(Вильгельма Шерера).
(1747—1765).
(1765—1772).
‘Русская Мысль’, кн.III, 1890
Готхольд Эфраим Лессинг, Шерер Вильгельм, Год: 1871
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Во всхъ біографіяхъ Лессинга замчается отсутствіе простыхъ контуровъ, легко запечатлвающихся въ памяти, и я сомнваюсь, найдется ли человкъ, кром разв историка литературы по профессіи, который умлъ бы связывать съ частыми перемнами мстопребыванія, обозначающими ходъ вншней жизни Лессинга, опредленное представленіе о внутреннемъ прогресс его. Мн кажется, что жизнь Лессинга распадается на три періода, что Миссъ Сара Сампсонъ — первый ея періодъ, Эмилія Галотти — второй, и что смерть поэта завершаетъ третій періодъ. Произведенія перваго періода довольно чужды непосредственному интересу настоящаго времени, произведенія втораго и третьяго еще живутъ среди насъ полною жизнью и справедливо причисляются къ классическимъ сочиненіямъ нмецкой литературы. Въ первомъ період Лессингъ по преимуществу журналистъ, во второмъ — эстетикъ, въ третьемъ — теологъ.’Во всхъ трехъ онъ драматикъ: въ первомъ онъ служитъ сцен, во второмъ сцена поднимается вслдъ за нимъ къ высшимъ понятіямъ о драм, въ третьемъ онъ длаетъ изъ сцены каедру. Въ первомъ онъ учится тому, что могутъ создать другіе, во второмъ онъ учитъ тому, чего никто другой не могъ создать до той поры, въ третьемъ онъ становится пророкомъ, устремляющимъ взоръ на прошедшее и заново открывающимъ въ средневковой эпох благороднйшее нравственное содержаніе для будущаго. Въ первомъ онъ пространенъ и многорчивъ, какъ вс его современники, во второмъ онъ приноситъ намъ точность и сжатость, въ третьемъ онъ располагаетъ въ одинаковой мр распространенностью и возвышеннымъ или остроумнымъ лаконизмомъ. Я желалъ бы сдлать краткую характеристику каждаго изъ этихъ періодовъ и выдвинуть нкоторыя черты, быть можетъ, слишкомъ мало принимавшіяся до сихъ поръ въ соображеніе. При этомъ я буду, главныхъ образомъ, имть въ виду поэтическую дятельность Лессинга, а не научную, такъ какъ эта послдняя направляетъ вниманіе на многія стороны и не можетъ служить такимъ прозрачнымъ зеркаломъ души.
Первый періодъ.
(1747—1765). Въ январ 1748 г. въ Лейпциг была представлена и вызвала одобреніе комедія Лессинга Молодой ученый. Съ этого момента имя его длается извстнымъ въ нмецкой литератур. Осенью 1746 г. семнадцатилтній Лессингъ поступилъ въ университетъ, и уже въ 1747 г. были напечатаны его мелкія стихотворенія и еще другая комедія., Въ одно время съ нимъ появился на поэтическомъ поприщ Клопштокъ и сразу обезпечилъ себ такой успхъ, какого онъ самъ не могъ превзойти впослдствіи, между тмъ какъ Лессингъ началъ сравнительно скромно и затмъ сталъ подниматься все выше и выше. Въ комедіи Молодой ученый авторъ осмялъ самого себя. Онъ самъ былъ ране подверженъ тому педантству, надъ которымъ онъ здсь издвается. Эмансипаціей отъ самоуслажденія школьнымъ знаніемъ началъ онъ свое поэтическое поприще, хотя съ наукой онъ не распростился. Отъ отца унаслдовалъ онъ складъ теолога и ученаго вообще. Онъ родился съ влеченіемъ къ наук, съ любовью къ книгамъ, ему были знакомы радости изслдованія, совершенствованія, опроверженія, съ раннихъ поръ и въ теченіе всей своей жизни онъ давалъ доказательства этого. Если учителя его еще въ школ восхваляли его и говорили, что нтъ ни одной области знанія, на которую не бросался бы его живой умъ, которой онъ не усвоивалъ бы себ, то въ этихъ словахъ мы угадываемъ будущаго ученаго, захватившаго сферу филологіи, археологіи, эстетики, исторіи литературы, теологіи и всюду производившаго движеніе. И если учителя порицали его, находя его ‘дерзкимъ’ и называя его ‘насмшникомъ’, то мы угадываемъ здсь будущаго драматурга, еще студентомъ задумавшаго сдлаться нмецкимъ Мольеромъ.
Об эти стороны его природы, эстетическая и научная, явственно обозначаются и въ сборник его сочиненій, изданномъ между 1753—1755 гг.,— сборник, образующемъ вншнее заключеніе перваго періода и позволяющемъ сдлать весьма удобный обзоръ многоразличной дятельности молодаго писателя до его двадцать седьмаго года.
Сборникъ открывается стихотвореніями: пснями, одами, баснями, эпиграммами, отрывками изъ дидактическихъ стихотвореній. Обыкновенно эти мелкія вещи отбрасываютъ съ нкоторымъ пренебреженіемъ, хотя Гердеръ, свидтельствуетъ, что еще въ эпоху смерти Лессинга многія псни его, положенныя на различные мотивы, плись въ его отечеств, а эпиграммы приводились въ учебникахъ и были даже въ ходу въ обществ, какъ обращики самаго счастливаго остроумія. Лессингъ, конечно, ничего не сдлалъ Хля того, чтобы обогатить нмецкій стихотворный языкъ и придать ему то таинственное очарованіе, которое онъ пріобрлъ въ рукахъ Клопштока и которое затмъ Виландъ и Гёте проявили въ боле чистыхъ художественныхъ произведеніяхъ. Хотя въ одахъ Лессинга, по большей части оффиціальныхъ стихотвореніяхъ, печатавшихся въ Фоссовой Газет къ Новому году или ко дню рожденія Фридриха Великаго, есть не мало остроумнаго, есть и прекрасныя, сильныя картины, но несомннно, что въ этомъ род поэаіи Лессингъ много уступаетъ Клопштоку, манер котораго онъ нсколько подражаетъ. Его басни и разсказы въ стихахъ тоже не имютъ самостоятельнаго характера, но совершенно примыкаютъ къ Геллерту и замчательны лишь какъ доказательство того, что Лессингъ началъ и въ этой области такъ, какъ всегда приходится начинать, что и здсь, прежде чмъ попытаться пойти собственнымъ путемъ, онъ научился тому, что могъ создать самый выдающійся изъ его предшественниковъ. За то псни его отличаются своеобразнымъ тономъ, конечно, въ предлахъ такого рода поэзіи, какой еще до него находилъ себ представителей и въ настоящее время устарлъ, но въ тогдашней Германіи имлъ большое значеніе по отношенію къ нравамъ и литератур, потому что поэты осмливались простодушно изливать въ немъ свою радость жизни, пли о любви и о вин, сближались съ народными мотивами и придавали нмецкому языку гладкость и легкость, которыхъ онъ былъ лишенъ до того времени и которыя, однакожь, были необходимымъ условіемъ для достиженія имъ классической прелести. Псни Лессинга принадлежатъ къ анакреоническому роду, то есть написаны въ стил греческихъ стихотвореній, названныхъ по имени Анакреона и возникшихъ въ александрійскую или юстиніановскую эпоху. Нтъ числа ихъ переводамъ на новые языки, начиная съ шестнадцатаго столтія, нтъ числа появившимся въ подражаніе имъ анакреоническимъ или вакхическимъ одамъ и пснямъ. Первые нмецкіе анакреоники, Глеймъ и друзья его, вскор нашли въ Лессинг воспріимчиваго ученика. Но онъ возвратился къ греческимъ подлинникамъ, сталъ неизмнно снабжать римою свои стихотворенія и выработалъ на иностранныхъ образцахъ свою собственную манеру. Нкоторые изъ этихъ образцовъ имютъ видъ распространенныхъ эпиграммъ и сохранили вслдствіе этого извстную pointe, нчто неожиданное при конц. Случалось, что Лессингъ еще больше заострялъ ихъ и прямо сводилъ къ эпиграмм вложенныя въ нихъ мысли. Кром того, онъ измнялъ вншнюю оболочку и придавалъ ей современный колоритъ. Если греку нтъ дла до сокровищъ Гигеса и до престола царя Сардскаго, то Лессингъ восклицаетъ:
‘Was frag’ ich nach dem Grosssultan
Und Mahomet’s Gesetzen?
Was geht der Perser Schach mich an
Mit allen seinen Schtzen?’
(Что мн за дло до султана и до законовъ Магомета? Что мн за дло до персидскаго шаха со всми его сокровищами?)
Посл этого вступленія поэтъ высказываетъ подвергавшуюся частымъ варіаціямъ мысль, что онъ хочетъ наслаждаться ныншнимъ днемъ, не заботясь о завтрашнемъ, станетъ играть въ кости и пить: ‘ибо, — гласитъ греческое стихотвореніе, — разъ тебя постятъ болзнь, это будетъ значить — отними кубокъ отъ своихъ устъ’. Молодой Лессингъ выражаетъ это въ слдующихъ тяжеловсныхъ стихахъ:
‘Damit nicht eine Krankheit spricht,
In die ich schnell versunken:
Nein, lnger, lnger tinke nicht,
Du hast genug getrunken’.
(Чтобы не сказала какая-нибудь болзнь, которая быстро овладла бы мною: ‘Нтъ, нтъ, больше не пей, ты пилъ достаточно’).
Но этотъ заключительный мотивъ внушилъ ему его лучшую псню, которая плась, по крайней мр, уже въ 1758 г. на голосъ, еще и теперь не забытый: Gestern, Brder, knnt ihrs glauben (Вчера, братья, можете ли вы поврять). Болзнь онъ замнилъ боле близкою народному духу смертью, которая подходитъ къ нему съ угрозой и хочетъ сразить его, и которой онъ, какъ это случается и въ народныхъ фарсахъ, ухитряется дать щелчокъ. Драматическій характеръ, проявляющійся здсь въ діалог и въ дйствіи, встрчается и въ другихъ псняхъ Лессинга. А смерть, осушающая поднесенный ей стаканъ за здоровье своей тетки, чумы, поэть-медикъ (Лессингъ былъ дйствительно включенъ въ университетскій списокъ, какъ studiosus medicinae), который общаетъ смерти половину своихъ паціентовъ и за это получаетъ, разршеніе.жюъ до тхъ поръ, пока не нацлуется досыта и пока вино не опротиветъ’ ему, и съ торжествомъ восклицаетъ, что такимъ образомъ онъ будетъ жить вчно,— все это превосходно задумано, точно выражено и вполн заслуживаетъ остаться надолго застольною пснью. И другая извстная хоровая псня о пап и султан: Der Papst lebt herrlich in der Welt (Пап чудесно живется на свт) — несомннно ведетъ свое происхожденіе отъ псни Лессинга: Die Trken haben schne Tchter (У турокъ красивыя дочери).
Въ любовныхъ псняхъ характеристическихъ чертъ не много, но он, все-таки, попадаются. Читая ту или другую псню, можно подумать, что въ основаніе ея легло нчто пережитое авторомъ. По не стоитъ на нихъ останавливаться. Эта лирика соотвтствуетъ, во всякомъ случа, лишь весьма быстро миновавшему фазису въ развитіи Лессинга, за то мелкая эпиграмматическая поэзія проходитъ чрезъ всю его жизнь. И если въ ней онъ часто слдуетъ иностраннымъ образцамъ, греческой антологіи, Марціалу, новйшимъ латинскимъ писателямъ и французамъ, если около половины ‘го эпиграммъ оказались подражаніями, то все же эпиграмма была весьма подходящею для его умственнаго склада формой выраженія и первою школой его лаконизма. По своему содержанію эпиграммы Лессинга большею частью невиннаго свойства и не касаются общественныхъ длъ, удовлетворяясь литературною сатирой. Что въ нихъ встрчаются Вольтеръ, Готшедъ, Бодмеръ, объ этомъ легко догадаться, но что онъ задорно напалъ на одно изъ раннихъ произведеній Канта, это заслуживаетъ вниманія.
