Двенадцать спящих бутошников, Проташинский Иван Васильевич, Год: 1832 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Русская стихотворная пародия (XVIII-начало XX в.)

Библиотека Поэта. Большая серия

Л., ‘Советский Писатель’, 1960

ДВЕНАДЦАТЬ СПЯЩИХ БУТОШНИКОВ

ПОУЧИТЕЛЬНАЯ БАЛЛАДА

Сочинение Елистрата Фитюлькина

Автор и читательница.

Читательница. Здравствуйте, сударь!

Автор. Здравствуйте, сударыня!

Ч. Я сейчас читала ваших бутошников.

А. Радуюсь и поздравляю вас.

Ч. Скажите, не стыдно ли вам было написать такую гадость? Неужели вы решитесь издать ее?

А. Почему ж не так? Что ж делать, если я не смог найти другого, более занимательного предмета.

Ч. Вы худо поняли меня, предмет, вами избранный, мог бы быть занимателен, когда бы был хорошо обработан. Чиновники полицейские также люди, надлежало обнаружить злоупотребления, могшие вкрасться в исполнение их обязанностей, по крайней мере тогда бы вы могли сказать, что имели цель похвальную. Самый недостаток цели в сочинениях такого рода вознаграждается красотою и легкостию стихов, щеголеватым изложением, остротами, кстати вставленными, а у вас…

А. Ваша правда, ни слог мой, ни стихи не отличаются упомянутыми достоинствами, но, сударыня, вы поступаете несправедливо, утверждая, что сочинение лишено цели, оно имеет ее, и притом двойную.

Ч. Какую же?

А. 1-е. Доказать, что противу благоустроенной полиции и нечистые духи устоять не могут. 2-е. Удовлетворить сновательным, ежедневно возобновляющимся требованиям неотвязного кредитора моего, нужды.

Ч. Это не оправдание: для денег напишите что-нибудь дельное, употребите вс ваше старание. Притом неужели вы надеетесь сбыть много экземпляров вашего кропанья!

А. На сие скажу, что для дельного сочинения нужны два невещественные капитала: талант и время, одного не дает мне вышереченный кредитор мой, а в другом природа отказала, почему и решился я сделать кой-что, кой-как, лишь бы скорее, относительно же раскупления баллады моей, меня ободряет пример гг. Выжигиных, пред коими она имеет важное преимущество: ее можно прочесть несравненно скорее.

Ч. Неужели вы только и нашли в полицейских достойного описания, что одну их склонность к развеселительным напиткам?

А. Если бы я стал описывать похвальные их качества, то бы моя баллада никогда не кончилась, если бы вздумал искать в них недостатков, то моя баллада никогда б не началась, а потому и осталась мне в поживу только милая слабость, общая и, так сказать, наследственная в их да и во многих званиях.

Ч. Предуведомляю вас, что все журналы осыплют ваше сочинение…

Л. Известно чем, а тогда я не поленюсь написать Двенадцать спящих журналистов, и они у меня выйдут еще хуже бутошников. Но, впрочем, я спокоен: у нас критика вс оскорбительное бережет пока для творений, ознаменованных печатью истинного дара, то прилично ли ей и ее кавалерам сервенти, журналистам, заниматься таким пустяком, каковы мои бутошники!

Ч. Можно ли было оставить без исправления стихи:

И стали вкруг него

В почтительном молчаньи.

Тут не разберешь, лошади или рабы.

А. Ах, сударыня! Когда мне было выправлять, не забудьте кредитора моего. Вы, верно, не были с ним знакомы?

Ч. Или еще: конюшенки почетны... По одному годочку. Хоть бы вы из стыда заменили сии стихи другими.

А. Ах, сударыня! Ведь я занимался этим кой-когда, время скользко, а кредитор тут как тут.

Ч. Откуда заимствовали вы выражения расквасить нос и губы... паршивая собака... и проч.?

А. Из ‘Полицейского словаря’, который (мимоходом сказано) служит важнейшим пособием для некоторых гг. сыщиков и следственных приставов.

Ч. А какой конец у вас! Фи!

А. Да перестаньте, ради бога!

Ч. Есть строфы неполные, и часто смысл переходит из одной строфы в другую, и…

А. Боже мой, вы вывели меня из терпения! Да отвяжетесь ли вы от меня? Я, наконец, возымею об вас мнение, самое оскорбительное для существа, созданного по образу и подобию божию.

Ч. А что такое подумаете вы обо мне?

А. Я подумаю, что вы переодетый Журналист.

