Клад, Незлобин Николай Иванович, Год: 1937 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Незлобин

Клад

Часть первая

Бирючий брод

МЕЛЬНИК

Синь да синь

дремучий омут.

Любо в нем плескаться сому,

выходя на светлый плес

возле мельничных колес.

Ходит сом в реке глубокой,

черноспинный,

белобокий,

шевеля косым хвостом,

иль валяется пластом

у затона

на припеке,

грея жирные молоки,

иль, протискавшись в кугу,

ловит рыбью мелюзгу…

Синь да тих

дремучий вечер.

По заре слыхать далече,

как у мельничных шатров

ходит мельник Осетров.

На кривой его ножище

в сорок сборок

голенище,

в голенище забрана

замучнённая штана.

Ходит мельник,

сытый, белый,

от муки заиндевелый,

вислоусый, будто сом

под раскосым колесом.

И глядит

из-под ладони —

не пылят ли в яоле кони,

не летят ли ямщики

по дороге вдоль реки.

Вечер плещется в осоке.

Мельник ждет

гостей высоких

и вертит, сопя в усы,-

с толстой цепкою часы…

Синь да тих

заречный вечер.

Разрумянившись у печи,

машет пестрым рукавом

в полумраке заревом,-

топчет стежку

голой пяткой,

блещет влажною двухрядкой

белокипенных зубов —

мельничиха в семь пудов.

А в избе

столы накрыты,

скатертя узором шиты,

и стоит на скатертях

водка в синих четвертях,

квас в графинах полведерных,

в обливных латках просторных

тесно

пышным пирогам,

кровяным свиным кругам,

жирным тушам поросячьим.

И глядит

зрачком незрячим

на хозяйский пестрый скарб

прудовой зеркальный карп.

Он стола чуть-чуть короче,

воевал в садке

две ночи

и с трудом в жаровню влез

толстомясый жеребец.

Чернопёр, грузен,

янтарен,

он в коровьем масле жарен

да яичницей залит,

оттого и духовит…

Гости в избу

влезли в шапках.

Осетров на задних лапках

перед ними на рысях

угождает так и сяк.

Мельник до поту

замаян.

— Научи-ка ты, хозяин,

без особенных затей

мукомольничать гостей.

Мы реки не взбаламутим,

колеса

не перекрутим,

не закинем веретён

в заповедный твой затон.—

Гости веселы

и пьяны,

по рукам пошли стаканы

да краюхи пирога.

А под шапкой-то рога,

а внизу под поясницей

волчий хвост

висит косицей,

весь в колючках да репьях,

и копыта на ногах…

Мельничиха мужу в ухо

шепотком жужжит,

как муха:

— Зря мы дружбу завели —

облапошат, кобели.—

Но хозяин ей мигает,

под столом

ногой толкает:

— Обожди немного, мать,

нас объехать,— как сказать.

Дай-ка пива нам из бочки,

чтоб могли мои гостечки

винный дух

покрыть лачком,

да сиди, бревно, молчком,—

нет нужды в твоей защите.

Вы же, гости,

не взыщите,

что хозяйская жена

вашей честью смущена.

Мельник чорта

не боится.

Мельник век с ним рад водиться

лишь бы вышел нам закон

снять оброки с веретен.

Мы дела тогда поправим,

за помол чуть-чуть набавим,

и пойдут нам с мужика

и монета,

и мука…

РЫБАК, ПОП И КУЗНЕЦ

Над стынью воды стоячей,

задернутой желтым листом,

торчала изба

рыбачья

болотным коблом дуплистым.

Чернее избы не встретишь,

беднее избы

не сыщешь.

Сучила нужда из клети

худые свои ручищи.

В такой-то убогой хате,

томясь, как цыплок

в скорлупке,

коптил Еремей полати

крутым табаком из трубки.

Не столь так давно Ерема

куда тебе

жил иначе!

Ловил осетра и сома,

на доброй воде рыбача.

Бывало,

расправив плечи,

гребет он зарей к затонам.