Когда идетъ рчь о литературной дятельности Лессинга, то всегда упоминаютъ объ его эпиграммахъ. Но его дидактическія стихотворенія возбуждали мало интереса. А, между тмъ, въ посланіи ‘къ господину Марпургу’ t онъ равенъ Альбрехту фонъ-Галлеръ по сжатости и краткости, хотя не страдаетъ неясностью, свойственной Альбрехту фонъ-Галлеръ. Что касается дидактическаго стихотворенія Религія, то это самое глубокое изъ всхъ юношескихъ стихотвореній Лессинга, несмотря на обобщеніе фактовъ личной жизни, изобилующее біографическими показаніями. Снова оглядывается онъ на то время, когда умъ его былъ опутанъ школьною мудростью. Теперь онъ видитъ, что мы ничего не можемъ знать и, по примру Галлера, ставитъ рядъ вопросовъ, разршеніе которыхъ кажется невозможнымъ. И остальная часть этого отрывка проникнута тмъ же пессимизмомъ. Поэтъ говоритъ, какъ и Фаустъ, о широкихъ стремленіяхъ, которыя не сдлали его боле совершеннымъ. Исторія, языки, древнее искусство, риторика, поэзія (все это въ красивыхъ поэтическихъ образахъ) манили его къ себ, увлеченный ими, онъ потерялъ самого себя, забылъ ‘свое собственное ремесло’. И прежде чмъ сдлать эти призванія, онъ является на сцену съ своею обстановкой и этимъ опять-таки напоминаетъ намъ гётевскаго Фауста, приводящаго въ связь съ своимъ настроеніемъ свою темную каморку, груду книгъ и праддовскую утварь. Разница лишь въ томъ, что молодой ученый чувствуетъ себя уютно въ своей бдной комнатк:
‘Mein Herz, erffne dich! Hier in dem stillen Zimmer,
Das nie der Neid besucht und spt der Sonne Schimmer,
Wo mich kein Gold zerstreut, das an den Wnden blitzt,
An welchen es nicht mehr als ungegraben ntzt,
Wo mir kein sammtner Stuhl die goldnen Arme breitet,
Der nach dem vollen Tisch zum trgen Schlaf verleitet,
Wo an des Hausraths statt, was finstern Gram besiegt,
Begriffner Bcher Zahl auf Tisch und Dielen liegt —
Hier, Herz, entwickle treu die tiefsten deiner Falten…’
(Откройся, мое сердце! Здсь, въ тихой комнат, которую зависть никогда не посщаетъ, и куда солнечный свтъ заглядываетъ въ поздніе часы, гд на стнахъ нтъ золота, которое развлекало бы меня своимъ блескомъ и было бы здсь такъ же безполезно, какъ еслибъ оно оставалось въ земл, гд нтъ бархатнаго креслу, которое протягивало бы мн свои золоченыя ручки и склоняло бы къ лнивому сну посл изобильнаго обда, гд, вмсто утвари’, разложено на стол и на полу то, что побждаетъ мрачную печаль, множество прочитанныхъ книгъ,— здсь, сердце, раскрой безъ обмана свои глубочайшіе изгибы…)
Поэтъ обвиняетъ себя въ славолюбіи и въ зависти къ Клопштоку: онъ хотлъ бы быть творцомъ Мессіады, ‘вчной псни, благодари которой звукъ нмецкой рчи впервые проникъ въ небеса’. Какъ скоро долженъ былъ онъ подняться на иную критическую точку зрнія, давшую ему возможность отнестись весьма безпристрастно къ Мессіад и къ одамъ Клопштока и перейти безъ затрудненія отъ похвалы къ порицанію!
Въ ноябр 1748 г. Лессингъ пріхалъ въ Берлинъ: его другъ Миліусъ редактировалъ Фоссову Газету, ему самому вскор представился случай заслужить въ ней шпоры критики, и въ феврал 1751 года онъ взялъ на себя редакцію ‘ученаго отдла’ и ежемсячныхъ прибавленій, иначе сказать, фельетона Фоссоеой Газеты, и продолжалъ вести ее до октября 1755 г. Какъ рецензентъ, онъ выказалъ здсь чрезвычайную разносторонность и далъ множество отчетовъ о литературныхъ, богословскихъ, философскихъ и историческихъ произведеніяхъ, отчетовъ, изъ которыхъ мы видимъ, къ нашему удовольствію, что во всхъ сферахъ онъ схватываетъ руководящія идеи вка и никогда не служитъ какой-либо клик. Нкоторыя журнальныя статьи перешли въ Письма, образующія вмст съ Rettungen (апологіи) научную часть перваго сборника его сочиненій и всюду обличающія смлость, проницательность, искусные писательскіе пріемы, любовь къ парадоксамъ и ршительное намреніе автора заявить свою личность и составить себ имя, внушающее уваженіе или страхъ.
Но больше всего удалось ему достигнуть этого уже тогда въ области драмы. Теорія, исторія и практика одинаково интересовали его. Он шли у него рука объ руку, какъ у Готшеда, но гораздо успшне. Уже первыя теоретическія попытки его подвинули впередъ нмецкую драму, хотя это были ученическія работы, сравнительно съ великими образцами другихъ націй. Но онъ усвоилъ себ имвшуюся налицо технику, къ діалогу у него былъ врожденный талантъ, и историко-философскія соображенія о характеристическихъ способностяхъ различныхъ націй, нердко проводившіяся въ то время, склонили его къ тому взгляду, что англійская сцена боле отвчаетъ нмецкому характеру, чмъ французская, этимъ самымъ они дали ему сильный толчокъ для его практики. Дйствительно, англійскія модели лессинговской Миссъ Сара Сампсонъ были признаны съ давнихъ поръ и такъ исключительно принимались въ разсчетъ, что изъ-за нихъ было совершенно упущено изъ вида другое совпаденіе, хотя самъ Лессингъ указалъ на него, вложивъ въ уста интригантки, преступницы пьесы, слдующія слова къ герою: ‘Узри во мн новую Медею!’
Лессингъ не пренебрегаетъ позднйшими источниками, если онъ можетъ чему-нибудь научиться отъ нихъ, но, въ то же время, онъ постоянно возвращается къ источникамъ первоначальнымъ. Онъ былъ анакреоникомъ, но возвратился къ греческимъ образцамъ. Онъ былъ баснописцемъ во вкус Геллерта, но поздне возвратился къ Эзопу. Онъ писалъ эпиграммы и черпалъ ихъ форму изъ новйшихъ литературъ, но, все-таки, всего чаще возвращался къ грекамъ и къ Марціалу. Онъ хотлъ сдлаться нмецкимъ Мольеромъ, но Мольеръ учился у Плавта, и потому Лессингъ самъ возвратился къ Плавту, передлывая его, вмст съ тмъ, на современные нравы, точно такъ же, какъ онъ передлывалъ на современные нравы греческія псни. Легко предположить, что у Лессинга являлись подобныя соображенія и по отношенію къ трагедіи. Какъ поздне онъ вступаетъ въ состязаніе съ Корнелемъ, такъ еще раньше онъ могъ спросить себя: откуда заимствовалъ свое искусство Корнель? Медея Корнеля, наприм., была переработкою Медеи Сенеки. И потому Лессингъ самъ возвратился къ Сенек. Какъ въ своихъ театральныхъ Приложеніяхъ онъ трактовалъ о Плавт, такъ въ своей Театральной библіотек онъ разсуждаетъ о трагик Сенек. Какъ тамъ онъ перевелъ и подвергъ критик Плнниковъ Плавта, такъ здсь онъ длаетъ то же самое съ неистовымъ Геркулесомъ и съ Тіэстомъ Сенеки. По поводу Геркулеса онъ обращается и къ Эврипиду, и къ современнымъ переработкамъ этого сюжета и связываетъ съ ними предложеніе современному поэту,— но все еще предложеніе,— избрать темою Геркулеса. Своей окончательной идеи онъ не высказываетъ, такъ какъ гораздо позже, въ письм къ своему брату, онъ признается, что ему какъ-то пришелъ на мысль сюжетъ Мазаніелло, онъ думалъ, что напалъ на человка, въ лиц котораго можно было бы представить современнымъ неистоваго Геркулеса, а въ мотивировк безумія онъ надялся превзойти древняго трагика. Точно также можно было бы, по его мннію, изобразить сюжетъ Медеи въ стать, построенной приблизительно такъ: Медея Сенеки, сравненіе съ эврипидовской Медеей и съ остальными, въ особенности съ корнелевской, предложеніе современному поэту, проистекающее изъ критики предшественниковъ. Втайн: намреніе предпринять самому модернизацію.
Но здсь не нашлось историческаго сюжета, подобнаго Мазаніелло. Тема была прямо перенесена въ буржуазную среду, въ частную жизнь’ въ современную эпоху, но не въ нмецкомъ костюм, а въ англійскомъ, наиболе сродномъ и поэту, и тогдашней публик при такихъ сюжетахъ. А потому его Медея называется Марвудъ, его Язонъ — Меллифонтъ, его Креуза — миссъ Сара Сампсонъ. Но въ центр стоитъ трогательная жертва, а не преступница. Защитникомъ Сары, какъ и Креузы, является отецъ, Марвудъ угрожаетъ убійствомъ ребенка, но не приводитъ его въ исполненіе, ибо такого злодянія поэтъ не ршился приписать своимъ чувствительнымъ современникамъ, но Сару она дйствительно отравляетъ, подобна тому, какъ Креуэ приноситъ смерть отравленное платье Медеи.
Что Миссъ Сара Сампсонъ Лессинга слезлива и растянута и страдаетъ недостаткомъ мотивировки, этого никто не можетъ отрицать. Но нельзя также не признать, что она необыкновенно отвчала вкусу тогдашней нмецкой публики. 10 іюля 1755 г. она была въ первый разъ представлена во Франкфурт-на-Одер, въ присутствіи Лессинга, и объ этомъ сохранилось слдующее извстіе: ‘Зрители слушали въ продолженіе трехъ съ половиной часовъ, сидли неподвижно, какъ статуи, и плакали’. Драматическая производительность тоже набросилась на мщанскую трагедію, и длинный рядъ подражаній свидтельствуетъ о томъ, какимъ событіемъ въ исторіи нмецкаго театра была Миссъ Сара Сампсонъ. Вс рукоплескали, вс думали, что видятъ предъ собою высшее созданіе драматическаго искусства. Только одинъ человкъ не думалъ этого: самъ Лессингъ. Онъ и не помышлялъ о томъ, что можетъ когда-нибудь успокоиться и предаться праздности.
Онъ стремился дале. Все достигнутое было для него лишь ступенью бъ высшему. Въ томъ же извстіи, гд сообщается о сценическомъ успх Миссъ Сары Сампсонъ, мы читаемъ, что Лессингъ намренъ писать теперь блыми ямбическими стихами, и можемъ заключить отсюда, что его уже не удовлетворяла форма пьесы и что непосредственно посл успха прозы, только что одержавшей верхъ надъ александрійскимъ стихомъ, онъ думалъ о той стихотворной форм, которая сдлалась въ Германіи столь же классическою формой, какой она была и въ Англіи.
Второй періодъ.