Ч. (поспешно уходя). А!!! так прощайте, сударь!

Л. Прощайте, сударыня!

ОБРАЩЕНИЕ К ЦЕНЗОРЕ

Цензурушка!

Голубушка!

Нельзя ли пропустить?

Я господа

О здравии

Твоем буду молить!

Свободу я

Тиснения

Всегда буду бранить!

Цензурушка!

Голубушка!

Нельзя ли пропустить?

КРАСНОРЕЧИВОЕ ВОЗЗВАНИЕ К НЕКОТОРЫМ Г-М ЖУРНАЛИСТАМ И КРИТИКАМ

Уть! уть! уть!

Пыря! пыря! пыря!

Цып! цып! цып!

Царица росских городов,

Москва уже дремала,

Уже меж тонких облаков

Луна, дымясь, сияла.

В объятьях сладостного сна

Граждане все томились,

Была повсюду тишина,

Огни везде затмились.

Подул от полночи борей

Холодными устами,

И мчится в ярости своей

Река, плеща водами.

И там, где бьет сильней волна,

Где снегом пена хлыщет,

Где шар земной прорыть она

До средоточья ищет,

Там бедный трубочист Фаддей,

Глубоко воздыхая,

Стоял, безжалостных людей

И рок свой проклиная.

Стоял он — с мосту вниз смотрел

И горько улыбался,

Окончить жизнь свою хотел

И с жизнию прощался.

‘Прости навек, прекрасный свет! —

Сказал он со слезами.—

Едва в тебе я двадцать лет

С двумя гостил годами,

И жизнь уже постыла мне,

Прервать ее желаю,

Увы! мученья лишь одне

Себе я в ней встречаю.

Иной весь в лентах, весь в звездах,

Весь в золоте сияет,

Лишь взглянет — всяк пред ним во прах

Главу свою склоняет,

Иной средь роскоши живет

С красотками младыми,

Заморские лишь вина пьет,

Ест соусы с жаркими,

А я от каждого презрен,

Питаюсь черствым хлебом,

И тот нередко принужден

Жевать под чистым небом.

Мясца же мне и на святой

Едва нюхнуть случится,

И должен целый век я свой —

Хоть рад, хоть нет — поститься.

Лишен отрады всякой я,

Лишен и ожиданья,

Москва-река, прими меня,

Окончь мои страданья!’

Спрыгнуть уж с мосту он готов,

Но вдруг пред ним явленье:

Из грозных пенистых валов

Восходит привиденье!

Ужасный, с башню, великан,

С пунцовыми глазами,

Он ими сквозь ночной туман

Сверкал как бы звездами.

Шесть рог на лбу имел своем,

Носам и сметы нету,

Из уст огонь и дым столбом,

Сам весь как уголь цветом.

Как ад нахмурившись, идет

По зыбким вод равнинам,

Под ним грозней река ревет,

Звучней шумит пучина.

Разинув рот, Фаддей стоит,

По членам хлад струится,

От страху весь как лист дрожит,

И сил нет удалиться.

‘Куда, безумец?’ — он спросил.

— ‘Искать конца мученьям!’

— ‘Почто ж ты, дуралей, забыл

Ко мне предстать с моленьем?’

— ‘Но кто ты?’ — бормотнул Фаддей,

От ужаса бледнея.

— ‘Твой друг и общий друг людей,

Ты видишь Асмодея’.

Фаддей оледенел — вздрогнул,

Вотще уйти старался,

Хотел воскликнуть караул!

Но голос отказался.

‘Глупец! что так робеешь ты?

Скрепись! не ужасайся,

Откинь ребячьих дней мечты

И бабьих врак чуждайся!

Стыдись рассказам доверять

Душ слабых, боязливых!

Ах! если б мог уже ты знать,

Сколь в аде мы счастливы!

Как братья в оном мы живем,

Беседуем, гуляем,

Всечасно пляшем и поем,

Что скука есть — не знаем.

Всегда бывает нам тепло,

Топить хоть век не надо,

Спокойны реки, как стекло,

Смотреть душе отрада.

Что шаг, то взор твой веселят

Сады, луга, дубравы,

Таков наш ад, любезный ад,

Обитель благ и славы!

Тебе могу красу я дать

С богатством и чинами,

Искусство меж людьми блистать

И дар играть сердцами.

Для тела ловкость твоего,

Проворство для движений,

Не будет равных никого

Тебе среди сражений,

И станут девушки твой взор

Ловить, для всех желанный,

Посеет между их раздор

Сей взор непостоянный!..

