противиться? ‘ (Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Николай Карамзин [Сб.]. М., 1998. С. 283—284).
8 П. А. Вяземский писал: ‘В замыслах Сперанского не было ничего преступного в юридическом смысле, государственно-изменнического, но было что-то предательское в личных отношениях Сперанского к Государю. Неограниченная доверенность Александра не встречала в любимце и сподвижнике его полной взаимности. Напротив, могла встретить она поползновение употребить, если не во зло, то нередко через край, эту царскую доверенность. Кажется, не подлежит сомнению, что в окончательных целях не было единства между императором и министром: сей последний хотел идти далее и в особенности скорее. С другой стороны, в приятельских разговорах, чуть ли даже не в переписке, пускаемы были шутки, насмешливые прозвища, заимствования, между прочим, из сказок Вольтера. Все это, когда сделалось известным, не могло не иметь прискорбного отголоска в чувствах Государя. <...> Прибавьте к тому почти общее недовольство при оглашении государственных мер, вымышляемых Сперанским, неудовольствия, имевшего в Карамзине красноречивого обличителя, а в Великой Княгине Екатерине Павловне, в графах Ростопчине и Армфельде, в Балашове и может быть во многих других, деятельных и сильных и уже не просто теоретических поборников, примите потом в соображение, что на Россию надвигалась туча, разразившаяся грозою 1812 года, и известны были наполеоновские и вообще французские сочувствия Сперанского, совокупите все эти обстоятельства, подведите их под один итог, и тогда, если не вполне, по крайней мере несколько объяснится и оправдается неожиданное и всех изумившее падение могучего счастливца’ (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1878—1896. Т. VIII. С. 193).
9 Булич Н. Биографический очерк Н. М. Карамзина и развитие его литературной деятельности. Казань, 1866. С. 101.
10 См. наст. изд., с. 573—574.