Литые кусты посечий

гудят соловьиным стоном.

Всплеснет на середке жерех

хвостом хлобыснет

с размаху,—

крути побегут под берег,

пугая лесную птаху.

По селам звонят к обедням.

Заря камыши румянит.

Зацепишь соменка бреднем —

соменок

три пуда тянет.

Трещала по швам- с улова

смоленая душегубка.

А нынче,

как у святого,

остались лишь крест да трубка.

К верховью, в заветный ельник

на вольный зеленый берег,

пришел весь в мучнице мельник,

как чорт

в лебединых перьях.

Его Осетровым звали.

Он речку взнуздал

плотиной,

оставив рыбацкой швали

песок да помет утиный.

Ерема стянул потуже

голодное брюхо лыком,

таскал огольцов из лужи

и крадучись

в сумку тыкал.

Была у Еремы баба,

да скучно спанье печное,

коль баба,

поевши слабо,

ложится к тебе спиною…

Забьется Ерема в угол,

глазеет во тьму угрюмо.

Жара за стеною,

вьюга ль,—

одна у Еремы дума.

Она у Еремы с детства

трепещет,

как сердце птичье:

иметь бы такое средство,

чтоб счастье добыть мужичье,

чтоб в каждой лачуге черной,

чтоб в каждой

копченой хате

шумел самовар ведерный —

брюхатой снохи брюхатей,

чтоб крендель торчал, —

как шапка,

на медном его загривке,

чтоб в чай подливала бабка

топленые с пенкой сливки,

чтоб хата была,

как хата,—

с трубой да сосновым полом,

чтоб утром неслись ребята

веселым ручьем по школам.

Курил Еремей и думал,

вертелся всю ночь от злости

а к свету решал:

пойду, мол,

к попу Сивулею в гости.

У церкви,

в пыли пастушьей,

попово стоит поместье.

Сырою говяжьей тушей —

кирпич под зеленой жестью.

Кругом частокол точеный,

как пики казачьей сотни,

ворота с кривой иконой

и боров

у подворотни.

Изба у попа — что дача,

жена у попа — что лебедь,

карман, у попа —

без сдачи

и вечный заступник в небе.

А сам в кровяной коросте,

в облезлой клокастой шорстке,

косичка

с крысиный хвостик

и козья бородка в горстке.

Вздохнул Сивулей сугубо,

завидя в корзине щуку,

и сунул

Ереме в губы

в чесучих болячках руку:

— А ну, водяной бездельник,

какое ты зло затеял?

Не умер ли, часом,

мельник,

свернув на плотине шею?

— Нет, мельник здоров,

как идол,

а я из другого дела…—

и все без утайки выдал,

чем ночью душа болела.

— Покайся, лукавый грешник!

Поймай мне лещей штук десять,

иначе

во тьмех кромешних

тебя за язык повесят.—

Надел он скуфью цветную,

парчевый с крестами

фартук

и в книгу свою святую

взглянул, как гадалка в карту.

Поник у дубовой двефи,

персты на груди!

сложивши:

— Ты в бога-отца-то веришь?

— Неужто старик-то жив ш-ша?

— Во имя отца

и сына!

Да будь! твой язык отсечен,

безрогая ты скотина!

Господь наш всевышний вечен…

— И сам так— куда бы лучше —

гадаешь на годы многи,

ан вдруг

подвернется случай,

Глядишь — и протянешь ноги.

— Помощник и покровитель!

Доколе ты им прощаешь?

Ответствуй,

лихой хулитель,

ты ‘Верую’ твердо знаешь?—

Крута рыбаку затея.

Потупил он долу очи

и молвил попу, потея:

— А бредень

ты свяжешь, отче?

— Рассыпься, дурная проповедь

Ведь я не рыбак, пойми ты…

— Ну то-то,

и я не поп ведь,—

сказал Еремей сердито…—

Не кончив святой беседы,

захлопнул хозяин двери,

пророча Ереме беды

в двойном

и в тройном размере…

У кузни,

в конце деревни,

на выезде невеселом,

качал ураган деревья,

пылил торфяным назолом.