Бароны, графы и князья

Об гордости забудут,

Словцо, улыбку от тебя

Считать за счастье будут.

И ревностно начнут служить

Тебе все силы ада,

Склонись лишь душу уступить

Свою за то в награду.

Что медлишь? запоет сейчас

Петух, злодей мой вечный,

И скроюсь от твоих я глаз

Навек, дружок сердечный!’

Стал думу думать наш Фаддей,

Подумал, соблазнился,

За золото душой своей

С Асмодькой обменился,

Обет ужасный написал

Он кровию своею

И с трепетом его отдал

Мерзавцу Асмодею.

Сей прыснул на него водой

С трикратным страшным воем,

И трубочист Фаддей красой

Сравнялся с Антиноем.

‘В задаток (так Асмодька рек)

Возьми, мой друг, сей чудный,

Набитый златом кошелек

Да перстень изумрудный.

Из кошелька десяток лет

Не истощится злато,

А перстню весь покорен свет,

Как былие булату.

Его лишь стоит повернуть —

По-твоему вс станет,

Но десять лет когда пройдут,

Последня ночь нагрянет,

Когда, объяты негой сна,

Сомкнут граждане очи,

Взойдет на небеса луна,

От облак час полночи

Звеня слетит, начнет стихать,—

Явлюсь я пред тобою,

И вместе в ад мы пировать

Пойдем рука с рукою!’

Умолк, разверзлось лоно вод,

Пожрало исполина,

Ужаснее река ревет,

Шумит звучней пучина.

Уже печальной ночи тень

С лица земли сокрылась,

Прекрасный воцарился день

И солнце воцарилось,

Стараясь совесть усыпить,

Взялся Фаддей за дело,

Задумал — перстень свой вертит…

Внезапно закипела

Вокруг его толпа рабов

(То были духи злые),

Коляска, кони с берегов

Аравии лихие.

И стали стройно пред него

В почтительном молчаньи

И алчут прочитать в его

Очах его желанья.

С какою важностью подъял

Фаддей свою десницу,

Как громко, гордо приказал

Придвинуть колесницу,

Как величаво крякнул, сел,

Склонясь на боковую,

Как барски закричал: ‘Пошел!

Пошел на Моховую!’

Не дом — дворец себе купил

На улице он этой,

Сто тысяч тотчас заплатил

Наличною монетой.

Мгновенно убран был сей дом

Красиво и богато,

Повсюду бархат с серебром,

Повсюду мрамор, злато,

И дышит каждая стена,

Чудесною десницей

Рафаэля оживлена.

Там пламенной денницей

Горят и блещут небеса

Над Юрой ледяною,

Там дремлет юная краса

Под сенью древ густою,

И пылкий юноша глядит

На милое созданье,

Трепещет грудь его — горит

В очах огонь желанья,

Там лев за чащей, притаясь,

Добычу выжидает,

А сзади егерь, приложась,

Свинцом его сражает.

Там мчится стая гончих псов

За ланью белоснежной,

И Адонис из-за кустов

Глядит с Кипридой нежной.

Вс живо так изражено,

Что око в заблужденьи,—

Живым предметам не дано

Единого движенья.

Прошу пожаловать в сады,—

Конца затеям нету:

Ручьи, и гроты, и пруды,

Каскады, водометы,

Из дальних звери там краев,

Из дальних стран растенья,

Чудесных запах, блеск цветов

И птиц чудесных пенье.

Плоды, каких угодно вам,

Во всякие дни года,

Раба покорнейшая там

Хозяина природа.

В сараях дрожек и карет,

Дормезов иностранных,

Колясок и кабриолет,

Пленительно убранных,

Не перечел бы, господа,

Я в месяц полносчетный…

Так просим милости сюда,

В конюшенки почетны!

Взгляните! о, восторг моих

Всех чувств и радость ока!

Вот двести жеребцов лихих

Из отчизны пророка.

А в кухне, ах! чего там нет!

Что в Африке родится,

В златой Америке цветет,

На дне морей таится,

Что в быстрых плещется водах

Сибири небреженной,

Что вьется летом в небесах,

Что зреет в отдаленной

Ост-Индии,— вс здесь, Фаддей,

Вс здесь, Лукулл наш новый,

По гласу прихоти твоей

В угодность ей готово.

Дни в три героя моего

Столица вся узнала,

Повсюду имя уж его

Из уст в уста летало.

Везде все спорили об нем,

Шумели, толковали,

Однако ж кончили на том,

Что толпищами стали

К нему и ездить и ходить,

Чтоб плотно наедаться,

Хозяину бесстыдно льстить

И пьяным напиваться.

