Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
СТАРЫЯ БЫЛИ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1903.
ДВ ЖЕРТВЫ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Две жертвы, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1883
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Берега Дона въ Воронежской губерніи и до сихъ поръ мстами очень живописны. Кой-гд и до сихъ поръ встрчаются старые густые лса, поросшіе на значительныхъ крутизнахъ и какъ бы висящіе надъ водою. Однако такихъ дикихъ и красивыхъ мстъ съ каждымъ годомъ становится все меньше и меньше. Лса безпощадно вырубаются, дикая и живописная красота исчезаетъ..
Но въ прежнее время, около ста лтъ тому назадъ, вковые лса стояли нетронутыми и среди нихъ кой-гд возвышались палаты тогдашнихъ русскихъ баръ, жившихъ въ своихъ помстьяхъ широкой и полной жизнью, о которой до насъ доходятъ только легенды и смутныя воспоминанія.
Въ т далекіе годы чуть ли не самымъ красивымъ помстьемъ въ Воронежской губерніи было село Высокое, принадлежавшее графу Михаилу Петровичу Девіеру. Графъ Михаилъ былъ вторымъ сыномъ генералъ-аншефа и дйствительнаго камергера графа Петра Антоновича и внукомъ Антона Девіера, одного изъ иностранцевъ, пріютившихся въ Россіи въ эпоху преобразованій, женившагося на сестр всесильнаго Меншикова, Анн Даниловн, бывшаго полиціймейстеромъ Петербурга, сосланнаго посл кончины Екатерины I и возвращеннаго въ Петербургъ передъ самой смертью своей, въ 1743 году.
Внуки Антона Девіера успли уже позабыть свое происхожденіе и исторію дда и бабки. Русскіе графы, владтели огромныхъ богатствъ,— они считали себя исконными русскими барами и были во второй половин XVIII вка крупными представителями всхъ темныхъ сторонъ тогдашняго барства. Сынъ Антона Девіера еще чувствовалъ крпкую связь съ той средою, которая выдвинула отца его. Онъ былъ еще созданіемъ Петровскаго Петербурга и тамъ совершалъ свою карьеру, достигая высшихъ почестей. Но сыновья его оторвались отъ Петербурга и молодыми офицерами переселились въ воронежскія и харьковскія помстья,
Тутъ они могли жить, какъ имъ хотлось, ничмъ не стсняясь,— такъ они и жили.
Старшій, графъ Николай, скоро навелъ ужасъ на всхъ близкихъ и дальнихъ сосдей. Онъ организовалъ цлую шайку разбойниковъ и грабилъ чуть-ли не среди бла дня. Всей губерніи была извстна слдующая его продлка:
Была у него сосдка-старушка, барыня богатая да одинокая. Сталъ онъ покупать у нея вотчину, и сторговались они. Прізжаетъ онъ къ ней.
— Ты, говоритъ, матушка, пожалуй ко мн откушать въ такой-то день, мы тогда и бумаги вс напишемъ, и деньги я теб, за вотчину тутъ-же выплачу.
Пріхала старушка, онъ ее встрчаетъ, ласковый такой, куда усадить — не знаетъ. Напоилъ, накормилъ онъ ее, мелкимъ бсомъ передъ нею разсыпается, да и говоритъ:
— Такъ и такъ, молъ сударыня, вотчину-то я у тебя купилъ, а денегъ заплатить у меня теперь нту.
Старушка разсердилась:
— Какъ такъ нту? зачмъ покупалъ, зачмъ звалъ къ себ и заплатить общался?
— Что длать!— отвчаетъ онъ:— пришлось нежданно деньги выплатить — вотъ ихъ и нту. Да ты не тужи, не останешься въ наклад: знаешь, чай, мою посуду серебряную?
А посуда эта всмъ сосдямъ была извстна: блюда такія, что едва поднять можно.:
— Такъ вотъ,— говоритъ графъ: — я всю эту посуду, какъ есть, отдамъ теб за вотчину.
Сосдка подумала, разсудила и даже обрадовалась.
— Ладно!— говоритъ.
Ударили они по рукамъ. Осмотрли потомъ посуду. Приказалъ графъ уложить ее всю къ старушк въ кибитку. Дло было зимою, и она въ кибитк на полозьяхъ пріхала. Уложили посуду, и сосдка, несмотря на вс уговоры хозяина остаться переночевать, стала собираться въ дорогу.
Отпустилъ онъ ее,— похала. Ночь темная да морозная. Только барыня не боялась: кучеръ у нея былъ врный человкъ, дтина ражій и ловкій, дорогу зналъ хорошо.
Пришлось имъ черезъ рку Осколъ перезжать, и только что спустилась кибитка съ берега, какъ накинулись на нее графскіе люди. Имъ было приказано посуду серебряную выбрать, а барыню съ кучеромъ и лошадьми — въ прорубь.
Такъ оно бы все и случилось, да, по счастью, въ ту самую пору прозжалъ сосдъ со своими людьми. Отбили они старушку и добро ея.
Вздумала она жаловаться на Николая Петровича — и только время потеряла: всхъ онъ въ рукахъ держалъ, на всхъ страхъ нагналъ — некому было жаловаться. Онъ продолжалъ свои беззаконія, да еще и грозить сталъ сосдк такъ, что она со страху разболлась и умерла скоро.
Второй братъ, Михаилъ Петровичъ, тоже пользовался очень незавидной репутаціей. Но пока о немъ и о его жизни говорилось какъ-то глухо, его просто инстинктивно боялись сосди и въ то-же время съ радостью собирались къ нему въ Высокое, гд шли пиры за пирами, гд было разливанное море всякаго барскаго веселья.
Высокое, какъ уже сказано, расположилось по нагорному берегу Дона. Село было большое, многолюдное и стояло значительно въ сторон отъ барской усадьбы. Усадьбу-же себ графъ Михаилъ выстроилъ среди густого, почти непроходимаго лса, на красивомъ обрыв, круто нависшемъ надъ широкой, многоводной ркою.
И что это была за усадьба! Не пожаллъ графъ на нее денегъ, смастерилъ себ истинно царскія палаты. Вс строенія были каменныя, массивныя, и если можетъ быть и оставляли кой-чего желать въ архитектурномъ отношеніи, то, по крайней мр, широко удовлетворяли барскимъ потребностямъ. Комнатъ въ дом было безчисленное множество, корридоры, галлереи, лстницы, ходы да переходы. Домъ стоялъ на каменныхъ сводахъ, стны такой толщины, что и пушками не прошибешь ихъ. Службы, конюшни, псарня и прочія по тому времени необходимыя постройки помщались на огромномъ мощеномъ двор, обнесенномъ высокой каменной стною, за которой сразу начиналась гущина лса.
Незнакомому съ мстностью человку даже трудно было добраться до графской усадьбы, а доберется — словно въ сказанное царство какое вступаетъ, въ заколдованный замокъ.
Графъ Михаилъ еще въ Петербург, совсмъ почти мальчикомъ, лтъ девятнадцати, женился на богатой невст, Софь Адамовн Олсуфьевой. Бракъ этотъ совершился по желанію родительскому и, повидимому, носилъ въ себ вс задатки для семейнаго счастья. Молодая графиня, принадлежавшая къ родовитому русскому дому, была прекрасно для того времени воспитана, отличалась здоровьемъ и красотою. Въ первые-же два года своего замужества она родила графу двухъ сыновей, и казалась всмъ знавшимъ ее — олицетвореніемъ счастья и семейныхъ добродтелей. Молодой мужъ тоже, по всеобщимъ наблюденіямъ, сильно любилъ ее.