Чернели курные избы.

Жалел их Ерема: дескать,

с парчевых поповских риз бы

хоть нитку им дать,

для блеска…

За кузней большак-рязанский

бежал к облакам,

на север,

в колючей траве цыганской,

в озимом седом посеве.

А кузню, как шкурой куньей,

закутал дымок пушистый.

Долбил в ней

кузнец Якуня,

веселый кузней, речистый.

Ощерил Якуня зубы,

клещами в огонь потыркал.

— Кому бы, гляжу, кому бы?

Зайди-ка,

анчутка с дыркой!

Недаром

сегодня к свету

во сне мне приснились яйца:

такая у нас примета,

что кто-нибудь, значит, явится.—

Поведал Ерема ладом

о старой мечте сердешной.

— …А поп угрожает адом,

мученьем

во тьме кромешной.

— Поповы посулы — враки!—

отрезал кузнец.—

Едва ли!

Брехали на нас собаки,

брехали, да не кусали! —

Тряхнул он рукою в саже:

— Огнем всю пожгем заразу!

— Когда же, кузнец,

когда же?

— А вот подожди, не сразу…—

Нужда привыкает к месту,

с нуждой неразлучно горе.

Пристали, что мухи к тесту,

к Ереминой бабе

хвори.

Сосали ее, как пьявки,

сушили ее,

как жабы,

Заели на голой лавке,

Замучили насмерть бабу.

Побрел Еремей нескладно,

шатаясь,

побрел за речку —

к попу за крестом да ладаном,

за тонкой в копейку свечкой.

Сиял Сивулей,

как ангел,

в лучах самоварной меди,

вкушал со сметаной шанги,

рыгая от сдобной снеди.

— С каким,

говори короче,

событьем тебя поздравить?

— Пришел за тобою, отче,

жене погребенье справить.

— Сподобил господь?

Не дивно:

удел наш земной изменчив.

Три свечки ко гробу — гривна

да гривну прибавь на венчик.

Целковый за звон — приходу,

трояк за кадило — причту.

До места наймем подводу,—

за это

отдельно вычту… —

Вздохнул Еремей несмело

и молвил, с запинкой бате:

— На это святое дело

моих и кишков

нехватит.—

Как взвизгнет отец по-свиному

да брызг кипятком

из блюдца!

Чуть было не сжег Ерему,

спасибо, успел пригнуться.

Тут дать бы в затылок бате,

но выдохлась в сердце злоба.

Поплакал Ерема в хате

один

у сырого гроба

и в яму зарыл подругу.

Качались над ямой ивы.

Тянули казарки к югу,

и спрашивал чибис:

чьи вы?

КНЯЗЬ

Ерема картуз надвинул,

приткнул ворота приколком,

достал из плетня дубину

и тронул

глухим проселком.

Скликаясь перед отлетом,

кричали грачи на просе.

По рыхлым от засух взмётам

стлала паутины

осень.

Проселок петлял:

как заяц,

сгущалась ночная дрема.

Ходьбой от тоски спасаясь,

шагал до утра Ерема.

А утром

прилег на бровке,

на рыжей лесной полянке,

гоняли в лесу выжловки,

скулили в кустах скалянки.

По гривам,

по перелескам

волчиная шла охота.

И вдруг над Еремой с треском

порвались кустов тенета.

Как буря, валила стая.

За стаей, намётом*

всадник.

Вздыбила кобыла злая,

пошла на копытах задних.

Собачьи клыки ощеря,

накинулся всадник:

— Дура!—

Оттопал мне в остров зверя,

спущу я с тебя всю шкуру! —

Взвился

змеевой арапник,

умелой рукой наярен.

— Царапни разок, царапни,

но только напрасно, барин:

господской твоей забаве

не враг я

ни сном, ни духом,

лежал я молчком в канаве

и дивных скалянок слухал.—

Скатила с вельможи злоба.