Вседневно дом набит его

Бонтонными гостями,

Которы служат для него

Потехой и друзьями.

Он с ними собственны всегда

Достоинства считает,

И даже им он иногда

Творения читает,

Которы для забав своих

Стихами сам составил.

Внемлите, каждый как из них

Его таланты славил:

‘Вот этот ум — сказать, что ум,

Ей-ей, на удивленье!

Какая туча мудрых дум,

Какое, брат, паренье!

Куда Руссо! С умом своим —

Фаддею он в подметки,

Гельвеций и Вольтер пред ним —

Как пред китом селедки.

Читал ли ты, mon cher ami,¹

Его стихотворенье:

О равенстве скотов с людьми?

Ну что за сочиненье!’

¹ Милый друг (франц.).— Ред.

А сами устриц между тем

И стерлядь убирали,

Проворно торт, безе и крем

Шампанским запивали.

Обед окончился, встают,

Пыхтя, сопя, краснея,

И все в гостиную идут,

Чтоб там еще пьянее

Напиться, в карты поиграть

Для времяпровожденья,

Друг друга в картах разругать

Для дружбоизъявленья.

Вот ночь. Гостей уж боле нет,

Один Фаддей остался

И скрытой дверью в кабинет

Роскошный свой пробрался.

Там нимфы юные его

Давно уж ожидали,

Их сорок. Молча пред него

Они с улыбкой стали.

Блондинок милых целый хор,

Брюнеток рой чудесный,

Куда Фаддей ни кинет взор,

Там ножки их прелестны,

Там щечки аленькие их

Его глаза встречают,

Там перси полные у них

Косыночку вздымают.

Одну он наконец избрал

И, полный вожделенья,

К себе красавицу позвал

Десницы мановеньем.

Другие пляшут и поют,

Иль легкими перстами

Волшебны звуки издают,

Играя со струнами.

Так веселился наш герой,

В забавах утопая

И голос совести лихой

Сколь можно заглушая.

Двенадцать нажил сыновей

Себе он в год единый,

Презрел плачевный вопль детей,

Отрекся от невинных.

Но чад оставленных щитом

Был Части той смотритель,

Он дал им пристань — Съезжий дом,

Смирения обитель.

Лишь полицейские одни

К Фаддею не ходили,

И на пирах его они

Лишь позабыты были.

Фаддей их даже не дарил

По праздникам великим,

И всяк из них его честил

Львом, тигром, зверем диким.

Как, как бы к денежкам его

Подлезть, они не знали

И только втайне на него

Зубами скрежетали.

Стеклись однажды посему

Они на совещанье,

Какое б лучшее ему

Придумать наказанье.

Но прежде всяких дел своих

За штофы принялися,

Пунш, водка, крок в стаканы их,

Ерошка полилися,

И каждый весело гласит:

‘О водочка драгая!

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя!’

Вот Частный той части, где жил

Фаддей, восстал, шатаясь,

К собранью так провозгласил,

Бурля и запинаясь:

‘Друзья, товарищи! ко всем

Вам речь я обращаю!

О горе ведайте моем:

Заподлинно не знаю,

По сатанинскому ли то

Лихому наважденью,

Иль также статься может, что

По божью попущенью,

Но вот уж год в части моей

Мерзавец проживает,

Из бестий бестия, Фаддей,

По отчеству черт знает.

Колдун быть должен, господа!

Изволит забавляться

Ночь-ночинскую иногда,

А не к чему придраться!

Или кого в сердитый час

Ино до слез обидит,

Ты что б поддеть его хоть раз…

Нет — из воды сух выдет.

Случится, вы ко мне, друзья,

На вечерок зайдете,

Небось захочете питья!

Рацею заведете:

‘Богач-де у тебя живет,

По ночкам веселится,

Так как, дескать, тебе, мой свет,

С него не поживиться!’

А я… Ох, завтра день велик

(Крестится и вздыхает) —

Отсохни у меня язык,

Пословица вещает,

Ни шерсти одного клока

От козлища дрянного,

Ни малой капли молока,

Ниже чего другого.

Его нам должно проучить,

А то, без наказанья

Вы если будете сносить

Столь гнусные деянья,

То не забудьте о моем

Неложном предреченьи —

Мы скоро, скоро доживем

До светопреставлеиья’.

Он кончил, стали все кричать,

Гортани не жалея,

Хотели многие предать

Анафеме Фаддея,

Но Сыщик стал против того

И так о том толкует:

‘Пожалуй, проклинай его,

А он и в ус не дует.

