ДВА РАЗГОВОРА О КРИТИКЕ
ДВА РАЗГОВОРА О КРИТИКЕ
1
2
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Два разговора о критике, Энгель Иоганн Якоб, Год: 1809
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В. А. Жуковский — критик / Сост., вступ. ст. и коммент. Ю. М. Прозорова.— М.: Сов. Россия, 1985.— (Б-ка русской критики).
‘Нет,— сказал однажды превосходный музыкант Граун1 великому математику Эйлеру2, — зная одни только правила гармонии, никогда не будешь великим музыкантом. Кому лучше вас известны эти правила? Но вы, если не ошибаюсь, не можете сочинять музыки’.
‘Почему вы так думаете? — спросил математик с усмешкою.— Я никогда не писал нот, это правда, но более от того, что я не хотел писать их. Увидим!’
Они выбрали тему и условились приготовить к назначенному времени музыку. Условие исполнено. Граун приносит к Эйлеру свои ноты, Эйлер подает ему свои. В произведении Грауна были не только сохранены все правила гармонии, но оно трогало душу, было исполнено чувства, нежно, приятно: беспрестанно хотелось слушать эту пленительную музыку. Напротив, в работе математика, хотя и нельзя было найти ни одной погрешности против правил, но она была суха, не действовала на сердце, и слушатель как будто отдыхал при последней ноте.
‘Что скажете? — спросил Граун.— Я не осмелюсь назвать музыки своей образцового, но рассудите сами, вы умеете живо чувствовать прекрасное, хотя не имеете дара производить’.
‘Скажу то, что вы правы, любезный Граун,— отвечал математик, раздирая свои ноты.— Одного знания правил гармонии недостаточно. Хитрость моя мне удалась: я люблю музыку и теперь имею в руках новое произведение Грауна, которого никто еще не знает. Вы бы не написали этих нот по просьбе, я вздумал разгорячить вас спором и награжден за труд свой прекрасною музыкою’.
Музыкант засмеялся и подарил Эйлеру свои ноты.
Свидетелями этого дружеского спора были два молодые человека, один ученик Грауна, другой ученик Эйлера.
‘Видите ли,— сказал молодой музыкант, вышед на улицу с математиком,— что ваша математическая теория совсем бесполезна для нашего искусства’.
‘Бесполезна,— воскликнул математик,— я этого не вижу!’
‘Бесполезна во всех отношениях! Первое, она еще не произвела и никогда произвести не может ни одного великого гения’.
‘Но может его руководствовать, просвещать, служить ему пособием’.
‘И того не может’.
‘Но разве учитель ваш, Граун, не имеет никакой теории?’
‘Имеет, и самую лучшую. Но я утверждаю, что он и совсем без теории мог бы сделаться тем же превосходным Грауном, которому теперь мы все удивляемся. Получив от природы нежное, тонкое и верное чувство, будучи хорошо знаком с образцами, имея великую опытность, он мог бы, и не зная теории, написать то же, что написал и пишет’.
‘Написал бы что-нибудь легкое, простое, но трудное и многосложное, сомневаюсь!’
‘Все, милостивый государь! Не имея уха, опытности и знания образцов, не можно быть музыкантом, но если имеешь их, то смело бери перо и пиши ноты: сочинения твои будут превосходны. Так, государь мой, сильное, пламенное чувство и верное ухо,— вот главное и, по моему мнению, единственное! Без них мы не видали бы ни одного превосходного музыканта’.
‘Превосходство, государь мой, есть понятие относительное. Например, этот художник был превосходен для своего времени, но в наше, быть может, наименовали бы его посредственным. Теперь гений должен иметь образование двоякое: правила и образцы для него необходимы’.
‘В таком случае он не гений’.
‘Почему же, прошу сказать?’