Одно только показалось всмъ очень страннымъ: вдругъ онъ, безо всякой осязательной причины, бросилъ Петербургъ и перебрался въ свое воронежское помстье, въ село Высокое, гд только-что въ то время отстроились на-диво всмъ сосдямъ его палаты.
Двадцатилтній подполковникъ, красивый, богатый и тароватый, заблисталъ яркой звздой среди глухого провинціальнаго общества. Графиня, влюбленная въ мужа и на все глядвшая его глазами, ничего не имла противъ переселенія въ деревню. Она обворожила сосдей своей лаской и простотою.
Но такъ шло не долго: не кончилось и года, какъ неясный, постепенно усиливавшійся шопотъ начался на десятки и даже сотни верстъ кругомъ Высокаго. Большую перемну стали замчать и въ граф, и въ графин.
Въ роскошныхъ лсныхъ палатахъ попрежнему собиралось еще шумное общество, по прежнему шли пированья, но это было совсмъ уже не то. Графъ какъ-то разошелся съ самыми почтенными и уважавшимися въ той мстности семействами, завелъ себ новую компанію, набирая ее невсть откуда. Графиня все рже и рже показывалась между гостями, все рже и рже объзжала сосдокъ и, наконецъ, совсмъ засла за своими каменными стнами.
Прошелъ еще годъ, начался третій, и шопотъ окрестныхъ жителей превратился въ ропотъ. Впрочемъ, открыто и ясно никто ничего не говорилъ:— богатство и столичныя связи графа заставляли всхъ прикусить языкъ во-время. Да и никакихъ опредленныхъ обвиненій еще ни у кого не было, передавалось только на ухо другъ другу, что молодой графъ ведетъ разгульную жизнь, что онъ очень падокъ до женщинъ, и въ Высокомъ завелось не мало всякихъ соблазновъ, что графиня очень несчастна въ супружеств.
Жалли графиню, въ особенности женщины, охали да ахали, но дальше не шли. Многимъ смертельно хотлось пробраться въ Высокое, разглядть и разузнать все поближе, однако, этого не удавалось ни одной изъ сосдокъ-помщицъ. Графиня никого не принимала. Судили, рядили, толковали, разсказывали небылицы, но, наконецъ, это надоло, нашлись новыя сплетни, новые интересы, и графиня Девіеръ была позабыта.
Вскор, однако, ея имя оказалось опять у всхъ на устахъ, и случилось это самымъ неожиданнымъ и печальнымъ образомъ. Изъ Высокаго пришло извстіе, что графиня Софья Адамовна скончалась…
Какъ такъ? какимъ образомъ? отъ какой болзни? Она была такъ молода, пользовалась такимъ цвтущимъ здоровьемъ! Что таится подъ этой ранней, внезапной кончиной?!.. Быть можетъ, преступленіе!..
— Наврное, это онъ, злодй, извелъ ее!— если и не подсыпалъ зелья, такъ извелъ дурнымъ обращеніемъ, обидами, пожалуй, побоями… Отъ этакого изверга все станется…
— Вонъ, вдь, у него тамъ, ровно у салтана турецкаго, гаремъ цлый, безстыжихъ двокъ со всхъ сторонъ нагнано, камедь представляютъ, пляшутъ передъ пьяной компаніей… Срамота такая, что и слушать то уши вянутъ!..
— Такъ, такъ!.. врно это… и ужъ гд-же ей, голубушк, въ страх Божіемъ воспитанной, да и любившей его, изверга, такое было вынести?!..
Такъ разсуждали сосди и сосдки. Но большинство было того мннія, что графъ просто-на-просто чего-нибудь ей подсыпалъ.
— Вдь, у нея тамъ, въ Питер, родныхъ много, люди большіе, съ всомъ. Вынося такое мученіе и безчестіе, она всегда могла найти способъ снестись съ этими родными, т бы ее выручили, вырвали бы изъ этого омута. А подсыпалъ — и кончено. Скончалась и — нтъ уликъ. Теперь онъ свободенъ, будетъ жить какъ знаетъ, безъ помхи. Дточекъ вотъ больно жаль, двое маленькихъ мальчиковъ осталось, что съ ними станется при такомъ отц?!..
Но подсыпалъ или не подсыпалъ, были-ли эти разсужденія просто клеветою, на которую такъ падки языки людскіе, или графъ Михаилъ Петровичъ, дйствительно, оказывался причемъ нибудь въ смерти жены,— она умерла, и сосди-помщики получили приглашеніе на ея похороны.
Похороны графини Девіеръ были обставлены такою пышностью, какую еще никто и никогда не видалъ въ тхъ мстахъ. Самъ графъ казался опечаленнымъ, велъ себя съ большимъ достоинствомъ и не замчалъ или длалъ видъ, что не замчаетъ шопота, косыхъ взглядовъ, перемигиваній. Слышали даже, какъ онъ просто и естественно жаловался, что вотъ, молъ, въ такихъ молодыхъ лтахъ остался безъ хозяйки и подруги съ двумя младенцами-сиротами.
Кинулись сосди, а главнымъ образомъ, сосдки, взглянуть на покойницу.
— Какова-то она, сердечная, давно, вдь, никто не видалъ ее — чай и не узнаешь!..
Но и теперь не пришлось увидть. Близкіе къ графу люди толковали, что ему все не врилось, точно ли умерла она, не обморокъ-ли съ нею такой долгій приключился, все ждалъ онъ: быть можетъ, очнется и встанетъ, примры тому не разъ бывали.
— И точно,— разсказывали эти люди, невдомо откуда взявшіеся, никому изъ сосдей неизвстные:— четыре дня лежала въ гробу графиня, будто уснувшая, ничуть не измнилась, а на пятое утро за ночь почернла вся, распухла и духъ отъ нея такой пошелъ, что вынести было невозможно, такъ вотъ и пришлось заколотить крышку гроба…
Многіе качали головами, подозрительно переглядывались, и ршились изслдовать поближе справедливость разсказа. Но подъ конецъ все-же приходилось поневол допустить возможность сообщеннаго, тмъ боле, что крышка гроба была не совсмъ плотно заколочена и изъ маленькой щели на нсколько шаговъ кругомъ ощущался сильный запахъ разложенія. Однако, нкоторые все-же никакъ не могли успокоиться, шептали:
— Можетъ, изуродована вся, бдная, такъ что и лика человческаго на ней нту, вотъ и заколотили крышку. А что попортилась, такъ тутъ нтъ ничего мудренаго: нарочно, видно, пять день продержали!..
Но духовенство не возвышало голоса, все было соблюдено, какъ слдуетъ, придраться ни къ чему нельзя было и пришлось помалкивать… Похоронили молодую графиню, посудили, порядили и каждый занялся своими длами.
Девіеръ скоро ухалъ къ брату, прожилъ у него нсколько мсяцевъ, потомъ возвратился ненадолго въ Высокое, потомъ опять ухалъ. Куда онъ здилъ, что длалъ — никому не было извстно. Двое маленькихъ его сыновей выростали за крпкими стнами, подъ надзоромъ цлаго штата нянекъ. Изъ постороннихъ никто къ нимъ не допускался.