Достал он с цепочкой флягу,

откушал, дабы для пробы,

и крякнул:

— Скажи, бродяга.

каких ты князей и вотчин?

Иль, может быть,

продан в город?

Какою статьей оброчен?

Каким дворянином порот?

— Не порот никем,

не продан,—

не льстились на жизнь рыбачью,

голодный да голый сроду,

обглодан, что кость собачья…

— Голодный?—

вскричал вельможа

и сдернул движением скорым

подсумок козловой кожи,

где всякая снедь и скоромь.

— Жри живо!— вельможа гаркнул.—

Сожрешь — отпущу до дому,

а нет — запорю! —

и шваркнул

подсумок, что псу борзому.

Рыбак переместился, накось,

ослабил на брюхе лыко

и мигом снизал всю закусь,

а было ее

велико!

Помещик и рот разинул:

— Вот это, скажу, посуда!

Пожалуй, возьму скотину

домой напоказ,

как чудо.—

Помещик с коня —

в канаву,

кнутом под ребро Ерему:

— Вставай-ка скорей, шалава,

поедем со мной до дому.

Коль бросишь водиться с ленью,

до дела дойдешь большого:

ты будешь служить в именьи

у князя

у Палашова!—

Поехал Ерема с князем,—

с обеда их дождик квасил,

по лужам,

по черным грязям

качались они в тарантасе.

Трясло старика под шубой:

озлился ли князь, продрогли.

В передней горланил грубо:

— Гей, слуги!

Аль слуги сдохли?—

Тащила к столу

вся дворня

еду в дорогой посуде.

— Отправлю на живодерню,

Хоть сдашь на десятом блюде!—

Ярился седой собашник:

— Голодный?

Так будешь сытым!..—

Рыбак рассупонил гашник,

присел за столом накрытым.

Ботвинью, омлет и шницель,

говядину, бабу с ромом

и прочее —

рыба ль, птица ль —

низал под-дугу Ерема.

Затих приглушенный говор,

когда докрасна нагретый,

упал перед князем повар

с последней

свиной котлетой.

Обвел Палашов спесиво

княжие свои хоромы

и прыснул

в подусник сивый:

— Теперь-то ты сыт, Ерема?—

Ерема доел котлетку:

— Спасибо за милость вашу,

почти что…

коль на заедку

хлебнуть с молочишком каши…

Вскочил, взбеленился барин:

— Почти что? Вот это здорово

И по столу плетью вдарил:

— Сгинь с глаз моих,

волчья прорва!

ЧУДЕСНАЯ ДУДКА

Мужика судьба решалась.

Но сменился гнев на шалость,—

Палашов подчас чудил

и Ерему

пощадил.

День прошел,

другой и третий.

Под навес убрали плети,—

барский гнев перегорел.

У Еремы куча дел:

днем свистит на молотилке

ночью моет он бутылки,

утром в погреб,

а в обед

рубит мясо для котлет.

Жил Ерема,

слушал галок.

Осень в желтый полушалок

наряжала барский сад.

Ветер. Дождик. Листопад.

Первый снег в кустах усадьбы.

Вьюги. Волки.

Волчьи свадьбы.

А потом тепло, капель,

половодье, канитель,

а потом гроза и лето,

но похарчилось и это

в свой положенный черед.

Так проехал

целый год.

Каждый —

дворню разумея —

рад был видеть Еремея.

Девки вышили ему

на рубахе бахрому.

Только князь один

не весел.

Сядет в бархат мягких кресел

и, подусник теребя,

баламутит сам себя:

у него статна княгиня,—

не княгиня,

а богиня,

у него растет княжна,

благородна, и нежна,

у него борзые резвы,

у него лакеи трезвы,

у него

который год

ходит в строгости народ:

до седых волос, до корня,

перепорота вся дворня,—

в кнут, и в два,

и в три кнута.

И душа его чиста.