Нельзя ль где хвата прицепить,

Да хорошенько в зубы,

Да рожу на сторону сбить,

Расквасить нос и губы.

Тогда, ручаюсь вам, соврет

Он многое невольно,

И небыль на себя взведет,

Как будет дюже больно’.

Все с этим мнением его

Бесспорно согласились,

Прижимки сверх еще того

Различные решились

Они Фаддею учинять,

Писцу же содержанье

В журнал велели записать

И плод их совещанья.

Перо писец наш обмакнул,

Заткнул его за ухо,

Понюхал табаку, чихнул

И, потрепавши брюхо,

С довольной рожей начал крыть

Своим журнал мараньем:

‘Такого-то числа прибыть

Изволили в собранье

Для совещанья о делах

Такие-то такие,

В мундирах, фраках, сюртуках

Особы пребольшие,

Носастые,

Губастые,

Пузастые,

Брылястые.

И были сыщики (глава

Всех следственных процессов),

Квартальные и пристава

И секретарь Сынбесов,

Чиновнейшие господа,

Служаки заслуженны,

И так, как водится всегда

В конпании почтенной,

Все пунш до красноты носов

И ерофеич пили,

Фаддейку, плута из плутов,

К прижимкам осудили’.

Но тщетно всячески прижать

Они его старались,

Ни в чем не удалось поймать,

И только что ругались.

Спокойно буйный наш Фаддей

Пил, ел и забавлялся

И над полицией от всей

Души своей смеялся.

Смеялся, но десятый год

Почти прошел,— ужасный

Последний месяц настает,

И близок день несчастный.

Фаддея трепет обуял,

Забыл он предаваться

Забавам, слезы проливал,

Не стал и насмехаться,

Внезапно брошенных своих

Детей воспоминает,

Представить в то же время их

К себе повелевает.

‘Я с полицейскими чрез них

(Он мыслит) примирюся,

И адских более своих

Врагов не убоюся!’

Они явились, вкруг его

В сермяжных бронях стали

И нежны взоры на него

В безмолвии кидали.

Незнаемые чувства в нем

Дотоле пробудились,

И очи нежности огнем

Отцовской засветились.

Попеременно всех он их

В объятиях сжимает

И жить в покоях уж своих

С сих пор повелевает.

При всем старании своем,

С полицьей помириться

Единым не успел он днем,

И вздумал уж пуститься

На хитрости. Вот первый час,

Асмодька вмиг явился:

‘Прошу пожаловать, для вас

Я вот как потрудился! —

И указал на сыновей.—

Не правда ли? Обновы

Лихие аду по моей

Здесь милости готовы?’

Нечистый кинул беглый взор…

И запылали очи,

Как бед предвестник — метеор

Во тьме осенней ночи.

Простер к Фаддею руку он

С улыбкою злодушной,

И торг ужасный заключен.

За души злополучных,

За души сыновей своих

Ты получил отсрочку,

Фаддей! за каждого из них

По одному годочку.

Простились, грешник отдохнул

И мыслью торжествует!

‘Коль я уж черта обманул,

Так кто ж меня надует?

Пускай попробует его

Прийти за сыновьями,

Пущу я частных на него

И сыщиков с когтями’.

И тотчас к полицейским всем

Послал он приглашенье:

— Хочу-де в доме я моем

Дать другам угощенье!

И кучей начали друзья

К нему сии стекаться,

Отвсюду, будто воронья

В лесу на падаль, мчатся.

День целый радостный Фаддей

Хлопочет, суетится,

Бежит в сенях встречать гостей

И просит не чиниться.

Всех их он деньгами дарит,

Мясами начиняет,

Шампанским, и шатолафит,

И пуншем угощает.

Но сколько ни пили они,

А вс им не веселье,

Лишь чуют головы свои

В сомнительном похмелье.

И согласились все просить

По-дружески Фаддея,

Чтоб не шампанского им пить,

А подал ерофея

‘Ты дай, дружище, нам того…

Покрепче… разумеешь!..

А это — лопни хоть с него,

А вс не опьянеешь!!!’

Явился и ерошка-плут,

Все вмиг к нему Турьбою,

Не рюмками — стаканом пьют

И хвалят меж собою.

Вот пили, пили и, когда

Как должно напилися,

В приятельский кружок тогда

У штофов собралися,

И дружно в горлышко одно

Запели, еле стоя:

‘О, всемогущее вино,

Веселие героя!’