Уже больше году прошло со смерти графини. Молодой двадцатишестилтній вдовецъ въ одну изъ своихъ поздокъ, цль которыхъ для всхъ попрежнему оставалась тайной, очутился въ Полтав. Онъ былъ страстный любитель лошадей. Въ Полтав ему очень приглянулись два кровныхъ жеребца, принадлежавшихъ Григорію Ивановичу Горленк, Прилуцкаго полка подкоморному.
Горленко былъ человкъ богатый, родовитый малороссъ, имвшій прекрасныя помстья въ Полтавской губерніи и временно проживавшій тогда съ семьею своей въ Полтав. Заслалъ къ нему Девіеръ узнать, не продастъ ли онъ ему жеребцовъ. Горленко объявилъ, что жеребцы, непродажные. Но у графа Михаила коли загорится что, онъ ужъ не отстанетъ. Отправился онъ самъ къ Григорію Ивановичу со всякими любезностями, обворожилъ его совсмъ, уговорилъ продать коней, и такимъ образомъ завязалось знакомство.
У Горленки оказалась семнадцатилтняя дочка, Анна Григорьевна, писаная красавица. Сразу она приглянулась молодому вдовцу. Только о ней онъ и думалъ посл перваго свиданія. И зачастилъ онъ къ Горленкамъ. Анна Григорьевна была совсмъ еще ребенокъ, выросла въ деревн, людей не видала, распвала какъ пташка вольная, выдумывала себ дтскія игры и забавы, и не вдала, не примчала, что расцвла красота ея двичья, не задумывалась еще о своемъ суженомъ, о своей женской дол. Графъ Девіеръ былъ первый мужчина, привлекшій къ себ ея вниманіе. Недли въ дв онъ сумлъ очаровать ея родителей, отъ которыхъ, конечно, не могло ускользнуть впечатлніе, произведенное на него ихъ дочерью.
— Вотъ такъ женихъ,— думали и толковали между собою старые Горленки:— лучше намъ не сыскать для нашей Ганнуси. Одно не ладно, что вдовецъ онъ и двое дтей у него, а Ганнуся еще и сама дитя неразумное!.. Ну, да ужъ знать такова воля Божья,— отъ судьбы своей не уйдешь… Посмотримъ, поглядимъ, тамъ видно будетъ. А не принимать такого важнаго человка нельзя. Нельзя ему не показывать вниманія. Да и хлопецъ онъ куда какой хорошій!..
Замчали старые Горленки, что съ появленіемъ Девіера и Ганнуся ихъ словно другая стала, на себя непохожа. То задумчива, молчалива, слова отъ нея не добиться, то вдругъ радость ее такая охватитъ, поетъ, смется, до слезъ смется! И румянецъ рдетъ, разгорается на щекахъ ея, и глаза сверкаютъ…
Да, Ганнуся въ нсколько дней стала другая, въ нсколько дней ушло невозвратно куда-то ея дтство и счастливая безпечность. Сама она не понимала, что творится съ нею, но ужъ понимала, что всему виною этотъ ласковый и страшный красавецъ, который къ нимъ повадился, который заворожилъ ее и мучаетъ ея душу, и днемъ и ночью мучаетъ. Съ первой минуты какъ появился, съ первой минуты какъ она встртилась съ его бмлымъ, жгучимъ и властнымъ взглядомъ, она почувствовала и трепетъ, и муку, и сладкую истому. Она почувствовала, что этотъ человкъ иметъ надъ нею власть и что она безсильна передъ его властью, что она должна ему подчиниться волей или неволей, безъ размышленій… что хочетъ онъ, то съ нею и сдлаетъ…
И онъ самъ отлично понималъ это. Не долго тянулъ онъ, меньше двухъ недль бывалъ у нихъ въ дом, и вотъ разъ нахалъ рано утромъ. Самого Горленки не было дома, да и старуха тоже пошла къ обдн. Ганнуся провела ночь безсонную, тревожную и сказалась нездоровой, будто предчувствовала, что должна остаться.
Время было весеннее, теплынь стояла. Вышла Ганнуся въ садикъ, деревья уже опушились свжей зеленью, уже распустившаяся сирень наполняла садикъ своимъ сладкимъ, прянымъ запахомъ, а между втвей древесныхъ звонко и немолчно перекликались веселыя птицы. Ганнуся побродила по узкимъ тропинкамъ и въ нг какой-то и истом упала на сочную траву, въ тни старой липы и замерла, задумалась.
Она слышала какъ стучитъ ея сердце, она чувствовала какъ кровь то приливаетъ къ лицу, то отливаетъ. Она ждала чего-то, ждала вопросительно, съ мученіемъ и тревогой.
И дождалась.
Вотъ онъ передъ нею — ея властелинъ, ея мучитель. Что онъ несетъ ей: смерть или жизнь?
Она приподнялась, слабо вскрикнула, боязливо взглянула на него, вспыхнула вся румянцемъ, опустила глаза и схватилась за сердце.. А онъ стоялъ и любовался ея красотой и смущеніемъ. Да, она была хороша! Черная густая коса, вся переплетенная цвтными лентами, блестла какъ мягкій шелкъ. Длинныя опущенныя рсницы бросали тни на горячій румянецъ нжныхъ, смуглыхъ щекъ. Влажныя пунцовыя губы красиваго рта были полуоткрыты, и изъ-за нихъ виднлся рядъ ровныхъ, мелкихъ и блыхъ зубовъ. Крпкая молодая грудь высоко дышала. Она была хороша, какъ только можетъ быть хороша на вол выросшая дочь Украйны, которую впервые коснулось дуновеніе страсти.
Долго любовался ею графъ Михаилъ. Наконецъ, онъ склонился на траву рядомъ съ нею, взялъ ея обезсилвшія, похолодвшія руки, крпко сжалъ ихъ, и сказалъ своимъ властнымъ голосомъ:
— Ганнуся, я люблю тебя, ты будешь моею!
Онъ не спросилъ ее — любитъ ли она его, хочетъ ли она принадлежать ему. Онъ сказалъ только: ‘ты будешь моею’. Ему незачмъ было ее спрашивать, онъ зналъ, что она въ его власти.
Она еще разъ слабо вскрикнула, слезы брызнули изъ глубокихъ, темныхъ глазъ ея, и она безъ силъ, безъ воли упала въ его объятія. И онъ цловалъ ее, жегъ и томилъ ее своими поцлуями.
Надъ ними раздался голосъ стараго Горленки:
— Что-же это, графъ? Разв такъ длаютъ добрые люди? За что ты позоришь мою дочку?!
Графъ Михаилъ очнулся и объяснилъ, что позора нтъ никакого, что онъ любитъ Анну Григорьевну, и будетъ счастливъ назвать ее своей женою.
— Прости, Григорій Ивановичъ, что тебя впередъ не спросился, затмъ къ теб и халъ. Да сказали — тебя нту, остался поджидать, вышелъ въ садикъ, а тутъ сама Анна Григорьевна… Ну, и… прости… не стерплъ, собой не владю! Благословляешь, что-ли, Григорій Ивановичъ?!
Горленко стоялъ и качалъ головою.
— Что ужъ,— вымолвилъ онъ, наконецъ:— не ладно такъ-то, да Богъ съ тобою, бери Ганнусю и будьте счастливы…
Свадьбой не стали мшкать.
Ганнуся была какъ въ туман и сама не могла ршить, чего въ ней больше: радости и счастья, или тоски и страха. Она стояла передъ неизвстной будущностью, о которой до того времени никогда не думала. Она переживала быстрое превращеніе изъ ребенка въ женщину.