Всяк наказан по закону:

старший конюх за попону,

гайдуки —

за крупный рост,

огородник — за мороз,

за распутицу — привратник,

за собачий вой —

выжлятник,

доезжачий-белозуб —

за курчавый черный чуб,

староста — за грубый голос

женский пол —

за длинный волос,—

всем и каждому влито

и за это и за то.

А кнуты для пущей боли

мочат с вечеру

в рассоле

да в березовом дегтю,

барским вкусам и чутью

позавидовал бы город…

Лишь рыбак один

не порот,

не дает, собачий сын,

никаких к тому причин.

Этим делом князь был очень

огорчен и озабочен,

плохо спал

и мало пил,

ощутив упадок сил,

охладел к своей княгине

и к супружеской перине,

не пил водки натощак,—

барин таял,

барин чах.

Верный друг его и лекарь,

проспиртованный аптекой,

уж прописывал ему

купорос

и сулему,

разный сброд

в клистирных кружках,

иль настой на шпанских мушках,

но и тот не помогал,—

князь все пуще тосковал.

Так и умер бы помещик,

да помог

лесной объездчик:

дал такой ему совет,

что цены совету нет.

Князь объездчику седому

приказал позвать Ерему.

Еремей умыт

и брит,

только горе, что не бит.

Князь берет его за ворот:

— Коль не порот,

будешь порот!—

И, прищурив барский глаз,

отдает ему приказ:

— У борзятников — нагайцев

забери сейчас

двух зайцев

и в заказник у реки

их в мешке отволоки.

Проводить тебя, балбеса,

мой слуга пойдет до леса.

Передашь слуге мешок,

а зверюшек —

на лужок.

Пусть резвятся зайцы вволю,

не пускай их только к полю,

и как солнце на закат,

пригони косых

назад.

Понял, олух?

— Все понятно…

— Коль пригонишь их обратно

шапку с кистью подарю,

не пригонишь — запорю! —

Строгий барин

снова весел.

А объездчик уж развесил

у крыльца для красоты

сыромятные кнуты.

Князь грозит ему клюкою:

— Сам начну, своей рукою!

И смеются из окна

и княгиня

и княжна:

— Будет знать закон, разиня:-

Ходит павою

княгиня,

свищет иволгой княжна,—

им какого же рожна!

Проводил слуга Ерему

к заповедному отъёму,

развязал гайдук мешок,

кинув зайцев

на лужок.

Те сначала боком, боком,

да как пыхнут резвым скоком

по лощине за кусты,

и от зайцев

след простыл…

Сел рыбак

на пень замшонный,

короваец вынул пшенный,

неспеша его жует

и в колени слезы льет.

Вдруг из поросли ольховой —

паутиною пуховой

бороды седой клочок,

а за нею —

старичок:

— Чем ты, бедный, озадачен

на моей зеленой даче,

от каких-таких причин

убиваешься,-

мой сын?—

Встал Ерема, поклонился

и крестом оборонился:

мало ль бродит по лесам

разной твари —

знает сам.

— Я — рыбак, простого роду,

из Бирючьего мы Броду,

служим барину теперь.

Этот барин,

лютый зверь,

заманил меня посулом,

и рублем,

и мягким стулом,

а как вызналось потом,

хочет бить меня кнутом.

Приказал мне взять двух зайцев

у борзятников — нагайцев,

покормить,

побаловать,

и домой назад пригнать.

— Зря ты падаешь душою:

это горе

небольшое,—

говорит ему старик.—

День осенний не велик,

ешь покуда коровайцы,

а когда княжие зайцы

нажируются в бору,

ты гони их

ко двору.

Подарю тебе я дудку:

ты припрячь ее, малютку,

а как зайцев гнать домой —

вынь и дунь

разок-другой… —

Удивляется Ерема:

‘Что-то дело

незнакомо,

не лесной ли шутит бес?’

Но старик уже исчез…

День увяз в кусты по ушки.

Крался низом вдоль опушки

с красной связкой

лисьих шкур

черный вечер-смолокур.

Тут Ерема дунул в дудку,

и к нему через минутку

друг за другом, вперепрыг.