(1765—1772). Въ начал второй эпохи интересъ къ театру все еще стоитъ на первомъ план, Лессингъ пропагандируетъ между своими друзьями блый пятистопный ямбъ и самъ пользуется имъ въ своихъ тогдашнихъ наброскахъ, хотя выступаетъ съ нимъ публично только въ Натан. Но въ 1758 г. онъ издаетъ военныя псни Глейма и основываетъ Литературныя письма, которыя стали выходить въ январ 1759 г., въ 1759 г. появляются его Philotas и прозаическія басни съ разсужденіями о басп, отъ 1760 г. до 1765’г. онъ живетъ въ Бреславл, въ военной сред, въ 1766 г. выходить въ свтъ Лаокоонъ, въ 1767 г. Шинна фонъ Баригельмъ, между 1767 и 1769 годами Гамбургская драматургія, въ 1771 г. Замтки объ эпиграмм, въ 1772 г. Эмилія Галотти. Прежнія основныя направленія его дятельности повторяются на боле высокой ступени, театръ, какъ раньше, такъ и теперь, интересуетъ его и на практик, и въ теоріи, и въ исторіи, къ которой относится начатая Жизнь Софокла, отчеты Фоссовой Газеты продолжаются въ Литературныхъ письмахъ, басни представляютъ, такъ сказать, лирику Лессинга за это время, т.-е. служатъ памятникомъ его настроенія въ 1756 и 1757 гг. Въ нихъ выражается горделивое чувство собственнаго достоинства, въ нихъ противупоставляются истинное величіе и ложное, дйствительныя и мнимыя преимущества, он ратуютъ за правду и борются противъ притворства и лицемрія, противъ мечтательности и забвенія дйствительности, ратуютъ за признаніе всестороннихъ предловъ нашей природы.
Лессингъ, саксонецъ родомъ, стоялъ въ семилтнюю войну на сторон Фридриха Великаго. И не только воинственный планъ и тонъ Литературныхъ писемъ, не только проникнутый воинскою удалью Philotas, не только Солдатское счастье Телльгейма и Павла Вернера были результатомъ этого достопамятнаго положенія, но слды его замтны и дальше. Гренадерскія псни Глейма дали Лессингу представленіе о народной поэзіи и вскор привели его къ изученію древнегерманской литературы. Гренадера онъ сравниваетъ съ Тиртеемъ, пруссаки для него современные ‘усовершенствованные спартанцы’, героическій образъ мыслей, жажда опасностей, горделивая радость умереть за отечество столь же присущи, по его мннію, пруссаку, какъ и спартанцу. Нкоторая доля спартанской мужественности переходитъ и въ поэзію самого Лессинга. Ея идеаломъ становятся безъискусственность и краткость: мы видимъ это въ Воинственномъ гимн спартанцевъ, въ басняхъ, въ Филотас, въ прозаическихъ одахъ. Дв изъ этихъ послднихъ обращены къ Эвальду фонъ-Клейсть и къ Глейму. Первому онъ желаетъ въ далекомъ будущемъ геройской смерти Шверина и пользуется этимъ случаемъ, чтобы воздать хвалу этому ‘достойному зависти герою’. Глейма онъ призываетъ воспть своего короля и пользуется этимъ случаемъ, чтобы высказать свое собственное мнніе о Фридрих:
‘Что еще удерживаетъ тебя? Воспой его, своего короля, своего храбраго, но человколюбиваго, своего коварнаго, но великодушнаго Фридриха!
‘Воспой его во глав его войска, во глав подобныхъ ему героевъ, если только люди могутъ быть подобны богамъ.
‘Воспой его въ дыму сраженія, какъ солнце, теряющее за облаками свой блескъ, но не свою теплоту.
‘Воспой его въ внц побды, погруженнаго въ думы на пол битвы, устремляющаго очи, полныя слезъ, на трупы почившихъ товарищей’.
Но гораздо лучше продолженіе. Лессингъ становится, повидимому, на точку зрнія саксонца, чтобы подвергнуть самой язвительной критик короля, пренебрегающаго изъ-за любовницъ и изъ-за оперы своими обязанностями къ народу:
‘Я же, между тмъ, буду съ эзоповскою застнчивостью, какъ другъ з’врей, проповдывать боле скромную мудрость:
‘Я разскажу сказку о кровожадномъ тигр, который въ то время, какъ безпечный пастухъ шутилъ съ Хлоридой и съ Эхо, растерзалъ и разсялъ бдное стадо.
‘Несчастный пастухъ, когда ты вновь соберешь вокругъ себя разсянныхъ ягнятъ? Какъ жалобно взываютъ они къ теб изъ-за терноваго плетня!’
Если рядомъ съ предъидущимъ прославленіемъ Фридриха Великаго требуется доказательство независимости Лессинга, то стоитъ только взглянуть на прозаическую оду Къ Меценату, чтобы найти самую рзкую критику. И въ драмахъ его сильно говоритъ чувство свободы, борьба противъ тираніи идетъ начиная съ юношески незрлыхъ произведеній и кончая безсмертными созданіями, рядомъ съ которыми, однакожъ, находить себ выраженіе и спартанское желаніе умереть за отечество. Самыя же завтныя, почерпнутыя изъ личнаго опыта мысли Лессинга воплощаются передъ нами тогда, когда онъ избираетъ своимъ героемъ доктора Фауста.
1755-й годъ ознаменованъ не только пьесой Миссъ Сара Сампсонъ, исходной точкой всхъ дальнйшихъ стремленій нмцевъ къ трагедіи, но и тмъ, что величайшая тема современной нмецкой поэзіи вновь перешла изъ области народной драмы въ кругозоръ образованныхъ людей и настоящаго поэта. Намъ извстно отъ ноября мсяца 1755 г., что Лессингъ работаетъ надъ мщанскою трагедіей Фаустъ. Герой долженъ былъ имть одно только влеченіе, одну только склонность: неугасимую жажду науки и знанія. Сатана думаетъ, что эта страсть отдаетъ ему въ руки Фауста. Мефистофель начинаетъ и, повидимому, довершаетъ свое дло, въ пятомъ дйствіи адскія воинства уже затягиваютъ побдныя псни, но является ангелъ и возвщаетъ: ‘Не торжествуйте! Вы не побдили человчества и науки, Богъ не затмъ далъ человку благороднйшее влеченіе, чтобы сдлать его навки несчастнымъ, то, что вы видли и что, какъ вы воображаете, находится теперь въ вашей власти, было лишь призракомъ’. Но все то, что происходило съ этимъ призракомъ, было сновидніемъ для спящаго дйствительнаго Фауста.
Къ сожалнію, сохранился только небольшой отрывокъ этой пьесы, и даже извстія о план ея недостоврны. Но мы видимъ уже, что то влеченіе къ истин, которое Лессингъ испытывалъ съ раннихъ лтъ и впослдствіи съумлъ такъ чудесно прославить, то исканіе, которое онъ предпочиталъ обладанію, должно было служить рычагомъ, что пьеса должна была явиться тенденціозною драмой врод боле ранняго Вольнодумца и позднйшаго Латана, что предполагалась античная развязка при посредств deus ex machina, что, кром того, предъ Лессингомъ носилась хорошо извстная ему пьеса Кальдерона Жизнь-сонъ, и что мотивъ былъ разработанъ приблизительно въ томъ вид, какъ впослдствіи его развилъ Грильпарцеръ, что Лессингъ считалъ необходимымъ не трагическій исходъ народной драмы, а, какъ и Гёте, примиряющее заключеніе, и что въ своемъ стремленіи основать національную литературу онъ уже обратилъ вниманіе и на сюжеты, завщанные германскимъ прошедшимъ.
Группа освободительныхъ трагедій восходитъ еще къ 1749 г., когда Іессинга привлекла исторія новаго времени, и онъ возъимлъ мысль трагически возвеличить казненнаго въ іюл 1749 году бернскаго революціонера Генци. Революціонною темой былъ и Мазаніелло, его не осуществившійся планъ модернизаціи неистоваго Геркулеса. Пьеса Освобожденный Римъ должна была представить изгнаніе царей. Она была разсчитана только на три дйствія и уже поэтому принадлежитъ къ періоду экспериментовъ по окончаніи Миссъ Сары Сампсонъ. Въ первомъ дйствіи Лукреція разсказываетъ народу о своемъ позор, закалывается и бросаетъ свой кинжалъ въ толпу съ восклицаніемъ: ‘Моему отмстителю!’ Брутъ поднимаетъ его, и все дальнйшее происходитъ между мужчинами. Эта пьеса должна была быть трагедіей безъ любви, какъ и Генци. Но уже въ 1754 г. Лессингъ сдлалъ извлеченіе изъ испанской драмы Виргинія, въ 1757 г. онъ самъ сталъ работать надъ этимъ сюжетомъ и въ январ 1758 г. могъ заявить, что Виргинія превратилась въ Эмилію Галотти. И этотъ планъ, созрвшій лишь четырнадцать лтъ спустя, завершаетъ, такимъ образомъ, одно изъ юношескихъ направленій Лессинга. Подобно тому, какъ здсь Лессингъ борется противъ тираніи, такъ въ самомъ конц его дятельности, незадолго до смерти, его занималъ сюжетъ Нерона.
Этой групп родственна группа трагедій, гд герои приносятъ себя въ жертву. Образы Сенеки и царя Еодра, надъ которыми работали другіе подъ руководствомъ Лессинга и отчасти по его совту, занимали и его самого. Изъ пьесы Глеоннисъ, въ которой, повидимому, предполагалось изобразить отцеубійство, образовался въ 1758 г. Филотасъ — плнный царскій сынъ, желающій принести пользу своему отечеству, умертвивъ себя и лишивъ враговъ цннаго заложника. Одно дйствіе, безъ женщинъ и въ совершенно геройскомъ дух, исполненное воинственныхъ воззрній и героическихъ чувствъ. Тотъ фактъ, что героемъ является почти отрокъ, даетъ поводъ къ наивнымъ чертамъ и возвышаетъ тенденціозное впечатлніе. Тсная рамка, умренное пользованіе эффектами представляютъ критику самого Лессинга на Миссъ Сару Сампсонъ, а проницательные наблюдатели усмотрли въ этой пьес вліяніе Софокла и Шекспира.
Въ хронологическомъ порядк сюда примыкаетъ Фатима, сохранившаяся въ трехъ наброскахъ, изъ которыхъ самый ранній относятъ къ августу мсяцу 1759 г. Начало напоминаетъ Агамемнона Томпсона, котораго сталъ было переводить Лессингъ: ожидается возвращеніе изъ дальняго путешествія господина, и супруга его не радуется ему. Но что препятствуетъ мирнымъ отношеніямъ между мужемъ и женой, остается неяснымъ, хотя мы и узнаемъ, что выдающіяся свойства перваго, задуманнаго сначала преемникомъ пророка, а потомъ пашою, это ревность и жестокость. Очень хорошъ маленькій набросокъ въ третьей переработк въ стихахъ. Фатима выказываетъ себя своеобразною личностью. Она страдаетъ отъ сознанія своей рабской зависимости, въ ея рчахъ слышится возмущеніе противъ тираніи ея супруга и властелина, и все это переноситъ насъ на родственную ей почву освободительныхъ трагедій.
Точно такъ же и въ Спартак, о которомъ Лессингъ думалъ еще въ Вольфенбюттел, дло идетъ о рабств и человческомъ достоинств. Спартакъ очень удачно представленъ простолюдиномъ, тогда какъ его противникъ Крассъ соотвтствуетъ типу рабовладльца. И въ томъ, какъ Спартакъ, человкъ, надленный простымъ здравымъ смысломъ, противустоить развращенному міру, мы видимъ подготовленіе мотива Разбойниковъ.
Несомннно, что усиленное изученіе Софокла привело Лессинга къ плану Филоктета и къ наброску Гороскопа, въ которомъ Геттнеръ видлъ нчто врод трагедіи рока и подражаніе Царю Эдипу. Одному отцу предсказано, что онъ будетъ убитъ своимъ сыномъ, сынъ узнаётъ объ этомъ и, чтобы сдлать невозможнымъ исполненіе предсказанія, хочетъ застрлиться, но случайно попадаетъ въ отца, убиваетъ его и затмъ самъ ищетъ смерти.