Женихъ съ большимъ трудомъ и неохотой подчиняла требованіямъ приличія и исконныхъ обычаевъ, ему хотлось бы ни на минуту не отпускать отъ себя невсту. Въ первые дни онъ изумлялъ, смущалъ и страшилъ ее своими страстными порывами. Но вотъ мало-по-малу она стала понимать его, онъ усплъ и въ ней зажечь пламя страсти, которое разгоралось съ каждой минутой…
Утомительный день свадьбы, наконецъ, прошелъ.
Молодые переночевали въ дом Горленки и на слдующее-же утро имъ подана была огромная, неуклюжая, но отлично приспособленная къ дальнему путешествію колымага, въ которой они и тронулись въ путь, въ невдомыя Ганнус страны.
Окрестности Высокаго огласились нежданннымъ слухомъ: въ графскихъ палатахъ новая хозяйка, новая графиня. Узнали, кто она, откуда, а между тмъ никто еще не видалъ ее. Объдетъ ли она семейные дома по сосдству, получатся ли приглашенія въ Высокое? Прошло два-три мсяца — приглашеній нтъ, графиня нигд не бывала. Новая пища для разныхъ догадокъ.
‘Прячетъ жену! И этой скоро не станетъ… разв ему надолго! Вернется опять къ своимъ плясуньямъ: он и теперь, говорятъ, все тамъ-же, въ Высокомъ, только на время переведены въ дальній флигель…’
Графиня, дйствительно, все лто не вызжала изъ-за каменной ограды, изъ заколдованнаго замка. Но это происходило не оттого, что мужъ деспотически къ ней относился и запиралъ ее. Нтъ, она сама никуда не хотла, ей ничего не нужно, лишь бы съ нею былъ онъ, ея властелинъ, ея сокровище, ея счастье. Она ужъ больше не боялась его, и ея прежніе, неясные страхи казались ей смшными, ребяческими.
Его бояться! Онъ далъ ей такое блаженство, онъ превратилъ ея жизнь въ такой нескончаемый сладкій сонъ. Какъ онъ ее любитъ, какъ онъ ласковъ, веселъ! День начинается, день кончается — и не видишь какъ идетъ время, одна мысль, одно желанье,— чтобы такъ всегда продолжалось, чтобы никогда, до самой смерти, не прерывался этотъ чудный сонъ.
Они почти всегда вмст, только раза два въ недлю отлучается графъ куда-то на нсколько часовъ. Куда? Она было и спросила его, но онъ отвтилъ ей только однимъ словомъ: ‘нужно’. И она не интересовалась больше. Она знала, что дйствительно, видно, нужно, если онъ ее оставляетъ.
Тогда она вся отдавалась его дтямъ, двумъ милымъ мальчикамъ, которыхъ полюбила сердечно, будто они были ея собственныя дти. Она забавлялась съ ними, ласкала ихъ и баловала, наряжала какъ куколъ. Онъ ей въ этомъ не перечилъ, онъ и самъ былъ, повидимому, нжнымъ отцомъ, и нсколько разъ говорилъ ей:
— Какъ я счастливъ, что ты ихъ любишь! Мн такъ тяжело было, что они безъ матери. Да и самъ я долженъ былъ отлучаться надолго изъ дому… и потомъ это не мужское дло ребятъ ростить. Спасибо теб, будь имъ родной матерью!
Просить ее объ этомъ было нечего. Она была такъ молода, такъ добра, она еще не знала, что такое горе, что такое злоба, она жила полной и счастливой жизнью. И въ такомъ состояніи она, конечно, никому не могла дать ничего, кром ласки, любви и участія. Она всегда любила дтей, а ужъ его-то дтей — какъ ей не любитъ ихъ… И вдобавокъ оба они на него похожи…
Проходило лто, наступала осень, но жизнь Ганнуси не измнялась: туманъ счастья все еще стоялъ вокругъ нея. И сквозь этотъ туман она многаго не замчала. Не замчала она, что въ ихъ огромномъ дом какъ-то все не совсмъ по-людски. Да и самъ домъ этотъ какой-то странный. Она до сихъ поръ не могла изучить его и путалась въ корридорахъ и переходахъ. Прислуги видимо-невидимо и вс мелькаютъ словно тни, вс молчаливы, сумрачны, ни отъ кого не добьешься живого слова.
Въ дом по временамъ появляются невдомо откуда какіе-то странные, таинственные люди. Никого изъ нихъ графъ и не знакомитъ съ молодой женою. Надутъ эти странные люди, запрется съ ними графъ, толкуетъ о чемъ-то, потомъ удутъ вмст.
Странно! Но какое-же ей дло до всего этого? И врно такъ нужно…
Въ начал осени она почувствовала, что будетъ матерью, и чуть съ ума не сошла отъ радости. Но, къ ея величайшему изумленію, графъ вовсе не такъ обрадовался, какъ она этого ожидала.
— Да что же ты, неужто не радъ?! Пойми, у насъ будетъ ребенокъ! нашъ ребенокъ! Пойми, какое счастье! Ты молчишь?! Отчего ты глядишь такъ странно?! Ахъ, Боже мой, я понимаю: ты, можетъ, думаешь, что отъ этого я буду меньше любить Володю и Мишу?! Какъ теб не стыдно! на всхъ моей любви хватитъ… я только стану еще счастливе!..
— Да я радъ, я радъ,— отвчалъ графъ Михаилъ:— только я невольно думаю о твоемъ здоровьи… ты такъ еще молода!..
Но она его не понимала, она ничего не боялась. Она восторженно цловала его и отъ него бжала къ дтямъ, и ихъ цловала, и смялась, и сіяла своей южной, горячей красотою, которая пышно развернулась за эти блаженные мсяцы.
А вокругъ нея, вокругъ этого счастливаго лучезарнаго созданія, все было такъ мрачно, такъ уныло и таинственно. Вковыя деревья роняли свои желтющіе листья. Осенній втеръ стучался въ окна. Потемнли и глухо ворчали волны Дона. Тишина стояла въ огромномъ мрачномъ дом, и только по каменнымъ корридорамъ гулко раздавались шаги молчаливой, подозрительно глядящей прислуги.
Прошло еще нсколько мсяцевъ. Повидимому не было никакой перемны, только графъ врно или самъ услышалъ гд нибудь, или ему передали о неблагопріятныхъ толкахъ между сосдями. Онъ уговорилъ жену объздить съ нимъ нкоторыя изъ самыхъ почетныхъ семействъ. Она, конечно, согласилась: — его слово было для нея закономъ.
Но эти новыя знакомства не доставляли ей никакого удовольствія. Она была такъ далека отъ интересовъ, которыми жило это общество, она вся ушла въ свою внутреннюю жизнь, въ свое счастье. Какое ей было дло до чужой жизни, до пересудовъ и сплетенъ.
Однако, ея природная доброта и ласковость заставили ее ко всмъ отнестись какъ можно миле и любезне. Ея сверкающая красота и молодость тоже должны были говорить въ ея пользу, должны были всхъ сразу расположить къ ней.