ковыляют

два косых.

А в именьи в эту пору

разговоры,

смех и споры:

где Ерему лучше класть.

— Отойди, княжна, не засть!

Вдруг княгиня побледнела.

Княжья дворня присмирела.

Князь на выгон поглядел,

подскочил

и обомлел…

Там, по бровке, над оврагом,

шел Ерема крупным шагом,

а поодаль вперепрыг

ковыляли

два косых.

Под крыльцо полез объздчик,

слыша приговор зловещий:

— Гей вы, подлые плуты,

взять объездчика

в кнуты! —

Гайдуки на псарне в драку

били старого служаку,

а Ерема

зайцев сдал

и ушел на сеновал.

Так прошло еще с неделю.

Князь едва

не слег в постелю,

но не выдумал никак,

чтоб наказан был рыбак.

Захирел,

зачах помещик.

Но опять пришел объездчик,

отвалявшись от плетей,

с предложеньем злых затей.

Выпил князь полчашки рому

и зовет к себе Ерему:

— Мой приказ тебе таков:

стереги теперь

волков.

Отберите с доезжачим

двух волков

в углу собачьем

и везите их в садке

на охотничьем ходке

в мой заказ, к Лихому Полк

там пусти зверей на волю,

пусть побегают они,

а зарей —

домой гони.

Побледнел Ерема сразу

от подобного приказу,

но ослушаться не мог:

князь к ослушникам

был строг.

Вожжи алы,

кони пеги,

и везут они в телеге

под охраною псарей

двух соструненных зверей.

Чутко

всхрапывают кони

от подшорстной волчьей вони

и встревоженно косят

глазом выпуклым назад.

А Ереме вовсе жутко:

на волков

годится ль дудка?

И до времени пока

хочет спрыгнуть он с ходка.

Да грозится доезжачий:

— Полно ерзать,

чорт собачий,

не хотел быть под кнутом,

будь волчиным пастухом.—

Волки торкнули хвостами

и пропали за кустами,

а Ерема

сел на пень

и не слазил целый день.

На заре приник он к дудке:

может, выбегут, анчутки?

И на первый же погуд

волки из лесу

бегут.

Идут звери

ухо в ухо,

у Еремы в глотке сухо:

огрызнутся невзначай

и прощай, рыбак, прощай

Князь в дубовом кабинете

отбирал для порки плети,

пил некрепкое вино

и поглядывал

в окно.

Но когда, грызя сигару,

увидал он волчью пару,

забегавшую во двор,

грянул навзничь

на ковер.

Лекарь молвил:

— Князю худо!

Здесь поможет разве чудо.

Положить к затылку лед

и горчичник на живот. —

А Ерема попроворней

распрощался

с барской дворней,

сунул хлебушка в суму

и ушел в сырую тьму…

КЛАД

Вернулся рыбак под вечер

к своей опустевшей хате.

Верхушки берез,

как свечи,

мерцали в лесном закате.

У ветхих ворот

по стежкам

густая полынь засела.

За черным кривым окошком

как будто жена сидела.

Внизу на зеленой свае

мотались худые сети.

Припала статья такая,

что впору

не жить на свете.

Над зубьями дальних взгорий

плескалась звезда-плотвица.

Взяло Еремея горе,

решил Еремей

топиться.

Разулся, скатал онучи,

прошел босиком болото,

нашел бережек покруче…

И стало вдруг

страшно что-то…

Лежала в траве посуда,

на кочках

вверх дном валялась.

— Пойду-ка туда покуда,

вздремну напоследок малость…—

Свернулся рыбак под лодкой,

как писаный лист в конверте,

и слышит:

сошлись на сходку

и шепчутся с лешим черти.

Леший.

— Что хорошего, соседи,

в вашем займище речном:

не пристал ли в омут

бредень

с потонувшим рыбаком?

Не надумала ль девица

от измены роковой

к вам в бучало

погрузиться

русокосой головой?

Черти:

— Нет, покуда все, как было —

над рекою

и в реке.