Съ бреславльскому періоду Лессинга (1760 — 1765 гг.) относятъ Алкивіада, дошедшаго до насъ въ двухъ наброскахъ. Въ Алкивіад угасло честолюбіе, но его славное прошедшее становится для него чмъ-то роковымъ и не оставляетъ его въ уединеніи и спокойствіи, которыхъ онъ искалъ и которымъ хочетъ отдаться. Здсь онъ находитъ себ Іонаеана, сына своего противника Фарнабаца, благороднаго юношу. Царь Артаксерксъ желаетъ назначать Алкивіада предводителемъ въ поход противъ Греціи. Но Алкивіадъ не соглашается на это, наоборотъ, посламъ изъ Аинъ удается растрогать его и, такимъ образомъ, любовь къ отечеству длается ршающимъ мотивомъ завязки, по необходимости принимающее трагическій характеръ. Ибо Фарнабацъ, оскорбленный тмъ, что Артаксерксъ хочетъ поставить на его мсто Алкивіада, заставляетъ царя подслушать разговоръ героя съ аинскими послами и этимъ вызываетъ его гнвъ противъ него, пробуждая въ немъ, вмст съ тмъ, религіозную нетерпимость. Алкивіадъ построилъ жертвенникъ генію — хранителю Сократа. ‘Смотри, — говоритъ Фарнабацъ Артаксерксу,— какъ каждый изъ этихъ неврныхъ создаетъ себ собственнаго бога! Вмсто того, чтобы поклоняться единому богу въ огн, на его вчномъ, видимомъ престол, солнц, каждый поклоняется своей собственной выдумк или, что еще смшне, какъ ты видишь здсь, выдумк своего друга!’
Не изобразилъ ли Лессингъ въ этомъ патріотическомъ мотив нчто пережитое имъ самимъ, внутреннюю борьбу саксонца, примкнувшаго къ прусскимъ солдатамъ? Потребность тихой жизни, стремленіе къ уединенію несомннно тоже вылились здсь изъ души Лессинга, какъ и у дервиша въ Натан. И во второмъ наброск Алкивіада встрчается мотивъ, еще опредленне указывающій на Натана. Алкивіадъ удалился изъ ‘мудрой’ Греціи, гд чернью владетъ суевріе и разнузданная дерзость, а знатью — честолюбіе и идолопоклонство, въ ‘варварскую’ Персію, гд еще, попрежнему, царятъ правда и добродтель. Изъ крушенія, постигшаго его отечество, онъ хотлъ бы еще спасти Сократа. Его другъ, сынъ Фарнабаца, сравниваетъ Сократа съ Зороастромъ. Затмъ Алкивіадъ восхваляетъ религію персовъ, и другъ его радуется тому, что грекъ относится съ такою справедливостью къ его народу. Контрастъ Алкивіаду представляетъ здсь его возлюбленная Тимандра, которой все въ Персіи кажется смшнымъ и подозрительнымъ. Вы видите: дружба Алкивіада съ персами — это связь между народами и религіями, и поэтъ, открывшій эту связь, хочетъ покарать національное и религіозное высокомріе, изъ котораго возникло понятіе о варварахъ. Такъ, Лессингъ, еще въ то время, какъ онъ разставался со школой, трактовалъ о, математик варваровъ, вроятно, имя, все-таки, въ виду прославленіе варваровъ. Такъ, поздне онъ началъ одну богословско-полемическую статью слдующими словами: ‘Варвары изобрли философію, отъ варваровъ ведетъ свое происхожденіе истинная религія: кто не пожелалъ бы назваться варваромъ?’ И точно такъ же съ давнихъ поръ онъ ратовалъ противъ самомннія французовъ, смотрвшихъ на нмцевъ сверху внизъ, почти какъ на варваровъ.
Съ своей стороны, Лессингъ былъ не такого рода человкъ, чтобы слпо поддаться національной антипатіи къ французамъ вообще. Онъ давно призналъ въ Дидро союзника, столь же недовольнаго, какъ и онъ, современнымъ французскимъ театромъ,— союзника, голосъ котораго имлъ больше значенія, чмъ его протесты. Уже въ 1748 г. Дидро возсталъ противъ неестественности классическаго театра французовъ. Быть можетъ, это дало смлость Лессингу эмансипироваться отъ французскихъ правилъ и непосредственно обратиться къ древнимъ. Изъ письма Дидро о глухонмыхъ (1751 г.) почерпнуты Лессингомъ нкоторые элементы его эстетической теоріи въ Лаокоон. Миссъ Сара Сампсонъ построена на тхъ же основахъ, какъ и пьесы Дидро, но она не находится въ зависимости отъ нихъ и возникла раньше. Затмъ, своимъ переводомъ театра Дидро, изданнымъ, въ 1760 г., Лессингъ постарался укрпить въ Германіи въ пользу общаго дла голосъ своего союзника и, въ то же время, засвидтельствовалъ ему въ предисловіи свою признательность за то значительное содйствіе, которое онъ оказалъ развитію его вкуса.
Превративъ Виргинію въ Эмилію и отдливъ судьбу частныхъ лицъ отъ революціи, Лессингъ поступилъ въ дух Дидро. Но Дидро совтовалъ также выводить на сцену цлыя сословія, и въ своемъ Fs naturel онъ изобразилъ характеръ, длавшій какъ бы своею профессіей великодушіе и самоотверженіе. И то, и другое мы находимъ и въ Минн фонъ-Барнгельмъ: военное сословіе въ различныхъ представителяхъ, великодушіе и самоотверженіе въ Телльгейм, настоящемъ геро пьесы, въ то же время, впечатлнія, вынесенныя самимъ Лессингомъ изъ военной среды, восхваленіе прусскаго войска, памятникъ Клейсту, отраженіе ненависти къ французамъ, разгорвшейся благодаря войн, прославленіе великаго короля, который выступаетъ въ конц, какъ справедливость Людовика XIV въ мольеровскомъ Тартюф. А бракъ саксонки Минны, хотя она родомъ изъ Тюрингіи, съ прусскимъ офицеромъ Телльгеймомъ, хотя онъ и курляндецъ, вроятно, представлялся ему символомъ примиренія политическихъ противорчій, волновавшихъ его самого, подобно тому, какъ дружба Алкивіада съ персомъ, а поздне родственное сцпленіе въ Натан были имъ задуманы, какъ символическое соглашеніе національныхъ или религіозныхъ противорчій.
Хотя со времени Миссъ Сары Сампсонъ у Лессинга преобладалъ интересъ къ трагедіи, но все же у него не было недостатка и въ планахъ для комедій. И въ этой области онъ разсчитывалъ выказать обширную производительность подъ вліяніемъ иностраннывъ образцовъ. Такъ, онъ хотлъ передлать Erede fortunata (Счастливая наслдница) Гольдони. Такъ, онъ изучалъ комедіи Отвэя (Otway) и Уайчерлея (Wycherley) съ цлью заимствовать у нихъ мотивы. У послдняго онъ взялъ планъ къ Легковрному,— слдовательно, къ комедіи характеровъ стараго типа, у перваго — планъ къ комедіи Остряки (посл 1759 г.), причемъ одна и та же черта характера должна была быть распредлена, по-мольеровски, между разными лицами. Но пьеса Отвэя, внушившая ему этотъ набросокъ, называлась The Soldiers fortune (Солдатское счастье), какъ и Минна фонъ-Бартельмъ подъ вторымъ заглавіемъ.
Отвэй выставилъ двухъ военныхъ, изъ которыхъ одинъ иметъ успхъ у замужней женщины, другой заключаетъ выгодный бракъ. Первое было главнымъ дйствіемъ, второе — эпизодомъ. Лессингъ возвелъ эпизодъ на степень главнаго дйствія, но далъ своему герою товарища съ самостоятельною любовною исторіей: вахмистра Павла Вернера. Неизмнными представителями военнаго сословія на тогдашней сцен были хвастуны, milites gloriosi. Какъ далеко отстоитъ отъ нихъ Телльгеймъ! Но и въ Вернер, и въ Юст нтъ избитой традиціонной черты, только у Рикко она слегка проступаетъ, не имя, однако, въ себ ничего существеннаго. Противъ Іелльгейма можно было бы, конечно, сдлать много возраженій, но въ томъ вид, какъ онъ задуманъ, характеръ этотъ выполненъ превосходно. Каждое изъ его дйствій характеристично, въ каждомъ изъ нихъ обнаруживается его натура: его строгая честность, его благородство, его возвышенный взглядъ на военное сословіе, его готовность жертвовать собою для друзей, его намреніе ничего не принимать для себя, лессинговская безпечность въ денежныхъ длахъ, лессингрискій враждебный людямъ и судьб горькій ‘мхъ въ несчастій.
Всюду Лессингъ стремится высвободиться изъ традиціонной формы комедіи, но всюду онъ и примыкаетъ къ ней. Свита изъ лакеевъ и служанокъ перенесена цликомъ съ французской сцены, гд она основывалась на рабахъ римской комедіи: такъ какъ эти дйствующія лица играютъ большую роль при завязк интриги, то они чрезвычайно много позволяютъ себ, даже по отношенію къ своимъ господамъ. Но Лессингъ создалъ, по крайней мр, Юста, совсмъ не по старому типу слугъ. За то Франциска его многимъ еще напоминаетъ неизмнную фигуру Лизеты въ прежнихъ комедіяхъ Лессинга, онъ не съумлъ обойтись безъ условныхъ чертъ и поэтому мотивировалъ ихъ особенными обстоятельствами: Франциска воспитывалась вмст съ барышней и училась всему тому, чему училась барышня. Но въ такомъ случа какъ же могла остаться въ ней нкоторая наивность? Какъ можетъ она отклонить похвалу за то, что она сдлала врное замчаніе, такими словами: ‘Сдлала? Разв длаютъ то, что приходитъ въ голову?’ Здсь она опять простолюдинка, точно такъ и простолюдинъ Спартакъ, которому консулъ говорить: ‘Я слышу, ты философствуешь’,— возражаетъ на это: ‘Что это значитъ: ты философствуешь? Впрочемъ, я припоминаю’,— и затмъ слдуетъ разсужденіе, дйствительно отзывающееся философіей.
Я не стану доле распространяться о недостаткахъ мотивировки и о неправдоподобныхъ или слишкомъ легковсныхъ основахъ въ Минн. Франциска въ томъ смысл не условная субретка, что не ей исключительно принадлежатъ т совты, изъ которыхъ возникаетъ интрига. За то госпожа ея проявляетъ весьма своенравныя причуды. Она очень привлекательна и даетъ хорошей актрис множество случаевъ показать себя и возбудить наше участіе. Но ея дйствія не характеристичны, какъ у Телльгейма. Она вовсе не надлена индивидуальностью. Она — рычагъ дйствія. Она длаетъ то, что нужно поэту. Какая-нибудь вспышка, какой-нибудь капризъ ея ршительнымъ образомъ измняютъ ходъ дла. Но мы не видимъ, что капризничать, мучить людей и т. д. составляетъ свойство ея характера.
Совершенство діалога и композиціи во всемъ, что происходитъ передъ нами на сцен, выдающійся современный интересъ пьесы, изображеніе событій посл заключенія мира и обрисовка самой войны въ избранныхъ представителяхъ,— все это слишкомъ извстно, чтобы нуждаться въ восхваленіяхъ. Въ нмецкой литератур найдется не много произведеній, которыя представляли бы въ такой степени высшую творческую способность своего времени и, вмст съ тмъ, это самое время. Но предлъ творческой способности Лессинга совпадаетъ какъ разъ съ предломъ его опыта. Его изображеніе человческой души превосходно — тамъ, гд онъ наблюдалъ ее, но наблюдать женщинъ ему, повидимому, рдко доводилось. И сколько ни сдлало искусство для того, чтобы представить Минну и Франциску живыми и интересными существами, какъ ни великъ успхъ, достигнутый имъ въ этомъ отношеніи,— стоитъ только сравнить ихъ съ мужчинами, которымъ выпадаетъ на долю ихъ любовь, чтобы замтить, что имъ недостаетъ чего-то.