А между тмъ, несмотря на всю свою разсянность, она не могла не замтить странность въ обхожденіи съ нею. Ее принимали съ большимъ почетомъ, не знали куда усадить, чмъ угостить, но въ то-же время съ нею всмъ было какъ-то особенно неловко. Она подмтила нсколько странныхъ, непонятныхъ взглядовъ, разслышала нсколько, шопотомъ произнесенныхъ, фразъ, очевидно, относившихся къ ней и выражавшихъ не то какой-то ужасъ, не то сожалніе.
Чему ужасаться? Кого сожалть? Что все это значитъ?
Но, можетъ быть, ей только показалось. Во всякомъ случа, она скоро позабыла и эти взгляды, и этотъ шопотъ.
Она приглашала новыхъ знакомыхъ къ себ въ Высокое, извинялась и придумывала предлоги, объясняя, почему до сихъ поръ не сдлала этого.
Ея приглашеніями поспшили воспользоваться. Въ мрачный лсной домъ нсколько разъ назжали гости, нсколько пировъ задалъ графъ Михаилъ. И пиры эти отличались прежнимъ великолпіемъ, но веселья не было. Да и сама молодая хозяйка сильно скучала:
‘Зачмъ все это? Къ чему этотъ шумъ, эта толкотня и хлопоты?’
Ей было жаль прежняго уединенія. Она боялась, что эти люди своимъ говоромъ, своимъ присутствіемъ разрушатъ блаженное очарованіе, въ которомъ она такъ долго находилась.
И она была права,— очарованіе начинало разрушаться, туманъ мало-по-малу разсявался.
Какъ это случилось? когда? въ чемъ собственно состояла перемна? Повидимому, все было по-старому. Графъ такъ-же любилъ, такъ-же ласкалъ ее, а между тмъ прежней жизни не стало. Ей не хотлось уже, какъ прежде, цлый день смяться или плакать отъ счастья. На нее нападала не то тоска, не то задумчивость. Она часто думала о томъ, что ее ожидаетъ. Скоро она будетъ матерью. Мысль эта, доставлявшая ей въ первое время такую радость, теперь какъ-будто иногда даже пугала ее. Графъ не разъ заставалъ ее, посл своихъ нсколько участившихся отлучекъ, въ слезахъ, съ опущенной головою.
— Милая, что съ тобой?— спрашивалъ онъ, беря ее за руки и нжно цлуя.
— Ничего, такъ, взгрустнулось!— отвчала она.— Гд ты былъ? Ты такъ часто теперь узжаешь изъ дому, я тебя совсмъ почти не вижу!
Она преувеличивала, она упрекала.
Онъ морщился и опять ссылался на обязанности.
Но, наконецъ, эти упреки стали раздражать его, онъ вдругъ заговорилъ съ ней такимъ тономъ, какого она прежде отъ него никогда не слыхала.
— Неужели ты думаешь,— говорилъ онъ:— что можно всю жизнь прожить, цлуясь и не отходя другъ отъ друга? И потомъ — твои слезы, твои упреки?.. Знай разъ навсегда,— я не люблю ни слезъ, ни упрековъ. Я люблю смхъ, улыбки, я полюбилъ тебя за твою улыбку, она такъ идетъ къ теб. Посмотри!..
Онъ поднесъ къ ней зеркало.
— Да посмотри-же на себя: на что ты стала похожа?
Она видла въ стекл свои заплаканные глаза, свое поблднвшее лицо, которое отъ слезъ, отъ блдности было еще прелестне, передъ которымъ должно было стихнуть всякое раздраженіе. Но онъ продолжалъ:
— Я не люблю такихъ лицъ. Слезы тебя не красятъ, слезливая женщина… да, вдь, хуже этого быть ничего не можетъ! Смотри, берегись, Ганнуся, очнись во-время, не то теб и впрямь придется заплакать!!
‘Что это? Онъ уже грозитъ ей!’
Да, въ его голос вдругъ прозвучало что-то, что-то злое, холодное, страшное!
Она съ ужасомъ взглянула на него.
‘Онъ-ли это? Онъ-ли ея милый, ея добрый и ласковый!?’
Прежній, совсмъ было забытый страхъ ея къ нему вдругъ снова хватилъ ее за душу. Но это было одно мгновеніе: Онъ, повидимому, понялъ, что зашелъ немного далеко, и успокоилъ ее ласковымъ словомъ и поцлуями. И она улыбнулась ему, засмялась и прогнала свою тоску, свои неясные страхи.
Однако, ненадолго. Прошелъ день-другой — и опять неспокойна Ганнуся.
— Да что-же это съ тобой, наконецъ, сталось?— говорилъ ей мужъ.
— Сама не знаю, милый, сама понять не могу что со мною. Но только иной разъ такъ мн тяжко, мн кажется, что я умру скоро…
— Ну, знаешь ли, наконецъ-то я понялъ! это такъ, причуды, это бываетъ въ твоемъ положеніи… Подожди вотъ немного — и все пройдетъ, и все какъ рукой сниметъ…
Ждать приходилось недолго: у Ганнуси скоро родился здоровый мальчикъ. Новая жизнь началась для нея, новое чувство вспыхнуло въ ней и охватило ее разомъ. Она опять повеселла, она не могла наглядться на своего ребенка.
И графъ былъ очень доволенъ, онъ ужъ не слыхалъ упрековъ. Онъ могъ теперь, не стсняясь, узжать изъ дому и долго не возвращаться: она такъ занята своимъ сыномъ, она почти не отходитъ отъ его колыбели.
Но онъ заблуждался. Новое чувство, какъ ни велико было оно, не отняло мста у стараго чувства въ сердц Ганнуси. Она очень скоро замтила эти непривычныя, долгія отлучки. Боле того, она стала замчать многое, чего прежде совсмъ не замчала. Она начинала наблюдать, прислушиваться. Она сама еще не знала, что наблюдаетъ и къ чему прислушивается, но уже вся была на-сторож, вся въ тревог.
Она вдругъ возненавидла этотъ странный мрачный домъ, еще такъ недавно казавшійся ей заколдованнымъ замкомъ, полнымъ самыхъ прелестныхъ и свтлыхъ видній. И въ то-же время ей захотлось, наконецъ, ознакомиться, какъ слдуетъ, съ этимъ домомъ, обойти вс закоулки.
Во время отсутствія мужа, когда ея новорожденный ребенокъ засыпалъ, а старшія дти весело играли съ няньками, она начинала свои изслдованія. Она бродила по длиннымъ корридорамъ, отворяла вс двери, всюду заглядывала. Но многія двери оказались запертыми на крпкіе замки. Она звала прислугу, спрашивала, что тутъ такое? Ей отвчали, что тутъ кладовыя, или ходы на обширные чердаки или ходы въ погреба.
— Отворите, я хочу взглянуть.
Но отворить было невозможно: ключи у его сіятельства. Мужъ возвращался. Она обращалась къ нему съ просьбой показать ей и кладовыя, и чердаки, и погреба, и подвалы. Онъ удивлялся, зачмъ ей это, что тамъ интереснаго.
— Въ погреба-то я тебя не пущу, ни за что не пущу, какъ ты тамъ хочешь. Смотрть въ нихъ совсмъ нечего. Старыя бочки съ виномъ для тебя не могутъ быть интересными, а сырость такая, что того и жди разболешься. Охъ, ужъ этотъ мн домъ! кажется, и хорошо построенъ, а видно все-же какая-нибудь ошибка, или это донская вода дйствуетъ, что сырость такая завелась въ подвалахъ и погребахъ!..