Уж полночь — всякий опьянел,

С хозяином простился,

Домой шатаючись побрел

Иль к должности пустился.

Каких чудес во тьме ночей,

Друзья, вы не узрите!

Вот, например, к сторонке сей,

К перилам посмотрите:

Квартальный пьяный там идет,

Качаясь как тростина,

Его лакеишко ведет,

Достойный господина.

И взвидел полицейский глаз,

Что в луже шевелился

Какой-то пьяница, тотчас

Мой крюк остановился.

‘Меня к забору,— рек,— приставь,

А этого скотину

Скорей на съезжую отправь!

Ступай!.. родному сыну

Я пьянства не прощу вовек!

Какого развращенья

Достигнул ныне человек!

И вс от просвещенья!’

Так наш квартальный восклицал,

Язык едва вращая,

Старинный век благословлял,

Новейший проклиная.

Как клюковка, голубчик мой,

Пиончик в полном цвете,

Рисует, идучи домой,

И люди и мыслете.

Приплелся — растянулся спать

С пленительной мечтою,

Что завтра будет пить опять,

Закусит колбасою.

С сих пор отвсюду к одному

Они ползли Фаддею

Для поклоненья своему

Амуру-ерофею.

Чуть только солнышко взойдет,

Чуть утро улыбнется,

Толпа квартальных уже пьет

И вкруг колбаски вьется,

Всего же более их тут

Сбиралася беседа

Между торжественных минут

Закуски и обеда.

Но вот двенадцатый уж год

Подходит нежеланный,

Раздумье грешника берет,

Он мыслит: ‘Окаянный!

Не получить тебе меня

В свои когтисты руки,

Не испытаю адской я

Толико страшной муки.

Себе спасение найду

За грудью полицейской,

А зубом ты скрипи в аду

В бессильи злобы змейской’.

Раз всех крючков он пригласил

К себе на пированье,

За пуншем им вполне открыл

Души своей страданье,

И все провозгласили вдруг:

‘О милый, о почтенный,

О вселюбезнейший наш друг!

О друг ты наш бесценный!

Не опасайся ничего,

Попробуй он явиться!..

Да мы, да мы, да мы его!..

Нет!.. с нами жутко биться!..

Его туда запрячем мы,

Где гады, сырость, холод,

Темней где самой адской тьмы,

Где вечно жажда, голод,

Где из чертей никто не был,

И ворон стервоядный

Куда костей не заносил,

Где волк не рыскал гладный!’

Когда же кончили орать,

То положили мненьем,

Чтоб пару бутошников дать

Дружку для охраненья.

И стал спокоен наш герой,

Пирует, веселится…

А день последний — за горой,

И солнце уж садится!..

Вот час полночный зазвенел!

Асмодька появился,

Но бутошников чуть узрел,

В ад тотчас провалился

И Сатане рапортовал,

Что грешников прикрыли…

Внезапно ад весь застонал

И фурии завыли.

И свист, и лай, и визг, и треск,

И скрежеты зубами,

И дланями отвсюдный плеск,

И щелканье бичами.

К Фаддею Сатана предстал,

Ужасный Царь геенны,

Весь пышет жаром, как металл,

В горниле раскаленный.

Что шаг свирепый ступит он,

То молнии сверкают,

Земля дает унылый стон

И громы ударяют.

Стал трусу праздновать Фаддей,

Трясется и бледнеет,

Объятый ужасом, очей

Поднять к врагу не смеет.

Но ободрил его тотчас

Квартальный, муж серьезный:

‘Что нужно, брат, тебе у нас?’ —

Рек Сатане он грозно.

— ‘Пришел свое добро я взять,

Вам брать я не мешаю,

И вы мне не должны мешать,

Я весь ваш кодекс знаю!..’

— ‘Сперва у Частного спросись

(Коль право твое дело),

Потом квартальным поклонись,

Велят — потащишь смело.

А прежде тронуть волоском

Не смей их, окаянный!

Ступай, хожалый, в Частный дом,

Зови скорей квартальных

И частных приставов сюда,

Скажи им: ‘Наш дружище

Готов достаться, господа,

В ад, черту на игрище…»

Внезапно стали налетать

На двор они толпами,

Ругают дьяволов, грозят

И Сатане очами.

Сначала было вздумал он

Пред сыщиком храбриться,

Но после поунизил тон

И предложил мириться.

Да только сыщик молодец,

Не дался в уловленье

И закричал: ‘Ах ты, подлец!

Ах, гнусное творенье!..

Как, как дерзнул ты предложить

Измену мне такую,

За деньги правду чтоб забыть

Я мог когда святую!’