‘Потому, государь мой, что гений есть животворное пламя, в самом себе заключающее и светлость и теплоту свою, творческая сила, которой создания…’
‘А, теперь вижу,— воскликнул математик, которому такой решительный тон не совсем нравился,— гений, по вашим словам, есть исключение из законов природы, есть чудо. Я соглашусь, если угодно, что гениям первой степени и нам, обыкновенным людям, не должно почитать теорию необходимости для искусства, но она сама по себе имеет великую цену…’
‘Для кого ж, скажите, если все вообще могут не иметь в ней нужды?’
‘Для нас самих’.
‘Удивительное дело! Теория искусства может не быть полезною для самого искусства и в то же время иметь для нас великую цену!’
‘Так же, например, как и астрономия. Тела небесные могли бы совершать течение свое очень порядочно и тогда, когда бы не имели мы никакого о нем понятия’.
‘О, астрономия: она приносит другого рода пользу. Мореплавание, летоисчисление…’
‘Что вы говорите о мореплавании, о летоисчислении! Представьте, что нет еще ни лодки, ни корабля, ни часов, ни календарей, словом, ничего такого, к чему была бы нужна астрономия: и тогда останется она превосходною наукою, одною из самых важнейших!’
‘Что вы говорите? Не будучи полезною!’
‘Но что называете вы быть полезным? Или, лучше, скажите (чтобы не слишком распространяться), на что полезна музыка?’
‘Боже мой, на что полезна музыка! Но разве не есть она самое нежное, самое благородное из всех приятных занятий человеческого духа?’
‘Так думает о своем, искусстве каждый художник!’
‘И только один, то есть музыкант, думает справедливо’.
‘С этим не всякий согласится. Но я со своей стороны доволен и тем, что вы приятного не разделяете с полезным: и в самом деле, они почти неразделимы. И так ваше искусство имеет в глазах ваших именно потому великую цену, что оно приятным образом занимает чувственные ваши способности, не правда ли?’
‘Правда, но прибавьте: высшие, тончайшие, благороднейшие чувственные способности’.
‘Согласен! А я ценю высоко свое искусство именно потому, что оно занимает мой ум, следовательно, также одну из душевных способностей, которую можно причислить к самым благородным, по крайней мере, столько же благородную, как и ваши способности чувственные. Хотите ли прибавить к слову занимать несколько других, столь же значительных, например, возвышать, совершенствовать, распространять, тогда увидим, что музыкальное искусство совершенствует, усиливает, возвышает вашу чувственную способность, а математическая теория этого искусства совершенствует, усиливает, возвышает мой рассудок, другими словами, эта теория сама по себе есть искусство, имеющее собственное от всех других искусств независимое достоинство, пусть будет она полезна или бесполезна для самого артиста, она приносит пользу мне, и я доволен!’
‘Позвольте, позвольте,— сказал ученик Грауна, запинаясь,— если вы ничего другого не ищете, кроме одного занятия вашему рассудку, то я бы мог…’
‘Что бы вы могли?’
‘Представить вам множество других занятий: они столь разнообразны…’
‘Что можно обойтись и без этого занятия, хотите вы сказать?’
‘Так точно’.
‘Государь мой, занятие другого рода есть не иное что, как занятие другого рода. Каждое из них имеет в себе что-нибудь собственное. Чем деятельность душевных способностей разнообразнее, тем самые способности сии становятся образованнее, обширнее! Для чего же лишать себя… Но вот уже путь наш кончен. Простите!’
Они разлучились.
‘Вы цените критику весьма высоко’,— сказал один молодой и очень довольный собою стихотворец скромному Мозесу Мендельсону3.
‘Весьма высоко, но не слишком, надеюсь. Она есть философия человека, и потому должна принадлежать к первым и самым важнейшим нашим наукам’.
‘С этой стороны конечно’.
‘Разве знаете вы какую-нибудь другую сторону? Цель критики или показывать стихотворцу те способы, которыми он может понравиться, или объяснить ему сущность тех самых предметов, которые он обработывает. И в том и в другом случае раскрывает она перед глазами его натуру внутреннего, нравственного человека’.