— А все-же-таки мн хотлось бы взглянуть. Пойдемъ, пожалуйста, покажи. А то, что-же это: хозяйка я, и не знаю устройства нашего дома.
Графъ качалъ головою и улыбался.
— Ну, а до сихъ поръ-то что-же не справлялась? ишь, вдь, когда спохватилась! Да пойдемъ, пожалуй, коли ужъ теб такая охота. Въ подвалы и погреба, сказалъ, не сведу, а кладовыя и чердаки осмотримъ, это можно…
И они отправлялись нсколько разъ все осматривать. Графъ приказывалъ принести фонарь, самъ отпиралъ двери. Крпкіе замки звучно щелкали, потомъ раздавался скрипъ желзныхъ засововъ. Тяжелыя, дубовыя двери распахивались — и мгновенно охватывалъ графиню сырой, затхлый воздухъ. Свтъ фонаря озарялъ обширныя помщенія, въ которыхъ хранилось много всякаго добра.
Ганнуся все разглядывала и изумлялась. Чего только не было въ этихъ кладовыхъ и на этихъ чердакахъ! Тутъ и мха дорогіе, и вещи серебряныя, и много всякой всячины, и все-то такое красивое, дорогое…
— Милый мой,— говорила она:— такъ вотъ ты что тутъ подъ замками держишь, вотъ что отъ меня скрываешь! Не знала я, что ты такой скупой да жадный. Вотъ, вдь, чтобы жен хорошій подарокъ сдлать, а онъ подъ запоромъ все держитъ!
Графъ начиналъ смяться, такъ непринужденно и весело отшучивался, но въ то-же время поспшно выбиралъ какую-нибудь цнную вещь и дарилъ ее жен.
— На вотъ… на, отвяжись только, да отпусти душу на покаяніе. Ну, чего мы тутъ стоимъ! уйдемъ, пожалуйста, а то у меня уже першить въ горл начинаетъ.
Они выходили. И опять съ визгомъ захлопывались дубовыя двери, и опять щелкали замки.
Ганнуся несла къ себ новый подарокъ. Мужъ шутилъ и смялся, а на сердц у нея все-же было какъ-то неспокойно. Все ей казалось, что вокругъ нея есть какая-то тайна, какая-то мучительная, страшная тайна, что отъ нея вс что-то скрываютъ, а главное — онъ, онъ отъ нея что-то скрываетъ…
Опять лто было въ полномъ разгар, но уже не прежнее лто. Ни о чемъ прежнемъ не было и помину. Графъ узжалъ изъ дому иногда дня на два, на три. Завелись у него дла какія-то, по крайней мр, на вопросъ жены онъ всегда отвчалъ односложно:
— Дла, дла!!
Прежде она удовлетворялась такими отвтами, теперь она и хотла бы разспросить подробно, да уже знала, что съ мужемъ не сладишь, что коли онъ разъ замолчалъ, такъ ужъ ничего отъ него не добьешься.
— Какія дла?! Ишь ты, бабье любопытство! Ну что ты въ нашемъ мужскомъ дл смыслишь! ду — значитъ, нужно хать. Вернусь, какъ только все справлю, привезу теб обновку, а ты жди меня, за дтьми присматривай, да встрть меня веселй: такъ-то вотъ и ладно будетъ!
Онъ цловалъ, обнималъ ее. Но ей казалось, что это уже не прежніе поцлуи и ласки.
Онъ узжалъ. Она оставалась одна со своею думой, со своими неясными подозрніями. Она часто сходила съ высокой террасы дома и бродила по густому парку, доходившему до самаго крутого донского берега. Этотъ паркъ влекъ ее теперь къ себ неудержимо. Она полюбила его тнь, его прохладу, его извилистыя дорожки. Ей казалось, что здсь, именно въ этомъ парк, какой-нибудь нежданный голосъ откроетъ ей непонятную тайну, лишившую ее покоя. Но пока еще не прозвучалъ этотъ голосъ, она бродила погруженная въ свои мысли и тревожныя грезы. Бродила иногда, не сознавая гд она, куда идетъ и сколько времени продолжается ея прогулка.
Въ особенности она любила этотъ паркъ вечеромъ посл солнечнаго заката, когда послдніе отблески зари постепенно блднли на верхушкахъ деревьевъ, когда мало-по-малу въ темнющей синев небесной загорались одна за другой частыя звзды и вдругъ выбравшійся изъ-за лса полный мсяцъ озарялъ все своимъ тихимъ свтомъ и мнялъ очертанія предметовъ.
Тогда Ганнуся выходила на широкую аллею, по которой все ярче и ярче ложились серебряныя полосы, и спшила дальше и дальше, къ маленькой каменной бесдк, выстроенной на уступ высокаго берега.
Отсюда передъ нею открывалась широкая картина. У самыхъ ногъ тихій Донъ катилъ свои волны, едва слышно плескавшіяся о берегъ. Дальше, на луговой сторон, мелькали, покрытыя легкимъ туманомъ, безбрежныя поля, однообразіе которыхъ кой-гд нарушалось далекими деревеньками и полосками лсовъ.
Ганнуся садилась на каменную скамью бесдки и отдавалась очарованію влажной ночи, и подолгу, подолгу глядла на звзды, глядла въ туманную даль и мечтала и плакала о невдомо почему потерянномъ счасть, и отгоняла страшныя грезы о непонятныхъ грядущихъ бдахъ.
Но эти грезы не уходили. Съ каждымъ днемъ въ ней крпла увренность, что надъ нею должно стрястись что-то ужасное. И она врила въ это предчувствіе души своей, и ждала съ сердечнымъ замираніемъ рокового удара.
Очнется она на мгновеніе, отгонитъ мрачныя грезы, и сама на себя дивится:
‘Да что-же это такое? Изъ-за чего я такъ мучаюсь? Чего я жду? Откуда взялось все это? Ужъ не больна-ли я? Чего мн бояться…и кого-же бояться?— его?— Вдь, это грхъ тяжкій, грхъ мой передъ нимъ. Это искушеніе, это навожденіе дьявольское!..’
Она твердо ршалась побдить въ себ глупые страхи и быть по прежнему счастливой и довольной. Но этой ршимости хватало не надолго. Странное предчувствіе не покидало ея, и бороться съ нимъ она не была въ силахъ.
И вотъ, въ одинъ изъ такихъ теплыхъ и лунныхъ вечеровъ, сидла она въ бесдк, погруженная въ полузабытье, и не замчала какъ шло время, какъ приближался часъ поздній. Ей некуда было торопиться:— дти спали, мужъ съ утра ухалъ и сказалъ, что не вернется дня два, а, можетъ, и больше. Сидла она окруженная тишиною и даже дремота начинала ее охватывать, какъ вдругъ странные и нежданные звуки заставили ее очнуться. Она вздрогнула, поднялась съ каменной скамьи и стала чутко прислушиваться.
Что это? Подъ землею, подъ самой бесдкой, идетъ какой-то гулъ, будто раскаты грома. А потомъ еще странне, еще непонятне, будто гд-то ржать кони. Но никогда еще въ жизни не слыхала она такого гулкаго ржанья.
Она оглядывалась во вс стороны. Кругомъ было достаточно свтло отъ луннаго сіянія,— ничего особеннаго не было видно. Знакомые кусты стояли неподвижно. Внизу тихо плескались серебристыя волны. На противоположномъ берегу тоже ни малйшаго движенія — вся природа спала.