Раки мертвую кобылу

доедают на песке.

Леший:

— Не тужите,

не случайно

ночь нас к берегу свела:

бережет мой берег тайну

возле белого ствола.

Расскажу вам, черти, проще,

леший знатен и богат.

У меня в соседней роще

под березой

спрятан клад.

Сто корчаг червонцев царских,

полновесных

золотых

и турецких и татарских

и цыганских и святых…—

Водяные чуть не с плачем:

— Дай нам, леший, хоть горшок,

мы на дне его

припрячем

под чешуйчатый песок.

Мы засунем по червонцу

в закоулки рачьих нор,

чтоб ни месяцу,

ни солнцу

не видать их с этих пор…

Леший:

— От своих добра не спрячу,

клад разделим

пополам,

но за это я задачу

вам для выкупа задам:

у плотины Осетровой

день и ночь

ручей бежит,

день и ночь он, бестолковый,

в уши лешему жужжит.

Чуть лишь звезды

в омут щучий

завтра кинут пояса,

собирайтесь, черти, кучей

у косого колеса

и давайте под плотиной

провернем такую течь,

чтоб на коготь воробьиный

там воды

не уберечь…—

Дослушать Ерема хочет

чертей потайные речи,

да тут мельничихин кочет

к заре

как закукаречит!

Попрятались мигом черти.

Нащупал Ерема лапоть:

— Чем ждать мне под лодкой смерти,

не лучше ль

чертей обтяпать?

Возьмись-ка, мужик, за разум

И вот он впотьмах, наощупь,

кустами, звериным лазом,

по кочкам —

в лешачью рощу!

Корчаги Ерема добыл:

в них, в каждой —

побольше пуда.

Тряхнул он одну для пробы —

как ахнет деньга оттуда!

Стаскал он весь клад в закуту,

в подполье к себе,

под хату.

А солнце съезжает круто

с полуденных гор к закату.

Спешит Еремей:

не рано!

Торопится с солнцем вместе.

Подумал и снял с гайтана

затертый нательный крестик.

Скатал колобок из воску,

воткнул в него крестик прочно

и вставил в дверную доску

под скобку,

к дуге замочной.

Лешак теперь с горя сдохнет,

зачахнут, небось, и черти.

Коснуться —

рука отсохнет.

Ходите да зубы щерьте!

Зато мужики воспрянут.

Раздаст им Ерема деньги.

На тучных загонах встанут

овсы —

за мое почтенье!

Ненастье придет, зима ли.—

всего мужику вдостаток.

Хозяйка —

в ковровой шали

с кистями до самых пяток.

Изба загудит,

как бубен.

Девчата — в глазастых ситцах.

А сам-то — в дубленой шубе,

в собачьих пушных галицах

Столешник на стол расстелешь.

Вот только одно заботит:

в горстях-то

зерно не смелешь,

коль мельницу чорт своротит…

Прибрал он рыбачью сбругу,

Поел, помолился богу,

взглянул на свою лачугу

и двинулся

в путь-дорогу.

ДОБРОЕ ДЕЛО

На Осетрову мельницу

надвинулась беда.

Не вздрогнет,

не шевельнется

зеленая вода.

С прогала обмелевшего

песком лысеет плес.

Притих

на радость лешего

веселый шум колес.

Застыли стопудовые

литые жернова.

Бежит к селу

бедовая

неладная молва.

На Осетровой мельнице

хлопот

невпроворот.

Хозяин канителится

и мучает народ.

Ереме — не хозяина,

а жаль его людей:

торчат

в речных закраинах

по горлышко в воде,

в песке да в тине возятся,

ватажатся с плетнем,

купаются,

морозятся

в бучале ледяном,

стараются до вечера,

лишь косточки хрустят.

Да видно —

делать нечего,

кличь ужинать ребят!

Неси хмельного пива им,

чтоб время скоротать.

Соломою

да ивою

реки не обратать!..