‘Но разве одна эта натура составляет предмет стихотворства?’
‘Всегда составляет она тот предмет, которому нравиться есть цель поэзии, и почти всегда, по крайней мере, в лучших произведениях стихотворства, тот, который обрабатывает поэзия. Критика имеет в виду человека со всеми качествами его и оттенками…’
‘Есть важное знание, соглашаюсь. Но скажите, не тщетно ли критика трудится, когда со своими наставлениями обращается вместо моралиста к поэту? По моему мнению, гордое намерение научать поэта ей несвойственно’.
‘Я думаю совсем иначе’.
‘Следовательно, вы полагаете, что критика может быть наставницею гения? А я почитал ее только его ученицею’.
‘И то и другое может быть справедливо’.
‘Последнее неоспоримо!’
‘Согласен’.
‘Ибо все то, чему она хочет наставлять, приобретено ею от гения’.
‘И я то же почти думаю, не потому, чтобы великая школа всеобщей наставницы природы была для нее закрыта, но потому, что она почитает гораздо выгоднейшим посещать училище гения. В обширной школе природы раздаются тысячи смешанных голосов, которые отличить один от другого чрезвычайно трудно, это предоставлено гению: он одарен тонким и счастливо образованным слухом, ему внятен каждый отдельный голос, он обогащает себя сведениями, он предлагает их языком более понятным: чему же удивляться, что критика предпочитает его ограниченную школу той необъятной, в которой проповедует сама природа!’
‘И вышед из этой школы, берется она учить своего учителя, которого думает просвещать собственною его мудростию, не правда ли?’
‘Для чего ж и не так, если учитель иногда впадает в погрешности или дремлет. Но разве она только в одной его школе почерпает свое образование? Что, если она гораздо прежде посещала другие и посещает их ежедневно, учится, выученное сравнивает и, наконец, лучшее, изобильнейшее, самое справедливое из него извлекает? Не может ли таким образом и ученица сделаться учительницею во свою очередь? Или не хотите ли вы, чтобы гений был гением во всякое время, чтобы ему всегда и одинаковым образом был слышен и понятен голос природы и чтобы, наконец, обнимая столь много, он был способен обнимать все?’
‘Этого я не утверждаю. Но гению быть учеником критики!’
‘Скажите лучше, других превосходнейших гениев: ибо не сами ли вы сказали, что критика всему научилась у гения?’
‘Пускай же гений имеет прибежище к гению, а не к его ученице. Я готов думать, что изучение образцов приносит пользу, но подчинять себя правилам — это унизительно для гения’.
‘Не противоречите ли вы самому себе?’
‘Я, каким образом?’
‘Вы соглашаетесь почитать полезным изучение образцов, спрашиваю: чего же ищет гений в образцах великих? Конечно, правил! И чего ж другого? Позволит ли он себе похищать красоты, ему не принадлежащие?’
‘Нет, это несвойственно творческому гению, а разве одному рабскому подражателю’.
‘Следовательно, он замечает одни только преимущества и отличия, пользуется своими замечаниями в произведениях собственных, приводит эти замечания в порядок, в систему и, наконец, составляет из них для себя правила! Итак, если изучение образцов для гения не унизительно, то для него столь же не унизительно и подчинять себя правилам’.
‘Но он находит эти правила сам. Нужно ли критике вмешиваться не в свое дело?’
‘Извините. Если бы гений, как вы заставляете меня бояться, не почитал себя слишком знатным для короткого обхождения с критикою (впрочем, знатные забывают иногда свое величие для собственной выгоды), то я уверен, что он бы мог извлечь из ее пособия великую для себя пользу. Признайтесь сами, что критика несравненно способнее раздроблять и выводить общее из частного (а это нужно для составления правил), нежели ваш высокомерный гений. Итак, если изучение образцов, необходимое для знаний правил искусства, почитаете вы полезным, то я имею право думать, что Аристотель не лишний при Софокле и Эврипиде4, и что Голова книга о критике может быть небесполезна для того, кто читает Шекспира5. Я имел в руках трагедию в то время, когда вы ко мне пожаловали’.