Между тмъ странные звуки, и топотъ, и ржанье слышались всесильне. Вотъ они еще и еще слышне. Подземный гулъ вдругъ замеръ и смнился боле ясными звуками. Теперь уже не можетъ быть никакого сомннія, слышится тихій говоръ человческихъ голосовъ, ржанье лошадей. Подъ самой бесдкой плеснула вода.
Уфъ!!
Что-то грузное будто упало въ рку и поплыло.
Ганнуся прижалась къ каменной колонн, слегка наклонилась надъ высокими перилами, взглянула внизъ и увидала въ вод плывущую лошадь, вотъ еще другая, третья, десятокъ, больше десятка лошадей. Нсколько человкъ конюховъ купаютъ ихъ и моютъ, тихо переговариваясь между собою.
Она спряталась за колонну и ждала. Боле получаса слышался людской говоръ, храпъ и ржанье лошадей. Затмъ эти звуки опять смнились другими, то есть перешли съ чистаго воздуха подъ гулкіе подземные своды.
Ганнуся вышла изъ бесдки и направилась къ дому полная неудомнія:
‘Здсь подземный ходъ, цлая галлерея, черезъ которую можно выводить лошадей къ рк, а я не знала этого, никогда о томъ не слыхала, мужъ никогда ничего не говорилъ… И потомъ эти лошади? Какія это лошади?!’
Она очень любила лошадей и знала всхъ, бывшихъ у нихъ на конюшняхъ.
‘Это не наши кони,— съ изумленіемъ думала она:— я ихъ хорошо разглядла. И потомъ, сколько ихъ! Какъ много! Что все это значитъ!?’
Ей стало такъ тяжело, такъ тоскливо.
‘Вотъ… начинается!— подумала она:— тутъ тайна какая-то и все это неспроста!’
Но какъ-же узнать ей, что это значитъ?! Спросить мужа, спросить прислугу, но, вдь, если это тайна, никто ничего не скажетъ… скроютъ истину, только будутъ слдить за нею, только помшаютъ ей добраться до правды. Нтъ, она ни у кого ничего не спроситъ. Она ни слова не скажетъ мужу ни про коней этихъ, ни про подземную галлерею. Она только будетъ наблюдать, будетъ искать…
Она ршилась молчать и осторожно слдить, а между тмъ за нею самой уже слдили. Но это былъ не мужъ и не приставленный имъ шпіонъ.
Въ то время, какъ она, счастливая и отуманенная первой страстной любовью, пріхала въ Высокое и увидала своихъ маленькихъ пасынковъ, она замтила въ числ ихъ нянекъ старушку, которую называли Петровной. Обратила она на нее вниманіе потому, что эта Петровна была очень стара, очень безобразна и въ то-же время въ ея сморщенномъ, обвисшемъ лиц свтилось присутствіе чего-то особеннаго. Маленькіе черные глаза, несмотря на дряхлость и, вроятно, очень большіе годы старухи, глядли такъ зорко, такъ живо и останавливались на молодой новой хозяйк съ пытливымъ вопросомъ.
Старушка постоянно жевала беззубымъ ртомъ и что-то шептала сама съ собою. Но что — разобрать было невозможно. При этомъ Ганнуся замтила, что Петровна особенно нжно обращается съ дтьми и что дти ее любятъ боле чмъ другихъ нянекъ.
Черезъ мсяцъ-другой вдругъ оказалось, что Петровны уже нтъ въ дтскихъ комнатахъ.
— Гд она? спросила Ганнуся.
Ей отвтили, что Петровна захворала.
Она стала о ней навдываться. Петровна выздоровла, а все же ея нтъ въ дтскихъ. Графиня спросила мужа, отчего нтъ Петровны. Онъ отвтилъ, что она очень стара, что ей пора на покой.
Она не стала больше разспрашивать и скоро почти забыла Петровну: не до того ей тогда было.
Между тмъ, старушка время отъ времени попадалась ей на глаза въ какомъ-нибудь дальнемъ корридор огромнаго дома или во двор.
— Какъ поживаешь, Петровна, здорова ли?— ласково спрашивала она.
Старушка низко кланялась, жевала губами и шамкала.
— Спасибо, сударыня, спасибо на ласковомъ слов, живу вотъ, таскаю ноги, жду не дождусь, когда Господь приберетъ меня…
— И, что ты, полно, зачмъ умирать, поживешь еще!— съ тихой улыбкой говорила Ганнуся и проходила мимо.
А старушка долго еще стояла на мст, глядла ей вслдъ своими черными, живыми глазками,— все съ тмъ-же вопросительнымъ выраженіемъ, и шептала что-то блдными, сморщенными губами.
Въ самое послднее время Ганнуся почему-то все чаще и чаще встрчалась съ Петровной. Не разъ замчала она ее и въ парк, во время своихъ уединенныхъ прогулокъ: бродитъ себ старушка, шепчетъ, жуетъ, поглядываетъ. И вотъ уже нсколько разъ показалось графин, что старушка какъ-будто даже ей что-то сказать хочетъ.
— Не надо-ли теб чего, Петровна? не обидлъ ли тебя кто?— какъ-то спросила она ее:— скажи, не бойся.
— Нтъ, сударыня, нтъ. Кто меня обидитъ, чего мн, старой, нужно,— ничего не нужно!
А сама глядитъ пристально и вопросительно.
Даже жутко стало Ганнус, и она начала избгать встрчъ съ нею. А та какъ нарочно чуть не каждый день на глаза попадается.
Вотъ и теперь, въ то время какъ Ганнуся, смущенная и тоскливая, спшила отъ каменной бесдки вдоль по ярко озаренной луною алле, изъ темноты древесныхъ втокъ мелькнула и стала передъ нею эта странная старушка. Она даже вздрогнула отъ неожиданности и испуга, и чуть не вскрикнула.
Старушка остановилась, низко кланяется, а потомъ взяла да и пошла рядомъ съ нею. Та спшитъ, а за нею и старушка поспваетъ.
— Чего теб надо, Петровна? Зачмъ не спишь,— ужъ поздно.
А голосъ дрожитъ: что-то она отвтитъ, неспроста, неспроста это!
— Слышала лошадокъ, сударушка?— прошамкала вдругъ старуха.
— Слышала,— упавшимъ голосомъ отвтила Ганнуся.
— Подземныя лошадки, изъ-подъ земли выходятъ!!
— Петровна, ради Бога, ты знаешь что-нибудь!.. скажи мн все, что знаешь… Какія это лошади, откуда? Откуда это идетъ этотъ подземный ходъ? какъ пройти туда? Я не знала, что у насъ подъ домомъ ходъ сдланъ…
— Сударушка, безталанная ты моя, мало ли ты чего не знаешь, что у насъ тутъ есть и что у насъ длается!
Ганнуся схватилась за сердце: такъ оно у нея стучалось.
‘Ну вотъ, вотъ тайна открывается!’
Ужасъ охватилъ ее, а Петровна продолжала:
— Пора узнать, пора узнать, пришло время… все разскажу, все покажу… потерпи малость…
Въ ея голос звучала особенная торжественность, которая сразу показывала Ганнус, что эта старуха дйствительно все знаетъ.
— Такъ не томи-же, говори… показывай. Силушки моей нту, измаяласъ я. Давно ужъ чуяло мое сердце недоброе что-то, а что такое — невдогадъ мн… не понимаю! Не томи-же, говори скорй!!