Гораздо лучше удалась Эмилія. За это время Лессингъ въ Гамбург глубже заглянулъ въ женскую природу. Въ боле обильномъ наблюденіи онъ пріобрлъ боле обильную силу характеристики. Онъ надлилъ Эмилію Галотти множествомъ индивидуальныхъ чертъ. Она дйствительно центръ, вокругъ котораго все вращается. Если она не часто выступаетъ на сцену, то тмъ больше говорится о ней. Живописецъ восхваляетъ ея безукоризненную красоту, ея привлекательность, ея скромность. Маринелли выражаетъ это такъ: только смазливое личико, но цлая выставка добродтели, чувства и остроумія. По отзывамъ матери, она и самая робкая, и самая ршительная изъ всхъ женщинъ, никогда не властная надъ своими первыми впечатлніями, но посл минутнаго размышленія способная найтись во всякихъ обстоятельствахъ, готовая ко всему. И такою видимъ мы ее потомъ, вс т свойства, на которыя мы разсчитываемъ, обнаруживаются въ дйствіи. Сначала совсмъ растерявшаяся посл встрчи съ принцемъ, она затмъ вполн овладваетъ собою. И въ такомъ же растерянномъ состояніи духа она сначала позволяетъ унести себя при нападеніи и потомъ уже сознаетъ, что она должна была бы остаться. И снова въ сцен съ отцомъ она выказываетъ поразительное спокойствіе, которое объясняетъ слдующими словами: ‘Или ничто не погибло, или же все’. Она того мннія, что все погибло. Мысль о томъ, что графъ умеръ, кажется ей столь естественной, что она предупреждаетъ сама сообщеніе объ этомъ факт: ‘А почему онъ умеръ? Почему?’ — и лишь тогда восклицаетъ: ‘А, такъ это правда, отецъ?’
Ея спокойствіе есть, конечно, не равнодушіе. Ея спокойствіе есть мрачная ршимость, которую испытываетъ человкъ, очутившійся лицомъ къ лицу съ дикимъ звремъ, онъ знаетъ, что спасти его можетъ только самый цлесообразный способъ дйствій, онъ находитъ въ себ силу подумать объ этомъ, но лишь вслдствіе страшнаго возбужденія всхъ чувствъ. Такъ и Эмилія стоитъ передъ принцемъ. Такъ и она совщается съ отцомъ своимъ о томъ, что слдуетъ предпринять. Мысль умертвить принца и Маринелли, или ихъ обоихъ, она отвергаетъ: ‘Эта жизнь все, что имютъ люди порочные’,— какъ будто бы она хотла сказать: ‘Не отнимай у нищихъ ихъ лохмотьевъ’. Мы знаемъ давно, что она строго-религіозна. Вроятно, она иметъ въ виду и то, что Богу подобаетъ опредлить наказаніе. Единственнымъ исходомъ представляется ей собственная смерть. Въ страшномъ ясновидніи крайняго душевнаго напряженія она находитъ въ себ силу высказать то, о чемъ при другихъ условіяхъ стыдъ побудилъ бы ее умолчать: ужасный моментъ неизвданнаго чувственнаго очарованія, уясненнаго духовникомъ, лишь съ трудомъ заглушеннаго самыми строгими религіозными упражненіями, неразрывно связанъ съ образомъ принца, воспоминаніе объ этомъ должно вернуться къ ней именно теперь, страхъ предъ высокимъ соблазнителемъ составляетъ одинъ изъ главныхъ элементовъ ея ясновиднія, этотъ страхъ наполняетъ ее всецло, рядомъ съ нимъ нтъ мста никакимъ другимъ ощущеніямъ. Она заставляетъ и отца своего поддаться одностороннему взгляду на положеніе…
Въ конц пьесы Лессингъ создалъ чудесную и трогательную подробность. Когда Эмилія одвалась къ внцу, она воткнула въ волосы одну только розу, чтобы явиться въ такомъ же наряд, въ какомъ она была, когда ее въ первый разъ увидалъ женихъ. Объ этой роз говоритъ она во второмъ дйствіи, прежде чмъ приступить къ своему свадебному туалету, съ этою розой въ волосахъ она входитъ въ загородный замокъ принца посл нападенія — и теперь она хочетъ вынуть шпильку, чтобы умертвить себя, и схватываетъ розу. ‘Ты еще здсь?’ Послдній моментъ умиленія! Затмъ дйствіе продолжается въ страстномъ, но слишкомъ ужъ возвышенномъ тон. Заколовъ дочь, старикъ восклицаетъ: ‘Что я сдлалъ?’ Эмилія говоритъ: ‘Сломилъ розу, раньше чмъ буря развяла ея лепестки’. И отецъ повторяетъ потомъ эти слова принцу.
Что касается самого отца, то мы достаточно убждены, что онъ былъ способенъ на такой поступокъ. Уже въ прежнемъ наброск Виргиніи Лессингъ чувствовалъ, что самое важное — это надлежащимъ образомъ представить характеръ отца. Старость и безумныя грёзы о слав и почестяхъ вызвали разстройство въ мечтательномъ мозгу Виргинія. Онъ прямо выражаетъ противникамъ свое презрніе, онъ бросаетъ на нихъ мрачные взгляды, онъ весь — торопливость и стремительность. Вс знаютъ, какъ онъ могъ бы быть опасенъ: онъ пользуется всеобщимъ уваженіемъ, ‘его сдина, его слава, его живое краснорчіе могутъ поднять весь Римъ’.
Изъ этого Виргинія возникъ Одоардо Галотти. Его необузданная запальчивость держитъ окружающихъ его въ постоянной тревог. Онъ самъ, въ присутствіи принца, смутно чувствуетъ, что не долженъ поступать опрометчиво. И, такимъ образомъ, тирана спасаетъ простое замчаніе: ‘Успокойтесь, любезный Галотти!’Но разъ пропущенъ благопріятный моментъ, вс пути кажутся отрзанными, по крайней мр, для страстнаго, близорукаго старца, поддавшагося страстному взгляду на положеніе длъ набожной, боязливой женщины. Однако-жь — остается однако-жъ, и его выдвигали довольно часто. Всемогущество самодержавнаго князя, непроницаемая стна, которой онъ можетъ оградить свою особу, безполезность нападенія на него не рисуются передъ нами съ такою наглядностью, съ какою они должны были бы рисоваться, еслибъ Лессингъ хотлъ убдить насъ въ томъ, что отцу не оставалось ничего другаго, какъ пожертвовать своею дочерью. Здсь, слдовательно, хладнокровный зритель, не увлеченный напряженностью ситуаціи, усматриваетъ проблъ мотивировки. Измнить же конецъ для Лессинга было невозможно, не потому, что этотъ конецъ вытекалъ изъ преданія о Виргинія, но потому, что для него было невозможно представить въ симпатичномъ вид убійство государя.
Оставивъ въ сторон государственныя событія и показавъ на примр изъ частной жизни разрушительное дйствіе княжескаго произвола, Лессингъ не только получилъ средство передлать сюжетъ на современные нравы, но и обезпечилъ этимъ за своею пьесой гораздо боле сильное впечатлніе на слушателей и гораздо боле сильное дйствіе тенденція. Во ненависть къ тираніи должна была возбудиться въ наивысшей степени, еслибъ принцъ спокойно продолжалъ свое существованіе, еслибъ ужасное происшествіе было только мимолетнымъ эпизодомъ его жизни. Одоардо и Аппіани выражаютъ взглядъ Лессинга,— взглядъ, который онъ сообщилъ и Телльгейму: дальше отъ великихъ міра, дальше отъ двора! Но гордость независимаго человка, не желающаго быть царедворцемъ, проявляетъ себя еще скромно, безъ паоса. За то Маринелли показываетъ, что длаетъ дворъ изъ человка, зависящаго отъ произвола властелина, какъ деспотизмъ развращаетъ свои орудія и подавляетъ въ нихъ всякое чувство нравственности и чести. Такимъ образомъ, Эжилія Лессинга проповдуетъ независимую частную жизнь. Близость принца приноситъ несчастье, хотя онъ и образованъ, чувствителенъ, обладаетъ эстетическимъ развитіемъ и покровительствуетъ искусствамъ. Онъ именно князекъ того времени, эгоистъ, тиранъ,— не слуга своего государства, а слуга собственной прихоти, человкъ съ хорошими задатками, но испорченный всемогуществомъ.
И образъ графини Орсина является тяжелымъ обвиненіемъ противъ принца. Вмст съ тмъ, она превосходно служитъ поэту, помогая ему преодолть трудности четвертаго дйствія. И она, вроятно, интересовала его, такъ какъ уже въ Миссъ Сар Сампсонъ его занималъ контрастъ между демоническою женщиной и женщиной простой и естественной, и принцъ обращается отъ первой къ послдней, какъ Язонъ отъ Медеи къ Креуз, какъ Меллифонтъ отъ Марвудъ къ Сар.
Но самымъ тяжелымъ обвиненіемъ остается, все-таки, конецъ перваго дйствія, ужасная сцена съ смертнымъ приговоромъ, который принцъ хочетъ легкомысленно подписать, не разсмотрвъ его. ‘Драгоцннйшій залогъ, ввренный рукамъ государей, это жизнь ихъ подданныхъ’,— говоритъ Фридрихъ Великій въ своемъ Anti-Macchiavdli. Онъ говорить это съ горькою полемикой противъ Маккіавелли, который считалъ смертные приговоры пустяками и ни во что не ставилъ человческую жизнь.
Возможно, что имя Маккіавелли послужило Лессингу образцомъ для имени его Маринелли. Но, какъ бы то ни было, мы, во всякомъ случа, имемъ право сказать: Эмилія Галотти — его Anti-Macchiavelli. Произведеніе Фридриха Великаго и трагедія бывшаго секретаря одного изъ его генераловъ стоятъ на одной и той же линіи, и въ исторіи нмецкой политической мысли они тсно примыкаютъ другъ къ другу, какъ самые сильные протесты противъ тираническаго произвола властителей {Чтобы имть понятіе о томъ, какъ Лессингъ цнилъ Фридриха Великаго, сравните разсужденіе, записанное имъ однажды: ‘Когда я хорошенько проврю себя, то начинаю чувствовать, что завидую всмъ царствующимъ нын въ Европ государямъ, за исключеніемъ одного короля прусскаго, который одинъ доказываетъ на дл, что королевскій санъ есть почетное рабство’ (Hempel‘sche Ausgabe, 19, 629).}.
Между тмъ, Лессингъ велъ и свои битвы, отъ которыхъ самостоятельность нмецкой литературы зависла въ точно такой же степени, какъ самостоятельность германской великой державы отъ ‘битвъ семилтней войны. Лессингъ установилъ порядокъ въ отечественной литератур, объявивъ войну всякому кропательству. Онъ направилъ тяжелые удары за предлы ея, противупоставивъ французамъ грековъ и Шекспира. И онъ не удовольствовался ниспроверженіемъ того, что прежде почиталось, онъ не удовольствовался тмъ, что вытснилъ чужеземные образцы чужеземными, онъ не замнилъ французскаго рабства греческимъ или англійскимъ, но, стремясь создать собственную теорію драмы, отдлившись отъ Аристотеля и стараясь пробиться отъ формы античной драмы къ ея сущности, онъ изобрлъ, въ союз съ господствующею французскою традиціей, новыя правила и новую, хотя и умренную свободу, которая расширялась шагъ за шагомъ отъ Минны къ Эмиліи и отъ этой послдней къ Натану и осталась въ существенныхъ чертахъ классическою формой нмецкой драмы. Нтъ боле вскаго доказательства въ пользу авторитета Лессинга и дйствія, произведеннаго его Эмиліей, какъ-то, что онъ остался правъ по вопросу о Гёц фонъ-Берлихиніенъ Гёте, что Гёте лишь въ пьесахъ, начатыхъ до появленія Эмиліи, въ Гёц и въ Фауст, далъ полный произволъ перемнамъ декорацій,— произволъ, скопированный имъ въ слпомъ юношескомъ рвеніи съ Шекспира, и что онъ никогда больше не нарушалъ въ такой мр и правила объ единств времени.