‘Вот она!’
‘Читали ль вы ее?’
‘С восхищением!’
‘В ней много прекрасного, но могло бы быть и гораздо более! Стихотворец, как видно, пленялся Шекспиром!’
‘Он знает его наизусть’.
‘Но я замечаю, что он читал его слишком мало’.
‘Другие утверждают напротив, что слишком много’.
‘В некотором смысле и я тоже думаю, слишком много потому, что я нахожу в его трагедии такие места, которые отзываются грубым необразованным веком Шекспира, а слишком мало потому, что он не заметил в любимом стихотворце своем таких красот, которыми легко бы мог воспользоваться для усовершенствования своей трагедии. Как бы я желал, чтоб он прочел Гома или более о нем помнил!’
‘Разве Гом научил бы его, как сделать лучше?’
‘Не сомневаюсь! Но ваше как требует объяснения. Критик не может облегчить стихотворцу работы, не даст ему ни изобретательности, ни жара чувств, ни искусства владеть языком, но он может остерегать и руководствовать. Например, Гом сказал бы нашему трагику: страсти твои говорят о себе слишком много, это несходно с натурою, у Шекспира говорят они более о своем предмете. Сказав это, Гом удалился бы с скромностью, оставив самому стихотворцу найти (если он только на то способен) язык, страстям его приличный’.
‘Это другое дело, и то, что вы теперь говорите…’
‘А что же иное говорил я прежде? Критик не может ни изобретать, ни производить, а если бы и мог…’
‘То творческий гений не имеет в этом нужды’.
‘Очень естественно! Он мыслит сам, а не заставляет мыслить за себя других. Таков его образ действия везде, даже и в тех случаях, в которых он мог бы получить точнейшее наставление: представляю в пример математику. Тот, кто читает геометрические книги очень быстро, есть сам, конечно, великий геометр. Фигура и предложение: для него довольно. Если он Эйлер, то он найдет доказательство и без руководца’.
Впервые — ВЕ, 1809, ч. XLVIII, No 23, с. 215—228, перевод статьи ‘Zwei Gesprche, den Wert der Kritik betreffend’ И.-Я. Энгеля из сборника ‘Светский философ’. Печатается по изд.: Переводы Жуковского, с. 47—59.
Философско-эстетические диалоги И.-Я. Энгеля, переведенные Жуковским для ‘Вестника Европы’, соответствовали направлению его собственных эстетических исканий. Дебатируемые в статье вопросы тесно примыкали к проблематике статьи Жуковского ‘О критике’.
1-2 Карл Генрих Граун (1701—1759) — немецкий композитор, певец и капельмейстер. Леонард Эйлер (1707—1783) — швейцарско-немецкий математик, механик и физик, с 1727 по 1741 г. и с 1766 г. до конца жизни занимался научной деятельностью в Петербургской Академия наук.
3 Мозес (Моисей) Мендельсон (1729—1786) — немецкий философ и эстетик, представитель школы берлинских просветителей-рационалистов.
4 Имеются в виду разделы трактата древнегреческого мыслителя Аристотеля (384—322 до н. э.) ‘Поэтика’, посвященные трагедии и содержащие многочисленные замечания о произведениях Софокла (ок. 496—408 до н. э.) и Эврипида (485/480 — 406 до н. э.).
5 Речь идет о труде английского философа и эстетика Генри Хоума (в архаической транскрипции — Гома) (1696—1782) ‘Основания критики’. Г. Хоум был представителем сенсуализма в эстетике английского Просвещения, последователем философского учения Дж. Локка, выступал с критикой эстетики классицизма, противопоставляя этому художественному направлению творчество У. Шекспира.