— Пожди малость — все узнаешь!— упрямо твердила старуха. Бдная ты, горемычная! Да скажи ты мн одно, сударушка, можешь ли ты до времени таиться, что бы ни услыхала, что бы ни увидала? можешь ли сдержать себя, не пикнуть, глазомъ не сморгнуть: есть ли въ теб силушка?
— Есть, Петровна, есть!— прошептала она, и почувствовала, что, точно, хватитъ у нея силъ молчать до времени, не пикнуть, глазомъ не моргнуть, хоть бы адъ самъ вдругъ разверзся передъ нею.
Она схватила Петровну за руку и повлекла ее за собой въ сторону отъ большой аллеи, по узкой дорожк. Вотъ передъ ними въ темнот густыхъ кустовъ деревянная скамейка, графиня опустилась на эту скамейку, усадила рядомъ съ собою старуху и, все не выпуская руки ея, глухимъ голосомъ шепнула ей:
— Говори, здсь никто не услышитъ насъ.
— Охъ, матушка! охъ, сударыня!— начала старуха:— много грха, много окаянства, какъ еще громъ небесный не разразился, какъ молнія Божья не убила злодя!… Жаль мн тебя, голубушка, долго молчала, а вотъ и не могу, будто велитъ кто все теб повдать… Страшно оно, да крпись, Богъ не безъ милости. Слушай, безталанная., графъ-то твой… любишь ты его, знаю, что любишь, а онъ тебя обманываетъ… Онъ злой человкъ, страшный человкъ, всю жизнь недобрыми длами, разбоемъ да душегубствомъ занимается. Кони-то,— т, что въ Дону купались,— ворованные кони, ихъ то и дло ночною порой его разбойники пригоняютъ, выдержатъ въ подземельи, потомъ тихомолкомъ лсомъ угоняютъ подальше да и продадутъ на сторон… Я-то все знаю, все вывдала, про вс ихъ разбои слыхала… Не однихъ коней крадутъ,— по дорогамъ грабятъ казну чужую, вещи дорогія съ собою привозятъ…
Ганнуся сжала голову руками.
‘Такъ вотъ его дла!.. Вотъ куда онъ узжаетъ!.. Боже мой, его и теперь нтъ дома… онъ и теперь, можетъ быть, гд нибудь на дорог грабить… Разбойникъ… онъ разбойникъ!..’
— Гд онъ теперь… гд?!— безсознательно проговорила она.— ‘Да нтъ, не можетъ того быть,— выдумала все злая старуха!..’
— Не врю я теб, не врю,— вдругъ крикнула Ганнуся, отстраняясь отъ Петровны, и потомъ кинулась опять къ ней схватила ее за старыя, костлявыя плечи и стала трясти изо всей силы.— Не врю, говори сейчасъ, что ты меня обманула… что налгала, что все сама выдумала!.. Разв онъ можетъ быть разбойникомъ? Зачмъ ему быть разбойникомъ — онъ графъ, онъ богатъ…
Но, въ то-же время, сердце ея чуяло, что тутъ нтъ обмана, что старуха говоритъ правду. Она выпустила ея плечи, безсознательно упала на скамейку и залилась слезами.
— Солгала я!.. охъ, кабы солгала!— проговорила Петровна, оправляясь посл неожиданнаго порыва Ганнуси.— Сама увидишь каковъ онъ. Ты думаешь, онъ нынче-то ухалъ и далеко гд-нибудь теперь?!.. Анъ нтъ — недалече. Хочешь я теб покажу его…
— Веди-же, веди скоре!!
— Ладно, сударыня, только сдержись, не крикни, не то все пропало, даромъ только и себя и меня загубишь, а пути изъ того никакого не выйдетъ… на другое надо теб поберечь себя…
— Петровна, я, вдь, сказала уже, что силы у меня хватитъ… Веди ради Бога… Только дай я оправлюсь…
Она замолчала и сидла нсколько мгновеній неподвижная. Она уже не плакала, сердце у нея какъ-будто застыло. Она такъ давно ждала чего-нибудь ужаснаго, ждала разъясненія томившей ее тайны. Вотъ разъясненіе явилось — и поразило ее, какъ-будто она никогда не ждала ничего, какъ будто, чего она ждала, не должно было относиться къ нему, ея мужу.
И вспомнилось ей вдругъ первое время ихъ знакомства, тотъ страхъ, который она испытывала къ этому человку. Не напрасенъ былъ тотъ страхъ: сердце правду чуяло, чуяло свою горькую долю.
Но куда-же зоветъ ее старуха, что она ей покажетъ?! Она собрала вс свои силы, поднялась совсмъ даже спокойная съ виду и проговорила:
— Куда идти? веди меня, веди скоре… ты видишь, я спокойна!
Петровна пошла передъ нею, направляясь въ глубину парка. Черезъ нсколько минутъ он дошли до каменной ограды.
— Куда-же теперь?— въ изумленіи спросила Ганнуся:— здсь нтъ прохода!
— Есть проходъ,— шепнула старуха:— только ты, сударыня, тутъ никогда не бывала.
Она раздвинула руками густыя втки, и он стали пробираться вдоль ограды.
По временамъ старуха останавливалась, прислушивалась и пробиралась дальше. Ганнуся шла по пятамъ за нею. Вдругъ, старуха остановилась.
— Здсь,— сказала она:— вотъ дверца! Видишь ты… ея и не видно и всегда была заперта, а нынче и запереть позабыли, третью ночь стоитъ отпертая… я ужъ выслдила…
И, говоря это, старуха дернула своими дрожащими руками за маленькую скобку. Открылась узенькая, закрашенная подъ камень дверца. Старушка прошла въ нее. Ганнуся послдовала за нею. Она уже не задавала себ никакихъ вопросовъ. Она ни о чемъ не думала, ничего не чувствовала. Все въ ней какъ-будто остановилось. Теперь единственное стараніе ея было идти какъ можно осторожне, какъ можно меньше шумть, она вся превратилась въ слухъ и зрніе.
Он очутились въ какомъ-то узкомъ, темномъ проход между двумя каменными стнами. Высоко надъ головою мигали звзды, луна озаряла только самую верхушку блыхъ стнъ, а внизу было совсмъ темно и сыро. Он прошли шаговъ триста. Петровна остановилась, шепнула едва слышно:
— Тише, притаись!— и показала рукой передъ собою.
Ганнуся вглядлась: разстояніе между двумя стнами расширялось, проходъ оканчивался небольшимъ крылечкомъ, ведшимъ въ одно-этажное каменное зданіе. Оставивъ крылечко вправо, можно было пройти дальше, между стной, которая шла вокругъ всего парка, и стною этого зданія. Тутъ былъ узенькій проходъ, и въ этотъ-то проходъ повела Петровна Ганнусю.
— Слушай!!
Ганнуся уже и безъ того слушала. Она слышала людской говоръ, раздававшійся изъ этого неизвстнаго, никогда невиданнаго ею каменнаго домика. И видла она передъ собою полосу свта, ударявшую прямо въ стну. Этотъ свтъ долженъ былъ идти изъ окна. Вотъ и окно. Затаивъ дыханіе, Ганнуся мгновенно подкралась къ нему и взглянула. Окно занавшено, но не плотно, изъ праваго угла стекло выбито. Все видно, все слышно, все въ двухъ шагахъ… Она не дышетъ, не шелохнется, смотритъ въ небольшую щель изъ-за занавски. Ей видна часть комнаты, ярко озаренная…