Но Лессингъ не остановился на драм. И для басни, и для эпиграммы онъ опредлилъ теоріи, которыя хотя и могли вызвать поправку и получили ее отъ Гердера, но и въ настоящее время служатъ еще блистательными примрами эстетическаго изслдованія, благодаря ихъ точному и осторожному изложенію. За исключеніемъ прежнихъ своихъ опытовъ въ области стихотворныхъ разсказовъ, Лессингъ вовсе не пробовалъ своихъ силъ въ эпос, но онъ указываетъ въ Лаокоон такой путь къ техник эпоса, къ технической оцнк Гомера, на которомъ до сихъ поръ онъ находилъ мало послдователей, но, безъ сомннія, найдетъ многихъ въ будущемъ. Достопамятная смлая попытка опредлить границы поэзіи и живописи была тоже великимъ дломъ, и ея богатые результаты остались бы столь же плодотворны и въ томъ случа, еслибъ дальнйшія изысканія опредлили эти границы совсмъ иначе, чмъ счелъ необходимымъ опредлить ихъ Лессингъ.
При этомъ ему выпало на долю счастіе возобновить занятія, начатыя имъ въ Лейпциг подъ руководствомъ Приста, возобновить ихъ подъ вліяніемъ перваго, проложившаго новые пути сочиненія Винкельмана, и проникнуть въ классическую древность и со стороны пластическаго искусства. Жизненныя надежды, которыя онъ, быть можетъ, связывалъ съ Лаокоономъ, не осуществились: завдываніе королевскою библіотекой и кабинетомъ древностей и медалей въ Берлин было поручено не ему и не Винкельману, а, какъ можно съ увренностью выразиться, недостойному французу {Въ 1766 г. умеръ Gauthier de la Crize, завдывавшій королевскою берлинскою библіотекой, и на сдлавшуюся вакантной должность библіотекаря Фридриху Великому были предложены Винкельманъ и Лессингъ. Съ первымъ онъ не сошелся по вопросу о вознагражденіи (Винкельманъ просилъ 2,000 фр. въ годъ), о Лессинг же не хотлъ и слышать, вслдствіе эпизода съ экземпляромъ вольтеровскаго Siè,cle de Louie XIV, о которомъ Шереръ упоминаетъ ниже. Въ конц-концовъ, библіотекаремъ былъ назначенъ совсмъ ничтожный человкъ — бенедиктинскій монахъ Antoine Joseph Pernette. Прим. перев.}. Какъ вклады въ археологическую науку, Лаокоонъ и Письма антикварскаго содержанія тоже не могли имть долговчнаго значенія, и только статья: Какъ древніе изображали смерть — стяжала себ неувядаемую славу. Но вс эти сочиненія — образцы изложенія и метода, и въ отношеніи нравственнаго взгляда на призваніе ученаго можно найти нчто имъ равное только въ богословско-полемическихъ статьяхъ Лессинга третьяго періода.
Третій періодъ.
(1772-1781).
Этотъ третій періодъ легко резюмировать въ двухъ словахъ, касающихся, главнымъ образомъ, поэта Лессинга. Этотъ третій періодъ есть періодъ Натана. Пререканія породили всть мира. Какъ спокойно начались въ 1773 г. Приложенія Лессинга къ Исторіи и литератур! Казалось, что онъ хотлъ быть только и только многостороннимъ ученымъ, сообщавшимъ изъ сокровищъ довренной ему библіотеки {Велико-герцогской библіотеки въ Вольфенбюттел. Прим. перев.} то одну, то другую драгоцнность, а порою и мене значительныя вещи. По уже въ 1774 г. всплылъ въ нихъ по поводу одного ренегата шестнадцатаго столтія вопросъ о вротерпимости и появился, не возбудивъ особеннаго вниманія, одинъ изъ тхъ отрывковъ Вольфенбюттельскаго апонима, новый рядъ которыхъ въ 1777 и 1778 годахъ вызвалъ нападки теологовъ, и на эти нападки Лессингъ отвчалъ столь извстными всмъ и каждому великолпными обращиками нмецкой прозы.
Что Лессингъ далъ своему народу Натана Мудраго, что Натанъ принадлежитъ намъ съ 1779 г., этимъ мы обязаны богословскому спору. Но Лессингъ давно уже имлъ его въ мысляхъ,— ‘много лтъ тому назадъ’, какъ онъ писалъ въ август мсяц 1778 г., онъ уже набросалъ его. И пытаясь выяснить исторію возникновенія Натана, мы вступаемъ въ самую глубокую ассоціацію его развитія.
Не воспринялъ ли онъ проблему терпимости чрезъ посредство фамильной традиціи? Въ 1670 г. ддъ Лессинга защищалъ обычный диспутъ при окончаніи университетскихъ занятій. Темой его была религіозная терпимость. Не одно только допущеніе трехъ религій въ Римской имперіи,— поясняетъ внукъ его, Карлъ Лессингъ,— а всеобщее допущеніе всхъ религій. Неизвстно, напечаталъ ли онъ этотъ диспутъ, но Карлъ Лессингъ зналъ объ его существованіи, и старшему брату, гораздо ближе соприкасавшемуся съ теологіей и наукой, этотъ фактъ не могъ остаться неизвстнымъ. Онъ, безъ сомннія, слыхалъ о немъ въ родительскомъ дом, и разв не йогъ примръ дда укрпить его въ его стремленіяхъ, въ его дйствіяхъ, въ его творчеств? По поводу такихъ вещей мн не очень-то врится въ случай.
Какъ бы то ни было, но Лессингъ съ раннихъ поръ давалъ доказательства своей терпимости. Что его юношескій интересъ къ варварамъ свидтельствуетъ, быть можетъ, о такомъ образ мыслей, на это я указывалъ выше. И тотчасъ же по выход изъ школы ему привелось бороться противъ личной, религіозной и сословной нетерпимости его семьи, вмнявшей ему въ грхъ его знакомство съ ‘вольнодумцемъ’ Миліусомъ и съ комедіантами Нейберовской труппы. По Миліусъ остался его лучшимъ другомъ, а комедіантамъ онъ доврялъ больше, чмъ это годилось для его финансовъ. Въ Берлин отъ вращался и въ обществ евреевъ и уже въ 1749 г. написалъ маленькую комедію Жиды. Странная вещь, слабыя стороны которой такъ бьютъ въ глаза! И все же знаменательный памятникъ благородства юнаго Лессинга!
Одному путешественнику посчастливилось спасти помщика, на котораго произвели нападеніе разбойники, и открыть этихъ послднихъ въ непосредственномъ сосдств барона. Онъ пріобртаетъ дружбу барона и любовь его дочери, баронъ, принимающій его за дворянина, заходитъ такъ далеко, что прямо предлагаетъ ему въ жены эту дочь. Тогда незнакомецъ вынужденъ объявить, что онъ еврей, и сразу для всхъ становится очевидно, что теперь свадьба состояться не можетъ, хотя христіанинъ и еврей усердно обмниваются изъявленіями взаимнаго уваженія.
Баронъ и одинъ изъ негодяевъ, Мартинъ Круммъ, выражаютъ въ самыхъ рзкихъ словахъ присущую христіанамъ нетерпимость противъ евреевъ: ‘Вс они, сколько ихъ ни есть, обманщики, воры и разбойники’,— говоритъ Мартинъ Круммъ. Будь онъ королемъ, онъ не оставилъ бы ни одного изъ нихъ въ живыхъ. Всхъ проклятыхъ жидовъ онъ отравилъ бы заразъ. Это не мшаетъ ему разбойничать въ маск жида, и эта самая маска впослдствіи выдаетъ его. Но и баронъ съ удовольствіемъ вритъ тому, что на него напали жиды. ‘Народъ, до такой степени падкій до наживы, не разсуждаетъ о томъ, достается ли она ему по праву, или же онъ получаетъ ее хитростью и насиліемъ. Да онъ и созданъ, повидимому, для торговли, или, говоря по-просту, для обмана. Учтивость, смлость, предпріимчивость, скрытность,— все это свойства, которыя заставили бы насъ цнить его, если бы онъ не черезъ-чуръ пользовался ими во вредъ намъ…’ Баронъ дйствительно приводитъ одинъ случай, когда еврей поступилъ съ нимъ нечестно по поводу вексельнаго долга и на этомъ онъ тотчасъ же основываетъ общее заключеніе: ‘О, это самые злые, самые низкіе люди!’ Самая физіономія ихъ вселяетъ въ него предубжденіе, онъ читаетъ въ ихъ глазахъ коварство, недобросовстность, своекорыстіе, обманъ и вроломство. Но, разумется, онъ длаетъ подъ конецъ уступку, объявляя своему спасителю: ‘О, какъ достойны были бы уваженія евреи, еслибъ вс они походили на васъ!’
Дйствительно, герой пьесы — человкъ благородный, добросовстный до щепетильности. Онъ отклоняетъ всякую благодарность за свой поступокъ, его обязывало къ нему простое человколюбіе,— это былъ его долгъ. Даже по отношенію къ разбойникамъ онъ остерегается быть несправедливымъ, онъ не хочетъ утверждать, что они были убійцами, изъ опасенія ‘напрасно обвинить ихъ’. Первое возникающее у него подозрніе противъ Мартина Крумма онъ отстраняетъ со словами: ‘И подозрніемъ своимъ не слдуетъ никого оскорблять’. А когда улики усиливаются, онъ все еще воздерживается: ‘Но я буду остороженъ въ своихъ догадкахъ’. Даже тогда барону приходится выпытать у него эти подозрнія, онъ готовъ взять ихъ назадъ, разъ къ тому представится малйшая возможность, и за ложное подозрніе, которое онъ имлъ противъ своего слуги, онъ старается вознаградить этого послдняго, какъ скоро обнаружилась его невинность, на что слуга христіанинъ, только что хотвшій убжать отъ жида, отвчаетъ ему признаніемъ его достоинствъ: ‘Значитъ, есть-таки жиды, которые не жиды. Вы честный человкъ’. Нтъ ни слда эгоизма въ этомъ евре. Онъ не хочетъ называться благодтелемъ. Онъ не хочетъ никакой награды. Баронъ не перестаетъ восхвалять его, какъ своего спасителя, своего ангела-хранителя, и открывшій свою національность еврей проситъ въ воздаяніе за все имъ сдланное только одного, чтобы баронъ судилъ на будущее время помягче объ евреяхъ и не длалъ о нихъ такихъ общихъ заключеній. Но въ одномъ монолог онъ высказываетъ слдующіе взгляды: ‘Если еврей обманываетъ, то изъ девяти разъ христіанинъ, быть можетъ, вынудилъ его къ тому семь разъ. Я сомнваюсь, чтобы многіе христіане могли похвалиться чистосердечнымъ обращеніемъ съ евреемъ: и они удивляются, когда онъ старается отплатить имъ тою же монетой! Если желательно, чтобы честность и довріе царили между двумя народами, то оба они должны одинаково способствовать этому. Но какъ быть, если у одного изъ нихъ считается религіознымъ пунктомъ или чуть ли не похвальнымъ дломъ преслдовать другой?’
Когда Лессингъ выражалъ этотъ слабый протестъ противъ религіознаго преслдованія, ему было двадцать лтъ. Но не призналъ ли въ немъ каждый изъ читателей воззрнія Натана, и даже, можетъ быть, нчто большее, чмъ ‘воззрнія’ Натана?
Баронъ и его дочь, и лицомъ къ лицу съ ними спаситель, ‘ангелъ-хранитель’, ршительная симпатія дочери къ этому ангелу-хранителю, планъ соединить ихъ бракомъ — разв это не напоминаетъ Натана, Реху и храмовника? Разница лишь въ томъ, что нтъ уже той юношеской незрлости, которая заставляетъ падать весь свтъ на одну, весь мракъ на другую сторону, въ томъ, что отецъ — благородный еврей, а спаситель — нетерпимый, исполненный предразсудковъ христіанинъ. Нтъ сомннія, что мы видимъ предъ собою схему, еще носившуюся передъ Лессингомъ, когда онъ набрасывалъ Натана.
Бытъ можетъ, онъ набросалъ его очень скоро посл того, такъ какъ несовершенство выполненія въ Жидахъ должно было столь же быстро броситься ему въ глаза, какъ и несовершенство его Генци. И подобно тому, какъ онъ перерабатывалъ все съизнова тему политической свободы, точно такъ же онъ, вроятно, видоизмнялъ и тему свободы религіозной. Какъ тамъ онъ намревался ополчиться противъ тираніи Съ оружіемъ драмы въ рукахъ, такъ и здсь онъ не могъ не подумать о драматической борьб противъ религіозной тираніи. И если тамъ онъ брался то за одинъ, то за другой сюжетъ, казавшійся пригоднымъ для его цди, то здсь онъ, быть можетъ, лишь потому не длалъ этого, что одинъ опредленный сюжетъ сразу овладлъ имъ неотразимо, и ему незачмъ было искать лучшаго. Разв исторія Натана не могла зародиться въ фантазіи Лессинга въ одно время съ исторіей Эмиліи Галотти иди и еще раньше?
На созвучіе съ Натаномъ, встрчающееся въ отрывкахъ изъ Алкивіада, мы уже указывали. Въ одной изъ басенъ Лессинга ‘многопутешествовавшій пудель’ обращается къ своимъ товарищамъ со словами, напоминающими то, что говоритъ дервишъ Патану: ‘Какъ выродилось въ этой стран наше племя! Въ далекой части свта, которую люди называютъ Индіей, тамъ еще есть настоящія собаки’. Не найдемъ ли мы самое простое объясненіе этому созвучію, если допустимъ, что Натанъ уже существовалъ тогда въ какомъ-нибудь вид, хотя бы только въ голов своего автора?
Въ 1754 г. Лессингъ защищалъ своихъ Жидовъ противъ одного критика-теолога, объявившаго характеръ еврейскаго путешественника неправдоподобнымъ. Въ томъ же 1754 г. онъ написалъ апологію (Rettung) Кардану съ котораго провозгласили атеистомъ за то, что онъ устроилъ споръ между язычникомъ, евреемъ, магометаниномъ и христіаниномъ о преимуществахъ ихъ религій и оставилъ его безъ разршенія. Лессингъ вступился за него и прибавилъ длинную рчь магометанина, въ которой этотъ послдній защищаетъ преимущества своей религіи предъ христіанской съ точки зрнія деизма. По еще раньше онъ познакомился съ Моисеемъ Мендельсономъ, котораго принято считать прототипомъ Патана. Если Лессинга вообще занимала мысль о драматическомъ прославленіи евреевъ, и если въ назначенной для этой цли драм предъ нимъ носился образъ именно Мендельсона, то не всего ли естественне предположить, что его ршеніе это сдлать совпадаетъ съ моментомъ, когда Мендельсонъ предсталъ предъ своимъ другомъ, какъ новое явленіе, какъ будущій Спиноза безъ его заблужденій, когда образованіе Мендельсона, пріобртенное имъ безъ всякаго руководства, его сила въ языкахъ, въ математик, философіи и поэзіи вызвали въ немъ первый порывъ восторгу?
И нчто другое приходится взять въ разсчетъ: дйствіе въ Натан разыгрывается въ эпоху крестовыхъ походовъ, храмовникъ — нмецъ. Избравъ этотъ сюжетъ, Лессингъ возвратился ко временамъ рыцарства, онъ захотлъ представить въ поэтическихъ образахъ приключенія средневковаго нмца изъ эпохи третьяго крестоваго похода, посл смерти Фридриха Барбароссы. Когда интересовался онъ, насколько это извстно, исторіей крестовыхъ походовъ?
Я долженъ сдлать здсь небольшое отступленіе, чтобы выяснить мимоходомъ одинъ пунктъ, до сихъ поръ почти не принимавшійся въ соображеніе историками литературы, а именно: отношенія Лессинга къ Вольтеру.
Что Лессингъ познакомился съ Вольтеромъ въ 1750 г., что ему было поручено перевести на нмецкій языкъ заявленія Вольтера по поводу процесса съ Гиршемъ, что въ теченіе нкотораго времени онъ ежедневно обдалъ у Вольтера, но что въ начал 1752 г. они окончательно разошлись, потому что Лессингъ не довольно старательно оберегалъ отъ чужихъ глазъ экземпляръ Siè,cle de Louis XIV, полученный имъ до выпуска его въ свтъ, все это извстно. Но что рядомъ съ этими вншними отношеніями неизбжно должны были существовать и внутреннія, этого никогда не брали въ разсчетъ біографы Лессинга. А, между тмъ, сопоставьте только Лессинга съ Клопштокомъ и ихъ обоихъ съ Вольтеромъ, и вы увидите, что Лессингъ и Вольтеръ родственны по духу, но что Клошитокъ принадлежитъ къ другому племени.
Вольтеръ былъ первымъ писателемъ той эпохи. Молодой человкъ, желавшій посвятить себя писательской профессіи, по необходимости долженъ былъ взирать на него съ почтеніемъ. Войти въ личное соприкосновеніе съ нимъ было рдкимъ счастіемъ. Мстомъ своего жительства онъ избралъ Германію, дворъ величайшаго изъ германскихъ королей, сверо-германскую столицу. Органъ удивленія былъ бы весьма мало развитъ у Лессинга, да, наконецъ, онъ весьма мало понималъ бы свою выгоду, еслибъ не постарался какъ можно больше поучиться у Вольтера. И еслибъ начинающій писатель могъ заране окинуть взоромъ свое собственное жизненное поприще, то оно, вроятно, представило бы тогда чрезвычайно близкое сходство съ поприщемъ Вольтера. Онъ хотлъ быть свободнымъ писателемъ, и положеніе журнальнаго дла въ Берлин должно было поставить его въ т необходимыя для этого условія, какими онъ не располагалъ въ Лейпциг. Не такъ, какъ Готшедъ, выступившій подъ охраною каедры, хотлъ онъ проникнуть въ нмецкую литератору, образовать нмецкій вкусъ, взять на себя руководство общественнымъ мнніемъ и пріобрсти вліяніе на нмецкую сцену, но какъ Вольтеръ,— простымъ писателемъ, независимымъ ютъ университетскихъ воззрній, возлагающимъ надежды только на перо свое. Вольтеръ написалъ въ 1741 г. нсколько совтовъ журналисту: онъ рекомендовалъ ему безпристрастіе во всемъ, въ философіи — уваженіе къ великимъ людямъ, въ исторіи — особое вниманіе къ культур и предпочтеніе къ новйшимъ временамъ, въ драматическомъ искусств — врность анализа, сдержанность сужденія и сравненіе прочихъ наличныхъ пьесъ на одинаковую тему, по отношенію ко всякой другой эстетической критик точно также сравненіе родственныхъ произведеній, которое онъ ставитъ на ряду съ сравнительною анатоміей по его значенію для ихъ уразумнія, въ стил — примръ Вайля (Bayle) съ нкоторыми ограниченіями, по отношенію къ языкознанію — англійскій и итальянскій языки, но въ особенности греческій. Заимствовалъ ли Лессингъ свои журналистическіе принципы изъ этихъ совтовъ, сравнивалъ ли онъ между собою драмы съ одинаковымъ сюжетомъ и пошелъ ли онъ по стопамъ Вайля потому, что Вольтеръ считалъ это цлесообразнымъ, побудилъ ли его къ его тщательной критик Мессіады обращикъ тщательной критики поэтическаго произведенія все въ тхъ же совтахъ, объ этомъ мы разсуждать не станемъ. Но несомннно, что образъ дйствій Лессинга, какъ журналиста, находится въ соотвтствіи съ указаніями Вольтера. И общее направленіе его дятельности въ другихъ сферахъ иметъ сходство съ дятельностью Вольтера. Ихъ лирика, ихъ дидактическая и эпиграмматическая поэзія стоятъ приблизительно на одномъ уровн — не силы, но стремленія. Оба они занимаются преимущественно драмой. Оба пишутъ ясною, безъискусственною прозой, замчательно приспособленною къ каждому движенію мысли. Лессингъ точно такъ же съ раннихъ поръ хорошо знакомъ съ физическими науками, а въ философіи онъ, какъ и Вольтеръ, примыкаетъ къ наиболе выдающимся предшественникамъ. Въ теологіи ни къ чему такъ не лежитъ сердце и того, и другаго, какъ къ вротерпимости. Эстетическою критикой они оба занимаются, теорія эпоса интересуетъ ихъ обоихъ, и если Лессингъ не писалъ эпическихъ поэмъ и романовъ, то все же онъ составилъ однажды планъ комическаго эпоса и, вмст съ тмъ, сатиры на Готшеда и съ раннихъ поръ, какъ и Вольтеръ, пробовалъ свои силы на скабрезныхъ разсказахъ. Кто знаетъ, не попалась ли ему въ руки, когда онъ искалъ подобныхъ сюжетовъ у Боккаччіо, исторія о трехъ перстняхъ? Лессингъ не оставилъ историческихъ сочиненій, но какъ разъ въ эпоху своего знакомства съ Вольтеромъ онъ, должно быть, задумывалъ историческія работы. Онъ перевелъ нсколько томовъ римской исторіи Ролленя и исторіи арабовъ Мариньи, онъ перевелъ пятнадцать мелкихъ историческихъ статей Вольтера и длалъ частыя указанія на историческую литературу въ Фоссовой Газет. Онъ затронутъ тмъ кругомъ идей, который нашелъ себ самаго могущественнаго выразителя въ лиц Монтескьё. Онъ склоненъ объяснять литературныя явленія особыми свойствами націй, обращать вниманіе на національныя различія и возводить ихъ жъ различію клината. Словомъ, онъ стоитъ на пути Винкельмана и Гердера. Но онъ не долга придерживается его, вмсто того, чтобъ истолковывать въ историческомъ смысл имющіяся налицо литературныя произведенія, онъ предпочитаетъ заняться изысканіемъ правилъ для будущаго творчества, и если у него и были какіе-нибудь опредленные исторіографическіе планы, то они разршились однимъ краткимъ поясненіемъ Литературныхъ писемъ, гд онъ признаетъ имя истиннаго историка только за тми, которые описываютъ исторію своего времени и своей страны.
Здсь онъ отклоняется отъ Вольтера, хотя и рекомендовавшаго историку новйшія времена, но не его собственную эпоху. И помимо этого Лессингъ Литературныхъ писемъ, да и Лессингъ боле ранняго періода значительно отдалился отъ Вольтера. Въ области драмы онъ боролся гораздо больше противъ Вольтера, чмъ противъ французовъ вообще. Между тмъ какъ Вольтеръ совтовалъ журналисту слдить, чтобы comdie не выродилась въ tragdie bourgeoise, Лессингъ выпустилъ въ свтъ какъ разъ мщанскую трагедію, и съ этимъ спеціальнымъ наименованіемъ. Гамбургская драматургія ршительно направила остріе своей политики противъ Вольтера. Она могла напомнить комментаріи Вольтера къ Корнелю, появившіеся незадолго передъ тмъ, и въ своемъ дальнйшемъ развитіи должна была еще рзче напасть на эти комментаріи, чмъ это было сдлано ране.
Тмъ не мене, Лессингъ далеко не отвергалъ всей дятельности человка, написавшаго въ 1763 г. Трактатъ о терпимости. Его настоящее мнніе выражается скоре въ его Эпитафіи Вольтеру (1779 г.):
‘Hier liegt — wenn man euch glauben wollte,
Ihr frommen Herrn!— der lаngst hier liegen sollte.
Der liebe Gott verzeih’ aus Gnade
Ihm seine Henriade
Und seine Trauerspiele,
Und seiner Versehen viele:
Denn was er sonst an’s Licht gebracht,
Das hat er ziemlich gut gemacht’.
(Здсь лежитъ — если врить вамъ, благочестивые господа!— тотъ, кто давно уже долженъ бы лежать здсь. Да проститъ ему Господь по своему милосердію его Генріаду и его трагедіи и многіе изъ его стишковъ: ибо все прочее, что онъ предалъ гласности, написано имъ довольно хорошо).
Тому же Вольтеру обязанъ, быть можетъ, Лессингъ и до нкоторой степени обязаны мы появленіемъ Натана. Не потому только, что Вольтеръ работалъ на пользу терпимости, но потому, что онъ былъ для Лессинга руководителемъ, направившимъ его къ среднимъ вкамъ и къ самымъ гуманнымъ сторонамъ среднихъ вковъ, потому, что Вольтеръ въ сочиненіяхъ, переведенныхъ Лессингомъ, говорилъ о крестовыхъ доходахъ, указывалъ на вротерпимость ислама и въ особенности восхвалялъ султана Саладина, какъ вротерпимаго правителя, тогда какъ его враговъ, христіанъ, онъ провозглашалъ варварами за ихъ религіозный фанатизмъ. И, прежде всего, потому, что Вольтеръ поощрилъ своимъ примромъ молодаго поэта обратиться за поисками сюжета для трагедіи къ средневковой исторіи его страны. Вольтеръ, поддавшись вліянію Шекспира, сдлалъ новый въ традиціи французскаго театра экспериментъ тотчасъ же по возвращеніи своемъ изъ Англіи, поставивъ 18 января 1734 г. на парижской сцен свою Adlade du Guesclin. Экспериментъ не удался,— пьеса провалилась. Но Вольтеръ передлалъ ее въ 1751 г. во время своего пребыванія въ Берлин и назвалъ ее Amlie ou le Duc de Foix. Фридриху Великому она понравилась, и Вольтеръ долженъ былъ превратить пятнактную трагедію въ трехъактную, безъ женскихъ ролей, подъ заглавіемъ Duc d‘Alenon, для постановки ея на придворной сцен при участіи принцевъ. Amlie появилась въ 1752 г. въ печати, и Лессингъ указывалъ на нее въ Фоссовои Газет съ необычайною похвалой. Amlie, по его мннію, ‘не только прекрасна мстами, но вся безусловно прекрасна, и слезы воспріимчиваго читателя оправдаютъ нашъ отзывъ’. Онъ не хочетъ выдать содержанія: ‘Мы хотимъ, чтобы читатели вполн насладились удовольствіемъ, проистекающимъ отъ неожиданности, и скажемъ имъ только, что это — трагедія безъ крови, но, вмст съ тмъ, поучительный примръ того, что трагическое состоитъ не въ одномъ пролитіи крови’.
Герцогъ де-Фуа — человкъ такого же бурнаго темперамента, какъ и храмовникъ Лессинга. Въ пылу страсти онъ длаетъ то, чего не долженъ былъ длать и что вызываетъ въ немъ раскаяніе, какъ и у лессинговскаго храмовника. Эта страсть — любовь, и послдствія опрометчивости, въ которой онъ оказывается повиннымъ, у Вольтера, какъ и у Лессинга благополучно предотвращаются извн, безъ его содйствія. Не заимствовалъ ли Лессингъ этотъ образъ у Вольтера? Дйствіе вольтеровской Amelie разыгрывается, повидимому, въ совсмъ иномъ направленіи: предметомъ его служатъ междоусобныя войны при Меровингахъ, вассалы, возставшіе противъ своего короля, два брата, влюбленные въ одну и ту же двушку и принадлежащіе къ противуположнымъ партіямъ, такъ что одинъ изъ нихъ находится въ союз съ арабами,— совершенно трагическая завязка, которая должна была бы привести къ братоубійству, еслибъ не вмшательство Лизуа (Lisois), благороднаго рыцаря, особенно восхитившаго Лессинга и приводящаго пьесу къ счастливому концу, благодаря своей предусмотрительности, своему великодушію и самоотверженію. ‘Лизуа — что это за характеръ!’ — восклицалъ Лессишь. Такой сильный, руководящій умъ виднъ и въ образ Натана, и его человколюбивая душа, ничего не хотящая для себя и думающая только о благ другихъ, сіяетъ въ лучезарной чистот рядомъ съ близорукими страстями и эгоистическими намреніями, которыя ему приходится сдерживать и отражать. Но и здсь я только предложу вопросъ: не иметъ ли трогательное великодушіе Натана своимъ первоисточникомъ Лизуа, не ведетъ ли свое происхожденіе человкъ, принимающій на воспитаніе христіанское дитя, когда только что передъ тмъ вс его дти, его семь сыновей, были убиты христіанами, отъ того рыцаря, который, любя самъ, находитъ въ себ самоотверженную силу служить чужой любви? Съ другой стороны, я готовъ дйствительно признать вроятнымъ толчокъ, данный Вольтеромъ въ общемъ смысл, и его принципіальное поощреніе къ выбору средневковаго сюжета и могу поэтому съ нкоторою увренностью отнести возникновеніе Натана къ началу пятидесятыхъ годовъ прошлаго столтія.
Какъ Лессингъ переработалъ новеллу Боккаччіо, на это часто указывали, и мы не будемъ здсь повторять этого. Упомянутая новелла иметъ свою самостоятельную исторію, переносящую насъ въ Испанію двнадцатаго вка. Она — плодъ средневковой терпимости, которая развилась, прежде всего, тамъ, гд христіане, евреи и магометане по необходимости должны были уживаться другъ съ другомъ. Крестовые походы еще боле укрпили эту терпимость, она царитъ въ самыхъ выдающихся нмецкихъ произведеніяхъ начала тринадцатаго вка, и, возвратившись къ новелл Боккаччіо, Лессингъ заставилъ соприкоснуться родственныя направленія отдленныхъ далекимъ пространствомъ эпохъ. То, что терпимость породила, служитъ на пользу терпимости. Другъ евреевъ, Лессингъ является какъ бы продолжателемъ друга язычниковъ, Вольфрама фонъ-Эшенбахъ, о которомъ онъ не имлъ никакого понятія. И какъ Вольфрамъ сдлалъ Парсиваля братомъ магометанина, такъ Лессингъ даетъ въ племянники султану Саладину христіанина.
Но какъ мн говорить теперь о людяхъ, созданныхъ Лессингомъ въ НатамьЧ Какъ мн распространяться объ этой драм и ея національномъ значеніи? И какъ мн ршиться сказать заключительное слово о Лессинг?
Все уже высказано, и мн остается только напомнить то, что думали и говорили друзья и почитатели Лессинга при его жизни и посл его смерти о немъ самомъ и объ его главномъ твореніи.
Гердеръ писалъ Лессингу: ‘Я не скажу вамъ ни слова похвалы о вашей пьес: мастера хвалитъ дло, а это мастерское произведеніе’. Элиза Реймакусъ, гамбургская пріятельница Лессинга, дочь того человка, котораго онъ вывелъ въ маск вольфенбюттельскаго анонима, такъ начинаетъ свое благодарственное письмо: ‘Да благословитъ васъ Богъ сторицею за вашего Латана, любезный Лессингъ! Глотокъ воды въ песчаной пустын далеко, далеко не могъ бы доставить такого освженія и подкрпленія, какое онъ доставилъ намъ… Этотъ еврей, этотъ султанъ, этотъ храмовникъ, эта Реха, Зитта — что это за люди! Господи! еслибъ побольше такихъ людей рождалось отъ порядочныхъ отцовъ, то кому же жизнь на земл не показалась бы такъ же мила, какъ и жизнь на неб? Какъ вы совершенно врно замчаете, человкъ, все-таки, всегда будетъ дороже человку, нежели ангелъ’.
Одинъ изъ новйшихъ писателей {Генрихъ фонъ Трейчке: ‘Historische und politische Aufstze’ Neue Folge.} сдлалъ однажды, когда въ Германіи еще не была проведена гражданская равноправность евреевъ, слдующее замчаніе по отношенію къ богословской полемик Лессинга: ‘И художественное созданіе, возникшее изъ этихъ споровъ, возвышается надъ уровнемъ пониманія его времени — и не приходится ли сказать мн — и нашего? Конечно, въ тысяч сердецъ живетъ евангеліе терпимости Натана Мудраго. Но это произведеніе заставляетъ насъ почувствовать съ особеннымъ прискорбіемъ, что лучшіе люди нашего народа были героями духа: здсь-то и разверзается предъ нами злосчастная пропасть между образомъ мыслей нашего народа и его политическимъ положеніемъ. Лишь тогда, когда идеи Натана окончательно воплотятся въ нашемъ законодательств, лишь тогда можно намъ будетъ хвалиться тмъ, что мы живемъ въ просвщенное время’.
Моисей Мендельсонъ, связанный съ Лессингомъ боле чмъ тридцатилтнею, ничмъ неомраченною дружбой и съ неизмнною признательностью оплакивавшій своего ‘благодтеля’, какъ онъ называетъ его, писалъ брату почившаго: ‘Если все взвсить, то вашъ братъ скончался какъ разъ вовремя… Фонтенель говоритъ о Коперник: онъ обнародовалъ свою новую систему и умеръ. Біографъ вашего брата будетъ имть такое же право сказать: онъ написалъ Натана Мудраго и умеръ. Я не могу представить себ произведенія человческаго духа, которое столь же превосходило бы Натана, сколько эта пьеса превосходитъ въ моихъ глазахъ все, что было до нея написано. Подняться выше онъ могъ только въ такую область, которая совершенно ускользаетъ отъ нашихъ чувственныхъ очей, и онъ сдлалъ это. Теперь мы стоимъ, какъ ученики пророка, и съ изумленіемъ смотримъ на то мсто, гд онъ вознесся и исчезъ’.
О теологическихъ сочиненіяхъ Лессинга, опредлившихъ основной тонъ его третьяго періода, и объ его научномъ характер вообще пусть скажетъ послднее слово теологъ: опять-таки Гердеръ, заканчивающій некрологъ, посвященный Лессингу, восторженнымъ обращеніемъ къ самому покойному, благородному искателю и поборнику правды, врагу лицемрія и вялой, сонной полуистины, которая, прилпляясь какъ ржавчина и какъ злокачественная язва ко всякой наук и знанію, съ юныхъ лтъ начинаетъ разъдать человческія души: ‘Противъ этого чудовища, — восклицаетъ онъ,— и всхъ его ужасныхъ порожденій ты ополчился, какъ герой, и храбро выдержалъ битву. Сотни мстъ въ твоихъ книгахъ, исполненныхъ чистой истины, мужественнаго и твердаго чувства, безцнной, вчной доброты и красоты, будутъ, пока истина есть истина, пока духъ человческій останется тмъ, для чего онъ созданъ,— поощрять, поучать, подкрплять и пробуждать людей, которые, какъ и ты, отдадутъ себя безусловному служенію истин, всякой истин, еслибъ даже вначал она казалась страшной и отталкивающей, въ томъ убжденіи, что подъ конецъ она все же сдлается благотворною, ободряющею, прекрасною истиной’.
(1747—1765).
(1765—1772).