В сердцах со стула соскочил,

Надул претолсто губы,

Рукав по локоть засучил —

И Сатану шарк в зубы.

Несчастный Сатана сробел,

Стоял молча, бледнея,

А сыщик снова налетел

И хвать его по шее.

Геенны бедный царь во прах

Пред ними преклонился,

И милости просить в слезах

У грозных он решился.

Стал всепокорнейше молить,

Чтоб дали позволенье

Ему вс дело изложить

Пред ними на сужденье.

‘Ага! давно бы тебе так,

Паршивая собака!

Мерзавец, бестия, дурак,

Каналья, забияка!

Да что ж изволишь ты стоять

Пред нами, как колода?

Не время понапрасну ждать

Тебя нам здесь, урода!

Ну, говори!’ — И рассказал

Им дьявол про Фаддея,

Каким он образом попал

В тенета Асмодея.

И скромно сыщика просил

Рассказа в заключенье,

Чтоб он в сем деле объявил

Ему свое решенье.

Со всею братьей для сего

Наш сыщик совещался,

И вскоре так, как гром, его

Медвежий глас раздался:

‘О Сатана! владыко тьмы!

Рогами в прах склонися!

Внемли, что днесь решили мы,

И молча покорися,

Ты хочешь этих грешных взять,

О том мы рассудили

И правосудье оказать

Тебе предположили…

Старик, бесспорно, виноват,

Да нам он угождает,

Поить, кормить всегда нас рад

И деньгами снабжает.

В аду же вы, я знаю сам,

Не пьете, не едите,

И деньги тож не нужны вам,—

Так старика не ждите,

Никак его не отдадим.

Когда нам с ним проститься,

То где же так мы поедим?

И где нам так напиться?

А в отношеньи к сыновьям,

Согласен, Сатана, ты

В том, верно, с нами будешь сам:

Они не виноваты.

И, сверх того, принадлежат

К полиции блаженной,

Так не получишь ты их в ад

Никак, дружок почтенный!

А то нам и самих себя,

И стен-то будет стыдно.

Но в то же время, для тебя

Чтоб не было обидно,

Мы осудили разлучить

Фаддея с сыновьями,

Еще ж вина ему не пить,

А хлопать лишь глазами,

Когда порядком пировать

В его мы доме станем,

Ерошку будем попивать

И песенку затянем.

Что решено правдиво так,

Ты должен согласиться,

Ведь сам ты малый не тумак,

Тебе уж не учиться?

Сынов же осуждаем мы,

Для их же избавленья

От адской преужасной тьмы,

На долгое храпенье.

И всем им спать по время то,

Дотоль не просыпаться,

Поколе пьян из нас никто

Не станет напиваться,

И так как никогда сего

Отнюдь не может сбыться,

То должен ты без ничего

Всвояси возвратиться!..’

И бедный дьявол в ад побрел,

От горести стеная,

Как будто несолоно ел,

Полицию ругая.

Крючки ж стеклись вкруг своего

Спасенного Фаддея

И стали поздравлять его

За рюмкой ерофея.

Сынов же пенным простяком

Немедля усыпили,

Шинелью с красным воротком

Для хранности покрыли.