Ерема срубил березку,

проткнул в ней гвоздем

отверстье,

накапал в отверстье воску,

заткнул его козьей шерстью,

поставил на шкурке метки,

пробрался на край запруды,

связал у березки ветки,

а к веткам —

замок в полпуда,

потом на цепи собачьей

спустил ту березку в воду.

И стало

легко народу,

и дело пошло иначе.

С утра загатили гати,

забрали плетнем бучало.

А днем —

на речном раскате

опять колесо стучало.

Ерему зовут к обеду,

сажают

в передний угол.

Молва про его победу

несется на всю округу.

Хозяин дает целковый,

хозяйка —

кисет с мохрами.

Ерема в избе сосновой

потеет под образами.

Пытает Ерему мельник:

— Не инок ли ты задонский,

не божий ли ты отшельник

с высокой горы

Афонской? —

Оно бы не время блудням,—

хозяин крутой да строгий,—

хлебнуть бы кваску со студнем

и ходу

своей дорогой.

Ан вышло иное дело,—

заехал, знать, ум за разум,—

хозяйка ль

с крыла задела

мордовским лукавым глазом,

иль в потный затылок вдарил

граненый стакан с устатку,—

рыбак мужиков раззарил,

пошел по избе

в присядку:

— Ах, сыпь-топчи,

на печи бахчи!

Нашим-вашим

распояшем,

пляшем, пляшем,

пляшем, пляшем…—

Сцепил кулачищи мельник,

тряхнул головою рыжей:

— Ишь, вздумал

святой отшельник

под праздник плясать, бесстыжий

Колдун он, собачье семя,

Давай-ка валек, Наталья! —

Да снадолба гостю в темя,

да в колья его,

да в мялья!

Под зебры, под вздох, под почки,

под сердце, в живот и в ребра.

А мельник ревет:— Гостёчки,

поддайте ему!

Час добрый! —

Хорошую память дали

за доброе дело гостю.

Потом сволокли задами

в бурьянистый лог

к погосту.

Наделали б черти хрому

из желтой рыбачьей шкуры,

да выручила

Ерему

мужичья его натура.

Сухою лесной калиной

заел он свою невзгоду —

и тронул

дорогой длинной —

трюх-трюх, через пень-колоду…

МУЖИК ЗА ПИРОГ, А ЧОРТ ПОПЕРЕК

Шел Ерема

большаками давними,

в черных избах

с расписными ставнями

перед русской печкою

румянился,

старостам и сотским

в пояс кланялся.

По лугам

часами полуденными

отдыхал

над речками студеными,

в синий омут

камешки покидывал,

вольным рыбкам

в омуте завидовал.

Рыбьи стайки

прыгали, как мячики,

под рябыми листьями

мать-мачехи.

Нагибался Еремей

над омутом

и видал, как в зеркале,

Ерему там:

вон какой оброс он бородищею.

Одежонка

порванная, нищая.

Тяжело

считать ступне Ереминой

волчьи версты

волости соломенной…

А волость —

Сибирь схоронишь

в степях да в лесах лосиных.

Одним рубежом — в Воронеж,

другим рубежом — в Касимов.

По крышам глухих заимок,

по кочкам

и рыжим кланам

уже залегал зазимок

хрустящим холстом белёным…

Завьюженный, тощий, рваный,

к ступням приморозив чуни,

вошел Еремей,

как пьяный,

в раскосую дверь к Якуне.

— Ну, что тебе сны вещали —

не видел ли снова яйца?

— С такими теперь вещами

кузнец и во сне

не знается.

Уехали наши яйца

в чужие гнилые зубки,

а нам, как и полагается,

остались одни

скорлупки.

В избе по колена слякоть.

Детишек

блоха заела.

Однако — кому балакать,

а нам надо делать дело! —

Достал он с горна картошки,

завалышек хлеба, луку.

— Грызни-ка пока с дорожки,

Хвати-ка

на скорую руку! —

Рыбак расстегнул поддевку,

утерся худой полою,

помял, не лупя, картошку

и в рог,

пополам с золою.

— Житьишко — кричи хоть