<В. А. Проташинский>

<1831>

Двенадцать спящих бутошников. Впервые — отдельной брошюрой — ‘Двенадцать спящих бутошников. Поучительная баллада. Сочинение Елистрата Фитюлькина’. М., 1832, 47 стр. (Цензурное разрешение — 7 декабря 1831 г.). Воспроизводится по экз. Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Проташинский Василий Андреевич, родственник В. А. Жуковского, воспитывался в Московском благородном пансионе при университете в 1802—1805 гг., по ‘изустным преданиям’, в 20-х гг. состоял в штате московской полиции. Вышел в отставку и быстро опустился (Д. Языков. Историко-литературные разыскания. III. Двенадцать спящих бутошников.— ‘Исторический вестник’, 1906, кн. 12, стр. 949—953). Появление сатирической пародии Проташинского переполошило московскую полицию, знавшую за собой разные ‘грешки’, и стоило должности цензору С. Т. Аксакову, разрешившему книгу к печати. В журнале Московского цензурного комитета от 26 февраля 1832 г. приводится отношение министра народного просвещения от 18 февраля, в котором указывалось: ‘В недавнем времени появилась в Москве книжка, под названием ‘Двенадцать спящих бутошников’, пропущенная в печать цензором Аксаковым. Государь император, прочитав оную книжку, изволил найти, что она заключает в себе описание действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях, написанная самым простонародным языком, приноровлена к грубым понятиям низшего класса людей, из чего видимо обнаруживается цель распространять чтение ее в простом народе и внушить оному неуважение к полиции. Наконец, предисловие сей книжки, равно как и следующее за оным обращение к цензуре, писаны с явным нарушением всякого приличия и благопристойности. Его императорское величество, заключая из сего, что цензор Аксаков вовсе не имеет нужных для звания сего способностей, высочайше повелел уволить его от сей должности’ (Н. М. Павлов. С. Т. Аксаков как цензор.— РА, 1898, No 5, стр. 81—96). Раздражение московской полиции, а вслед за ней и высшей администрации объясняется, по-видимому, тем, что поводом для пародии послужило истинное происшествие. Московский обер-полицмейстер Цинский, объезжая ночью полицейские посты, набрал в свои сани двенадцать алебард, стоявших прислоненными к будкам. Бодрствующие стражи отсутствовали (С. В. Максимов. А. Н. Островский.— РМ, 1897, кн. 1, стр. 39). Сатирическая пародия Проташинского использует повесть в стихах Жуковского ‘Двенадцать спящих дев’ (баллада первая ‘Громобой’, ВЕ, 1811, No 4). Пародию Проташинского вряд ли можно рассматривать только как сатирическое использование. Она не лишена литературной направленности и против романтической баллады Жуковского. В ‘Двенадцати спящих бутошниках’ пародийно снижается романтическая и мистическая настроенность произведения Жуковского. Идея мистического искупления дочерьми греха отца, продавшего душу дьяволу, профанируется в пародии и переносится в темный полицейский мир Москвы, мир будочников и сыщиков. Г. Выжигины, Имеются в виду романы Ф. В. Булгарина ‘Иван Выжигин’ (1829) и ‘Петр Выжигин’ (1831) и написанные им в подражание романы А. А. Орлова (1791—1840) — ‘Хлыновские степняки Игнат и Сидор, или Дети Ивана Выжигина’, ‘Хлыновская свадьба Игната и Сидора, детей Ивана Выжигина’ и ‘Смерть Ивана Выжигина’ (1831). Пушкин воспринял романы А. А. Орлова как пародии на Булгарина и воспользовался ими для литературной полемики. ‘Он жив, к радости книгопродавцев, к утешению многочисленных его читателей’,— писал А. С. Пушкин в статье ‘Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов’ (‘Телескоп’, 1831, No 13). ‘Выжигины г. Орлова пользуются благосклонностью публики наравне с Выжигиными г. Булгарина’ (А. С. Пушкин. ПСС, т. 1. М.—Л., 1949, стр. 205—206). Двенадцать спящих журналистов. Обещание Проташинского отчасти выполнил в 1839 г. М. А. Дмитриев, написавший в Москве пародический стихотворный фельетон против М. Каченовского ‘Двенадцать сонных статей’ (опубликован в книге: В. Н. Орлов. Эпиграмма и сатира, т. 1. М.—Л., 1931, стр. 293—308). Кавалер сервент — паж для услуг. Рок свой проклиная. У Жуковского Громобой ‘над пенистым Днепром-рекой’ также клянет ‘судьбу угрюму’ и собирается утопиться:

Готов он прянуть с крутизны…

И вдруг пред ним явленье:

Из темной бора глубины

Выходит привиденье.

Асмодей — одно из имен Сатаны. У Жуковского: ‘Ты видишь Асмодея’. Сколь в аде мы счастливы. У Жуковского: ‘… весел ад, Лишь в сказках он ужасен’. Обет ужасный написал. В балладе: ‘Разрезав руку, написал Он кровью обещанье’. Антиной — прекрасный юноша, любимец римского императора Адриана (II в.), воздвигнувшего после смерти Антиноя храм в его честь, множество статуй и алтарей. Отчизна пророка — Аравия, родина Магомета. Лукулл Люций (ок. 106—56 до н. э.) — римский полководец, славившийся роскошью своих пиров. Двенадцать нажил сыновей. У Жуковского:

И в год двенадцать дочерей

Имел от обольщенных…

И запылали очи. В балладе: ‘Сверкнули страшно очи’. Частные — частные приставы. Крюк, крючки — полицейские. На долгое храпенье. У Жуковского — мистическое заклятье:

И праху обладатель ад,

И гробу отверженье,

Доколь на погубленных чад

Не снидет искупленье.

ДВЕНАДЦАТЬ СПЯЩИХ БУТОШНИКОВ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: