Два поколения, Шпильгаген Фридрих, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 465 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ДВА ПОКОЛНІЯ.
РОМАНЪ.

Въ двухъ частяхъ.

Фридриха Шпильгагена.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ 1870.

ПРОДАЕТСЯ У ИЗДАТЕЛЯ КНИГОПРОДАВЦА Н. А. ШИГИНА, ПО БОЛЬШОЙ САДОВОЙ, ВЪ Д. ПАЖЕСКАГО КОРПУСА, No 5.

ЧАСТЬ I.
I.

— Чортъ тебя побери, проклятое животное! Сто разъ теб говорить надо, чтобъ меня не будить когда я сплю!

— Я было думалъ, ваше превосходительство…

— Сколько разъ я теб говорилъ, чтобы ты не смлъ думать, что это мое дло? Съ чмъ ты тамъ еще ко мн лзешь?

— Съ письмомъ, отвчалъ довольно грубо слуга и поставилъ подносъ съ письмомъ на столикъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ кресла, въ которомъ сидлъ генералъ, а самъ повернулся спиною, чтобы уйти.

— Да что ты, болванъ, никакъ совсмъ рехнулся, закричалъ старикъ, и на высокомъ обнаженномъ чел его выступила алая краска гнва.— Руки, что ли, у тебя отвалятся подать письмо сюда, къ моему креслу?

— Чтобъ ваше превосходительство, опять меня отподчивали палкой по ногамъ? У меня еще и посл вчерашняго дня кости болятъ,— пробормоталъ слуга и, не оглядываясь, поспшилъ убраться изъ комнаты.

Не усплъ онъ затворить за собою дверь, какъ что-то тяжелое загремло ему вслдъ. То была скамейка, на которой покоились ноги подагрика-генерала, пущенная старикомъ съ такою силою и ловкостью, какой нельзя было и ожидать отъ дряхлаго инвалида, скамейка однако не попала въ голову неподатливаго слуги и ударилась о дверной косякъ, а генералъ, раздраженный этимъ промахомъ, разразился страшнымъ градомъ ругательствъ и проклятій. Маленькіе, черные глаза его засверкали, какъ молніи, изъ-подъ косматыхъ, судорожно прыгавшихъ бровей, синія жилы на вискахъ надулись и въ эту минуту его можно было принять за бснующагося маніака, которому еще не успли надть сумасшедшую рубашку.

Но въ эту самую минуту отворилась дверь и въ комнату вошла быстрыми шагами толстая, приземистая женщина, она направилась къ единственному изъ четырехъ оконъ, которое оставалось незавшеннымъ, спустила на немъ стору и, когда въ комнат распространился зеленый полумракъ, подошла къ генералу, все еще продолжавшему бсноваться, остановилась противъ него, подбоченясь обими руками и закричала, притопывая лвою ногою:

— Это что такое? Это что такое? Да будетъ ли этому конецъ? Или вы намрены цлый день бсноваться!

Появленіе этой женщины, повидимому, только усилило бшенство генерала. Можно было подумать, что злобный взглядъ ея острыхъ, зеленыхъ глазъ разбудилъ всхъ дремавшихъ въ немъ чертей. Онъ ухватился длинными, худыми пальцами за ручки кресла, затрясъ ихъ, подобно хищному зврю, силящемуся проломить желзныя перегородки своей клтки и издавалъ какіе-то раздирающіе, визгливые звуки, изъ которыхъ только и можно было понять слова: ‘вдьма, сатана, змя подколодная!’

— Цыцъ, цыцъ, сейчасъ замолчать! крикнула его собесдница и въ ту самую минуту, какъ старикъ замахнулся на нее тяжелымъ костылемъ, стоявшимъ возл самаго его кресла, она однимъ прыжкомъ очутилась позади старика, схватила его за черный шелковый галстукъ военнаго покроя, который и безъ того уже довольно туго обхватывалъ непомрно длинную и сухую шею, и рванула за него съ такою силой, что у старика глаза чуть не выскочили изо лба и онъ простоналъ задыхающимся голосомъ:

— Пусти же, Бригита, пусти!

— Образумитесь вы, или нтъ? продолжала та, скручивая галстукъ еще крпче.

— Да, да, клянусь теб именемъ всхъ чертей, промычалъ старикъ.

Бригита выпустила галстукъ изъ рукъ, и обезсилвшій старикъ опустился въ кресло. Взрывъ гнва миновался и дряблые, изсохшіе мускулы, да блдное, осунувшееся, морщинистое лицо показывали, что генералъ доставляетъ себ удовольствіе приходить въ бшенство и колотить прислугу не иначе, какъ въ ущербъ послднимъ остаткамъ своей физической силы, которая и безъ того была почти вся измыкана имъ втеченіе долгой, безпутной жизни.

Сцены, подобныя вышеописанной, не разъ повторялись впродолженіе тхъ двадцати лтъ, въ которыя госпожа Бригита Гимальгансъ, жена чудака школьнаго учителя, проживавшаго въ деревн, держала въ рукахъ своихъ бразды правленія въ замк, но никогда еще он не были такъ часты, какъ въ послднее время, когда лта и подагра ужь слишкомъ стали одолвать генерала. Никто, кром Бригиты, не обладалъ искуствомъ укрощать бсновавшагося старика. Люди суеврные утверждали, что въ этомъ помогаетъ ей самъ нечистый, которому она давно запродала свою душу. Другіе, мене склонные къ вр въ чудеса, были того мннія, что тутъ дло обходится безъ всякаго вмшательства нечистой силы, и что всякій, у кого достало бы смлости поколотить генерала, какъ колачивала его по ночамъ или при опущенныхъ сторахъ и закрытыхъ дверяхъ, Бригита,— могъ бы точно также съ нимъ справиться. Но ни т, ни другіе не знали настоящей причины, заставлявшей властолюбиваго и крутого генерала сносить такую тираннію.

— А ужь висть теб рано или поздно на вислиц за смертоубійство, проговорилъ старикъ, посл паузы, во время которой онъ понемногу приходилъ въ себя, между тмъ какъ Бригита, какъ ни въ чемъ не бывало, поднимала сторы, отворяла балконную дверь, черезъ которую проникли въ комнату свтъ и тепло весенняго вечера, и ставила на прежнее мсто скамейку, валявшуюся до сихъ поръ у двери.— Помяни мое слово, не миновать теб вислицы.

— Еще неизвстно кто изъ насъ прежде попадетъ на вислицу. Или вы думаете, что кое-чья могила давно ужь поросла травою, такъ и слда не отыщутъ? проговорила Бригита съ невозмутимымъ спокойствіемъ, ловко и заботливо укутывая фланелью ноги старика и укладывая ихъ на скамейку.

— Полно, полно, Бригитушка, заговорилъ старикъ, теребя ее за чепецъ и осклабляясь, при чемъ его безобразное лицо становилось еще безобразне.— Ты у меня баба умная и будешь держать языкъ за зубами, а я тебя не забуду въ своемъ завщаніи.

— Не поврю я вамъ, пока своими глазами не увижу завщанія, отвчала экономка, вставая и поправляя свой чепецъ.— Вотъ ужь десять лтъ какъ ваше превосходительство, что ни день, то собираетесь писать завщаніе. Отчего вы его не напишете?

— А оттого, Бригитушка, что я до сихъ поръ еще не придумалъ, какъ бы мн его написать такъ, чтобы насолить всмъ моимъ дражайшимъ родственникахъ, всмъ, понимаешь ли, всмъ безъ изъятія, да хорошенько насолить.

— Откажите все мн, вотъ вы имъ и насолите, да еще какъ! сухо проговорила Бригита.

Отвтъ этотъ показался старику до того забавнымъ, что онъ залился дребезжащимъ хохотомъ, который перешелъ въ сильный припадокъ кашля, чуть не задушившій его. Чтобы помочь ему, Бригита принялась колотить его кулакомъ по спин.

— Нечего смяться, ворчала она,— я говорю вовсе не шутя.

Но слова эти вызвали у генерала только новый взрывъ хохота,

окончившійся новымъ припадкомъ кашля. Тогда Бригита схватила его за воротникъ бархатнаго жилета и, тряся его изо всхъ силъ, закричала:

— Опять! опять! Да будетъ ли нынче всему этому конецъ?

Старику пора было, повидимому, угомониться, онъ откашлянулся раза два и проговорилъ съ заискивающимъ видомъ:

— Молодецъ ты у меня баба, Бригитушка, молодецъ какъ есть! Останешься ты мною довольна: твой старый генералъ тебя не обидитъ. На дняхъ же составлю свое завщаніе, вотъ теб слово честнаго дворянина, что составлю.

— Слава теб Господи, пора! отвчала Бригита,— вдь вамъ завтра, сами знаете, семьдесятъ пять лтъ исполнится.

— Правда твоя, правда, Бригитушка, завтра мн исполнится семьдесятъ пять лтъ. А вдь почтенная старость, не такъ ли? ‘Пошли теб Господи, еще много такихъ дней!’ скажутъ мн завтра мои любезные родичи, а сами будутъ думать про себя:’ да скоро ли тебя, стараго хрыча, карачунъ хватитъ?’ Все ли ты приготовила, Бригита, для пріема дорогихъ гостей?

— Все,— лаконически отвчала Бригита, садясь съ своею работою къ столу, напротивъ генерала.

— Спальни, конечно, были закупорены, какъ слдуетъ, чтобы воздухъ былъ въ нихъ затхлый?

Бригита утвердительно кивнула головой.

— Ты позаботилась, чтобы постельное блье было хорошенько пропитано сыростью?

— Еще бы!

— А новаго на этотъ разъ ничего не выдумала? Вдь ты, кажись, всегда отличалась находчивостью когда нужно было позлить моихъ дражайшихъ родичей.

— Полковницкіе будутъ ночевать какъ разъ надъ самой псарней.

— Отлично, отлично! прошиплъ генералъ.— Авось либо во всю ночь глазъ не сомкнутъ. И какъ это будетъ здорово для нервовъ Зельмы. Ну, а еще что?

— Президентскимъ я отвела подъ спальню зеленую комнату.

— И это превосходно. То-то будутъ бояться отравленія мышьякомъ! Чай съ одного страха переколютъ.

Странное зрлище представляла эта чета во все продолженіе описаннаго разговора. Съ злобною радостью перемигивались они между собою, густые, сдые, какъ лунь, усы генерала и его блыя брови судорожно подпрыгивали, костлявые пальцы весело барабанили по одялу, а въ тактъ имъ позвякивали вязальныя спицы Бригиты.

— Такъ какъ же, Артуръ-то прідетъ, что ли, съ семействомъ? спросила она, помолчавъ.

— Ахъ чортъ побери! Совсмъ было забылъ, воскликнулъ генералъ.— Вдь Киліанъ принесъ мн недавно письмо. Куда только онъ его положилъ, мерзавецъ! Туда же начинаетъ зазнаваться, проклятое животное! Съ той поры, какъ въ столиц на ихъ улиц праздникъ насталъ, эта сволочь воображаетъ, что и здсь можетъ мн на носъ садиться. Только я поубавлю вамъ прыти, голубчики, поубавлю!

— Вотъ оно, прервала его Бригита, успвшая между тмъ отыскать письмо.— Мн, что ли, вамъ его прочитать?

— Прочитай, Бригитушка, прочитай, только прежде принеси-ко мн трубку, знаешь старую, пенковую.

Бригита отправилась исполнить это порученіе. Генералъ проводилъ ее глазами, и, какъ только захлопнулась за нею дверь, сдлалъ презрительную гримасу и, грозясь кулакомъ, проговорилъ:— Вс-то вы, какъ я погляжу, дурачье!

Потомъ онъ схватилъ письмо и, держа его отъ себя на почтительномъ разстояніи, такъ какъ очки свои онъ забылъ въ другой комнат, прочиталъ по складамъ: ‘Его Превосходительству, фонъ-Гогенштейну въ Рейнфельден.’

— Любопытно было бы знать, что онъ мн пишетъ, пробормоталъ генералъ, вертя письмо въ рукахъ — Съ него станется, что откажетъ, вотъ досадно-то будетъ! Воображаю себ, что за потшныя рожи скорчатъ остальные, встртивъ здсь любезнаго братца, котораго считаютъ совершенно исключеннымъ изъ наслдства. Предосадно будетъ, если не удастся. Гд же, однако, запропастилась эта чортова баба… а! вернулась. Бригнтушка! подай-ко мн сюда трубку!.. ладно! Ну, а теперь читай, послушаю, что-то пишетъ повса.

Вригита распечатала письмо и начала читать однозвучнымъ голосомъ, запинаясь тоже на каждомъ слов.

‘Дражайшій, глубокоуважаемый дядюшка!’

— Ну да, конечно, презрительно усмхнулся генералъ.

‘Не нахожу словъ, чтобы выразить вамъ мою и моей бдной жены радость по случаю вашего, да будетъ мн позволено сказать, неожиданнаго приглашенія, которымъ вы соблаговолили почтить насъ въ столь милостивыхъ выраженіяхъ. Человку, мало избалованному жизнью, дорого каждое выраженіе участія, когда же оно является со стороны столь многоуважаемаго родственника’…

— Чувствительно благодаренъ, проговорилъ генералъ, пуская густой клубъ дыму.

‘оно получаетъ двойную цнность. Въ особенности же лестно для меня то, что вы изволили вызвать меня именно къ завтрашнему дню, который искони собиралъ всхъ членовъ нашего семейства подъ вашею гостепріимною кровлею’…

— Хи, хи, хи, засмялся генералъ.

‘и который въ былыя времена и я постоянно проводилъ въ столь любезномъ моему сердцу Рейнфельден, пока обстоятельства, къ величайшему моему прискорбію, не разлучили меня съ моими родственниками!’

— Проклятые лицемры, пробормоталъ генералъ.

‘Но пришло время кончиться этому отчужденію. Когда почтенный глаза семейства на моей сторон, другіе члены семейства не посмютъ отказаться принять меня въ свою среду. Еще разъ, дражайшій дядюшка, примите отъ меня, я хочу сказать отъ насъ, глубочайшее спасибо. Отъ всего сердца желаю, чтобы завтрашній день засталъ васъ въ тлесномъ и душевномъ здравіи, чтобы…’

— И прочая, и прочая, перебилъ генералъ.— Довольно Бригита, остальную чепуху можешь и не читать.

— Тутъ есть еще какая-то приписка, замтила Бригита.— ‘Съ вашего позволенія мы прідемъ завтра посл обда, такъ какъ моя бдная жена не сноситъ рзкаго, утренняго воздуха, да и сынъ нашъ, Вольфгангъ, которому я сегодня же поспшилъ сообщить радостное извстіе, прибудетъ не ране, какъ завтра утромъ изъ университета, чтобы вмст съ нами отправиться засвидтельствовать свое почтеніе благодтелю, ддушк, въ первый, но, надемся, не въ послдній разъ’.

— Вотъ какъ! воскликнулъ генералъ.— Мальчишку-то я и не думалъ звать, ну, да ладно! это мн н^ руку.

И генералъ снова залился хохотомъ. Экономка, между тмъ, сидла молча и вязала. Все плотне и плотне сжимались ея тонкія губы и все дятельне ходили въ рукахъ ея вязальныя спицы съ какимъ-то зловщимъ позвякиваньемъ.

— А не дло вы затваете, выписывая къ себ этого штатрата съ семьей, заговорила она вдругъ.

— Почему же, Бригитушка, не дло? Вдь тхъ это непремнно взбситъ, а мн только это и нужно.

— На что вамъ еще эта орава? Мало къ вамъ что-ли и безъ нихъ лзетъ всякихъ попрошаекъ? А отъ этихъ вы такъ дешево не отдлаетесь. Долги-то у нихъ у всхъ есть, только про тхъ никто этого не знаетъ, кром кредиторовъ, а про Артура цлому свту извстно, что онъ въ долгу, какъ въ шелку. Ужь если вы имъ позволите сюда здить, то вы должны будете что нибудь для нихъ сдлать. Только я вамъ напередъ говорю: не хочу я, чтобы они сюда таскались, съ тхъ поръ, какъ я живу здсь, нога ихъ еще не переступала чрезъ порогъ замка, только сунься они сюда, ужь я имъ славный пріемъ приготовлю, небось, въ другой разъ не прідутъ.

— Ну нтъ, этого ты не сдлаешь, проговорилъ генералъ отрывисто и рзво.

Бригита подняла глаза и взгляды ихъ встртились. Мудрено было бы ршить, чей взглядъ выражалъ боле злобы въ эту минуту. Нсколько времени смотрли они другъ на друга молча, подобно двумъ зврямъ, запертымъ въ одну клтку, первая опустила глаза Бригита.

— Длайте какъ знаете, проговорила она.

— Это само собою разумется, отвчалъ старикъ.— А ты потрудишься приготовить для Артура и его семейства приличную комнату, именно, красную комнату, которая выходитъ въ садъ, и чтобъ у нихъ ни въ чемъ не было недостатка, слышишь-ли? А теперь, дурочка, будетъ теб дуться. Подойди-ко сюда, да поцлуй своего стараго генерала. Ну, живо же!

— Ужь не позвать ли мн лучше для этого Марью кухарку? отвчала Бригита обиженнымъ тономъ.

— Ишь ты старая вдьма! опять ревновать вздумала! Говорятъ теб, подойди сюда, не то…

Экономка поднялась съ своего мста и подошла къ старику, который обхватилъ своими длинными костлявыми руками ея, далеко уже не стройную, талію, привлекъ ее къ себ на колни и прижался щетинистою бородою къ ея тонкимъ губамъ.

Въ эту минуту въ отворенную балконную дверь вошелъ странный поститель. То былъ мужчина лтъ пятидесяти, хотя по гладко выбритому и дтски наивному лицу казался гораздо моложе. На плотно выстриженой голов его, съ далеко расходившимися ушами, была надвинута по самыя уши старая, суконная фуражка съ огромнымъ, расколотымъ кожанымъ козырькомъ. Тощая, верхняя часть его туловища была прикрыта лоснившимся фракомъ, сомнительнаго цвта, съ остроконечными фалдами, и одна изъ этихъ фалдъ какъ-то очутилась въ карман полинялыхъ, нанковыхъ штановъ, будучи, вроятно, засунута туда по ошибк своимъ владльцемъ, принявшимъ ее за носовой платокъ. На ногахъ у него были неуклюжіе сапоги, которые, если только величина ногъ этого субъекта соотвтствовала его маленькимъ и тонкимъ рукамъ, были для него слишкомъ велики, что и объясняло его медленную походку и шарканье на ходу. Въ рукахъ у него былъ большой горшокъ, которой онъ крпко держалъ обими руками, а, вмсто крышки, на горшк лежала открытая книга. Незнакомецъ, какъ видно, до того погрузился въ чтеніе этой книги, что и не замтилъ, какъ вмсто кухни, куда онъ шелъ себ за обдомъ, вошелъ въ балконную дверь и очутился въ зал, куда онъ сознательно ни за какія деньги не желалъ бы войти.

Онъ усплъ такимъ образомъ пройти нсколько шаговъ, прежде чмъ влюбленная чета замтила его присутствіе. Испуганная Бригита поспшила вырваться изъ объятій своего возлюбеннаго, и тутъ только школьный учитель поднялъ свои большіе, темно-голубые глаза, въ которыхъ какъ будто еще отражался кроткій свтъ Жанъ-Полевской идилліи, только-что прочитанной имъ. Зрлище, открывшееся передъ его глазами, такъ мало имло общаго съ тмъ міромъ фантазіи, въ которомъ виталъ его духъ, что онъ простоялъ нсколько минутъ въ недоумніи, дйствительность ли это или непріятная игра воображенія? Только грубый голосъ генерала заставилъ его придти въ себя.

— Эй, ты, голова съ мозгомъ! Никакъ ты и совсмъ ужь съ ума спятилъ? окликнулъ его генералъ. Школьный учитель вздрогнулъ, но еще сильне вздрогнулъ онъ, когда горшокъ про который онъ совсмъ было забылъ, хватаясь за фуражку, упалъ на паркетный полъ и разбился въ дребезги. Торопливо нагнулся онъ, чтобы освидтельствовать новое несчастіе своими близорукими глазами и, желая скрыть свое смущеніе, принялся подбирать съ полу черепки и листки своей любимой книги.

— Ха, ха, ха! загоготалъ генералъ.— Ванюшка-дурачекъ совсмъ съ ума спятилъ, не уметъ отличить колокольню отъ зубочистки. Помогите же вашему милому супругу, госпожа Бригита! Покажите себя, госпожа Бригита, доброю женою! Ха, ха, ха?

Увеселительное зрлище чужой бды до того живительно подйствовало на генерала, что онъ самъ, безъ посторонней помощи, поднялся съ своего кресла и, потшившись нсколько минутъ надъ смущеніемъ школьнаго учителя и злобою Бригиты, удалился во внутренніе покои, шаркая своими войлочными сапогами.

Удаленіе его заставило школьнаго учителя еще боле поторопиться своимъ уходомъ. Изъ всхъ критическихъ положеній, ни одно такъ не пугало его какъ tte-а-tte съ той женщиной, которая въ эту минуту стояла передъ нимъ, упершись руками въ бока, и злобно сверкая на него глазами. Но, противъ его ожиданія, дло обошлось на этотъ разъ безъ обычнаго потока ругательствъ. Презрніе, которое внушилъ экономк несчастный человкъ, когда-то давшій ей свое честное имя, пересилило на этотъ разъ самый гнвъ ея.

— Ты кстати попался мн нынче на глаза, проговорила она.— Завтра къ намъ будутъ гости, и я не хочу, чтобы ты совался сюда съ своей дурацкой рожей, а то, пожалуй, какъ прошлый разъ, я буду поставлена въ самое неловкое положеніе. Сиди себ дома, я буду присылать теб обдъ въ деревню. А теперь, убирайся-ко съ Богомъ. Что ты уставилъ на меня свои дурацкіе буркулы?

Бальтазаръ хотлъ было спросить: за что же сегодня ему оставаться безъ обда? но побоялся, дло въ томъ, что съ утра онъ былъ весь погруженъ въ свою книгу, ему было не до пищи и не до питья, только подъ вечеръ, побуждаемый смутнымъ сознаніемъ, что ему хочется сть, ршился онъ оставить свою келью. Недавнее ощущеніе страха только усилило его апетитъ, но у него не достало духу высказать свое желаніе. Подобравъ послдніе черепки и сунувъ книгу себ подъ мышку, онъ вышелъ, бормоча какія-то безсвязныя слова, въ ту же самую дверь, въ которую вошелъ.

Бригита слдила за нимъ въ открытое окно. Она очень хорошо знала, что бднякъ въ эту ночь ляжетъ спать съ пустымъ желудкомъ, но ей почему-то не пришло въ голову крикнуть ему, чтобы онъ воротился и спросилъ себ на кухн чего нибудь пость.

— Эхъ, кабы вы съ старикомъ поколли, проговорила она.— Я бы готова была имъ мышьяку подсыпать, кабы изъ этого толкъ вышелъ. Старикъ день это дня становится зле и скупе. Съ нимъ станется, что онъ все свое имніе откажетъ пасторамъ. Ну, да попробуй онъ только удрать такую штуку. Напрасно онъ думаетъ, что если Ансельмъ въ могил, такъ и вс концы схоронены въ воду. И что это ему вздумалось зазывать къ себ этихъ лизоблюдовъ, которыхъ двадцать лтъ не пускалъ къ себ на глаза? Вонъ письмо еще тутъ валяется.

И Бригита, присвъ на низенькую скамейку генерала, принялась снова съ зловщимъ вниманіемъ перечитывать письмо, вдумываясь въ каждое выраженіе и соображая возможныя послдствія этого свиданія между генераломъ и его третьимъ племянникомъ. При этомъ ея раздумье походило на раздумье паука, который угрюмо и гнвно, но въ тоже время осмотрительно и тщательно задлываетъ дыру, которую проходящій шалунъ-мальчишка прорвалъ въ его паутин.

II.

Слдующій день было воскресенье. Погода стояла теплая и сухая, какъ она простояла почти всю весну тысяча восемьсотъ сорокъ восьмого года. Съ голубого, безоблачнаго неба, привтливо глядло солнце на широкую, плодородную равнину, на которой великолпная рка извивалась величавыми изгибами. Надъ засянными полями взвивались жаворонки, въ чащ запущеннаго рейнфельденскаго парка перекликались соловьи.

На одной изъ дорожекъ этого парка, прогуливалась президентша Клотильда фонъ-Гогенштейнъ съ своими двумя дочерьми, Авреліею и Камиллою. Уже прошелъ цлый часъ, какъ эти дамы пріхали изъ города: президентъ поторопился отправкой жены и дочерей, чтобы он первыя явились къ старому генералу съ поздравленіями и букетами.

Но увы! прелестные букеты до сихъ поръ еще не могли быть вручены по принадлежности, они все еще лежали на каменныхъ плитахъ садоваго стола и нжные лепестки ихъ принимали такой же печальный видъ, какъ и лица ихъ обладательницъ. Да и было съ чего запечалиться. Разъ пятьдесятъ успли наши дамы пройтись взадъ и впередъ по дорожк, не спуская глазъ съ оконъ генеральской спальни. Въ начал ихъ прогулки, вся эта часть замка была еще въ тни, но съ тхъ поръ солнце уже успло перемнить мсто и весь фасадъ былъ облитъ его золотымъ свтомъ. А голубыя сторы спальни все еще не подымались! Въ прежніе годы дамы являлись въ этотъ день съ обычными поздравленіями около полудня, но генералъ каждый разъ встрчалъ ихъ съ ворчаніемъ на то, что долгонько он изволятъ нжиться въ постели и даже для старика не могутъ пораньше разстаться съ своими перинами. Ну вотъ, на этотъ разъ и думали ему угодить, а между тмъ ихъ заставляли дожидаться. Никто не вышелъ къ нимъ на встрчу, когда он пріхали въ замокъ… даже madame не показывалась. Съ добрую четверть часа прождали он у подъзда, прежде чмъ къ нимъ вышелъ старый,, грубый слуга, знакомый читателю Киліанъ, и объявилъ, что ихъ превосходительство изволятъ почивать, и madame тоже еще не вставали, и онъ не знаетъ прикажетъ-ли барыня отпрягать лошадей?— Никогда, правда, и въ прежнія времена не видала президентша особеннаго гостепріимства въ Рейнфельден, но такого пріема она еще ни разу не встрчала.

Президентша фонъ-Гогенштейнъ была видная дама, лтъ сорока съ небольшимъ. Сослуживцы ея мужа, тайные и разные другіе совтники, знавшіе ее въ столиц еще подъ именемъ фрейленъ фонъ-Сликъ, вспоминали съ восторгомъ о красот Клотильды, о ея граціи въ танцахъ, и о томъ, какъ она умла плнять своихъ танцоровъ веселою, игривою рчью.

Но съ тхъ поръ уже прошло двадцать лтъ. Клотильда за это время успла потолстть и сдлаться сантиментальной, черты ея лица, никогда не отличавшіяся правильностью, вслдствіе празднаго, изнженнаго образа жизни, разползлись въ ширь, и только черные волосы, сохранившіе свой прежній лоскъ и густоту, да темные глаза, все еще дышавшіе прежнею нгой, напоминали ея поклонникамъ Клотильду прежнихъ дней, царицу столичныхъ баловъ.

Т же авторитеты утверждали, что старшая изъ двухъ дочерей Клотильды боле походитъ на мать. И точно, если чувственность была отличительною чертою въ наружности матери, то таже черта очень рзко выступала во всей особ девятнадцатилтней Авреліи. Чувственностью дышали ея небольшіе, но блестящіе, каріе глаза, ея нсколько полныя, румяныя губы, круглыя формы ея шеи, затылка и груди.

Но, какъ бы то ни было, Аврелію много, много, что можно было назвать хорошенькою. За то ея меньшая сестра, семнадцатилтняя Камилла, была въ полномъ смысл слова красавица. Она была нацлую полголовы выше сестры и настолько же ниже своей, слишкомъ высокой, матери. Стройный, двственный стань ея представлялъ ту степень развитія, которая къ полному расцвтанію женской красоты относится, какъ цвтокъ къ плоду. Знатоки еще боле восхищались въ ея прелестной головк контрастомъ между свтлымъ цвтомъ ея мягкихъ волосъ и чернотою тонкихъ бровей и длинныхъ шелковыхъ рсницъ, полускрывавшихъ влажный, темный глазъ.

— Однако, я устала, дти, проговорила президентша, опускаясь на скамейку возл полуразрушеннаго стола и печально поглядывая на завядавшіе цвты.— Вы тоже, я думаю?

— Нтъ, пока еще ничего, отвчала Аврелія, поправляя мантилью, спавшую съ плечь.— Только скука, такая адская…

Но вдругъ она захохотала и воскликнула: — Камилла, что у тебя за уморительная физіономія. Если бы тебя увидлъ въ эту минуту фонъ-Виламовскій то-то бы онъ принялся оплакивать une illusion perdue!

Камилла сидла на другомъ конц скамейки. Выраженіе ея прекраснаго лица, дйствительно, очень плохо гармонировало съ кроткимъ характеромъ ея красоты.

— Оставь меня въ поко, проворчала молодая двушка.

— Но кто жъ тебя трогаетъ? возразила сестра.— Разв я виновата, что ваша милость сегодня не выспались? Говорила я теб вчера, чтобы ты поменьше длала экстратуровъ.

— Чтобъ теб самой поменьше приходилось сидть на мст? насмшливо замтила Камилла.

— Сдлайте одолженіе, душа моя, у меня еще, слава Богу, никогда не было недостатка въ кавалерахъ, хотя, конечно, моя красота не сводила съ ума ни одного живописца, да и вообще, я не была виновницею никакихъ несчастій.

— Охота вамъ, дти, вчно браниться, проговорила президентша, снимая перчатки съ своихъ блыхъ, пухлыхъ рукъ.— Право, наше положеніе и безъ того незавидное.

— Положеніе-то еще куда ни шло, маменька, отвчала Аврелія,— еслибы намъ только достать что нибудь пость. А я начинаю чувствовать адскій голодъ.

— Вотъ ужь во второй разъ, въ какія нибудь пять минутъ, ты употребляешь слово ‘адскій’, замтила Камилла.

— И! милая, ты и не такія слова употребляешь, возразила ей сестра.

— Ну что это, дти! воскликнула мать и бросила на столъ свернутыя перчатки.

Въ разговор произошла пауза, пользуясь которою Аврелія принялась бросать въ прудъ плоскіе камушки. Чрезъ нсколько минутъ она живо обернулась къ матери и спросила:

— Скажи, пожалуйста, маменька съ какой стати мы такъ страшно ухаживаемъ за ддушкой?

— Что ты называешь ухаживаніемъ? спросила президентша.

— А что же какъ не ухаживанье вся эта предупредительность, которую мы не перестаемъ выказывать ддушк на всевозможные лады, между тмъ какъ онъ обходится съ нами невыносимо грубо? Мы только и знаемъ, что даримъ ему разныя вещицы своего рукодлья, которыя онъ никогда не употребляетъ, да пишемъ письма, на которыя онъ не удостоиваетъ отвчать, наконецъ, мы являемся къ нему съ поздравленіями, а онъ, не хуже теперешняго, третируетъ насъ en canaile.

— Если не ошибаюсь, объ этомъ вопрос было уже не разъ говорено, замтила Камилла, лниво расматривая кончикъ своей узенькой ботинки.

— Такъ выдумай другой предметъ разговора, коли этотъ теб не нравится, воскликнула Аврелія.

— Камилла права, вмшалась мать.— Между нами уже не разъ заходила рчь объ этомъ предмет. Не говоря уже о томъ, что ддушка, въ качеств главы семейства, иметъ право на всевозможное вниманіе съ нашей стороны, самая житейская мудрость обязываетъ насъ заискивать въ человк, отъ котораго мы, такъ сказать, находимся въ зависимости.

— Но маменька, вдь ты сама имешь большое состояніе.

— Ну да, конечно, я имю состояніе, или врне имла, только видишь-ли, дитя мое, у насъ и расходы большіе. Жизнь теперь страшно вздорожала. Грошоваго жалованья твоего отца и процентовъ съ моего капитала намъ не стаетъ на прожитье и мы принуждены брать изъ капитала, посл этого, посуди сама, на долголи его хватитъ. А тутъ еще могутъ случиться разныя непредвиднныя обстоятельства: понадобится выдавать васъ замужъ, откуда-жъ я тогда возьму вамъ на приданое? Меня страхъ беретъ, какъ я только подумаю объ этомъ.

И президентша обхватила одной рукой талію Камиллы и привлекла ее къ себ, какъ бы желая защитить любимое дтище отъ грозной судьбы.

— Но, настаивала Аврелія,— вдь мы и безъ того должны получить отъ ддушки наслдство, изъ-за чего жъ мы такъ страшно хлопочемъ?

— Какія у тебя ребяческія сужденія! отвчала Камилла, сохраняя полулежачее положеніе на груди матери.— Точно ты не знаешь, что дядя Гисбертъ иметъ съ папа равныя права на наслдство.

— Такъ чтожъ, что иметъ? Нсколько тысячъ талеровъ больше или меньше: не все ли равно?

Президентша вздохнула. Ей вспомнились кое-какіе, давно накопившіеся счеты, существованія которыхъ и не подозрвалъ ея мужъ. Нтъ, не все равно было для любящей матери, принимавшей къ сердцу туалеты своихъ дочерей, очутятся-ли у нея въ рукахъ эти нсколько тысячъ талеровъ или нтъ. Камилла взяла на себя отвчать на неразумныя рчи сестры.

— Ты въ конецъ разстроишь маменьку своею вздорною болтовней, замтила она.— Ужь не собираешься ли ты, какъ тетушка Антонія намдни, объявить въ большомъ обществ, что ты ни въ грошъ не ставишь ддушку?

— Я бы желала быть такъ же независимой, какъ тетушка Антонія, чтобы не бояться это высказывать.

— Но въ томъ-то и бда, что теб далеко до тетушки Антоніи, которая независима вдвойн, какъ вдова и какъ богатая женщина, а потому ты и не смешь говорить такихъ вещей, замтила президентша довольно рзко.— Милое дитя мое, продолжала она, смягчая тонъ,— неужели ты думаешь, что мы съ отцемъ стали бы такъ хлопотать объ этомъ дл, еслибы вся наша участь не зависла отъ расположенія ддушки? Не нынче-завтра онъ можетъ умереть, а отецъ твой убжденъ, что онъ и до сихъ поръ не подумалъ составить завщаніе. Если же онъ, сохрани Боже, умретъ безъ завщанія, то все наслдство раздлится поровну между твоимъ отцомъ и его двумя братьями.

— То-то я думаю будетъ на руку бдному дяд Артуру! смясь замтила Аврелія.

— Да намъ-то оно вовсе не будетъ на руку, отвчала президентша.— Дядя Артуръ черезъ свою женитьбу на этой… какъ бишь ее?.. а такъ же и черезъ свои демократическія тенденціи, навки попалъ въ немилость къ дяд. И такъ, если ддушка составитъ завщаніе, то можно биться объ закладъ сто противъ одного, что онъ отршитъ статскаго совтника отъ наслдства. Теперь возмите: дядя Эрнестъ, благодареніе Богу, умеръ, бездтнымъ, тетка Антонія, не говоря уже о томъ, что она сама по себ богата, не иметъ по закону никакихъ правъ на наслдство, и такъ единственными соперниками остаются вашъ отецъ и дядя Гисбертъ. Но послдній состоитъ у генерала на очень дурномъ счету.

— Нельзя сказать, чтобы и папа состоялъ на очень хорошемъ, замтила Аврелія.

— Къ сожалнію это правда, простонала президентша,— но тмъ

боле есть много причинъ намъ, или врне вамъ, стараться снискать расположеніе ддушки. При его взбалмошности и страсти длать на зло другимъ, нтъ ничего невроятнаго, что онъ въ одно прекрасное утро возметъ, да и откажетъ вамъ двумъ все свое состояніе.

— Да это было бы отлично! воскликнула Аврелія, хлопая въ ладоши,— то-то бы мы зажили. Начали бы мы съ того, что привели бы въ въ порядокъ старый паркъ, который, право, походитъ на первобытный лсъ, потомъ выкрасили бы заново вонъ тотъ старый сарай, что называютъ замкомъ.

— А тогда пошли бы у насъ каждый день пиры да балы, по вечерамъ зажигали бы вокругъ пруда цвтные фонари, катались бы по немъ въ гондол, устроили бы un bal champtre: Grand dieux то-то бы злилась тетушка Зельма, съ своими двумя балбесами Куно и Отто! Я еще теб не говорила, Камилла, какую остроумную любезность отпустилъ мн вчера Куно за котильономъ!

— Нтъ. А что такое] спросила Камилла и въ томныхъ глазахъ ея засвтилось любопытство.

— ‘По чести кузина,— и молодая двушка при этомъ стукнула каблуками своихъ маленькихъ ботинокъ, а рукой принялась закручивать воображаемый усъ:— но чести кузина, я нахожусь въ ужаснйшемъ затрудненіи. Когда я танцую съ Камиллою, то мн кажется, что я на ней долженъ жениться, когда же я танцую съ тобою, мн начинаетъ казаться, что я ни за какія блага не сдлаю ей предложенія.’

— Пошлый дуракъ! презрительно проговорила Камилла.

— Милыя дти, замтила президентша, вы старайтесь достигнуть такого положенія, чтобы, какъ тетушка Антонія, могли сами себ выбирать жениховъ между своими обожателями. А это въ вашихъ рукахъ, старайтесь только изъ всхъ силъ задобрить ддушку. Въ этотъ пріздъ надо же добиться какого нибудь ршительнаго результата… Однако, что же это они насъ заставляютъ такъ долго дожидаться, даже madame не изволитъ показываться. Пойдемте въ замокъ, не достанемъ-ли мы тамъ чего нибудь пость, я умираю съ голоду.

Не успли дамы сдлать нсколько шаговъ, какъ голубыя сторы, съ которыхъ он все еще не спускали глазъ, медленно взвились вверхъ. Высокая фигура въ бломъ колпак и въ фланелевой, ночной фуфайк показалась у окна.

— Дядюшка!— Ддушка! въ одинъ голосъ воскликнули мать и дочери.

Блая фигура отворила одну половинку окна и высунулась изъ него.

— Добраго утра, дядюшка!— Добраго утра ддушка! прокричали дамы.

Разстояніе, отдлявшее ихъ отъ замка было не боле какихъ нибудь ста шаговъ. Казалось, мудрено было бы генералу не разглядть ихъ на этомъ разстояніи. А между тмъ онъ ихъ какъ будто не примтилъ. Онъ искалъ глазами на право и на лво и заглядывалъ въ кустарники, росшіе подъ окномъ.

— Здсь, здсь, кричали наши дамы, махая платками.

Генералъ еще больше высунулъ свое долговязое туловище, заслонилъ свои косматыя брови морщинистою рукою и взглянулъ на голубое небо. Но когда и тамъ не оказалось никого, кто могъ бы обращаться къ нему съ этими восклицаніями, онъ счелъ, повидимому, дальнйшіе поиски безполезными и захлопнулъ окно.

— Здсь, здсь — продолжали кричать наши дамы, но въ голосахъ ихъ слышалась очень жалобная нота. Минуту спустя, голубыя сторы снова опустились.

— Онъ насъ не видалъ, проговорила президентша чуть не плача.

— Или, врне, не хотлъ видть, замтила Аврелія.— Ну да не принижай это такъ къ сердцу, мамочка, мы, съ своей стороны, все сдлаемъ, чтобы попасть въ милость къ ддушк.

Перспектива сдлаться здсь хозяйками и задать балъ на славу, была слишкомъ соблазнительна. Никогда неунывающая, Аврелія схватила мать за талію и, шутя, увлекла ее съ собой по дорожк, которая вела къ замку. Камилла медленно слдовала за ними. Слегка наморщивъ свои тонкія брови, она думала о томъ, какъ бы такъ устроить, чтобы ддушка назначилъ ее, Камиллу фонъ-Гогенштейнъ, своей единственной наслдницей?

III.

Когда дамы, полуразвалившимися воротами, вошли во дворъ замка, он увидали тамъ, вмсто своего экипажа, который безъ нихъ уже убрали въ сарай, открытую, только-что отпряженную коляску и пару верховыхъ лошадей. Нельзя сказать, чтобы это зрлище поправило ихъ, и безъ того уже не веселое, расположеніе духа. Пока он праздно гуляли но саду, семейство полковника успло пріхать и предупредило ихъ, велвъ, конечно, о себ доложить и, быть можетъ, уже добилось аудіенціи.

— Но я скажу дядюшк, что мы пріхали цлыми двумя часами ране, проговорила президентша, выведенная столькими неудачами изъ своей апатіи, и быстро направляясь къ замку.

Но на порог широко распахнутыхъ дверей он имли возможность убдиться, что встревожились понапрасну. Въ великолпныхъ сняхъ стояла полковница фонъ-Гогенштейнъ съ своими двумя сыновьями, лейтенантомъ Куно и юнкеромъ Отто. Вс трое, повидимому, были въ самомъ плачевномъ настроеніи духа, которое, при неожиданномъ появленіи дамъ, перешло въ замшательство и испугъ.

— А! такъ и ты здсь, милая Клотильда, проговорила полковница, поспшно оправившись отъ смущенія и подошла къ президентш съ распростертыми объятіями.

— Какъ видишь, милая Зельма, отвчала президентша, холодно отвчая на ея поцлуй.

— Отлично! Когда же вы успли пріхать! А вы, mesdemoiselles свжи, какъ розы! отъ вчерашняго бала нтъ и слда усталости. Вотъ бы вамъ взять, молодые люди, примръ съ вашихъ кузинъ!

И точно молодымъ людямъ, повидимому, не мшало бы позапастись для себя лучшимъ образцомъ для подражанья, тотъ примръ, которому они слдовали до сихъ поръ, по всмъ примтамъ, былъ изъ рукъ вонъ плохъ. Видимо, не одинъ вчерашній вечеръ наградилъ ихъ блдно-желтымъ цвтомъ лица и отнялъ всякій блескъ у ихъ свтло-голубыхъ глазъ. Въ особенности сильно изжившимся смотрлъ юнкеръ. Его лицо, на которомъ едва показывался первый пушокъ, было отмчено тмъ старчествомъ, которое встрчается иногда у очень маленькихъ дтей и у нкоторыхъ породъ обезьянъ. Лейтенантъ сохранился лучше, но этимъ онъ былъ обязанъ своему боле крпкому сложенію, а вовсе по большей солидности своего поведенія. Оба юноши были долговязы, блокуры и смазливы, и всми этими качествами походили на свою мать.

Обращеніе обихъ матерей между собою, несмотря на всю вншнюю ласковость, было очень натянуто. Он походили на двухъ игроковъ, которые съ первыхъ же картъ разсмотрли свои обоюдныя плутни, но, во избжаніе скандала, дотягиваютъ игру до конца. Полковница, какъ видно, мене своей соперницы тяготилась этою ролью. Она выразила сожалніе, что вчера вечеромъ имъ не пришло въ голову отправиться вмст.— Мужъ, продолжала она, прідетъ въ два часа съ пароходомъ. И твой мужь тоже, конечно? Ну вотъ и оглично! Они вмст прідутъ. Только и они, должно быть, явятся еще слишкомъ рано. Добрйшій дядюшка, какъ видно, все еще почиваетъ. Вотъ уже четверть часа, какъ мы послали доложить о себ этого… Какъ бишь его?— Кидіана, а его все еще нтъ, какъ нтъ. И madame что-то не показывается.

— И вы тоже не видали милйшую старушку?

— Ай, ай, ай, да вамъ тошне нашего приходилось!

— И очень нужно было такъ рано вызжать изъ дому! Несчастные цвты! Какъ они завяли!

— А должно быть они вамъ сумасшедшихъ денегъ стоили. Кто же покупаетъ такіе дорогіе букеты? Посмотрите на мои: они стоять вдвое дешевле, и держатся гораздо доле.

— Не всмъ же быть такими расчетливыми хозяйками, какъ ты, тетя Зельма, поспшила Аврелія на выручку своей матери.

— Но не у всхъ и столько денегъ, чтобы бросать ихъ въ печку, отвчала полковница, намекая на всмъ извстную расточительность президентши.

Колкости эти, безъ сомннія, перешли бы въ открытую брань, если бы въ эту самую минуту на верху лстницы не показалась Бригита, въ огромномъ чепц на голов и съ толстою связкою ключей у пояса. Перегнувшись черезъ перила и вдоволь натшившись про себя жалкимъ положеніемъ высокихъ постителей, она стала медленно спускаться по широкой каменной лстниц, такъ что общество, стоявшее внизу, имло полное время приготовиться къ ожидавшей его позорной роли.

Первая ршилась проглотить неизбжную пилюлю полковница. Не успла экономка ступить на послднюю ступень, какъ она подбжала къ ней, схватила ее за об руки и воскликнула:— Какъ поживаете, милая, безцнная madame? Какъ же вы авантажны сегодня! Да вы просто съ каждымъ годомъ молодете!

— Ну этого про иныхъ-прочихъ нельзя сказать, сухо отвтила Бригита.

Но полковницу не такъ-то легко было запугать.— Какъ здоровье нашего дорогого генерала? Мн сказали, что онъ еще не вставалъ. Пускай его почиваетъ, нашъ голубчикъ. Чмъ его лишать сна, ужь мы лучше еще часокъ подождемъ.

— Ихъ превосходительство очень дурно провели ночь, и раньше четырехъ часовъ пополудни не встанутъ, объявила Бригита.— Не угодно-ли молодымъ господамъ погулять въ саду? А дамъ я провожу въ ихъ комнаты.— Черезъ часъ будетъ поданъ завтракъ въ маленькую залу.

При этихъ словахъ президентша и Аврелія печально переглянулись между собою, но ни одна изъ дамъ не посмла сказать слова противъ распоряженій всемогущей экономки. Молча послдовали он за нею въ приготовленныя для нихъ комнаты, самыя неудобныя, какія только можно было пріискать въ замк.

Молодые люди между тмъ отправились въ паркъ и безцльно слонялись между запущенными клумбами.

Разговоръ ихъ, какъ обыкновенно бываетъ между братьями, тянулся довольно вяло.

— Я усталъ, какъ собака, замтилъ Куно, бросаясь на полусгнившую, деревянную скамью.

— А я, ты думаешь, нтъ? сказалъ Отто, слдуя примру старшаго брата.

Нсколько минутъ длилось тупое молчаніе, которое внезапно прервалъ Куно вопросомъ:

— Говорилъ ты съ матерью?

— Когда же мн было говорить? съ недовольнымъ видомъ отвчалъ Отто, и при этомъ лицо его вдругъ постарло нсколькими годами.

— А мшкать нечего.

— Это я безъ тебя знаю, проворчалъ Отто.

— По мн, пожалуй, длай какъ знаешь, проговорилъ старшій братъ и звнулъ.

— Теб хорошо говорить, сердито отвчалъ младшій.— А кто меня прошлую ночь подбивалъ играть?

— Вольно-жъ теб было понтировать, очертя голову.

— Гмъ! Будто ты не знаешь, на что мн нужны были деньги?

— Проклятому Мелленгофу опять везло его обыкновенное счастіе, замтилъ лейтенантъ съ объективнымъ спокойствіемъ естествоиспытателя.

— Э! Мелленгофа я не боюсь, отвчалъ юнкеръ,— онъ подождетъ денекъ-другой, да наконецъ и дастъ мн возможность отыграться. А вотъ Абраамъ, тотъ не ждетъ. Ну просто хоть пулю въ лобъ!

— Сколько ты ему долженъ.

— Пятьдесятъ пистолей, а у меня ни гроша больше нтъ въ карман.

— Вотъ почему я и говорю, что ты непремнно долженъ сказать матери, и чмъ скоре, тмъ лучше.

— Но вдь она изъ себя выйдетъ, а какъ отецъ еще узнаетъ…

Отто вскочилъ съ своего мста, прошелся раза два взадъ и впередъ, потомъ снова бросился на скамью.

— Но посовтуешь-ли ты мн что нибудь, Куно?

Лейтенантъ пожалъ плечами.— Что мн теб посовтовать? проговорилъ онъ.

— Это просто собачье житье, снова заговорилъ Отто, нсколько минутъ спустя.— Грошовое жалованье да карманныя деньги, и живи себ, какъ знаешь. Когда къ отцу не приди, у него вчно денегъ нтъ. И куда это онъ ихъ дваетъ?

— Въ одномъ могу теб поручиться, что онъ ихъ не зарываетъ въ землю, замтилъ старшій братъ, съ презрительной усмшкой.

— Но тогда, съ какой стати онъ такъ важничаетъ передъ нами? Вдь и мы тоже, хотимъ пожить.

— Все это такъ, да теб-то отъ этого ни на грошъ не легче, замтилъ лейтенантъ.— Слушай Отто! что бы теб обратиться вонъ къ тому?— и концемъ своей шпаги онъ указалъ на замокъ.— Можетъ статься, что у него нынче добрый день выдался.

— Да ты, Куно, никакъ съ ума сошелъ! воскликнулъ Отто, глядя на брата съ изумленіемъ, граничившимъ _ксъ испугомъ.

— Нужда не свой братъ. Чего не сдлаешь въ крайности?

Предложеніе брата произвело на Отто такое впечатлніе, какъ если бы кто предложилъ ему спастись отъ врной смерти прыжкомъ съ трехъ сотъ футовъ высоты. Подумавъ немного, онъ покачалъ головою.

— Объ этомъ и думать нечего, проговорилъ онъ.— Ужь лучше я скажу матери.

— Не написать ли теб тетушк Антоніи?

— Во-первыхъ она въ настоящую минуту куда-то ухала, а во-вторыхъ, не думаю, чтобы она раскошелилась на этотъ разъ. За послднее время мы уже слишкомъ часто обращались къ ней съ подобнаго рода просьбами. Нтъ, скажу, просто, матери, пускай ее придумываетъ, какъ извернуться.

— Да, пожалуй, что такъ будетъ всего лучше, проговорилъ лейтенантъ, складывая карманный ножикъ, которымъ онъ обрзалъ себ ногти и вставая.— А теперь кажется часъ прошелъ, пойдемъ завтракать. Воображаю, какъ насъ накормятъ.

Завтракъ, къ которому въ назначенный часъ собралось все общество подъ предсдательствомъ экономки, оставилъ далеко за собою даже самыя печальныя ожиданія лейтенанта. Тмъ не мене, кушая, вс въ одинъ голосъ похваливали и яйца, далеко не свжія, и ломтики ветчины, походившіе на подошвы, и кислый хлбъ, и прогорклое масло, самъ лейтенантъ объявилъ, что не пивалъ ничего лучше кисленькаго вина домашняго рейнфельденскаго издлья. Посл завтрака президентша предложила всмъ прогуляться по деревн на встрчу пароходу, съ которымъ должны были пріхать полковникъ и президентъ. Вс отправились, исключая Камиллы, которая, жалуясь на головную боль, просила позволенія остаться.

Настала для юнкера ршительная минута объясненія. Онъ вызвался вести мать подъ руку и нарочно постарался съ нею отстать, между тмъ какъ, шедшій впереди, лейтенантъ развлекалъ своею пріятною бесдою тетку и кузину. Къ сожалнію, настроеніе духа полковницы вовсе не благопріятствовало замысламъ ея сына. По поводу всего, что ей пришлось вынести въ это утро, она разразилась такими рчами, которыя какъ-то странно было слышать изъ устъ урожденной графини фонъ-Дюрень-Лиліенфельде. Бригиту она обругала нахальной колдуньей, президентшу — старой, фальшивой кошкой, молодыхъ двицъ — противными куклами.

— Но я нынче же уду домой, объявила она въ заключеніе.— Какъ тамъ твоему батюшк угодно, а я не намрена всю ночь слушать вой собакъ подъ моимъ окномъ. Онъ никогда не былъ особенно внимателенъ къ моимъ желаніямъ, но за послднее время все идетъ изъ рукъ вонъ какъ гадко.

Отчаянье придаетъ мужества: молодой человкъ попросилъ мать не раздражать отца, потому-де, что онъ, юнкеръ, сидитъ въ настоящую минуту въ страшной петл. Затмъ, съ жалкой попыткой на улыбку, онъ разсказалъ, какъ для уплаты карточнаго долга принужденъ былъ занять пятьдесятъ луидоровъ у жида Абраама Гирша, и какъ тотъ даетъ ему сроку для уплаты только до завтра, и грозится въ случа, если деньги не будутъ завтра же взнесены, обратиться съ жалобою къ полковому командиру Отто, полковнику фонъ-Нольте, и какъ, при строгихъ правилахъ полковника, можно опасаться, что онъ подыметъ изъ-за этого страшный гвалтъ я исключитъ его, Отто, изъ службы, если всю эту исторію во время не замять.

Если одна капля можетъ заставить воду въ переполненномъ сосуд выступить черезъ край, то цлое ведро, вылитое въ сосудъ и подавно. Полковница пришла въ неописанную ярость, если она не отпотчивала сына пощечинами, то только потому, что не хотла доставить удовольствіе президентш, она удовольствовалась тмъ, что обозвала будущаго офицера глупымъ мальчишкой, негодяемъ, объявила, что въ немъ никакого проку не будетъ, и что онъ свою бдную мать въ гробъ положитъ.

Юнкеру уже не въ первый разъ приходилось встрчать бглый огонь материнскаго гнва, онъ зналъ, какъ держаться въ подобныхъ обстоятельствахъ. Онъ далъ ей погорячиться, пока не увидлъ, что ея негодованіе близко къ тому, чтобы разршиться слезами, тогда онъ проговорилъ съ ловко поддланною покорностью:

— Полно, милая маменька, сколько ты меня не брани, денегъ ты мн этимъ не достанешь, а я право хлопочу о нихъ больше изъ-за васъ, чмъ изъ-за себя. Меня-то, много, много, что засадятъ недли на дв подъ арестъ, да выключатъ изъ службы, а вотъ отца мн жалко: при занимаемомъ имъ положеніи, не думаю, чтобы вся эта исторія могла быть ему пріятна. Да и тебя тоже мн жалко, тетушка и другія не преминутъ колоть теб этимъ глаза при каждомъ удобномъ случа.

Хитрый мальчишка попалъ какъ разъ въ цль, полковница упустила изъ вида вс остальныя соображенія и помышляла только о томъ, какъ дамы ея круга будутъ съ состраданіемъ пожимать на нее плечами, въ особенности же кусала ее тайная, злобная радость президентши, да и наконецъ, какъ бы то ни было, все же Отто былъ ея любимецъ, а у бднаго мальчика былъ такой разстроенный видъ.

— Посмотримъ, посмотримъ, надо что нибудь сдлать, отвчала она, и снова взяла руку сына, которую было оттолкнула въ припадк гнва.— Я поговорю съ твоимъ отцомъ, только ты, пожалуйста, слишкомъ не сокрушайся, а то еще, случится, занеможешь. Но пуще всего, не показывай и вида тетк, мы прибавимъ шагу, не то сейчасъ кинется въ глаза, что мы отстали.

Но обстоятельство это и такъ не ускользнуло отъ вниманія дамъ и было довольно врно перетолковано догадливой Авреліей.

— А видно въ тяжкомъ грх предстоитъ покаяться сегодня бдному Отто, замтила она.— Скажите, пожалуйста, продолжала она, обращаясь къ Куно,— куда это вы оба двались вчера посл бала? Герръ фонъ-Бринкманъ, который попался намъ сегодня на встрчу верхомъ, говорилъ мн, что у Каталани шла вчера игра.

— Ахъ, кузина! неужели ты думаешь, что посл бала, да еще такого очаровательнаго, можно гоняться за сильными ощущеніями игры?

— Ну да! возразила Аврелія.— Что въ нихъ, въ особенности, такому молодому человку, какъ ты, за которымъ бгаютъ самыя хорошенькія женщины? на что ему еще бездушныя карточныя дамы?

— Однако, если не ошибаюсь, и твой записной поклонникъ, фонъ-Бринкманъ, не совсмъ-то равнодушенъ къ послднимъ.

— Кто записалъ его въ мои поклонники? воскликнула Аврелія довольно запальчиво.

— Не спроста же онъ сегодня въ шесть часовъ утра былъ уже на кон, смясь отвчалъ лейтенантъ.

— Я нахожу, любезный Куно, что ты слишкомъ далеко заходишь въ своихъ шуткахъ, замтила президентша, чтобы пособить дочери, которая не совсмъ была равнодушна къ хорошенькому гусарскому офицеру.

— Не я первый началъ дразнить, возразилъ Куно.

— На то ты и мужчина, чтобы уступать дамамъ и не позволять себ лишняго.

Куно хотлъ еще что-то возразить, но счелъ за лучшее не раздражать мать Камиллы, которую онъ любилъ, насколько вообще его пресыщенное сердце было способно любить, частью за ея красоту, частью за ея кокетство. Разговоръ замялся и подошедшіе въ эту минуту полковница и Отто не способствовали его оживленію. По счастью, они вскор увидали приближавшійся пароходъ. Минуту спустя оба брата высадились на берегъ.

Между обоими братьями толька и было общаго, что непомрно длинный ростъ и худощавость. Филиппъ фонъ-Гогенштейнъ, президентъ, представлялъ собою типъ высшаго государственнаго сановника домартовской школы. Съ тонкими чертами его гладко выбритаго лица, гармонировали, какъ нельзя лучше, плавные, дипломатическіе пріемы, тихій голосъ и даже мягкое сукно его фрака, въ петлиц котораго виднлась орденская лента синяго орла второй степени.

Если въ президент преобладало желаніе нравиться, то чуть ли не обратное желаніе преобладало въ полковник. Было что-то отталкивающее въ его загорломъ лиц, съ коротко, по военному, подстриженною бородою, очевидно подкрашенною въ черный цвтъ. Тупо глядли его срые глаза и голосъ его, привыкшій командовать на плацу, звучалъ непріятно и хрипло. Глядя на него, вы охотно врили тмъ разсказамъ, которые ходили про его грубость съ подчиненными. Даже въ его обращеніи съ дамами проглядывало что-то насмшливое и циническое.

Видно не добрый день задался нынче для всего семейства Гогенштейновъ, новоприбывшіе тоже смотрли очень пасмурно. Дло въ томъ, что на пароход полковника взбсила толпа молодыхъ людей изъ простого народа, которые пли революціонныя псни, кричали — да здравствуетъ Шлезвигъ-Гольштейнъ! и даже,— да здравствуетъ будущая нмецкая республика. Съ трудомъ уговорилъ его президентъ удалиться въ каюту и не затвать исторіи съ молодыми людьми, которые, видимо, хотли поддразнить его. Въ кают между полковникомъ и президентомъ произошелъ политическій споръ, въ которомъ воинъ упрекнулъ бюрократа въ трусости и взвелъ на него разныя другія обвиненія, а все это не могло не вызвать тайнаго раздраженія, даже въ человк, закаленномъ въ дипломатической скрытности.

И такъ печально отправилась маленькая процессія домой. Впереди всхъ шелъ полковникъ съ женой, за нимъ слдовало семейство президента, наконецъ шествіе замыкалось обоими юношами, которые считали совершенно излишнимъ поддерживать между собою разговоръ.

IV.

Между тмъ Камилла воспользовалась этимъ часомъ для приведенія въ исполненіе того плана, который такъ внезапно созрлъ въ это утро въ ея умненькой головк, а такъ какъ хорошенькихъ дтей сама судьба балуетъ, то труды ея далеко не пропали даромъ.

По уход остального общества изъ дома, молодая двушка отправилась на кухню къ грозной экономк, попросить у нея уксусу для своей больной головы. Такая скромная просьба, и, притомъ, произнесенная съ такимъ смиреннымъ видомъ, не могла встртить отказа даже со стороны Бригиты. Когда молодая двушка, поблагодаривъ, хотла удалиться, съ ней вдругъ случилось что-то въ род дурноты и она покачнулась, что-то человчное сказалось даже въ самой madame и она простерла состраданіе до того, что собственноручно намочила уксусомъ прелестную головку. Едва коснулись ея жесткіе пальцы густыхъ волосъ, какъ на нее устремилась пара темныхъ глазъ, дв мягкія ручки схватили ея костлявые руки и нжный голосъ пролепеталъ:

— Ахъ, какъ это пріятно! какія же вы добрыя?

Похвала эта слишкомъ непривычно звучала въ ушахъ злобной и подозрительной женщины, она искоса взглянула на молодую двушку и сухо отвчала:

— Это вы къ чему же ведете?

— Я васъ не понимаю, милая madame, отвчала молодая двушка, искусно прикидываясь наивнымъ ребенкомъ.

— Ужъ больно вы милостивы что-то стали, барышня, насмшливо продолжала Бригита.— Или вы думаете, что я хоть на грошъ врю всему, что мн напваютъ въ уши прізжіе господа? Какъ бы не такъ! Небось, еслибы я вонъ тамъ не была въ сил,— и она кивнула головою по направленію внутреннихъ покоевъ,— давно бы меня, какъ собаку, изъ дома выгнали.

— Но, Боже мой! милая, дорогая, несравненная madame, можно ли быть такой подозрительной! съ жаромъ воскликнула Камилла.— Положимъ, что не вс т лестныя вещи, которыя вамъ приходится выслушать, говорятся искренно: но я-то чмъ дала вамъ поводъ въ подобнаго рода подозрнію? За себя, по крайней мр, я могу васъ уврить, что люблю васъ отъ души, право же, отъ души!

— Тсъ! проворчала Бригита,— къ чему такъ кричать? Ужь не хотите ли вы… Бригита не успла договорить, потому что въ эту самую минуту послышался хриплый голосъ генерала:

— Что тамъ такое, Бригита? Съ кмъ это ты разговариваешь, Бригита?

— Такъ и знала, прошипла старуха.— Убирайтесь-ко вы сударыня, да живо!

Но еслибы Камилла и дйствительно поторопилась исполнить это приказаніе, все же она не успла бы уйдти, потому что въ эту самую минуту дверь отворилась и генералъ показался на порог.

Старикъ не видалъ своей внучки втеченіе цлаго года, а въ этотъ годъ красота Камиллы такъ чудно расцвла, что ему показалось, будто онъ видитъ ее въ первый разъ въ жизни. Его черные глаза заискрились удовольствіемъ.

— Вона! маленькая чародйка, проговорилъ онъ,— чтожь ты такъ стоишь, точно возл тебя громомъ ударило? Не бойся, старый ддъ тебя не състъ, хоть ты и очень лакомый кусочекъ. Подойди-ко сюда и поцлуй ддушку.

Камилла оглянулась на Бригиту, которая вся дрожала отъ злости, потомъ быстро подбжала къ дду и осыпала его костлявыя руки поцлуями.

— Ты ея не бойся, сказалъ генералъ, отъ котораго не ускользнуло первое движеніе Камиллы.— Она совсмъ не такъ зла, какъ кажется, и авось либо позволитъ своему старому генералу побыть наедин съ красоткой, которая еще вдобавокъ приходится ему внучкой. Пойдемъ со мною, моя маленькая фея, а ты, старая, знай занимайся своимъ дломъ.

Генералъ увелъ съ собою молодую двушку, между тмъ какъ Бригита что-то ворчала сквозь зубы. Генералъ насмшливо осклабился.— Ишь какъ ее разбираетъ, проговорилъ онъ.— Того и гляди, что лопнетъ со злости. Ну да небось, хирурга не позову ее починивать. Пойдемъ красотка.

И обхвативъ руками шею молодой двушки, генералъ отправился въ кабинетъ, примыкавшій къ его спальн. Тутъ онъ расположился въ мягкомъ кресл, а Камилла, знавшая его привычку, поспшила подвинуть подъ ноги скамейку и закутать ноги въ шерстяное одяло.

— Молодецъ двка! замтилъ генералъ, лаская дрожащими руками округлый подбородокъ молодой двушки.— Ишь какъ у нея дло-то спорится подъ руками! Точно она въ жизнь свою больше ничего не длала, какъ только закутывала фланелью старыя кости. И какой же ты, я теб скажу, хорошенькій бсенокъ!

— Мн пріятно слышать, ддушка, что я вамъ нравлюсь, отвчала Камилла, лукаво поглядывая на генерала своими смющимися, кроткими глазами.

— Вотъ какъ! теб пріятно. А почему, смю спросить?

— Потому что, въ такомъ случа, вы, быть можетъ, позволите мн подольше остаться у васъ, и доставите мн удовольствіе походить за вами.

— Та, та, та, двчонка говоритъ точно но писанному! ‘Доставите удовольствіе ухаживать за милымъ ддушкой’. Твердо же выучилъ урокъ маленькій попугай, надо ему дать кусочекъ сахару. Э-хе-хе? Что за переимчивый народъ эти ребята!

— Л, ддушка, не попугай. Что я говорю, то я и думаю.

— Въ самомъ дл? А ну, какъ я тебя поймаю на слов, уживешься ли ты со старикомъ?

— А вотъ, попробуйте, ддушка. Оставьте меня у себя, а когда я вамъ надомъ, отошлите меня назадъ.

— Двчонка-то оказывается совсмъ не глупа, проговорилъ генералъ, не скрывая своего изумленія.— Мн сдается, что ты, пожалуй, и со старухой съумла бы справиться.

— А почему бы и нтъ, ддушка, если бы только вы были добренькій и не бранили бы при мн почтенную старушку, какъ сегодня.

— Ну ей Богу же она не глупа, проговорилъ генералъ.— Попробовать разв для потхи?.. Что тамъ еще?

Угрюмый слуга, Киліанъ, доложилъ, что вс господа собрались и madame велла спросить, не подавать-ли кушать.

— Черти! конечно подавать, ни минуты-то они не оставятъ человка въ поко.

Слуга хотлъ удалиться, но генералъ его окликнулъ.— Стой, равняйся! Одваться мн! Господъ просить въ столовую. Ну, вертушка, теперь убирайся. Мы еще вернемся къ этому разговору.

Камилла въ нсколько пріемовъ поцловала руку старика и изчезла въ дверь, которая выходила изъ кабинета въ паркъ.

V.

Четверть часа спустя, все общество, пріхавшее въ Рейнфельденъ, собралось въ ‘большой зал’ гд былъ накрытъ праздничный столъ.

Большая зала, убранная во вкус прошлаго столтія, быть монетъ и не удовлетворяла, во всхъ отношеніяхъ, боле утонченнымъ требованіямъ современнаго вкуса, картины, висвшія по стнамъ, были большею частью топорной работы и содержанія сомнительнаго, штофная мебель полиняла и сильно пострадала отъ моли, но все же величавые размры и пышность этой комнаты производили подавляющее впечатлніе, отъ котораго не такъ-то легко было отдлаться, и это было замтно по лицамъ присутствующихъ. Казалось, что духъ унынія, овладвшій ими съ самаго утра, тяготлъ надъ ними еще сильне при этой обстановк. Они разговаривали между собою не иначе, какъ робкимъ шепотомъ, осторожно ступали по паркетному полу и безсмысленно разсматривали полунагихъ боговъ и богинь, изображенныхъ на картинахъ. Одна Камилла была въ своей тарелк и въ глазахъ ея можно было подкараулить тайный лучъ торжества при вид всхъ этихъ плачевныхъ физіономій. Подробности своего свиданья съ ддомъ она хранила отъ всхъ, даже отъ своихъ, въ глубокой тайн.

Превосходительный патріархъ таки долгонько заставилъ себя дожидаться. Президентъ подошелъ къ брату и замтилъ, глядя на часы.

— Каково! уже три часа, этакъ, пожалуй, опоздаешь. Ты, тоже, конечно, сегодня же вернешься въ городъ?

— Я-то съ сыновьями непремнно вернусь: въ это проклятое время того и гляди что пробьютъ полный сборъ, никакъ нельзя отлучиться съ своего поста. Зельма какъ тамъ себ хочетъ, только врядъ-ли и она останется. Она что-то очень не въ дух.

— Да и вс мы боле или мене не въ дух, шепотомъ замтилъ президентъ.— Что до меня касается, не люблю я этихъ визитовъ. Кстати о визитахъ. Вчера прізжалъ ко мн Артуръ, я, конечно, не принялъ его.

— Онъ и у меня былъ, отвчалъ удивленный полковникъ,— только меня дома не было, чтобы это такое значило?

Президентъ пожалъ плечами.— Можетъ статься, что нибудь такое по случаю выборовъ, вдь онъ теперь въ конституціонномъ обществ важную роль играетъ. Ужь я посл покаялся, что не веллъ его принимать. При теперешнихъ обстоятельствахъ пожалуй и благоразумне было бы сойтись съ нимъ опять. Почемъ знать…

— Ну да, конечно, презрительно усмхнулся полковникъ,— куда дуетъ втеръ, туда и мы. Неужели ты думаешь, что это опьяненіе умовъ продержится долго?

— Нтъ, этого я не думаю. Но тогда никто не помшаетъ мн опять порвать съ нимъ сношенія.

— Длай, какъ знаешь, отвчалъ полковникъ рзко,— но я его знать не хочу. А вотъ и старикъ идетъ.

Двери залы широко распахнулись и старикъ вошелъ въ полномъ мундир, опираясь съ одной стороны на Бригиту, съ другой на слугу. Не останавливаясь шелъ онъ впередъ, кивая головою на право и на лво, между тмъ какъ все общество поспшило къ нему на встрчу съ поклонами и поздравленіями.

— Ah, bonjour, bonjour! Очень радъ дорогимъ гостямъ. Прошу садиться за столъ безъ чиновъ. А ты, маленькая фея, сядешь возл меня.

Камилла, заране приготовленная къ подобнаго рода приказанію, подбжала къ старику, помогла ему уссться въ кресло и со скромнымъ видомъ заняла указанное ей мсто. Противъ генерала передъ суповой миской сла Бригита, остальное общество размстилось, какъ попало.

Пресловутый пиръ въ замк Макбета не могъ быть печальне этого пира въ замк Гогенштейновъ. Не одинъ честный призракъ Банки, тутъ много темныхъ духовъ сидло за столомъ вмст съ пирующими, отравляло имъ пищу и питье, омрачало имъ души и лица, поражало нмотою ихъ языкъ, или же заставляло лгать ихъ уста. Почти непонятнымъ казалось, чтобы разумное существо могло добровольно подвергать себя такой пытк, старикъ былъ грязне, чмъ когда либо: грубъ съ мужчинами, циниченъ съ женщинами. Нтъ ничего удивительнаго, что человкъ этотъ, обладавшій, при всей своей испорченности, сильнымъ умомъ и знаніемъ жизни, глубоко презиралъ это общество, несмвшее ни словомъ, ни взглядомъ протестовать противъ такого обращенія. Старикъ говорилъ почти одинъ, вспоминалъ о своихъ прежнихъ походахъ, разсказывалъ эпизоды грабежа и другихъ черныхъ длъ, о которыхъ мало-мальски образованный человкъ постыдился бы и упоминать въ женскомъ обществ, затмъ онъ перешелъ къ воспоминаніямъ присутствующіе выслушать повствованіе о томъ, какъ онъ, генералъ, увеличивалъ свое богатство, а братъ его, отецъ трехъ братьевъ Гогенштейнъ, становился все бдне и бдне.

— И какъ бы вы думали, племянница Зельма, какая была тому причина?— А вотъ я вамъ сейчасъ разскажу: вся бда въ томъ, что мой братъ женился на знатной двиц, напыщенной свое покупк Рейнфельденскаго помстья, въ сотый разъ должны был имъ дворянствомъ и неимвшей ни гроша за душою, за то, поврите-ли, племянница Клотильда, она обладала необыкновеннымъ искуствомъ сорить деньгами, и другимъ, столь же мало похвальнымъ, искуствомъ комплектовать изъ самой себя составъ своего семейства. Что ни годъ, то новый членъ прибываетъ.— Сколько бишь васъ всхъ было, Филиппъ?

— Восемь, прошепталъ президентъ.

— А осталось всего трое. А я-то, старый дубъ, стою себ да стою и еще по всмъ вроятіямъ увижу, какъ вокругъ меня повалится не одно молодое дерево. А отчего? Потому что я не навязывалъ себ бабу на шею или, по крайней мр, не бралъ себ такой, которую не могъ бы прогнать во всякое время, какъ скоро она надола. Ха, ха, ха!

Въ этомъ тон продолжался разговоръ, пока случайный намекъ на тогдашнія, политическія обстоятельства не далъ возможность остальнымъ принять въ немъ участіе. Полковникъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы сорвать сердце на ‘проклятыхъ демократахъ и коммунистахъ’.

— Эхъ, кабы мн дали неограниченную власть на одинъ только мсяцъ, воскликнулъ онъ съ азартомъ,— очистилъ бы я нашу землю вплоть до русской границы отъ этого поганаго племени, разв гдгд уцлло бы по одинокому экземпляру, да и т, только издали завидя штыкъ, спшили бы попрятаться въ свои норы. А то что? вмсто того, чтобы разогнать эту сволочь картечью, съ нею вступаютъ въ переговоры, затваютъ ‘собранія для обсужденія конституціи’. Съ перваго мая начинается эта потха. Мой дражайшій братецъ оспариваетъ у какого-то гимназическаго учителя, выгнаннаго изъ службы, у оборваннаго писаки, котораго имя, если не ошибаюсь, докторъ Мюнцеръ, честь избранія въ члены этого почтеннаго собранія. Ну не страмъ-ли это?

— Любезный братъ, въ полголоса заговорилъ президентъ,— мы должны…

— Громче! крикнулъ генералъ,— кто хе разберетъ, что ты тамъ себ подъ носъ бормочешь?

Президентъ покраснлъ и продолжалъ, нсколько возвысивъ голосъ:

— Я хотлъ замтить, любезный дядюшка, что мой добрый брать судитъ слишкомъ поспшно,— по военному, и не достаточно принимаетъ въ соображеніе обстоятельства времени. Никто боле меня не скорбитъ объ этомъ искуственномъ движеніи, занесенномъ къ намъ изъ Франція и поддерживаемомъ нсколькими безпокойными головами. Но я держусь того мннія, что благоразумне уклониться съ пути разъяреннаго быка, который безъ оглядки несется съ опущенною внизъ головою. Будьте уврены: онъ обломаетъ себ рога о первую же попавшуюся стну и тогда, пока онъ будетъ лежать, ошеломленный ударомъ, вы его спокойно свяжете и отведете въ стойло. Точь въ точь будетъ такъ, по моему мннію, и съ настоящимъ движеніемъ. Парламентарный образъ правленія у насъ немыслимъ, черный народъ всегда чернымъ народомъ и останется, пролетаріатъ уничтожить нельзя, что тамъ ни толкуй вс эти проклятые коммунисты, дайте имъ до сыта накричаться и они сами это поймутъ. Это еще, впрочемъ, не значитъ, продолжалъ президентъ, улыбаясь,— чтобы я не считалъ полезнымъ при случа выставлять извстнаго рода неопровержимые аргументы, могущіе ускорить эту развязку.

— Что значитъ по твоему ‘при случа?’ вмшался полковникъ.— Мн кажется, что первая попавшаяся минута представляетъ мн удобный случай обнажить мечъ за наши старыя привиллегіи. Только поддайтесь на минуту всмъ конституціоннымъ и другимъ затямъ, и вы увидите, какія уступки они у васъ вынудятъ, несмотря на всю вашу мудрость.

— Мн сдается, любезный братъ, что дло еще вовсе не такъ плохо, какъ ты думаешь, отвчалъ президентъ.— Тамъ, гд дв партіи сходятся для обсужденія какого нибудь вопроса, если надъ ними нтъ третейскаго суда, побда остается обыкновенно за той партіей, которая сильне. Конвентъ, la bonne heure! тотъ дйствительно могъ бы хоть на время внушить серьезныя опасенія. Но совщательное собраніе, состоящее изъ двухъ партій, носитъ въ самомъ себ зародышъ смерти, или ты думаешь, что я сталъ бы добиваться чести засдать въ подобномъ собраніи, если бы не былъ такъ убжденъ?

— А собраніе во Франкфурт?

Президентъ улыбнулся.— Ты увидишь, проговорилъ онъ,— что эта мечта германскаго единства скоро разсется. Сколько тамъ нмцы не отращивай себ республиканскія бороды, все же они въ душ народъ смирный и не поднимутъ руку на отцевъ отечества, а пока отцы отечества согласятся на счетъ обще-германской конституціи, можно поручиться, что все останется по старому у нашего барана.

— Ну, а что какъ обстоятъ дла въ город? спросилъ генералъ.

— Да что, повидимому, плохо, отвчалъ президентъ.— Теперь у насъ самый развалъ избирательныхъ волненій. Въ непріятельскомъ лагер страшная неурядица, они и сами не знаютъ, кого имъ выбрать столичнымъ депутатомъ и кого депутатомъ во Франкфуртъ. Въ способныхъ-то людяхъ, какъ вы можете представить, у нихъ крайняя бдность, къ тому же и между вождями господствуетъ страшное разногласіе въ воззрніяхъ. Во глав радикаловъ, т. е. такихъ господъ, которые всего охотне все бы поставили вверхъ дномъ, чтобы на развалинахъ этого всеобщаго разрушенія начать строить свои утопіи, стоитъ мой достойнйшій соперникъ, докторъ Мюнцеръ. Онъ иметъ множество приверженцевъ, такъ какъ онъ уроженецъ Рейнскихъ провинцій и, по крайней мр, номинально, католикъ, а то и другое является не малою заслугою въ глазахъ народа. Народъ вдь на насъ, протестантовъ изъ восточныхъ провинцій, смотритъ съ большимъ недовріемъ, въ особенности съ тхъ поръ, какъ духовенство стало мутить. Рядомъ съ этими крайними демократами стоитъ другая, такъ называемая, конституціонная партія, эта вмщаетъ въ себ вс оттнки умренныхъ мнній, отъ консерватора-роялиста и до либеральнаго буржуа, у котораго изъ двухъ словъ третье: конституція. Признаюсь, я и самъ счелъ за лучшее, въ интерес праваго дла, примкнуть, по крайней мр для виду, къ этой партіи, которая, съ своей стороны, тоже организовалась въ общество, хотя черезъ это мн порою и приходится имть дло съ такими людьми, которыхъ я не желалъ бы имть своими знакомыми.

Между тмъ на столъ подали десертъ, и вино нсколько усладило и развлекло унылое общество, такъ какъ генералъ, противъ своего обыкновенія, не только пилъ самъ, но и другихъ приглашалъ пить. Въ эту самую минуту на двор замка раздался глухой стукъ колесъ, генералъ чуть замтно мигнулъ сидвшей противъ него Бригит, и она тотчасъ же вышла изъ комнаты. Изъ остальныхъ никто не обратилъ особеннаго вниманія на это обстоятельство, такъ какъ генералъ поспшилъ обратиться къ президенту съ вопросомъ:

— Ну а твой братъ Артуръ? Я читалъ въ газетахъ, что онъ въ этомъ обществ играетъ важную роль.

Втеченіи послднихъ лтъ генералъ ни разу не вспоминалъ про своего третьяго племянника, какъ будто его не было въ живыхъ, понятно посл этого изумленіе всхъ присутствующихъ, когда онъ вдругъ упомянулъ это имя да еще какъ-то странно возвысилъ при этомъ голосъ.

— Это одно изъ тхъ непріятныхъ столкновеній, о которыхъ я только-что сейчасъ говорилъ, отвчалъ президентъ.— Вамъ извстно, любезный дядюшка, какъ далеко расходятся мои политическія убжденія съ воззрніями моего несчастнаго брата, мое общественное положеніе обязывало меня порвать всякія сношенія съ человкомъ, который раздлилъ наше древнее имя съ какою-то мамзель Шмицъ, а между тмъ, продолжалъ президентъ, пожимая плечами,— если мы не хотимъ утратить послднее наше вліяніе на народъ, мы должны…

— Садиться за одинъ столъ съ мытарями и гршниками? захохоталъ генералъ.— А почему бы и не такъ? Какъ дло дойдетъ до выгоды, такъ можно и съ самимъ чортомъ побрататься, такъ, что-ли я говорю, господинъ полковникъ?

Полковникъ счелъ своимъ долгомъ опровергнуть это предложеніе во-первыхъ, въ званіи солдата, а во-вторыхъ потому, что на этотъ разъ его личныя убжденія совпадали, повидимому, съ воззрніями генерала.

— Ну, нтъ, отвчалъ онъ,— по крайней мр, что до меня касается, я никогда не принесу своего убжденія въ жертву какимъ бы-то ни было соображеніямъ. Не мы отступились отъ Артура, онъ самъ отрекся отъ насъ, женившись на мщанк и перешедши въ лагерь демократовъ, этимъ онъ, какъ бывшія офицеръ, наложилъ, на себя вдвойн позорное клеймо, а потому, вся вина нашихъ отношеній падаетъ на него, онъ заслужилъ наше полное презрніе.

Во все продолженіе этой рчи генералъ такъ часто поглядывалъ на дверь, что это кинулось въ глаза всмъ присутствующимъ, кром полковника, и во всемъ обществ обнаружилось ожиданіе чего-то необычайнаго.

— Однако, это мн очень непріятно слышать, воскликнулъ генералъ,— твои слова ставятъ меня въ пренеловкое положеніе. Я было думалъ сдлать доброе дло, помиривъ васъ на старости лтъ. Но, конечно, если дла такъ плохи… боюсь только, что теперь уже слишкомъ поздно… Ну вотъ, такъ и есть!

Передняя дверь распахнулась и въ комнату вошелъ видный господинъ, ведя подъ руку красивую, блдную даму, за ними выступалъ высокій, стройный молодой человкъ.

Появленіе дяди Артура съ женою и сыномъ было такъ неожиданно для большинства присутствующихъ, что вс повскакали съ своихъ мстъ, точно между ними пробжала электрическая искра.

— Милости просимъ, дтушки! торжествующимъ голосомъ закричалъ генералъ.— Любо дорого глядть, когда братья дружно живутъ между собою. Здравствуй, племянникъ Артуръ! Такъ это твоя жена, а это твой сынъ? Очень радъ съ вами познакомиться. Рекомендую вамъ вашихъ милыхъ родственницъ: полковницу фонъ-Гогенштейнъ, урожденную графиню фонъ-Дюррень-Лиліенфельде…

— Я уже имю честь быть знакомой, съ натянутою вжливостью отвчала полковница, вся блдная отъ злости.

— Вотъ какъ! ты уже имешь честь быть знакомой? Пріятно слышать! воскликнулъ старикъ.— И ты тоже, конечно, племянница Клотильда?

— О, да, конечно! отвчала президентша.— Мы уже не разъ видались издали, и я въ восторг, что наконецъ таки мн представился случай лично познакомиться съ моей милой свояченицей. Прошу насъ любить и жаловать!— и президентша съ распростертыми объятіями подошла къ блдной дам, дрожавшей отъ волненія.— Это мои дочери, Аврелія и Камилла. Дти! это ваша тетушка…

— Маргарита, подсказала блдная дама, видя, что президентша остановилась въ замшательств.

— Какое славное имя! воскликнула Камилла, восторженно хватая протянутую ей руку.

Пока Артуръ здоровался съ своими братьями, изъ которыхъ одинъ, именно президентъ, отвчалъ на его привтствія съ изысканною любезностью, а другой, полковникъ, держалъ себя холодно и гордо, Вольфгангъ держался въ сторон. Отвсивъ всмъ присутствующимъ общій поклонъ, онъ устремилъ свои прекрасные, задумчивые глаза на мать, казалось, что вся эта сцена только и интересовала его, насколько въ ней участвовала его мать.

— Ну, а тебя какъ зовутъ? обратился къ нему генералъ съ своею обычною рзкостью, оглядывая его съ головы до ногъ.

— Вольфгангомъ, отвчалъ молодой человкъ, нисколько не робя подъ этимъ взглядомъ.

— Сколько теб лтъ?

— Двадцать одинъ годъ.

— Чмъ ты занимаешься?

— Изучаю право. Однако, извините меня, мн нужно къ матушк.

Съ этими словами Вольфгангъ съ легкимъ поклономъ отвернулся отъ генерала, который съ изумленіемъ поглядлъ ему въ слдъ, и подошелъ къ матери.— Не хочешь ли приссть, милая матушка? проговорилъ онъ.

И, взявъ подъ руку прекрасную даму, которая за послднее время становилась все блдне и блдне, отвелъ ее въ сторону и, усадивъ въ кресло, проговорилъ въ полголоса: ты очень устала, маменька, отдохни немного.

— Но что подумаютъ другіе?

— Пускай ихъ себ думаютъ что угодно, я останусь около тебя.

Между тмъ генералъ усплъ до сыта натшиться этой семейной сценой, которую онъ съумлъ такъ ловко устроить.

— Ну-съ, любезные дтушки, воскликнулъ онъ,— веселитесь, какъ знаете, а мн пора на покой, до завтра мы не увидимся. Или, быть можетъ, кто изъ васъ желаетъ совсмъ распроститься со мною теперь же?

И гостепріимный хозяинъ уставился глазами на полковника и его семейство.

Намекъ былъ достаточно ясенъ, полковникъ съ женою и дтьми подошелъ къ генералу и проговорилъ:

— Съ вашего позволенія, дядюшка, я теперь же прощусь съ вами, какъ мн это ни прискорбно, но долгъ службы призываетъ меня въ городъ.

— Въ самомъ дл? Съ Богомъ, дтушки, съ Богомъ, позжайте, отвчалъ старикъ, насмшливо кивая плшивою головою.

Въ эту минуту подошелъ президентъ и тоже началъ откланиваться.

— Тебя самого я не держу, воскликнулъ генералъ,— но твои бабы останутся здсь, и знать не хочу никакихъ отговорокъ. Madame! проводите супругу Артура фонъ-Гогенштейна въ ея комнату. Внучекъ Вольфгангъ, поручаю теб любезничать съ дамами, докажи, что ты не одно право изучалъ, и на вс руки молодецъ. А ты, племянникъ Артуръ, дай мн свою руку и проводи меня въ спальню, мн еще нужно съ тобой поговорить.

VI.

На слдующій день никого не оставалось въ замк изъ вчерашнихъ гостей, кром Камиллы и Вольфганга. Правда, президентша, ухавшая вмст съ остальнымъ обществомъ, должна была къ вечеру возвратиться, но ясно было, что ее пригласили только въ качеств dame d’ honneur ея прекрасной дочери. Президентша и сама понимала это и, со слезами обнимая передъ отъздомъ свою Камиллу, поздравила ее съ хорошимъ впечатлніемъ, произведеннымъ ею на ддушку. Съ другой стороны, статскій совтникъ, посл разговора съ генераломъ, въ сильномъ волненіи отыскалъ своего сына, гулявшаго съ дамами въ саду и, отведя его въ сторону, сообщилъ ему, что примиреніе его съ дядею окончательно состоялось и что онъ, статскій совтникъ, возлагаетъ на это событіе величайшія надежды. За тмъ онъ объявилъ ему, что генералъ желаетъ поближе познакомиться съ внукомъ, котораго онъ такъ поздно узналъ, быть можетъ отчасти и по своей вин,— и потому оставляетъ его еще на нсколько дней у себя.— Изъ этого приглашенія можетъ выйдти большой толкъ, проговорилъ статскій совтникъ, потирая себ руки.— Не упрямься, Вольфгангъ, если ты меня любишь, воскликнула мать, замтивъ, что лицо молодого человка становилось все мрачне и мрачне по мр того, какъ онъ вслушивался въ слова отца.

Часъ спустя карета генерала увозила президентшу съ Авреліей и Артура съ Маргаритой. Проводивъ своихъ родственниковъ, молодые люди взглянули другъ на друга. Вольфгангъ разсмялся.

— Еслибы я положительно не былъ увренъ, проговорилъ онъ,— что все это дйствительность, я готовъ бы былъ подумать, что грежу или читаю романъ.

— Разв я такъ похожа на героиню романа? спросила Камилла.

— Нтъ, этого я не нахожу, но вся эта обстановка такъ мало иметъ общаго съ моимъ обычнымъ образомъ жизни, что я чувствую себя какъ бы перенесеннымъ въ невдомый мн міръ. Окажите, вы долго еще думаете здсь пробыть?

— Я не знаю, какъ поршили на счетъ этого ддушка и маменька. А вы?

— И я тоже хорошенько еще не знаю, надюсь, что не долго,’ я и такъ нахожусь въ страшномъ затрудненіи, какъ убить время втеченіе этихъ двухъ-трехъ дней, которые я, волей-неволей, долженъ буду пожертвовать прихоти дда.

— Это вовсе не любезно съ вашей стороны, кренъ, проговорила Камилла, плутовски поглядывая на него своими карими глазками.

— Какъ такъ? спросилъ молодой человкъ съ неподдльнымъ удивленіемъ.

— Мн еще надо поговорить съ madame относительно моей комнаты, извините меня.

Вольфгангъ проводилъ ее глазами. Онъ смутно сознавалъ, что чмъ-то обидлъ ее, но онъ слишкомъ былъ занятъ своими мыслями, чтобы долго останавливаться на этомъ вопрос.

Отъ нечего длать онъ отправился безъ цли бродить по саду. Новизна и неожиданность его настоящаго положенія дйствовали на него такъ сильно, что онъ все еще не могъ отдлаться отъ того ощущенія, о которомъ онъ говорилъ Камилл: ему казалось, что онъ все это видитъ во сн. Такъ вотъ онъ, этотъ замокъ, о которомъ онъ столько наслышался отъ своихъ родителей и который привыкъ населять въ воображеніи разными сказочными чудесами. Дйствительность представляла разительное сходство съ его ребяческими представленіями. Еще сказочне и древне смотрлъ паркъ въ своемъ запустніи. Въ кучахъ сухой листвы, которыя столько осеннихъ бурь нанесли у корней втвистыхъ каштановыхъ деревьевъ, легко могъ бы укрыться Одиссей со всми своими товарищами. Въ полуразвалившихся оранжереяхъ и павильонахъ птицы свили свои гнзда, по дорожкамъ, сквозь густой слой сгнившихъ остатковъ растительности, накоплявшихся втеченіе многихъ лтъ, весело пробивалась молодая зелень. Тамъ и сямъ мелькали втхія статуи, у большей части которыхъ недоставало ни рукъ, ни головы. Въ этой глуши, гд все, созданное рукою человка, предано запустнію, самый веселый блескъ послобденнаго солнца казался чмъ-то прозрачнымъ и щебетанье птицъ, хлопотавшихъ надъ сооруженіемъ своихъ гнздъ, звучало слабымъ отзвукомъ давно прошедшаго.

Вольфгангъ прислъ на скамью въ небольшомъ грот, густо поросшемъ плющемъ. Опустивъ голову на руки, онъ впалъ въ то переходное состояніе, между сномъ и бдніемъ, при которомъ воображеніе рисуетъ свои картины съ поражающею ясностью, а между тмъ, нить мышленія не прерывается.

Онъ видлъ себя молоденькимъ мальчикомъ съ сумкою за плечами отправляющимся въ школу. Утреннее солнце льетъ свой веселый свтъ на крыши домовъ, звонъ колоколовъ сливается съ криками уличныхъ торговокъ, съ грохотомъ экипажей, съ гуломъ толпы. Но вотъ онъ въ школ, вокругъ него группа мальчиковъ, и вс они отчаянно скрипятъ перьями по бумаг. Онъ засмотрлся на свтлый кружокъ, отражающійся на потолк отъ стакана съ водою, который стоитъ на кафедр передъ учителемъ, но вдругъ чья-то грубая рука хватаетъ его за ухо и грубый голосъ говоритъ: разв это А, разв это Б? негодный мальчишка? Среди всхъ этихъ печальныхъ и радостныхъ воспоминаній его дтства, явственне всхъ выступаетъ передъ нимъ одинъ прекрасный, блдный образъ. Чмъ онъ длается разумне и старе, тмъ дороже ему становится этотъ образъ. Мальчикъ страстно, безумно любитъ свою мать. Она для него олицетвореніе всего прекраснаго и святого на земл, жить съ нею и длиться съ нею всми движеніями своего сердца составляетъ для него насущную потребность. Настаетъ время когда онъ становится ея довреннымъ другомъ. Мать его часто бываетъ больна и пока его товарищи гурьбою расхаживаютъ по улицамъ, или, на зло школьнымъ регламентамъ, пируютъ въ кабачкахъ, онъ по цлымъ часамъ проводитъ у ея изголовья. Въ т часы, когда efi становится лучше, она разсказываетъ ему о семейныхъ длахъ. Она жалетъ объ отц, который черезъ свою женидьбу на ней испортилъ свою карьеру и разсорился со всми родными, а между тмъ одного слова стараго родственника, владтеля Рейнфельдена было бы достаточно, чтобы помочь ему въ тхъ затрудненіяхъ, въ которыя онъ впутался по своей неумлости, занявшись торговымъ дломъ. Эти разговоры съ матерью поднимаютъ для понятливаго мальчика уголокъ той завсы ‘которая скрывала отъ него семейныя дла, и черною тучею омрачаютъ свтлый горизонтъ его дтства. Многое наводитъ его на серзьезныя размышленія, несвойственныя его возрасту. Сосдскія дти смются надъ его боле изысканными манерами и попрекаютъ его тмъ, что онъ Герръ-фонъ, въ школ маленькіе аристократы дерутъ передъ нимъ носъ на томъ основаніи, что отецъ его спекулируетъ на бирж. Всюду слышитъ онъ, что о знатныхъ родственникахъ его отца, которые знать не хотятъ ни его самого, ни его родителей, отзываются съ большимъ уваженіемъ, чмъ о плебейскихъ родственникахъ его матери, отъ которыхъ онъ и семейство его ничего не видали кром хорошаго. Въ немъ зарождается сомнніе въ справедливости и разумности существующаго порядка, въ этомъ-то сомнніи мужаетъ характеръ мальчика и зретъ ршимость юноши: неизмнно поступать самому по законамъ справедливости и не жалть трудовъ и усилій, чтобы право и справедливость восторжествовали на земл.

Поддержанію въ немъ этого направленія всего боле способствуетъ дружба съ однимъ изъ его бывшихъ учителей, образъ мыслей котораго, несогласный съ принципами, господствовавшими въ администраціи, вынудилъ его отказаться отъ преподаванія, и который, втеченіе нсколькихъ мсяцевъ, усплъ прославиться въ газетамъ и журналахъ тмъ, что до-мартовскіе бюрократы называли ‘бойкимъ перомъ’. Бдный Мюнцеръ! Не даромъ дала теб судьба такое многозначительное имя! Подобно одноименному теб герою крестьянскихъ войнъ, ты долженъ былъ сквозь темный лсъ схоластики пролагать себ дорогу на вольный, широкій свтъ! И въ твоихъ жилахъ тоже течетъ крестьянская кровь: она-то придаетъ гордую мощь твоему тлу, которую не пошатнули долгіе годы нужды, борьбы изъ-за куска насущнаго хлба и тяжелаго, непрерывнаго труда.— И чтобы ты сказалъ въ эту минуту мой другъ и учитель, еслибы ты увидлъ меня праздно мечтающимъ среди этого парка, который создало аристократическое тщеславіе, а аристократическая прихоть отдаетъ на жертву запустнію, между тмъ какъ цлый свтъ кругомъ сорвался съ обычной колеи и спросъ на свжія силы ростетъ съ каждымъ днемъ?

Чей-то кроткій голосъ заговорилъ надъ самымъ ухомъ Вольфганга.

— Кто тамъ? воскликнулъ молодой человкъ, въ испуг вскакивая съ своего мста.

— Это я, отвчалъ кроткій голосъ, и изъ-за стны грота показался человкъ, незамтно подкравшійся паркомъ, онъ снялъ фуражку и съ замчательною неловкостью отвсилъ нсколько поклоновъ.

Съ изумленіемъ осматривалъ Вольфгангъ эту загадочную личность. Первое его впечатлніе было, что онъ иметъ дло съ помшаннымъ, но впечатлніе это тотчасъ же разсялось при взгляд на худощавое, добродушное лицо и глубокіе, ясные глаза, въ которыхъ свтилось столько дтскаго простодушія. Ласково отвтивъ на смиренный поклонъ незнакомца, онъ спросилъ:

— Позвольте узнать съ кмъ…

— Имя мое Шмальгансъ, Бальтазаръ Шмальгансъ, торопливо отвчалъ незнакомецъ.— Я помшалъ вашей милости въ разговор съ самимъ собою, и всенижайше прошу у васъ въ томъ извиненія. Но я никакъ не могъ удержаться, слыша, что молодой баринъ говоритъ такія вещи, которыя, по моему, быть можетъ, и ошибочному мннію… ужь вы, сдлайте милость, извините меня!

И Бальтазаръ, который все боле и боле конфузился подъ испытующимъ взглядомъ Вольфганга и все плотне и плотне прикрывалъ фалдою своего фрака глиняный горшокъ, который былъ у него въ рукахъ, поклонился еще разъ и хотлъ удалиться, но Вольфгангъ остановилъ его.

— Вашъ путь, какъ я вижу, лежитъ въ замокъ, почему бы намъ не идти вмст?

— Ахъ нтъ! ужь вы, сдлайте милость, увольте меня. Я совсмъ было и забылъ, что мн строжайше запрещено показываться на глаза прізжимъ господамъ. Нтъ, мой путь не въ замокъ лежитъ, совсмъ на оборотъ.

Любопытство Вольфганга было затронуто за живое страннымъ поведеніемъ и безсвязными рчами итого человка.

— Кмъ же это вамъ строжайше запрещено, спросилъ онъ, идя съ нимъ рядомъ.

— Ею, проговорилъ тотъ, робко поглядывая по направленію къ замку.

— Ею? т. е. кмъ же это? Ужь не вдьмою-ли экономкой?

— Ну да, моею женою, отвчалъ Бальтазаръ, прибавляя шагу.

— Такъ она ваша жена? воскликнулъ Вольфгангъ, разражаясь невольнымъ хохотомъ.— Ну да, конечно, теперь я понимаю ваше нежеланіе подходить близко къ замку.

— Не правда ли? отвчалъ Бальтазаръ,— вы его понимаете. Я человкъ смирный, мн только того и хочется, чтобы со всми жить въ мир и согласіи, съ какой стати мн безъ нужды подвергать себя ея гнву. Ужь лучше я лишній разокъ на своемъ вку лягу спать съ пустымъ желудкомъ…

Какой-то шелестъ въ живой изгороди, мимо которой они проходили, обратилъ на себя вниманіе Бальтазара. Онъ осторожно раздвинулъ втви и заглянулъ въ чащу.

— Ахъ посмотрите, посмотрите, проговорилъ онъ шепотомъ, съ сіяющимъ лицомъ обращаясь въ Вольфгангу.

Въ маленькомъ гнздышк лежали три или четыре птенца, покрытыхъ блымъ пушкомъ и, вытянувъ шейки, широко развали клювы.

— Бдняжки! они сть хотятъ, проговорилъ Бальтазаръ, и, пошаривъ у себя въ карманахъ, отыскалъ между обрывками тесемокъ, втками сухихъ растеній и другимъ хламомъ, корку хлба, которую онъ раскрошилъ на земл около изгороди.— Пускай себ кушаютъ на здоровье, проговорилъ онъ.— А теперь, скоре уйдемте отсюда, чтобы не спугнуть старыхъ птицъ, он вонъ тамъ сидятъ и смотрятъ на насъ своими глупоумными глазами, не то съ любопытствомъ, не то со страхомъ.

— Вы, какъ я вижу, горячо любите природу, замтилъ Вольфгангъ, продолжая съ нимъ путь.

— Да кто же ее не любитъ у кого есть очи, чтобъ видть, и уши, чтобъ слышать — и, прибавлю, носъ, чтобъ обонять? отвчалъ Бальтазаръ, и, при этомъ, слабый румянецъ разлился по его блдному лицу.— Часто сижу я тутъ подъ деревьями между кустовъ и всми своими чувствами наслаждаюсь окружающими меня чудесами, и поврите-ли? Подъ часъ я самъ не умю разобрать, что я такое, блое ли облако, которое проносится надъ моею головою, птичка ли, щебечущая возл меня въ кустарник, или молодая листва, льющая вокругъ меня свой смолистый ароматъ?

— Да вы поэтъ, милостивый государь, воскликнулъ Вольфгангъ, который не могъ придти въ себя отъ удивленія, слыша такія мысли, да еще выражаемыя такимъ книжнымъ языкомъ отъ такого невзрачнаго, на видъ, человка

— Ахъ, нтъ, стыдливо возразилъ Бальтазаръ,— не говорите мн этого. Я и самъ порою такъ думалъ, но то были тщеславныя, заносчивыя мечты, которыхъ я впослдствіи стыдился. Гд мн, темному человку, равняться съ мудрйшими и лучшими изъ людей. Въ жизни своей я такъ мало имлъ случаевъ научиться чему нибудь порядочному… то, чему учатъ въ семинаріи, не идетъ въ расчетъ: учатъ тамъ немногому, да и это немногое, большею частью, вздоръ.

Бальтазаръ въ испуг пріостановился и поднялъ на Вольфганга умоляющій взглядъ.

— Это у меня такъ только съ языка сорвалось, проговорилъ онъ.— Вдь вы это, неправда ли, не примете въ дурную сторону?

— О нтъ, помилуйте, отвчалъ Вольфгангъ, улыбаясь,— я съ вами, напротивъ, совершенно согласенъ. Такъ вы Аристотель сельскаго юношества?

— Аристотель сельскаго юношества, повторилъ Бальтазаръ,— какъ это хорошо сказано, какъ же, какъ же? я знаю кто былъ Аристотель, великій языческій мудрецъ, наставникъ царя Александра Македонскаго. Его имя часто упоминается въ твореніяхъ Лессинга. Вы тоже любите Лессинга?

— Еще бы! онъ одинъ изъ величайшихъ геніевъ нашего отечества.

— Не правда ли? воскликнулъ Бальтазаръ съ веселымъ одушевленіемъ.— Вотъ такъ человкъ! И какъ онъ пишетъ! Это такая ясность, что вы видите дно, какъ на ладони, и такая глубина, что ее подъ часъ и измрить невозможно. Знаете вы его Натана? Тамъ есть одно прекрасное мсто, которое я каждый разъ повторяю про себя, когда чувствую, что любовь въ братьямъ оскудваетъ въ моемъ сердц:

Wohlan!

Es ei Ire jeder seiner unbestochenen

Von Voruilheilen freien Liebe nach *).

*) Смле!

Пусть каждый соревнуетъ его неподкупной,

Свободной отъ предразсудковъ любви.

Двадцать лтъ раздумывалъ я объ этомъ мст и пришелъ къ тому заключенію, что въ немъ выражено все, чмъ долженъ руководствоваться человкъ въ своихъ отношеніяхъ въ другимъ людямъ, и не только къ людямъ, но и къ другимъ существамъ, живущимъ на одной съ нами земл. Если бы люди поняли и провели въ жизнь это слово, тогда намъ не нужно бы было ни полиціи, ни жандармовъ, ни тюремъ, ни рабочихъ домовъ. Да, государь мой, тогда настало бы царство настоящей свободы, не той, которая въ одной рук должна держать мечъ, чтобы другою расточать людямъ свои благодянія. Неужели и теперь мы не въ прав надяться? Теперь, когда и у насъ весна повяла новою жизнью, не только на лса и луга, но и на сердца людей? Какъ, неужели все еще нтъ надежды?

— Боюсь, что нтъ, отвчалъ Вольфгангъ.— Не могу я, напримръ, себ вообразить, чтобы старый генералъ, живущій вонъ тамъ, въ замк, вдругъ ни съ того ни съ сего сдлался поборникомъ лучшихъ стремленій нашего вка.

— О нтъ, проговорилъ Бальтазаръ съ жалобнымъ видомъ.— Страшный онъ, я вамъ скажу, господинъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до желзной калитки, придланной къ ршетк парка и висвшей уже на одной только петл. Бальтазаръ снялъ фуражку и проговорилъ тихихъ, упрашивающихъ голосокъ:

— Не правда-ли, вдь вы ей не скажете, что встртили меня сегодня въ парк? Она было общалась присылать мн обдъ на деревню, да видно забыла. Ну, да ничего, я себ достану чего нибудь пость у старой Урсулы. Такъ ужь, сдлайте хилость, не говорите ей. А за тхъ, колодой баринъ, желаю вамъ счастливо оставаться.

И, съ трудовъ пролзая въ узкую калитку, онъ оглянулся, еще разъ повторилъ: счастливо оставаться!— И скрылся изъ виду.

— Вотъ какое странное знакомство! подумалъ Вольфгангъ, направляясь къ замку. А право, его желаніе мн счастливо оставаться въ этомъ заколдованномъ замк вовсе не звучитъ пустою фразою.

VII.

Полчаса спустя по возвращеніи Вольфганга домой, его позвали къ генералу, который сидлъ въ одной изъ комнатъ нижняго этажа, выходившей прямо въ садъ, и читалъ газету. Ему хотлось разспросить молодого человка объ одномъ изъ профессоровъ университета, который, на какой-то изъ недавнихъ народныхъ сходовъ, сказалъ чрезвычайно либеральную рчь, отрывки которой были напечатаны въ этомъ нумер газеты. Вольфгангъ, присутствовавшій на этой сходк, исполнилъ желаніе старика и пополнилъ на память газетные проблы въ рчи профессора, слово за слово, онъ увлекся въ политическій разговоръ, который вскор, какъ того и слдовало ожидать, принялъ непріятный для молодого человка оборотъ. Старикъ сначала разсердился, потомъ это раздраженіе перешло въ его обычную грубую саркастичность.

— Ты человкъ молодой, воскликнулъ онъ,— и воображаешь, что они и впрямь невсть какое дло сдлали, что тамъ и сямъ повыбили стекла въ двухъ, трехъ окнахъ, да наорались и нализалась до дремоты? Конечно, что говорить, случается иной разъ, что и самая дрянная кляча лягнетъ тебя, коли ты ей ужь больно не подъ силу возъ навалишь, да безъ толку будешь бить кнутомъ, а все хе она чмъ была, тмъ и останется и какъ увидитъ, что ляганьемъ ничего не возмешь, то и потащитъ себ смирнехенько тяжелый возъ. На свт должны быть убогія клячи, которыя надрывались бы для нашей выгоды, долженъ быть и черный народъ, который околвалъ бы, работая на нашего брата. Такъ было сначала міра, такъ будетъ и до конца. Пока не перевелись охотники до шампанскаго и до страстбургскихъ пироговъ, не будетъ недостатка и въ томъ лишкомъ, плоскоголовомъ люд, который питается картофельной водкой, да кочерыжками. Чмъ ты поможешь этому? Нравоученіями? Какъ бы не такъ! Отъ времени до времени, пожалуй, и будутъ нарождаться добродушные дураки, готовые несть въ чужомъ пиру похмлье, только изъ добродтельныхъ людей, на другой же день, выходятъ плуты, изъ отшельниковъ — веселые, отъвшіеся аббаты, земля — шаръ, а потому волей-неволей должна вертться. Или, быть можетъ, злу пособятъ революціи? Другъ ты мой любезный! Въ тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятомъ году я былъ такимъ же молокососомъ, какъ и ты, не въ обиду будь сказано твоимъ чернымъ усикамъ, я числился корнетомъ въ гусарскомъ полку, и сорванецъ былъ не изъ послднихъ, мн таки порядкомъ доставалось отъ моего эскадроннаго командира, а потому я, какъ и слдовало ожидать, стоялъ горой за libert и за полунагую богиню разума. Мало-ли я въ это время осушалъ съ товарищами бокаловъ вина, распвая марсельезу и лаская у себя на колняхъ красныхъ двушекъ! Поздне, когда я самъ сталъ эскадроннымъ командиромъ и красныхъ двушекъ спровадилъ ко всмъ чертямъ, то и я также безцеремонно потчивалъ своихъ корнетовъ фухтелями, какъ прежде потчивали меня. Egalit! Fraternitй! Не слушай ты, братъ, всхъ этихъ росказней. Кто силенъ, тотъ и правъ и, по моему, оселъ тотъ и больше ничего, кто даетъ вырвать у себя власть изъ рукъ, если онъ можетъ этому помшать. Да, чортъ возьми! Отчего вс сильные міра не длаютъ въ большихъ размрахъ того, что я сдлалъ въ кампаніи 1792 года? Было у меня въ эскадрон два-три безпокойныхъ человка, которые перебаламутили и остальныхъ. Постой-же, подумалъ я про себя, проучу-же я васъ, висльники! Черезъ нсколько дней посл того, во время ученья на плацу, я командую налво, а цлый эскадронъ заворачиваетъ направо, я командую направо, а эскадронъ беретъ налво. Стой! крикнулъ я. Отчего вы не длаете того, что вамъ велятъ? Оттого что не хотимъ, загудло въ эскадрон. Вотъ какъ! вы не хотите? воскликнулъ я, и вызвалъ главнаго зачинщика передъ фронтъ. Онъ выступилъ и остановился передо мною. Отчего ты не такъ здишь, какъ теб велятъ? Оттого, что не хочу отвчалъ грубіянъ, и засмялся мн въ лицо. Долой съ коня! крикнулъ я ему. Тотъ не трогается. Долой съ коня! скомандовалъ я во второй разъ. Мой удалецъ все не трогается. А, коли такъ, воскликнулъ я, чортъ же съ тобой! и выхватилъ пистолетъ изъ чушекъ, гд онъ торчалъ уже нсколько дней, застрлилъ буяна, какъ собаку. Съ той поры никто уже не заворачивалъ направо, когда я командовалъ налво. Что помшало остальнымъ изрубить меня въ куски? Мы были одни на плацу, на разстояніи получаса пути отъ крпости, кругомъ не было ни живой души, которая могла? бы меня защитить. Такъ зачмъ же стало дло? А за тмъ, что они были трусы, а у меня сердце было на мст. И врь мн, еслибы у ныншнихъ сильныхъ міра оно точно также было на мст, сидли бы они теперь на своихъ мстахъ также спокойно, какъ я сижу въ этомъ кресл. Попробовалъ ты, молодой человкъ, солдатскаго житья?

— Я отслужилъ положенный годъ волонтеромъ.

— Гы, гм!

И генералъ принялся молча пускать густые клубы табачнаго дыма изъ своей коротенькой пнковой трубки. Вольфгангъ разсматривалъ это старое, поблекшее лицо, которое все еще подергивалось подъ напоромъ неугомонившихся страстей, и въ немъ пробуждалось чувство отвращенія, умшаннаго съ изумленіемъ. Ему становилось стыдно за самого себя, что у него не доставало смлости молвить сдому тирану слово опроверженія, а между тмъ, языкъ у него точно онмлъ, и онъ испытывалъ подъ острымъ, проницательнымъ взглядомъ этихъ черныхъ глазъ, устремленныхъ на него изъ-подъ косматыхъ бровей, что-то похожее на ощущеніе птички, когда ей въ гнздо смотритъ змя.

— Отчего ты не остался въ военной служб? внезапно обратился къ нему старикъ.— Ты не въ примръ для нея лучше годишься, чмъ твои тонконогіе, блобрысые двоюродные братцы. Званіе воина — единственное званіе, достойное дворянина.

— Я позволяю себ напомнить вамъ, что я вдь дворянинъ только на половину, отвчалъ Вольфгангъ съ нсколько принужденной усмшкой.

— Это почему? Ужь не потому-ля, что твоя мать простая мщанка? Оно, конечно, прискорбно, что твой отецъ уронилъ себя неровнымъ бравомъ, а все же…

Гнвно вспыхнуло лицо Вольфганга.

— Ваше превосходительство! заговорилъ онъ твердымъ голосомъ,— вы, кажется, забываете, что та, про которую вы говорите, моя мать.

— Что-о? грянулъ генералъ, грозно нахмуривъ брови, и бросая мрачный взглядъ на молодого человка, осмлившагося заговорить съ нимъ въ этомъ тон.— Что-о?

Но тамъ, гд дло шло о чести его матери, Вольфганга не такъ-то легко было запугать.

— Я хотлъ только замтить вамъ, продолжалъ молодой человкъ,— что нтъ такого мужчины, который могъ бы считать себя обезчещеннымъ бравомъ съ моей матерью, что я горжусь такою матерью, какъ она. Да-съ, ваше превосходительство, горжусь и не намренъ боле ни минуты оставаться въ дом, гд мое вмшательство не можетъ оградить ее отъ подобныхъ оскорбленій.—

Говоря это, Вольфгангъ поднялся съ своего мста и, дрожа отъ внутренняго волненія, но съ выраженіемъ непоколебимой твердости во взгляд и во всей своей поз, стоялъ передъ генераломъ. Онъ приготовился встртить взрывъ страшнаго гнва со стороны стараго деспота, а потому не мало удивился, когда генералъ разразился сильнымъ смхомъ и прерываемый припадками кашля и хохота, воскликнулъ:

— Э! да мальчишка-то, какъ видно, порядочный!.. Это мн нравится… Ну, не взыщи на старик, не всякое лыко въ строку… Твоя мать препочтенная дама, и очень мн понравилась. Ты нравъ, какъ нельзя боле правъ… А теперь пойди и позови-ко мн Бригиту… Уфъ, уфъ!.. проклятый кашель.

Вольфгангъ хотлъ было помочь старику, но тотъ махнулъ ему только рукою и онъ поспшилъ убраться изъ комнаты, радуясь, что такъ дешево отдлался.

— А школьный учитель правъ! проговорилъ онъ про себя, достигнувъ своей комнаты.— Ужасный человкъ этотъ угрюмый, свирпый старый левъ: настоящій дьяволъ! А все же онъ, повидимому, не такое страшилище, какимъ изображали мн его отецъ и другіе. Интересно было бы знать, можно-ли укротить этого дикого вепря, да и стоитъ-ли игра свчь?

Вольфгангъ, осажденный цлымъ роемъ тревожныхъ думъ, простоялъ у открытаго окна, скрестивъ руки на груди и глядя въ постепенно сгущавшійся мракъ запустлаго парка, пока не вошелъ слуга и не позвалъ его въ ужину.

Президентша, между тмъ, успла возвратиться, и привезла Вольфгангу небольшой чемоданчикъ, на скорую руку, наполненный его матерью всми вещами, необходимыми для боле продолжительнаго пребыванія въ чужомъ дом. За ужиномъ, въ которомъ не принимали участія ни генералъ, ни Бригита, президентша была чрезвычайно любезна, она не находила словъ, чтобы выразить Вольфгангу, какое пріятное впечатлніе произвела на нее его мать, и какъ она, президентша, довольна, что ей наконецъ таки довелось, хотя и поздно, но авось либо не слишкомъ поздно узнать эту милую женщину.

Стоило похвалить Вольфгангу его мать, чтобы заручиться его расположеніемъ. Вольфгангъ нашелъ президентшу очень обходительною дамою, а что касается Камиллы, которая держала себя очень скромно и почти не поднимала своихъ шелковыхъ рсницъ, то красота ея при свчахъ показалась ему еще обаятельне, чмъ при дневномъ освщеніи. Когда онъ, вскор посл ужина, удалился въ свою комнату, въ немъ не оставалось и слдовъ раскаянія въ томъ, что онъ согласился потшить прихоть своего дда и уступилъ совтамъ родителей. Масивная кровать съ балдахиномъ радушно приняла его усталые члены, одинокіе мсячные лучи, украдкою скользя между полами занавса, производили въ высокомъ, пустомъ пространств какой-то нжащій полусвтъ, а въ этомъ полусвт на молодого человка глядла пара карихъ задумчивыхъ глазъ, глядла такъ нжно и, въ тоже время, такъ плутовски, что Вольфгангъ невольно улыбнулся и такъ съ улыбкою и заснулъ.

VIII.

Улыбаясь, проснулся Вольфгангъ на слдующее утро и таже улыбка не разъ появлялась на губахъ его втеченіе слдовавшихъ за тмъ дней. Онъ и самъ не понималъ хорошенько причину своего настроенія, да и не старался понять ее, какое-то инстинктивное чувство, свойственное до времени созрвшимъ характерамъ, говорило ему о скоротечности этихъ свтлыхъ минутъ, и онъ намренно избгалъ всякаго раздумья. Да и наконецъ, съ какой стати было ему оставаться равнодушнымъ подъ чарующимъ вяньемъ этой чудной весны, которая тепломъ и благоуханіемъ сказывалась по полямъ, виноградникамъ и лугамъ? Отчего было ему и не пользоваться возможностью короткаго сближенія съ двушкою, красота которой съ каждымъ днемъ, все боле и боле, приковывала въ себ его очарованный взглядъ? Вдь подобное счастье въ его серьезной, простой жизни выпадало на его долю впервые. У него никогда не было сестеръ, черезъ которыхъ онъ могъ бы, подобно другимъ молодымъ людямъ, освоиться съ женскимъ обществомъ. Вся прелесть этого общенія, къ которому другіе привыкаютъ такъ рано, и которое такъ скоро утрачиваетъ для нихъ всякую цну, въ первый разъ сказалось двадцатилтнему юнош среди этого сельскаго уединенія, и такъ неудивительно, что ему мерещились голоса сиренъ тамъ, гд другой разслышалъ бы простую человческую болтовню. Изнженная президентша была плохой товарищъ для дальныхъ прогуловъ, а потому Камилла и Вольфгангъ, чуть не по цлымъ днямъ, бродили по огромному парку вдвоемъ. Молодые люди исходили незнакомую мстность вдоль и поперегъ, длая на каждомъ шагу новыя открытія. Прогулки эти сопровождались веселыми приключеніями, придававшими имъ характеръ настоящихъ робинзонадъ. То приходилось имъ пробираться по шаткой переправ, на скорую руку устроенной самимъ Вольфгангомъ, въ полуразрушенному храму, возвышавшемуся на островк, посреди пруда, заросшаго тиной. Въ другой разъ, застигнутые бурей, они спшили укрыться въ хат и цлый часъ сидли въ этой очаровательной темниц, между тмъ какъ на двор дождь лилъ, какъ изъ ведра, и обычное безмолвіе парка нарушалось раскатами грома. А то, въ самой отдаленной части парка, они открыли родъ террасы, спрятанной за непроницаемой чащей деревьевъ, и вскарабкались на нее по полусгнившей лстниц, при чемъ у нихъ много было шутокъ и смха. Очутившись на верху терасы, они увидли себя окруженными съ трехъ сторонъ листвою, которая, въ тоже время, образовала и надъ головами ихъ нчто въ род бесдки, съ четвертой же стороны, за оградою парка, виднлась широкая рка съ своими роскошными берегами. Солнце уже садилось за деревьями парка, но отблескъ заката обливалъ еще розовымъ свтомъ извивы рки и прощальные лучи солнца играли на поляхъ, покрытыхъ молодыми, ярко зеленющими посвами. Изъ дальнихъ и ближнихъ селъ доносился звонъ вечерняго колокола, мало,-по-малу, алое зарево гасло въ сроватыхъ волнахъ и мягкій голубой туманъ окутывалъ всю окрестность, дольше всего держался отблескъ зари на одномъ изъ оконъ высокаго собора въ ‘священномъ город’, но и тотъ вскор померкъ, и звзды зажглись въ темно-голубомъ неб.

Подобныя картины живительно вліяли на впечатлительнаго Вольфганга, тмъ боле, что вся эта обстановка служила не боле, какъ рамкою для образа той прелестной двушки, съ которой такъ близко свелъ его слпой случай. Длиться съ нею всми своими мыслями и чувствами, въ сладкой увренности, что она съуметъ понять его, было для Вольфганга верхомъ блаженства. Она слушала его съ такимъ жаднымъ вниманіемъ, съ такимъ участіемъ разспрашивала его о его занятіяхъ, планахъ и надеждахъ на будущее, такъ благородно принимала сообщаемыя имъ полезныя свденія, что Вольфгангъ себя не помнилъ отъ восторга. А тутъ еще лукаво и ласково смотрли на него ея кроткіе глазки, на нжныхъ щечкахъ вспыхивалъ стыдливый румянецъ и въ своемъ наивномъ лепет она чистосердечно сознавалась ему въ многочисленныхъ проблахъ своего пансіонскаго воспитанія.

Все это время Вольфгангъ не разставался съ надеждою какъ нибудь встртить въ парк школьнаго учителя Бальтазара, но ожиданія его оставались тщетными, потертый фракъ и желтые нанковые панталоны словно въ воду канули. Но обстоятельство это еще боле заинтересовало молодого человка загадочною личностью. Онъ старался разузнать о школьномъ учител у домашней прислуги, но, какъ ни осторожны были предложенные имъ вопросы, ему отвчали неохотно и уклончиво, пока наконецъ не попался одинъ парень, боле словоохотливый чмъ остальные, который и сообщилъ ему слдующія свденія: — Школьный учитель, Бальтазаръ Шмальгансъ, или, какъ его называютъ, старъ и младъ, Ванюшка-дурачекъ, безнадежно помшанъ, и ни на что боле не годился, какъ обучать азбук деревенскихъ ребятишекъ, потому что вдь на это немного ума надобно. У него никогда не водится и гроша за душею, потому что вс свои деньги онъ роздаетъ или тратитъ на вздорныя книги, до которыхъ онъ страшно жаденъ. Madame дйствительно ему жена, но вотъ уже лтъ двадцать, какъ она съ нимъ разошлась и живетъ въ замк, такъ какъ ихъ превосходительство никакъ не могутъ безъ нея обойтись, да и понятно, что ей никакой не было радости жить съ полоумнымъ, который давно бы околлъ съ голоду, если бы ему каждый день не отпускали съ генеральской кухни кое-какія крохи, которыми онъ и довольствовался. А впрочемъ, гласило показаніе, Ванюшка-дурачекъ человкъ смирный и дитя малое не обидитъ, а если разговориться съ нимъ, такъ онъ вамъ такихъ глупостей наскажетъ, что со смху помереть можно. Въ кухн замка съ нимъ каждый разъ бываетъ потха.

Однажды посл обда Камилла сидла въ комнат своей матери, страдавшей мигренью, и Вольфгангъ разсудилъ, что ему всего лучше убить время, сдлавъ визитъ школьному учителю на деревн. И такъ онъ отправился въ путь въ самомъ праздничномъ настроеніи духа Еще наканун получилъ онъ отъ матери письмо, въ которомъ она извщала его, что чувствуетъ себя необыкновенно хорошо, и приписывала это по преимуществу тому веселому настроенію, въ которомъ отецъ Вольфганга пріхалъ изъ Рейнфельдена. Отъ имени отца она просила Вольфганга, по возможности, снисходить къ причудамъ стараго дда, и поддерживать съ женою президента и ея дочерью то доброе согласіе, которое такъ неожиданно возстановилось между обоими семействами.

— Ну, объ этомъ-то, кажется, излишне было бы и просить, проговорилъ Вольфгангъ улыбаясь, и оглянулся на замокъ, между оконъ котораго его зоркій глазъ съумлъ отличить окна комнаты президентши, гд въ эту минуту сидла Бамилла.

— До свиданья, милый Вольфгангъ! повторилъ молодой человкъ, въ нсколько пріемовъ, каждый разъ измняя интонацію своего голоса.

— Нтъ, никакъ не попаду въ тонъ! пробормоталъ онъ, качая головою,— да и то сказать, что у нея за мягкій, мелодичный голосъ!

И, любуясь свтлыми образами, которые рисовала ему фантазія, онъ незамтно прошелъ небольшое разстояніе, отдлявшее его отъ деревни.

Селеніе Рейнфельденъ состояло изъ кучи одноэтажныхъ, полуразвалившихся домовъ, разбросанныхъ въ перемежку съ дрянными надворными строеніями и крошечными садиками, въ которыхъ ничего не росло, кром сорныхъ травъ. Все это было окружено развалинами каменной стны, которая, судя по ея архитектур, принадлежала самой сдой старин. Низенькое, полуразрушенное строеніе прилпилось какъ-то бокомъ къ этимъ развалинамъ, въ немъто и жилъ школьный учитель, какъ узналъ Вольфгангъ отъ какого-то оборваннаго деревенскаго мальчишки.

Наклонившись вошелъ онъ въ низкія сни, откуда дверь была отворена въ просторную классную комнату. Въ послдней увидлъ онъ самого господина Шмальганса. Почтенный учитель былъ безъ фрака и такъ усердно теръ мокрой тряпкою столы и скамьи, что не замтилъ вошедшаго гостя, пока не столкнулся съ нимъ лицомъ къ лицу.

— Э, да это добрый, молодой баринъ ко мн пожаловалъ, въ удивленіи воскликнулъ Бальтазаръ, поднимая на гостя свои кроткіе голубые глаза.

— Надюсь, что я вамъ не помшалъ, господинъ Шмальгансъ, проговорилъ Вольфгангъ.

— О, нтъ, нисколько, отвчалъ школьный учитель,— я какъ разъ теперь кончилъ уборку,— и онъ окинулъ всю комнату испытующимъ взглядомъ, какъ бы желая удостовриться, что уборка дйствительно кончена.

— Вы, какъ я вижу, строго смотрите за чистотою, господинъ Шмальгансъ?

— А то какъ же? воскликнулъ Бальтазаръ.— Бднымъ крошкамъ и безъ того тяжко сидть здсь закупоренными въ четырехъ стнахъ, когда ихъ такъ и тянетъ на вольный Божій свтъ, на свжій весенній воздухъ, а тутъ еще я не стану заботиться, чтобы они, по крайней мр, не сидли въ пыли и въ грязи!

Бальтазаръ захватилъ свою щетку и прочія принадлежности только-что оконченнаго занятія и пригласилъ Вольфганга послдовать за нимъ черезъ сни въ горницу.

То была небольшая каморка въ два окна, все убранство которой состояло изъ стола, нсколькихъ скамеекъ, узкой кровати и полки, заваленной тетрадями и нечитанными до послдней возможности книгами. На стн, обвитое внкомъ изъ иммортелей, висло рзное распятіе изъ темнаго дерева, мастерская, старинная работа котораго обратила на себя вниманіе Вольфганга.

— Не правда-ли, замтилъ Бальтазаръ, успвшій, между тмъ, напялить на себя долгополый фракъ,— не правда-ли, высоко-художественное произведеніе? Этимъ самымъ распятіемъ ихъ превосходительство чуть не запустили мн въ голову.

— Какъ такъ? воскликнулъ Вольфгангъ въ изумленіи.

— Ужь вы на мн не взыщите, добрый молодой баринъ, отвчалъ Бальтазаръ, улыбаясь въ замшательств.— Сказывали мн, что вы доводитесь внучкомъ генералу и мн, конечно, не слдъ бы разсказывать вамъ про ддушку такія вещи, ну, да ужь разъ они меня съ языка сорвались, авось либо вы на меня не сердитесь.

— О нтъ, будьте покойны, заврялъ его Вольфгангъ,— я и самъ знаю, что генералъ иметъ бдовый нравъ. Но какъ же это такъ случилось, что онъ позволилъ себ въ отношеніи васъ такую грубую выходку?

— О, это случилось давно тому назадъ. Еще въ то время я часто хаживалъ въ замокъ играть въ шахматы съ ихъ превосходительствомъ, которые страдали отъ подагры, да спровдывать…

Тутъ Бальтазаръ покраснлъ и въ замшательств началъ откашливаться.

— Ну, да словомъ, чтобъ провдывать мою жену, которая ходила за генераломъ во время болзни. Надо вамъ сказать, это она еще до замужества жила у генерала въ экономкахъ, а потому, очень естественно, генералъ никого не допускалъ къ себ, кром ея, такъ какъ она всхъ лучше умла на него угодить.

— Ну да, конечно, поддакнулъ Вольфгангъ, желая помочь бдному Бальтазару въ тягостномъ для него объясненіи.

— Не такъ ли? воскликнулъ собесдникъ, вздохнувъ свободне.— И такъ, я часто хаживалъ въ замокъ и отъ души соболзновалъ о старомъ барин, которому въ то время жутко приходилось отъ болзни. Только вотъ, роясь въ кладовой, которую меня иногда посылали убирать, я отыскалъ среди всякаго хлама это прекрасное изображеніе Спасителя, и мн пришло въ голову, не повсить-ли его въ комнат генерала, чтобы больной въ своихъ страданіяхъ укрпился примромъ того, который еще боле страдалъ. Но ихъ превосходительство ничего этого не захотли принять въ соображеніе, они даже очень разгнвались, найдя это изваяніе у себя въ комнат, позвали меня и, швырнувъ мн въ голову стуломъ, изволили закричать: Проваливай ты отсюда къ чорту!— Напугался я таки порядкомъ, хотя, благодареніе Богу, отъ ушиба избавился — не сталъ дожидаться вторичнаго приказанія и давай Богъ ноги! Бдное, поруганное изваяніе я захватилъ съ собою и принесъ его къ себ въ домъ, такъ какъ ихъ превосходительство изволили мн его, такъ сказать, въ нкоторомъ род подарить.

— Изваяніе дйствительно великолпно, замтилъ Вольфгангъ.— Сколько въ немъ характеристичности, а между тмъ, оно не ударяется въ каррикатуру. Я невольно восхищаюсь имъ, хотя,вообще, не охотникъ до подобнаго рода изображеній.

— Это почему, добрый, молодой баринъ? спросилъ школьный учитель.

— Потому что они напоминаютъ мн страшныя жестокости, которыя совершались во имя этого кроткаго лика, наконецъ, потому… Но господинъ Шмальгансъ, врядъ-ли намъ съ вами можно будетъ сойтись въ положеніи этого вопроса. Надо вамъ сказать, что я не католикъ.

— О, помилуйте, съ жаромъ отвчалъ Бальмазаръ,— въ моихъ глазахъ это не иметъ ровно никакого значенія. Что касается вроисповданія, то мн въ этомъ отношеніи, какъ есть, вс люди равны….

Тутъ Бальтазаръ пріостановился и заглянулъ гостю прямо въ лицо.

— Такъ что было бы лучше, господинъ Шмальгансъ…

— По настоящему, мн бы этого и говорить вовсе не слдовало, потому что оно пахнетъ страшнымъ вольнодумствомъ и я знаю людей, которые побили бы меня каменьями, если бы это услышали. Но у васъ такіе славные, добрые, умные глаза, что я, кажется, могу вамъ довриться вполн.

— О да, безъ сомннія можете, воскликнулъ Вольфгангъ, протягивая школьному учителю руку, которую тотъ пожалъ съ жаромъ.— Что же вы хотли сказать?

Бальтазаръ выпустилъ руку молодого человка, подошелъ къ окну, затворилъ его, а также затворилъ окна въ классной комнат, заперъ наружную дверь дома и, воротившись, проговорилъ съ нкоторою торжественностью: — я покажу вамъ, добрый, молодой баринъ, нчто такое, чего никто еще до сихъ поръ не видалъ, и въ доказательство моего доврія къ вамъ, я поведу васъ въ новое мсто, котораго никто, кром меня, не знаетъ. Согласны-ли вы на это?

— Еще бы, воскликнулъ Вольфгангъ, порядкомъ озадаченный странною выходкою школьнаго учителя.

Бальтазаръ отворилъ небольшую дверь въ каморк и знакомъ пригласилъ Вольфганга слдовать за собою.

Они вошли въ слабо освщенную комнату, которая, судя по очагу, занимавшему ея средину, была когда-то кухней, теперь же вся меблировка ея состояла изъ верстака, нсколькихъ досокъ и кучи стружекъ. Изъ этой комнаты полусгнившая лстница вела на чердакъ, въ который дневные лучи могли устроиваться не иначе, какъ чрезъ щели въ крышу.

— Дайте-ка мн вашу руку, проговорилъ Бальтазаръ, здсь много всякаго хлама навалено.— Вотъ такъ! А теперь стойте смирно, пока я добуду огня.

Бальтазаръ зажегъ фонарь, который онъ усплъ гд-то откопать и, направивъ его свтъ на досчатую стну, обратился къ Вольфгангу съ вопросомъ: можете-ли вы отыскать здсь дверь?

— Нтъ, отвчалъ Вольфгангъ.

— А между тмъ, тутъ есть дверь, проговорилъ Бальтазаръ, неся фонарь съ добродушною усмшкой.— Я таки порядкомъ попотлъ надъ устройствомъ этого механизма, пока онъ мн удался. Глядите!

Онъ пожалъ стну рукою и въ туже минуту, безъ шума, раздвинулось въ стн небольшое отверстіе, Вольфгангъ увидлъ передъ собою узкій, темный ходъ, замыкавшійся боле свтлымъ пространствомъ.

— Ступайте себ смло впередъ, только наклоните немного голову, чтобы не удариться о потолокъ, а мн еще надо за вами запереть дверь.

Вольфгангъ ощупью сталъ пробираться темнымъ ходомъ, имвшимъ около десяти футовъ въ длину, и до того узкимъ, что Вольфгангъ почти задвалъ обоими плечами каменныя стны, наконецъ, молодой человкъ очутился въ круглой, довольно высокой комнат, которая освщалась, нельзя сказать чтобы слишкомъ ярко, узкими отверстіями, продланными въ непомрно толстыхъ стнахъ. У одного изъ этихъ отверстій стоялъ большой столъ, а передъ нимъ помщалось старинное, деревянное кресло. Столъ былъ заваленъ книгами, обращиками минераловъ, высушенными растеніями и склянками, на полкахъ но стнамъ и на полу виднлась также куча самаго загадочнаго и пестраго хлама.

Вольфгангъ съ удивленіемъ поглядывалъ вокругъ себя, ему приходили на памятію старыя легенды о чернокнижникахъ и колдунахъ, точь въ точь такимъ представлялъ онъ себ то мрачное убжище, изъ котораго докторъ Фаустъ порывался на горныя выси, освщенный луной.

— Здсь намъ никто не помшаетъ, проговорилъ Бальтазаръ, усаживая своего гостя въ кресло, а самъ располагаясь на нсколькихъ фоліантахъ наложенныхъ другъ на дружку.— Эту башню вс считаютъ недоступной, и дйствительно, въ нее нтъ другого входа, кром того отверстія на моемъ чардак, которое я не безъ труда проломалъ сквозь толстую стну, и которое я, какъ вы видли, бережно скрылъ отъ любопытныхъ взглядовъ.

— Что же навело васъ на эту мысль?

— Сначала простое любопытство посмотрть, что это за развалившаяся башня, которая въ народ слыветъ притономъ вдьмъ и служитъ предметомъ суеврнаго страха, а потомъ, когда я побывалъ здсь, мн пришло въ голову, какъ бы хорошо было устроить себ здсь убжище, тогда бы я могъ удаляться каждый разъ, какъ мн захочется побыть одному, въ полной увренности, что мн никто не помшаетъ. Сюда же задумалъ я стащить свои любезныя книги, скупленныя мною по аукціонамъ и у разнощиковъ за дорогія деньги, мои растенія и минералы, а то я изъ-за нихъ каждую минуту рисковалъ, что господинъ пасторъ объявитъ меня еретикомъ, или даже суеврные крестьяне, чего добраго, меня укокошатъ. Дло, видите-ли, добрый, молодой баринъ, въ томъ, что въ этихъ книгахъ, растеніяхъ и минералахъ я прочелъ многое такое, что вовсе не слдъ было бы знать бдному школьному учителю.

— И такъ, вы скрываетесь здсь отъ тупоумныхъ людей? Подобно послушнику въ ‘Натан’, вы ищете себ уголка, гд бы вы могли въ одиночеств служить своему богу, въ ожиданіи своего переселенія въ вчность.

При этихъ словахъ Бальтазаръ поднялъ глаза на молодого человка и молча поглядлъ на него нсколько минутъ съ какимъ-то кроткимъ, дружескимъ выраженіемъ: потомъ онъ заговорилъ, и голосъ его звучалъ, на этотъ разъ, еще боле ребячески мягко: чмъ обыкновенно:

— Видите-ли, мой добрый, молодой баринъ, это какъ разъ наводитъ меня на тему, о которой мн давно хотлось поговорить съ кмъ нибудь, кому бы я могъ безъ страха открыть свою душу: не лучше-ли бы было для всхъ, даже и для малыхъ дтей, если бы ихъ научали той простой истин, бдные, слабые люди, не имемъ другой опоры, кром той, которою мы можемъ служить другъ для друга, и что вн этой взаимной любви, нтъ для насъ спасенья. Быть можетъ, бдные и несчастные тсне сплотились бы между собою, а быть можетъ, и вовсе не было бы ни бдныхъ, ни несчастныхъ, я глубоко убжденъ, что на земл не было бы ни бдныхъ, ни нагихъ, ни голодныхъ, еслибъ словамъ: ‘любовь и братство’ дать полное житейское примненіе…

Въ пылу вдохновенія Бальтазаръ снова вскочилъ съ своего мста. Красный лучъ заходящаго солнца проврался въ эту минуту въ сумрачную комнату и озарилъ его блдное лицо. Вольфгангъ глядлъ на него съ удивленіемъ и чувствомъ глубокаго уваженія. Этотъ человкъ, глаза котораго горли священнымъ огнемъ, и голосъ котораго звучалъ какимъ-то полнымъ, металлическимъ звукомъ, былъ уже не жалкій, смиренный и робкій школьный учитель, надъ которымъ только лнивый не насмхался.

Вольфгангъ, несмотря на свою молодость, слишкомъ хорошо усплъ ознакомиться съ жизнью, чтобы не видть въ самоотверженіи и святой невинности этого человка не боле, какъ прекрасное исключеніе изъ уродливаго правила, а въ мір, порожденномъ его мечтою, не боле, какъ утопію, осуществимую только въ сердц благороднаго мечтателя, сердц, обнимавшемъ цлый міръ своею любовью. Но ему не хотлось огорчить этого добраго человка своими сомнніями, а потому онъ отвчалъ:

— Будемъ надяться, что человчество когда нибудь да достигнетъ обтованной земли, хотя ея и не увидятъ ни наше поколнье, ни слдующее за нимъ, и Богъ знаетъ еще сколькимъ поколніямъ суждено до этого погибнуть въ пустын. Но, какъ бы то ни было, будемъ утшаться надеждою среди пыльнаго и знойнаго пути. Это все, что намъ остается длать.

Бальтазаръ, между тмъ, снова занялъ свое мсто и сидлъ, подперевъ голову рукою. Минутное возбужденіе смнилось въ немъ какой-то вялостью, ни онъ, ни Вольфгангъ не проронили боле ни слова.

Молча сидли они другъ противъ друга, погруженные каждый въ свои мысли. Красный лучъ, пробивавшійся въ разщелину стны, подвигался все выше и выше, пока наконецъ не погасъ, оставивъ комнату въ совершенномъ мрак.

— Да, больше намъ ничего не остается длать, проговорилъ наконецъ Бальтазаръ. Онъ испустилъ глубокій вздохъ, провелъ рукою по лбу и по глазамъ, какъ человкъ, пробуждающійся отъ глубокаго сна, и обратился къ Вольфгангу.

— Однако совсмъ стемнло, проговорилъ онъ своимъ обыкновеннымъ, кроткимъ голосомъ,— солнце давно уже сло за замкомъ. Васъ могутъ хватиться, если вы не поспшите воротиться домой.

Они вышли изъ башни тмъ же ходомъ, которымъ вошли, на порог дома Бальтазаръ проговорилъ:— если вамъ будетъ угодно, я покажу вамъ другую ближнюю дорогу къ парку, она выведетъ васъ прямо въ калитк, которой я обыкновенно хожу въ замокъ.

За домомъ школьнаго учителя, въ старой стн, окружавшей все селеніе, была брешь. Этою-то брешью наши путники вышли на узкую тропинку, бжавшую вдоль оврага, усаженнаго каштановыми деревьями. Проводивъ гостя до калитки парка, Бальтазаръ сталъ прощаться. Вольфгангъ спросилъ у него, нельзя-ли имъ будетъ на слдующій день свидться въ парк? Но Бальтазаръ объявилъ, что отправляется завтра довольно далеко на създъ учителей, на которомъ это сословіе должно сказать свое слово но поводу выборовъ, какъ столичныхъ, такъ и франкфуртскихъ депутатовъ.

— Ну, такъ нельзя-ли будетъ хоть посл завтра? настаивалъ Вольфгангъ.— Я не знаю, долго-ли я еще здсь пробуду, но мн, во всякомъ случа, не хотлось бы ухать, не повидавшись съ вами. Да вотъ что еще: въ случа что нибудь помшаетъ мн проститься съ вами, не забывайте, что вы пріобрли во мн врнаго друга, всегда готоваго услужить вамъ всмъ, что только будетъ въ его власти.— И онъ протянулъ ему руку, которую Бальтазаръ схватилъ и задержалъ въ своей.

— Нтъ, я васъ не забуду, отвчалъ онъ.— То, что человку дано было извдать только разъ въ жизни, забывается не такъ-то легко, а вы единственный человкъ, которому я могъ откровенно и безбоязненно высказать то, что мн всего ближе къ сердцу. Не забывайте же и вы меня! Вдь вотъ, вы сочтете меня вздорнымъ и самолюбивымъ мечтателемъ, если я скажу вамъ какая мысль мелькнула сейчасъ у меня въ голов: пока мы шли съ вами этою тропинкою, мн вдругъ вообразилось, что вы когда нибудь снова вернетесь тою же дорогою и будете искать у меня убжища. У меня иногда бываютъ такія странныя фантазіи, неимющія, повидимому, ничего общаго съ дйствительностью, такъ что про меня говорятъ люди, будто у меня вотъ здсь не совсмъ ладно.

Онъ указалъ рукою на лобъ и съ грустною улыбкою взглянулъ на Вольфганга.

— Вы слишкомъ много бываете одни, господинъ Шхальгансъ, замтилъ Вольфгангъ.— Одиночество — возбуждающій, но, въ то же время, и одуряющій напитокъ. Зачмъ судьба не послала вамъ кроткой и доброй подруги, какая была бы нужна для васъ!

— Добрый мой, молодой баринъ! отвчалъ Бальтазаръ,— я всегда былъ того мннія, что судьба — это мы сами, съ нашими добродтелями и пороками. Дорого я поплатился за минутное безуміе, и до сихъ поръ еще за него расплачиваюсь. Желаю вамъ отъ души, чтобы судьба сохранила васъ отъ подобной хе глупости. Ну, да вы отъ этого застрахованы, вы человкъ умный и смлый, а я на половину дуракъ и съ головы до ногъ трусъ, я подстрленная птица: однимъ крыломъ я совсмъ не владю, а другое служитъ мн толь,то на то, чтобы вертться въ безвыходномъ круг. Желаю вамъ всего лучшаго, всего, всего!

И кроткіе, большіе глаза наполнились горькими слезами. Онъ взялъ руку молодого человка, прижалъ ее къ груди, потомъ отвернулся и, глубже надвинувъ на брови фуражку съ изломаннымъ козырькомъ, не оглядываясь, пошелъ домой.

IX.

Вольфгангъ долго глядлъ ему въ слдъ съ чувствомъ состраданія, смшаннаго съ удивленіемъ.— Неужели и впрямь нтъ середины между Діогеномъ и Александромъ? спрашивалъ онъ себя.— И неужели тотъ, кто не обладаетъ всесокрушающей силою молота, долженъ непремнно быть наковальней?

Онъ вошелъ въ паркъ и началъ безъ цли бродить между кустарниковъ и живыхъ изгородей, по тропинкамъ, коротко уже теперь ему знакомыхъ. До ужина было еще долго, да и Вольфгангъ, зная, что ему предстоитъ ссть за столъ одному, не слишкомъ торопился возвращеніемъ домой. Вечеръ былъ чудесный. Въ кустарникахъ перекликались соловьи: деревья, облитыя цвтомъ, испускали бальзамическій запахъ, алая полоска свта окаймляла западный горизонтъ, между тмъ, какъ передъ сводомъ вковыхъ деревьевъ мракъ становился все гуще и гуще.

Вольфгангъ все еще находился подъ впечатлніемъ страннаго разговора съ учителемъ, впечатлніе это походило на то мягкое колебанье, которое упавшій въ воду плодъ сообщаетъ поверхности пруда, покрывая ее все дале и дале разбгающимися кругами. Душа его была наполнена любовью, но не мечтательною любовью филантропа, а тою энергичною, свжею любовью молодости, которая олицетворяетъ себ цлый міръ въ пар черныхъ, прекрасныхъ глазъ.

— Нтъ, не хочу я изъ-за человчества забывать человка! говорилъ онъ про себя.— Не хочу я, мечтая о будущемъ, упускать настоящее. Я готовъ любить людей. Но я начну съ отдльной личности, и прежде всхъ съ тебя, моя чудная двушка, съ тебя, чьи глазки свтятъ такъ-же ярко, какъ вонъ та звздочка на неб, съ тебя, чей голосъ раздается слаще соловьинаго пнья…

Юношею овладло какое-то блаженное лирическое настроеніе духа, ни разу еще не извданное имъ до сихъ поръ. Серьезный, подъ часъ даже мрачный складъ характера, навязанный ему невеселымъ преждевременнымъ опытомъ, тсными рамками его обыденной жизни и строгими требованьями его ученыхъ занятій, спалъ съ него, какъ монашеская одежда. Ему казалось, что онъ теперь только на свтъ народился, теперь только созналъ впервые сколько въ немъ было силы и молодости, казалось, что проповдь суроваго самоотреченія, слышанная имъ въ башн изъ устъ святого отшельника, разбудила въ немъ, дремавшую досел, страстную потребность счастья, любви и немногаго наслажденья бытіемъ, столь свойственную молодости.

Онъ бросился на деревянную скамью и закрылъ пылающее лицо руками.

Шорохъ толковаго платья, раздавшійся около него, заставилъ его очнуться отъ забытья. Онъ поднялъ голову и увидлъ предъ собою Камиллу, всю облитую кроткимъ, послднимъ отблескомъ зари. Съ восклицаніемъ радостнаго изумленія онъ вскочилъ съ своего мста, глянулъ въ эти милые, лучезарные каріе глаза, раскрылъ объятія и, минуту спустя, Камилла прижималась къ груди его и уста молодыхъ людей слились въ долгомъ поцлу.

— Камилла, дорогая моя, желанная, любишь-ли ты меня, какъ я тебя люблю?— Камилла отвчала новымъ поцлуемъ, еще боле жаркимъ, боле сознательнымъ, чмъ первый, который у обоихъ былъ чисто импульсивнымъ движеніемъ.

Обвивъ рукою стройную талью молодой двушки, Вольфгангъ повлекъ ее за собою въ темныя аллеи парка. Долго бродили они медленными шагами при свт все ярче и ярче разгоравшихся звздъ,— сердце Вольфганга было переполнено такимъ блаженствомъ, какое и не грезилось ему въ часы самыхъ радужныхъ мечтаній. Онъ говорилъ ей:— Знаешь-ли, дорогая моя, что для меня въ моемъ личномъ счастьи, будто въ зеркал, отражается счастье всего человчества, я врю, что любовь всесильна, что она всмъ можетъ даровать блаженство, потому что я на себ самомъ испытываю ея чудесную силу. Теперь я вижу передъ собою ясно ту цль, которая смутно мелькала передо мною еще въ годы моего дтства. Меня томила жажда дятельности, мн хотлось участвовать въ великомъ дл освобожденія народовъ. Но все, что можетъ сдлать отдльная личность, это освободить себя изъ-подъ гнета той пошлости, которая всхъ насъ давитъ, а это освобожденіе можетъ только совершиться посредствомъ любви. Любовь моя къ теб, я это чувствую, длаетъ меня столь же чистымъ, прекраснымъ, какъ и ты сама. Наша взаимная любовь будетъ намъ талисманомъ и сохранитъ насъ невредимыми среди жизненнаго водоворота. Да и не намъ однимъ будетъ она расточать свои благодянія, вс окружающіе насъ почувствуютъ на себ ея освящающую силу. Но, если бы даже это не осуществилось, и любовь наша погибла вмст съ нами, подобно тому, какъ ароматъ цвтка пропадаетъ, когда блекнетъ цвтокъ, все-же мы не даромъ жили на свт: мы были счастливы, несказанно счастливы, не такъ-ли милая?

И снова нжный поцлуй былъ единственнымъ отвтомъ Камиллы на вс его рчи. Да онъ и не желалъ другого отвта! Ему такъ отрадно было думать, что въ эту цломудренную, двственную душу онъ вложилъ все свое богатство, вс свои завтныя думы и чувства, онъ мечталъ о томъ, какъ онъ, силою своей любви, заставитъ эту нмую Психею пробудиться къ сознательной жизни. Она прижалась въ его груди и его пылающая щека касалась ея волосъ, смоченныхъ росою. Вдругъ она вздрогнула.

— Слышишь? воскликнула она,— что это такое?

— Ничего, моя милая, это мое сердце бьется.

— Нтъ, нтъ, кто-то кричалъ, кто-то звалъ тебя по имени. Бда, если насъ застигнутъ вмст.

И съ этими словами она скользнула изъ объятій Вольфганга и, въ мгновеніе ока, скрылась за густыми кустарниками.

Очутившись такъ внезапно одинъ среди темнаго сада, Вольфгангъ испыталъ то ощущеніе, съ которымъ мы отъ блаженнаго сна просыпаемся къ сознанію печальной дйствительности.

Въ этомъ поспшномъ бгств Камиллы было что-то такое, что нарушило непріятною нотою чудную гармонію его настроенія. Но ему некогда было прислушиваться къ вибраціямъ неосторожно затронутой струны, въ эту минуту, почти надъ самымъ его ухомъ, раздался сердитый голосъ экономки, кликавшей его по имени, и ворчавшей въ скобкахъ на ‘всхъ этихъ гостей, по милости которыхъ, ни днемъ, ни ночью, не знаешь покоя.’ Предчувствіе какой-то бды овладло Вольфгангомъ.— Здсь, отозвался онъ, что такое случилось?— А, наконецъ-то я отыскала вашу милость! отвчала madame.— Вотъ уже третій разъ, какъ генералъ присылаетъ меня за вами въ этотъ проклятый садъ, гд того и гляди, что схватишь себ насморкъ или ревматизмъ. Ну, да вамъ, молодымъ господамъ, какое дло до старухи, только бы вамъ потшиться, а тамъ дома вс переколй, такъ все равно.

— Милая madame, мн право жаль, что я вамъ надлалъ столько хлопотъ, но скажите же ради Бога, что такое случилось? Не заболлъ-ли ддушка?

— О, ихъ превосходительство совершенно здоровы, а вотъ у васъ дома такъ не совсмъ благополучно.

— Матушка больна или умерла? вскрикнулъ Вольфгангъ, хватая экономку за руку.

— Я почему знаю, отвчала та съ досадою.— Подите распросите кучера, что пріхалъ изъ города, онъ уже два часа какъ дожидается васъ на двор.

Не говоря боле ни слова, Вольфгангъ опрометью бросился изъ сада. Экономка поглядла ему вслдъ, злобно усмхаясь, и проворчала про себя:— Ну этотъ бы только убрался, остальные тоже не много здсь нагостятъ, объ этомъ ужь я позабочусь.

На двор замка, Вольфгангъ нашелъ стараго Кебеса, кормившаго хлбомъ своихъ лошадей.

Кебесъ былъ извозчикъ, проживавшій недалеко отъ родительскаго дома Вольфганга и старинный пріятель нашего героя. Человкъ онъ былъ не словоохотливый и, даже въ настоящемъ случа, Вольфгангъ немногаго могъ отъ него добиться своими тревожными распросами. Бебесъ отвчалъ только, что барыня, кажись, больна, а впрочемъ, видно, опаснаго ничего нтъ, потому что онъ, Бебесъ, еще утромъ возилъ барина на засданіе въ ратушу. Въ заключеніе онъ добавилъ, что обо всемъ этомъ, конечно, написано въ письм.

— Въ какомъ письм?

Кебесъ указалъ на замокъ.

— Съ генералу?

Вольфгангъ кинулся въ комнату дда.

На стол, за которымъ обыкновенно сиживалъ старикъ по вечерамъ, горла лампа съ зеленымъ абажуромъ, но генералъ не сидлъ въ кресл, а расхаживалъ по комнат, что было у него врнымъ признакомъ гнва, или другого какого сильнаго душевнаго волненія. Только-что Вольфгангъ взошелъ, онъ поспшно вынулъ изъ кармана письмо и, подавая его молодому человку, проговорилъ

— На, пріятель, прочитай самъ. По всмъ вроятіямъ, ничего серьезнаго нтъ. Вчно изъ-за пустяковъ подымутъ тревогу.

Вольфгангъ дрожащими руками схватилъ письмо, оно было отъ его отца и адресовано на имя генерала, въ немъ говорилось, что прошедшую ночь мать Вольфганга вдругъ занемогла своею обычною головною болью и все утро не переставала настоятельно требовать, чтобы послали за Вольфгангомъ. Хотя, продолжалъ отецъ, болзнь эта не внушаетъ никакихъ серьезныхъ опасеній, но все было бы желательно, чтобы Вольфгангъ для успокоенія матери вернулся домой, ‘если только ддушка ничего противъ этого не иметъ’.

— А я бы душевно былъ радъ, чтобы ты у меня подольше погостилъ, замтилъ генералъ, когда Вольфгангъ окончилъ чтеніе письма,— ты не въ родню свою задался. Ну, да длать нечего! Пора теб и за работу. А у меня, молодецъ, есть на тебя виды, послушаешься старика, каяться не будешь. Такъ позжай же себ съ Богомъ, да смотри, не забудь мн написать, какъ здоровье матери.

И въ голос генерала слышалась струя чувства, которой Вольфгангъ никакъ бы не ожидалъ отъ крутого, бшенаго старика, и которая въ эту минуту вдвойн тронула молодого человка, и безъ того уже потрясеннаго столькими сильными ощущеніями. Онъ горячо пожалъ протянутую ему костлявую руку и, пробормотавъ что-то въ вид благодарности, поспшно вышелъ изъ комнаты.

Нсколько минутъ спустя, онъ былъ уже въ карет и вызжалъ изъ двора замка. Въ окн президентши горлъ огонь, когда экипажъ поровнялся съ этимъ окномъ, чья-то рука раздвинула занавски и двичья голова показалась на минуту за стекломъ. Но Вольфгангъ и не посмотрлъ на нее, ему было не до того: въ мысляхъ у него была больная мать и опасность, грозившая этой драгоцнной жизни.

X.

Только-что Камилла вернулась изъ саду, какъ въ комнату вошла горничная и передала нашимъ дамамъ прощальный привтъ молодого человка, который веллъ сказать, что очень жалетъ, что поспшность его отъзда не позволяетъ ему лично проститься съ тетушкой и кузиной. Причина этого отъзда вовсе не была тайною для президентши и Камиллы, он знали о ней за послдніе два часа, т. е. съ самой той минуты, какъ карета стараго Кебеса остановилась подъ окнами ихъ комнаты.

Вроятныя послдствія этого отъзда, насколько они могли отозваться на положеніи обихъ дамъ въ дом генерала, послужили предметомъ серьезнаго совщанія между матерью и дочерью. Результатомъ этого совщанія было то, что Камилла накинула на шею шаль и вышла въ садъ искать, вмст съ другими, своего двоюроднаго брата.— Это доказательство участія съ твоей стороны будетъ ему очень пріятно, замтила мать,— а при теперешнемъ положеніи длъ лучше пересолить въ любезности, чмъ не досолить. Чтобы выразить участіе съ своей стороны, президентша встала съ постели въ ожиданіи прощальнаго визита милаго племянника, и извстіе, принесенное горничной, пришлось ей крпко не по душ. Но это только увеличило ея нетерпніе узнать вс подробности дочкиныхъ похожденій въ саду. Какъ только горничная вышла изъ комнаты, она усадила молодую двушку рядомъ съ собою на диван и приступила къ распросамъ.

— Ну что, говорила ты съ нимъ? Что онъ теб сказалъ? Очень онъ перетревожился? Не благодарилъ ли онъ тебя за вниманіе?

— О тетушкиной болзни у насъ съ нимъ вовсе не было разговора, отвчала Капилла.

— Неужто? О чемъ же вы говорили? Какъ это теб посчастливилось обойти эту непріятную тему?

— Онъ не далъ ни слова выговорить, онъ…

— Ну! воскликнула президентша съ напряженнымъ любопытствомъ, видя, что Камилла замялась.

— Я нашла его на деревянной скамейк возл каштановой рощицы: онъ сидлъ, опустивъ голову на руку, такъ что я подумала, что онъ спитъ. Я подошла къ нему, въ намреньи разбудить его, но тутъ онъ всталъ и… и… ну словомъ, маменька, онъ объяснился мн въ любви.

— Гмъ! это намъ на руку. Ну ты, конечно, отвчала ему, какъ подобаетъ благовоспитанной двушк и не позволила ему ничего лишняго.

— Что за вопросъ, маменька! съ досадою воскликнула Камилла.

— Ну, ну не сердись, дитя мое, продолжала президентша.— Конечно, при другихъ обстоятельствахъ, такая тактика была бы не у мста. Ничто такъ не связываетъ любящаго человка, какъ поцлуй: онъ налагаетъ на него извстнаго рода обязательства, такъ что съ поклонникомъ, котораго желаешь упрочить за собою, по-моему, не слдуетъ быть слишкомъ недоступной. Но ты совершенно права, что въ отношеніи Вольфганга надо быть осторожне. Конечно, въ настоящую минуту онъ въ большой милости у ддушки еще не дале какъ вчера вечеромъ, генералъ намкалъ довольно ясно, что ужь если онъ кому откажетъ все свое состояніе, такъ Вольфгангу. Но можно ли полагаться на ддушкины слова? Нынче онъ говоритъ одно, завтра другое, смотря потому, какою онъ ногою съ постели всталъ, и въ ладу ли онъ или въ ссор съ madame. Да, онъ ужасный старикъ, и я приношу теб огромную жертву, дитя мое, оставаясь въ этомъ противномъ дом, гд самыя стны такъ и вютъ на тебя скукой. Что бишь я хотла спросить?.. Да! что же ты ему отвчала?

— Я отвчала ему, что подобное признаніе съ его стороны крайне меня удивляетъ, что я и сама не знаю, что на него отвчать, что я люблю его почти братскою любовью.

— Эхъ ты моя умница, воскликнула президентша, обнимая и цлуя донъ.

— Что я пока не могу сказать ему ничего положительнаго и прошу его дать мн время обдумать мой отвтъ.

— Отлично, превосходно! А про меня ты ничего не сказала?

— Мн казалось, что лучше тебя оставить, до поры до времени, въ сторон, вдь теб же бы затруднительно было дать ршительный отвтъ, пока то дло остается нершеннымъ.

— Умница, умница, что и говорить, снова воскликнула президентша въ порыв материнской гордости. Вы,— какъ нельзя лучше поняли мою мысль, теперь еще, ни подъ какимъ видомъ, не слдуетъ доводить дло до формальнаго сватовства. Ну, если ддушка передумаетъ? Прошу покорно! Что тогда длать? Конечно всегда можно найти предлогъ къ разрыву, но все же вышла бы пренепріятная исторія. А потому и надо быть осторожной. Теперь теб ничто не мшаетъ поддерживать прежнія отношенія съ остальными твоими обожателями, хоть бы съ тмъ же Виламовскимъ, когда умретъ его отецъ, а вдь долженъ же этотъ скряга, рано или поздно, умереть, онъ будетъ партія хоть куда. Я слышу стукъ колесъ, онъ узжаетъ, покажись на минуту у окна, это ни въ какомъ случа не помшаетъ. Ахъ, Боже мой! хоть бы намъ поскоре выдти изъ этой неизвстности! Чего стоятъ эти усилія придвинуться въ цли нашихъ желаній! Я убждена, что немногіе дни, проведенные мною въ этомъ замк, сократили мою жизнь на нсколько лтъ. Я удивляюсь теб, какъ ты все это легко переносишь. Мн стоитъ полчаса провести въ обществ этого злого старика или его возлюбленной, чтобы мои нервы совсмъ разстроились. Я не дождусь, когда мы отсюда удемъ.

И утомленная разговоромъ, президентша только-что было прилегла на диванъ, какъ въ комнату снова вошла горничная и доложила, что генералъ проситъ барышню, какъ можно скоре, къ нимъ пожаловать. Наши дамы не знали что подумать о такомъ позднемъ приглашеніи. Востроглазая горничная, подмтивъ ихъ замшательство, поспшила сообщить имъ, что вышло что-то неладно: ихъ превосходительство поругались съ madame, и такъ громко кричали, что слушать, такъ волосъ дыбомъ становился.

— Чтобы это такое могло значить? съ безпокойствомъ проговорила президентша, спровадивъ горничную.

— А вотъ Мы увидимъ, отвчала Камилла и вышла изъ комнаты, повидимому, совершенно спокойная.

Черезъ нсколько минутъ она снова воротилась.

— Ну что? воскликнула президентша.

— Ддушка теб кланяется и желаетъ знать, скоро ли мы думаемъ воротиться въ городъ.

— Быть не можетъ!

— То были его собственныя слова.

— И такъ, вс наши хлопоты истрачены даромъ! О мое бдное, бдное дитя.

— Утшься матушка, проговорила Камилла, глубокомысленно хмуря свои прекрасныя брови,— дло, повидимому, еще не такъ-то плохо. Ддушка, при всемъ томъ, былъ чрезвычайно любезенъ и прощаясь со мною, проговорилъ шопотомъ, чтобы не услышала madame, которая, по всмъ вроятіямъ, подслушивала гд нибудь у двери: небось, я васъ съ Вольфгангомъ не обижу! Затмъ онъ спросилъ, пойду ли я за мужъ за Вольфганга, если онъ насъ сдлаетъ своими наслдниками?

Президентша отъ радости всплеснула руками.

— Въ такомъ случа, длать нечего, надо будетъ съ нимъ обручиться.

— Да пожалуй, что такъ будетъ умне, отвчала молодая двица.

— Ахъ ты моя разумница, мое сокровище!— и нжная мать заключила послушную дочку въ свои объятія.

XI.

Въ одной изъ длинныхъ и узкихъ улицъ стариннаго прирейнскаго города стоялъ въ 1848 г., а можетъ и до сихъ поръ стоитъ, одинъ домъ, рзко выдающійся изъ среды окружающихъ его, большею частью, очень невзрачныхъ домишекъ. Не подумайте, впрочемъ, чтобы и этотъ домъ отличался особенно красивою вншностью. Быть можетъ, когда его только-что отстроили, имъ и гордились по праву, какъ честный бюргеръ, его владлецъ, такъ и соорудившій его архитекторъ. Но съ той поры прошло три или четыре вка, и прошло не безслдно для нашего дома. Онъ усплъ перекоситься, рзьба, украшавшая концы бревенъ, нсколько поистерлась, гербъ, высченный изъ камня надъ дубовою дверью, былъ почти неузнаваемъ. Но несмотря на все это, послдній владлецъ его, типографщикъ и газетный издатель, Петръ Шмицъ, былъ крпко къ нему привязанъ, и не промнялъ бы его ни на какой дворецъ, что, безъ сомннія, объясняется тмъ обстоятельствомъ, что домъ этотъ съ незапамятныхъ временъ принадлежалъ его фамиліи, такъ что сестра его, Белла, подъ часъ поддавалась какому-то затмнью, и не шутя воображала, что старый дворянскій гербъ, красовавшійся надъ парадною дверью, былъ фамильнымъ гербомъ Шмицовъ. Но это было нестаточное дло, Шмицы, какъ оно и явствуетъ изъ ихъ имени, были истые бюргеры. Самъ Петръ Шмицъ не слишкомъ-то жаловалъ аристократію и каждый разъ, когда сестра его заводила рчь о фамильномъ герб Шмицовъ, называлъ ее, смясь, старою дурою. Въ сущности, если судить съ общепринятой точки зрнія, то немногимъ чмъ могли Шмицы гордиться. Какая-то злая судьба преслдовала ихъ изъ рода въ родъ, правда, трудолюбивому и дльному Петру Шмицу удалось пустить въ ходъ старые типографскіе станки, помщавшіеся въ пристройк позади дома, но, тмъ не мене, онъ хорошо помнилъ время, когда станки эти гуляли и все семейство кормилось небольшою лавочкою, въ которой продавались перья, бумага, сургучъ и чернила, приготовляемыя самимъ старикомъ Шмицомъ, по какому-то таинственному рецепту. Петръ Шмицъ, бывшій тогда еще мальчикомъ, помогалъ отцу составлять эти чернила, впослдствіи онъ говорилъ, что руки такъ навсегда и остались посл этого перепачканными, да и весь этотъ печальный періодъ онъ называлъ не иначе, какъ чернильнымъ пятномъ въ исторіи своего семейства, и утверждалъ, что вс воды Рейна не смоютъ этого пятна.

Когда сангвиническій, широкоплечій, приземистый Петръ Шмицъ попадалъ на эту тему, что, впрочемъ, случалось не часто, то его повидала обычная его неугомонная подвижность, случалось даже, что онъ на нсколько минутъ впадалъ въ меланхолію, конечно, не боле, какъ на нсколько минутъ, потому что ему было недосугъ поддаваться такимъ сентиментальнымъ прихотямъ. Затмъ, онъ раза два проводилъ рукою по своимъ посдвшимъ волосамъ, да, посдвшимъ, хотя ему едва-едва за четвертый десятокъ перевалило, насвистывалъ первые три четверти такта какой нибудь псни и снова принимался за работу. Появилось же вышеупомянутое чернильное пятно на страницахъ фамильной исторіи Шмидовъ слдующимъ образомъ:

Лтъ тридцать тому назадъ недостатокъ работы и неимнье наличныхъ денегъ принудили старика, Антона Шмица, закрыть свою типографію и надъ тми самыми окнами, гд теперь красуется надпись: ‘Контора Народнаго Встника’, прибить слдующую вывску: ‘продажа письменныхъ принадлежностей Антона Шмица.’ Доведенный до такой крайности, старикъ уже не могъ дать своимъ дтямъ то образованіе, какое было хотлъ. Четырнадцатилтняго Евгенія взяли изъ гимназіи и отправили въ Тюрингенъ на машинную фабрику, сестру его, Веллу, которая была двумя годами старше, помстили въ одно помщичье семейство, жившее въ деревн, съ тмъ, чтобы она изучила хозяйство. Младшія дти, Петръ и Маргарита, остались, конечно, дома, но и они должны были, по мр силъ и возможности, помогать родителямъ. Петръ помогалъ отцу составлять чернила, двнадцатилтняя Маргарита хлопотала, вмст съ болзненною матерью, за прилавкомъ. Тяжелыя времена настали для всего семейства. По сосдству развитіе письменности было далеко не такъ сильно, какъ бы того требовали интересы Шмицовъ. Мать все хворала да хворала, наконецъ умерла. Дтямъ не везло на чужбин. Евгенію пришло время нести солдатскую службу, не по нраву пришлась она живому, безпечному прирейнскому уроженцу. Онъ нагрубилъ своему лейтенанту и, по приговору военнаго суда, былъ заключенъ на нсколько лтъ въ крпость. Белла, красивая и умная двушка, вела безотрадную жизнь въ чужихъ людяхъ, мняя одно плохое мсто на другое, еще худшее. Старикъ, Антонъ Шмицъ, былъ изъ тхъ людей, которые не умютъ найтись ни въ гор, ни въ счастьи, вс эти непріятности только ожесточили его нравъ, и невеселое было дома житье Петру и Маргарит. Но, при всемъ томъ, старикъ чистосердечно желалъ счастья своихъ дтей, преимущественно же счастья Маргариты, которая искони была его любимицей. Да и мудрено было не полюбить это очаровательное созданіе. Въ цломъ сосдств ею гордились и называли ее не иначе, какъ ‘Красавицею Маргаритою.’ Но всхъ боле гордился и любовался Маргаритою ея родной братъ, Петръ Шмицъ. Въ ней олицетворялась для него поэзія, она была ему единственною утхою среди всхъ невзгодъ его жизни. Одной ея улыбки, одного ея ласковаго слова было достаточно, чтобы заставить его позабыть и ворчанья отца и тяжелый, скучный, прозаическій трудъ, надежда, извлечь ее со временемъ изъ этого бдственнаго положенія покружить богатствомъ и довольствомъ, придавала ему силы для борьбы. И не тщетно напрягалъ молодой человкъ, въ борьб съ судьбою, свои упорныя силы. Благодаря своему проницательному уму, онъ вскор понялъ, что главная причина неуспшности отцовскаго предпріятія заключается въ его неумньи повести дло. Онъ предложилъ другой планъ, съ которымъ угрюмый отецъ поневол долженъ былъ согласиться. Онъ сообразилъ, что приготовленіемъ чернилъ, даже въ самомъ благопріятномъ случа, немного наживешь, въ тоже время ему пришло въ голову, нельзя ли посредствомъ боле раціональнаго способа выдлыванья тряпокъ, усовершенствовать и удешевить производство писчей бумаги. Онъ заперся въ своей холодной коморк и тамъ, при свт одинокаго сальнаго огарка, съ неутомимымъ рвеніемъ принялся за изученіе физики, химіи и механики. Черезъ нсколько времени онъ изобрлъ новую систему, достоинства которой были признаны и правительствомъ, выдавшимъ ему патентъ на десять лтъ. Теперь недоставало только капитала, чтобы привести въ исполненіе потомъ и кровью выработанную мысль. Нашелся и капиталъ. Старому, убитому горемъ, отцу никто не врилъ ни гроша, но молодому человку съ небывалыми умными глазами и плотно сжатыми губами, умвшими подъ часъ говорить такъ убдительно, охотно давали и тысячи талеровъ. Старикъ не могъ помириться съ блескомъ новой звзды, встававшей надъ его развалившимся домомъ. Обидно ему было, что не имъ самимъ проложенными путями достигалась желанная цль. Съ того самаго дня, какъ въ пристройк были поставлены новыя машины, онъ заперся въ своей комнат и много ворчалъ про яйца, которыя-де вздумали курицу учитъ. Затмъ онъ слегъ въ постель и началъ поговаривать о высохшей трав, которая на то только и годится, чтобы ее бросить въ печь. Черезъ нсколько времени онъ умеръ и доктора такъ и не ршили, что собственно было причиною его смерти. Впослдствіи Петръ Шмицъ не шутя утверждалъ, что этою причиною были новыя машины. Но въ то время ему некогда было слишкомъ много горевать о смерти старика, котораго онъ, впрочемъ до конца не переставалъ любить и почитать. Устройство новаго дла поглощало цликомъ вс его силы: Петръ Шмицъ былъ изъ тхъ людей, которые умютъ ковать желзо пока оно горячо. Наконецъ-то ему открывалась возможность сдлать что нибудь для своихъ: для несчастнаго брата Евгенія, получившаго, по случаю какого-то счастливаго событія въ царствующемъ дом, помилованье за свой проступокъ, проступокъ который достаточно было бы наказать пятидневнымъ арестомъ, и за который онъ пять лтъ высидлъ въ тюрьм, для сестры Беллы, изнывавшей среди самой суровой обстановки, наконецъ, и это было главное, для младшей любимой сестры Маргариты. Но странное дло! Чмъ радужне становилось міросозерцаніе Петра Шмица, чмъ боле сіяло бодростью и надеждою его честное лицо, тмъ замтне увядалъ румянецъ на щекахъ Маргариты, тмъ явственне выступала на ея прелестномъ личик какая-то грустная черта.

Долго не умлъ Петръ Шмицъ объяснить себ эту перемну въ сестр. Сначала онъ было подумалъ, что она горюетъ объ отц, но тутъ онъ припомнилъ, что Маргарита закручинилась еще за долго до смерти старика. Тогда ему пришло въ голову, что она скучаетъ среди этого пустого, мрачнаго дома и онъ предложилъ ей привести въ исполненіе давно задуманное намренье, выписать сестру Беллу. Но, къ удивленію его, Маргарита объ этомъ и слышать не хотла, и повторяла со слезами на глазахъ, что ей только въ одиночеств и можетъ быть хорошо. Тщетно ломалъ себ голову Петръ Шмицъ, на настоящій слдъ онъ все-таки не попадалъ быть можетъ потому, что самъ-то онъ, въ своей тяжелой трудовой жизни слишкомъ мало имлъ досуга на то, чмъ исключительно наполняется жизнь другихъ молодыхъ людей его лтъ. Онъ ни разу не былъ влюбленъ, его единственною сильною привязанностью была любовь къ Маргарит и, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, онъ былъ вполн убжденъ, что это исключительное чувство взаимно. На многочисленныхъ поклонниковъ своей сестры онъ взиралъ съ презрительною самоувренностью. Мысль, чтобы его красавица Маргарита могла влюбиться въ какого нибудь темнаго смертнаго, какого нибудь конторскаго писца, прокопченнаго табакомъ и налитаго пивомъ, казалась ему верхомъ нелпости, и онъ отъ души смялся надъ молодыми людьми, старавшимися понравиться его сестр. Но не до смху ему было, когда одинъ изъ этихъ молодыхъ людей далъ ему однажды понять, что догадывается о причин Маргаритиной недоступности, и что утшительнаго въ этомъ обстоятельств нтъ ровно ничего для ея брата. Петръ вспыхнулъ и потребовалъ отъ молодого человка, чтобы онъ взялъ назадъ свои слова,, или же высказался вполн, грозя въ противномъ случа счесть его за безчестнаго лжеца. Молодому человку, поставленному въ такое положеніе, ничего боле не оставалось, какъ открыть Петру о связи, существовавшей между его сестрою и однимъ офицеромъ, лейтенантомъ Артуромъ фонъ-Гогенштейномъ. Петръ попробовалъ было посмяться надъ этимъ увреніемъ, но смхъ, почему-то, остановился у него въ горл. Молодой человкъ, сообщившій ему этодъ фактъ, былъ его школьный товарищъ и извстенъ ему за честнаго малаго, къ тому же онъ былъ казначеемъ въ томъ полку, гд служилъ лейтенантъ, и былъ посвященъ во вс офицерскія тайны. Впрочемъ, какъ утверждалъ казначей, отношенія Маргариты къ Артуру фонъ-Гогенштейну ни для кого уже не были тайною, о нихъ знало полъ-сосдства и офицеры, товарищи лейтенанта, пили на своихъ пирушкахъ за здоровье ‘Баллады’, такъ прозвалъ полковой bel esprit красавицу-мщанку за ея темные, задумчивые глаза.

Что были т слезы отчаянья, которыя Петръ проливалъ еще мальчикомъ надъ своими чернильными стклянками, въ сравненіи съ тмъ горемъ, которое постигло его теперь! Первою его мыслью было взять старый заржавленный пистолетъ, висвшій надъ его кроватью, и застрлить соблазнителя сестры какъ собаку. Но подумавъ, онъ ршилъ, что надо прежде отъ самой Маргариты добиться подтвержденія ходившихъ про нее слуховъ. И такъ, съ камнемъ на сердц и каплями холоднаго пота на лбу, онъ отправился въ комнату сестры, гд та сидла у окна и, подобно Гетевской Гретхенъ, слдила глазами за вечерними тучами, проносившимися надъ кровлями домовъ. Онъ подошелъ въ ней и проговорилъ тихимъ печальнымъ голосомъ:— Маргарита, что я теб сдлалъ, что ты не захотла мн довриться?

Онъ хотлъ еще что-то сказать, но не могъ и, закрывъ лицо руками, бросился въ кресло. Маргарита сразу поняла, что онъ уже все знаетъ. Ее схватило жгучее сознаніе своей неблагодарности къ лучшему, добрйшему изъ братьевъ. Она бросилась къ его ногамъ и проговорила рыдая:— Петръ, милый Петръ, прости меня! я не могла поступить иначе.— Жалобный звукъ знакомаго, милаго голоса заставилъ Петра очнуться. Онъ чувствовалъ, что на немъ лежитъ обязанность думать и дйствовать за двоихъ. Онъ быстро провелъ по глазамъ рукою, посадилъ рыдающую Маргариту къ себ на колни и далъ ей выплакать первый взрывъ отчаянья на его груди. Потомъ, когда ея слезы полились спокойне, онъ заговорилъ съ нею кротко и ласково, во имя ихъ дружно прожитой молодости, во имя прошлаго горя, которое они привыкли длить пополамъ, онъ заклиналъ ея подлиться съ нимъ и настоящимъ своимъ горемъ. И Маргарита, не безъ обильныхъ слезъ и не безъ частыхъ остановокъ разсказала ему романъ своей жизни.

Она открыла ему, что годъ тому назадъ она познакомилась съ Артуромъ фонъ-Гогенштейномъ, зашедшимъ однажды утромъ въ лавку купить сигарочницу. Посл того онъ часто сталъ навдываться въ лавку, то подъ тмъ, то подъ другимъ предлогомъ. Маргарита и не подозрвала, что она была виновницей этихъ посщеній, какъ лейтенантъ сунулъ ей однажды въ руку записку, въ которой говорилъ ей о своей любви.— Я хотла отдать теб эту записку, продолжала она,— но у меня не хватило на это силъ, потому что… вдь и я его тоже любила.

При этихъ словахъ Петръ вздрогнулъ, но онъ совладлъ съ собою и спросилъ спокойнымъ голосомъ: — Что же было дале, Маргарита?

— Посл того я его нсколько времени не видала, онъ мн писалъ, чтобы я лучше вовсе ему не отвчала, если я не раздляю его чувства. И такъ, я ему не отвчала, а онъ пересталъ ходить, по крайней мр въ лавку, потому что я часто видала, какъ онъ проходилъ мимо нашего дома. Наконецъ, во время карнавала, когда я еще, помнишь, потеряла тебя въ толп, мы вдругъ столкнулись съ нимъ лицомъ къ лицу. Онъ взялъ меня за руку и я ему не противилась, онъ спросилъ у меня, люблю ли я его? а я, сама себя не помня, отвчала ему: Да.

— А что было потомъ, Маргарита?

— Потомъ мы видлись съ нимъ нсколько разъ у моей пріятельницы, Элизы, братъ которой, какъ ты знаешь, служитъ ассистентомъ въ военномъ госпитал, и онъ раза два провожалъ меня до дому.

— И это все, Маргарита?

— Видитъ Богъ, я ничего не утаила.

— И чмъ же, ты думаешь, все это кончится?

Маргарита снова принялась плавать.— Не знаю, отвчала она рыдая,— объ этомъ я никогда не думала.

— Неправда, Маргарита, кротко проговорилъ Петръ,— ты думала объ этомъ не разъ и, именно потому, что ты предвидла развязку, ты и была такъ печальна. Быть можетъ, порой теб и казалось, что онъ на теб и женится, но только этого не будетъ. Онъ не можетъ взять себ въ жены простую мщанку, потому что онъ офицеръ и невластенъ жениться на комъ ему заблагоразсудься, если бы даже онъ и желалъ жениться на теб, въ чемъ я сильно сомнваюсь.

— Артуръ меня любитъ, и наше положеніе его также печалитъ, какъ и меня, отвчала Маргарита.

— А вотъ это мы скоро увидимъ, проговорилъ Петръ, вставая съ своего мста.

— Что ты хочешь длать, Петръ? испуганно воскликнула Маргарита.

— Да ничего особеннаго, я только пойду къ нему и разъясню ваши отношенія съ нимъ.

— Я его никогда не оставлю, да и онъ меня не покинетъ, воскликнула Маргарита, въ эту самую минуту прощальный лучь заходящаго солнца упалъ на ея лицо, щеки ея горли, глаза блестли, въ эту минуту она была прекрасне, чмъ когда либо.

— Бдное, бдное дитя, сказалъ Петръ, цлуя ее въ лобъ.

— Не бойся, Маргарита, продолжалъ онъ,— я буду помнить, что у тебя нтъ ни отца, ни матери.

И съ опущенною головою, медленными, нетвердыми шагами онъ вышелъ изъ комнаты.

Артура фонъ-Гогенштейна въ этотъ вечеръ не было дома. Слдующій день было воскресенье и Петръ Шмицъ засталъ его какъ разъ передъ отправленіемъ на парадъ. Молодой человкъ былъ въ полномъ мундир и Петръ Шмицъ не могъ не замтить его поразительную красоту, хотя ему въ эту минуту и не до того было. Впрочемъ, отъ него не ускользнуло какое-то выраженіе усталости и пресыщенія, проглядывавшее въ этихъ красивыхъ чертахъ.

Артуръ принялъ брата своей возлюбенной съ изысканною вжливостью, во всемъ его обращеніи было столько привтливости и такта, что Петръ долженъ былъ призвать на помощь всю свою твердость, чтобы не измнить своей ршимости. И такъ, онъ спокойно выслушалъ увренія лейтенанта въ чистот его намреній, въ сил его привязанности къ Маргарит, въ глубокомъ прискорбіи, съ которымъ онъ несетъ цпи, налагаемыя на него его проклятымъ званіемъ: затмъ, Петръ Шмицъ отвчалъ: — обо всемъ этомъ вамъ господинъ фонъ-Гогенштейнъ, не мшало бы подумать ране, прежде чмъ вы ршились сдлать имя честной двушки предметомъ праздной болтовни въ вашихъ офицерскихъ кружкахъ. Теперь же вопросъ поставленъ такъ: — въ чемъ заключаются ваши дальнйшія намренія? Вдь жениться вы не можете на моей сестр?

— Боюсь, что нтъ,— чуть слышно проговорилъ Артуръ.

— Потому что, продолжалъ Петръ,— я не въ состояніи дать за сестрою двнадцати тысячь талеровъ, такъ, что ли? А у васъ, сколько мн извстно, нтъ никакого состоянія, за то, какъ говоритъ молва, есть куча различныхъ обязательствъ, которыми вамъ, по той, либо по другой причин, шутить не приходится.

При этихъ послднихъ словахъ лейтенантъ вспыхнулъ и собирался уже было заговорить: милостивый государь… но во взгляд Петра Шмица было столько спокойной ршимости, что онъ долженъ былъ отказаться отъ всякаго покушенія запугать его.

— Насколько въ этомъ правды, продолжалъ Петръ,— не знаю, но, какъ бы то ни было, ясно то, что вы на ней не можете жениться. А вслдствіе этого, такъ какъ я не желаю, чтобы на мою сестру указывали пальцами, я и требую отъ васъ честнаго слова, что вы, ни изустно, ни письменно, ни взглядомъ, ни знакомъ, не будете искать сближенія съ моею сестрою и употребите вс зависящія отъ васъ средства, чтобы возстановить ея доброе имя, смло и во всеуслышаніе объявляя ложью всякій намекъ на отношенія, будто бы существующія между вами и ею.

Артуръ слушалъ его въ раздумьи, опустивъ голову на руку.

— Этого слова я не могу вамъ дать, отвчалъ онъ снова выпрямляясь,— не могу, потому что я люблю Маргариту, мн такъ же невозможно оторваться отъ нея, какъ и ей отъ меня. Господинъ Шмицъ, продолжалъ онъ, хватая своего собесдника за руку,— пожалйте вашу сестру, пожалйте насъ обоихъ. Не будьте боле жестокосерды, чмъ мои должники! Дайте мн срокъ, дайте мн время подумать. Или мало вамъ того, что нашъ братъ, связанный по рукамъ и по ногамъ преданіями своей касты, долженъ приносить себя въ жертву какому-то Молоху ложно понятой чести? Неужели и вы, счастливцы, стоящіе вн всхъ этихъ преградъ и свободные слдовать влеченію своего сердца, хотите своею враждебною подозрительностію надбавлять новую каплю горечи въ нашу чашу?

Петръ Шмицъ никогда не оставался глухъ къ тмъ доводамъ, которые другой человкъ могъ привести въ свою защиту, къ тому же, сознавая въ себ чувство ревнивой ненависти къ человку, любимому его сестрою, онъ считалъ себя обязаннымъ быть на сторож противъ самого себя. Вслдствіе этого, онъ объявилъ лейтенанту, что, во избжаніе всякихъ обвиненій въ недоброжелательств, онъ готовъ ему дать восемь дней сроку, чтобы онъ могъ обдумать свой ршительный отвтъ. Затмъ Петръ Шмицъ ушелъ, унося съ собою то же горе, съ которымъ пришелъ.

Но, въ промежутокъ этихъ восьми дней, случилось событіе, сильно отозвавшееся на положеніи лейтенанта. Отецъ его скоропостижно умеръ отъ удара, не оставивъ посл себя ничего, кром значительныхъ долговъ, что, впрочемъ, никого не удивило, такъ какъ и отецъ и сыновья вели чрезвычайно расточительный образъ жизни.

Кредиторы покойнаго не разъ утшали себя надеждою, что холостой братъ ихъ должника, рейнфельденскій генералъ, разщедрится и заплатитъ долги брата, но эта надежда оказалась ‘тщетною. Генералъ объявилъ кредиторамъ, чтобы они убирались къ чорту,— а сыновьямъ своего брата, что они же помогали родителю доваривать вашу, пускай теперь сами ее и расхлебываютъ. Это было легче сказать, чмъ сдлать, но, такъ какъ нельзя было допустить, чтобы такой древній дворянскій родъ принялъ на себя вс послдствія своего легкомыслія, подобно остальнымъ смертнымъ, то правитель страны вступился въ это дло и спасъ представителей знатнаго рода отъ долговой тюрьмы, заплативъ долги ихъ изъ своей шкатулки, при этомъ, впрочемъ, онъ далъ облагодтельствованнымъ понять, что милость эта въ другой разъ не повторится.

Оба старшихъ брата, Гисбертъ,— теперешній полковникъ, и Филиппъ,— теперешній президентъ, поняли смыслъ намека и не замедлили имъ воспользоваться. Въ доказательство своего искренняго намренія порвать связь съ прошедшимъ, они женились, какъ только это дозволили приличія. Младшій братъ, Эрнестъ, самый отптый изо всей семьи, сущій enfant terrible, вышелъ въ отставку (онъ служилъ въ военной служб, подобно своему брату Артуру) и отправился въ Америку, гд, какъ онъ слыхалъ, можно было въ восемь дней дослужиться до генерала.

И такъ, оставался одинъ Артуръ, ‘красавецъ Гогенштейнъ’, какъ вс его называли. Никто не сомнвался, что онъ извлечетъ выгоду изъ своей красоты и подцпитъ себ богатую невсту, съ помощью которой окончательно поправитъ свои растроенныя обстоятельства. Но случилось совсмъ иное.

Около четырехъ мсяцевъ прошло уже со времени смерти оберъ-президента, а Артуръ, повидимому, забылъ и думать объ общаніи, данномъ имъ Петру. Петръ находилъ это, какъ нельзя боле естественнымъ при существующихъ обстоятельствахъ, только взгляды его милой Маргариты, все тревожне и тревожне обращавшіеся на него, по мр того, какъ приходилъ срокъ ожидаемаго ршенія, сильно его заботили. Онъ силился, по возможности, вознаградить ее за все самою заботливою нжностью, но ничто не помогало, и на сердц у него становилось все тяжеле и тяжеле, по мр того, какъ онъ убждался въ невозможности излечить, Маргариту отъ ея страсти, а между тмъ, надо было, такъ или иначе, вырвать эту страсть изъ ея сердца, онъ не видлъ другого средства спасти ее.

Такъ сидли они однажды вечеромъ вдвоемъ. Былъ ноябрь мсяцъ, на двор, вдоль тсной улицы, гулялъ осенній втеръ, дождь хлесталъ въ небольшія оконныя стекла, оправленныя въ свинцовыя рамы, и въ трубахъ слышались какіе-то странные стоны, наводившіе страхъ. Никогда еще старый домъ не казался Петру такимъ унылымъ, отъ времени до времени онъ отрывался отъ своихъ счетовъ и поглядывалъ на сестру, сидвшую на противоположномъ конц стола, давно уже работа праздно лежала на колняхъ Маргариты и взглядъ ея былъ пристально устремленъ въ землю, и невольно пришло ея брату на умъ, что лучше бы dl сойти въ сырую могилу, чмъ влачить свои дни въ безвыходномъ гор.

Въ эту самую минуту вошла служанка и доложила, что какой-то незнакомый господинъ спрашиваетъ хозяина. Маргарита вскочила и, прижимая руку къ сердцу, обратила тревожный взглядъ на дверь. Петръ, подъ вліяніемъ того же предчувствія, поднялся съ своего мста и пошелъ на встрчу къ незнакомцу, высокая фигура котораго уже выступала за спиною горничной. Быстрымъ движеніемъ незнакомецъ очутился посреди комнаты, затворилъ за собою дверь и, бросившись къ ногамъ Маргариты, склонилъ къ ней голову на колни. Маргарита залилась слезами и, лаская эту любимую голову, поглядла на брата, улыбаясь садовъ слезы, какъ бы желая сказать:— вотъ видишь и для меня есть счастье въ жизни!

Такъ, по крайней мр, понялъ Петръ этотъ взглядъ, такъ что, когда Артуръ фонъ-Гогенштейнъ поднялся на ноги и, подойдя къ вену, молча протянулъ ему руку, какъ бы не находя словъ для выраженія своихъ чувствъ, Петръ не устоялъ въ прежде принятомъ намреніи, никогда не касаться этой руки, и отвчалъ на его пожатіе.

Артуръ, въ качеств свтскаго человка, первый совладлъ съ собою и нарушилъ неловкое молчаніе.— Простите меня, господинъ Шмицъ, заговорилъ онъ,— что я, противъ вашего желанія, позволилъ себ переступить черезъ порогъ вашего дома, но потребность увидть Маргариту была во мн такъ сильна, что я не могъ устоять противъ нея, я пришелъ вамъ сказать, что я, тверже, чмъ когда либо, ршился, будь что будетъ, не разставаться съ Маргаритой.

Маргарита бросилась въ объятія возлюбленнаго, Петръ принялся барабанить пальцами по столу и закусилъ нижнюю губу. Невозможность высказать лейтенанту, не огорчая сестру, все то, что онъ долженъ былъ высказать ему, какъ честный человкъ, ставила его въ тягостное затрудненіе. Онъ проклиналъ въ душ ловкую затю лейтенанта, который, устроивъ встрчу съ противникомъ подъ его же собственнымъ кровомъ, поставилъ себя въ самое выгодное для борьбы положеніе, а между тмъ, при взгляд на лицо Маргариты, сіявшее счастьемъ, онъ испытывалъ какое-то отрадное ощущеніе, какъ будто тяжелый, тяжелый камень спалъ у него съ сердца. Онъ чувствовалъ даже нкотораго рода гордость, что вотъ-де къ нему, темному плебею, пришелъ оберъ-президентскій сынъ, потомокъ знатной фамиліи, и пришелъ въ качеств скромнаго просителя.

Артуръ имлъ настолько такта, что пришелъ не въ мундир, по поводу чего, Петръ во время разговора, замтилъ, что ему, Петру, гораздо пріятне видть своего гостя въ статскомъ.— Врьте мн, отвчалъ на это Артуръ,— что я и самъ душою бы радъ былъ скинуть этотъ шутовской нарядъ, который мн боле всего мшаетъ назвать Маргариту моею, да одна бда, куда я безъ него днусь? Для Маргариты я былъ бы всмъ готовъ пожертвовать и шпагою, и мундиромъ, и общественнымъ положеніемъ, мало того, я не пожаллъ бы и самой жизни, если бы только жить не значило для меня любить ее.

И, обнявъ Маргариту за талію, онъ началъ ходитъ съ нею взадъ и впередъ по мало освщенной части комнаты, между тмъ, какъ Петръ сидлъ возл самой лампы, подперевъ голову рукою и, все быстре и быстре, барабанилъ пальцами по столу, все крпче и крпче закусывалъ нижнюю губу. Вдругъ онъ поднялъ голову и заговорилъ:

— Такъ вы, господинъ фонъ-Гогенштейнъ, дйствительно любите мою сестру?

— Люблю-ли я ее! воскликнулъ лейтенантъ съ жаромъ, въ которомъ Пробивался, чуть замтный, оттнокъ театральности.

— Такъ ладно же, сказалъ Петръ,— я вамъ доставлю возможность на ней жениться,

Лейтенантъ съ удивленіямъ поглядлъ на Петра, потому что, говоря откровенно, возможность женитьба представлялась ему и въ этотъ вечеръ столь же сомнительною, какъ и четыре недли тому назадъ.

— Конечно, продолжалъ Петръ,— для этого съ вашей стороны потребуется извстная доля самоотреченія и мужества, не того мужества, которымъ щеголяете вы, господа военные, но того, въ которомъ нашему брату, мирному гражданину, приходится каждый божій день упражняться и которое, быть можетъ, по этой самой причин цнится у насъ больше, чмъ у другихъ людей. Состоянія у меня, какъ я уже вамъ говорилъ, нтъ, за то есть у меня работа выгодная, хорошо окупающаяся работа, а одно другого стоитъ. Отъ васъ зависитъ раздлять со мною и эту работу и приносимый ею барышъ. Вы въ однихъ лтахъ со мною и получили гораздо лучшее образованіе, чмъ я. То, что мн стоило годы усидчиваго труда, чтобы себ усвоить, я могу передать вамъ въ нсколько недль. Будьте моимъ компаньономъ. Мн нуженъ человкъ, который помогалъ бы дн въ работ и, въ тоже время, умлъ бы поддерживать кредитъ нашего дла передъ публикой съ тою ловкостью, которой мн, неотесанному простолюдину, не достаетъ. Сколько именно вы теряете, соглашаясь на мое предложеніе, этого я, конечно, не въ состояніи разсчитать, на то же, что вы черезъ него выигрываете, мн вамъ нечего указывать, вы и безъ меня знаете.

Въ первую минуту Артуръ чуть не разсмялся на это странное предложеніе, только знаніе свтскихъ приличій удержало его отъ этой неловкой выходки. Къ тому же, онъ искренно любилъ Маргариту, да и обстоятельства его, несмотря на оказанную его семейству монаршую милость, были таковы, что, рано или поздно, онъ долженъ былъ опасаться, что его принудятъ взять отставку, такъ не лучше ли было взять ее добровольно? Съ честнаго лица Петра онъ перенесъ свой взглядъ на темные глаза Маргариты, устремленные на него съ выраженіемъ тревожнаго ожиданія, потомъ снова взглянулъ на Петра и проговорилъ: — я готовъ на все, что только въ моей власти, лишь бы доказать чистоту моихъ намреній.

Маргарита радостно бросилась ему на шею, Петръ протянулъ ему руку, на этотъ разъ, отъ всей души, потому что Петръ Шмицъ, разъ уже на что нибудь ршившись, не отступалъ ни передъ какими послдствіями, вытекавшими изъ принятаго имъ ршенія.

Нсколько недль спустя, въ аристократическихъ салонахъ города съ изумленіемъ заговорили о томъ, что ‘красавецъ Гогенштейнъ вышелъ въ отставку и женится на хорошенькой мщаночк: поговаривали также о томъ, что бывшій лейтенантъ становится тайнымъ компаньономъ своего будущаго шурина и собирается (такъ, по крайней мр, острили на его счетъ нкоторые злые языки) поставлять своимъ заимодавцамъ бумагу собственнаго издлія, чтобы было имъ на чемъ писать свои побудительныя посланія къ нему.

Негодованіе и изумленіе аристократическихъ салоновъ, по поводу этой скандальной исторіи, не знало предловъ. Рейнфольденскій генералъ объявилъ, что ‘этотъ оборвышъ, конечно, разсчитываетъ на его помощь въ своемъ предпріятіи, но что онъ, генералъ, не желаетъ имть никакого дла съ тряпьемъ, ни въ сыромъ, ни въ обработанномъ вид. Братья Артура умоляли его бросить предпріятіе, которое должно было наложить клеймо на весь ихъ родъ, и совтовали, ужъ если ему дйствительно нтъ другого выхода, послдовать примру меньшого брата и эмигрировать.

Артуръ фонъ-Гогенштейнъ былъ не изъ сильныхъ характеровъ, не легко ему было слушать увщанія родственниковъ и насмшки товарищей, не прошло и двадцати-четырехъ часовъ посл того, какъ безвыходность его положенія и неожиданное стеченіе обстоятельствъ исторгли у него роковое ршеніе, и онъ уже горько въ немъ раскаивался, но, какъ характеръ слабый, онъ не рпшея повернуть назадъ, потому что сознавалъ, что зашелъ уже слишкомъ далеко.

Петръ Шмицъ началъ съ того, что часть капитала, столь необходимаго ему для веденія дла, употребилъ на уплату долговъ своего компаньона и на покупку приданаго сестр. Себ же онъ оставилъ только главную долю труда и заботъ. Наши компаньоны могли служить олицетвореніемъ извстной басни о карлик и великан, пустившихся странствовать по свту. Тмъ не мене, дло шло, благодаря неутомимой дятельности и промышленному генію Петра, довольно сносно, и Петръ не подумалъ бы роптать на свою судьбу, если бы вскор не оказалось, что въ награду за вс жертвы, которыя онъ принесъ, счастью своей сестры, между нимъ и этою сестрою возникло отчужденіе, становившееся съ каждымъ днемъ все полне и полне. Да не подумаетъ читатель, чтобы Маргарита была сознательно неблагодарна, далеко нтъ! Но дло въ томъ, что любовь и справедливость рдко уживаются въ одномъ сердц, и что во всхъ раздорахъ, возникающихъ между мужемъ и братомъ, можно наврное поручиться, что сочувствіе женщины будетъ на сторон перваго. А раздоры между Артуромъ фонъ-Гогенштейномъ и Петромъ Шмидомъ были, къ сожалнію, дломъ нердкимъ. Молодой дворянинъ освоился съ своимъ новымъ родомъ жизни съ такою легкостью, что самъ Петръ не могъ надивиться, но медленный, тяжелый, усидчивый трудъ былъ ему не по душ, ему гораздо боле нравилась легкая и сильно возбуждающая игра, называемая спекуляціей, игра, въ которой все зависитъ отъ счастья.— Стоитъ-ли по цлымъ годамъ хлопотать изъ-за того, чего можно достигнуть въ какія нибудь сутки?— говаривалъ онъ, и неотвязно приставалъ въ шурину, чтобы онъ пускался въ такія предпріятія, въ которыхъ онъ могъ разомъ нажиться, но могъ и потерять все, что имлъ, само собою разумется, Петръ не соглашался на подобный рискъ. Случалось-ли посл этого, что дла шли хуже обыкновеннаго, что цны на бумагу падали, или другое какое неблагопріятное стеченіе обстоятельствъ, онъ изливалъ свою досаду на шурина въ горькихъ упрекахъ Маргарит:— Благодари за все это своего братца, который положилъ себ зарокъ оставаться нищимъ. Оно конечно: буржуа всегда останется буржуа, смлость — дло природное, ни научиться, ни разучиться ей нельзя.

За этимъ разногласіемъ, вскор воспослдовалъ между обоими компаньонами открытый разрывъ, и воспослдовалъ, притомъ, при такихъ обстоятельствахъ, которыя не могли не наложить на бывшаго дворянина позорное клеймо во мнніи Петра Шмица, да и вообще всхъ честныхъ людей. Дло было вотъ какъ: безъ вдома Петра, Артуръ пустился на свой собственный счетъ и на свой рискъ въ спекуляцію, имвшую необыкновенно счастливый результатъ, такъ что Артуръ сразу сдлался почти богачекъ. Петръ ничего этого не зналъ и Артуръ о своемъ намреніи выйти изъ фирмы объявилъ ему не ране, какъ получивъ извстіе о благопріятномъ исход своей биржевой игры, предлогомъ къ этому разрыву онъ выставилъ недоразумніе, давно уже тянувшееся между Петромъ и имъ и преднамренно раздутое Артуромъ въ ссору. Измна была тмъ черне, что какъ разъ въ эту минуту, по всей Германіи кредитъ былъ сильно подорванъ Іюльской революціей и дла фирмы стояли очень плохо.

Само собою разумется, что счастливый игрокъ вышелъ правъ во мнніи свта, который и въ настоящемъ случа, какъ и всегда, готовъ былъ преклониться передъ успхомъ. Черезъ нсколько времени Артуръ фонъ-Гогенштейнъ занялъ въ город самое почетное положеніе. Правда, доступъ въ аристократическіе дома былъ ему по прежнему закрытъ, но обстоятельство это было только новымъ поводомъ для буржуазіи встртить его съ распростертыми объятіями. Либерализмъ былъ тогда въ мод, и дешевое вольнодумство, которымъ щеголялъ Артуръ фонъ-Гогенштейнъ съ досады на систематическое, неумолямое презрніе, которое выказывали ему родичи и вс члены его сословія, доставило ему, безъ особенныхъ хлопотъ, репутацію человка дльнаго я обладавшаго хорошимъ направленіемъ. О томъ же, что Артуръ ставилъ себ въ заслугу образъ дйствій, вынужденный у него суровой необходимостью, никто и не догадывался, еытый буржуа чувствовалъ себя польщеннымъ, когда маленькая, нжная рука столбового дворянина дружески пожимала его неуклюжую лапу. Его избрали сначала городскимъ депутатомъ, потомъ, когда мсто штатрата сдлалось вакантнымъ, буржуазія настояла на томъ, чтобы вакантное мсто было отдано превосходному, обходительному человку, который горой стоялъ за интересы средняго сословія. Правительство, хорошо понимавшее, чего можно было въ наихудшемъ случа опасаться отъ либерализма какого нибудь фонъ-Гогенштейна, утвердило выборъ буржуазіи.

Пока Артуръ фонъ-Гогенштейнъ вкушалъ, такимъ образомъ, дешево доставшіеся ему каштаны, тотъ самый человкъ, который вытаскивалъ ему ихъ изъ огня, теръ по прежнему свою старую лямку я не видлъ себ другой награды, кром той, которая дается спокойною совстью. Вскор посл замужества Маргариты, Петръ Шмицъ взялъ въ себ въ домъ сестру Беллу. Милое, глубоко-честное существо была эта двушка и всею душею привязалась она къ брату, но все же она не могла замнить ему потерянную. Къ тому же, и здоровье бдной двушки сильно пострадало отъ вынесеннаго ею многолтняго рабства, такъ что Петръ, вмсто сильной помощницы, которая была тамъ нужна ему при его сложномъ хозяйств, имлъ на рукахъ больную, требовавшую самаго внимательнаго ухода, такъ какъ и душа ея пострадала едва ли не боле, чмъ тло. При всхъ своихъ прекрасныхъ душевныхъ свойствахъ, она мучила и себя и окружающихъ своимъ пессимизмомъ и болзненною раздражительностью, къ этому присоединялась безумная ровность, которою она преслдовала своего несчастнаго брата. Она не могла ему простить ту исключительную привязанность, которую онъ, несмотря ни на что, продолжалъ питать къ Маргарит. Мало того, она мучилась постояннымъ опасеніемъ, чтобы добродушный и доврчивый Петръ какъ нибудь не попался въ сти хитрой кокетки, и въ каждой хорошенькой двушк, осмлившейся оказывать ему вниманіе, видла соперницу, покушавшуюся занять мсто хозяйки за его столомъ.

Бдный Петръ! До того ли ему было, чтобы думать о женитьб и, ко всмъ своимъ заботамъ, взваливать себ на шею еще новую и далеко нешуточную? Кажется, кому бы и знать было, какъ не Белл, чего ему стоило не допускать свое дло до остановки, да еще поддерживать бдствовавшаго брата Евгенія.

Братъ Евгеній, по выход изъ тюрьмы, возвратился къ своему прежнему занятію,— сооруженію машинъ, онъ нашелъ себ мсто главнаго мастера на одной машинной фабрик, снискалъ расположеніе фабриканта, женился на его дочери и сдлался компаньономъ, а по смерти тестя и единственнымъ хозяиномъ фабрики. Но злая судьба преслдовала Евгенія Шмица. Все бы на свт ему удавалось, если бы только случайно обстоятельства не слагались ему прямо во вредъ. Въ непосредственномъ его сосдств машинныя фабрики выростали, какъ грибы, и Евгеній, неимвшій въ рукахъ большого капитала, не могъ выдерживать конкуренцію. Дла его шли все хуже и хуже, и наконецъ… Ну, наконецъ пришлось, по обыкновенію, обратиться за помощью въ Петру. Петръ помогъ ему и совтомъ и деньгами, и если бы Евгеній такъ же охотно послдовалъ братнину совту, какъ онъ взялъ его деньги, то, можетъ статься, дла бы и пошли на ладъ. Но Евгеній часто поступалъ очертя голову, былъ добродушенъ, легко поддавался на обманъ и фабрика его вскор превратилась для Петра въ бездонную пропасть, безъ жалости поглощавшую вс его трудовыя денежки. Одно только и утшало Петра во время поздокъ въ Тюрингенъ, предпринимаемыхъ имъ по случаю періодическихъ несчастій, постигавшихъ его брата, то была единственная дочка Евгенія, Оттилія, наслдовавшая отъ отца, прирейнскаго уроженца, его темныя кудри, и отъ матери ея большіе, голубые, чисто германскіе глаза. Въ промежутки этихъ поздокъ племянница подростала все выше и выше и, съ каждымъ пріздомъ, все крпче и крпче привязывался въ ней дядя.

Годы шли своими неслышными шагами, оставляющими, между тмъ, такіе глубокіе слды. Старые домъ какъ-то еще боле ослся и окна его глядли, если возможно, еще подслповате. Глубокія морщины избороздили низкій, прямой лобъ Петра и легли складками вокругъ его плотно сжатыхъ губъ. Жесткіе, все еще густые волосы его совсмъ посдли. Послднее обстоятельство имло успокоивающее вліяніе на тетушку Беллу: она не въ такой уже мр предавалась теперь опасенію, чтобы пожилой братъ ея не сдлалъ того шага, который, она была въ томъ убждена, долженъ былъ сдлать его несчастнйшимъ человкомъ на весь остатокъ его дней. За то ее донимали ревматизмы, да старая ревность въ Маргарит,— ревность, остававшаяся и до сихъ поръ во всей своей сил, несмотря на то, что отношенія между Петромъ и штадтратомъ дошли до послдней степени натянутости, такъ что братъ съ сестрой почти и не видлись, и даже Вольфгангъ, такъ охотно бывавшій въ дом своего дяди, ходилъ все рже и рже.

Еще легче сносилъ бы Петръ отчужденіе и разлуку, еслибы у него была увренность, что Маргарита счастлива, но этой-то увренности ему, по многимъ причинамъ, и не доставало. Во-первыхъ, онъ твердо былъ убжденъ про себя (хотя никому, конечно, этого не высказывалъ), что никто, кром его, неспособенъ любить и цнить Маргариту, такъ какъ она того заслуживаетъ, и всхъ мене ея мужъ. Все могъ извинить Петръ, кром безчестности, а ею-то и провинился передъ нимъ его зять. Человкъ же безчестный, по мннію Петра, не могъ любить, такъ какъ въ его глазахъ любовь и истина были въ сущности одно и тоже. къ тому же, отъ его зоркаго взгляда не ускользнуло, что скорбное выраженіе, свойственное прекрасному лицу Маргариты, становилось съ годами все рзче и рзче, а въ рдкія свои встрчи съ сестрою, онъ подслушалъ не одинъ невольный вздохъ, говорившій о многолтнемъ страданіи.

Но боле всего тревожили Петра недобрые слухи, ходившіе въ нкоторыхъ кружкахъ, будто господинъ фонъ-Гогенштейнъ не совсмъ-то чисто ведетъ свои дла, и будто его благосостояніе не совсмъ-то надежно. Никто не осмливался обвинить штадтрата открыто въ безчестномъ поступк, но передавали другъ другу на ухо, что свои деньги, когда он у него водятся, онъ отдаетъ за черезъ-чуръ уже высокіе проценты, и въ безденежье (этотъ же грхъ, какъ утверждали, водился за нимъ и того чаще) поднимался на такія штуки, на которыя ни за что не ршился бы ни одинъ солидный негоціантъ, поговаривали также, что онъ не оказываетъ ни малйшей пощады своимъ должникамъ и, въ тоже время, не слишкомъ-то торопится уплатою своихъ собственныхъ долговъ. Каждый пожималъ плечами, когда разговоръ заходилъ о штадтрат, а это былъ ножъ вострый для Петра, который не столько сокрушался о зят, сколько о сестр.

Такъ насталъ 1848 годъ и принесъ съ собою Петру новую жизнь и новую дятельность. Съ давнихъ поръ уже, какъ и подобало такому честному, энергическому человку, онъ душею былъ преданъ длу свободы, и втеченіе многихъ лтъ лелялъ мысль о томъ, какъ бы заставить послужить этому длу свои типографскіе станки, такъ долго гулявшіе въ пристройк позади его дома. Тысяча восемьсотъ сорокъ осьмой годъ далъ ему возможность осуществить эту завтную мечту. Нашлись теперь безъ труда богатые люди, готовые пожертвовать на пользу общую часть своего достатка, въ какихъ нибудь восемь дней составился на акціяхъ капиталъ, необходимый для задуманнаго Петромъ предпріятія. Такъ же скоро нашелъ Петръ и главнаго редактора для своего ‘Народнаго Встника’ въ лиц давнишняго своего друга, доктора Бернгарда Мюнцера. Восемнадцатое марта застало газетную дятельность, честь нашихъ друзей, въ полномъ разгар, и Петръ Шмицъ весело потиралъ себ руки, чего уже давно-давно за нимъ не бывало.

Около мсяца спустя, въ самый разгаръ народнаго волненія, по случаю предстоявшихъ выборовъ, когда Петру Шмицу не доставало двадцатичасовой работы, для исполненія лежавшихъ на немъ многосложныхъ обязанностей издателя газеты, вице-президента демократическаго общества и члена нсколькихъ комитетовъ,— изъ Тюрингена пришло извстіе, нанесшее Петру тяжелый ударъ я заставившее его поскакать туда, не теряя ни минуты.

Дло было въ томъ, что роковая звзда, преслдовавшая Евгенія Шмица всю его жизнь, достигла своего зенита, а затмъ внезапно померкла на вки, но съ нею вмст погасла и жизнь Евгенія. Въ одно прекрасное утро, онъ стоялъ посреди своей фабрики и весело разговаривалъ съ своимъ главнымъ машинистомъ о томъ, что вотъ дла фабрики начинаютъ съ нкотораго времени замтно поправляться, на бду онъ остановился какъ разъ возл колеса, которое притянуло его къ себ за одну изъ полъ. сюртука, я однимъ взмахомъ всего изломало. По счастью, Оттиліи не было дома, когда вынули изъ страшныхъ объятій машины размозженные останки ея отца, она гостила у одной своей знакомой. Главный машинистъ, честный малый, коротко знавшій Петра, написалъ послднему письмо, въ которомъ, извщая его объ ужасномъ событіи, просилъ пріхать, какъ можно скоре, такъ-какъ присутствіе его во всхъ отношеніяхъ было бы весьма желательно. Петръ, слишкомъ хорошо узнавшій значеніе подчеркнутаго слова, набилъ себ въ карманы столько денегъ, сколько только могъ вынуть изъ оборота’ наскоро переговорилъ съ докторомъ Мюнцеромъ, объявилъ сестр Белл, что пробудетъ въ отлучк никакъ не боле восьми дней, по истеченіи которыхъ вернется съ Оттиліей, и поручилъ ей, какъ можно осторожне, приготовить Маргариту къ извстію о смерти ея брата. Белла поплавала и заклинала Петра не скидать, ни подъ какимъ видомъ, фланелевую фуфайку, да позаботиться, чтобы и Оттилія потепле одлась на дорогу, затмъ они простились и Петръ пустился въ путь.

XII.

Въ тотъ самый вечеръ, когда Вольфгангъ простился у калитки парка съ Бальтазаромъ Шмальгансъ, тетушка Белла, какъ ее называли въ сосдств старъ и младъ, сидла у окна своей комнаты и вышивала по канв. На двор заходящее весеннее солнце обливало своимъ розовомъ блескомъ кровли домовъ, тсно и въ безпорядк жавшихся другъ къ другу въ старомъ прирейнскомъ город. Но въ низкой комнат, выходившей на узкую улицу, начинало уже темнть, только пространство въ непосредственномъ сосдств окна выдавалось еще свтлымъ пятномъ, такъ что каждому, кто вошелъ бы въ комнату, тетушка Белла представилась бы въ самомъ выгодномъ освщеніи. А тетушка Белла вовсе была не прочь, чтобы добрые люди видли ее при самомъ выгодномъ освщеніи, несмотря на свои сорокъ восемь лтъ, она еще далеко не отреклась отъ всяческихъ тщеславныхъ помысловъ. У нея были темные, Шмицовскіе волосы, и темные, живые, Шмицовскіе глаза. Послдніе, правда, у нея нсколько впали и давно утратили, по милости горя и болзней, свой бывалый блескъ, но все же можно ‘было видть, что эти глаза, полускрытые теперь подъ нависшими вками, лтъ двадцать, двадцать-пять тому назадъ, были очень хороши, да и теперь еще, стоило какому нибудь сильному чувству заговорить въ тетушк Белл, а это случалось нердко, и въ нихъ тотчасъ же загорался отблескъ бывалаго огня. Но пуще всего гордилась тетушка Белла своимъ станомъ, дйствительно сохранившимъ на диво всю свою юношескую стройность. Вообще говоря, почтенная двица, если вы ее видли прифранченную и издали, могла и до сихъ поръ производить пріятное впечатлніе для глаза.

Но въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ рчь, тетушк Белл некогда было позаботиться о своемъ туалет. Отъ Петра было получено письмо, въ которомъ онъ писалъ, что прідетъ съ Оттиліей на другой день утромъ, и у тетушки Беллы, которая ожидала его цлымъ днемъ поздне, было хлопотъ полны руки. Пользуясь отсутствіемъ брата, она предприняла генеральную чистку всего дома и кое-какіе другіе великіе хозяйственные подвиги, по милости которыхъ нсколько позамшкалась остальными нужными распоряженіями, а потому и должна была наверстывать потерянное время. У тетушки Беллы былъ тотъ же энергическій, жаждущій дятельности характеръ, какъ и у Петра, свое горе о погибшемъ брат и заботу о бдной сиротк Оттиліи она старалась забыть за работою, и это ей отчасти удалось. Но за хлопотами она такъ и не принималась за другое дло, которое общалась кончитъ къ вечеру того же дня, и которое, слдовательно, надоло кончить во что бы то ни стало, потому что тетушка Белла не любила шутить даннымъ словомъ.— И такъ, вотъ по какой причин она сидла у окна съ очками на носу и, при свт погасавшаго дня, такъ усердно вышивала по канв.

Не спроста занималась тетушка Белла этими канвовыми работами. Она изготовляла ихъ не малое количество, пользуясь для этого каждою досужею минутою, выдававшеюся между остальныхъ ея занятій. Вышивала она не для собственнаго удовольствія и не для удовольствія другихъ: по крайней мр, не въ этомъ была ея ближайшая цль, тетушка Белла работала за деньги. До обстоятельство это хранилось въ глубокой тайн, и добрая душа вполн была убждена, что ни единый смертный не догадывается въ чемъ дло. Оффиціально зналъ объ этомъ одинъ только Петръ. Нсколько дней посл того, какъ тетушка Белла перехала къ нему въ домъ, она объявила ему:— не дло, Петръ, чтобы ты работалъ одинъ за насъ всхъ. У тебя и безъ того много заботъ, и сердце мое надрывается, какъ подумаю, что и я взвалюсь теб на плечи. Какъ я до сихъ поръ жила своимъ трудомъ, такъ и теперь хочу жить. Конечно ученье мое было плохое, что я и знала въ школ изъ французскаго, то давно уже успла перезабыть, а начинать ученье съ изнова — года мои ушли. Но я когда-то хорошо умла вышивать по канв, вкусу и умнья располагать цвта у меня довольно, такъ вотъ я и буду вышивать за деньги. Затмъ она изложила Петру придуманный ею планъ, который состоялъ въ слдующемъ: работы свои она намревалась поставлять въ магазинъ издлій подобнаго рода. Но, такъ какъ брату ея могло повредить, если бы въ город стали говорить, что онъ родную сестру не можетъ содержать на свои деньги, то она ршилась повести не прямо отъ своего имени, а выдавая себя за повренную одной знатной дамы, будто бы находящейся въ настоящую минуту въ большей нужд.

Выслушавъ сестру, Петръ Шмицъ весело расхохотался и объявилъ Белл, что — она глупа! разв она не видитъ, ужь воли дло пошло между ними на счеты, что она ему втрое больше помогаетъ въ хозяйств, чмъ какая нибудь экономка, которую бы онъ долженъ былъ нанимать за дорогія деньги! къ тому же, продолжалъ онъ, дда его еще, слава Богу, не токъ плохи, чтобы единственная остававшаяся ему сестра (тутъ онъ глубоко вздохнулъ я провелъ рукою по волосамъ) должна была для своего прокормленія портить глаза надъ проклятыми вышиваньями. Впрочемъ, заключилъ онъ, если она непремнно хочетъ, то пускай попробуетъ, не бось скоро надостъ.

Но въ послднемъ отношеніи Петръ сильно ошибался, да и вообще, ему не доставало въ пониманіи характера этой сестры — характера столь родственнаго его собственному,— той проницательности, съ которою онъ схватывалъ тончайшія особенности въ боле идеальной, но далеко не столь сильной и богатой натур Маргариты. Белла съ тою же упорною энергіею преслдовала разъ задуманный планъ, съ какою братъ ея умлъ приводить въ исполненіе свои собственные замыслы. И такъ же строго, а пожалуй и того строже, хранила она свое инкогнито передъ фирмою, дававшею ей работу, передъ пріятельницами, передъ слугами,— передъ цлымъ свтомъ, хотя цлый свтъ давнимъ давно зналъ въ чемъ дло. Невроятныя усилія употребляла тетушка Белла для прикрытія своей тайны, которую всякій угадывалъ, хотя, изъ уваженія въ ней, никто и виду этого не показывалъ. Эта женщина, сама честность и прямота, прибгала къ безчестнымъ выдумкамъ: она торговалась съ хозяйкой магазина изъ-за какого нибудь гроша, подъ тмъ предлогомъ, что не знаетъ, согласится-ли знатная дама сбавить цну съ своихъ рукодлій, приходившимъ въ ней знакомымъ она старалась отвести глаза, разсказывая имъ про небывалыхъ родственниковъ, проживавшихъ въ Америк, въ Австраліи и въ Кита, которымъ она,будто бы, вышивала въ подарокъ это несмтное количество памятныхъ книжекъ, сигарочницъ, кисетовъ, дорожныхъ сумокъ и проч. Разъ она, видите-ли, записалась въ члены богоугоднаго общества, которое взялось поставлять напрестольныя покровы на мысъ Доброй Надежды, въ другой разъ, она была членомъ иного общества, предпринявшаго снабжать сиротъ, выпускаемыхъ изъ пріюта, вышитыми туфлями, иносказательно выражая этимъ желаніе, чтобы имъ мягко ступалось по жизненному пути. Посл каждой подобной выдумки совсть тетушки Беллы начинала тревожиться, но одного взгляда на полустершійся каменный гербъ, красовавшійся надъ парадною дверью дома, было достаточно, чтобы возвратилось ея прежнее спокойствіе. Если этотъ гербъ не былъ фамильнымъ гербомъ Шмицовъ, владвшихъ домомъ впродолженіи цлаго столтія, то кому же онъ могъ принадлежать? На этотъ вопросъ никто не могъ отвтить, а потому тетушка Белла и ршила, пока онъ не разъяснится совершенно удовлетворительно, считать гербъ своимъ, Шмицовскимъ.

Для представительница же такого знаменитаго древняго рода гораздо извинительне било извернуться маленькою ложью, чмъ сознаться въ той унизительной истин, что она работаетъ за грошовую плату наравн съ какой нибудь обыкновенной швеей.

И такъ, тетушка Белла сидла у окна и спшила кончить работу къ сроку, назначенному таинственной дамой. Мысль ея, между тмъ, не переставала дятельно работать. Она думала о томъ, какъ перепугалась бдная Оттилія, когда ей сказали, что отца ея уже нтъ боле въ живыхъ, о томъ, какъ-то приметъ это извстіе сестра Маргарита, и не лучше-ли бы она, Белла, поступила, если бы вмсто того, чтобы послать ей записку, сама къ ней сходила?

Страннымъ казалось ей со стороны Маргариты, что она и не подумала навстить сестру по полученіи рокового извстія.

— Точно Мы вс ей стали чужіе, подумала она.— А что это было за милое, кроткое, ласковое дитя!— Затмъ мысль Беллы перенеслась на фланелевую куртку Петра, онъ, конечно, не преминетъ въ такую жаркую погоду ее скинуть, вслдствіе чего схватитъ себ, наврное, сильнйшій ревматизмъ, а можетъ статься, и того хуже,— нервную горячку или тифъ, да пожалуй умретъ.

Потомъ тетушку Беллу взяла забота о томъ, что-то станется съ нею и съ бдною Оттиліею, если Петръ дйствительно умретъ, старый домъ продадутъ и об он принуждены будутъ жить на чужой сторон? Да какъ еще на бду у нея совсмъ отнимутся руки, такъ что она не въ состояніи будетъ работать. И вотъ она вынуждена лечь въ больницу, умираетъ въ больниц, ее вскрываютъ, или, о ужасъ! ошибкою хоронятъ заживо! она очнулась въ гробу, она чувствуетъ надъ собою гробовую крышу, знаетъ, что надъ нею насыпано земли на шесть футовъ, и что вопли ея замрутъ въ душной могильной тьм!

Тетушка Белла до того погрузилась въ созерцаніе этой ужасающей картины, что и не замтила, какъ вмсто одной тни взяла другую, такъ что ей предстояло распарывать все, что она нашила за послднія десять минутъ.

Въ отчаяніи она скинула очки и уронила работу къ себ на колни.— Видно, я въ недобры? часъ родилась, проговорила она съ досадой.— Все-то мн не удается!.. Вдь вотъ, когда ненужно ихъ, такъ валомъ такъ и валятъ, а теперь, никто носа не покажетъ. Хоть бы Влерхенъ заглянула, у нея такія золотыя ручки, да и глаза позорче моихъ, и той нтъ. Ужасно!

Въ эту самую минуту дверь, которая вела изъ сней, отворилась, и нжный, мелодическій голосовъ спросилъ:— можно войти?

— Клерхенъ! воскликнула тетушка Белла,— слава теб Господи! Войдите, войдите скоре, Клерхенъ и извольте раздваться. Вы должны мн пособить въ этой противной работ. Согласны?

— И еще вы спрашиваете, тетушка Белла! отвчала Клерхенъ Мюнцеръ, скинула шляпку, платокъ, поправила руками гладко заплетенные волосы и услась противъ Беллы у окна.

XIII.

— Ладно, ладно, давайте, отвчала Клерхенъ, когда Белла объяснила ей, въ чемъ состояла ея ошибка,— я скоре вашего справлюсь съ работой, да вамъ же, я знаю, и не годится работать въ сумерки.

Посл легкаго сопротивленія, тетушка Белла выпустила изъ рукъ работу, сняла очки и, откинувшись назадъ въ своемъ кресл, съ удовольствіемъ слдила за ловкими движеніями молодой женщины, которая лишь изрдка отрывалась отъ работы и поднимала на свою пожилую подругу добрые, честные глаза.

Клерхенъ Мюнцеръ пользовалась особеннымъ расположеніемъ тетушки Беллы, да и мудрено было не полюбить эту тихую, скромную женщину. Правда, она была далеко не красавица, хотя и была одарена отъ природы стройнымъ станомъ, красивою рукою и маленькою, стройною ногою. Темные волосы ея не могли похвалиться особенной густотой, въ срыхъ глазахъ свтился умъ и доброта, но наврядъ-ли эти глаза могли бы вдохновить поэта, въ чертахъ лица не было ни тни правильности, хотя, быть можетъ, вслдствіе гармоніи внутренняго существа ея, они производили это впечатлніе. Что же касалось цвта лица, то сама тетушка Белла допускала, что онъ иного ба выигралъ, если бы не такъ балъ испещренъ веснушками.— Ну, да вдь это все пустяки, говаривала тетушка Белла,— вотъ я и смазлива была смолоду, а что въ томъ толку? главное, чтобы сердце было на мст, а у Клерхенъ Мкищеръ оно какъ разъ на мст, не то что у иныхъ прочихъ.

— Посмотрю я на васъ, Клерхенъ, какъ у васъ работа спорится, проговорила тетушка Белла.

— Немудрено, отвчала Клерхенъ,— вдь я за то кром рукодлій ничего не знаю. Но, скажите, разв башмаки непремнно должны быть готовы сегодня?

— Ахъ, милая Клерхенъ, сказала тетушка Белла,— вдь вы знаете, связалась я съ этимъ несноснымъ обществомъ дтскихъ пріютовъ, на будущей недл опять выпускаютъ двнадцать сиротъ, и я имла глупость общать полдюжины туфель, которыя, во что бы то ни стало, должны быть нынче вечеромъ готовы и отправлены по принадлежности, и какъ разъ теперь, когда у меня и безъ того сколько хлопотъ! просто, я вамъ скажу, голова идетъ кругомъ.

— Разв отъ Петра пришло письмо? спросила Клерхенъ.

— Да, а я вамъ разв не говорила? онъ будетъ завтра утромъ съ шестичасовымъ поздомъ. Шутка ли, всю ночь пробыть въ дорог! Вдь это только ему и можетъ придти въ голову такое сумазбродство. У меня просто душа не на мст, вдь вы знаете какой онъ неосторожный, еще какъ его Богъ хранитъ, что онъ не попалъ подъ колеса машины не хуже бднаго Евгенія….

Тутъ глаза тетушки Беллы наполнились слезами, но она сдлала надъ собою усиліе и подавила свое волненіе.

— Бдняжка Оттилія, продолжала она,— я ее лтъ десять какъ не видала, воображаю, какъ она, моя голубушка, перемнилась, мн кажется, встрться я съ нею на улиц, я бы ее совсмъ не узнала. Ахъ Клерхенъ! ужъ какъ же я буду ее лелять и нжить. Родной отецъ съ матерью не стали бы ее больше любить. Врите ли вы этому?

— Конечно врю, отвчала Клерхенъ,— и не только врю, но и знаю, что оно такъ будетъ, въ то же время я знаю, что хорошенькая Оттилія совсмъ вытснитъ дурнушку Клерхенъ изъ сердца тетушки Беллы, такъ что мн, по настоящему, вовсе не слдовало бы радоваться прізду Оттиліи.

— Фи, Клерхенъ, и это вамъ не стыдно говорить такія вещи? воскликнула тетушка Белла.— Еще я въ жизнь свою никому не измняла, пока мн не измняли. Да и тогда я, большею частью, продолжала по прежнему любить, а и подавно неспособна я измнить человку, который во мн нуждается, и который… Эхъ, Клерхенъ, какъ вы тамъ ни горячитесь каждый разъ, какъ я позволяю себ объ этомъ заикнуться — а все же вы не слишкомъ-то счастливы.

Клерхенъ низко склонила голову надъ своею работою и шила съ удвоеннымъ прилежаніемъ. Посл небольшой паузы, она проговорила тихо и не поднимая головы.

— Полноте, тетушка Белла, я совершенно довольна своею участью, прошу васъ никогда не говорите, что я несчастлива.

— Эхъ, Клерхенъ, шила въ мшк не утаишь. Еслибъ вамъ отъ того легче стало, чтобъ я молчала, тогда я, конечно, рта бы не розинула, но дло-то выходитъ совсмъ иное, я думаю, всего лучше прямо высказать, что у тебя лежитъ на душ, и право вамъ не мшаетъ высказать всю правду своему муженьку.

— Но, ради Бога, тетушка Белла! что же я такое должна ему высказать, проговорила молодая женщина въ замшательств.

— А то, отвчала тетушка Белла съ жаромъ,— что человкъ еще не иметъ права прикидываться существомъ высшаго разряда и драть носъ передъ нашею сестрою изъ-за того только, что онъ написалъ дв, три книжки. Вы бы обязаны были ему сказать, что онъ долженъ считать себя счастливымъ, имя такую милую, добрую женушку и такихъ славныхъ малютокъ… постойте, постойте, дайте мн договорить. Не мшало бы также при случа ему замтить, что кричать-то о народномъ благ и о всякихъ тамъ великихъ длахъ еще не богъ знаетъ какая премудрость, а что долгъ каждаго человка прежде всего позаботиться, чтобы своя крыша не стояла дырявой, и что не врю я во вс его росказни о народномъ благ, воли онъ свою собственную, милую, добрую жену не уметъ сдлать счастливою.

Впродолженіе этой филиппики, Клерхенъ Мюнцеръ то блднла, то краснла и съ трудомъ удерживала слезы. Теперь, когда тетушка Белла замолчала, она подняла на нее влажные глаза и проговорила тихимъ и дрожащимъ отъ внутренняго волненія голосомъ:

— Тетушка Белла, вы знаете, какъ я васъ люблю и уважаю и какъ я дорожу вашею дружбою, вы — мой единственный другъ, но именно потому-то я и прошу васъ не говорить такъ о Бернгард, я не ногу, я не должна выслушивать это. И если бы я въ самомъ дл была несчастна, за что же вы меня хотите лишить моего единственнаго утшенія — знакомства съ вами?

— Ну полно, полно, заговорила тетушка Белла, стараясь задобрить свою собесдницу,— разв я хотла тебя обидть? Между пріятельницами не годится каждое лыко принимать въ строку, вдь этакъ и разговору никакого быть не можетъ. Вы знаете, какого я высокаго мннія о Мюнцер, но поэтому-то самому я и желала бы, чтобы онъ въ главномъ-то умлъ показать себя путнымъ человкомъ, а то во всей его учености, и дльности, и даровитости не будетъ никакого толку, какъ есть никакого.

— Но, скажите же, чего вы требуете отъ Бернгарда? воскликнула Клерхенъ.— Разв онъ не добръ во мн, не безконечно добръ, какъ я, ничтожное созданіе, того вовсе и не заслуживаю? Разв онъ не сана любовь въ отношеніи дтей? Разв онъ не трудится для насъ день и ночь?..

Тетушка Белла пожала плечами.

— Охъ то-то и есть, что онъ слишкомъ много трудится и для другихъ, проговорила она,— и что всего хуже, для такихъ, которые его же поднимаютъ на смхъ за его спиною. Сколько денегъ раздаетъ онъ ежегодно всмъ этимъ непризнаннымъ геніямъ, которые такъ и льнутъ къ нему съ просьбами о вспомоществованіи? Еще я ни слова не сказала бы, если бы онъ былъ богатъ, но….

— Бернгардъ по невол долженъ такъ поступать, возразила Клерхенъ,— его положеніе того требуетъ. Онъ многимъ и отказываетъ, потому что всхъ удовлетворить онъ не въ состояніи, а между тмъ никто больше меня не желалъ бы, чтобы онъ всмъ могъ помогать.

— Расказывайте, расказывайте, Клерхенъ, отвчала тетушка Белла,— будто я и сама не знаю? Въ томъ, что я собственными глазами видла, меня никто не разувритъ. Дай-то только Господи, чтобы и вашъ мужъ и мой братъ не сдлались жертвами того, что они величаютъ своими ‘убжденіями.’ Ну что, какъ прошелъ ныншній день въ город?

— Все было тихо, такъ что мн пришло на мысль, не прогуляется ли со мною Бернгардъ, окончивъ свои дла въ редакціи? я такъ давно уже не выходила изъ дому.

— А вотъ я сейчасъ пошлю у него спросить, сказала тетушка Белла.

Клерхенъ было вздумала возражать, по Белла ея не послушала. Посланная служанка вернулась съ отвтомъ, что докторъ Мюнцеръ ныншній вечеръ заваленъ работой, а потому не можетъ проводить барыню домой, только проситъ ее вернуться пораньше, такъ какъ сегодня вечеромъ, должно быть, не совсмъ спокойно будетъ въ город!

— Опять! воскликнула тетушка Белла, всплеснувъ руками.— И что это имъ не живется мирно? Чего они добиваются? Вдь ужь, кажется, добрый король все сдлалъ, чего они хотли. Постойте, Клерхенъ, я сама провожу васъ домой, мн все равно надо отдать башмаки въ магазинъ, мн общались тамъ отослать ихъ куда слдуетъ, это мн будетъ по дорог. Погодите только, Клерхенъ, съ минутку, надо пріодться, а то вдь я на лсного чорта похожа.

И тетушка Белла скрылась въ сосднюю комнату, гд провозилась минутъ съ пять, двигая комодами и гремя ключами. Надо вамъ сказать, что тетушка Белла несмотря на свою собственную пуристическую честность, всегда была готова подозрвать другихъ, въ особенности слугъ, и никогда не отлучалась изъ своей комнаты, не обезопасивъ, какъ слдуетъ, свой стародвическій скарбъ отъ возможныхъ покушеній на него слишкомъ длинныхъ рукъ.

Въ ту самую минуту, когда тетушка Белла, въ поношенной шляп съ широкими полями на голов, показалась на порог своей спальни, въ комнату вошла служанка и подала письмо писанное рукою Петра. Въ немъ было всего нсколько словъ: — мы будемъ въ пятницу вечеромъ съ семичасовымъ поздомъ. Оба мы въ добромъ здоровьи. Дай знать Мюнцеру. Au revoir. II.

— Вотъ теб на! воскликнула Белла.— Ну ужь денекъ задался мн сегодня¹ Хоть бы комната Петра успла просохнуть хорошенько и того нтъ! Ну, Клерхенъ, а я не могу идти съ вами. Ступайте, милочка, одн, да зайдите по дорог въ магазинъ и отдайте вотъ эту посылочку, скажите только, что она отъ меня, ужь они тамъ знаютъ, что съ ней длать. Прощайте, милая Клерхенъ, да смотрите, заходите къ намъ завтра. Прощайте, голубушка.— И тетушка Белла чуть не вытолкала свою гостью за дверь, помня, что магазинъ запирался въ половин девятаго. Тетушка Белла въ жизнь свою не простила бы себ малйшую неакуратность со стороны таинственной знатной дамы въ доставк рукодлій.

Едва успла Клерхенъ завернуть за уголъ улицы, какъ къ знакомому намъ дому съ другой стороны подъхали дрожки, изъ этихъ дрожекъ выскочилъ невысокій, широкоплечій мужчина лтъ сорока и помогъ выдти изъ экипажа молоденькой двушк, красота которой до того поразила служанку, выбжавшую на крыльцо принять вещи прізжихъ, что та, будто и не слыхала вопроса хозяина: а гд же запропастилась фрейленъ Белла.

Пять минутъ спустя, извстія о прізд хозяина и ‘молоденькой барышни’ проникло и въ комнату Петра, которую Белла съ помощью подмастерья и кухарки приводила въ порядокъ, не щадя своихъ силъ. Тетушка Белла сунула вникъ, которымъ орудовала въ эту минуту, въ руки подмастерью (а тотъ не приминулъ скорчить ей вслдъ самую отвратительную гримасу) и устремилась внизъ по лстниц. Распахнуть дверь, залиться слезами при вид хорошенькой Оттиліи, одтой въ трауръ, и заключить прелестное дитя въ свои объятія, было для тетушки Беллы дломъ одной минуты.

— Ну, ладно, ладно Белла, проговорилъ Петръ, когда чередъ обниманья дошелъ до него,— хорошенькаго понемножку. Помоги-ка Оттиліи снять дорожное платье, да дай ей хорошенько отдохнуть А мн еще надо побывать въ редакціи.

И приласкавъ еще разъ съ отеческой нжностью красавицу Оттилію, Петръ отправился въ редакцію. Петру Шмицу былъ недосугъ отдыхать, возвращаясь изъ путешествія.

XIV.

— Здравствуйте, господа! Ну что, какъ дла идутъ? проговорилъ Петръ Шмицъ, быстрыми шагами входя въ комнату.

— Плохо! отвчалъ докторъ Мюнцеръ, подавая Петру лвую руку, а правою продолжая писать статью, которою онъ былъ занятъ въ эту минуту.

— А, здорово Шмицорумъ, воскликнулъ докторъ Гольмъ, обрадовавшись возможности оторваться отъ скучной работы, поднимаясь въ своего мста и протягивая руку Шмицу.— Съ пріздомъ честь имю поздравить. Ну что, благополучно ли вы возвратились изъ страны угрюмыхъ елей? А гд же прелестная двушка, дочь безвременно погибшаго отца?

— Сдлайте одолженіе Гольмъ, повремените сыпать цвтами вашего плохого краснорчія, пока я окончу вотъ эту статью, замтилъ докторъ Мюнцеръ.

— Умолкни и пиши себ дале, проговорилъ докторъ Гольмъ, съ величественнымъ движеніемъ руки обращаясь къ своему трудолюбивому товарищу и отведя Петра Шмица къ окну, принялся въ полголоса распрашивать его о подробностяхъ поздки.

Редакція помщалась въ довольно низкой комнат средней величины, обитой старыми, потемнвшими обоями, которые во многихъ мстахъ поотстали отъ сырыхъ стнъ. Все убранство этой комнаты состояло изъ большого стола, заваленнаго бумагами, книгами и письменными принадлежностями, изъ трехъ письменныхъ креселъ и изъ полки для старыхъ газетъ. Въ одной изъ дверей было продлано окно, на половину закрытое занавскою изъ полинялой зеленой матеріи, въ которое можно было видть наборщиковъ, работавшихъ за своими конторками.

Атмосфера комнаты, несмотря на открытыя окна, представляла не совсмъ пріятное смшеніе запаха свжихъ типографскихъ чернилъ съ запахомъ застоявшагося табачнаго дыма.

— Дописалъ!— И съ этимъ восклицаніемъ докторъ Мюнцеръ бросилъ перо на столъ и передалъ въ окошечко еще невысохшую рукопись, съ наказомъ набирать ее какъ можно скоре, а корректуру принести къ нему. За тмъ онъ еще разъ подалъ руку Петру и проговорилъ:— ну, теперь могу съ вами поздороваться, mon cher, пора, пора было вамъ воротиться. Настоящая минута критическая, не дале какъ нынче вечеромъ должна ршиться судьба революціи въ нашемъ город, а черезъ примръ, который мы подадимъ, быть можетъ, и въ цлой стран.

— Что у васъ такое затвается? спросилъ Петръ.

— Разв вамъ Гольмъ ничего не говорилъ?— И при этихъ словахъ докторъ Мюнцеръ строго взглянулъ на доктора Гольма своими огненными голубыми глазами.— Такъ объ чемъ же, скажите на милость, шелъ у васъ разговоръ?

— О вождленномъ событіи, о прізд очаровательной Оттиліи, отвчалъ докторъ Гольмъ, вынимая трубку изо рта и выводя ея кончикомъ въ воздух букву О.

— Вотъ какъ! сухо возразилъ докторъ Мюнцеръ.— Ну, пріхали они благополучно, и слава Богу, еще завтра успемъ объ этомъ натолковаться. А сегодня у насъ на рукахъ боле важное дло. Я уже писалъ вамъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Петру,— что сегодня вечеромъ должна состояться величественная демонстрація. Въ нашемъ распоряженіи находится до пяти тысячъ работниковъ и пролетаріевъ, которые соберутся передъ ратушей и будутъ требовать оружія. Мы должны задать страху, нова есть еще время. Надо ковать желзо, нова оно горячо.

— Отлично, превосходно, проговорилъ Петръ, неспускавшій все это время глазъ съ своего собесдника.— Когда же начнется потха?

— А вотъ мы въ восемь часовъ назначили народу собираться въ трактир ‘Римлянинъ’. Тамъ самое просторное помщеніе.

— И пиво отличное, добавилъ Гольмъ.

— Для Гольма и другихъ жаждущихъ душъ, замтилъ Мюнцеръ.— Я буду говорить рчь и вы тоже, Шмицъ, должны что нибудь сказать. Объ одномъ только я васъ буду просить: откиньте вы на ныншній день частичку вашего обычнаго благо душія, идите до послдней границы возможнаго и старайтесь хорошенько ихъ подзадорить плачевнымъ исходомъ дла въ Баден.

Въ эту минуту послышалось восклицаніе:— господинъ докторъ, корректура! и чья-то рука просунула въ окошечко влажный листъ.

— Это что такое? Добавочный листокъ? спросилъ Шмицъ.

— Да, отвчалъ Мюнцеръ, направляясь съ корректурою къ столу, — всего только нсколько строкъ: новйшія извстія изъ Констанца и Донаушингена, съ прибавленіемъ кое-какихъ своевременныхъ размышленій отъ моего лица.

— Сказали бы вы лучше несвоевременныхъ, проворчалъ докторъ Гольмъ, снова усвшійся противъ Мюнцера и набивавшій себ трубку изъ выдвижного ящика въ стол, содержавшаго вс его курительныя принадлежности.

Петръ Шмицъ, обдумывавшій въ эту минуту рчь, которую ему предстояло сказать, расхаживалъ быстрыми шагами по комнат, и, то и дло, ерошилъ себ густые сдые волосы.

Мюнцеръ окончилъ корректуру, передалъ ее въ окно, снова наказавъ главному мастеру поторопиться, такъ какъ ему хотлось, чтобы наборщики попали на сходку, и, скрестивъ руки на могучей груди, остановился у притолки, задумчиво уставивъ глаза въ землю.

— Странное дло, проговорилъ онъ, немного помолчавъ, медленно и какъ бы разсуждая съ самимъ собою,— мы, нмцы, ршаемся дйствовать только тогда, когда удобная для этого минута уже прошла. Бабы длалось по вашему, Гольмъ, то мы, вмсто того, чтобы идти въ народное собраніе, забились бы куда нибудь въ кабакъ и, потягивая пиво, сказали бы, пожалуй, дв, три рчи, въ назиданіе навострившихъ уши филистеровъ, въ которыхъ мы подробно изложили бы имъ, какъ бы повели дло, если бы реакція, смиловавшись, отдала намъ книги въ руки.

— Великую ты истину изрекъ, дружище, самъ того не помышляя, весело отвчалъ Гольмъ.— Само собою разумется, что душа моя жаждетъ усладительной влаги, потому что, чтобы тамъ ни говорили люди, презирающіе гастрономическія наслажденія

Dem Guten ist’s vergnnen

Wenn des Abends sinkt der Sonnen

Dass er in sich geht und denkt

Wo man einen Guten schenkt.

*) Добродтельному мужу позволено при захожденіи дневного свтила погрузиться въ самого себя и поразмыслить о томъ, гд бы хватить добрый стаканчикъ…

Но не эта потребность, общая мн съ остальнымъ человчествомъ, длаетъ меня противникомъ вашего плана, возстановляетъ меня противъ него мое положительное убжденіе, что минуту для Coup d’ttt вы выбрали неудобную и что мы потерпимъ жестокое фіаско.

— Но скажите же, ради Бога, почему, почему? воскликнулъ Петръ, который уже разъ порывался перебить доктора Гольма, пока тотъ, по обыкновенію не торопясь, излагалъ свое мнніе.— Боле благопріятной минуты и желать невозможно, Баденскія громко говорятъ въ нашу пользу…

— Во вредъ намъ, вы хотите сказать, перебилъ его докторъ Гольмъ,— это будетъ врне. Каждому человку если только онъ не ослпленъ страстью, подобно вамъ, они доказываютъ, что дло народа въ самомъ народ лишено твердой опоры. Это, конечно, не помшаетъ разнымъ буржуа въ каждомъ уличномъ волненіи видть провозглашеніе республики, но у нашихъ-то людей падетъ духъ, и это будетъ совершенно понятно. И въ такую-то минуту вы требуете выдачи оружія народу. Да знаете-ли вы, что въ перевод на языкъ фанатиковъ спокойствія вы провозглашаете, такимъ образомъ, республику? Посмотримъ, далеко ли вы уйдете по этому пути. А въ случа неудачи, которая для меня не подлежитъ ни малйшему сомннію, дло можетъ принять худой для насъ оборотъ. Ваше избраніе, любезный Мюнцеръ, далеко еще не такъ врно. Президентъ фонъ-Гогенштейнъ иметъ на своей сторон больше голосовъ, чмъ вы полагаете, а ныншній вечеръ сдлаетъ то, что отъ васъ отойдутъ вс колеблющіеся и равнодушные, которые, быть можетъ, еще и подали-бы голосъ въ вашу пользу. Потому-то я и говорю: умне бы было съ нашей стороны длать возліянія Бахусу пивомъ, а то, пожалуй, и виномъ, только, что до меня касается, я предпочитаю первое.

И докторъ Гольмъ снова перешелъ въ веселый тонъ, онъ всегда въ разговор начиналъ съ серьезнаго тона воодушевленной громкой рчи, и оканчивалъ его шуткой.

Мюнцеръ слушалъ его все время съ напряженнымъ вниманіемъ.

Да, да, проговорилъ онъ съ презрительнымъ подергиваньемъ губъ и ноздрей,— Гольмъ прfвъ, совершенно правъ, какъ и вс т, которые въ своихъ политическихъ соображеніяхъ принимаютъ людей за то, чмъ они представлялись Саллюстію: — за стадо тупыхъ двуногихъ животныхъ, незнающихъ другихъ интересовъ кром интересовъ брюха. Но я не хочу принимать подобное основаніе для моихъ разчетовъ, хотя бы мн и пришлось просчитаться. Я попробую принять за исходную точку своихъ дйствій, что я имю дло съ людьми, а не съ плотоядными и травоядными скотами. Къ тому же, теперь поздно раскаяваться, о сходк объявлено,— вс знаютъ въ чемъ дло, вздумай мы теперь повернуть оглобли, и на насъ падетъ упрекъ, уже не въ излишней осторожности, а, просто на просто, въ трусости, другими словами, мы лишимъ себя всякаго кредита на будущее время. Вы какъ объ этомъ думаете, Шмидъ?

— Тутъ и спрашивать нечего, отвчалъ Петръ,— я положительно того мннія, надо же намъ наконецъ ршиться на что нибудь серьезное. Вы знаете мою любимую поговорку: лучше какъ ни на есть покончить дло, чмъ мучиться нескончаемыми опасеніями. Всюду, гд я прозжалъ, настроеніе умовъ было для насъ самое благопріятное.

— Вотъ то-то и есть, воскликнулъ докторъ Гольмъ, на этотъ разъ съ серьезнымъ одушевленіемъ,— что вы сегодня принимаете народъ за машину, которую вы можете направлять, какъ вамъ угодно, а завтра за квинт-эссенцію жизни, энергіи и высшей мудрости. Въ сущности же онъ ни то, ни другое, онъ не боле какъ

масса боле или мене хорошихъ людей,— боле или мене плохихъ музыкантовъ, изъ которыхъ каждый отдльный индивидуумъ преслдуетъ свои личные интересы, каковы бы они ни были. И такъ, если вы хотите теперь все общество подчинить одному началу, то вы должны прежде усвоить себ великую тайну соглашать вс эти милліоны разнородныхъ интересовъ между собою.

— Что пользы толковать, воскликнулъ Мюнцеръ съ нетерпніемъ,— мы зашли уже слишкомъ далеко,* чтобы поворачивать назадъ. Надо идти въ собраніе, давнымъ давно пора. Идете вы съ нами или нтъ?

— Ужь вы сейчасъ и вывели изъ моихъ словъ Богъ знаетъ какія заключенія! отвчалъ Гольмъ, выколачивая пепелъ изъ своей трубки.— Тамъ гд вс говорятъ, Гольмъ одинъ не будетъ молчать, этакой непослдовательности за нимъ не водится. И такъ идемъ на Римъ!

— Шт! стучатъ! войдите! Кто бы могъ быть сей незванный гость?

Дверь съ шумомъ отворилась и въ комнату вломился приземистый, широкоплечій человкъ въ синей блуз, грубое, некрасивое лицо его было запачкано угольной пылью, потомъ и кровью, косые глаза сверкали гнвомъ. Едва вломившись въ комнату, онъ закричалъ задыхающимся голосомъ: Измна! измна!

— Что такое случилось, Кристофъ? воскликнули вс три собесдника въ одно слово.

— Собака! Блднолицый желтозубый плутъ!.. крикнулъ Кристофъ, и при этомъ взмахнулъ въ воздух богатырскимъ кулакомъ такъ, что случись тутъ, какой хотите, силачь противникъ его непремнно сшибло бы съ ногъ.

— Да разкажите же, Кристофъ, что такое случилось? проговорилъ Мюнцеръ съ кажущимся спокойствіемъ, которому странно противорчило напряженное, встревоженное выраженіе его лица.

— А вотъ что случилось! И съ этими словами Кристофъ скинулъ шапку, а съ нею вмст и изодранный бумажный платокъ,

запачканный кровью, которымъ онъ повязалъ себ рану на голов, при чемъ нсколько капель крови просочилось сквозь его черные косматые волосы и потекли по лбу.

— Скоре Кристофъ, возмите воды вотъ изъ этой бутылки, проговорилъ Петръ Шмицъ,— да присядьте, а то вамъ сдлается дурно.

— И, нтъ, господинъ Шмицъ, осклабился Кристофъ,— до этого еще далеко. Бывали мы и не въ такихъ передлкахъ, это меня больше съ сердцовъ такъ разобрало. Ну, ужь выйдетъ же оно ему сокомъ, голубчику.

Кристофъ намочилъ платокъ водою, наложилъ его себ на голову, а на верхъ его надлъ шапку.— Ужь не взыщите, господа, проговорилъ онъ,— иначе платокъ не будетъ держаться. А теперь, господа, я вамъ разскажу по какой причин я ужь такъ больно разсвирплъ. Вотъ-съ, примрно сказать, полчаса тому назадъ, входитъ къ намъ въ мастерскую этотъ блднолицый, желтозубый плутъ, надсмотрщикъ, и говоритъ, что нынче вечеромъ шабашъ будетъ малую толику раньше за тмъ-де, что господинъ Гейдтманъ проситъ насъ, слышите ли, проситъ пожаловать на фабричный дворъ, гд ужей другіе вс въ сбор, ему-де нужно съ нами поговорить. А я ему на это въ отвтъ: воли господинъ Гейдтманъ собирается съ нами переговорить о томъ, какъ бы рабочій день на часовъ поубавить, а заработную плату на пять грошей увеличить, то ладно, а нтъ, такъ мы его и слушать не хотимъ. Ну, сами посудите, господа, не дло-ли я сказалъ? Вдь вамъ извстно, господинъ докторъ.

— Къ длу, къ длу, съ нетерпніемъ проговорилъ Мюнцеръ.

— Вотъ мы отправились, видимъ на двор собрались вс рабочіе, съ сотню ихъ будетъ, да и съ залишкомъ, пожалуй, а посреди ихъ стоятъ… Какъ-бы вы думали, кто стоитъ?— Господинъ Гейдтманъ и… тутъ Кристофъ поглядлъ косыми глазами на Петра Шмица.— Конечно, господинъ Шмицъ, вы тутъ ни душею, ни тломъ не виноваты, а не желалъ бы я имть такого плута своимъ зятемъ.

— Разв штадтратъ былъ тамъ! спросилъ Петръ.

— Да, и онъ говорилъ намъ предлинную рчь о томъ, что намъ, конечно, не такъ хорошо, какъ бы мы того заслуживали, но что потерпите, модъ, скоро будетъ лучше, только держите себя смирно и не бунтуйте, не то все пойдетъ вверхъ дномъ. Затмъ онъ совтовалъ намъ не ходить ныншній вечеръ на сходку. Господа, которые будутъ тамъ разглагольствовать, продолжалъ онъ, принадлежатъ къ демократическому обществу и наровятъ только въ мутной вод рыбу ловить, о нашемъ-же благ и не думаютъ. Что онъ тамъ еще говорилъ не припомню. Постой же, подумалъ я про себя, выведу я тебя на свжую воду! Вотъ я протолкался впередъ и говорю:— Слушайте братцы! все это ложь и пустые разсказы. Если штадтратъ доподлинно знаетъ, какъ пособить нашему горю, пускай его идетъ на сходку, тамъ есть люди, которые лучше насъ, людей темныхъ, съумютъ ему отвтить. Да и стыдились бы вы, говорю я, господинъ штадтратъ, такъ отзываться о демократическомъ обществ, въ которомъ, какъ вамъ извстно, вашъ же шуринъ, честный господинъ Шмицъ, состоитъ вице-президентомъ. Плохая, я говорю, та птица, которой ни почемъ загрязнить родное гнздо.

— Ну, думаю про себя, теперь-то тебя, братъ Кристофъ, поднимутъ на ура, не тутъ-то было! Вс стоятъ съ понуренными головами, а надсмотрщикъ какъ схватитъ меня за грудь, да закричитъ: вонъ его, гони его отсюда? А господинъ Гейдтманъ кричитъ:— чтобъ, духу его больше не было на фабрик! И цлая дюжина подлецовъ, у которыхъ были со мною еще старые счеты, подхватила:— вонъ его, гони его!— Я схватилъ надсмотрщика и стряхнулъ его съ себя, при чемъ маленько ударилъ его о стну, тутъ вс остальные бросились меня колотить. Я оборонялся, какъ могъ, только вдь, сами знаете, господа, сила солому ломитъ, кончилось тмъ, что меня вытолкали на улицу. Ну, да я еще припомню это, не будь мое имя Кристофъ Ункель, коли я не припомню.

И Кристофъ ударилъ кулакомъ по столу такъ, что чернила плеснули изъ чернильницы на бумагу. Присутствующіе переглянулись между собою.

— Да, продолжалъ Кристофъ,— штадтратъ побывалъ и у Шейдера, и у Грископфа съ компаніей, и у другихъ, и говоритъ, что всюду встртилъ сочувствіе, а потому и надется, что мы не составимъ исключенія изъ общаго правила.

— Однако дло плохо, проговорилъ Петръ Шмицъ.

— Хуже и быть нельзя, замтилъ докторъ Гольмъ.

— Ну, да будь что будетъ, съ жаромъ воскликнулъ Мюнцеръ,— мы должны исполнить свой долгъ. Отступитъ въ настоящую минуту народъ, значитъ, на вки испортитъ дло. А я еще хочу испробовать, неужели и впрямъ народъ пересталъ слушаться моего голоса. Идете вы или нтъ?

— Ура, воскликнулъ Кристофъ,— теперь начинается потха. Мы имъ перещупаемъ ребра, такъ что они въ недлю не оправятся.

— Что тутъ спрашивать: конечно мы идемъ съ вами,— отвчалъ Петръ Шмицъ, перекидывая черезъ руку запыленное дорожное пальто, брошенное имъ при вход на подоконникъ.

— Не откажите мн, Кристофъ, въ опор вашей могучей мускулистой руки, произнесъ докторъ Гольмъ, поднимаясь съ своего мста.

И вс четверо вышли изъ редакціи. Въ сняхъ Петръ вспомнилъ, что онъ не предупредилъ ‘бабье’ о своемъ уход.

— Перетревожите ихъ только по пустому, замтилъ Мюнцеръ,— намъ дорога каждая минута, пойдемте!

На улиц ихъ встртила толпа врныхъ рабочихъ, давно уже дожидавшаяся тутъ появленія господъ, что пишутъ въ ‘Народномъ Встник,’ съ тмъ, чтобы проводить ихъ процессіей въ ‘Римъ,’ гд была назначена сходка.

XV.

Часа два спустя, прозрачная весенняя ночь царила надъ городомъ. По темному небу плылъ полный мсяцъ и лилъ свои кроткіе лучи на башни и кровли домовъ.

Но по улицамъ, освщеннымъ луною, двигались взадъ и впередъ безпокойныя толпы жителей.

Чудная весенняя ночь и разнесшійся по всему городу смутный слухъ, что ‘сегодня пойдетъ потха’,— все это вмст не давало людямъ спать. Они собирались небольшими кучками по улицамъ и площадямъ, и съ пснями шумными толпами расхаживали по городу. Все это движеніе смахивало на карнавалъ, но ему не доставало веселаго праздничнаго характера, вмсто котораго чувствовалось въ воздух какое-то тревожное оживленіе.

Въ старинной зал ратуши засдали съ самаго полудня старйшины города вокругъ своего главы оберъ-бургомистра, доктора обоихъ правъ, Себальдуса Виллиброда Даша. Герръ Виллибродъ Дашъ былъ видный мужчина, шести футовъ роста, и притомъ непропорціонально, другими словами, феноменально тучный. Быть можетъ, Герръ Виллибродъ Дашъ и не усплъ бы такъ раздаться въ ширину, если бы ему съ той поры, какъ сдлался оберъ-бургомистромъ, т. е. за послдніе десять лтъ, приходилось испытывать, хоть разъ въ мсяцъ по двадцать по четыре часа, столько душевныхъ потрясеній, сколько выпало на его долю сегодня. Завистники и враги (а у какого высокопоставленнаго и великаго мужа ихъ нтъ?) и то увряли, что съ марта текущаго года онъ ежедневно теряетъ всу на одинъ фунтъ. Во всякомъ случа не подлежитъ, по крайней мр, сомннію тотъ фактъ, что за все это время ни разу не видали на его широкомъ лиц той самодовольной, чтобы не сказать наглой, усмшки, которая, въ былыя времена, играла на его толстыхъ, грубо чувственныхъ губахъ и маленькихъ, заплывшихъ, жирныхъ глазкахъ. За то нердко видали, какъ онъ съ озабоченнымъ видомъ утиралъ потъ, струившійся по его лбу, но никогда еще такъ учащенно не повторялъ онъ это движеніе, какъ въ вышеупомянутый теплый весенній вечеръ.

Да и душно же въ зал засданія, за толстыми каменными стнами. Немудрено, что оберъ-бургомистръ и прочіе члены совта, то и дло, подходили въ окнамъ и сквозь спущенныя зеленыя занавски поглядывали на площадь, кипвшую народомъ, чтобы удостовриться, что батальонъ гражданской стражи, нсколько часовъ уже стоявшій подъ ружьемъ передъ зданіемъ ратуши* удерживаетъ свою боевую позицію, съ которой никто и не помышлялъ его сбивать. Чмъ боле смеркалось, тмъ красне разливался по площади отблескъ плошекъ, зажженныхъ въ большихъ канделябрахъ передъ зданіемъ ратуши, тмъ жутче становилось почетнымъ членамъ совта. Теперь уже имъ не оставалось и тни сомннія въ томъ, что люди, заправляющіе чернью, нарочно затягиваютъ въ долгій ящикъ сходку, происходящую въ Римлянин, чтобы подъ покровомъ ночной тьмы удобне привести въ исполненіе свои злые умыслы. А чего-чего нельзя было опасаться отъ дерзости этихъ людей. Грабежъ, пожаръ, убійство, все было возможно.

Тщетно старались нкоторые члены совта, изъ боле храбрыхъ, ободрить другихъ, доказывая имъ, что ихъ дла еще не такъ плохи. Въ особенности штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ напиралъ на успхъ, которымъ увнчались его старанія склонить на сторону праваго дла фабричныхъ работниковъ. Въ шести большихъ мануфактурахъ, осмотрнныхъ имъ посл обда по порученію совта, настроеніе рабочихъ оказалось вполн удовлетворительнымъ. На одной только машинной фабрик Гейдтмана и компаніи раздалось нсколько оппозиціонныхъ голосовъ, да и тхъ остальные живо заставили молчать. А пока этотъ опасный рабочій классъ не идетъ рука объ руку съ возмутителями, нтъ никакого основанія предаваться серьезнымъ опасеніямъ. Затмъ штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ выставилъ на видъ, что сходка, если только не солгали поголовно подосланные, многочисленные лазутчики, далеко не такъ многочисленна, какъ надялись агитаторы, и какъ того опасались друзья порядка, вмсто шести тысячъ не собралось и шестисотъ человкъ. Онъ допускалъ, что поздній часъ благопріятствуетъ всякой попытк возстанія, что докторъ Мюнцеръ человкъ опасный, а шуринъ его Шмицъ,— тутъ штадтратъ пожалъ плечами,— въ высшей степени эксцентричная голова, чтобъ не сказать хуже, но все же оба слишкомъ умны, чтобы безвозвратно компрометировать себя въ предпріятіи, исходъ котораго такъ сомнителенъ, и ни за что ставить свою жизнь на карту. Въ заключеніе онъ объявилъ, что многіе офицеры, изъ его прежнихъ знакомыхъ, увряли его, Что войска горятъ нетерпніемъ вымстить на народ, претерпнныя ими за послднее время, по его милости, непріятности военнаго положенія, и только ждутъ приказанія, чтобы кинуться на чернь.

Увренія господина фонъ-Гогенштейна не могли придать храбрости трусамъ, что не помшало, однакожъ, почтенному собранію признать великія или, какъ энергически выразился оберъ-бургомистръ Дашъ, безсмертныя услуги, оказанныя сегодня городу его разумнымъ, энергическимъ образомъ дйствій: и тмъ боле выражали ему признательности за эту услугу, что отъ него, какъ отъ отптаго либерала, втайн опасались совсмъ иного образа дйствій. Въ послдніе восемь дней въ штадтрат произошла великая перепва: онъ замтно начиналъ склоняться на сторону реакціи, ходили слухи, что онъ окончательно помирился съ своимъ богатымъ дядей, со старицъ рейнфельденскимъ генераломъ, а въ какихъ онъ отношеніяхъ находился съ братьями, это можно было видть не дале, какъ сегодня утромъ, когда президентъ фонъ-Гогенштейнъ, явившись въ ратушу для переговоровъ съ магистратомъ, облобызался съ братомъ въ пріемной, въ присутствіи всхъ канцелярскихъ служителей и разсыльныхъ. Оно конечно, какъ было и не вспомнить кровному дворянину въ ршительную минуту, что предки его, много вковъ тому назадъ, еще въ то время, когда о нын царствующей династіи не было и помину, могучими баронами царили надъ страною, держа въ своихъ рукахъ право жизни и смерти.

Въ этихъ безсвязныхъ разговорахъ, въ робкомъ ожиданіи, время шло да шло, и было уже половина десятаго, а совтъ все еще не пришелъ ни въ какому ршенію. Между тмъ батальонъ національной гвардіи, стоявшій передъ ратушей, надо было смнить другимъ, далеко не столь надежнымъ, какъ первый.

Въ рядахъ начинали раздаваться, тамъ и сямъ, голоса:— курамъ на емхъ, что-ли, мы тутъ стоимъ, да смотримъ, какъ смола отъ плошекъ каплетъ намъ на мундиры? Ужь если и впрямь демократы собираются поджечь городъ со всхъ четырехъ концевъ, такъ шли бы себ господа члены домой, да оберегали бы себ каждый свою семью.

Тщетно офицеры уговаривали недовольныхъ, даже рчь, произнесенная оберъ-бургомистромъ Дашемъ съ верхней ступеньки лстницы ратуши, не имла никакого результата. На его патетическій вопросъ:— разв не вс мы дти одного города? послышался возгласъ:

— Да здравствуетъ толстый Дашъ, да и намъ, братъ, вмст съ нимъ, ура!— И вооруженная сила и.народъ весело подхватили этотъ возгласъ. Наконецъ національная гвардія согласилась подождать еще полчаса, но, если и по прошествіи получаса все еще ‘не начнется потха,’ гвардія объявила, что разойдется по домамъ.

Оберъ-бургомистръ, пыхтя и обливаясь потомъ, возвратился въ залу засданія, веллъ запереть вс двери и попросилъ всхъ господъ присутствующихъ подарить ему нсколько минутъ вниманія. Когда вс собрались вокругъ зеленаго стола, онъ началъ сиплымъ шопотомъ, какъ бы опасаясь, чтобы звукъ его словъ какъ нибудь не пробился наружу, сквозь толстыя стны и двери.

— Милостивые государи! ршительная минута настала, въ этомъ я уже не могу доле сомнваться, посл всего, что я видлъ и слышалъ. Фанатическая чернь распоряжается самоуправно, оттснивъ въ сторону людей благомыслящихъ: національная гвардія грозитъ отпаденіемъ, намъ боле не на кого полагаться, кром самихъ себя, да превосходнаго регулярнаго войска, послдней опоры порядка, алтаря и семейнаго очага. Комендантъ города, генералъ-маіоръ графъ Гинкель фонъ-Гакельбергъ, сію минуту присылалъ мн сказать съ своимъ адъютантомъ, что все регулярное войско къ нашимъ услугамъ. Надюсь, господа, что вы одобрите мой отвтъ: я просилъ ему передать, что непремнно воспользуюсь его предложеніемъ, если черезъ полчаса грозныя tjhh, висящія надъ нашими головами, не разсются.

Милостивые государи! я сознаю, что, при настоящихъ томительныхъ обстоятельствахъ, такая долгая отсрочка минуты спасенія есть уже самоотверженіе, граничащее съ героизмомъ, но, милостивые государи, въ виду недавнихъ событій въ нашемъ город, которыя еще свжи въ памяти каждаго, мн казалось, что для поддержанія нашего достоинства, нашей чести, мы должны по возможности избгать столкновенія между войскомъ и чернью, пока это хоть сколько нибудь совмстно съ общею безопасностью. Знаю, господа, что велика моя отвтственность, знаю, что въ эти полчаса гроза можетъ разразиться надъ глазами многихъ добрыхъ гражданъ, и прежде всего надъ нашими же собственными головами.

Но, пускай критическая минута застанетъ всхъ насъ на нашемъ посту: не такъ ли господа, вы не оставите вашего оберъ-бургомистра?

Послднія слова герръ Виллибродъ Дангъ произнесъ глубоко взволнованныхъ голосомъ. Онъ принужденъ былъ на минуту остановиться, чтобы утереть потъ, струившійся по его лицу. Торжественная, была минута, когда вс присутствующіе поднялись съ своихъ мстъ, давая этимъ знать, что они готовы и жить и умереть съ своимъ храбрымъ вождемъ.

— Но, продолжалъ герръ Виллибродъ Дашъ, когда смолинулъ глухой ропотъ одобренія,— хотя мы, съ своей стороны, и готовы пожертвовать и жизнью, и имуществомъ для праваго дла, на насъ лежитъ обязанность охранять достояніе города отъ дерзкихъ покушеній черни. Прежде всего намъ надо подумать о государственныхъ кредитныхъ билетахъ, суммою на триста тысячъ талеровъ, которые, какъ вамъ извстно, господа, вслдствіе особыхъ соображеній, до сихъ поръ еще не пущены въ обращенье, кто поручится намъ, что обстоятельство это неизвстно предводителямъ возстанія? Кто поручится намъ, что тамъ (и при этомъ Дашъ указалъ на дверь и еще боле понизилъ голосъ) не кроется измны? Разв мы можетъ полагаться на нашихъ служителей, разсыльныхъ, писцовъ? Разв мы можемъ безусловно разсчитывать на ихъ благодарность и преданность?

Нтъ, господа, не будемъ закрывать глаза на опасности нашего положенія. Мы одни, намъ не на кого боле полагаться, какъ.на самихъ себя. А потому, выслушайте мое предложеніе: — государственнымъ кредитнымъ билетамъ и другимъ важнымъ бумагамъ не слдъ оставаться въ такомъ мст, про которое знаютъ многіе. Мы должны ихъ препроводить куда нибудь подальше, и мое точное знаніе всхъ угловъ и закоулковъ ратуши помогло мн пріискать для нихъ безопасное мстечко, куда по проникнуть и самому тонкому мошеннику. Но, вслдствіе соображеній, ненуждающихся въ дальнйшемъ поясненіи, неблагоразумно было бы намъ приступить къ перемщенію бумагъ всмъ вмст, я потому я предлагаю вамъ поручить это дло мн и другому лицу, которое вы выберете изъ среды васъ самихъ на мсто вашего, столь не во время заболвшаго, казначея.

— Я предлагаю избрать для этого нашего почтеннаго товарища и друга, господина фонъ-Гогенштейна, который еще сегодня столь доблестно поработалъ на пользу общую и пріобрлъ себ право на нашу признательность, проговорилъ хозяинъ машинной фабрики, штадтратъ Гейдтманъ и компанія. Снова раздался глухой ропотъ одобренія. Оберъ-бургомистръ всталъ съ своего мста, а за нимъ и остальные старйшины города.

— Благодарю васъ, господа, отъ всего сердца, проговорилъ герръ Виллибродъ Дашъ,— за хладнокровіе и высокое присутствіе духа, выказанное вами въ столь критическую минуту, достойнаго же моего друга и товарища, штадтрата фонъ-Гогенштейна, покорнйше прошу принять павшій на него единодушный выборъ.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ поклонился:— Голова моя и рука всегда въ услугамъ города, проговорилъ онъ, граціознымъ движеніемъ прижимая руку къ сердцу.

Когда оберъ-бургомистръ и герръ фонъ-Гогенштейнъ удалились изъ залы засданія, кто-то обратилъ вниманіе присутствующихъ на то обстоятельство, что штадтратъ сильно поблднлъ, когда Гейдтманъ произнесъ его имя, и что рука его замтно дрожала, когда онъ взялъ подсвчникъ, чтобы посвтить оберъ-бургомистру, но Гейдтманъ и остальные оспаривали этотъ фактъ и выставляли на видъ, что герръ фонъ-Гогенштейнъ достаточно доказалъ впродолженіе ныншняго дня, что онъ и въ званіи городского сановника не утратилъ мужество дворянина и воина. Между тмъ, оберъбургомистръ Дашъ и его товарищъ пробирались длиннымъ, узкимъ корридоромъ, оканчивавшимся лстницею, которая вела на верхній этажъ. Тамъ новый корридоръ привелъ ихъ въ запертой двери, замывавшейся еще кром того желзнымъ болтомъ съ прившенными къ нему хитрыми замками. Черезъ эту-то дверь, снова бережно заперевъ ее за собою, они вошли въ архивъ, а изъ архива въ мрачную комнату съ затхлою атмосферою, все убранство этой послдней состояло изъ сундуковъ и шкаповъ, по милости которыхъ окна комнаты были снабжены желзными ршетками. Эта-то комната и была казначейство.

— Уфъ! вздохнулъ докторъ Дашъ, затворивъ за собою тяжелую дверь,— я просто не знаю куда дться сегодня отъ жару.

— А я такъ, напротивъ, зябну, замтилъ герръ фонъ-Гогенштейнъ,— здсь, должно быть, ужасно холодно.

— Воздухъ сырой! отвчалъ докторъ Дашъ — Того и гляди, что уморишь себя по милости этихъ проклятыхъ демократовъ.

— Однако, любезный товарищъ, приступимъ къ длу. Вотъ въ этомъ сундук лежатъ кредитные билеты, они всего нужне. Подлинность остальныхъ бумагъ можно будетъ объявить сомнительной. Но куда мы днемся отъ нашихъ же собственныхъ кредитныхъ билетовъ въ одинъ и въ пять талеровъ, какъ разъ они попадутъ какимъ нибудь незаконнымъ образомъ въ обращеніе? А потому я и думаю любезный товарищъ, что намъ прежде всего надо обезопасить эти триста тысячъ. Он лежатъ въ жестяной шкатулк вотъ въ этомъ сундук. Позвольте-ка! Насилу-то открылъ! Изволите ли видть? А теперь потрудитесь вынуть тамъ ящикъ, что поменьше, въ немъ прежде лежали первыя двсти тысячъ, можетъ статься, что большой ящикъ не взойдетъ въ то пространство, куда я задумалъ его спрятать, тогда намъ прійдется переложить деньги въ меньшій ящикъ. Вотъ этотъ ключикъ подходитъ къ нимъ обоимъ.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ вынулъ об указанныя ему шкатулки. Но въ ту самую минуту, какъ онъ отвернулся, тяжелая крышка сундука съ шумомъ захлопнулась. Штадтратъ вздрогнулъ и испустилъ легкій крикъ.

— Надюсь, что васъ не ушибло? встревоженно спросилъ оберъ-бургомистръ.

— Нтъ, отвчалъ штадтратъ.— Нервы мои сегодня что-то возбуждены, усталость что ли тому причиной или болзнь моей жены.

— Выйдемте скоре изъ этого погреба, меня и самого начинаетъ знобить. Я поведу васъ къ задуманному мною мсту.

Они быстрыми шагами вышли изъ комнаты казначейства и во избжаніе всякихъ встрчъ, направились тмъ же корридоромъ къ двери, которую отперъ бургомистръ, шедшій на этотъ разъ съ подсвчникомъ впереди.

— Это, какъ видите, мой частный рабочій кабинетъ, замтилъ онъ.— Грабителямъ никогда и въ голову не придетъ, чтобы я могъ отважиться держать городскую казну въ моей же собственной комнат, они будутъ шарить по чердакамъ и подваламъ. Видите-ли этотъ шкапъ, вдланный въ стну, имъ-то я и хочу воспользоваться. Никто, кром меня, не знаетъ о его существованіи, я открылъ его случайно и держу въ немъ, какъ видите, нсколько бутылокъ вина, чтобы всегда имть ихъ подъ рукою. Потрудитесь переставить бутылки на верхнюю полку, а теперь, прошу васъ, помогите мн поставить шкатулку въ шкапъ.

Но какъ они ни прилаживались, шкатулка во входила въ узкое отверстіе.

— Этого-то я и боялся, проговорилъ оторопвшій оберъ-бургомистръ.

— Надо пріискать другое мсто, куда бы спрятать шкатулку, замтилъ герръ фонъ-Гогенштейнъ.

— Другого мста я не знаю, а намъ каждая минута дорога. Надо переложить деньги въ другую шкатулку, больше длать нечего. Вотъ ключъ, я его всегда держу при себ. Попробуемте-ка, пойдетъ-ли другая шкатулка? Входитъ какъ нельзя лучше! Такъ живо же за работу! Намъ нельзя терять ни минуты.

Герръ Дашъ отперъ шкатулку съ деньгами. Видимо-невидимо лежало въ ней новенькихъ кредитныхъ билетовъ, цнностью отъ одного и до ста талеровъ, акуратно разложенныхъ пачками во сто и въ тысячу талеровъ.

— Я буду вамъ ихъ подавать, сказалъ оберъ-бургомистръ,— а вы укладывайте ихъ въ ту шкатулку. Тяжкимъ бы искушеніемъ была подобная работа для какого нибудь бдняка. Слава Богу, что оба мы богаты. Что съ вами?

— Такъ, ничего, отвчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ, опускаясь на стулъ и отирая холодный потъ, выступившій у него на лбу.— Нервы мои не совсмъ въ порядк. Это сейчасъ пройдетъ.

— Выпейте стаканъ этого портвейна, оказалъ оберъ-бургомистръ, вынимая изъ шкапа одну изъ бутылокъ.— Это васъ подкрпитъ.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ дрожащею рукою наполнилъ стаканъ, стоящій на стол, и выпилъ его залпомъ.

— Какъ вы себя чувствуете теперь? спросилъ докторъ’ Дашъ.

— Мн лучше, отвчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ.

— Въ такомъ случа, поспшимте кончить.

Въ эту минуту съ площади, на которую выходили окна кабинета, раздался громкій кривъ.

— Что это такое? воскликнулъ оберъ-бургомистр и съ испугу уронилъ пачки, которыя были у него въ рукахъ, снова въ ящикъ.

Оба сановника бросились къ окну. При свт мсяца и плошекъ можно было ясно разглядть все, что происходило на двор.

Изъ одной изъ улицъ, приникавшихъ къ площади, шла черпай колонна людей прино по направленію къ ратуш. Толпа народа, тснившагося на площади уже втеченіи нсколькихъ часовъ, колыхалась въ разныхъ направленіяхъ, преимущественно же двигалась на встрчу новоприбывшей толп съ гамомъ, свистомъ и съ кривою ‘ура!’ Среди этого шума раздавался львиный голосъ толстаго мелори національной гвардіи, командовавшаго:— Заряжай!— Но лишь немногіе слушались этой команды.

Оберъ-бургомистръ, докторъ обоихъ правъ, Себальдусъ Виллибродъ Дашъ задрожалъ всмъ тломъ.

— Мы погибли, простоналъ онъ,— что теперь длать?

— Спшите внизъ, господинъ оберъ-бургомистръ, съ живостью возразилъ штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ,— ваше присутствіе тамъ необходимо. Идите съ крикунами на мировую. Общайте имъ выдачу оружія и всевозможныя льготы, пока войска не подоспютъ къ намъ на помощь. Но спшите, спшите, не то все пропало. Я послдую за вами, какъ скоро окончу свое дло здсь.

— Не пойдете ли вы вмсто меня? жалобно спросилъ собесдникъ.

— Помилуйте, докторъ, разв я оберъ-бургомистръ? отвчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ.

— Ваша правда, я иду, я долженъ идти, я долженъ исполнить свой долгъ. Но, пожалуйста, приходите какъ можно скоре.

— Непремнно поспшу, отвчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ, и почти вытолкалъ малодушнаго колосса за дверь.

Дверь захлопнулась за оберъ-бургомистромъ и герръ фонъ-Гогенштейнъ поспшно задвинулъ засовы. Потокъ онъ бросился къ столу, гд стояло, вино, налилъ себ другой стаканъ по самый край я опорожнилъ его въ нсколько глотковъ.

Поставивъ пустой стаканъ до столъ, онъ окинулъ всю комнату сверкающими глазами. Затмъ онъ провелъ холодными, какъ ледъ, руками по пылающему лбу и громко захохоталъ.

Да и какъ было не смяться? Онъ, злополучный спекуляторъ, засвшій по шею въ долгахъ, кое-какъ перебивавшійся отъ одного срока до другого съ помощью возобновляемыхъ, ничего нестоющихъ векселей, и ждавшій себ съ часу на часъ неминуемой гибели,— онъ ворочаетъ несмтными сокровищами, одна двадцатая доля которыхъ выручила бы его изъ бды! Еще не дале какъ сегодня спрашивалъ онъ себя, и спрашивалъ не въ первый разъ за послднія десять лтъ, не всего ли умне съ его стороны будетъ всадить себ пулю въ лобъ? Но застрлиться онъ успетъ еще и тогда, когда откроется его воровство.— Воровство? нтъ, какое хе это воровство? Это только полезное употребленіе денегъ, которыя здсь лежатъ безъ всякой пользы. Къ тому же, то, что онъ возметъ, можетъ потомъ замстить, лишь бы только удалась спекуляція, которую онъ думалъ сдлать на эти деньги. А тамъ и Рейнфельденскій дядюшка, который съ нкоторыхъ поръ, повидимому, души не чаялъ въ его сын, не захочетъ же допустить отца своего любимца до тюрьмы. Наконецъ казначей, которому была вврена городская казна, былъ человкъ больной и трусоватый, и давно уже поговаривалъ о томъ, что чувствуетъ себя неспособнымъ занимать эту должность въ такое безпокойное время и собирается подать въ отставку, а по выход больного старика всего вроятне было, что вакантную должность предложатъ ему, Артуру фонъ-Гогенштейну, какъ человку, успвшему за послднее время сдлаться необходимымъ, а тогда ему легко будетъ пополнить мало-по-малу дефицитъ въ касс. Или ужь не прибрать ли ему къ рукамъ вс триста тысячь и не бжать ли съ ними? Скрыться въ этотъ вечеръ будетъ легко, въ Лондон онъ сбудетъ кредитные билеты за одну треть, за четверть ихъ настоящей цны, и съ тмъ, что ему очистится такимъ образомъ, убжитъ въ Америку. А жена, которая еще не дале, какъ сегодня, такъ тревожно пожимала его руки, когда онъ, мучимый безпокойствомъ, уходилъ изъ дому? А сынъ, котораго онъ въ этотъ вечеръ ждетъ къ себ и съ которымъ онъ долженъ былъ встртиться, возвращаясь домой съ украденною добычею? Но для кого же онъ и длаетъ это, какъ не для жены и не для сына? Не о себ же онъ хлопочетъ. Ему смерть не страшна. Сколько разъ стоялъ онъ подъ дуломъ пистолета противника! А посл завтра срокъ уплаты по векселю въ десять тысячъ талеровъ! И всего-то десять пачекъ изъ этой массы лежащихъ передъ нимъ, десять тоненькихъ, укладистыхъ пачекъ, которыя такъ легко было унести въ карман сюртука! Но увы, уже слишкомъ поздно. Ты слишкомъ долго колебался.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ взглянулъ на часы, висвшіе противъ него на стн, когда онъ поставилъ на столъ бутылку съ виномъ, взглядъ его случайно упалъ на циферблатъ: было тогда десять часовъ, тотъ же часъ показывала стрлка и теперь. Ужь не остановились-ли часы? Нтъ, маятникъ все по прежнему ходитъ взадъ и впередъ, да и на башенныхъ часахъ въ эту минуту раздался бой большихъ часовъ, помщавшихся въ башн ратуши надъ его головою. Весь этотъ міръ кружащихся въ безумномъ вихр мыслей вмстился въ тсные предлы какой нибудь минуты!

И такъ, еще время… Чу! кажется, чьи-то шаги раздаются въ корридор? Они раздаются все ближе и ближе… Теперь или никогда! Va banque! И жизнь и честь поставлены на одну карту…

У двери раздается какой-то шорохъ… Чтобы это такое могло быть?

— Господинъ штадтратъ!

— Кто тамъ?

— Я, служитель Венцель. Оберъ-бургомистръ велли просить вашу милость какъ можно скоре пожаловать внизъ.

— Сейчасъ!

Жестяная шкатулка заперта въ потаенный шкапъ, дверцы примыкаютъ такъ плотно, что онъ и самъ едва можетъ отыскать отверстіе подъ обоями.

Онъ испускаетъ глубокій вздохъ и застегиваетъ на вс пуговицы свой легкій сюртукъ, но минуту спустя, ему приходитъ въ голову, что это можетъ возбудить подозрнія и онъ снова разстегивается. Наконецъ онъ отперъ дверь и показался на порог съ подсвчникомъ въ рук.— Съ нами сила крестная! восклицаетъ служитель Венцель,— на вашей милости лица нтъ!

— Мн было очень дурно, любезный Венцель, теперь мн легче. Возните, пожалуйста, подсвчникъ и ступайте впередъ. Ну что, Венцель, какъ идутъ у васъ длишки?

— Покорно благодарю, господинъ штадтратъ, идутъ по немногу, отвчаетъ Венцель, недоумвая съ какой стати герръ фонъ-Гогенштейнъ именно теперь обращается къ нему съ подобнымъ вопросомъ.

— Чай, трудно концы съ концами-то сводитъ. На жалованье-то не раскутишься.

— Ну* да что-жъ длать, господинъ штадтратъ, по одежк протягивай ножки отвчаетъ служитель, который ршительно не можетъ взять въ толкъ, съ чего это вздумалось штадтрату пуститься съ нимъ въ эту минуту въ подобный разговоръ, а потому и поршилъ, что штадтратъ, врно, больне, чмъ самъ сознается.

— Не угодно-ли будетъ вашей милости опереться на мою руку? проговорилъ онъ, оборачиваясь къ нему.

— Спасибо, ненужно, любезной, отвчаетъ штадтратъ, которой въ эту самую минуту застегиваетъ послднюю пуговицу своего пальто и вдругъ снова поспшно разстегиваетъ ее.

Старикъ служитель не говоритъ уже боле ни олова и только ускоряетъ шаги, жутко ему оставаться на един съ больныхъ штадтратомъ, который говорятъ такія безсвязныя рчи и длаетъ такіе странные жесты.

Они спускаются въ нижній этажъ, въ просторныхъ сняхъ, предшествующихъ комнат засданія, встрчаютъ бургомистра и нсколько человкъ сановниковъ. Бургомистръ отводитъ штадтрата фонъ-Гогенштейна въ сторону, лицо его сіяетъ удовольствіемъ.

— Если не ошибаюсь, мы перетревожились понапрасну, любезнйшій сослуживецъ! Мюнцеръ сказалъ небольшую рчь и толпа уже расходится. Гд у васъ ключи отъ шкапа и отъ шкатулки?

— Оба здсь.

— Премного вамъ благодаренъ. И такъ, я могу перенести завтра шкатулку такъ какъ она есть въ казначейство.

— Конечно, конечно! Вся разница только въ токъ, что деньги переложены изъ большой шкатулки въ маленькую.

— Еще разъ большое спасибо, любезный сослуживецъ.

И оберъ-бургомистръ Дашъ въ порыв восторга заключаетъ Артура фонъ-Гогеншгейна въ свои объятія. Другіе члены совта, и во глав всхъ машинный фабрикантъ герръ Гейдтманъ тоже обступаютъ его съ поздравленіями и выраженіями благодарности, они называютъ Артура спасителемъ города.

Но герръ фонь-Гогенштейнъ съ какою-то раздражительностью спшитъ прекратить вс эти изліянія.

— Благодарю васъ, господа, говоритъ онъ.— Я исполнилъ не боле, какъ свой долгъ. Извините меня, господа, я чувствую себя не совсмъ здоровымъ и попросилъ бы отпустить меня къ моей больной жен.

— Карету господину фонъ-Гогенштейну! Скоре карету.

— Нтъ, ужь я лучше пойду пшкомъ. Ночной воздухъ меня освжитъ. Покойной вамъ ночи, господа!

И герръ фонъ-Гогенштейнъ поспшно протснился сквозь ряды присутствующихъ, какъ бы торопясь выбраться на открытый воздухъ, чтобы не лишиться чувствъ.

— Ну что, не правду-ли я говорилъ? замтилъ одинъ изъ членовъ совта.— На немъ еще къ то время лица не было, когда онъ отправился съ оберъ-бургомистромъ на верхъ.

— Немудрено, отвчалъ другой.— Не легкій задался ему нынче денекъ. Къ тому же и жена его больна…

— А посл завтра послдній срокъ, замтилъ адвокатъ, депутатъ отъ города Кальтебильдъ.— Ужь не знаю, откуда онъ возметъ деньги, чтобы заплатить по векселямъ.

— Милостивые государи, произнесъ оберъ-бургомистръ,— взглядъ мой, конечно, не можетъ проникать въ будущее, и я не знаю, что готовятъ вамъ, послдующіе дня, но мн кажется, что мы вправ сказать, что на этотъ разъ своимъ хладнокровіемъ и энергіей мы спасли городъ отъ грозившей ему суматохи, не проливъ при этомъ ни единой капли крови.

XVI.

Между тмъ опасность, о существованіи которой такъ положительно заявлялъ оберъ-бургомистръ, была далеко не такъ велика, какъ казалась почтеннымъ членамъ городского совта, смотрвшимъ va вещи въ увеличительное стекло собственнаго страха. Цифра народа, собравшагося въ ‘Римлянин’, какъ и предсказывалъ докторъ Гольмъ, вмсто шести тысяче, на которыя разсчитывали Мюнцеръ и сангвиническій Петръ Шмицъ, не достигала и шестисотъ, да і изъ числа этихъ шестисотъ очень немногіе были на сторон ршительнаго образа дйствій. Рчи Артура фонъ-Гогенштейна, сказанныя имъ въ различныхъ фабрикахъ передъ рабочими, не остались безъ дйствія. Большая часть рабочихъ или совсмъ не пришла на сходку, или выказывала очень мало готовности стоять за общее дло. Они откровенно говорили, что не видятъ пользы въ этихъ краснорчивыхъ: рчахъ, пока заработная плата не повышена и число рабочихъ часовъ не уменьшено. Если при настоящемъ положеніи длъ еще имъ взвалятъ на плечи стоянье на часахъ и патрульную службу, то женамъ ихъ и дтямъ придется умирать съ голоду. Напрасна Мюнцеръ, Петръ Шмицъ и даже, подъ конецъ, докторъ Гольмъ истощали все свое краснорчіе, доказывая имъ, что они понимаютъ дло прямо на выворотъ, что въ политик и въ государственной жизни сила идетъ впереди права, что вс т права, которыя страхъ исторгнетъ для нихъ у собственниковъ въ настоящую минуту, снова отберутся у нихъ, какъ скоро собственники почувствуютъ, что власть возвратилась къ нимъ въ руки, настроеніе оставалось вялымъ и Мюнцеръ, занимавшій мсто предсдателя, остерегался и настаивать на такого рода мрахъ, неосуществимость которыхъ, при малочисленности лицъ, явившихся на сходку, была дломъ очевиднымъ. Тмъ не мене онъ съ намреніемъ затягивалъ переговоры въ долгій ящикъ, чтобы скрыть по возможности подъ покровомъ наступающей ночи неудачу этой демонстраціи, о которой было напередъ возвщено въ такихъ громкихъ выраженіяхъ. Въ заключеніе поршили идти на площадь и тамъ, въ виду національной гвардіи, выстроенной подъ ружьемъ передъ зданіемъ ратуши, разойтись при крик: ‘да здравствуетъ право!’ Нсколько горячихъ головъ, находившихся между присутствующими, въ томъ числ слесарный мастеръ Кристофъ Ункель, подняли, конечно, громкій ропотъ противъ такого несмлаго ршенія, но они были принуждены замолчать, и въ половин десятаго процессія тронулась, предводительствуемая Мюнцеронъ, Петромъ Шмицомъ, Гольмомъ и другими, и распвая Шлезвигъ-Голштинскій гимнъ.

Передъ ратушею Мюнцеръ говорилъ рчь народу, въ которой онъ благодарилъ за оказанное ему довріе и настаивалъ на необходимости строго держаться разъ уже принятаго положенія.

— Сегодня вечеромъ, говорилъ онъ, и далеко раздавался по людной площади его могучій голосъ,— мы ршились нашею умренностью и воздержанностью доказать нашимъ противникамъ, что лишь собственная ихъ нечистая совсть мшаетъ имъ принять насъ въ свои ряды. Можно оспаривать практическую мудрость подобнаго ршенія, но нельзя не допустить благородства внушившихъ его побужденій. Мы хотимъ быть сильны нашею слабостью. Мы хотимъ пріобртать, ничего не домогаясь, мы хотимъ побдить, не вступая въ борьбу. Да послужитъ это урокомъ нашимъ противникамъ. Пускай наши противники не забиваютъ, что право не всегда за тмъ, кто обладаетъ, что неправое стяжаніе есть мечъ, разъдаемый ржавчиной. Предоставимъ же ржавчин его разъдать, она длаетъ свое дло не торопясь, ей нужны вка и тысячелтія, а самый долгій срокъ человческой жизни семьдесятъ, восемьдесятъ лтъ. Но народъ вченъ, народъ можетъ ждать, да здравствуетъ великодушный, терпливый, безсмертный народъ! А за тмъ я распускаю собраніе, пускай вс идутъ по домамъ, часъ теперь поздній, пора спать, да не скажутъ наши противники, что мы пренебрегли хоть одною изъ обязанностей добраго гражданина.

— Ура! да здравствуетъ докторъ Мюнцеръ!— И сотни народа, слушавшія рчь Мюнцера, шумно разошлись въ разныя стороны.

— Да вы никакъ, Мюнцеръ, хотли ихъ всхъ на смхъ поднять? спросилъ докторъ Гольмъ, стоявшій неподалеку отъ Мюнцера.

— Такъ что-жъ? Разв я не былъ вправ это сдлать? бшено воскликнулъ докторъ Мюнцеръ.— Разв это народъ?— это просто стадо барановъ, гоняй его кто хочетъ, а мн ужь это надоло.

И, надвинувъ на брови свою калабрійскую шапку, онъ болышими шагами удалился отъ своихъ друзей.

Темно было у него на душ. Невроятныхъ усилій стоило ему въ этотъ вечеръ сдерживать себя передъ толпою, которая представлялась ему такою близорукою и малодушною, оставшись на един съ самимъ собою, онъ далъ волю своему негодованію, которое, подобно потоку лавы, вырвалось изъ глубины его пламеннаго, гордаго сердца, и разразилось горькими укорами народу, укорами отца, обманутаго въ надеждахъ, которыя онъ въ своемъ ослпленіи возлагалъ на любимаго сына. Съ горькою усмшкою повторялъ онъ изрченіе Гете о тхъ ‘безумцахъ, которые не умютъ блюсти свое сердечное богатство и выказываютъ передъ толпою чувство и мысль’, онъ давалъ себ слово не браться боле за этотъ тяжелый трудъ предводительствованья народомъ, и предоставить его тмъ, которые не узнали на опыт, что инертная глыба вчно снова и снова скатывается въ глубину.

Обуреваемый этими мыслями, онъ шелъ впередъ, не обращая вниманія на толпы народа, все еще безпокойно расхаживавшія по улицамъ. Ему и въ голову не приходило идти домой, душа его искала простора, а дома его ожидала тсная, мщанская, скромная обстановка. Жена приступитъ къ нему съ распросами о событіяхъ дня, о которыхъ и вспоминать-то ему было въ тягость. Онъ огорчитъ ее своею рзкостью и раздражительностью. Зачмъ же идти? Зачмъ ему видть, какъ спокойно смятъ ло своемъ кроваткамъ его дти? Дти, дти! И зачмъ только они на свтъ родились, гд такъ мало радости, такъ маю удовлетворенія сердечнымъ потребностямъ человка? Правда, они не наслдовали отъ отца его страстную организацію, въ нихъ скоре было замтно преобладаніе материнскаго кроткаго момента, но все равно! Что толку въ существованіи, нехоженъ на мирный ручей, лниво извивающійся среда плоской поляны? Что за радость такъ жить, какъ живетъ Клара? И на что ему, безпокойному и недовольному, эта кроткая, скромная, миролюбивая подруга? Хоть бы она, по крайней мр, была счастлива — и того не было. Разв она не мучилось неотказнымъ сознаніемъ, что не такая жена была бы нужна неутомимому борцу, ея мужу? Это сознаніе до времени скосило цвтъ ея молодости, око выражалось въ какой-то скорбной черт, ложившейся вокругъ ея губъ, каждый разъ, какъ она полагала, что ни кто на нее не смотритъ. Но на комъ же лежала вина, если только можно назвать виною то, что органически необходимо вытекаетъ изъ взаимнодйствія таинственныхъ силъ, то имущихъ, то отталкивающихъ другъ друга? Когда онъ, двнадцать лтъ ту назадъ, сватался за восемнадцатилтнюю двушку, могъ ли онъ угадать, что водоворотъ политическихъ событій увлечетъ его съ неудержимою силою въ т пучины, куда не наслдовалъ за никъ его робкой подруг? И неужели ему изъ-за этого удалиться въ мирную пристань семейной жизни и спокойно глядть, какъ борются и гибнутъ его товарищи? Нтъ, и тысячу разъ нтъ! Тотъ, кто чувствуетъ потребность широкой дятельности и присутствіе въ себ великой силы, не вправ замыкаться въ мщанскій кругъ обыденной жизни. Тому, кто обрекъ себя на служеніе народу, нечего уже смотрть на каждое облачко, которое пробжитъ по лицу его жены. Цль его не счастье семьи, но благо народа, онъ долженъ искать себ награды не въ кроткой улыбк, не въ ласковомъ слов жены, но въ единодушныхъ кликахъ восторга, которыми благодарный народъ провожаетъ своего вождя изъ форума въ сенатъ.— Но гд же онъ, этотъ благодарный народъ? Я вижу только толпу тупоумныхъ и грубыхъ дтинъ, которые неспособны дйствовать, какъ взрослые люди, и только умютъ кричать и буянить, какъ мальчишки. Что же? съ Богомъ, кричите себ, выбивайте стекла въ окнахъ, и, на сонъ грядущій, убаюкивайте себя сладкою увренностью, что вы совершили великіе подвиги. На утро васъ ждетъ печальное похмлье, въ которомъ ясно скажется вамъ ваша собственная ничтожность.

Мюнцеръ, самъ того не замчая, забрелъ въ одну изъ аристократическихъ улицъ города, куда въ обыкновенное время не проникала суета дловой жизни, но въ этотъ вечеръ и по ней шатались шумныя, полупьяныя кучки людей. Передъ однимъ изъ домовъ, отворенныя бельэтажныя окна котораго лили яркій свтъ на темную улицу, стояла толпа, возроставшая каждую минуту съ изумительною быстротою, толпа шумла, кричала и свистла. По сосдству съ отворенной балконной дверью стоялъ, какъ видно, рояль, изъ котораго чьи-то искусные пальцы извлекали самые бшеные, самые причудливые звуки. Чмъ грозне поднимался на улиц ропотъ толпы, тмъ громче и величественне гудли струны чуднаго инструмента, Какъ скоро внизу наставало затишье, звуки разсыпались жемчужною, игривою трелью, точно шаловливый хохотъ воздушнаго Ореола надъ изступленіемъ Калибана.

По крайнй мр такое впечатленіе произвелъ этотъ странный концертъ на сильно возбужденныя чувства нашего героя, который слушалъ его, прислонясь къ садовой ршетк, напротивъ самаго дома. Давно уже обращалъ на себя его вниманіе этотъ домъ, выдававшійся между окружающими его зданіями своею красивою архитектурою. Воображеніе его населяло этй роскошные покой прелестными образами, и онъ нарочно не освдомлялся о томъ, кому принадлежитъ этотъ домъ, чтобы не получить въ отвтъ, что принадлежитъ онъ такому-то банкиру, или такому-то rentier, который отдыхаетъ въ немъ отъ скучной работы отрзыванья купоновъ. Но пальцы, подъ которыми такъ смялись и рзвились клавиши рояля, не могли принадлежать рук привыкшей рыться въ грязныхъ деньгахъ, тотъ, кто отважился съ такимъ вызывающимъ спокойствіемъ относиться къ грозному неудовольствію раздраженной толпы, не югъ быть дюжиннымъ человкомъ, и Мюнцеру подсказывало его знаніе человческаго сердца, что только женщина можетъ съ такою безпечною отвагою отстаивать свой минутный капризъ.

— За что мы даемъ этимъ дармодамъ потшаться надъ нами? сказалъ грубый голосъ возл самаго Мюнцера.

— Мы имъ покажемъ съ кмъ они имютъ дло, крикнулъ другой.

— Этотъ народъ въ одинъ вечеръ сожжетъ больше свчей, чмъ нашъ братъ въ цлый годъ, пропищалъ женскій голосъ.

— А что, братцы, выбьемте имъ стекла въ окнахъ! Мы тоже хотимъ свою музыку затять, кричали бснующіеся, а имъ въ отвтъ все бшене и рзве неслись веселыя трели, какъ будто, вмсто грозныхъ криковъ уличной толпы, раздавались восторженныя браво потрясеннаго партера.

Вдругъ полетлъ камень и одно изъ оконныхъ стеколъ задребезжало. Игра замолкла, высокая женская фигура въ пышномъ темномъ плать показалась у отворенной балконной двери и спокойно простояла тутъ нсколько минутъ, скрестивъ руки на груди, какъ бы давая уличной толп убдиться, что она иметъ дло съ женщиной. Затмъ фигура скрылась и, минуту спустя, снова полились веселые звуки, еще веселе и рзве, чмъ прежде.

Эта смлость не только не импонировала, но еще подлила масла на огонь.

— Къ чорту наглую аристократку! Повыбьемте ей вс стекла въ окнахъ, чтобы ей осколки черезъ голову летли! Камня на камн не оставимъ!

Въ три прыжка Мюнцеръ очутился на противоположной сторон улицы, у самаго подъзда дома. Съ минуту онъ простоялъ въ нершимости, держась за ручку двери и не зная, войди ему или нтъ. Но еще взглядъ на толпу, изступленіе которой росло съ каждою минутой, и онъ нажалъ ручку. Дверь, которую перепуганная прислуга не то боялась, не то позабыла запереть, уступила, и онъ кинулся, мимо двухъ трепетныхъ фигуръ въ ливреяхъ, по лстниц, устланной ковромъ, на верхъ, звуки рояля, неперестававшіе раздаваться, указали ему дорогу, и онъ отворилъ дверь.

Яркій свтъ множества свчей, горвшихъ въ канделябрахъ, почти ослпилъ Мюнцера посл уличнаго полумрака. Въ большой роскошно убранной комнат никого не было, кром дамы, виднной имъ за нсколько минутъ передъ тмъ у окна. Она сидла у рояля, сонною къ двери, и за громомъ fortissimo, которое въ эту самую минуту вырывалось изъ-подъ ея стройныхъ могучихъ пальцевъ, не слыхала ни шаговъ вошедшаго Мюнцера, ни даже шума бушевавшей на улиц толпы. Въ слдующую за тмъ минуту, Мюнцеръ былъ возл нея и тутъ только она обернулась къ нему лицомъ. Рука ея спокойно опустилась на клавиши, большіе, блестящіе черные глаза глядли скоре съ изумленіемъ, чмъ съ испугомъ на красивое блдное лицо, окаймленное черною бородою, которое такъ неожиданно, точно изъ земли, выросло около нея, и было обращено къ ней съ выраженіемъ испуга и удивленія.

Прежде, чмъ изъ роскошныхъ ея губъ успло вылетть слово, Мюнцеръ схватилъ ее за руку и увлекъ въ глубину комнаты.

— Извините меня, сударыня, проговорилъ онъ дрожавшимъ отъ внутренняго волненія голосомъ,— вамъ грозитъ боле серьезная опасность, чмъ вы думаете. Позвольте мн сказать, вотъ съ этого балкона, нсколько словъ толп, бснующейся на улиц. Другого средства къ спасенію я не знаю.

И, не дожидаясь ея отвта, онъ быстрыми шагами прошелъ черезъ комнату и вышелъ на балконъ. И была пора. Толпа уже успла вооружиться кирпичами, и слышался грубый голосъ, командовавшій: — ну-ка, братцы, пріударимъ вс разомъ, разъ, два….

— Стой! крикнулъ Мюнцеръ громовымъ голосомъ.

Неожиданное появленіе этого энергичнаго человка и его могучій голосъ осадили буяновъ, вс, какъ стояли замахнувшись, такъ и остановились, и ни одинъ не посмлъ бросить кирпичомъ. Мюнцеръ не далъ имъ времени оправиться отъ смущенія.

— Скажите, продолжалъ онъ,— свободные вы люди или рабы, спущенные съ цпи, что вы даромъ тратите свои силы въ безтолковомъ буйств и длахъ безсмысленнаго разрушенія? Или вы сильны только тамъ, гд не ожидаете встртить сопротивленія? Такъ вотъ она, ваша свобода! Вы запрещаете отдльной личности жить такъ, какъ ей хочется, хотя бы она и никому изъ васъ не мшала? Что же! дайте волю своему буйству? Бросайте каменьями въ этотъ мирный домъ! Но знайте, что я не тронусь съ мста, хотя бы вс ваши каменья полетли въ меня.

Стоявшіе внизу съ изумленіемъ переглянулись между собою и опустили поднятый руки. Многіе между ними лично знали доктора Мюнцера и, еще не дале, какъ сегодня, слушали его рчи въ народномъ собраніи.— Это докторъ Мюнцеръ, душа-человкъ! прогудло въ отдльныхъ кучкахъ,— что докторъ Мюнцеръ говоритъ, то врно правда. Онъ намъ по истин добра желаетъ. Да здравствуетъ Мюнцеръ! ура!

И легко увлекающаяся толпа весело подхватила кривъ, поднятый двумя, тремя голосами. Этому люду, видимо, только того я хотлось, чтобы пошумть и покричать, но за или противъ кого, со смысломъ или безъ смысла,— это для большинства было все равно.

— Премного вамъ благодаренъ, проговорилъ докторъ Мюнцеръ съ плохо скрываемой ироніей,— а теперь объ одномъ прошу васъ: разойдитесь спокойно по домамъ. Вдь и завтра еще успете нашумться, а для ныншняго дня за глаза довольно. Покойной вамъ ночи!

И, махнувъ рукою, онъ удалился съ балкона и заперъ за собою дверь. Толпа проводила его восклицаніями.

— Да здравствуетъ докторъ Мюнцеръ, ура, ура!— и, слдуя его совту, можетъ быть, отчасти и утомившись крикомъ, вс разошлись по домамъ.

XVII

Когда Мюнцеръ вернулся съ балкона, хозяйка дома стояла посреди комнаты. Вся она была облита яркимъ свтомъ, и тутъ только Мюнцеръ разглядлъ вполн ея красоту, которую въ первыя тревожныя минуты видлъ только мелькомъ. Въ какомъ-то опьяненіи глядлъ онъ на эту чудную головку, окаймленную пышными, душистыми кудрями, на эти большіе темные глаза, такъ смло и, въ тоже время, такъ кротко выглядывавшіе изъ-подъ длинныхъ рсницъ, на эти художественно правильныя, на диво выточенныя черты, въ особенности жена этотъ безмолвно краснорчивый ротъ, дышавшій любовью.— Вотъ та женщина, которая тебя достойна, передъ тобою стоитъ воплощеніе той мечты, отъ которой столько разъ дрожало трое сердце,— промелькнуло у него въ ум.

Происходило-ли что нибудь подобное и въ душ этой женщины? Повидимому, оно было такъ, потому что въ глазахъ ея горлъ какой-то огонь, ужасающій и сладостный, точно чарующій взглядъ Медузы.

Съ минуту они глядли другъ на друга молча, вдругъ красавица звонко расхохоталась и проговорила мелодическимъ голосомъ:

— Вотъ такъ встрча! Я сижу себ здсь и дожидаюсь гостей, которые, какъ видно, изъ трусости заблагоразсудили остаться дома, и вдругъ, вмсто этихъ господъ, которыхъ мн, пожалуй, и ненужно, судьба посылаетъ мн незнакомца! Подобно каменному гостю въ домъ Жуан, онъ является ко мн безъ доклада, и вмсто рекомендаціи запрещаетъ мн играть мои этюды.

— За то теперь вы спокойно можете продолжать ихъ, сударыня, отвчалъ Мюнцеръ.— Я думалъ оказать вамъ услугу, извините безцеремонность, съ которою я при этомъ позволилъ себ помшать вамъ въ вашемъ занятіи.

И поклонившись, онъ уже было направился къ двери, но она заступила ему дорогу.

— Позвольте, милостивый государь, дайте же мн, по крайней мр, время поблагодарить васъ за оказанную услугу. Полноте, полноте, не отказывайтесь отъ благодарности. Теперь, когда я опомнилась отъ нашедшаго на меня каприза, я вижу ясно, что снова безъ нужды подвергала себя опасности. Погибнуть, конечно, я бы не погибла, но все же могло кончиться довольно плохо. И то эта милая уличная чернь чуть не попала мн въ голову своими изящными визитными карточками.— И она съ презрніемъ дотронулась кончикомъ башмака до большого обломка кирпича, валявшагося посреди комнаты. Затмъ она снова засмялась своимъ мелодическимъ смхомъ.

— Но встрча, встрча преинтересная! По настоящему, мн бы слдовало отпустить моего каменнаго гостя, не спрашивая о его имени, это придало бы приключенію романтическій интересъ таинственности. Но такъ и быть! мы отложимъ на этотъ разъ романтическія зати въ сторону и будемъ практически разсудительны. За неимніемъ третьяго лица, которое представило бы насъ другъ другу, мы должны совершить этотъ обрядъ безъ жреца. Меня зовутъ Антонія…

— А меня Бернгардомъ, отвчалъ Мюнцеръ, улыбаясь.

— Но мн казалось, что тамъ на улиц кричали другое имя, кажется докторъ Мюнцеръ?

— Да, но такъ какъ вы назвали только первую половину своего имени, то я заключилъ, что вторая не иметъ въ вашихъ глазахъ никакого значенія.

— О, у васъ, мужчинъ, фамильное имя не пустой звукъ, не то что у женщины. Что намъ въ этомъ имени, которое приклеиваютъ намъ, какъ ярлыкъ на бутылку вина, и которое при случа можно промнять на другое. Я дорожу только тмъ именемъ, которымъ называютъ меня люди мн близкіе, до другого мн мало дла. Впрочемъ, если вы желаете знать: мое фамильное имя — фонъ-Гогенштейнъ. Ну вотъ, обрядъ исполненъ, а такъ какъ теперь мы по форм познакомились, то мы сдлаемъ видъ, будто вы одинъ изъ всхъ моихъ знакомыхъ явились ко мн на вечеръ, и не будемъ тужить объ отсутствіи другихъ. Нтъ, нтъ, господинъ докторъ Бернгардъ Мюнцеръ, пожалуйста безъ возраженій Я не терплю возраженій, въ особенности отъ новыхъ знакомыхъ, которыхъ надо разъ на всегда пріучить въ послушанію. Положите куда нибудь вашу несчастную шляпу, которую, вотъ уже цлыхъ пять минутъ, вы безпощадно мнете. Вы мой гость и, какъ человкъ съ тактомъ, не захотите выставить меня лгуньей передъ моими слугами.

И не дожидаясь его отвта, она позвонила и крикнула вошедшему слуг: приготовить въ маленькой гостиной ужинъ на два прибора!— Скорй только! и когда будетъ готово, доложить мн.

— Слушаю, сударыня, отвчалъ слуга, и, бросивъ на Мюнцера удивленный взглядъ, вышелъ изъ комнаты.

— А теперь, проговорила Антонія,— не угодно ли поставить вашу шляпу вонъ туда, на столъ. Вотъ такъ! А сами садитесь вотъ въ эти кресла, дайте мн еще хорошенько удостовриться, что вы согласны быть моимъ гостемъ. Я вамъ, пожалуй, что нибудь сыграю, если это только окажется возможнымъ, боюсь, что въ роял лопнуло нсколько струнъ.

Она сла въ роялю и тонкія ея пальцы блестящими гаммами пробжали взадъ и впередъ по клавишамъ.

— Ничего, еще можно играть, воскликнула она, — и такъ, крошу слушать!

Она взяла нсколько полныхъ, могучихъ аккордовъ. Затмъ понеслись туманныя волны звуковъ, изъ которыхъ мало-по-малу образовалась мелодія, полная какого-то сумрачнаго, унылаго томленія. Съ трепетомъ восторга слушалъ Мюнцеръ. Духъ его, оторванный отъ родной почвы годами суроваго, подавляющаго, безжалостнаго труда, снова уносился въ свою настоящую отчизну, въ страну сказочныхъ чудесъ, въ область романтизма, исполненную для германскаго духа такихъ всесильныхъ чаръ. Онъ боле не помнилъ гд онъ, не видлъ передъ собою прекраснаго образа, на который былъ устремленъ него неподвижный взглядъ, ему казалось, что онъ стоитъ въ прохлад лса, туманные женскіе образы неслышно мелькали мимо него и улыбались ему такими чарующими улыбками, что въ немъ разумъ мутился. Ему казалось, что онъ слышитъ броженье стихійныхъ силъ, что он увлекаютъ его въ свой круговоротъ какъ будто самъ онъ сливается въ одно съ лсной тишиной и лснымъ ароматомъ.

Тутъ ему послышалось, сначала издалека, потомъ все ближе и ближе, какое-то пніе, отрадное и манящее, какъ свтъ мсяца и мерцаніе звздъ.

Голосъ замолкъ, послдніе звуки рояля замерли въ воздух. Мюнцеръ вскрикнулъ и вскочилъ съ своего мста.

— Боже мой, что съ вами? спросила Антонія, тоже поспшно вставая.

Мюнцеръ, не отвчая, большими шагами прошелся по комнат и, вернувшись, остановился прямо противъ Антоніи.

— Что съ вами? повторила Антонія,— на васъ лица нтъ.

Мюнцеръ провалъ рукою по лицу, какъ человкъ пробуждающійся отъ сна, и проговорилъ какимъ-то беззвучнымъ голосомъ:

— Извините меня, сударыня, когда вы перестали пть, вдь вы пли, не такъ ли? Что-то жгучее кольнуло меня въ сердце. Теперь это прошло, еще разъ извините меня.

— Тутъ и извинять нечего, отвчала она съ лукавой усмшкой.— Вся ваша вина состоитъ разв въ томъ, что вы вовсе не слушали моей любимой баллады. Вообразить, что я пла! каково! Нтъ, вы ршительно походите на каменнаго гостя, и я начинаю васъ бояться. Хорошо, что мой храбрый Какъ идетъ съ докладомъ, что столъ накрытъ.— Все готово? хорошо, можете удалиться. Да вотъ что еще Жанъ: уберите все здсь и погасите свчи. Когда что будетъ нужно, я позвоню. И, слегка опираясь на руку Мюнцера, она пришла въ небольшую комнату, помщавшуюся уже въ фасадной половин дома. Комната эта, мене парадная чмъ т, которыми они только-что проходили, смотрла какъ-то еще тепле, ароматне и уютне. Тяжелыя темно-зеленыя гардины скрывали двери и окна, полъ былъ устланъ толстыми коврами, по которымъ ступалось неслышно. Непосредственно подъ лампою, висвшею съ потолка, былъ накрытъ со всевозможною роскошью круглый столъ, къ которому были придвинуты два кресла на недалекомъ разстояніи одно отъ другого. На одно-то изъ этихъ креселъ Антонія указала своему гостю.

Мюнцеръ окинулъ бглымъ взглядомъ все убранство этого очаровательнаго уголка, и снова устремилъ глаза на Антонію, которая казалась ему теперь совсмъ другою женщиною, чмъ прежде: въ ней не было той величавости, за то она стала миле. и привтливе. Новизна и неожиданность его настоящаго положенія имла въ себ что-то сказочное, что-то похожее на совъ, разнообразныя событія этого вечера, такъ быстро смнявшіяся одно другимъ, отозвались на немъ какимъ-то лихорадочнымъ возбужденіемъ. Подобно тому, какъ въ настоящемъ бреду вс пространственныя представленія болзненно извращаются,— великое кажется малымъ и малое великимъ, такъ и ему вс дла людскія представлялись въ какомъ-то обманчивомъ свт, добро и зло, разумъ и безуміе становились для него безразличны, и самая дйствительность казалась ему простымъ сновидніемъ. Онъ отказался отъ плодовъ, которыми подчивала его Антонія и, наполнивъ стаканы виномъ, проговорилъ:

— За ваше здоровье, моя прекрасная хозяйка, не до пищи тому, кто удостоился лицезрть идеалъ красоты. Пью за ваше здоровье и желаю, чтобы эта минута была послднею въ моей жизни.

И жадными губами онъ осушилъ стаканъ съ драгоцнною влагой. Антонія, улыбаясь, глядла на своего гостя.

— Покорно благодарю, проговорила она, прикасаясь губами къ своему стакану.— Но зачмъ желать, чтобы эта минута была въ вашей жизни послднею? Я такъ, напротивъ, желала бы, чтобы судьба подольше оставила мн человка, который въ моихъ глазахъ, предпочтительно передъ многими, заслуживаетъ имя мужчины. Позвольте мн еще разъ наполнить вашъ стаканъ и выпьемте на долгую… или, нтъ! не на долгую дружбу, потому что этакъ мы успемъ постарть и отупть, а я ненавижу все старое и тупое.

И такъ, выпьемъ на доброе товарищество, которому не прекращаться до тхъ поръ, пока наши жизненные пути идутъ вмст.

— Недолго же ему въ такомъ случа суждено продержаться, возразилъ Мюнцеръ.— Наши дв дороги скрестились случайно, и для того только, чтобы тотчасъ же разойтись въ противоположныя стороны. Вдь вы не знаете кто я такой.

— Да и знать не хочу! Какое мн дло до званія и до общественнаго положенія? Въ человк я ищу человка и больше ничего. Ваше имя — Мюнцеръ. Если не ошибаюсь, я уже не разъ слыхала это имя въ разговорахъ о политик, которыхъ я по возможности стараюсь не слушать. Помнится мн также, что васъ часто называли въ моемъ присутствіи демократомъ, возмутителемъ народа, крайне опаснымъ человкомъ, который можетъ сдлать изъ черни все, что ему угодно. Но что мн до всего этого? я политикой не занимаюсь, я считаю разговоры о политик величайшею пыткой, которой только можно подвергнуть разумное существо. Аристократовъ нашихъ я нахожу невыносимо скучными, денежная аристократія, мн просто противна, добрые наши бюргеры неуклюжи, угловаты, и вообще таковы, что чмъ дальше отъ нихъ, тмъ лучше, наконецъ, нашъ милый простой народъ грязенъ, грубъ и нахаленъ. Въ которой же изъ этихъ категорій хотите вы, чтобы я питала сочувствіе? Человчество, въ общей своей сложности, кажется мн или ненавистнымъ, или достойнымъ презрнія. Только въ отдльной личности, ищу я ума, красоты, остроумія и видитъ Богъ, какъ я рдко нахожу ихъ тамъ, гд ищу. И вы тоже, не отпирайтесь, ушли не дальше моего. Вы, конечно, стараетесь заврить себя, что дйствительно любите этихъ людей, за которыхъ вы распинаетесь, и которыхъ вы будто бы уважаете, но въ дйствительности вы ихъ не любите. Вотъ хоть бы, напримръ, меня, вы, по всмъ вроятіямъ, уважаете очень мало, пока вы сидите здсь, вы уже, конечно, не разъ задавали себ вопросъ, не обязанны-ли вы, въ качеств человка изъ народа, во имя вашего высокаго нравственнаго чувства, и пр. и пр., съ презрніемъ относиться ко мн, аристократк, не слишкомъ-то соблюдающей законы такъ называемой нравственности? т. е. не то, чтобъ совсмъ презирать, а такъ себ, чуть-чуть. А между тмъ…. только, пожалуйста, погодите длать такое угрюмое лицо… взгляните на меня немного привтливе! вотъ такъ! А между тмъ, говорю я, вы были бы вовсе не прочь сдлать для меня какую нибудь колоссальную глупость, если бы только я была довольно жестока, чтобы отъ васъ требовать это.

— Быть можетъ, вы и правы, отвчалъ Мюнцеръ, не спуская съ Антоніи глазъ.— Но что же этимъ доказывается? Знаете ли вы древнюю басню о титанахъ, которые хотли взять приступомъ небо, чтобы за трапезою безсмертныхъ позабыть свое земное горе? Завистливые боги стали метать своими молніями въ дерзкихъ великановъ, и отбросили ихъ назадъ на землю, потому что она-то и есть настоящій тартаръ, адъ кромшный для гордаго титаническаго духа. Видите-ли, сударыня, мы, люди,— жалкіе эпигоны тхъ славныхъ отцовъ, и, какъ ни мало въ насъ уцлло фамильнаго сходства, все же мы не забыли свое происхожденіе и въ насъ живетъ еще какое-то смутное воспоминаніе о блаженной жизни на высотахъ Олимпа, гд не существуетъ ни добродтели, ни порока, ни мудрости, ни безумія, и гд царитъ одна красота, чудная, опьяняющая, проникающая въ сердце священнымъ трепетомъ. Это-то воспоминаніе и есть любовь. Но видите-ли, прекрасная моя хозяйка, если этого было мало для нашихъ предковъ, титановъ, то и подавно мало для насъ, простыхъ смертныхъ. Сумма счастія, которую людямъ предстоитъ раздлить между собою, такъ невелика, что вс получатъ слдующую долю только тогда, когда каждая отдльная личность будетъ сама себя ограничивать, и не будетъ забирать на свою долю боле того, что она готова предоставить и своему ближнему. Это воззрніе, выражающееся въ подвигахъ смиренія и самоотверженія, мы называемъ справедливостью. Вы говорите, что я не люблю людей, за которыхъ я распинаюсь, и вы правы, я не люблю ихъ, мало того, мн даже кажется подъ часъ, какъ, напримръ, сегодня вечеромъ, что я ихъ просто презираю, но въ отношеніи того, кого я не уважаю, я могу, по крайней мр, оставаться справедливымъ. Совсмъ иное дло вы, относительно васъ у меня не можетъ быть и рчи ни объ уваженіи, ни о справедливости, вс эти понятія, которыя въ глазахъ людей имютъ и должны имть такую важность, не имютъ ничего общаго съ моимъ чувствомъ къ вамъ, потому что встрча съ вами пробудила во мн неумирающую природу титана, а потому вы, быть можетъ, и правы, когда утверждаете, что я способенъ сдлать для васъ какую угодно глупость, хоть бы, напримръ, колоссальную глупость — полюбить васъ.

Антонія откинулась въ кресл и залилась своимъ тихимъ мелодическимъ хохотомъ. Но вскор она снова облокотилась на столъ и, глядя на Мюнцера пристальнымъ взлядомъ, проговорила:

— Не даромъ предполагала я въ васъ самаго загадочнаго человка, какого я только когда либо видала. Окажите, кто вы такой? А подозрваю, что вы царскій сынъ, лишенный отцовскаго престола и въ гнв своемъ скрывающійся среди народа и возбуждающій его возстать на похитителя. Быть не можетъ, чтобы вы сами были изъ народа, для этого у васъ слишкомъ стройныя аристократическія руки, а главное, слишкомъ гордый, повелительный видъ. Признайтесь же мн, насъ никто не услышитъ: гд ваше царство и кто ваши царственные родители?

— Вы сметесь надо мною, отвчалъ Мюнцеръ съ грустной усмшкой,— и точно, вы вправ смяться. Вы хотите знать, гд лежитъ мое царство? Вотъ здсь, въ этой голов, въ тсныхъ предлахъ этого черепа. Вы спрашиваете, кто мои царственные родители? Бдные крестьяне, цлый вкъ свой надсаживавшіе спины, таская корзины съ землею на уступы каменистаго утеса, которые въ два, въ три года разъ давали имъ жалкій сборъ винограда. Первая игрушка, которую дали мн въ мои аристократическія руки, былъ заступъ. Мои царственные родители умерли съ голода и съ горя, и я, ихъ единственный отпрыскъ, подвергся бы той же участи, если бы пасторъ сосдняго селенія, единственный священникъ, достойный этого имени, котораго мн довелось знать, не сжалился надъ оборваннымъ мальчишкой и не раздлилъ со мною скудный кусокъ хлба и свое скудное знаніе. Когда мн ничему боле не оставалось у него учиться, онъ отправилъ меня въ здшнюю школу, давъ мн, въ вид напутственнаго благословенія, совтъ трудиться и жить въ страх божіемъ. Трудиться можно, и даже очень много трудиться. А потому я и налегъ на трудъ, не изъ любви къ знанію, а изъ честолюбія, изъ жгучаго, пожирающаго честолюбія, которое заставляло меня забывать и колодъ, и голодъ, и насмшки моихъ школьныхъ товарищей. Да-съ, какъ же они смялись надо мною, вс эти красивенькіе юнкера и сытые купеческіе сынки, они прозвали меня ‘волкомъ’ за мою голодную, заморенную наружность, и легкомысленные мальчики были отчасти правы: я дйствительно смотрлъ волкомъ. Человческое общество представлялось мн большимъ, безсмысленнымъ, жирнымъ стадомъ животныхъ, и я ненавидлъ это стадо какою-то волчьей ненавистью. Мн хотлось обладать громадною ученостью, быть всезнающимъ, чтобы имть черезъ это возможность отомстить людямъ за ихъ презрніе и насмшки. Сто разъ призывалъ я къ себ на помощь дьявола, предлагая ему въ залогъ свою душу, но дьяволъ не приходилъ, и это навело меня на мысль, что чорта-то, пожалуй, и вовсе нтъ. Разъ ступивъ на эту дорогу, я дошелъ до совершенно новыхъ, неожиданныхъ результатовъ. Я пришелъ къ тому заключенію, что если въ самихъ людяхъ надо искать истинныхъ ихъ пороковъ, то въ нихъ же самихъ и источникъ ихъ добродтелей, и если до сихъ поръ они не сдлались лучше, то вина этого, конечно, должна лежать въ какихъ нибудь недостаткахъ государственнаго и общественнаго устройства, за которыя отвтственность падаетъ на все человчество, но никакъ не на отдльную личность. Подобно тому, какъ другіе, по выраженію великаго поэта, ‘изъ полноты любви упивались ненавистью къ людямъ’, такъ я изъ полной чаши своей ненависти почерпнулъ любовь къ людямъ. Но и любовь моя стала такъ же бдна и вяла, какъ подъ конецъ и моя ненависть. Любовь моя вытекала не изъ сердца, она вытекала изъ ума и изъ сознанія, что несправедливо ненавидть или презирать людей за ихъ пороки, какъ несправедливо гнушаться прокаженными и калками. Мое участіе къ людямъ — было, участіе врача къ больному, я утшалъ, помогалъ, какъ умлъ, раздавалъ бднымъ все, что только могъ. Но сердце мое не участвовало во всемъ этомъ оно оставалось мертво и пусто.

Мюнцеръ вздохнулъ глубоко и медленно допилъ свой стаканъ.

— Несчастный вы человкъ, проговорила Антонія, слегка прикасаясь рукою въ его рук.

— Да, несчастный, потому что нтъ больше несчастія, какъ стоять одиноко среди людей. Когда миновались первые взрывы отчаянья, я покорился своей судьб, отказавшись разъ на всегда отъ надежды на счастье. Я ясно видлъ, въ чемъ состояла моя жизненная задача, и этого съ меня было довольно. Я видлъ бездонную пропасть, которая раздляетъ современное намъ человчество на дв неровныя половины: на многихъ званныхъ и немногихъ избранныхъ, на знающихъ и незнающихъ, на жрецовъ и непосвященныхъ, я понялъ, что эта пропасть, подобно той, которая, гласитъ преданіе, разверзлась среди форума, можетъ наполниться только тогда, когда мы набросаемъ въ нее все, что у насъ ни есть самаго драгоцннаго, когда мы лучшія наши силы употребимъ на то, чтобы примирить людей между собою. Этому-то великому длу ршился я послужить, насколько станетъ моихъ силъ. Для себя лично я ничего не желалъ, по крайнй мр, ничего исключительнаго, ничего такого, что бы не было дано въ удлъ и остальному человчеству. Я не желалъ даже оставаться одинъ съ своимъ горемъ, не желалъ даже любви, которая порой наполняла мою душу какимъ-то сладостнымъ, опьяняющимъ томленіемъ. Я обзавелся, по примру добрыхъ людей, женою и дтьми, въ надежд, что хоть это спасетъ меня отъ помшательства или отъ самоубійства, къ которому, рано или поздно, должна была привести такая жизнь, какъ моя.

Мюнцеръ замолчалъ. Ни разу еще не случалось ему съ такою завтною откровенностью говорить о самомъ себ. На душ у него было тяжело, какъ на душ приговореннаго къ смерти. Онъ глядлъ на Антонію, какъ бы ожидая отъ нея утшенія.

— И такъ, у васъ есть жена и дти? проговорила она помолчавъ.

— Да, у меня есть жена, честное, любящее созданіе, и лучше бы было для нея, если бы она умерла никогда не видавъ меня, есть у меня дти, славныя, цвтущія малютки, но лучше бы имъ было на свтъ не родиться. Я не умю быть счастливымъ, но я настоящій геній въ адскомъ искуств терзать другихъ.

Говоря это Мюнцеръ ходилъ большими шагами по комнат, вдругъ онъ остановился передъ Антоніой, которая, закрывъ лицо руками, сидла въ глубокой задумчивости, и проговорилъ сквозь зубы:

— Горе и какъ и мн, если наши жизненные пути не разойдутся съ этой минуты на вки. Я брошу въ вашу жизнь такую искру, отъ которой вамъ не уйти, она изведетъ васъ пожаромъ и сожжетъ васъ до тла, мн же вы все-таки не дадите счастья. Минуетъ блаженный бредъ и я снова пойду на работу, и если только окажется, что нтъ уже у меня прежней бодрой отваги въ борьб съ безуміемъ, что дерзкая попытка ссть за трапезу боговъ ничего не принесла мн, кром стыда и раскаянья, тогда…

— Ну, что тогда? договаривайте! проговорила Антонія, и губы ея поблднли.

— Тогда, воскликнулъ Мюнцеръ, бросаясь къ ея ногамъ и хватая ея руки,— тогда я возненавижу тебя, чудо красоты, возненавижу тебя съ тою же силою, съ какою люблю тебя теперь.

Антонія еще боле поблднла, она дышала тяжело, ноздри ‘еи раздувались. Она высвободила свои руки изъ его рукъ, положила, ихъ ему на плечи и, наклонясь къ нему такъ близко, что губы ихъ почти сливались, прошептала:

— Что жъ! хотя бы ты возненавидлъ, хотя бы убилъ меня, гордый человкъ, за то только, что мы горячо любили другъ друга, все же я буду тебя любить, да и ты не уйдешь отъ любви.

И охвативъ его шею руками, она поцловала его долгимъ, горячимъ поцлуемъ.

Вдругъ въ сосдней комнат раздались шаги. Антонія вздрогнула. Мюнцеръ быстро вскочилъ на ноги и взглянулъ на дверь, которая тотчасъ же отворилась.

— Полковникъ фонъ-Гогенштейнъ, доложилъ слуга и въ маленькихъ его глазкахъ пробжала при этомъ злая усмшка. Прежде, чмъ Антонія успла выговорить слово,— въ комнату вошелъ полковникъ и слуга удалился.

Испугъ полковника при встрч съ знаменитымъ демагогомъ въ дом невстки почти равнялся испугу Мюнцера и Антоніи при его неожиданномъ появленіи. Отъ него не ускользнуло странное выраженіе лицъ обоихъ. Лукавая усмшка на лиц слуги, слухи, ходившіе въ обществ, о непростительномъ легкомысліи его невстки, все это навело полковника на смутныя догадки, которыхъ, впрочемъ, было достаточно, чтобы воспламенить въ немъ бшеную ревность.

— Извините меня невстушка, проговорилъ онъ, бросая грозный взглядъ на Мюнцера,— если я пришелъ не во время! Раньше я не могъ урваться, потому что цлый вечеръ провелъ по долгу службы въ казармахъ. По выход яз казармъ вдругъ узнаю, что передъ вашимъ домомъ произведены равныя буйства. Спшу сюда, и что же нахожу? Въ фасадныхъ окнахъ темно, но подъздъ еще не запертъ и вашъ Жанъ объявляетъ мн, что у барыни сидитъ еще гость. Еще разъ прошу у васъ извиненія за несвоевременный визитъ.

Пока говорилъ полковникъ, Антонія успла оправиться отъ своего смущенія.

— Дйствительно, я никакъ не ожидала видть васъ у себя сегодня, вечеромъ, проговорила она съ ледяною холодностію.— Пока вы съ своими солдатами сидли Въ Казармахъ, у меня успли повыбить стекла въ окнахъ, и вы конечно опоздали бы съ вашимъ полкомъ,— меньше-то полка вдь Вы врядъ ли бы привели?— если бы вотъ этотъ господинъ не былъ такъ добръ и не уговорилъ толпу разойтись. Однако позвольте мн, господа, представить васъ другъ другу…

— Я уже имлъ случай познакомиться съ докторомъ Мюнцеромъ, перебилъ полковникъ съ церемоннымъ поклономъ, на который Мюнцеръ, съ своей стороны, отвчалъ не мене церемонно.

— Позвольте мн, сударыня, пожелать вамъ спокойной ночи, проговорилъ Мюнцеръ, обращаясь Къ Антоніи,— я и такъ уже слишкомъ долго докучалъ вамъ своимъ присутствіемъ.

Антонія хотла было удержать его, но взглянувъ на его лицо, поняла, что это будетъ напрасный трудъ. Она дернула за звонокъ и сказала вошедшему слуг:

— Посвтите господину доктору!— Потомъ, обратившись къ нему, продолжала, протягивая ему руку!— Au revoir, надюсь, что мы скоро увидимся.

Мюнцеръ поцловалъ протянутую ему руку, слегка поклонился полковнику, который, не вря глазамъ своимъ, глядлъ на эту сцену прощанья, и поспшилъ за слугой.

Едва затворилась за Мюнцеромъ дверь, какъ полковникъ вышелъ изъ своего оцпеннія и, подойдя къ Антоніи большими шагами, съ негодованіемъ заговорилъ:

— Что это значитъ, Антонія?

Антонія спокойно сложила руки и отвчала съ ледяною холодностью, которой странно противорчилъ гнвный взглядъ ея глазъ:

— Мн кажется, я скоре вправ спросить, что это значитъ, что вы со мною говорите въ такомъ тон?

Полковникъ имлъ не одну причину избгать ссоры съ невсткой, но бшенство его на этотъ разъ пересилило совты благоразумія, онъ продолжалъ все въ томъ же запальчивомъ тон:

— Ну, не срамъ ли это, что вы, Антонія фонъ-Гогенштейнъ, осмливаетесь принимать у себя человка, пользующагося такою незавидною извстностью, какъ этотъ Мюнцеръ? Вы съ каждымъ днемъ позволяете себ все боле и боле вопіющія сумазбродства. Или вы хотите, чтобы добрые люди подъ конецъ на васъ пальцами указывали? Мало вамъ того, что и теперь на васъ пожимаютъ плечами за вашею спиною?

Грубый голосъ полковника звучалъ еще грубе обыкновеннаго, онъ бросилъ свою каску на стулъ, откуда она покатилась на полъ, а самъ принялся шагать большими шагами по комнат.

Антонія нисколько не измнила своего положенія, и въ тон ея, когда она заговорила, звучало, по возможности, еще боле ледяной холодности:

— Если бы я не знала, mon chr, что въ васъ въ настоящую минуту говоритъ ревность и заглушаетъ всякое другое соображеніе, то я велла бы моему лакею вывести васъ изъ комнаты. Но теперь я только скажу вамъ: поднимите вашу каску, которую вы, съ такимъ неуваженіемъ къ гербу своего отечества, бросили на полъ, и ступайте себ домой. О томъ же, когда я буду имть честь видть васъ снова у себя, мы подумаемъ завтра: это будетъ зависть отъ того, буду ли я еще помнить поутру вашу ныншнюю выходку или нтъ. Надюсь, что выспавшись, я совсмъ про нее позабуду, а до тхъ поръ прощайте.

— Простите меня, Антонія, воскликнулъ полковникъ, начинавшій понимать, что зашелъ слишкомъ далеко,— встрча съ этимъ человкомъ, который мн особенно антипатиченъ, вывела меня изъ себя. Вдь вы не знаете или, быть можетъ, забыли, что это тотъ самый, который два года тому назадъ, во время происходившихъ здсь безпорядковъ, сдлалъ все, что могъ, чтобы свалить вину на насъ, и преимущественно на меня.

— Сказать вамъ правду, я въ то время всю эту исторію пропустила мимо ушей, отвчала Антонія.— Такъ вотъ какъ! докторъ Мюнцеръ былъ замшанъ въ эти дла?

То есть, если хотите, не посредственно, отвчалъ полковникъ, поднимая съ полу свою каску и ставя ее на столикъ,— но онъ съумлъ вмшаться въ него впослдствіи, какъ онъ во все вмшивается, что до него не касается. Онъ выступилъ защитникомъ черни, на которую я пріударилъ съ своими молодцами, какъ она того и заслуживала. Это онъ настоялъ, чтобы назначена была отъ городского совта слдственная комиссія, и, хотя правительство и поспшило въ то время затушить дло, все же мн задали изъ генеральнаго штаба порядочную головомойку, которой я и до сихъ поръ забыть не могу.

— Но, если не ошибаюсь, вы говорили мн тогда, что всмъ этимъ непріятностямъ былъ причиною вашъ братъ, Артуръ? спросила Антонія, садясь и знакомъ приглашая его сдлать тоже самое.

— Какже и любезный братецъ орудовалъ во всемъ этомъ съ своей стороны, отвчалъ полковникъ.— Въ то время еще господинъ штадтратъ былъ ярымъ либераломъ, не то что теперь, до меня доходятъ слухи, что онъ перемнилъ знамя и перешелъ на сторону крайнихъ консерваторовъ. Почемъ знать! можетъ и Мюнцеръ послдуетъ его примру и только выжидаетъ, чтобы правительство предложило ему выгодныя условія. Врьте мн, Антонія, о*іъ этихъ людей все станется, только умй пощекотать ихъ слабую сторону, другими словами, умй предложить имъ приличный кушъ денегъ. Если не ошибаюсь, я напалъ на слдъ гнуснйшаго заговора, въ которомъ участвуетъ и мой неподкупный братецъ, и столь же неподкупный господинъ Мюнцеръ, и честнйшій Петръ Шмицъ, этотъ проклятый демократъ.

— Однако вы подстрекаете мое любопытство, проговорила Антонія.— Что вы не нальете себ вина?

— Благодарю васъ, ma tr&egrave,s ch&egrave,re et tr&egrave,s bille soeur, отвчалъ полковникъ.— Я всегда говорилъ, что вы сущій ангелъ доброты, хотя подъ часъ и прикидываетесь чертенкомъ.

— Отличное бургонское! И такимъ-то виномъ вамъ не гршно было угощать человка, избавившаго васъ отъ черни, которую онъ самъ передъ тмъ натравилъ? Sacr nom! и зачмъ только не случилось тутъ меня съ горстью моихъ молодцовъ! Живо бы я разогналъ эту сволочь.

— Такъ что хе это за заговоръ, на слдъ котораго вы напали? перебила его Антонія.

— А вотъ я вамъ сейчасъ объясню, тмъ боле, что я и пришелъ-то къ вамъ въ такой поздній часъ именно по этому длу, не говоря, конечно, о желаніи видть мою обожаемую Антонію.— При этихъ словахъ старый любезникъ поклонился.— А вамъ, кажется, уже говорилъ, что Артуръ, ужь чортъ его знаетъ какими продлками, снова попалъ въ милость къ старому рейнфельденскому грховоднику, старикъ, который, того и гляди, совсмъ рехнется, пристрастился къ этому мальчишк Вольфгангу, просто души въ немъ не слышитъ. Этотъ мальчишка и дура Клотильда съ своимъ подросточкомъ Камиллою до сихъ поръ гостятъ у старика. Зельма божится и клянется, что дло кончится свадьбой и старикъ откажетъ имъ все свое состояніе. Нечего вамъ, конечно, и говорить, что Зельма, по своему милому обыкновенію, пилитъ меня и денно, и нощно своими жалобами, да и самому мн, говоря откровенно, вся эта исторія не слишкомъ-то по душ. Вы знаете, что, не получи я наслдства, я раззоренъ въ конецъ. До сихъ поръ я не такъ принималъ все это къ сердцу и успокоивалъ себя тмъ, что старикъ — величайшій плутъ, какого только земля носитъ, и въ душ никому добра не желаетъ, а потому, рано или поздно, и господина Вольфганга турнетъ отъ себя ко всмъ чертямъ. Но сегодня утромъ я получилъ письмо, которое заставило меня крпко призадуматься. Да никакъ оно у меня въ карман? Такъ и есть. Судите посл этого сами, не бсъ ли вертитъ старикомъ, я вамъ прочитаю его:— Любезный племянникъ Гисбертъ! А нахожу, что мой внукъ Вольфгангъ, который въ настоящую минуту гоститъ у меня, премилый и преловкій молодой человкъ, и, по крайнй мр, наравн съ твоими сыновьями, достоинъ чести носить мундиръ его величества. А потому я желаю, чтобы онъ поступилъ въ военную службу, я самъ въ ней служилъ, какъ служили и вс Гогенштейны, за весьма немногими исключеніями, которыхъ я, ни подъ какимъ видомъ, не оправдываю. Я просилъ бы тебя уладить это дло и принять молодца въ свой полкъ, въ коемъ и отецъ мой и ддъ служили, какъ уже было сказано выше, онъ мальчикъ ловкій и по всмъ статьямъ молодецъ, такъ что любой полковой командиръ можетъ имъ гордиться. Теб же я готовъ доть тысячу талеровъ и боле, если ты въ оныхъ нуждаешься, nota bene съ тмъ, чтобы ты исполнилъ желаніе твоего любящаго дяди, генералъ-лейтенанта Эбергарда фонъ-Гогенштейна. Post scriptum: Вольфгангу я еще ничего не говорилъ, потому что мн хотлось прежде дождаться твоего отвта.

— Какъ вамъ это нравится? продолжалъ полковникъ, складывая письмо.— Я долженъ принятъ въ свой полкъ сына этого негодяя Артура, прижитаго имъ съ какой-то лавочницею, которую мой братецъ сперва соблазнилъ, потомъ сдуру взялъ себ въ жены, разсорившись изъ-за нея со всей своей родней! И этотъ самый мальчишка, того и гляди, отобьетъ у насъ наслдство! Ну, не издвается ли надо мною старикъ? Я просто съ ума схожу отъ злости.

— Зачмъ же вы не напишете генералу, что не хотите этого? Написали бы и длу конецъ.

— Ну, не совсмъ-то такъ, отвчалъ полковникъ съ сумрачной усмшкой.— Во-первыхъ, ненадо упускать изъ виду, что у стараго гршника по всей арміи еще сохранились связи, откажись я, онъ все равно найдетъ другого полкового командира, мене щепетильнаго, такъ что я своимъ отказомъ ничему ровно не помшаю. Съ другой стороны, у меня нтъ ни малйшей охоты еще боле возстановлять противъ себя старика. И такъ ужь онъ съ поконъ вку, чортъ его знаетъ за что, терпть не могъ ни меня, ни Зельмы, ни даже нашихъ дтей. Наконецъ въ третьихъ…

Тутъ полковникъ слегка покраснлъ и бросилъ на Антонію быстрый взглядъ изъ своихъ маленькихъ, проницательныхъ глазъ.

— Въ третьихъ, наконецъ, продолжалъ онъ съ разстановкой — хитрый старикашка съумлъ ввернуть въ свое предложеніе такую штуку, которая скажу вамъ откровенно, составляетъ для меня, именно въ эту минуту, сильную приманку. Ну, словомъ, мн нужны деньги, нужны до зарзу и я не знаю гд мн ихъ взять, вс мои прежніе источники изсякли и….

— Ахъ, Боже мой! такъ сдлайте же то, чего желаетъ ддушка, воскликнула Антонія.— Вдь отказъ вашъ, говорите вы, нисколько не измнить сущность дла, такъ не умне ли во сто разъ принять деньги, которыя онъ вамъ предлагаетъ?

Полковникъ ожидалъ было иного отвта и потому возразилъ съ досадою:

— Вамъ хорошо говорить, а легко ли человку продавать свои убжденія за нсколько талеровъ?

— Тысяча талеровъ — большія деньги, продолжала Антонія, пожимая плечами.— Но какая же связь между всмъ этимъ и докторомъ Мюнцеромъ? Вы мн говорили о какомъ-то заговор, а между тмъ я никакого заговора не вижу.

— Положительныхь фактовъ я не могу привести, проворчалъ полковникъ,— у меня только есть свои подозрнія, и такъ какъ я этихъ мошенниковъ насквозь знаю, то дло кажется мн очень и очень вроятнымъ. Я, видите ли, случайно узналъ, что Вольфгангъ другъ и пріятель съ докторомъ Мюнцеромъ, который училъ его французскому языку, да и тутъ же, должно быть, кстати начинилъ ему голову своими сатанинскими коммунистическими идеями.

— Что вы говорите! Хорошенькій Вольфгангъ другъ и пріятель съ докторомъ Мюнцеромъ?! Вотъ тутъ такъ подлинно дло становится интереснымъ, разсказывайте, разсказывайте, я васъ слушаю.

— Однако вы, повидимому, сильно интересуетесь этимъ докторомъ Мюнцеромъ, проговорилъ полковникъ съ натянутой улыбкой.

— Еще бы! весело воскликнула Антонія,— да этотъ человкъ, какъ видно, всюду успваетъ вмшаться: вездсущій графъ Сенъ-Жерменъ ничто передъ нимъ. Недаромъ я ему сказала сегодня, что онъ смотритъ переряженнымъ принцомъ, который просто отъ скуки розыгрываетъ демократа. Но я все еще не вижу заговора. Monsieur le colonel, вы мн общали заговоръ, я вамъ его не уступлю, vite, vite, monsieur! votre complot!

Полковнику не совсмъ по душ была шутка собесдницы, онъ допилъ свой стаканъ съ угрюмымъ видомъ и продолжалъ:

— Гм! есть, по крайней мр, большое вроятіе, что Артуръ съ своимъ шуриномъ Шмицомъ и этимъ докторомъ Мюнцеромъ составили такого рода планъ, чтобы Вольфгангу стараться всми неправдами попасть въ милость къ старику. Почемъ мы знаемъ, съ какими инструкціями похалъ мальчишка въ Рейнфельденъ? Не представляется ли вамъ вроятнымъ, что сами же они навели старика на мысль сдлать изъ мальчишки офицера? Я слыхалъ, что этотъ Петръ Шмицъ о сю пору души не чаетъ въ своей сестр, и не естественно ли, что онъ желаетъ, чтобы ея сынъ сдлалъ блестящую карьеру? Мюнцеръ другъ закадычный Шмица, и оба они, я готовъ покляться, стоятъ за одно съ моимъ братомъ Артуромъ. Братецъ же мой для того и ударился въ крайній консерватизмъ, чтобы, во-первыхъ, подольститься къ Рейнфельденскону старикашк, а во-вторыхъ, расчистить дорогу своимъ единомышленникамъ. Дайте только Вольфгангу сдлаться объявленнымъ наслдникомъ старика,и вы увидите, какъ живо и дядюшка его Шмицъ, и другъ его Мюнцеръ перемнятъ свои политическія убжденія, въ особенности если правительство догадается облегчить имъ этотъ переходъ пожаловавъ, напримръ, Шмицу привилегію и предложивъ Мюнцеру профессорское мсто.

— Но, Боже мой, вы разсказываете ужасные вещи, смясь воскликнула Антонія.— Я, право, начинаю вмст съ вами считать этого Мюнцера крайне опаснымъ человкомъ. Чего добраго, онъ самъ и безпорядки-то затялъ сегодня передъ моими окнами, для того только, чтобы имть случай войдти во мн въ домъ и какъ нибудь сдлать и меня соучастницей въ этомъ страшномъ заговор.

— Смйтесь, смйтесь, сердито проговорилъ полковникъ, вставая и застегивая портупею,— а мн, ей богу, не до смха. Я долженъ былъ отказаться отъ надежды плнить ваше втренное сердце, но я, по крайней мр, считалъ васъ своимъ другомъ, теперь я вижу, что и въ этомъ ошибался. Прощайте! Посл всего, что произошло между нами сегодня вечеромъ, я буду спокойне дожидаться вашего ршенія относительно меня. Но, чтобы тамъ ни случилось, я говорю вамъ напередъ,— и при этихъ словахъ маленькіе глазки полковника разгорлись ревностью,— если вы вздумаете для разнообразія затять съ этимъ Мюннеромъ невинную интрижку, то не будь я Гнебертъ фонъ-Гогенштейнъ, если, при первомъ же удобномъ случа, моя шпага не отправитъ его на тотъ свтъ.

— Если вы не поручите это дло цлому батальону солдатъ? въ такомъ случа вамъ однимъ съ нимъ не справиться? Ахъ, мой милый Гисбертъ, если бы вы знали, какъ вы сегодня забавны! Сердиться я на васъ не хочу и не могу, посмотритесь, сдлайте милость, въ зеркало, что у васъ за комическое выраженіе лица!

И, откинувшись въ своемъ кресл, Антонія расхохоталась въ порыв неудержимой веселости.

— Покойной ночи, коротко и рзко проговорилъ полковникъ.— Если вамъ угодно смяться, то смйтесь одн. Я не намренъ состоять шутомъ у кого бы то ни было, ни даже у васъ.

— Покойной вамъ ночи, мой родственный Отелло, покойной вамъ ночи, мой безкорыстный другъ, воскликнула Антонія и, смясь, протянула ему руку, но полковникъ отвернулся отъ нея и вышелъ изъ комнаты, съ шумомъ захлопнувъ за собою дверь.

Оставшись одна, Антонія уже боле не смялась, на лиц ея отражалось какое то тягостное раздумье, въ ней видимо происходила борьба самыхъ разнородныхъ ощущеній, разъ даже она улыбнулась, какъ бы воспоминанію какого-то блаженнаго мгновенія, но тотчасъ же снова погрузилась въ свои мрачныя думы.

— А хорошъ онъ, очень хорошъ! проговорила она про себя.— Если бы мн завладть этимъ человкомъ, не чета бы онъ былъ… Что-жъ однимъ поклонникомъ больше… А почему бы и не такъ? Онъ женатъ, ну да онъ, кажется, не изъ такихъ, для которыхъ бракъ составляетъ серьезное препятствіе. Но вотъ бда, онъ идеалистъ, а этотъ народъ слишкомъ уже принимаетъ извстныя отношенія къ сердцу, онъ не съуметъ обращать все дло въ шутку, какъ, напримръ, мой дражайшій beau frere. Плохо ты кончилъ, мой бдный римлянинъ Каструччіо, а могъ бы и до сихъ поръ жить счастливо, цловать хорошенькихъ двушекъ и рисовать прекрасныя картины, не моя вина, что случилось иначе. Я тебя предостерегала, ты не хотлъ мн врить,— вотъ ты и наказанъ. А я не могу быть врна, по крайней мр, не могу быть врна этимъ людямъ, они этого не стоятъ. Вотъ Мюнцеръ — этотъ другое дло, быть можетъ, я и съумла бы любить его долго, даже дольше, чмъ онъ меня, во всякомъ случа, опытъ общаетъ быть преинтереснымъ и дло уже совсмъ пошло на ладъ, нужно же было этому уроду,Гисберту, придти не во время, да и что за дуракъ этотъ Жанъ… да! кстати, надо мн сегодня же поршить съ нимъ, а то завтра я, пожалуй, забуду…

Она позвонила и на зовъ ея явился Жанъ. Должно полагать, что совсть слуги была не совсмъ чиста, онъ бросилъ на свою повелительницу быстрый испытующій взглядъ и проговорилъ заискивающимъ голосомъ

— Что прикажете, сударыня?

— Я прикажу, чтобы вы завтра же убирались изъ моего дома? Я не могу держать людей, на которыхъ мн нельзя положиться, какъ на каменную гору. Можете идти, да пришлите мн Элизу.

Желтоватое лицо слуги еще боле поблднло.

— Помилуйте, сударыня… пробормоталъ онъ.

— Пожалуйста безъ разговоровъ, перебила она его строгимъ голосомъ,— что я сказала, то и будетъ.

Слуга удалился.

— Однимъ злымъ языкомъ больше выпустила я противъ себя въ свтъ, проговорила она, откидываясь въ кресл, но что за бда? Чмъ больше будетъ ходить про меня рзкихъ слуховъ, тмъ мене имъ будетъ вры у добрыхъ людей. Ахъ, это ты, Элиза!

XVIII.

Между тмъ, какъ въ город господствовало такое лихорадочное волненіе, и люди, какъ бы одержимые бсами, совершали безумные дла, Вольфгангъ халъ домой въ не мене возбужденномъ настроеніи духа, но источникъ этого возбужденія былъ настолько же чище дикихъ городскихъ страстей, насколько душистый вечерній втерокъ, проносящійся надъ нивами, свже и отрадне спертой атмосферы густо населеннаго, тсно построеннаго срдневкового города.

Дорога въ городъ шла вдоль берега рки, извиваясь вслдъ за всми ея прихотливыми изгибами. Засуха, стоявшая за послднее время, сдлала песчаную немощеную дорогу почти непроздной, такъ что, несмотря на вс старанія честнаго Кебса и его добрыхъ коней, экипажъ подвигался медленно, къ великому отчаянью бднаго Вольфганга, которому хотлось бы нестись въ городъ съ быстротою водяныхъ птицъ, выпархивавшихъ по временамъ изъ прибрежныхъ тростниковъ и мелькавшихъ надъ зеркальною поверхностью водъ, облитыхъ луннымъ свтомъ. Правда, тревога, причиненная ему извстіемъ о нездоровья матери, успла, по зрломъ размышленіи, нсколько поуспокоиться, онъ зналъ, цро мать его была подвержена припадкамъ сильной мигрени, которые обыкновенно проходили, не оставляя по себ никакихъ худыхъ послдствій, къ тому же, онъ разсудилъ, что отецъ его, безъ сомннія, не отправился бы въ ратушу, если бы состояніе жены внушало ему серьезныя опасенія. Во многомъ Вольфгангъ не сходился съ отцомъ, съ глубокимъ прискорбіемъ онъ подмтилъ въ немъ черты, изобличавшія холоднаго бездушнаго эгоиста, но никогда еще, съ той поры, какъ Вольфгангъ могъ себя запомнить, не высказывались эти дурныя стороны характера его отца въ отношеніи къ его матери, къ ней онъ всегда былъ внимателенъ и ласковъ. Въ особенности рзко кинулись Вольфгангу въ глаза эти темныя пятна въ послднее время. Никогда еще не видалъ онъ отца въ такомъ лихорадочно-веселомъ настроеніи духа, какъ въ тотъ день, когда штадтратъ, вызвавъ сына изъ университета нарочнымъ письмомъ, объявилъ ему, что отъ дяди, генерала, пришло приглашеніе имъ всмъ хать въ Рейнфельденъ. Повидимому, штадтратъ связывалъ съ предстоявшимъ свиданіемъ съ дядей самыя блестящія ожиданія. Наконецъ-то перестанутъ смотрть на него свысока въ томъ кругу, къ которому онъ принадлежалъ по рожденію! Не подлежало также теперь никакому сомннію, что генералъ упомянулъ о нихъ въ своемъ завщаніи, наравн съ остальными родственниками, а можетъ быть, почемъ знать, оказалъ даже ему предпочтеніе передъ другими, которые ему, какъ видно, до нельзя надоли, и все же съ какой бы стати ему было вспоминать о томъ, о комъ онъ ни разу не вспомнилъ втеченіе двадцати лтъ?

— Если не ошибаюсь, молодецъ, воскликнулъ штадтратъ, ударяя Вольфганга по плечу,— а теб отъ этого будетъ польза. Если бы я зналъ пять лтъ тому назадъ, что дло приметъ такой оборотъ, то я не позволилъ бы теб избрать такую жалкую профессію. Вфдь съ твоей юриспруденціей далеко не удешь, вкъ свой прозябать какимъ нибудь асессоромъ, нечего сказать, хороша карьера! Что тамъ ни говори, а все-таки военная служба единственное ремесло, достойное дворянина. Вы что на это скажете, Гретхенъ?

Мать улыбнулась и отвчала своимъ кроткимъ голосомъ:— я всмъ буду довольна, лишь бы теб было хорошо, и Вольфгангу тоже, поспшила она добавить, съ нжностью пожимая руку сына.

Но Вольфгангъ не улыбнулся, не по сердцу ему пришлась манера отца относиться къ этому событію. Онъ никакъ не могъ понять, съ какой это стати отецъ вдругъ вздумалъ придавать такую важность своему дворянскому происхожденію, чего прежде никогда не длалъ, оскорбляла также его нравственное чувство та низкая алчность, которая прорывалась въ словахъ отца. Вся эта поздка въ Рейнфельденъ представлялась ему какимъ-то хищническимъ набгомъ, какою-то наглою охотою за наслдствомъ, и имъ всего лучше бы отъ нея уклониться, тмъ боле, что свиданіе съ родственниками не общало ничего, кром непріятностей для него и для его матери. Онъ не могъ забыть, что дяди и тетки его, встрчаясь съ нимъ на улиц, длали видъ, будто не знаютъ его, что даже двоюродные его братья, Куно и Отто, учившіеся съ нимъ въ одной школ, держали себя такъ, какъ будто и не подозрвали о его существованіи. Все это, вмст взятое, побуждало его сопротивляться желанію отца, и только изъ уваженія къ матери онъ ршился покориться.

Всему этому едва исполнилось восемь дней, но молодому человку казалось, что съ той поры прошла цлая вчность. Какъ круто измнился онъ въ эти восемь дней! Куда двалась его первоначальная ршимость избгать всякаго сближенія съ высокомрными родственниками? Разв онъ не старался во все это время зарасположить къ себ и къ своимъ холерическаго старика, оригинальный складъ ума и рчи котораго представляли для него нкотораго рода историческій интересъ? Разв онъ не радовался, когда циничный чудакъ, глубоко презиравшій весь родъ людской, становился въ его обществ нсколько человчне и мягче? А какія усилія онъ длалъ, чтобы попасть въ милость къ тетк! Какъ терпливо выслушивалъ онъ ея сантиментальныя пошлости! Разъ, даже онъ поцловалъ у нея руку, когда она выразила ему сожалніе, что такъ поздно познакомилась съ его матерью, и желаніе наверстать прошлое, добавивъ, что она давно искала себ такого друга. Наконецъ Камилла! Разв ея улыбка не разсяла въ его душ послдніе остатки озлобленія? Разв подъ ея поцлуями не замерли на вки т полныя горечи слова, которыя до сихъ поръ всегда были готовы сорваться съ его устъ противъ родственниковъ? Да! онъ переступилъ теперь за тсный кругъ, замыкавшій до сихъ поръ его жизнь, и понялъ, что есть на свт счастье, красота и наслажденье, о которыхъ ему до сихъ поръ и во сн не снилось. Не врилось ему боле, чтобы все назначенье человка заключалось въ той вчной безотрадной переборк мудреныхъ вопросовъ, въ которой проходило существованіе благороднаго Мюнцера и этого святого чудака, уединившагося въ свою башню. Должно же быть такое человколюбіе, которое не чуждается радости, должна же быть такая любовь въ свобод, которая не исключаетъ наслажденіе прекраснымъ! Что-то скажетъ его мать, когда узнаетъ обо всемъ этомъ, Его мать! Но что, если она серьезно больна, если она умретъ. Прощай тогда радость и счастье!…

Вольфгангъ очнулся отъ своего забытья. Лошади продолжали по прежнему медленно ступать по глубокому песку и молчаливый Кебсъ сидлъ все по прежнему, сгорбившись, на своихъ козлахъ, нмой и неподвижный, какъ мертвецъ.

— Много ли мы прохали, Кебсъ? спросилъ Вольфгангъ.

— Съ полдороги, проворчалъ Кебсъ, не измняя своего положенія.

— Стало быть, намъ еще цлыхъ полчаса тащиться до шоссе, воскликнулъ Вольфгангъ.— Да этакъ мы богъ знаетъ когда прідемъ.

Кебсъ испустилъ протяжный свистъ. При другихъ обстоятельствахъ онъ этимъ бы отвтомъ и ограничился, но, въ уваженіе тревожнаго душевнаго состоянія бднаго Вольфганга, онъ удостоилъ проворчать: песокъ пескомъ и останется.

— Это безспорно такъ, любезный Кебсъ, отвчалъ Вольфгангъ, который еще съ дтства усплъ освоиться съ загадочнымъ способомъ выраженія возничаго.— Я хотлъ только сказать, чтобы вы по возможности погоняли.

Кебсъ просвисталъ начальные такты псни: ‘Ich htt’ einen Kameraden’, что означало: ужь вы, пожалуйста, не безпокойтесь, я свое дло знаю, и вдругъ замолчалъ, какъ бы находя, что достаточно ясно высказалъ свою мысль.

— Кебсъ, заговорилъ Вольфганъ, немного погодя,— вы часто видали мою мать за послднее время?

— Еще бы!

— И она казалась здоровою на видъ?

— Ну! отвчалъ Кебсъ.

— Вы хотите сказать, что нтъ?

— Бодриться-то, пожалуй, можно.

— Т. е., что же вы хотите сказать? спросилъ Вольфгангъ, на котораго какъ-то странно подйствовалъ этотъ загадочной отвтъ.

Кебсъ довернулся къ нему въ полуоборотъ, давая этимъ знать что собирается исчерпать предлежащій предметъ разговора до дна, и проговорилъ:

— Гогенштейны Гогенштейнами и останутся.

— Другими словами, любезный Кебсъ?

— Ни къ чорту не годятся.

— Какъ это лестно для меня! Вдь и я тоже ношу эту фамилію.

— Знать всегда знатью и останется, продолжалъ Кебсъ.

— То есть?

Но Кебсъ снова обратился къ своимъ лошадямъ и не отвчалъ уже боле ни слова.

Къ тому же, около этого времени они выхали на шоссе и желаніе поскоре дохать домой проснулось въ Вольфганг съ новою силою. Путь ихъ лежалъ черезъ деревню, въ которой было замтно странное одушевленіе: во всхъ окнахъ горли огни, когда экипажъ нашихъ путешественниковъ поровнялся съ трактиромъ, вс постители кинулись въ овнамъ и дверямъ и послышались восклицанія: дутъ, дутъ! а немного погодя: анъ нтъ! Это какіе-то прозжіе! Какъ разъ за деревенской околицей имъ перешла дорогу процессія съ пньемъ: ‘пресвятая два Марія моли Бога о насъ, святой Севастьянъ моли Бога о насъ!’ Обстоятельство это задержало ихъ на нсколько минутъ. Едва они успли снова тронуться въ путь, какъ до слуха Вольфганга донесся глухой грохотъ, отъ котораго дрожала земля. Грохотъ слышался все ближе и ближе, земля дрожала все сильне и сильне. Вотъ съ крикомъ берегись, берегись! пронесся всадникъ во весь галопъ. За нимъ слдомъ проскакало нсколько пушекъ, прислуга гнала лошадей во весь опоръ, слдовавшій при орудіяхъ офицеръ едва усплъ осадить своего коня передъ самымъ носомъ нашихъ путешественниковъ и съ крикомъ: чортъ васъ дери! не можете, что ли, сворачивать съ дороги? пронесся дале. Прежде чмъ Кебсъ усплъ справиться съ своими перепугавшимися лошадьми, отъ этого бшенаго отряда простылъ и слдъ.

— Что такое? испуганно проговорилъ Вольфгангъ.

На встрчу имъ попался отставшій всадникъ, то былъ полковой лекарь, лошадь котораго была плохо пріучена къ подобнаго рода форсированнымъ переходамъ.— Не можете ли вы мн сказать, милостивый государь, окликнулъ его Вольфгангъ,— что все это значитъ? Разв что случилось въ город?

Полковой лекарь отвчалъ съ досадой:

— Да что случилось! Опять, не бось, подняли тревогу изъ-за пустяковъ. У насъ по шести разъ на день даютъ приказъ и отмняютъ его. Повременилъ бы командиръ еще нсколько минутъ и непремнно пришелъ бы контръ-ордеръ. Этакая безтолковщина! Хотятъ, какъ видно, дать намъ отвдать удовольствій сельской жизни! Вс деревни биткомъ набиты войсками, такъ что яблоку негд упасть, какъ же! надо же, чтобы и крестьяне чувствовали, что живутъ въ военномъ государств! Однако, Луа, не угодно ли припуститься галопомъ, не то намъ съ тобой не миновать ареста.

— Погоняйте, Кебсъ, ради Бога, погоняйте, молилъ Вольфгангъ.

Кебсъ свистнулъ и усталыя лошади прибавили шагу. Вольфгангъ откинулся назадъ и закутался поплотне въ свой плащъ, сильныя ощущенія минуты и ночной холодъ взяли свое: его била лихорадка. Голова его горла, но руки были холодны какъ ледъ. Возбужденное воображеніе рисовало ему самые причудливые образы, ему видлись толпы разъяреннаго народа, вставшія вдоль тсныхъ улицъ, слышался звонъ набата и громъ пушечныхъ выстрловъ, потомъ ему представлялась больная мать, старый генералъ съ сиплымъ хохотомъ кивалъ своею плшивою головою, Камилла, ласкаясь, прижималась въ его груди…

Должно полагать, что онъ отъ усталости впалъ въ забытье. Очнулся онъ только тогда, когда экипажъ остановился передъ городской гауптвахтой.

‘Пропустить!’ услышалъ Вольфгангъ дребезжащій голосъ, который какъ ему показалось, принадлежалъ его двоюродному брату, Буно. Экипажъ съ громомъ въхалъ подъ своды городскихъ воротъ. Минуту спустя, передъ Вольфгантомъ замелькали ярко освщенныя окна домовъ, на встрчу ему, то и дло, попадались шумныя кучки народа, расходившіяся, какъ скоро издали показывался патруль. Но вотъ экипажъ своротилъ въ боле тихую улицу и остановился передъ большимъ, темнымъ домомъ, Вольфгангъ взглянулъ на верхній этажъ, только два окна въ немъ были тускло освщены, то были окна комнаты, смежной съ комнатою его матери. Выскочивъ однимъ прыжкомъ изъ экипажа, онъ вошелъ въ незапертую дверь, съ замирающимъ сердцемъ взбжалъ по лстниц и остановился передъ дверью, которая вела въ горницу.

XIX.

Дверь отворилась и на встрчу ему вышла съ огнемъ тетушка Велла. При вид ея сердце оборвалось у молодого человка, съ той поры, какъ онъ себя помнилъ, тетушка Белла не боле четырехъ разъ переступала черезъ порогъ его родительскаго дома, и не иначе, какъ по поводу какого нибудь необычайнаго событія. И такъ, худшее совершилось! Мать его была при смерти больна, быть можетъ, ея уже не было въ живыхъ. Но добрая тетушка не дала ему исчерпать этихъ страшныхъ догадокъ. Ей — лучше, гораздо лучше, шепнула она ему.— Но войди же въ горницу, ты, я думаю, бдняжка, до смерти перепугался!

— Гд матушка? спросилъ Вольфгангъ.

— Она тутъ, рядомъ, теперь она спитъ. Да ты не бойся, я же теб говорю, что ей хорошо.

Вольфгангъ прислъ, потому что его колна дрожали. Блаженная увренность, что мать его вн опасности, разршила судорожное напряженіе, сковывавшее вс его чувства, а изъ глазъ его брызнули слезы.

— Милая, добрая тетя, заговорилъ онъ, нсколько оправившись отъ волненія,— какъ я благодаренъ теб, что ты пришла. Если бы я зналъ, что ты здсь, а былъ бы гораздо спокойне на счетъ матушки.

— Почемъ же было теб и знать, отвчала тетя Белла,— вдь я у васъ въ дом рдкая гостья. Но вс эти дни мн не давало покоя предчувствіе, что съ кмъ нибудь изъ васъ приключится бда. Съ самыхъ тхъ поръ, какъ умеръ братъ Евгеній, душа у меня не на мст.

— Разв дядя Евгеній умеръ?

— Тс! говори тише, чтобъ тамъ какъ нибудь не услышали.

Тетушка Белла подсла въ Вольфгангу и продолжала шопотомъ:

— Да! не стало на свт твоего добраго дяди! Ты его почти совсмъ не зналъ, а потому и не можешь себ представить, что это была за добрая, честная душа. Вотъ уже цлыхъ восемь дней, какъ скончался. И какою страшною смертью онъ умеръ! Господи! какъ вздумаю только, что онъ погибъ, растерзанный своими собственными машинами! Дядя Петръ ухалъ за бдняжкой Оттиліей, теперь она сидитъ у твоей матери, мать говоритъ, что рука у Оттиліи точь въ точь твоя, и непремнно требовала, чтобы она приложила ей руку къ голов, безъ этого бы она не заснула. Счастье, что я догадалась взять ее, голубушку, съ собою, а то я было хотла ее дома оставить, когда пришла за мною ваша Урсула. Господи! Что это за безтолковая двка! И охота же твоей матери… Ну, да это, впрочемъ, не мое дло. Я спросила у нея, зачмъ она прямо не пришла ко мн, вмсто того, чтобы рыскать по цлому городу, отыскивая твоего отца. И что же бы ты думалъ она мн отвтила?— Она вишь полагала, что я твою мать терпть не могу, потому что я такъ рдко хожу къ вамъ въ домъ.— Вотъ оно что бываетъ, когда родные кровные расходятся между собою изъ глупаго высокомрія. Ну да авось теперь все это перемнится. Оттилія полюбилась твоей матери, она, конечно, захочетъ ее чаще видть, а тмъ слдомъ и я какъ нибудь приду, хотя, конечно, я знала, что меня никому не нужно. Я всегда была пятой спицей въ колесниц…

— Что ты, тетя Белла, воскликнулъ Вольфгангъ,— матушка всегда говоритъ о теб съ величайшей любовью…

— И, полно, голубчикъ, перебила его тетка,— вдь я тоже, небось, не слпая. Тетушка Белла тогда только и хороша, когда въ ней нуждаются. Я споконъ вку была чернорабочей въ семь, ну, да что объ этомъ толковать! Я ужь, слава Богу, умла къ этому попривыкнуть. Но вотъ что, ты мн объясни, Вольфгангъ: какими судьбами попалъ ты въ Рейнфельденъ? Вдь отецъ твой, кажется, былъ на ножахъ съ старымъ генераломъ? Тутъ что-нибудь да не спроста. Охъ, послушайся ты меня, Вольфгангъ, не якшайся ты съ этими барами. Вс-то они, вмст взятые, никуда де годятся. Если бы твой отецъ, разъ уже приставъ къ намъ, не отрепался отъ насъ, то, можетъ статься, и лучше бы вамъ всмъ жилось.

— Быть можетъ, ты и права, тетя, отвчалъ Вольфгангъ,— но разговоръ этотъ заведетъ насъ слишкомъ далеко, не лучше ли отложить его до другого раза? Скажи-ка ты мн: неужели отецъ до сихъ поръ не возвращался изъ ратуши? да и что такое творится у васъ въ город?

— Господь ихъ вдаетъ, отвчала тетушка Белла,— не живется имъ, какъ видно, спокойно. Братъ Петръ ушелъ подъ вечеръ изъ дому съ докторомъ Гольмомъ и докторомъ Мюнцеромъ и хоть бы словечкомъ меня предупредилъ, ужь это съ его стороны не совсмъ хорошо, ну, да со мной стоитъ ли церемониться? Старая пеня! Желала бы я, чтобы вы, мужчины, хоть бы разокъ испытали ту муку душевную, которой мы натерпимся, сидя дома, не зная, что тамъ у васъ длается, и ожидая каждую минуту худой всти! Но кого я не могу понять, такъ это твоего отца. Ты, наврное, не ушелъ бы изъ дому, оставивъ мать больную. Ну да въ твоихъ жилахъ течетъ шмицовская кровь, а Шмицы умютъ любить. Тс! никакъ твоя мать заговорила? такъ и есть! она проснулась. Не зайдти ли мн прежде въ ней сказать, что ты пріхалъ?

— Сдлай одолженіе, милая тетя, только, пожалуйста, не напугай ее, если она спроситъ объ отц.

— Что я съ ума, что ли, сошла? отвчала тетушка Белла обиженнымъ голосомъ.— Слышишь, мать смется, я напередъ знала, что она проснется веселешенька. Эта Оттилія — сущій анголъ! Вотъ бы была жена для тебя!

И тетушка Белла скрылась въ сосднюю комнату. Черезъ нсколько минутъ она снова возвратилась,

— Войди, Вольфгангъ, твоя мать чувствуетъ себя совершенно здоровой.

Вольфгангъ вошелъ въ комнату, въ которой ему не разъ уже приходилось оставаться по цлымъ часамъ между страхомъ и надеждою у изголовья больной матери. Теперь она лежала на постели блдная и изнуренная, но улыбающаяся, и весело привтствовала его взглядомъ. Возл нея, вся облитая свтомъ лампы стоявшей на столик, сидла красивая молодая двушка, которая при появленіи Вольфганга тотчасъ же отошла въ сторону.

— Наконецъ-то ты пріхалъ, мой Вольфгангъ, проговорила мать,— если бы ты зналъ, какъ я стосковалась по теб! Прости мн, что я такъ тебя напугала! Но потребность тебя увидть была слишкомъ сильна.

И она обхватила шею сына своими обезсилвшими руками.

— Не говори такъ много, матушка, это теб нездорово, остановилъ ее Вольфгангъ.— Теперь я съ тобою и никуда отъ тебя не уду Прилягъ-ка, вотъ такъ!

— О, теперь я молодцомъ стала! проговорила Маргарита и при этомъ въ изнеможеніи спустила голову на подушку.— Вдь у меня были такія дв славныя сидлки. Гд же Оттилія?

— Ты меня звала, милая тетя? проговорила молодая двушка, подходя къ постели.

— Да, дитя мое, отвчала Маргарита.— Подойди-ка поближе, я хочу показать теб моего Вольфганга. Вольфгангъ, это Оттилія.

Оттилія торопливо наклонилась къ больной, чтобы скрыть яркій румянецъ, вспыхнувшій вдругъ, ни съ того ни съ сего, на ея щекахъ.

— Милое, хорошее дитя! сказала Маргарита, цлуя ее въ лобъ.— Будь уврена, что и онъ тоже полюбить тебя отъ всего сердца, какъ и вс мы. Не такъ ли, Вольфгангъ?

— О да, за мной дло не станетъ, отвчалъ Вольфгангъ, протягивая Оттиліи руку.

И тутъ только въ первый разъ взоры ихъ встртились. Нсколько времени глядли они другъ на друга тмъ испытующимъ, глубоко проникающимъ взглядомъ, которымъ люди умютъ глядть другъ на друга только при первой встрч.

— За мной дло не станетъ, повторилъ Вольфгангъ и въ голос его слышалось на этотъ разъ боле искренней увренности.

Маргарита не сводила глазъ съ прекрасной четы.

— Ну вотъ, теперь у меня двое дтей, проговорила она какъ бы про себя. Она скрестила руки на груди и закрыла глаза.

— Я опять начинаю чувствовать усталость, проговорила она,— ступайте вы, Оттилія и Белла, дохой, Вольфгангъ васъ проводитъ. Если мн что понадобится, я позвоню Урсулу. Когда отецъ вернется домой, скажи ему, Вольфгангъ, что я чувствую себя хорошо.

Тетушка Белла нашла это распоряженіе крайне безразсуднымъ и собиралась уже было воспротивиться ему самымъ ршительнымъ образомъ, но Вольфгангъ мигнулъ ей, чтобъ она молчала, и почтенная старушка, скрпя сердце, начала снаряжаться въ путь.

— Оттилія, проговорила Маргарита, не открывая глазъ,— вдь я, не правда-ли, увижу тебя завтра?

— Конечно, хилая тетя, отвчала молодая двушка.

— То-то же, а теперь дайте мн заснуть, я такъ устала!

Проводивъ тетку и кузину домой, Вольфгангъ медленно возвращался знакомою дорогою къ родительскому жилищу. На улиц было темно и тихо, населеніе, какъ видно, наскучило безсмысленныхъ буйствомъ и только еще по сосдству съ кабаками не совсмъ угомонилось. Вольфгангъ чувствовалъ смертельную усталость и почти засыпалъ на ходу. Въ разсянности онъ повернулъ не въ тотъ переулокъ, которымъ ему надо было идти. Пройдя мимо красиваго доха, отличавшагося отъ сосднихъ домовъ балкономъ съ колоннами, обвитыми плющемъ, онъ столкнулся съ незнакомцемъ, который такъ поспшно вышелъ изъ этого дома, что едва не сбилъ его съ ногъ.

— Извините, проговорилъ незнакомецъ, поспшно продолжая свой путь.

— Да это, никакъ, былъ докторъ Мюнцеръ, подумалъ про себя Вольфгангъ — Какими судьбами я сюда забрелъ? Вдь здсь живетъ тетушка Антонія. Мюнцеру-то что у нея длать?

Встрча съ Мюнцеромъ сдлала его на нсколько минутъ бодре, но усталость взяла свое и онъ былъ радъ-радешенекъ, когда дотащился до дому.

Въ окнахъ нижняго этажа, гд помщалась спальня его отца, былъ виднъ свтъ. Вольфгангъ позвонилъ осторожно, чтобы не разбудить мать, но никто не вышелъ ему отворить, только свтъ въ комнат отца задвигался съ мста на мсто. Наскучивъ ожиданіемъ, молодой человкъ взобрался по шпалерамъ винограда, покрывавшаго стну, и постучался въ окно.

Окно отворилось и штадтратъ высунулъ голову.

— Это ты Вольфгангъ?

— Я, батюшка, отвчалъ Вольфгангъ, успвшій между тмъ соскочить на землю.

— Ты одинъ?

— Съ кмъ же мн быть? проговорилъ молодой человкъ, озадаченный такимъ страннымъ вопросомъ.

— Погоди, я теб сейчасъ отопру.

Нсколько минутъ спустя, штадтратъ въ халат и со свчею въ рук показался на порог наружной двери. Онъ былъ такъ блденъ, имлъ такой разстроенный видъ, что Вольфгангъ не на шутку перепугался.

— Что съ тобой батюшка? ты болнъ?

— Я болнъ? съ чего это ты взялъ? отвчалъ штадтратъ, а между тмъ Вольфгангъ замтилъ, что рука, въ которой онъ держалъ подсвчникъ, сильно дрожала.— Ты обо мн не безпокойся, продолжалъ штадтратъ, силясь улыбнуться.— Я только усталъ, шибко усталъ. Шутка-ли, цлый день пробыть на ногахъ, говорить не умолкая… по невол устанешь! Покойной ночи. Свчу возьми себ, у меня въ комнат горитъ другая.

— Ты былъ у матушки?

— О, нтъ, нтъ, сохрани Богъ! и при этомъ штадтратъ лихорадочно содрогнулся.— Ступай-ка спать, голубчикъ, продолжалъ онъ, немного помолчавъ,— и не гляди на меня такимъ испуганнымъ взглядомъ: увряю тебя, что я совершенно здоровъ, только усталъ немного, шутка-ли! пробыть цлый день на ногахъ, говорить безъ умолку… Покойной ночи, голубчикъ!

И штадтратъ, запахнувши халатъ, вошелъ въ свою комнату, которую заперъ за собою на ключъ. Обстоятельство это кинулось Вольфгангу въ глаза, потому что отецъ его обыкновенно не запирался на ночь.

Странное чувство робости овладло молодымъ человкомъ, когда онъ остался одинъ въ широкихъ сняхъ. Лампа, висвшая съ потолка, вспыхнула въ послдній разъ и погасла. Это непріятно подйствовало на Вольфганга. Въ эту самую минуту онъ думалъ о матери и случайное обстоятельство было принято имъ за дурное предзнаменованіе.

— Однако я, какъ видно, совсмъ ошаллъ отъ усталости, подумать онъ,— пора мн на покой.

И тихими шагами онъ взобрался по лстниц на мезонинъ, гд помщалась его комната. Онъ медленно раздлся, потому что руки почти отказывались служить ему, и едва онъ усплъ потушить свчу, какъ тяжелый сонъ, полный тревожныхъ сновидній, охватилъ его усталое тло.

XX.

Какъ ни безпокоенъ былъ сонъ Вольфганга, но безпокойне и ужасне были въ ту ночь мысли, давившія несчастнаго человка, поставившаго въ тотъ день на карту остатокъ своей чести и боявшагося каждую минуту, что карта эта проиграетъ. Каждый малйшій шумъ въ дом заставлялъ его вздрагивать, щелканье старыхъ стнныхъ часовъ въ зал, къ которымъ онъ привыкъ впродолженіи двадцати лтъ, такъ безпокоило его, что онъ на цыпочкахъ пробрался къ нимъ и остановилъ ихъ, когда же онъ снова заперся у себя въ комнат, то было такъ тихо, такъ тихо, а кровь шумла у него въ ушахъ такъ громко, такъ громко, что онъ пробрался во второй разъ къ часамъ и снова пустилъ маятникъ. Потомъ въ старой монастырской стн крикнула сова и стала кричать постоянно, пока ее не поддержали другія совы, кричавшія совершенно ясно: тутъ! тутъ! тутъ воръ! тутъ! тутъ!… можно было съ ума сойти!

И не смть зажечь свчки! сидть въ потьмахъ, положивъ пылавшую голову на руки или тихо ходить по ковру и наблюдать, какъ узкія полоски луннаго свта, пробивавшіяся сквозь спущенныя гардины тихо, тихо двигались все дальше. Это усиливало мученье, но вынести его слдовало. Что если дло откроется и сторожъ заявитъ что у штадтрата всю ночь горлъ огонь!… Отчего горла у него свча, отчего онъ не спалъ!— Жена моя была больна, господа, какъ вы хотите, чтобъ человкъ спалъ, когда милая жена его опасно больна?— Но свидтельница Уреула Кнонгель, находившаяся тогда у васъ въ услуженіи и сидвшая у вашей супруги, говоритъ, что вы не выходили изъ своей комнаты или по крайней мр не входили въ ея комнату. Что вы можете на это отвтить подсудимый? И какъ вы объясните то, что на слдующее утро постель ваша найдена не измятой? Говорите подсудимый?— Надо лечь въ постель, прошепталъ штадтратъ, когда стоя посредин комнаты, онъ опомнился отъ этихъ ужасныхъ мыслей и вытеръ со лба холодный потъ,— надо лечь въ постель, а то одной уликой будетъ больше.

Онъ прошелъ къ себ въ спальню, примыкавшую въ его кабинету съ лицевой стороны дома, легъ въ постель и прижалъ къ подушкамъ свои пылавшіе виски. А теперь не шаги ли это патруля, идущаго по пустой улиц! съ тхъ поръ какъ онъ тутъ живетъ, т. е. уже двадцать лтъ, никогда патруль не ходилъ по этой улиц, и что ему тутъ длать, какъ нейдти за нимъ… два полицейскихъ идутъ вмст съ патрулемъ… однимъ шагомъ… чтобы арестовать его, но не такъ легко меня перехитрить, такъ легко я не дамся.

Штадтратъ однимъ прыжкомъ вскочилъ съ постели къ тому мсту стны, гд висли его пистолеты — курокъ щелкнулъ — съ первымъ ударомъ въ дверь или въ окно блеснетъ огонь, раздастся выстрлъ и всему будетъ конецъ.

Но патруль равномрнымъ шагомъ прошелъ мимо и шаги его уже раздавались въ другомъ конц улицы. Штадтратъ перевелъ духъ, снова повсилъ пистолетъ на стну и легъ въ постель. Зубы его стучали и лихорадка била вс его члены, онъ закутался въ одяло, чтобы не видть боле и не слышать, посл чего къ нему явился благодтельный сонъ и избавилъ несчастнаго отъ мученій.

Но съ наступленіемъ ранняго утра онъ уже пробудился и тутъ, въ то время, какъ въ дом и въ город царствовала еще тишина и утренняя заря смняла ночныя тни, онъ могъ боле спокойно обдумать свое положеніе.

Вообще дла не были такъ плохи, какъ они казались съ перваго взгляда. Ничего не было невроятнаго, что пылкій бургомистръ предприметъ что нибудь другое относительно кассы и не оставитъ ее на старомъ мст въ казначейств. О свидтельствованіи суммъ въ такое бурное время нечего было и думать. Кром того уже почти ршено, что ему, какъ человку заслужившему полное довріе общества, будетъ поручено храненіе этихъ денегъ. Еще вчера вечеромъ, въ то время, какъ они шли съ бургомистромъ по длинному корридору въ казначейство, Дашъ говорилъ объ этомъ. Когда же храненіе суммъ будетъ въ рукахъ у него, штадтрата, то можно будетъ пополнить украденныя деньги мало-по-малу, или если повезетъ счастье и ему удастся одна, уже давно задуманная, спекуляція, то можно будетъ внести ихъ сразу и такимъ образомъ избавиться отъ опасности.

Оставалось еще одно чрезвычайно важное затрудненіе, какъ размнять такую большую сумму новыхъ кредитныхъ билетовъ, не возбудивъ подозрній. Ему надо было заплатить десять тысячъ талеровъ по векселямъ, а вчера, пряча въ карманъ пакеты изъ кассы, не считая ихъ, онъ взялъ ровно десять тысячъ пятисотенными и тысячными облигаціями. Своихъ собственныхъ денегъ у него было всего на все пять тысячъ, если эти пять тысячъ смшать съ новыми бумажками, то все-таки подозрніе легко можетъ возбудиться.

Но и въ этомъ затрудненіи ему помогъ случай. Старикъ купецъ изъ угольной лавки, съ которымъ у него и прежде бывали дла, пришелъ къ нему часовъ въ девять съ просьбою: не можетъ ли онъ размнять ему шесть тысячъ пятьсотъ талеровъ на облигаціи, такъ какъ деньги ему надо посылать по почт, а у него только золото и серебро. Штадтратъ отвчалъ, что хотя у него и есть нсколько облигацій дома, такъ какъ часть жалованья всегда получается облигаціями, но конечно у него не можетъ быть столько, сколько нужно сосду, и по этому онъ проситъ его придти къ нему черезъ часъ, а до тхъ поръ онъ надется достать облигацій у товарищей на требуемую сумму.

Такимъ образомъ штадтратъ получилъ деньги, которыя онъ могъ отдать безъ опасенія, да и кром того измнническія облигаціи будутъ мняться не на здшнемъ рынк, что должно значительно уменьшить опасность.

Посл всего этого у господина фонъ-Гогенштейна достало духу отправиться къ жен. Онъ былъ крайне удивленъ не найдя ее въ постели. Маргарита уже встала нсколько часовъ тому назадъ, потому что чувствовала себя совершенно здоровой, что случалось съ нею не рдко посл такихъ припадковъ, и не могла дождаться того времени, когда ей можно будетъ побесдовать съ Вольфгангомъ. Но на слова ея ‘Здравствуй соня’, произнесенныя ею въ полуотворенную дверь, Вольфгангъ ничего не отвтилъ, а когда она, желая разбудить его поцлуемъ, тихонько подошла къ его постели, то увидала, что щеки его лихорадочно горятъ и онъ находится въ какомъ-то болзненномъ летаргическомъ сн. Съ тхъ поръ она отошла отъ постели сына только для того, чтобы послать за докторомъ, у кровати сына нашелъ ее и штадтратъ.

— Ну это пустяки, сказалъ онъ,— небольшой обморокъ посл вчерашняго безпокойства. Послала-ли ты за медицинальратомъ? Ты только не безпокойся: у насъ у Гогенштейновъ крпкая натура.

Онъ пощупалъ больному пульсъ и потомъ вышелъ изъ комнаты. Его душа, потрясенная до самаго основанія, не могла воспринимать новыхъ впечатлній. Тмъ не мене своего сына — своего единственнаго ребенка — онъ всегда очень любилъ по своему. Ему пришло въ голову, что Рейнфельденскій старикъ сочтетъ за знакъ уваженія если онъ увдомитъ его объ этомъ новомъ несчастій. Такимъ образомъ онъ написалъ генералу нсколько строкъ, въ которыхъ горько жаловался на несправедливость судьбы, преслдовавшей его бдствіями.

Векселя были уплачены, кредиторы насказали ему любезностей, изумляясь, что у него столько золота и серебра въ такое время, когда звонкая монета считалась большой рдкостью.

И посл этого штадтрату приходилось принять страшное ршеніе, отправиться въ магистратъ на засданіе, назначенное въ одинадцать часовъ. Штадтратъ чувствовалъ себя сильно утомленнымъ, точно изломаннымъ. Еслибы онъ могъ сказаться больнымъ,— вдь это была истинная правда,— но въ этотъ день онъ не смлъ болть, въ этотъ день ему нельзя было даже походить на больного.

Онъ посмотрлся въ зеркало и испугался своего блднаго, исхудалаго лица. Въ такомъ вид ему нельзя было показаться. Ему пришло въ голову, что въ прежніе года, когда* его называли еще красавцемъ Гогениггейномъ, онъ нердко подкрашивался посл бурно проведенныхъ ночей. Среди его туалетныхъ принадлежностей должны были находиться разныя косметическія снадобья. Онъ дйствительно нашелъ деревянный ящикъ, выложенный серебромъ, и дрожащими руками подмазалъ свои блдныя щеки. Искуству этому онъ еще не разучился. Посл того онъ убдился, что иметъ видъ здороваго и свжаго мужчины.

XXI.

— Герръ фонъ-Вилламовскій, я нахожу, что вы сегодня просто сами себя превзошли въ остроуміи.

— Ивы это въ самомъ дл находите? воскликнулъ юный офицеръ, бросая нжный взглядъ на предметъ своего поклоненія.

— Еще бы! Я чувствую, что мн не подъ силу поддерживать такой остроумный разговоръ, да и маменька меня зоветъ, а потому извините, пожалуйста…

И Камилла встала съ своего мста у окна, гд до того была занята своей работой, что почти не слыхала болтовни драгунскаго лейтенанта съ ея сестрою. Не удостоивъ несчастнаго поклонника даже взгляда, она скрылась въ сосднюю комнату.

— Скажите, ради Бога, что это значитъ? воскликнулъ лейтенантъ, посл небольшой паузы, во время которой Аврелія до сыта натшилась его растеряннымъ видомъ.— Ради Бога, фрейленъ Аврелія, объясните мн эту загадку,

Аврелія пожала плечами.

— Боюсь, мой милый Вилламовскій, что вамъ пришла пора сойдти со сцены, по крайней мр, на нкоторое время. Можете занести это новое разочарованіе въ списокъ вашихъ illusions perdues.

— Ну нтъ, отвчалъ лейтенантъ,— Штильфрида фонъ-Вилламовскаго такъ легко не выпроваживаютъ. Она врно разсердилась,что я не явился въ ней еще вчера, вотъ и все.

— Курите вы, любезный Вилламовскій? спросила Аврелія.

— Что это вамъ вздумалось спросить? Вы знаете, что я ненавижу эту отвратительную привычку.

— Посмотрите, Вилламовскій, какая прелестная работа! предназначается она, видно, для сигарочницы: голубой узоръ по матово-срому фону. Это наши фамильные цвта, Вилламовскій, неправда-ли, придумано. недурно? и проказница поворачивала во вс стороны начатую работу Камиллы.

— Но вдь Камилла не знаетъ, что я не курю.

— О, да, конечно. А потому, какъ видите, работа предназначается не для васъ.

— Но для кого хе! Разв для Куно.

— И, нтъ! говорятъ вамъ, что она терпть не мохетъ Куно.

— Я и самъ такъ думаю, но если не для Куно, то…

— То, должно полагать, для кого нибудь другого. Шутки въ сторону, Вилламовскій, подсядьте-ка сюда къ окну, да не выходите такъ изъ себя, а то еще кто нибудь изъ другой комнаты услышитъ. Здсь происходитъ что-то такое, о чемъ я пока и сама только смутно догадываюсь Мн не довряютъ, да и не съ чего мн доврять, потому что мн вс эти секреты до смерти надоли и я ршилась на будущее время идти своею дорогой. Вамъ, Вилламовскій, я все разскажу, я васъ люблю, потому что вы добрый малый, не скупитесь бросить луидоръ, другой за букетъ, если вы этимъ можете доставить удовольствіе бдной двушк, отлично полькируете… да и хорошо ужь очень кататься въ вашемъ новомъ кабріолет. Мн кажется, изъ васъ вышелъ бы отличный зять, а потому я протежирую вамъ гораздо боле, чмъ кушу Куно, который съ каждымъ днемъ становится желте и противне. Но, какъ я уже сказала вамъ, въ настоящую минуту и ваши дла обстоятъ такъ же плохо, какъ и его. Мы устремили наши томные глазки въ другую сторону. Утро вечера мудрене, а пока мой совтъ вамъ удалиться, а то еще вы, противъ своего обыкновенія, но на шутку разсердитесь и ваша ‘Барышня’ обобьетъ себ переднія копыта. Кстати о Барышн, правда ли, что вы хотите промнять ее на бринкманова рыжаго? Да скажите, отчего Бринкманъ не былъ сегодня на парад?

И разговоръ продолжался нсколько времени въ этомъ тон но вотъ много общающій юноша раскланялся и, гремя саблею звня шпорами, удалился. Въ туже минуту въ гостиную вошла президентша.

— Что онъ такое говорилъ? обратилась она къ дочери,— онъ что-то долго засидлся.

— Тлъ удобне было для тебя распросить его самого, грубо отвчала Аврелія.

— Разв такъ отвчаютъ? проговорила президентша, лорнируя удалявшійся экипажъ Вилламовскаго.

— А какъ же вамъ еще отвчать? Я недостойна вашего доврія, пусть такъ, но я считаю недостойнымъ себя быть вашей лазутчицей.

— Да ты бредишь, Аврелія? проговорила президентша, отходя въ глубину комнаты.

— Ахъ милая маменька! возразила молодая двушка, одушевляясь,— я право не такъ глупа и не такъ добродушна, какъ вы воображаете. Или ты думаешь я не вижу, что у васъ везд на первомъ план Камилла. Камилла веселится въ Рейнфельден и попадаетъ въ милость къ ддушк, между тмъ какъ я скучаю въ город. Или ты думаешь, что я такъ и не догадываюсь, по какому поводу моя дражайшая сестрица вдругъ начала выпроваживать одного обожателя за другимъ и принялась вышивать сигарочницы нашими фамильными цвтами?…

Слезы не дали договорить молодой двушк. Она бросилась на диванъ и уткнулась лицомъ въ подушку.

Глядя на слезы дочки и маменька сочла нужнымъ всплакнуть.

— Вотъ она, награда за мою доброту, простонала она, опускаясь въ кресло.— И цлую-то жизнь ничего не видть, кром горя, заботъ и неблагодарности… о, я несчастная женщина!

— Такъ я же знаю, что я сдлаю, рыдала Аврелія на диван:— выйду замужъ за перваго встрчнаго, вдь вамъ все равно, чтобы со мной ни случилось.

— Охъ, горе мое! родныя дти хотятъ меня въ гробъ вогнать, продолжала хныкать президентша.

— Гм! гм! крякнулъ кто-то, вошедшій между тмъ въ комнату и оставшійся подъ шумовъ незамченнымъ.

Плачущія дамы повскакивали съ мстъ.

— Ахъ, герръ медицинальратъ, воскликнула президентша, улыбаясь сквозь слезы и протягивая гостю свою пухлую руку, унизанную кольцами.— Какъ вы кстати пришли!

Я это и вижу, отвчалъ медицинальратъ, цлуя протянутую руку съ приторною любезностью. Вы, mesdames, надъ чмъ-то до слезъ хохотали. Смю ли я освдомиться о причин подобной веселости? Или, быть можетъ, подобный вопросъ нескроменъ съ моей стороны? Однако, фрейленъ Аврелія, помнится, вы мн общали каждое утро ходить въ садъ пользоваться благодатнымъ весеннимъ воздухомъ, ступайте же скоре, мы придемъ за вами слдомъ.

Выпроводивъ Аврелію, мидицинальратъ подслъ къ президентш. Совтникъ правленія, онъ же и членъ медицинскаго совта, Шнепперъ былъ маленькій, худенькій старичокъ лтъ шестидесяти, нельзя сказать, чтобы глуповатый взглядъ его маленькихъ срыхъ глазъ и саркастическая улыбка, игравшая на тонкихъ, впалыхъ губахъ, придавали особенную прелесть его гладко выбритому лицу, въ заключеніе, лвое плечо его было нсколько выше праваго.

Устремивъ проницательный взглядъ на смущенное, улыбающееся лицо своей тучной собесдницы, медицинальратъ заговорилъ, понюхивая табачекъ изъ золотой табакерки:

— Скажите же. мн, сударыня вы моя, что тутъ у васъ такое случилось?) Надюсь, что ничего важнаго?

— О нтъ, ровно ничего. Аврелія попрекнула мн тмъ, что я будто люблю Камиллу больше чмъ ее.

— Да, выслушивать подобные упреки не легко, въ особенности, когда они справедливы. Ну, да я васъ не обвиняю, Камилла сущій ангелъ. Но оставимъ, однако, вс эти пустячки и будемъ говорить о дл. Я вамъ принесъ цлый коробъ новостей.

— Такъ расказывайте же скоре, мой милый Шнепперъ, воскликнула президентша.— Я вся вниманіе.

— Начнемъ, во-первыхъ, съ худой всти: денежныя обстоятельства старика Вилламовскаго далеко не въ такомъ завидномъ положеніи, какъ полагаютъ. Я узналъ это изъ самыхъ врныхъ источниковъ.

— Неужели?

— Гм! Однако это васъ, я вижу, не очень затрогиваетъ. Дай. то Богъ, чтобы и фрейленъ Камилла такъ же легко это приняла.

— О, на счетъ этого будьте покойны! Однако, предчувствіе-то какъ бываетъ врно! Поврите ли, мой добрый Шнепперъ, еще не дале какъ третьяго дня въ Рейнфельден я говорила Камилл: вотъ увидишь, Камилла, что состоянія старика Вилламовскаго не на долго хватитъ при сумасшедшихъ тратахъ его сына.

— Гмъ, вотъ какъ! Вы говорили это въ Рейнфельден третьяго дня вечеромъ, стало быть, наканун вашего отъзда? Ужь не посулилъ ли намъ чего старый генералъ, съ намреніемъ, конечно не одержать свое общаніе, а мы ему и поврили? Такъ вотъ источникъ нашей философской невозмутимости! Такъ, что ли?

— Вамъ, Шнепперъ, я могу сказать, потому что смотрю на васъ, какъ на друга: да, дйствительно нашъ дорогой патріархъ общалъ намъ многое, боле того: Камилла можетъ считать себя его единственной наслдницей, если она исполнитъ одно условіе, которое… Ну, да уже я вамъ все скажу, мой милый Шнепперъ, мн же, кстати, хотлось бы посовтоваться съ вами объ этомъ дл, Условіе, о которомъ я говорила, состоитъ въ томъ, чтобы она вышла замужъ за своего двоюроднаго брата, Вольфганга. Лежи смирно, Жоли!

Если бы сонные глаза президентши умли позорче глядть изъ-подъ нависшихъ вкъ, то они увидли бы что невзрачное лицо медицинальрата при этихъ послднихъ словахъ еще боле посоловло.

— Вотъ какъ, промычалъ онъ.— Ну, теперь мн многое становится понятнымъ. Такъ вотъ откуда взялась нежданная, негаданная состоятельность господина штадтрата? Этимъ же, быть можетъ, объясняется и его политическое ренегатство. И вы думаете, что планъ этотъ осуществимъ?

— Mais pourquoi pas, мой милый Шнепперъ?

— А ну, какъ его осуществленію воспрепятствуетъ то пустое обстоятельство, что господину Вольфгангу осталось жить всего, можетъ быть, какихъ нибудь два-три дня?

— Боже мой! воскликнула президентша такъ громко, что испуганный Жоли соскочилъ на полъ и съ переполоху накинулся съ лаемъ на вошедшаго въ эту минуту президента.

— Можешь себ представить, Филиппъ, Вольфгангъ… да что ты не положишь шляпу на мсто? Разв ты не видишь, что Жоли ея боится? Такъ вообрази себ, Вольфгангъ лежитъ при послднемъ издыханіи! Вотъ отчего онъ и не былъ у насъ вчера. Молчать, Жоли! пощади мои нервы. Ахъ, я несчастная, весь свтъ точно сговорился меня мучить.

Пріемъ этотъ, повидимому, нсколько ошеломилъ президента. Но въ тихомъ, вкрадчивомъ голос его не было замтно и слда волненія, когда онъ заговорилъ, обращаясь въ гостю:

— Serieusement, любезный сослуживецъ, что такое случилось съ Вольфгангомъ?

Между тмъ медицинальратъ усплъ сообразить, что настоящая минута вовсе не благопріятствуетъ раскрытію одного тайнаго замысла, для приведенія котораго въ исполненіе, ему необходимо было согласіе родителей Камиллы, а потому онъ счелъ за лучшее удержать пока маску друга дома.

— Serieusement, любезный президентъ, отвчалъ онъ съ своей обычной улыбкой,— дло обстоитъ, благодареніе Богу, далеко не такъ плохо, какъ вообразила себ въ материнской своей заботливости ваша супруга. Если бы я зналъ, что между вашимъ семействомъ и семействомъ вашего братца существуютъ такія тсныя, неуловимыя для непосвященныхъ отношенія, то я, конечно, остерегся бы нанести такую рану любящему сердцу высоко-уважаемой мною женщины. Къ тому же, прошу васъ замтить, что я говорилъ только о возможности, а далеко не о положительномъ факт. Вашъ юный и, я долженъ сознаться, въ высшей степени даровитый племянникъ, занемогъ прошлою ночью, вслдствіе безпокойства, причиненнаго ему болзнью матери, а также, должно полагать, вслдствіе простуды, схваченной имъ на возвратномъ пути изъ Рейнфельдена. Болзнь приняла было сначала опасный характеръ, но, при здоровомъ сложеніи молодого человка, можно надяться, что онъ скоро оправится. И такъ, друзья мои, вы видите, что, существуютъ вс данныя полагать, что смерть не позволитъ себ сыграть съ вами такую плохую шутку.

— Любезный другъ и сотоварищъ, заговорилъ президентъ и голосъ его звучалъ при этомъ мягче, чмъ когда нибудь,— признаюсь вамъ, если я вамъ до сихъ поръ ничего объ этомъ не говорилъ, то не потому, чтобы желалъ таиться отъ стараго друга, а.просто потому, что я вообще не люблю распространяться о предположеніяхъ, которыя, не во гнвъ теб будь сказано, Клотильда, въ труб мломъ писаны. Скажи, пожалуйста, какія мы имемъ гарантіи въ ихъ осуществленіи? Нсколько намековъ, вырвавшихся у дядюшки и перетолкованныхъ вами, конечно, въ самую выгодную сторону? Кто мн поручится, что этотъ Вольфгангъ, который смотритъ преэксцентрическимъ молодимъ человкомъ, завтра не не перемнитъ свое намреніе? Или, кто мн поручится, что его буржуазная родня не заломается? Наконецъ, я долженъ сознаться, что искренность самого штадтрата представляется мн такимъ же сомнительнымъ дломъ, какъ и его состоятельность въ денежныхъ длахъ. Вообрази же себ теперь, милая Клотильда, весь ужасъ нашего положенія въ томъ случа, если генералъ оставитъ Вольфганга на бобахъ или же саіъ молодой человкъ, покорствуя плебейскимъ наклонностямъ, наслдованнымъ имъ отъ матери, снова отъ насъ отстанетъ? Меня дрожь пробираетъ, когда я только объ этомъ подумаю.

Президентша слушала эту длинную тираду съ признаками живйшаго нетерпнья.— Другъ мой, заговорила она, я такъ привыкла видть, что ты идешь наперекоръ всмъ моимъ планамъ, что твое сопротивленіе въ настоящемъ случа меня нисколько не удивляетъ. Теб бы ужь, кажется, можно было знать, какъ я осторожна, хладнокровна и мало расположена смотрть на вещи съ сантиментальной точки зрнія. Но въ этомъ дл затронуто мое материнское чувство. Молодые люди любятъ другъ друга, генералъ души не чаетъ въ Вольфганг, да и Рейнфельденъ, наконецъ, ужь слишкомъ лакомый кусокъ. Правда, что комнаты немного душны и отдланы довольно безвкусно, но все это очень легко поправить: а мн бы такъ пріятно было прізжать отъ времени до времени къ дтямъ подышать деревенскимъ воздухомъ… но до всего этого теб, конечно, и дла нтъ. А между тмъ, кому бы, кажется и знать, какъ не теб, что наши дла…

— Что-то вы объ этомъ скажете, любезный товарищъ? обратился президентъ въ меицинальрату и при этомъ слегка прихлопнулъ рукою по его.колну.

Но прежде, чмъ маленькій человкъ усплъ отвтить, дверь распахнулась и въ комнату ввалилась полковница фонъ-Гогенштейнъ. Едва переступивъ за порогъ, она заговорила:

— Ахъ, какъ хорошо, что я всхъ васъ застаю вмст! Oh, mon Dieu! я непремнно хотла первая сообщить вамъ великую новость. Ну-съ, отгадайте-ка въ чемъ дло! Да нтъ, вамъ ни за что не отгадать, а я не хочу васъ мучить. Вольфгангъ поступаетъ въ военную службу офицеромъ, дло совсмъ слажено. Мой мужъ гордится осуществленіемъ плана, который, какъ онъ увряетъ, давно у него вертлся въ голов. Но первая мысль принадлежала мн, я могу сказать, что какъ только увидла намедни Вольфганга въ Рейнфельден, такъ и полюбила его наравн съ своими собственными сыновьями. И представьте себ, баловникъ ддушка беретъ на себя его полную окопировку и хочетъ, чтобы, онъ непремнно поступилъ въ нашъ полкъ. Фу, какъ жарко, однако! милая Клотильда, что ты меня не поподчуешь миндалемъ? Но, что это, господа, какія у васъ у всхъ вытянутыя лица? Ужь не завидно-ли вамъ стало, что дядюшка къ намъ обратился съ просьбою опредлить Вольфганга? Но, Боже мой! вдь это былъ кратчайшій путь… Послушайте-ка, любезный Флоріанъ… или, да бишь, васъ Фридрихомъ зовутъ… принесите мн стаканъ лимонаду, или, впрочемъ, нтъ, ненужно, мн пора домой. Прощайте, друзья! Только ты, Клотильда, пожалуйста не сердись, увряю тебя, что не за что. А вы, мой милый медицинальратъ, утшьте бдную Клотильду. Да! Вольфгангу гораздо лучше, я сейчасъ оттуда. Что это за прекрасный молодой человкъ!

Какъ скоро Зельма изчезла за дверью, Клотильда залилась слезами, президентъ принялся расхаживать взадъ и впередъ по комнат, а медицинальратъ захватилъ такую щепоть табаку, изъ которой, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, онъ выгадалъ бы цлыхъ четыре.

— Вы за минуту передъ тмъ спросили, что я думаю объ этомъ дл, заговорилъ наконецъ медицинальратъ.— И вамъ точно было бы желательно знать мое мнніе?

— Можете ли вы въ этомъ сомнваться, мой почтенный сотоварищъ, отвчалъ президентъ.

— Ну-съ, такъ я вамъ скажу, чтобы вы приняли планъ вашей достойнйшей супруги. Поощряйте возникшую связь, идите даже, въ случа надобности, до оффиціальной помолвки. Свадьбой-то можно и повременить, еще неизвстно, какой оборотъ примутъ дла до тхъ поръ, но, по крайней мр, вы избгнете такимъ образомъ опасности быть оттсненнымъ вашими соперниками на задній планъ, вдь, во всякомъ случа, жаль будетъ, если наслдство ускользнетъ у васъ изъ-подъ рукъ. А главное надо, чтобы фрейленъ Камилла изо всхъ силъ старалась упрочить за собою расположеніе старика. Пускай ее не отступаетъ ни передъ какими средствами, угождаетъ ему во всхъ его причудахъ. Конечно, сдлать изъ этого Вольфганга офицера…

И медицинальратъ въ раздумьи наклонилъ свою сдую головку.

— Но почему же эта мысль кажется вамъ такою странною? спросила президентша съ видимою досадою.

— Потому что… Но вы что-то нжны сегодня, моя милая президентша, а потому оставимъ лучше этотъ разговоръ. Вамъ не мшало бы пойдти вмст съ дочками немножко прогуляться. Да выслушайте еще одинъ, совтъ отъ стараго друга… (тутъ медицинальратъ поближе подошелъ въ президентш и понизилъ голосъ) не выказывайте слишкомъ Авреліи, что Камилла ваша любимица, очень легко можетъ статься, что и Аврелія намъ пригодится. Прощайте сударыня, прощай Жоли! Au revoir. А теперь я долженъ и съ вами проститься, господинъ президентъ. Вечеромъ мы, конечно, свидимся въ засданіи общества?

— Едва ли, сегодня пріемный день моей жены, а потому, если у васъ есть время, я желалъ бы даже сказать вамъ слова два-три, на прощанье. Пойдемте ко мн въ кабинетъ, а то въ этихъ дамскихъ гостиныхъ мн все кажется, что самыя зеркала насъ подслушиваютъ.

— Ха, ха, ха, засмялся медицинальратъ, — только бы они не выдавали, что слышатъ.

Президентъ улыбнулся.

— Ну, да вамъ, скрытнйшему изъ смертныхъ, кажется, нечего было бы опасаться и въ этомъ случа. Однако, присядьте, любезный товарищъ, да скажите-ка мн откровенно, какого вы мннія объ этомъ план?

— Говоря откровенно, господинъ президентъ, мн кажется, что при настоящихъ обстоятельствахъ вамъ ничего боле не остается, какъ согласиться на эту романическую затю. Никому, конечно, вся эта исторія не можетъ быть мене пріятна, чмъ мн. Но я долженъ сознаться, что на этотъ разъ дло пахнетъ не шуткой. Это ужь не мыльные пузыри, созданные воображеніемъ прекраснаго пола. Всмъ извстно, что штадтратъ уплатилъ вчера по векселямъ значительную сумму, спрашивается, откуда взялись у него деньги, если не далъ ихъ ему старикъ? А ужь воли этотъ сдой Гарпагонъ началъ раскошеливаться, то дло, значитъ, зашло далеко. Не даромъ тоже полковникъ ставитъ себ за честь принять молодого человка въ свой полкъ, а полковница трезвонитъ объ этомъ по всему городу…

— Признаюсь, весь этотъ планъ такъ выходитъ изъ обыкновеннаго порядка вещей, носитъ на себ, sit venia verbo, такой революціонный отпечатокъ, что онъ мн вовсе не по душ, замтилъ президентъ.

— Врю, врю вамъ, отвчалъ медицинальрагь.— Я и самъ на вашемъ мст предпочелъ бы для дочери боле солиднаго жениха, хотя бы и не совсмъ молодого.

Тутъ маленькій человкъ пріостановился и бросилъ быстрый взглядъ на президента, но такъ какъ послдній ничего не отвчалъ, то онъ продолжалъ съ легкимъ оттнкомъ досады въ голос:

— Камилла благоразумна и отъ нея можно было бы ожидать благоразумнаго выбора. А чтобъ и вашей семь дло не обошлось безъ скандала, неизбжнаго во всякомъ порядочномъ семейств, то объ этомъ позаботится фрейленъ Аврелія.

— Вы пугаете меня, любезный другъ, воскликнулъ президентъ.— Разв вы подмтили что нибудь за Авреліей?

— О, нтъ, ровно ничего. Мое предположеніе основывается на чисто физіологическихъ данныхъ — Фрейленъ Аврелія обладаетъ страстнымъ темпераментомъ и въ этомъ отношеніи она напоминаетъ свою прелестную тетку, Антонію. Кстати, герръ президентъ, слышали вы о новой сумасбродной выходк очаровательной вдовушки?

— Что тамъ еще такое? простоналъ президентъ.— Эта женщина поклялась довести меня до отчаянья своими глупостями.

— Вы, стало быть, еще не знаете, что третьяго дня вечеромъ передъ ея домомъ собралась толпа народа и грозила повыбить ей стекла въ окнахъ? Мюнцеръ выручилъ ее изъ бды и въ награду былъ угощенъ отличнымъ ужиномъ en tt&egrave,—tte. Неужели вы ничего этого не знали?

— Ужиномъ, говорите вы? en tt&egrave,—tte. Отъ кого вы объ этомъ слышали?

— Да отъ самой же вдовушки, которая всего только какихъ нибудь полчаса тому назадъ, смясь, разсказывала мн эту скандальную исторію со всми подробностями.

— Со всми подробностями? шепнулъ президентъ.

И собесдники поглядли другъ на друга какимъ-то страннымъ взглядомъ, выражавшимъ обоюдное пониманіе.

— Но съ какой стати было ей посвящать васъ въ эту тайну? проговорилъ президентъ.

— А съ такой стати, что это уже боле не тайна, такъ какъ полковникъ, вашъ братъ, былъ такъ невжливъ, что нарушилъ сладостный, tt&egrave,—tte, и замтьте, какъ разъ въ одинадцать часовъ, когда вс добрые люди спятъ. Ну не вопіющее ли это дло?

— И это она вамъ тоже сама разсказывала?

— Нтъ, объ этомъ я узналъ отъ ея лакея, Жана, который, лукавая бестія! не догадался отказать непрошенному гостю и за это въ тотъ же вечеръ получилъ разсчетъ. Бднякъ приходилъ сегодня утромъ во мн разсказать свое горе и просилъ меня пристроить его куда нибудь.

— И вы нашли ему мсто?

— Пока еще нтъ.

— Въ такомъ случа пришлите его ко мн.

— Къ вамъ?

— Ну да. Что съ вами сегодня, любезный сотоварищъ, куда, двалась ваша обычная проницательность? Разв вы не видите, что случай такъ хорошо перетасовалъ намъ карты, что мы и сами не могли бы ихъ лучше подобрать?

— Къ стыду моему, я долженъ признаться, что не совсмъ ясно понимаю вашу мысль. Я сегодня что-то тупъ на догадки. Планъ вашей супруги…. очаровательная Камилла…. странныя обстоятельства, сопровождающія эту помолвку, все это такъ меня ошеломило…

— И! что значатъ эти семейныя дрязги передъ политическими интересами? Къ тому же, тамъ время еще терпитъ, а вотъ выборы, такъ т настанутъ черезъ недлю. Полагаю, что намъ съ вами не совсмъ-то удобно будетъ служить при министерств Мюнцера. А? какъ вы объ этомъ думаете?

Маленькій человкъ ударилъ себя рукою по лбу.— Что же я за дуракъ былъ! Конечно, конечно, надо принять всю эту исторію къ свденію. Но скажите же мн, что вы намрены сдлать?

— Этого я и самъ еще хорошенько не знаю, любезный мой сотоварищъ. Знаю только, что Мюндеръ мечтатель и поэтъ, слдовательно легко поддастся соблазну, а Антонія самая соблазнительная изъ сиренъ. Но мн еще надо къ оберъ-президенту, хотите я васъ довезу? Дорогою мы еще потолкуемъ объ этомъ дл. Да, чтобъ не забыть! Можете ли вы прислать во мн этого Жана сегодня же?

— Нтъ ничего легче.

— Такъ демте же.

XXII.

Нсколько часовъ спустя, карета президента остановилась передъ домомъ Петра Шмица. Выходя изъ экипажа, президентъ бросилъ бглый взглядъ на старый стершійся гербъ, красовавшійся надъ дверью, и на вывску, на которой четко и, какъ показалось президенту, почти дерзко кидалась въ глаза слдующая надпись: ‘контора Народнаго Встника’. Изъ окошечка въ мезонин выглянула въ эту минуту прелестная головка двушки. Президентъ снялъ шляпу, двушка отвчала на его поклонъ и затмъ скрылась. Президентъ вошелъ въ домъ.

‘Редакція Народнаго Встника помщается въ слдующемъ этаж, идти все прямо, потомъ повернуть на право’, гласила надпись, приклеенная къ стн, и тутъ же красовалась гигантская рука съ указательнымъ пальцемъ, устремленнымъ по направленію къ ветхой лстниц.

Президентъ началъ осторожно взбираться по шаткимъ ступенямъ, скрипвшимъ подъ его ногами. Ему какъ-то жутко становилось въ этомъ старинномъ дом, гнзд фанатическаго демагога, Петра Шмица, холодно и пусто было въ огромныхъ сняхъ, со двора доносился какой-то однообразный гулъ, то типографскіе станки работая# наъ вечернимъ номеромъ ‘Народнаго Встника’, быть можетъ, въ эту самую минуту печатали они одну изъ тхъ рзкихъ, пропитанныхъ дкою сатирою статей, озаглавленныхъ: ‘Jn Praesidenlem’, въ которыхъ, вотъ уже нсколько дней сподрятъ, подвергалась суду самой безпощадной критики вся дятельность Филиппа фонъ-Гогенштейна по занимаемой имъ должности. Президентъ фонъ-Гогенштейнъ начиналъ уже раскаиваться въ своей ршимости сунуться въ притонъ своихъ злйшихъ враговъ и собирался, благо еще его никто не видалъ, потихоньку ретироваться, какъ вдругъ ему попалась на встрчу пожилая дама, одтая вся въ черное, съ канвовымъ узоромъ въ рукахъ и съ моткомъ ярко-красной шерсти, навшеннымъ на ше. О бгств нечего было больше и думать. Президентъ счелъ за лучшее слегка приподнять шляпу и обратиться въ дам съ вопросомъ:

— Не можете ли вы мн сказать, сударыня, гд тутъ бюро господина доктора Мюнцера?

Тетушка Белла остановилась и устремила на спрашивающаго свои темные, выразительные шмицовскіе глаза. Подъ взглядомъ этихъ проницательныхъ глазъ президентъ невольно снялъ совсмъ свою приподнятую шляпу. Нельзя сказать, чтобы тонъ, которымъ отвчала тетушка Белла, отличался особенною мягкостью.

— Редакція на конц галлереи, господинъ президентъ.

— Какъ, воскликнулъ президентъ съ привтливымъ поклономъ,— я удостоился чести быть вамъ извстенъ по имени?

— Что же васъ такъ удивляетъ, что я знаю, какъ зовутъ брата моего зятя?

— Стало-быть, я имю удовольствіе говоритъ съ фрейленъ Шмицъ?

— Точно такъ-съ, господинъ президентъ, меня зовутъ Арабеллою Шмицъ. Только едва-ли вы объ эту пору кого застанете въ редакціи, кром доктора Гольма. Докторъ Мюнцеръ приходитъ по вторникамъ обыкновенно поздне. Быть можетъ, я могу передать ежу ваше порученье?

И при этихъ словахъ темные глаза тетушки Беллы еще пристальне устремились на собесдника.

— Премного вамъ благодаренъ, сударыня, но я желалъ бы лично переговорить съ докторомъ Мюнцеромъ, если вы позволите, я подожду его въ редакціи.

— Какъ вамъ угодно, проговорила тетушка Белла и съ едва замтнымъ наклоненіемъ головы прошла мимо президента.

— Да это чортъ, а не женщина, проговорилъ про себя президентъ.— И дернуло же меня сунуться въ это разбойничье гнздо! А! вотъ и дверь. Докторъ Гольмъ! помнится мн, мы вмст учились въ Гейдельберг. Надо будетъ возобновить знакомство.

— Войдите! крикнулъ грубый, странный и глубокій голосъ. Странная фигура представилась взорамъ президента, когда онъ вошелъ въ комнату редакціи. У небольшого стола спиною къ двери сидлъ широкоплечій мужчина съ широкимъ массивнымъ черепомъ и черными всклоченными волосами, завивавшимися, какъ у негра. Онъ повернулъ въ вошедшему страшно блдное лицо, поросшее черною бородою и имвшее въ себ что-то несказанно мрачное, лицо это озарялось парою маленькихъ глазъ. Несмотря на жаркую погоду, странный этотъ субъектъ былъ одтъ въ байковый сюртукъ, но, какъ бы въ вознагражденіе за это, на немъ были панталоны изъ небленаго полотна. На мускулистой, обнаженной ше былъ слабо повязанъ ярко-красный бумажный платокъ, въ ушахъ были продты мдныя сережки.

— Я желалъ бы поговорить съ господиномъ докторомъ Мюнцеромъ, проговорилъ президентъ.

— Не приходилъ еще! отвчалъ байковый сюртукъ,— а когда придетъ, будетъ очень занятъ.

— Могу себ вообразить! Но я его задержу недолго.

— Позвольте узнать, съ кмъ я имю честь говорить.

Президентъ назвалъ себя, потому что съ давнихъ поръ привыкъ людей низшаго званія импонировать своимъ общественнымъ положеніемъ. Но на этотъ разъ магическое слово произвело, повидимому,дйствіе совершенно противоположное тому, которое отъ него ожидали. Яйцо бородатаго собесдника какъ-то странно передернулось и изъ горла его вырвался отрывистый, сиплый смхъ. Онъ пристально поглядлъ на президента и снова обратился къ коректур, которой былъ занятъ въ эту минуту.

Президентъ проклиналъ свою неосторожность, благодаря которой, онъ попалъ въ положеніе, становившееся все тягостне съ каждою минутой. Его душилъ воздухъ этой комнаты, пропитанной запахомъ свжихъ типографскихъ чернилъ и сырой бумаги, ему казалось, что стны вотъ сейчасъ упадутъ ему на голову и раздавятъ его. Между тмъ человкъ въ байковомъ сюртук продолжалъ свою работу, не обращая на него вниманія, онъ писалъ лвою рукою, что ему, видимо, стоило большихъ усилій, могучее тло его, то и дло, содрогалось, какъ бы въ припадк лихорадки, а лицо, то вспыхивало багровымъ румянцемъ, то снова покрывалось смертельною блдностью. Порою у него вырывались тихіе стоны, какъ у человка, терпящаго сильную боль, порою же онъ снова смялся своимъ отрывистымъ, сиплымъ хохотомъ, какъ человкъ, читающій что нибудь въ высшей степени смшное.

— Не хотите-ли проглядть руководящую статью въ ныншнемъ вечернемъ номер?

И господинъ въ байковомъ сюртук подалъ президенту листъ только-что продержанной имъ корректуры. Президентъ испугался выраженія, мелькнувшаго въ эту минуту на лиц его собесдника, и невольно попятился назадъ, выразивъ знакомъ отказъ.

Ну, какъ хотите, отвчалъ тотъ съ усмшкой,— а статья хорошо написана, что же касается содержанія, то видали мы портреты и похуже. Ха, ха, ха!

И взявъ новый листъ, онъ снова погрузился въ корректуру.

— Нтъ, я ршительно здсь боле не останусь ни минуты, проворчалъ и резидентъ,— низа какія сокровища не останусь!

Но въ ту самую минуту, какъ президентъ направился къ выходу, за дверью въ галлере раздались чьи-то шаги и послышался вовсе недурной басъ, напвавшій:

‘In diesen heil’gen Hallen

Kennt man die Rache nicht.’

Вслдъ за тмъ дверь распахнулась и въ комнату вошелъ докторъ Гольмъ. Онъ только-что вынулъ платокъ, чтобы утереть потъ, струившійся по его лбу, но остафвился въ этой полезной манипуляціи на полдорог, при вид своего стараго университетскаго товарища и теперешняго политическаго противника. И точно, не легко было доктору Гольму, при его безконечномъ добродушіи, встртиться въ редакціи Народнаго Встника съ человкомъ, котораго этотъ же самый Народный Встникъ громилъ своими статьями ‘In Praesidentem.’ Но докторъ Гольмъ въ высшей степени обладалъ драгоцнною способностью не теряться ни при какихъ обстоятельствахъ. И такъ онъ замахалъ своею шляпою и воскликнулъ:

— Привтъ вамъ, о высокоименитый, достойнйшій презусъ!

— Однако, я вижу, годы не ослабили игривый юморъ моего университетскаго товарища, проговорилъ президентъ съ привтливой улыбкой.

— Да, благодареніе богахъ всемогущимъ, взыскавшимъ меня этою милостью, отвчалъ докторъ Гольмъ.— Однако, господинъ президентъ, чтожъ мы не сядемъ? Такъ вамъ удобне будетъ объяснить мн, что доставляетъ намъ честь вашего посщенія.

— Покорно благодарю, прошепталъ президентъ, не принимая однако предложеннаго ему стула,— какъ ни пріятно было бы мн подольше потолковать съ университетскимъ старымъ товарищемъ, но у меня каждая минута на счету и я поневол долженъ ограничиться краткимъ изложеніемъ того, что привело меня сюда, при чемъ я попрошу васъ передать мои слова вашему сотруднику. Вслдствіе соображеній, о которыхъ мн неудобно здсь распространяться, и при этихъ словахъ президентъ покосился на господина въ байковомъ сюртук,— для меня крайне важно добиться свиданія съ докторомъ Мюнцеромъ. Я непремнно бы захалъ къ нему на домъ, но боюсь, что и тамъ его также трудно будетъ застать, какъ и здсь. А потому, не соблаговолите ли вы ему передать, что, въ случа, если ему не удобно будетъ обязать меня, захавъ сегодня вечеромъ ко мн, я прошу его назначить мн свиданіе, когда и гд ему заблагоразсудится. Не откажите, любезнйшій герръ докторъ…

— Извините меня на минутку, господинъ президентъ, перебилъ эту елейную рчь докторъ Гольмъ.— Сами знаете, дружба дружбой, а служба службой… Ну, что Каіусъ, какъ подвигается руководящая статья? Очищена ли она, наша голубушка, отъ опечатокъ?

— Вотъ она, отвчалъ господинъ въ байковомъ сюртук, полуоборачиваясь на стул и подавая листъ лвою рукою. Могучая эта рука дрожала и на помертвломъ его лиц выступили крупныя капли пота.

— Ради Бога, воскликнулъ Гольмъ,— что съ вами? На васъ лица нтъ.

— Я свалился съ лстницы и, кажется, сломалъ себ правую руку.

— Въ ум ли вы, дружище! воскликнулъ Гольмъ, который при этихъ словахъ и самъ поблднлъ не мене своего собесдника.— И въ такомъ состояніи вы могли просидть здсь цлый часъ?..

Мрачная усмшка мелькнула на лиц страждущаго.

— Такъ вамъ самимъ пришлось бы держать корректуру, а у васъ, я знаю, и своего дла по горло, я же именно эту статью,— и при этомъ помутившіеся глаза его мрачно глянули на президента,— не могъ доврить никому постороннему.

Корректоръ хотлъ встать, но при этомъ движеніи сломанная рука сдвинулась съ мста. Страшная боль вырвала у стоика глухой вопль и онъ безъ чувствъ повалился на стулъ.

Докторъ Гольмъ кинулся къ двери, выходившей въ мастерскую наборщиковъ, распахнулъ придланное въ ней окошечко и принялся кричать во все горло: ‘помогите, помогите.’ Комната наполнилась испуганными наборщиками, а онъ все продолжалъ кричать: ‘помогите, помогите.’ Но вотъ отворилась дверь и, не выпуская узора изъ рукъ, съ моткомъ красной шерсти на ше вбжала сама тетушка Белла.

— Сердце мое чуяло, что мы наживемъ бды съ этимъ человкомъ. Что такое случилось, Гольмъ?

— Не трогайте его, у него рука сломана, крикнулъ Гольмъ рабочимъ, хотвшимъ поднять все еще безчувственнаго Каіуса.

— Въ ум ли вы, Гольмъ, голубчикъ? вмшалась тетушка Белла,— разв можно его оставить здсь? Дайте-ка мн лучше ктаканъ воды. Вы, Ломанъ, бгите скоре за докторомъ, а вы съ Тартвигомъ несите его въ красную комнату. Вотъ такъ!

Но въ эту самую минуту Каіусъ привсталъ, мутными глазами окинулъ окружающихъ и мрачное лицо его приняло еще боле мрачное выраженіе.

— Мало того, что одинъ человкъ не годится въ работу, нужно еще было и вамъ всмъ побросать свое дло!— Онъ всталъ на ноги и, поддерживая сломанную руку здоровою, продолжалъ:

— Я и одинъ дойду домой, потрудитесь отворить мн дверь.

— Та, та, та! воскликнула тетушка Белла,— ишь, что выдумалъ! Идти домой, гд у него нтъ ни жены, ни души живой, которая бы за нимъ ходила. Оставайтесь-ка у насъ, слава Богу, у насъ и мста, и рабочихъ рукъ довольно. Мн отъ брата житья не будетъ, если онъ вернется домой и узнаетъ, что мы васъ такъ отпустили.

Послдній аргументъ, казалось, подйствовалъ на этого загадочнаго человка. Онъ пробормоталъ какія-то непонятныя слова и послдовалъ за тетушкой Беллой.

— Уфъ! вздохнулъ докторъ Гольмъ, опускаясь въ кресло, когда они съ президентомъ остались одни.— А еще все не могу никакъ придти въ себя. Вотъ такъ желзная натура у этого Каіуса. Римлянинъ, настоящій римлянинъ! Что скажете вы, господинъ президентъ? Водятся ли и въ вашихъ бюро такіе герои?

— Увы! кажется, что нтъ, отвчалъ президентъ.

— И чтобы дло, имющее за себя такихъ борцовъ, не восторжествовало! воскликнулъ докторъ Гольмъ, восторженно ударяя по столу кулакомъ,— борцовъ, готовыхъ пожертвовать за свои убжденія не только жизнію это что! dulce est pro patria mori (новый ударъ по столу кулакомъ), но сидть со сломанной рукой и держать корректуру руководящей статьи!

— Я вижу однако, что вы не оставили свою. старую гейдельбергскую привычку приправлять свою рчь латынью, замтилъ президентъ, направляясь къ двери.

— Благодареніе богамъ, не оставилъ, отвчалъ докторъ Гольмъ, провожая постителя.— Если бы и вы, герръ фонъ-Гогенштейнъ, покрпче держались своихъ университетскихъ привычекъ, намъ не нужно бы было писать статьи подъ заглавіемъ: ‘In praesidentem’.

— Ха, ха, ха! засмялся президентъ,— славно! славно! Прощайте, любезный докторъ. Не забудьте передать вашему почтенному сотруднику…

— Не забуду, не забуду!

— А дуракъ этотъ человкъ, думалъ про себя президентъ, идя торопливыми шагами по галлере.— Да и вс-то они дураки собрались въ этомъ Ноевомъ ковчег. Ну, да только бы мн оберъ-дурака Мюнцера обработать, такъ и быть, не буду жалть, что побывалъ въ ихъ берлог.

XXIII.

Оставивъ редакцію ‘Народнаго Встника’, президентъ кликнулъ прозжавшаго извозчика и веллъ везти себя къ Антоніи фонъ-Гогенштейнъ. Онъ засталъ Антонію какъ разъ въ ту минуту, когда она собиралась сдлать прогулку верхомъ и, должно полагать, вслдствіе этого обстоятельства, былъ ею принятъ не совсмъ-то любезно. Президентъ объявилъ, что вовсе не желаетъ задерживать свою прелестную невстку и захалъ только напомнить ей, что сегодня пріемный день его жены. Потомъ, болтая, какъ бы невзначай, онъ упомянулъ, что ожидаетъ сегодня же вечеркомъ соперника своего, доктора Мюнцера. При этомъ онъ вздохнулъ и замтилъ: еслибы я зналъ человка, который могъ бы склонить этого господина на нашу сторону и сдлать его безопаснымъ для насъ… Однако я, болтая, и не замчаю, какъ вы кусаете съ досады свои прекрасныя губки и не дождетесь, чтобы я убрался. Такъ до свиданья, ma belle, прізжайте пораньше.

Заложивъ руку за спину, президентъ отправился пшкомъ по узкимъ, шумнымъ улицамъ, кипвшимъ народомъ. Глаза его, устремленные на кончики щегольскихъ лаковыхъ полусапожекъ, видли между тмъ все, что вокругъ него происходило. На поклонъ послдняго ремесленника онъ спшилъ отвтить самымъ привтливымъ поклономъ. Встртившемуся ему мальчику, который горько плавалъ надъ черепками новой кружки, выскользнувшей у него изъ рукъ, онъ подарилъ десяти-грошовую монету и при этомъ проговорилъ (не столько обращаясь къ мальчику, сколько въ назиданіе обступившихъ его кумушекъ): если отецъ твой спроситъ, откуда у тебя деньги, отвчай: фонъ-Гогенштейнъ подарилъ.— Повстрчавшись съ процессіей, отправлявшейся въ церковь, онъ посторонился и простоялъ до тхъ поръ съ непокрытой головой, пока послдній богомолецъ не взошелъ на паперть. Это уваженіе къ церковному обряду произвело въ высшей степени благопріятное впечатлніе на присутствующихъ, изъ которыхъ многіе знали президента, и знали, что ни онъ, ни семейство его не имютъ счастья принадлежать къ единой спасающей, католической церкви.

Но вотъ онъ выбрался въ другой, боле тихій кварталъ. Давненько таки не видалъ президентъ этихъ улицъ! А между тмъ было время, когда онъ часто сюда хаживалъ: тутъ въ одномъ домик, выходившемъ своимъ узкимъ фасадомъ на небольшую площадь, поросшую травою, жила двушка чудной красоты, которую страстно любилъ сверхштатный чиновникъ фонъ-Гогенштейнъ, и которая еще боле страстно любила его. Тридцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ чудною майскою ночью онъ прощался съ черноглазою Агатою, увряя плачущую двушку, что детъ въ столицу за тмъ только, чтобы сдать второй экзаменъ, въ сущности хе узжая на долгіе годы. Съ тхъ поръ онъ не видалъ Агату, онъ не зналъ, что съ нею сталось, какъ-то стороной только дошли до него слухи, будто она совсмъ сбилась съ пути и кончила тмъ, что умерла въ больниц сосдняго университетскаго города. Мало отраднаго было въ подобныхъ воспоминаніяхъ и президентъ прибавилъ шагу, чтобы поскоре дойдти до той улицы, гд, какъ ему было извстно, стоялъ домъ его брата. Одна сторона этой улицы была занята высокою, длинною монастырскою стною, дома же, стоявшіе по другой сторон, были до того схожи между собою, что президентъ сильно затруднялся отыскать между ними домъ господина фонъ-Гогенштейна. Наконецъ онъ ршился обратиться съ вопросомъ къ одной дам, одтой въ трауръ, которая въ эту минуту вышла изъ одного изъ домовъ и стояла къ президенту спиною. На вжливое его ‘позвольте, сударыня, узнать…’ она обернулась къ нему лицомъ, и каково же было удивленіе президента, когда онъ увидалъ передъ собою ту самую хорошенькую двушку, которая, не дале какъ часъ тому назадъ, выглянула на него изъ окошка Шмицовскаго дома. Прелестное личико двушки носило на себ явные признаки сильнаго горя и президенту даже показалось, что эти большіе голубые глаза были заплаканы.

— Ахъ, сударыня! если не ошибаюсь, я имлъ уже удовольствіе видть васъ сегодня. Я близкій родственникъ семейства Шмицъ, а потому, я надюсь, вы извините мое любопытство узнать ваше имя, меня зовутъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Мое имя — Оттилія Шмицъ, отвчала молодая двушка, у которой при имени фонъ-Гогенштейнъ вся кровь кинулась въ лицо.

Близкій родственникъ семейства Шмицъ не на столько былъ свдущъ въ генеалогіи этого семейства, чтобы чувствовалъ себя вполн удовлетвореннымъ такимъ короткимъ отвтомъ.

— А, вотъ какъ, фрейленъ Оттилія Шмицъ, воскликнулъ онъ,— знаю, знаю, знаю. Вы, какъ я вижу, лишились недавно близкаго родственника, фрейленъ Шмицъ?

— Мой отецъ умеръ, отвчала Оттилія.

— Ахъ, вашъ батюшка! Какъ это прискорбно! Однако я васъ непростительнымъ образомъ задерживаю, надюсь, что я еще буду имть удовольствіе…

Президентъ отвсилъ низкій поклонъ и Оттилія съ легкимъ наклоненіемъ головы поспшно удалилась.

— Гм! недурна! пробормоталъ президентъ.— Оттилія Шмицъ! племянница, должно быть, или тамъ родственница какая нибудь моей достойнйшей невстки, но можетъ въ скоромъ времени и съ нами Богъ приведетъ породниться. Однако, это должно быть, тотъ домъ, который я ищу. Ну да, конечно! и имя выставлено на двери.

Президентъ позвонилъ и освдомился, дома ли господинъ штадтратъ.

— Господи, Іисусе! воскликнула ‘безтолковая’ Урсула, бывшая когда-то въ услуженіи у президента, — вы ли это, господинъ президентъ? Вотъ такъ обрадуется баринъ. Пожалуйте вотъ сюда, въ кабинетъ, а я пока сбгаю про васъ доложить.

И Урсула, почти втолкнувъ президента въ комнату, затворила за нимъ дверь. Президентъ съ любопытствомъ поглядлъ вокругъ себя, когда ему случалось думать объ отверженномъ брат, онъ всегда представлялъ себ его домашнюю обстановку какою-то бдною, тсною, мщанскою, но дйствительность нисколько не соотвтствовала этому представленію, кабинетъ штадтрата ни въ чемъ не уступалъ кабинету самого президента.

На рабочемъ стол, заваленномъ бумагами, обратило на себя вниманіе президента раскрытое письмо генерала, лежавшее такъ, что человку, обладавшему, подобно президенту, хорошимъ зрніемъ, легко было разобрать его на довольно далекомъ разстояніи.

— Эге! дло-то зашло однако далеко, проговорилъ президентъ, поспшно отступая отъ стола.— Тоть разъ въ жизни Клотильда не дала маху. Ну, теперь, конечно, другая будетъ рчь. Ахъ, здравствуй, любезный братъ! Какъ я радъ, что наконецъ таки могу поговорить съ тобою съ глазу на глазъ.

И президентъ съ распростертыми объятіями поспшилъ на встрчу брату, но онъ невольно отступилъ при вид его блднаго, осунувшагося лица.

— Боже мой, Артуръ! ты врно болнъ? Я пришелъ не во время?

— О нтъ, нтъ, я немного усталъ, вотъ и все, отвчалъ штадтрагь, силясь улыбнуться,— твой приходъ очень, очень меня радуетъ. Ты предупредилъ меня, я самъ сегодня вечеромъ собирался къ теб. Важныя семейныя дла, о которыхъ я пока еще не знаю твоего мннія….

— Прежде всего, любезный брать, перебилъ его президентъ,— скажи мн, какъ поживаютъ твои? Какъ здоровье твоей жены? Какъ здоровье Вольфганга?

— Оба поправляются, можно даже сказать, совсмъ поправились. У насъ какъ разъ передъ твоимъ приходомъ происходило совщаніе, въ которомъ часто упоминалось о теб и о твоихъ.

— Любезный Артуръ, заговорилъ президентъ, слегка дотрогиваясь рукою до руки своего брата,— будемъ говорить откровенно, какъ и слдуетъ братьямъ. Это глупое многолтнее отчужденіе прошло, конечно, не безъ слдовъ, но мн кажется, что мы еще съумемъ побесдовать на распашку души не хуже того, какъ бывало прежде, когда еще мы сидли рядомъ на школьной скамь. Помнишь у тебя способности были лучше моихъ, ты могъ бы сдлать блестящую карьеру, если бы ты только не порвалъ съ своими кровными. Погоди, любезный братъ, дай мн договорить. Видишь ли, братъ, потому-то именно что я былъ такого высокаго мннія о твоихъ дарованіяхъ, мн и было такъ прискорбно видть, что ты вступилъ на. путь, который неизбжно долженствовалъ удалить тебя отъ насъ. Какъ глубока была моя печаль, объ этомъ ты можешь заключить изъ того, какъ велика была моя радость третьяго дня вечеромъ въ ратуш, когда я могъ передъ лицомъ всего городского совта обнять въ теб спасителя города. Любезный Артуръ! Постараемся наверстать потерянное! Какъ велико мое довріе къ теб, ты можешь судить изъ того, что я къ теб являюсь сегодня, такъ сказать, въ качеств просителя. Жена разсказала мн о тайной привязанности, которую моя Камилла возымла будто бы къ твоему Вольфгангу, во время ихъ пребыванія въ Рейнфельден, если врить жен, то нтъ недостатка и во взаимности. Само собою разумется, все это было для меня совершенною новостью и я пріхалъ къ теб собственно съ цлью узнать, не слыхалъ ли ты чего нибудь въ этомъ род отъ Вольфганга или отъ жены? Ты видишь, я довряюсь теб вполн, имй хе и ты ко мн йодное довріе.

— Такъ ты, стало быть, не получалъ отъ дяди письма? спросилъ штадтратъ.

— Отъ дяди? ни полъ слова!

— И ты не знаешь, какой планъ составилъ дядюшка относительно Вольфганга? Вдь онъ желаетъ, чтобы Вольфгангъ бросилъ изученіе права и поступилъ въ военную службу.

— Въ первый разъ отъ тебя слышу, отвчалъ президентъ, съ мастерски поддланнымъ изумленіемъ.

— Въ такомъ случа, позволь же мн прочитать теб письмо, полученное иною отъ дядюшки.

— Сдлай одолженіе, мн преинтересно будетъ прослушать его, отвчалъ президентъ и выслушалъ съ признаками живйшаго любопытства то письмо, которое усплъ прочесть при вход въ комнату. Штадтратъ опустилъ въ немъ только конецъ, мало лестный для президента. Въ этомъ письм генералъ объявлялъ о своемъ желаніи женить молодыхъ людей.

— Вотъ такъ новость! воскликнулъ президентъ.— Но скажи же мн, любезный братъ, какъ относится ко всему этому твоя жена и твой сынъ? Какъ ты самъ, наконецъ, объ этомъ думаешь?

— Могу стать теб только одно, что Вольфгангъ любитъ Камиллу, онъ самъ сознался намъ въ этомъ. Что касается намренія дядюшки опредлить его въ военную службу, то она ему не совсмъ по душ. Ну, да это мало-по-малу уладится, только бы намъ въ главномъ-то съ тобой не расходиться.

— Да мы и такъ, кажется, не расходимся, съ улыбкою замтилъ президентъ, протягивая брату руку.

Штадтратъ съ живостью схватилъ протянутую ему руку.

— Неужели это правда? проговорилъ онъ.— Неужели мы, посл столькихъ лтъ отчужденія, сошлись другъ съ другомъ подъ вечеръ нашихъ дней?

— Ну, до вечера-то еще намъ съ тобой далеко, отвчалъ президентъ, улыбаясь.— Я того мннія, что наше съ тобой свтило еще не достигло и своего зенита, намъ предстоитъ еще выше подняться, только для этого мы должны идти рука объ руку.

— Не знаю, право, возразилъ штадтратъ,— съ нкоторыхъ поръ я чувствую, что силы мои убываютъ. Куда длась ноя прежняя энергія!

— И, полно, перебилъ его президентъ,— ты усталъ отъ чрезмрной работы, вотъ и все, если это иметъ право чувствовать себя усталымъ, такъ это ты. Но будь увренъ, заслуги твои не останутся безъ награды, я вчера еще говорилъ о теб съ оберъ-бургомистромъ, онъ считаетъ твое избраніе въ казначеи дломъ ршеннымъ. Были и у меня тоже свои заботы, не легко жить нашему брату, въ особенности на нкоторой высот чиновной іерархіи. Буденъ надяться, что нашимъ дтямъ будетъ легче житься на свт. Вдь не правда ли? я могу сказать дти?

— Милый братъ, отвчалъ штадтратъ, раскрывая объятія.

— Однако мн пора хать, у меня еще куча длъ, въ добавокъ же сегодня пріемпый день моей жены. Вотъ бы теб пріхать! У насъ собирается цлое общество, состоящее преимущественно изъ молодыхъ офицеровъ и хорошенькихъ двушекъ… Кстати о хорошенькихъ! Кто была эта двушка въ траур, которая выходила изъ вашего дома въ то самое время, какъ я пришелъ?

— Племянница моей жены, дочь ея брата, умершаго на дняхъ. Жена моя питаетъ странную и не совсмъ-то умстную привязанность къ своей родн. Какъ разъ передъ твоимъ приходомъ у насъ было съ ней по этому поводу маленькое объясненіе.

— Ха, ха, ха! Могу себ вообразить, что, особенно теперь, это теб не очень-то на руку. Ну, да мало-по-малу все это устроится. До свиданія!

XXIV.

Бернгардъ Мюнцеръ часто въ своей жизни испыталъ какое успокоеніе взволнованной душ приноситъ работа, поглощающая вс мозговыя способности, но никогда не испыталъ онъ этого въ такой степени, какъ въ эти послдніе два дня. Снова онъ стоялъ передъ загадкой своей загадочной жизни, передъ сфинксомъ, который улыбался ему вначал такой сладкой улыбкой только для того, чтобы вслдъ за тмъ снова оскалиться на него отвратительно искаженной рожей. Старая игра воображенія! какъ часто она очаровывала, приводила въ отчаяніе и водила его за носъ!

Мюнцеръ чувствовалъ разладъ въ своемъ сердц, и уничтожить этотъ разладъ не было никакой возможности. Но нтъ и тысячу разъ нтъ. Враги, подмчающіе слабости, не должны гордиться тмъ, что они подмтили что нибудь, никакая человческая рука не должна чувствовать слабаго біенія твоего сердца, ничей взоръ не долженъ прочитать въ твоемъ взор нмую жалобу на желанное, но никогда не достигаемое и давно потерянное счастіе!

Ничья рука, неужели даже не рука и той, съ которой ты соединялся на всю жизнь! Ничей взоръ, не взоръ даже и той, которая смотритъ на тебя съ такой безконечной и всмъ извстной любовью, чей взоръ видитъ каждое облачко на твоемъ чел при первомъ его появленіи и сопровождаетъ его тайными слезами — взоръ твоей жены!

Ты надешься скрыть, и не будь этой надежды, ты былъ бы еще несчастливе. Но кто сказалъ теб, что ты можешь на это надяться, что горькая улыбка на устахъ ея не возбуждена ревностію, на устахъ, которыя, можетъ быть, не произносятъ умныхъ рчей, но которыя говорятъ всегда правду и которыя не сказали теб никогда ни одного горькаго, оскорбительнаго слова — никогда! но напротивъ того высказали столько врныхъ совтовъ, столько искренняго утшенія, и изъ которыхъ ты услышалъ и понялъ бы гораздо боле, если бы захотлъ снять съ нихъ печать. Нтъ, Мюнцеръ, теб нечего надяться скрыть отъ жены твоей твое огорченное и разбитое сердце.

А тмъ не мене ты надешься. Куда двалась твоя проницательность, Мюнцеръ, гд нжное чутье твоего сердца? неужели ты проницателенъ только за другихъ и чувствителенъ только для своихъ ближнихъ?

Прочь, прочь зловщее видніе! работа святая, всепоглощающая работа, поддержи меня! Ты оградила меня въ моей безотрадной юности, ты не разъ вырывала меня божественными своими руками изъ когтей отчаянія и безумія, ты, богиня въ грубомъ, пыльномъ одяніи, со строго сжатыми устами и съ мрачнымъ морщинистымъ челомъ! Ты, которой я посвятилъ себя будучи еще мальчикомъ, помоги мн до конца нести тяжелую ношу жизни!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ты ужь опять уходишь изъ дому, Бернгардъ? проговорила Клерхенъ, видя, что Мюнцеръ, проработавшій нсколько часовъ сподрядъ за письменнымъ столомъ, бросилъ перо, собралъ бумаги и всталъ.— Вдь ты обыкновенно поздне уходишь по вторникамъ?

— Мн необходимо идти, разсянно отвчалъ Мюнцеръ,— теперь у насъ идетъ самая жаркая работа.

— Бдный Бернгардъ! Сколько теб хлопотъ? проговорила Клерхенъ, подходя къ мужу.

— А у тебя разв нтъ своихъ хлопотъ? отвчалъ Мюнцеръ, снова начиная рыться въ своихъ бумагахъ.— Однако оставь меня, Клерхенъ, ты знаешь, что я терпть не могу, чтобы мн мшали, когда я собираюсь изъ дому, этакъ вчно что нибудь да забудешь и всегда самое важное.

Клерхенъ отошла въ сторону, дожидаясь, пока Бернгардъ самъ къ ней обратится. Но онъ къ ней не обратился. Прямо отъ письменнаго стола онъ направился къ двери. Въ ту самую минуту, какъ онъ взялся за ручку, Клерхенъ кротко проговорила:

— Ты забылъ одно неважное дло, Бернгардъ!

— Какое?

— Проститься со мною.

— Прощай, Клерхенъ!

И Мюнцеръ, улыбаясь, протянулъ руку жен. Клерхенъ бросилась въ его объятія и прижалась головою къ его груди, но въ ту же минуту она рванулась отъ него и отвернулась къ окну, между тмъ, Мюнцеръ усплъ замтить, что на глазахъ ея были слезы. Съ минуту онъ простоялъ въ нершимости, какъ бы не зная, идти ли ему или оставаться, потомъ положилъ шляпу и бумаги на стулъ и подошелъ къ жен.

— О чемъ плачешь ты, Клерхенъ? спросилъ онъ. Клерхенъ обернулась къ нему, силясь улыбнуться.

— Такъ! и сама не знаю, отвчала она.

— Ты несчастна, Клерхенъ?

— Я бываю несчастна, когда ты несчастенъ, а я знаю, что ты несчастенъ.

Лицо Мюнцера омрачилось.

— Старая псня! проговорилъ онъ.

— Старая псня, которой намъ никогда но допть до конца.

— Потому что ты все присочиняешь къ ней новыя строфы.

— Ничего я не сочиняю, Бернгардъ! Скажи, разв я сочиняю твое горе, твои заботы, твои безсонныя ночи? Вдь все это голая дйствительность.

— Ты-то во всемъ этомъ чмъ же виновата?

— Очень многимъ. Теб не слдовало на мн жениться. Теб надо было оставаться свободнымъ, а не связывать себя заботою о жен и дтяхъ.

Клерхенъ говорила такъ тихо и спокойно. Мюнцеру казалось, что его собственная душа глядитъ на него изъ ясныхъ, спокойныхъ глазъ его жены. У него не достало духу лгать, онъ могъ только отвтить:

— И что жъ ты думаешь, мы были бы тогда счастливе?

— Не знаю, Бернгардъ, но самъ же ты мн говаривалъ, что между нами не должно быть тайнъ. Было бы лучше, если бы я поняла это ране. То есть, понимать-то я давно понимала, но… ты знаешь, я не всегда умю высказать, что у меня лежитъ на душ.

— Было бы лучше, проговорилъ Мюнцеръ глухимъ голосомъ,— да, Клерхенъ, но, быть можетъ, не на теб одной лежитъ вина, быть можетъ, и я могъ бы быть откровенне. Ну, да будемъ благоразумне на будущее время, вдь намренья у насъ обоихъ хорошія, не будемъ же сами себ длать еще ненужное горе, объ этомъ сама жизнь достаточно позаботится. Прощай, Клерхенъ, не тужи, наши дла еще могутъ поправиться.

Онъ обнялъ жену, поцловалъ ее и, не оглядываясь, вышелъ изъ комнаты.

Клерхенъ бросилась на диванъ и, закрывъ лицо руками, дала волю слезамъ. Всякій, кто увидлъ бы ее въ эту минуту, не узналъ бы въ ней ровную, спокойную Клерхенъ. Нсколько минутъ спустя, (на сдлала надъ собою усиліе, движеніемъ, скоре гнва, чмъ печали, отерла слезы и, подперевъ голову рукою, уставила въ землю сумрачный взглядъ.

— Наши дла еще могутъ поправиться, повторила она про себя,— какимъ тономъ онъ это сказалъ! Онъ и самъ этому не вритъ. Имъ нечего было бы и поправляться, если бы онъ меня любилъ, если хе онъ меня не любитъ, то какъ они могутъ поправиться? А онъ меня не любитъ, не любитъ онъ и дтей своихъ. Мы для него не боле, какъ бремя, которое онъ несетъ но необходимости, потому что онъ слишкомъ гордъ, что бы сознаться, что женитьба его была ошибкой. Но и я не уступлю ему въ гордости, дти на столько хе мои, на сколько и его, мы не будемъ обременять его доле. Я возвращу ему свободу, пускай ничто не стсняетъ его въ дятельности, пускай онъ боле не тратитъ на насъ свои силы. Мы уйдемъ отъ него… куда нибудь далеко, чтобы онъ совсмъ забылъ про насъ.

И снова при этой мысли слезы быстре полились изъ глазъ Клерхенъ.

— Но можетъ ли онъ насъ забыть? Можетъ ли онъ забыть все, что мы прожили и выстрадали вмст? Гд найдетъ онъ другую, которая полюбила бы его такъ же врно, какъ я его любила? Что, если онъ въ гор и болзни, всми покинутый, Снова пожелаетъ, чтобы мы къ нему возвратились? О Боже мой, Боже мой что же мн длать?

И несчастная молодая женщина протянула руки къ безотвтной, небу, подобно утопающему, который чувствуетъ, что силы его покидаютъ, еще мгновеніе — и онъ пойдетъ ко дну.

— Маменька, маменька, гд ты, раздались въ эту минуту веселые голоса дтей, возвратившихся изъ школы съ порядочнымъ запасомъ аппетита.

Клерхенъ осушила глаза и откликнулась дтямъ.

Между тмъ Мюнцеръ направлялся тсными, извилистыми улицами въ редакціи.

— Видно такъ и быть должно, говорилъ онъ про себя, медленными шагами подвигаясь впередъ,— чтобы сыну человческому и е было куда голову преклонить. Но будь спокойна, Клерхенъ, если я но могу тебя любить такъ, какъ бы ты желала и какъ ты заслуживаешь, то это потому, что я люблю другую женщину. Та красавица, которая третьяго дня глядла на меня съ такимъ торжествующимъ взглядомъ, какъ будто хотла сказать: ‘сколько ты ни противься, ты все-таки мой,’ — слишкомъ поторопилась торжествовать побду. Вдь все это не боле, какъ старая игра воображенія, а я съумю разорвать оковы воображенія, какъ порвалъ и другія оковы, которыя человкъ самъ на себя наложилъ въ своемъ безуміи.

Въ этихъ безплодныхъ размышленіяхъ, неприносившихъ ему ни отрады, ни свта, прошла для него дорога вплоть до дома Петра Шмица. Переступая черезъ порогъ этого дома, онъ вздохнулъ глубоко, точно тяжелое бремя спало у него съ души. Тутъ, по крайней мр, его ожидалъ трудъ, суровый, неумолимый трудъ, передъ строгимъ лицомъ котораго бжали преслдовавшія его Эвмениды.

Въ редакціи онъ засталъ доктора Гольма, который все еще не йогъ успокоиться посл потрясающихъ происшествій съ Каіусомъ. Каіусъ, этотъ желзный человкъ, настоялъ таки на томъ, чтобы его отпустили домой, на что, впрочемъ, тетушка Белла согласилась не ране, какъ получивъ отъ доктора увреніе, что исполненіе желанія больного будетъ способствовать его успокоенію. Петра Шмица цлое посл-обда не было дома и докторъ Гольмъ былъ душевно радъ прибытію человка, которому онъ могъ высказать все, что накипло у него на душ. Онъ находился въ самомъ сообщительномъ расположеніи духа, но на бду докторъ Мюнцеръ былъ молчаливе и сдержанне обыкновеннаго. И Гольмъ, посл нсколькихъ тщетныхъ попытокъ завести разговоръ, принужденъ былъ замолчать. Но вотъ къ вечеру, когда вся работа была сдлана, послдній корректурный листъ сданъ въ окошечко типографіи, и Мюнцеръ потянулся за новымъ листомъ бумаги и снова окунулъ перо въ чернильницу, не вытерплъ бдный Гольмъ и воскликнулъ:

— Послушайте однако, Мюнцеръ, вдь ужь поздно и мн кажется, что вы за глаза довольно поработали за т гроши, которые приходятся на вашу долю.

— Я, любезный Гольмъ, работаю не для денегъ, отвчалъ Мюнцеръ.

— Вотъ какъ! Въ такомъ случа для чего же? Ужь не для всего ли человчества?— Любезный мой Мюнцеръ! Человчество и само о себ позаботится и вовсе не нуждается, чтобы мы изъ-за него распинались.

— Я знаю, любезный Гольмъ, что никто мене васъ не способенъ на подобный подвигъ самоистязанія.

— О, да, боги Олимпа мн въ томъ свидтели, и я горжусь этимъ. Человкъ не рожденъ для того, чтобы быть свободнымъ, сказалъ старикъ Гете, и если изрченіе это, по крайней мр въ томъ смысл, въ какомъ употребилъ его старикъ, безспорно справедливо, то не мене справедливо и то, что человкъ не рожденъ быть и вьючнымъ животнымъ.

— Однако, любезный Гольмъ, вы начинаете говорить колкости.

— Tertium comparationis или, какъ гласитъ классическая латынь, tertiorum сошрагогши! Самая же суть сравненія состоитъ въ томъ, что вы взваливаете себ на плечи такія тяжести, которыя вамъ не подъ силу, хотя никто мене меня не позволяетъ себ сомнваться въ вашей великой сил. къ тому же, если вообще жертва собою для идеи иметъ какой нибудь смыслъ, то всеже, но моему, она позволительна только тогда, когда человкъ, такъ сказать, заплатилъ остальные свои долги.

— У меня никакихъ нтъ долговъ, любезный Гольмъ.

— Вотъ въ томъ-то и бда, что за вами не водится никакихъ общечеловческихъ погршностей, которыя напоминали бы вамъ, что вы ничмъ не лучше добрыхъ людей. Я демократъ до мозга костей, а потому ненавижу всякую аристократію, въ томъ числ и аристократію добродтели. Афиняне, по моему, были совершенно правы, что подвергли черезъ-чуръ уже праведнаго Аристида остракизму. И съ какой это стати вздумалось этому человку, что онъ непремнно долженъ быть лучше Павла или Петра? Но возвратимся къ вамъ…

— Скоро вы кончите вашу рчь? спросилъ Мюнцеръ.

— Это будетъ зависть отъ того, скоро ли она произведетъ желанное дйствіе. И такъ, чтобы возвратиться къ вамъ, у васъ, какъ вы говорите, нтъ долговъ, которые бременятъ не одного честнаго малаго, за то у васъ есть милая жена и славныя дтки, а этого счастья не знаетъ иной честнйшій малый. Такъ вотъ, ради этой-то жены и этихъ дтокъ, вы и обязаны стараться о сохраненіи бодрости душевной и тлеснаго здравія, которыхъ, при вашей напряженной работ, не на долго станетъ. Слушайте-ка, Мюнцеръ! Шмицы собирались идти гулять, право намъ всмъ не мшало бы освжиться, самъ Шмицъ со вчерашняго дня ходитъ повся носъ, тетушка Белла смотритъ точно грозовая туча, и малютка Оттилія, только-что пріхавшая изъ страны душистыхъ елей, просто, я думаю, задыхается въ этихъ старинныхъ, мрачныхъ комнатахъ. А потому, Мюнцеръ, живе! Ступайте и приведите вашу милую подругу, мать прелестныхъ младенцевъ, и самихъ младенцевъ, коимъ мы должны уподобиться, если желаемъ войти въ царствіе небесное.

— Нтъ, отвчалъ Мюнцеръ,— мн нельзя.

— Почему же нельзя, повдайте мн правду-истину, продолжалъ скандировать Гольмъ.

— Вы, повидимому, забываете, что я еще долженъ написать шестое и послднее посланіе ‘In praesidentem’. Черезъ восемь дней выборы, надо же мн къ этому времени вывести на свжую воду этого молодца.

Докторъ Гольмъ ударилъ себя рукою по лбу.

— ‘In Praesidentem’! Совсмъ было забылъ разсказать: вдь онъ былъ здсь.

— Кто, президентъ?

— Ну да, и непремнно желалъ васъ видть. Онъ зазжалъ къ вамъ на домъ, либо собирался захать, не упомню что-то. Онъ проситъ васъ, если это только возможно, побывать у него сегодня же.

— Что ему такое понадобилось?

— Про то знаютъ боги, я у него не спрашивалъ. Мн помшалъ этотъ случай съ Каіусомъ. Полагаю, что какіе нибудь переговоры по поводу выборовъ, быть можетъ, онъ хочетъ предложить намъ компромиссъ. Вы, конечно, и не подумаете идти къ нему?

— А почему бы мн не идти? Онъ мн сдлалъ визитъ, простая вжливость требуетъ, чтобы я отдалъ ему этотъ визитъ. Впрочемъ, всего вроятне, кажется мн, что въ дло замшана наша газета. Благодаря нашей вялости, эти господа снова оправились на столько, что могутъ подавить насъ силою. Но я скажу ему, что это ни къ чему не поведетъ, что мы уже приняли свои мры. Это неправда, но онъ самъ пройдоха, а потому непремнно повритъ мн. Не избгать же мн встрчи съ этимъ человкомъ въ ту самую минуту, когда я пишу противъ него сатиру, вся ихъ партія сочтетъ это за трусость и будетъ права. Я иду.

Гольмъ покачалъ головою.

— Послушайтесь меня, Мюнцеръ, не ходите, не кидайтесь, очертя голову, въ опасность. У меня есть предчувствіе, что вы будете раскаиваться, что пошли.

— Что за малодушіе, воскликнулъ Мюнцеръ,— всюду, куда взглянешь, грозятъ намъ опасности. Что же изъ этого? Я съ радостью брошусь имъ на встрчу, я чувствую потребность въ сильныхъ ощущеніяхъ. Мн такъ вотъ и кажется, что мы ни на шагъ не подвигаемся впередъ, что дло наше умерло еще въ март, и что мы, сами того не подозрвая, рядимъ трупъ. Встрча съ моимъ противникомъ освжитъ меня, я выскажу ему шестое письмо въ лицо, такимъ образомъ я избавлюсь отъ необходимости писать его.

И Мюнцеръ вышелъ изъ комнаты.

— Вдь вотъ, поди же ты, разсуждалъ докторъ Гольмъ, съ большею противъ обыкновеннаго осторожностью ступая но скрипящимъ половицамъ галлереи, потому что несчастный случай съ Каіусомъ напомнилъ ему о шаткости и хрупкости естества человческаго,— и умный человкъ этотъ Мюнцеръ, но во многихъ вещахъ его можно принять за помшаннаго.

XXV.

Возвратившись домой, президентъ нашелъ у себя письмо отъ Рейнфельденскаго дядюшки, въ которомъ старикъ коротко и ясно объявлялъ ему свою волю относительно Камиллы и Вольфганга. Съ этимъ письмомъ въ рукахъ президентъ отправился на половину жены и имлъ съ ней совщаніе, въ которомъ об стороны, не въ примръ прочимъ супружескимъ совщаніямъ подобнаго рода, были совершенно согласны между собою. Переговоривъ съ женою, президентъ заперся въ кабинетъ съ новымъ своимъ камердинеромъ, Жаномъ и пустился съ нимъ въ длинный, конфиденціальный разговоръ, въ которомъ часто упоминались имена Антоніи фонъ-Гогенштейнъ и доктора Мюнцера. Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ слуги, который пришелъ доложить, что докторъ Мюнцеръ дожидается въ пріемной и веллъ спросить, можетъ ли его принять господинъ президентъ.

— Подождите минуту, пока я лозвоню, отвчалъ президентъ и, по удаленіи слуги, продолжалъ, обращаясь къ Жану:— и такъ, ршено: сто талеровъ и, если по истеченіи года я буду вами доволенъ, хорошее мсто въ моемъ бюро, въ противномъ же случа, вы знаете, что мн коротко извстна вся ваша подноготная и что я умю заткнуть ротъ всякому, кто становится мн поперекъ.

— Останетесь мною довольны, господинъ президентъ, отвчалъ Жанъ и неслышными шагами шмыгнулъ въ дверь президентской спальни.

Президентъ позвонилъ. Слуга отворилъ дверь и доложилъ:

— Господинъ докторъ Мюнцеръ.

— Какъ это любезно съ вашей стороны, заговорилъ президентъ, протягивая гостю свою блую, узкую руку, которую тотъ однако будто и не замтилъ.

— Тутъ нтъ никакой любезности, господинъ президентъ, отвчалъ Мюнцеръ, ограничиваясь церемоннымъ поклономъ и усаживаясь въ кресло, на которое президентъ указалъ ему привтливымъ движеніемъ головы.— Прошу васъ видть въ моемъ посщеніи не боле, какъ простую вжливость, несоблюденіе которой могло бы быть перетолковано не совсмъ пріятнымъ для меня образомъ.

Дипломатическая сдержанность этого отвта не мало изумила президента. Не ожидалъ онъ встртить въ этомъ отптомъ демократ, въ этомъ агитатор, въ автор стиховъ, могучій пафосъ которыхъ всегда казался смутнымъ и напыщеннымъ черствому бюрократу, столько длового хладнокровія, столько умнья держать себя въ обществ.

— Такъ, такъ, отвчалъ президентъ,— но вы согласитесь, что непреднамренная любезность цнится вдвойн?

— Быть можетъ, вы и правы, господинъ президентъ, но извините меня: я думаю, что вы не для того назначили свиданіе редактору Народнаго Встника, чтобы разсуждать съ нимъ о томъ, какъ надо понимать слово: любезность. Не соблаговолите ли вы прямо перейдти къ длу. Я догадываюсь, что рчь будетъ о нашей газет, которая, надо сознаться — за послднее время не слишкомъ-то приходится по сердцу правительству, котораго вы служите представителемъ, и въ особенности вамъ лично.

— Почему же мн въ особенности, многоуважаемый герръ докторъ? проговорилъ президентъ самымъ сладкимъ голосомъ.— Ужь не потому ли, что Народный Встникъ сдлалъ мн честь подвергнуть мои дйствія по управленію нсколько длинному и, да будетъ мн позволено сказать, слишкомъ тщательному разбору? Но помилуйте! подобнаго рода непріятностямъ подвергается каждый сановникъ, если онъ живетъ въ свободной стран.

— Однако, проговорилъ Мюнцеръ съ худо скрытой ироніей,— не слишкомъ-то лестно должно быть для автора статей ‘In praesidentem’ то слабое впечатлніе, которое он произвели на президента фонъ-Гогенштейна. Посл этого, господинъ президентъ, вамъ, конечно, не такъ будетъ непріятно, какъ я ожидалъ, узнать въ вашемъ покорнйшемъ слуг пристыженнаго автора этихъ статей.

— Вы не говорите мн ничего новаго, отвчалъ президентъ съ привтливой улыбкой,— я и безъ того съумлъ бы отличить благородную простоту слога доктора Мюнцера отъ чепухи, которую порютъ наши дюжинные журнальные писаки.

— Извините меня, господинъ президентъ, если я снова позволю себ обратиться къ вамъ съ покорнйшей просьбой скоре перейдти отъ введенія къ самому длу, по которому вы желали меня видть.

— Но мы и такъ уже коснулись самаго дла, мой достойнйшій господинъ Мюнцеръ. Именно то обстоятельство, что человкъ съ высшими познаніями и умомъ становится на одну доску съ наемными писаками, и сожалніе, вызванное этимъ обстоятельствомъ, какъ во мн, такъ и въ особахъ города, выше насъ съ вами поставленныхъ, и было причиною, заставившею меня желать свиданія съ вами еще задолго до того времени, когда вы приняли на себя редакцію Народнаго Встника.

Мюнцеръ нетерпливо повернулся на своемъ стул.

— Мн весьма прискорбно сознаться, что все это ни мало не уясняетъ для меня самую суть дла, проговорилъ онъ рзкимъ голосомъ.

— Надюсь, что мы мало-по-малу дойдемъ до обоюднаго пониманія, отвчалъ президентъ все тмъ же тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ.— Вдь было бы почти чудо, если бы мы сразу поняли другъ друга. Въ томъ-то и несчастье нашего времени, что всюду господствуетъ вавилонское смшеніе языковъ и что никто не понимаетъ языка своего сосда,— а между тмъ, какъ посмотришь, въ конц концовъ вс, хотя и различными путями, добиваются одного и того же.

— Не думаете ли вы, что корень различія лежитъ нсколько глубже? сказалъ Мюнцеръ, котораго этотъ разговоръ начиналъ интересовать безъ его вдома.— Ужь не есть ли различіе нарчія не боле какъ естественное послдствіе различія понятій?

Президентъ пожалъ плечами.

— Не знаю, отвчалъ онъ,— но часто во время этой ожесточенной полемики, которая въ настоящую минуту ведется и въ печати, и въ народныхъ собраніяхъ, и въ различныхъ Ферейнахъ, мн приходило на память слово, сказанное однажды старикомъ Гете, не помню о какомъ философ, тяжелый языкъ котораго сильно затруднялъ для поэта пониманіе его идей:— ‘Нужно сначала освоиться съ его языкомъ, сказалъ старикъ, какъ скоро вы узнали, что лошадь у него называется не лошадью, а cavallo, и Богъ не Богомъ а Dio, то чтеніе его становится легко.’ — Мн кажется, что и у насъ повторяется та же исторія. Вы желаете благосостоянія нашего непосредственнаго отечества, вы желаете единой, свободной и могучей Германіи, и я желаю, какъ того, такъ и другого. Но мы желаете всего этого сегодня же, тогда какъ я придерживаюсь убжденія, что, несясь такимъ образомъ, сломя голову, мы ничего не достигнемъ, а потому и желалъ бы, чтобы наши общественные дятели ршались на третій и на четвертый шагъ не ране, какъ подвергнувъ зрлому обсужденію первый и второй.

На губахъ Мюнцера дрожала насмшливая улыбка.

— Старая псня, господинъ президентъ. Еще дв тысячи лтъ тому назадъ было сказано, что безумно новое вино вливать въ старые мхи, а объ этомъ еще мечтаютъ лучшіе люди вашей партіи, т, которые, какъ вы говорите, чистосердечно желаютъ и благосостоянія своего непосредственнаго отечества и единой, свободной и сильной Германіи. Но мы твердо ршились не поддаваться обману льстивыхъ словъ и звучныхъ фразъ, мы хотимъ взять свою долю наслдства, которой насъ такъ долго лишали. Позвольте, господинъ президентъ, дайте мн договорить, ко всему, что я уже сказалъ, мн остается еще прибавить нсколько словъ, лично до васъ касающихся. Я писалъ противъ васъ не изъ чувства личной непріязни къ вамъ, не потому, чтобы я сомнвался въ вашихъ способностяхъ и познаніяхъ, но просто потому, что я на васъ хотлъ показать, что въ наши дни но бываетъ боле чудесъ, что ни одно благое начинаніе не можетъ спориться подъ руками тхъ, которые не отреклись отъ преданій стараго времени.

Въ пылу увлеченія, Мюнцеръ всталъ и началъ, по своему обыкновенію, ходить взадъ и впередъ по комнат. Расхаживая такимъ образомъ, онъ приблизился къ двери кабинета, выходившей въ гостиную. Съ нкоторыхъ поръ уже изъ гостиной доносился тотъ особенный шумъ, состоящій изъ гула голосовъ и изъ звона чайныхъ чашекъ, которымъ даетъ о себ знать многочисленное общество, но въ эту минуту Мюнцеру явственно послышался знакомый голосъ, отъ котораго вся кровь хлынула у него къ сердцу. Должно полагать, что и президентъ разслышалъ тотъ же голосъ, на его тонкихъ губахъ мелькнула насмшливая улыбка, которую скрылъ благосклонный полусвтъ, царствовавшій въ комнат.

— Однако, я попрошу васъ, достойнйшій герръ Мюнцеръ, снова приссть на минутку, заговорилъ президентъ,— хотя бы для того только, чтобы вы могли спокойно выслушать вашего противника. Во-первыхъ, я долженъ поблагодарить васъ за благородную откровенность, съ которой вы высказались объ отношеніяхъ вашихъ ко мн. Хотя мн никогда и въ голову не приходило заподозрвать чистоту побужденій, руководившихъ вашими нападками на меня, тмъ не мене, мн пріятно было слышать новое увреніе въ этомъ изъ вашихъ устъ. Затмъ позвольте мн сдлать нсколько замчаній по поводу вашихъ послднихъ словъ. Вы не врите въ искренность добрыхъ намреній правительства и его органовъ. Я не стану пока доказывать вамъ, что подобнаго рода недовріе лишено основанія, допустимъ, что все обстоитъ именно такъ, какъ вы говорили, позвольте же теперь спросить у васъ по совсти: можете ли вы попортившійся механизмъ государственной машины замнить новымъ, лучшимъ? Можете ли вы на мсто упраздненныхъ чиновниковъ, изъ рядовъ вашей партіи выставить новыхъ? Нтъ, не можете, и будь я не президентъ фонъ-Гогенштейнъ, а одинъ изъ вашихъ друзей и единомышленниковъ, вы откровенно бы сознались мн въ этомъ. Что же изъ этого слдуетъ? Что вы должны довольствоваться старыми орудіями,такъ какъ у васъ нтъ подъ рукою новыхъ, которыми бы вы могли ихъ замнить, что за неимніемъ чистой воды, вы должны покориться необходимости полоскать государственное блье въ грязной. Но кто же мшаетъ вамъ, и къ этому-то я велъ всю рчь, кто мшаетъ вамъ постепенно примшивать къ старой вод свжую?Кто мшаетъ вамъ, говоря безъ метафоръ, самимъ принять участіе въ управленіи и употребить существующія орудія и учрежденія къ достиженію вашихъ цлей? Или вы думаете, мы воспротивились бы принятію васъ въ ряды наши? Могу васъ уврить, что нтъ, правительство и само сознаетъ свои недостатки и ничего такъ не желаетъ, какъ обновить себя притокомъ свжихъ силъ. Врьте мн, мы умемъ отличать пустыхъ крикуновъ вашей партіи отъ людей дйствительно дльныхъ, людей, которые одни и имютъ самостоятельное значеніе среди этого сонма ничтожностей. У меня, герръ докторъ, и въ мысляхъ нтъ стараться пошатнуть васъ въ вашихъ убжденіяхъ посредствомъ грубой лести или какихъ бы то ни было общаній, я счелъ бы недостойнымъ себя сдлать вамъ предложеніе, которое вы бы съ негодованіемъ отвергли, но, при всемъ томъ, я долженъ сказать вамъ, что стоитъ вамъ захотть послужить правительству великими дарованіями и обширными свденіями и передъ вами откроется любой кругъ дятельности, какой вы только пожелаете себ избрать.

Мюнцеръ разслышалъ очень немногое изъ послдней рчи президента, потому что въ эту самую минуту чья-то рука наигрывала на роял въ гостиной отрывочные такты мелодіи, слышанной имъ всего разъ и навки врзавшейся у него въ памяти.

— Покорно благодарю васъ, господинъ президентъ, за лестное обо мн мнніе, проговорилъ онъ разсянно,— но все же мн сдается, что въ дл взаимнаго пониманія мы ни на волосъ не подвинулись впередъ. А между тмъ у васъ, какъ я слышу, собрались гости, я не желалъ бы быть вамъ помхою въ боле пріятномъ препровожденіи времени, а потому и попрошу у васъ позволенія удалиться.

— Зачмъ, куда вамъ спшить! уговаривалъ его президентъ.— Правда, эта болтовня въ сосдней комнат не совсмъ-то пріятна, но вы на нее не обращайте вниманія. Право, такъ рдко удается перекинуться путнымъ словомъ съ путнымъ человкомъ.

Прежде, чмъ Мюнцеръ усплъ отвтить, распахнулись двери гостиной, изъ которой въ кабинетъ хлынулъ говоръ собравшагося такъ многочисленнаго общества и свтъ зажженныхъ канделябровъ. На порог показались дв дамы, изъ которыхъ одна, кажется, очень важная и полная, вовсе не была знакома Мюнцеру, другая же… О, слишкомъ хорошо былъ ему знакомъ этотъ прелестный образъ.

Первая дама поспшно подошла къ Мюнцеру.— Извините, любезный герръ докторъ, заговорила она,— навязчивое любопытство одной изъ самыхъ пламенныхъ вашихъ поклонницъ. Зная, что авторъ Розамунды сидитъ у мужа, я не утерпла и пришла лично съ нимъ познакомиться.

Мюнцеръ молча поклонился и взглядъ его невольно устремился на Антонію, темные глаза которой глядли на него съ какимъ-то загадочнымъ выраженіемъ.

— Какъ давно дожидались мы съ дочерьми этого случая? продолжала президентша.— Какъ вы хотите, герръ Мюнцеръ, а вы должны мн позволить представить вамъ моихъ дочерей.

— Извините меня, сударыня, отвчалъ Мюнцеръ,— какъ вы сами видите, я не такъ одтъ, чтобы явиться въ вашей гостиной.

— И, полноте, что за церемоніи! Мы вс здсь собрались запросто, en famille, не такъ ли, милая Антонія?

Антонія подошла въ Мюнцеру и торопливо шепнула ему:

— Останьтесь, мн нужно съ вами поговорить.— И затмъ вслухъ:— Не отказывайте намъ въ нашей просьб, герръ докторъ. Сами вы знаете: Noblesse oblige! Кто васъ просилъ сочинять такую вещь, какъ Розамунда? Вотъ теперь вы должны покориться маленькой непріятности.

— Дайте мн вашу руку, герръ докторъ, и позвольте мн познакомить васъ съ моими дочерьми, проговорила президентша, увлекая Мюнцеравъ гостиную.— Между тмъ президентъ задержалъ Антонію въ кабинет шепнувъ ей: прошу васъ, невстушка, останьтесь, мн нужно сказать вамъ слова два.

Очутившись, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни въ такой роскошной гостиной средоточіемъ всхъ взглядовъ, Мюнцеръ не испытывалъ ни уничиженія, ни неловкости. Гордость и досада наполняли его сердце, между тмъ какъ президентша, не выпуская его руки, знакомила его съ своимъ обществомъ.

— Однако, куда же двались вс наши двицы, проговорила президентша, назвавъ съ полдюжины именъ.— Врно опять сбжались послушать уморительныхъ разсказовъ Кеттенберга. Этотъ Кеттенбергъ, докторъ (живописецъ Кеттенбергъ, вы видали, конечно, на послдней выставк его прекрасныя картины?), нашъ общій баловень, нашъ enfant terrible, какъ его прозвала моя Аврелія. Повса ужаснйшій, но премилый малый. Молодежь такъ къ нему и льнетъ. Такъ и есть, вонъ он куда забились. Вотъ моя Камилла, герръ докторъ. Аврелія, что это, какъ ты раскраснлась? А! вотъ и онъ, нашъ Папагено. Слушайте, Кеттенбергъ, если вы въ конецъ перевернете вверхъ дномъ понятія нашихъ молодыхъ двушекъ, вамъ такъ дешево отъ меня не отдлаться!

— Помилуйте, сударыня, отвчалъ Кеттенбергъ,— а я такъ напротивъ, разсчитываю на вашу благодарность. Быть можетъ, мн этимъ способомъ и удастся привести содержимое этихъ прелестныхъ головокъ въ надлежащее положеніе.

— Ахъ вы, злоязычникъ! И вы все это позволяете ему, mesdames? Однако, герръ докторъ, вы меня извините, я должна васъ на минуту оставить, кто-то еще пріхалъ.

И президентша бросилась на встрчу своему ‘милому, безцнному деверю,’ штадтрату фонъ-Гогенштейну.

Обществу, собравшемуся въ этотъ вечеръ у президентши, какъ видно, на роду было написано изумляться и изумляться безъ конца. Не успли они надивиться появленію Мюнцера, какъ новымъ поводомъ въ удивленію послужилъ пріздъ штадтрата. Какъ видно, примиреніе раскаявшагося гршника съ своими не оставляло ничего желать. Вс присутствующіе обступили его съ изъявленіями самой задушевной пріязни, и долго бы пришлось лакею съ подносомъ лавировать около этой кучки, прежде чмъ штадтратъ могъ бы протянуть въ подносу руку, если бы изъ другой комнаты не подоспла на выручку прелестная Камилла и не подала дяд чашку съ такою милою, застнчивою улыбкою и такимъ взглядомъ, за который бы дорого далъ тутъ же находившійся Вилламовскій.

Едва поуспокоилось волненіе въ обществ, причиненное пріздомъ штадтрата, какъ въ залу вошли полковникъ и полковница фонъ-Гогенштейнъ, въ сопровожденіи своихъ сыновей. Что касалось молодыхъ людей, то они были неизмнными постителями еженедльныхъ вечеровъ президентши, за то родители являлись не иначе, какъ по особенному приглашенію, и всмъ было извстно, что об невстки терпть не могутъ другъ друга. Но вотъ изъ устъ въ уста началъ передаваться слухъ о предстоявшей помолвк Камиллы съ Вольфгангомъ, сыномъ штадтрата. Теперь объяснялся, какъ нельзя лучше, създъ всхъ родныхъ и продолжительный разговоръ Антоніи съ президентомъ въ его кабинет: безъ сомннія, гордая и своенравная Антонія была противъ этого брака и разсматривала его, какъ полу-mлsaillanec. Понятно также становилось теперь присутствіе доктора Мюнцера: онъ находился въ дружескихъ сношеніяхъ съ семействомъ Шмицъ и былъ, къ тому же, наставникомъ Вольфганга. Приглашая его, хотли оказать вниманіе Вольфгангу.

Между тмъ, какъ почтенное собраніе судило и рядило обо всемъ этомъ, Мюнцеръ имлъ время обдумать свое боле нежели неловкое положеніе. Онъ понималъ, что дальнйшее его присутствіе въ этомъ дом будетъ поруганіемъ всхъ его убжденій, измною всему его прошлому, онъ далъ себ слово бжать отсюда, какъ только улучитъ удобную минуту переговорить съ Антошей и сказать ей, чтобъ она не трудилась съ-изнова начинать съ нимъ игру. Но до тхъ поръ онъ не могъ уйдти, онъ не хотлъ, чтобы эта гордая женщина могла подумать, что онъ бжалъ отъ нея. Изъ освщенныхъ покоевъ онъ пробрался въ небольшую, уютную комнату, мягко устланную коврами, и опустился на бархатный диванъ, огибавшій колонну, на верху которой въ мраморномъ бассейн билъ небольшой фонтанъ.

— Позвольте узнать, герръ докторъ, проговорилъ живописецъ Кеттенбергъ, съ которымъ онъ усплъ обмняться нсколькими словами, подсаживаясь къ нему на диванъ,— какими поэтическими мыслями занялись вы въ настоящую минуту? Если у васъ не достаетъ матеріалу, то я могу помочь вамъ, указавъ нсколько богатыхъ сюжетовъ. Вотъ, хоть бы маленькая Камилла, совтую вамъ изобразить ее сиреной. Сначала и я, какъ и всякій смертный, узрвшій ее въ первый разъ, вздумалъ было о ней вздыхать, но въ конц концовъ я предпочитаю сестру ея Аврелію, эта, я вамъ скажу, настоящій лтній день, ну, конечно, дло не обходится и безъ ливней, но для разнообразія и они имютъ свою прелесть. Она не такъ красива, какъ сестра, за то, мн кажется, она не задумалась бы и минуту уйдти за любимымъ человкомъ хоть на край свта, а я люблю такіе темпераменты. Или, какъ вамъ нравится фрейленъ Жоржина фонъ-Гянкель, вонъ та, съ роскошною рыжею косою и классически обнаженными плечами. Ну, эта скоре смахиваетъ на Фрину. Она предлагала мн недавно изобразить ее купающейся Діаной, и, какъ бы вы думали, для кого предназначается этотъ портретъ? Для ея жениха. Жаль только, что она не дала мн никакихъ инструкцій о томъ, долженъ ли я представить этого.балбеса Актеономъ и украсить его рогами, которыми она не преминетъ наградить его безмозглый лобъ. Вы мн не врите? Даю вамъ слово, что ничего не прибавляю. О, да такія ли еще вещи я могъ бы поразсказать вамъ про всю эту честную компанію!

— Зачмъ же-вы вращаетесь въ этомъ обществ, которое вы такъ глубоко презираете? спросилъ Мюнцеръ.

— Гм! презирать-то ихъ я, собственно, не презираю, отвчалъ Кеттенбергъ,— я держусь того мннія, что если бы на ихъ мст очутились другіе, боле добродтельные люди и получили возможность вести такую же жизнь, то и изъ нихъ ничего бы иного не вышло. Тамъ, гд растенію дана слишкомъ изобильная пища, оно непремнно разростется въ слишкомъ тучные побги, тамъ же, гд ему нтъ достаточнаго питанія, оно чахнетъ. Что до меня касается, я люблю югъ, и свтъ, и роскошь тропической природы, что же мн длать съ этимъ? къ тому же я живописецъ, и не дурной живописецъ, судя по вашимъ же отзывамъ о послдней выставк. Eli bien! матеріальное положеніе мое но такое, чтобы я могъ работать только для безсмертія, а воли такъ, то для кого же мн и работать, какъ не для земныхъ боговъ? Отъ кого, кром ихъ, дождусь я заказовъ и платы? Я люблю и свободу, хотя вы, конечно, этому и не поврите. Но искуство было мн всю жизнь врною женою и я не промняю его на любовницу, какъ бы та хороша ни была. А чтобъ искуство могло ужиться съ свободой, съ вашей свободой, этого я, клянусь вамъ, никакъ не могу взять въ толкъ. Вы стремитесь изгнать роскошь, а искуство — роскошь. Простой народъ не любитъ искуства, не уметъ цнить его. Однако я такъ заболтался, что и забылъ исполнить данное мн къ вамъ порученіе.

— Порученіе? Ко мн? Отъ кого бы это могло быть?

— Да, да, къ вамъ. Отъ кого, это трудно сказать, собственно говоря отъ всего общества. Меня просили разузнать, правда-ли, что нашъ общій другъ, Вольфгангъ (вдь я недавно познакомился съ нимъ въ университетскомъ город, отличнйшій онъ малый, надо ему отдать справедливость), правда-ли, что онъ женится на маленькой сирен, Камилл?

— Въ первый разъ слышу отъ васъ?

— Кром шутокъ?

— Неужели это правда?

— А вы не врите этому?

— Мн было бы слишкомъ прискорбно этому поврить. Но подобный бракъ кажется мн дломъ просто немыслимымъ. Вольфгангъ — человкъ съ серьезнымъ, благороднымъ направленіемъ. Быть не можетъ, чтобы онъ далъ себ отвести глаза хорошенькой рожицей.

— Вы думаете, докторъ? А мн такъ кажется, что подобнаго рода промахи не разъ уже случались съ самыми серьезными, благородными людьми, если не обманываетъ меня моя опытность, съ ними-то они всего чаще и случаются. Что слухъ этотъ не вовсе лишенъ всякаго основанія,— это врно. Надо вамъ сказать, что мы съ маленькой Авреліей большіе пріятели, она повряетъ мн свои сокровеннйшія тайны. Она-то и уврила меня сегодня самымъ положительнымъ образомъ, что объ этомъ дл не шутя хлопочутъ. Не даромъ моему пріятелю Вилламовскому, который совсмъ уже было надялся промотать въ конецъ свое состояніе рука объ руку съ Камиллой, натянули носъ, и онъ, бдняжка, съ той поры старается потопить свое горе въ пуншевой чаш, вслдствіе чего его глупые, стеклянные глаза еще глупе обыкновеннаго смотрятъ на свтъ божій. Да и кузенъ Куно, тоже отверженный вздыхатель прекрасной Елены, въ послднее время что-то ужь очень сталъ ратовать я противъ проклятыхъ выскочекъ, которымъ, будто бы, везетъ шальное счастье и помогаетъ имъ отбивать у порядочныхъ людей самые лакомые кусочки. Наконецъ, что нибудь да значитъ этотъ общій създъ всхъ Гогенштейновъ, которые лтъ двадцать не сходились между собою. А Камилла-то, Камилла-то! такъ и увивается вокругъ штадтрата!

— Перестаньте, довольно! воскликнулъ Мюнцеръ.— У меня и такъ щемитъ сердце отъ всей этой разряженной нищеты. Скажитека мн лучше, нельзя-ли какъ нибудь этою дверью пробраться въ сни?

— Ахъ вы, горячая голова! проговорилъ Кеттенбергъ,— ну, да это вамъ къ лицу. Вы спрашиваете, можно ли пробраться этою дверью въ сни? Конечно можно. Изъ нея вы выйдете въ длинный корридоръ, а изъ корридора на лстницу. Меня и самого разбираетъ охота улетучиться вмст съ вами, да маленькую Аврелію не хочется огорчить. Прощайте. Излейте ваше негодованіе въ нсколькихъ прекрасныхъ стихахъ, на душ у васъ сдлается легче. Addio.

Мюнцеръ пожалъ живописцу руку и направился указанною ему дорогою. Въ передней, которой ему надо было пройдти, чтобы выбраться на лстницу, ему повстрчался лакей съ подносомъ въ рукахъ. Мюнцеру показалось, что онъ гд-то видалъ это желтое, улыбающееся лицо, желтолицый поглядлъ ему вслдъ и проворчалъ:

— Ишь какъ бжитъ пріятель-то! Полоумный, право полоумный. Не глядитъ ни на право, ни на лво. Вотъ такихъ-то подавай нашей барын побольше, ну, да ужь постойте, я же вамъ удружу, голубчики!

Спускаясь по лстниц, Мюнцеръ слышалъ за собою шорохъ женскаго платья, онъ не обращалъ вниманія, но въ ту самую минуту, какъ ливрейный швейцаръ распахнулъ передъ нимъ парадную дверь, онъ принужденъ былъ посторониться, чтобы уступить дорогу дам, лицо которой было покрыто густой вуалью, дама прошла мимо него, кивнувъ ему головою.

У подъзда стояла щегольская карета, а кучеръ съ трудомъ сдерживалъ молодыхъ, горячихъ лошадей. Въ эту самую минуту, какъ незнакомка ступила на откинутую лакеемъ подножку, одна изъ лошадей стала на дыбы. Дам видимо грозила опасность свалиться съ подножки и попасть подъ колесо, Мюнцеръ подскочилъ къ ней и поймалъ ее въ свои объятія. Она скользнула на землю и торопливо проговорила, хватая его за руку:

— Это я, Антонія. Вы хотли уйдти отъ меня, но вдь я же вамъ сказала, что мн нужно переговорить съ вами. Проводите меня, я должна сообщить вамъ объ одномъ важномъ дл, оно касается не васъ однихъ. Что-жъ? согласны вы?

При первыхъ звукахъ ея голоса нервный трепетъ пробжалъ по жидамъ Мюнцера, вслдъ за тмъ кровь прихлынула къ голов и къ сердцу этого гордаго человка и онъ угрюмо отвчалъ сквозь зубы:

— Хорошо, я поду съ вами, это будетъ лучше и для васъ, и для меня лучше.

Онъ подсадилъ Антонію въ карету, самъ послдовалъ за нею и захлопнулъ дверцу.

XXVI.

Докторъ Гольмъ засталъ все семейство Шмицъ въ сбор. Петръ, заложивъ руки за спину, большими шагами расхаживалъ по комнат, тетушка Белла, по обыкновенію, вышивала, что же касается Оттиліи, то она праздно сидла, откинувшись на своемъ стул, и, казалось, погрузилась въ какую-то думу. Немного нужно было проницательности, чтобы сразу замтить, что какая-то черная туча нависла надъ этимъ семействомъ.

— Привтъ вамъ, друзья, и да пребываетъ веселіе въ сердцахъ вашихъ, воскликнулъ докторъ Гольмъ, пожимая руки Петру и тетушк Белл и раскланиваясь передъ Оттиліей со свойственной ему добродушной вжливостью.

— Какже, сердито проговорила тетушка Белла,— много у насъ причинъ веселиться!

— Сомнваюсь я что-то въ этомъ, отвчалъ Гольмъ, садясь.

— А каковъ Каіусъ? обратился къ нему Петръ, не переставая сновать взадъ и впередъ по комнат,

— Герой, что и говорить.

— Дуракъ онъ и больше ничего! вмшалась тетушка Белла.

— Дуракъ? съ изумленіемъ повторилъ докторъ Гольмъ.

— Ну да! какъ же вы прикажете назвать человка, который сидитъ со сломанною рукой надъ вашею ученою чепухою, такъ что докторъ Брандтъ принужденъ былъ потомъ разрзать ему рукавъ? человка, который ни за что не хотлъ остаться у насъ, не хотлъ даже взять денегъ у Петра, гордо объявивъ, что у него всегда бываетъ припасено нсколько талеровъ на черный день?

— Были вы у Каіуса, Шмицорумъ? проговорилъ Гольмъ, избгавшій обыкновенно противорчить тетушк Белл, когда она находилась въ боевомъ расположеніи духа.

— Да, отвчалъ Петръ.— Белла говоритъ сущую правду, онъ никого къ себ не хочетъ допускать, кром Мюнцера. Дуритъ онъ, этотъ Каіусъ.

— Эхъ, господа! Надо брать людей такъ, какъ они есть, оставьте каждому его странности, пускай каждый самъ себя тшитъ, лишь бы онъ не вредилъ этимъ другимъ. Я самъ не слишкомъ долюбливаю такихъ фанатиковъ, какъ этотъ Каіусъ. Когда онъ третьяго дня поступалъ къ намъ корректоромъ, я сказалъ Мюнцеру, что не нравится мн этотъ человкъ.— Да мн-то онъ нравится, отвчалъ Мюнцеръ, онъ бденъ и несчастенъ.— Славный то былъ отвтъ и съ той поры я ничего боле знать не хотлъ, какъ только то, что Каіусъ бденъ и несчастенъ.

— Не о томъ рчь, Гольмъ, голубчикъ, нравится онъ намъ или нтъ, перебила его тетушка Белла,— а о томъ, умно-ли отвергать помощь, которую отъ души предлагаютъ? Вотъ вы вс толкуете о братств, да о демократическихъ принципахъ, а чуть дло коснется до васъ, вы и замыкаетесь сами въ себя, выходитъ, что старая-то гордость и самолюбіе даютъ себя знать. Однако, Оттилія, пойдемъ одваться, пора! Вдь вы съ нами идете, Гольмъ?

— Всюду, куда прикажете, прелестныя женщины.

— Рупертусы звали насъ и Мюнцеровъ сегодня къ себ и взяли съ насъ слово привести и васъ съ собою, вмшался Петръ Шмицъ.

— Къ Рупертусамъ, такъ Рупертусамъ, проговорилъ докторъ Гольмъ.— У нихъ мы найдемъ привольный садъ и вино искрометное.

— Скажите, пожалуйста, Шмицъ, что тутъ у васъ такое творится? спросилъ Гольмъ, оставшись съ Петромъ съ глазу на глазъ. У малютки глаза заплаканы, тетушка Белла обртается въ боевомъ расположеніи духа, сами вы смотрите сентябремъ. Что случилось?

— Такъ, пустяки, отвчалъ Шмицъ, проводя рукою по глазамъ.

— Ну, какъ хотите, проворчалъ Гольмъ.— Слышали вы, что здсь былъ президентъ и желалъ переговорить съ Мюнцеромъ?

— Ахъ да, мн Белла говорила, разсянно отвчалъ Петръ,— только я совсмъ было забылъ про это.

Гольмъ покачалъ головою, видно крпко былъ озабоченъ Петръ, что такъ равнодушно относился къ факту, который во всякое другое время за-живое бы его затронулъ.

— Ну, а что вы скажете на то, что Мюнцеръ принялъ приглашеніе президента побывать у него на дому и въ настоящую минуту вроятно уже тамъ?

— Быть не можетъ! воскликнулъ Петръ.

— Я говорю вамъ сущую правду.

— Вы говорите, что Мюнцеръ начинаетъ якшаться съ нашими злйшими врагами, заговорилъ Петръ, наступая на Гольма,— съ этимъ президентомъ, льстивымъ и двоедушнымъ, какъ все отродье этихъ Гогенштейновъ, чтобъ имъ…

Онъ ударилъ себя рукою по лбу.

— Не дури, Петръ, успокойся, проговорилъ онъ и, подойдя къ окну, принялся барабанить по стеклу пальцами.

— Послушайте, Шмицорумъ, заговорилъ Гольмъ,— сколько вы тамъ ни отнкивайтесь, я вижу, что не совсмъ-то пустячная непріятность приключилась съ вами, но, какъ бы то ни было, помните, что ‘погибъ и Патроклъ,’ а онъ былъ не теб чета, это не первое и не послднее горе въ вашей жизни, вы знаете сами, что и меня также судьба не баловала, но я скажу вмст съ мудрецомъ: ‘все суета суетъ и всяческая суета’. Вся суть только въ томъ, чтобы быть и остаться веселымъ и милымъ, на зло всмъ плутамъ и мошенникамъ. При этомъ — все остальное пустяки. Однако пойдемте, я уже слышу, какъ тетушка Белла гремитъ своими ключами.

Когда наше маленькое общество вошло къ Клерхенъ Мюнцеръ, чтобы захватить ее съ собою, молодая женщина была уже совсмъ на готов. Гольмъ объявилъ ей, что мужъ ея и на этотъ разъ не можетъ сопутствовать имъ, что онъ въ хлопотахъ по случаю выборовъ, извстіе это, повидимому, подйствовало на нее самымъ тягостнымъ образомъ.— Въ такомъ случа и намъ нечего идти, Карлуша, проговорила она, снимая шляпу. Маленькій Карлъ принялся плакать и требовать, чтобы ему объяснили, за что же онъ цлое посл-обда просидлъ дома, читая уроки, если его не пустятъ къ Вильгельму Рупертусу? Не малыхъ трудовъ стоило доктору Гольму уговорить Клерхенъ снова надть шляпу и взять въ гости маленькаго Карла.

Когда все общество тронулось въ путь, Гольмъ повелъ подъ руку тетушку Беллу, между тмъ какъ Петръ Шмицъ занялся двумя другими дамами. На двор уже сильно стемнло, но все еще было душно, какъ днемъ. Гольмъ шелъ съ непокрытой головою, и то и дло, вопрошалъ:скоро-ли поветъ на нихъ рка своею живительною прохладою?

— Да будетъ вамъ твердить одно и тоже, Гольмъ, перебила его тетушка Белла,— вдь вы этимъ нисколько не сократите путь

— Точно также, какъ вы вашими печальными глазами не устраните причину вашей печали, возразилъ Гольмъ, переходя въ серьезный тонъ.

Тонъ этотъ былъ коротко знакомъ тетушк Белл, она поняла, что неизмнный ея другъ хочетъ доставить ей случай высказать все, что у нея накипло на душ. Ей и самой давно этого хотлось, она тотчасъ же залилась слезами и проговорила: — ахъ, Гольмъ, голубчикъ, если бы вы знали, какая бда стряслась надъ нами.

— Да, видно, не малая бда, коли вы считаете нужнымъ длать изъ нея тайну, даже въ отношеніи меня.

— Чтобъ я стала отъ васъ таиться! воскликнула тетушка Белла,— нтъ, я только выжидала удобной минуты, чтобъ вамъ все разсказать.

— Такъ говорите же скоре, нетерпливо промолвилъ Гольмъ.— Карлорумъ, ступай-ка немножко впередъ, а то ты мн все подъ, ноги подвертываешься.

— Дло въ томъ, начала тетушка Белла, осушая свои слезы,— что бдный Евгеній оставилъ свои дла въ страшномъ разстройств. Счетныя книги его были въ такомъ безпорядк, что Петръ немногое могъ изъ нихъ понять, но адвокатъ, котораго Петръ нанялъ въ Тюринген, пишетъ намъ, то и дло, о поступающихъ на него новыхъ взысканіяхъ, такъ что Петръ не знаетъ, откуда онъ возьметъ денегъ, чтобы удовлетворить всхъ кредиторовъ Можете себ вообразить, въ какомъ онъ, бдняжка, положеніи, онъ, который такъ дорожитъ незапятнанною честью своего имени, и что же? Теперь ему остается выбирать одно изъ двухъ: или раззориться самому, или допустить, чтобы его единственный братъ былъ объявленъ посл смерти своей несостоятельнымъ должникомъ.

— Гм! не веселое положеніе, проворчалъ Гольмъ,— такъ вотъ отчего у Оттиліи заплаканные глазки.

— Что вы. Гольмъ! съ жаромъ воскликнула тетушка Велла,— Оттилія плачетъ совсмъ о другомъ, представьте себ… ну, да объ этомъ рчь впереди. Оттилія ничего не подозрваетъ. Какъ могли вы подумать, чтобы Петръ довелъ такія ужасныя вещи до свденія бдной двочки. Вы вдь знаете Петра, онъ безъ того жить не можетъ, чтобы не привязаться къ кому нибудь всею душою, такъ любилъ онъ Гретхенъ, да и до сихъ поръ любитъ, такъ полюбилъ онъ теперь свою малютку, онъ называетъ ее своею, какъ будто меня вовсе и на свт не существовало и я не имю такого же права, какъ и онъ, считать ее своимъ дтищемъ. Ну, да обо мн никто не думаетъ, старая исторія! А между тмъ, я-то не могу не любить своихъ родныхъ, и день и ночь сокрушаюсь о томъ, какъ-то извернется Петръ. Скоре, чмъ допустить, чтобы Оттилія прочитала въ газетахъ о банкротств отца, онъ отдастъ все до послдняго и съизнова примется за работу, въ которой ужь это будетъ разъ, я и не запомню. А это и до васъ касается, Гольмъ голубчикъ, Петръ принужденъ будетъ тогда отказаться отъ издательства газеты, онъ сильно сомнвается, чтобы въ настоящее время, когда вс поохладли къ длу революціи, нашлись новые акціонеры для такого демократическаго изданія. Я было сунулась посовтовать Петру, чтобы онъ сдлалъ газету не такою демократическою, но онъ на меня за это напустился: какъ-де могу я совтовать ему, чтобы онъ предался реакціи? у меня, между тмъ, ничего дурного и въ мысляхъ не было: вдь я ни бельмеса не смыслю во всей вашей политической путаниц.

И снова тетушка Белла привела въ дйствіе носовой платокъ.

— Гм! проворчалъ Гольмъ,— дло-то выходитъ скверное. Ну, да лишь бы Петръ оправился своими длами, а о газет, тетушка Белла, что тужить! Богъ съ ней совсмъ, все равно, рано или поздно, она прекратится. Я буду говорить съ вами откровенно, тетушка Белла, вы женщина разсудительная и выслушаете меня спокойно. Что вы тамъ совтовали Петру сдлать газету мене демократическою, это вы, съ вашего позволенія, пустое говорили. По знайте, тетушка Белла, что постъ, на которомъ мы стоимъ — пропавшій постъ. Другіе этого, конечно, ни за что не хотятъ допустить, но я человкъ со спокойнымъ взглядомъ на вещи и потому ясно вижу наше положеніе. Революція вспыхнула слишкомъ рано и всхъ насъ застала боле или мене въ расплохъ. Дворяне, войска и чиновники успли уже оправиться отъ своего испуга и втайн готовятъ намъ отпоръ. Буржуазія, къ которой принадлежитъ и нашъ добрый знакомый Рупертусъ, хнычетъ и требуетъ мира во что бы то ни стало, что же касается собственно народа, то у насъ нтъ въ немъ надежной точки опоры. Движеніе уже на исход и недолго намъ придется ждать наступленія реакціи. Все это я веду къ тому, что дни нашей газеты сочтены, если окажется, что Народный Встникъ имлъ благопріятное дйствіе на исходъ провинціальныхъ выборовъ, а что оно окажется, въ этомъ я не сомнваюсь, то онъ, по моему мннію, не даромъ жилъ и можетъ умереть съ спокойною совстью.

— Но вотъ что, Гольмъ, возразила тетушка Белла,— вдь Петръ вс свои надежды возлагалъ на успхъ газеты! Да и что станется наконецъ съ вами, съ Мюнцерами?

— Гм! промычалъ Гольмъ,— что касается Петра, то ему, какъ вы сами говорите, не впервые уже пролагать себ дорогу съизнова, оно конечно, подобнаго рода tours de force съ каждымъ годомъ становятся трудне, ну, да вдь за то и сила у Петра не дюжинная, я питаю безграничное довріе къ его уму, энергіи и мужеству, мн все кажется, что заботиться о его судьб было бы также излишне, какъ заботиться о хорошей и дурной погод. Мюнцеръ на дняхъ отправится во франкфуртскій сеймъ! такимъ образомъ передъ нимъ открывается новое поприще, которое, сдается мн, будетъ боле по немъ, чмъ газетная дятельность, мы и сами еще не знаемъ, какой великій дятель можетъ выдти изъ нашего пріятеля. Ну, а что касается меня…

Гольмъ помолчалъ съ минуту и голосъ его звучалъ нсколько глуше, когда онъ продолжалъ:

— Мн всхъ хуже придется, я ужь человкъ не молодой, у меня нтъ ни несокрушимой энергіи Петра, ни блестящихъ способностей Мюнцера. Ну, да что за бда! Древній предвчный Отецъ, который одваетъ полевыя лиліи, позаботятся и о старикашк Гольм. Притязанія у меня небольшія, слдовательно и удовлетворить ихъ легко. И такъ, тетушка Белла, не будемъ печалиться о будущемъ. Но вы еще не все мн сказали, о чемъ плакала Оттилія?

— Видно, отъ васъ ничего не утаишь, отвчала тетушка Белла, которой въ сущности ничего такъ не хотлось, какъ облегчить свое сердце полнымъ признаніемъ.— Такъ слушайте же. Я вамъ уже разсказывала, какъ мила была съ нами Гретхенъ, когда мы пришли ее провдать третьяго дни вечеромъ. Вотъ мы зашли къ ней и вчера на минутку, и Гретхенъ ласкала и цловала Оттилію такъ, что меня самое прошибла слеза, потомъ мы ушли, потому что Гретхенъ торопилась въ Вольфгангу. Сегодня я опять отправила туда нашу малютку, потому что ужь очень меня Гретхенъ просила ее присылать почаще. Оттилія застаетъ Гретхенъ въ слезахъ, точно богъ всть какое несчастье случилось, первое, что пришло двочк въ голову, это то, что Вольфгангъ умеръ, она бросается къ тетк на шею и начинаетъ съ нею вмст плакать. И что же оказывается? Нашъ любезный зятюшка не хочетъ, чтобы Оттилія ходила къ нему въ домъ, такова была суть всего, что наговорила Оттиліи Гретхенъ, стараясь, конечно, по возможности смягчить дло. Когда Оттилія съ заплаканными глазами воротилась домой, я не утерпла, и дернуло же меня разсказать все Петру, точно я не знала, что эта новая выходка нашего дражайшаго зятюшки разстроитъ его пуще всего. Просто, какъ вспомню объ этомъ, такъ бы вотъ взяла да сама себя и побила.

— Отъ этого ни вамъ, ни Петру не было бы легче, замтилъ Гольмъ,— а я вамъ лучше вотъ какой совтъ дамъ: заключите-ка между собою союзъ для противодйствія грустному настроенію, которое безъ того совсмъ овладетъ нашимъ маленькимъ обществомъ. Хотите?

— Конечно хочу, мой милый Гольмъ, съ жаромъ подхватила тетушка Белла.— Ваша правда, надо же положить конецъ этому вчному оханью, и аханью. Замтили вы, какъ печальна сегодня Клерхенъ? Помяните мое слово, не добромъ они кончатъ съ мужемъ. Они другъ другу не пара, онъ ея не стоитъ. Я всегда это говорила и буду на этомъ стоять. Однако, мы ужь и пришли! Какъ коротка показалась мн сегодня дорога.

Рантье Вильгельмъ Рупертусъ, передъ очаровательной виллой котораго остановилось усталое общество, былъ съ давнихъ поръ знакомъ съ семействомъ Шмицъ, съ Мюнцеромъ же и съ Гольмомъ онъ познакомился только въ начал этого года, со времени основанія Народнаго Встника. Вильгельмъ Рупертусъ былъ достаточно богатъ, чтобы позволить себ нкотораго рода вольнодумство, тмъ боле, что правительство выказало въ отношеніи его непростительную забывчивость, не догадавшись почтить человка, столь вліятельнаго въ родномъ город, ни чиномъ совтника коммерціи, ни орденомъ голубого орла четвертой степени, и вообще, не позаботившись сдлать его довольнымъ и консерваторомъ. Это чувство непризнанности его заслуг проглядывало во всей особ Вильгельма Рупертуса, онъ любилъ, ни къ селу, ни къ городу, приводить мста изъ знаменитаго монолога Валленштейна, какъ напр.: ‘Ты достигъ своей цли, Октавій?’ — или: — ‘вы обрубили красу втвей’ — или ‘и вотъ я стою обнаженнымъ стволомъ!’ Не было человка, который имлъ бы мене поводовъ стовать на свою судьбу, какъ герръ Вильгельмъ Рупертусъ, въ полномъ цвт лтъ и здоровья, обладатель значительнаго состоянія, мужъ прекрасной, умной женщины, которою онъ не даромъ гордился, отецъ прелестныхъ, цвтущихъ малютокъ, наконецъ, добрйшей души человкъ, никому на своемъ вку несдлавшій зла, казалось, чего бы онъ могъ еще желать? А между тмъ онъ былъ недоволенъ, и въ такой мр недоволенъ, что, узнавъ о намреніи Петра Шмица основать Народный Встникъ, тотчасъ же внесъ въ фондъ предпріятія значительную сумму.— Это своего рода Геростратъ, говаривалъ про негоМюнцеръ,— акціи его на Народный Встникъ т же горящія головни, которыя онъ бросаетъ въ храмъ Діаны.

Супруги Рупертусъ самымъ радушнымъ образомъ приняли своихъ гостей и, полчаса спустя, все общество сидло за столомъ, уставленнымъ всевозможными яствами, въ восхитительной, недавно отдланной хозяиномъ вилл и выходившей балкономъ на берегъ рки.

Тетушка Белла и докторъ Гольмъ усердно хвалили новоселье своего амфитріона. Докторъ Гольмъ сравнилъ его съ царемъ баллады, который съ своей кровли ликуя, въ сердц своемъ обозрвалъ покоренный Самосъ — и совтовалъ, ему, для умилостивленія завистливыхъ боговъ, бросить въ воды рки какую нибудь драгоцнность, хоть бы, напримръ, бутылку превосходнаго вина, которую онъ откупоривалъ въ эту минуту.

— Вамъ хорошо смяться, докторъ, отвчалъ Рупертусъ.— Вы человкъ извстный, каждый уличный мальчишка знаетъ васъ, ни одинъ художникъ не прізжаетъ въ нашъ городъ безъ того, чтобъ не явился къ вамъ и не попросилъ вдсъ о добромъ отзыв и покровительств. Вы своего рода сила, если бы вы захотли, вы бы могли не хуже нашего друга Мюнцера мтить на депутатство. Я отъ многихъ слыхалъ подобнаго рода отзывъ:— вотъ, говорятъ, былъ бы человкъ по насъ! да что съ нимъ подлаешь? Не хочетъ?— А вотъ нашъ братъ и хотлъ бы, да не можетъ. Что я такое? Обнаженный стволъ безъ листьевъ, простой бюргеръ, глупый буржуа, какъ вы говорите въ своихъ кружкахъ. Нтъ, докторъ, куда ужь намъ бросать въ Рейнъ дорогія вина.

— О боги! слышите ли вы хулу сего дерзновеннаго, воскликнулъ Гольмъ, поднимая глаза къ потолку.

— Что тамъ ни толкуйте, докторъ, а я все-таки правъ, возразилъ Рупертусъ.— Каждому нужно имть какую нибудь точку опоры. У васъ, господа ученые, есть точка опоры въ вашей учености, вашей слав, мы же, темные люди, ничего не имемъ, кром ‘себя самихъ’, какъ говорилъ Валленштейнъ, или, какъ вы бы выразились, кром нашего золота и того, что можно купить на золото. Неужели же посл этого вы поставите какъ въ вину, что мы придаемъ такую важность всей нашей домашней обстановк и стараемся, чтобы у насъ все по возможности было хорошо? А что это не совсмъ легко достается, вотъ вамъ примръ: вс вы удостоили похвалить мой садъ, расположенъ онъ дйствительно недурно, но слишкомъ малъ и ему не достаетъ высокихъ, старыхъ деревьевъ, которыхъ такая гибель въ сосднемъ саду, принадлежащемъ г-ж фонъ-Гогенштейнъ. Вотъ если бы я могъ соединить этотъ садъ съ моимъ, тогда было бы совсмъ другое дло. И чего-чего я не длалъ, чтобы склонить его владтельницу на продажу! Я предлагалъ ей вчетверо противъ настоящей цны, но она и слышать ничего не хочетъ. Оно конечно, садъ такъ густъ и укроменъ, что не выдастъ ни одной тайны, и въ этомъ отношеніи онъ неоцнимъ для моей очаровательной сосдки.

— Фи, Вильгельмъ! ужь это не хорошо, перебила его жена.

— Чтожъ, я вовсе не хочу злословить эту даму, возразилъ Рупертусъ,— я повторяю только то, что говоритъ цлый свтъ. Самъ я съ нею незнакомъ, видалъ ее только, и хороша же она собой! надо ей отдать справедливость. Кстати, фрау Мюнцеръ! какого мннія о ея красот вашъ супругъ? вдь онъ знатокъ по этой части.

— Мой мужъ? проговорила Клерхенъ и содрогнулась при этомъ, какъ будто очнувшись отъ сна,— но Бернгардъ, кажется, ни разу и не видалъ ея.

— Ха, ха, ха! засмялся Рупертусъ,— вотъ такъ умнье хранить тайну! однако я, какъ вижу, не у мста проболтался.

— О чемъ и о комъ? съ серьезнымъ видомъ спросила Клерхенъ.

— И все-то ты пустяки говоришь, замтила фрау Рупертусъ.

— Да ну же! будетъ вамъ за душу-то тянуть, говорите скоре, не-то бдняжка вообразитъ, что у васъ тамъ и въ самомъ дл богъ знаетъ какія тайны завелись, сердито проговорила тетушка Белла.

— Но, Боже мой! сами же вы мн не даете слова сказать, воскликнулъ герръ Рупертусъ.— Не хочу же я, въ самомъ дл, на вки лишить доктора Мюнцера чести и добраго имени. Чтожъ тутъ такого, что третьяго дня, когда народъ столпился передъ домомъ фрау фонъ-Гогенштейнъ и позволилъ себ разныя буйства, Мюнцеръ вмшался въ это дло и сказалъ народу съ балкона этого дома великолпную рчь? Вдь и каждый изъ насъ поступилъ бы точно также, разв съ тою только разницею, что не съумлъ бы сказать такую рчь, по крайней мр, что до меня касается, то я положительно бы не съумлъ. А теперь, господа, предлагаю вамъ выпить за здоровье нашего отсутствующаго друга, доктора Мюнцера.

Такимъ образомъ благополучно пронеслась бда, которую, самъ того не желая, накликалъ Рупертусъ. Гольмъ и тетушка Белла не пожалли трудовъ и усилій, чтобы поддержать веселый и шутливый разговоръ. Гольмъ признался тетушк Белл въ любви, которою онъ, будто бы, втайн горлъ къ ней за послднія двадцать пять лтъ, по увренію его, одно только обстоятельство и мшало ему до сихъ поръ сдлать ей формальное предложеніе. Дло въ томъ, что, несмотря на свой вншній демократизмъ, онъ таилъ въ своемъ сердц нкоторое пристрастіе къ знатности рода и еще въ ранней юности далъ себ слово жениться не иначе, какъ на дворянк. А такъ какъ до сихъ поръ оставалось нершеннымъ вопросомъ: дйствительно ли принадлежитъ семейству Шмидовъ да половину стершійся, но безспорно дворянскій гербъ, красовавшійся надъ дверью ихъ дома, то онъ и принужденъ былъ томиться въ одиночеств, поджидая ршенія этого вопроса.

Тетушка Белла не ползла въ карманъ за отвтомъ.

— А и впрямъ, мой милый Гольмъ, проговорила она,— у васъ, какъ видно, губа не дура, что вы задумали взять меня въ жены. Конечно, я не такъ хороша собою и не такъ молода, какъ та итальянская графиня, про которую вы намъ разсказывали въ минуты откровенности, ну да съ тхъ поръ, какъ вы были въ Рим, прошло цлыхъ двадцать пять лтъ, а нельзя сказать, чтобы за это время вы похорошли и помолодли.

— О боги! призываю васъ въ свидтели этой хулы! Что я не помолодлъ, въ этомъ я съ вами совершенно согласенъ, но чтобъ я не похорошлъ! Говорю же я вамъ, тетушка Белла, что я теперь такъ хорошъ, какъ никогда еще не былъ.

— Можетъ статься, отвчала тетушка Белла.— Но при всемъ томъ, любезный Гольмъ, еще немножко — и вы изъ неженатаго молодого человка превратитесь въ стараго холостяка. Одумайтесь, пока еще время. Не вкъ же мн дожидаться вашего предложенія, пора и мн, наконецъ, сдлать ршительный выборъ между моими поклонниками, не-то я, пожалуй, такъ въ двкахъ и останусь.

— О прелестное созданіе! воскликнулъ Гольмъ,— прими мою руку и сердце.

— А ну, какъ я васъ при свидтеляхъ на слов поймаю, воскликнула тетушка Белла, метнувъ на него пристальнымъ взглядомъ изъ своихъ темныхъ, шмицовскихъ глазъ.

— Да сохранятъ меня боги! воскликнулъ Гольмъ, поспшно отнимая протянутую руку съ такимъ комически растеряннымъ выраженіемъ, что вс присутствующіе невольно разсмялись.

Въ эту минуту въ открытыя окна гостиной донесся звонокъ съ прозжавшаго мимо парохода.— Теперь, господа, сказалъ герръ Рупертусъ,— прошу васъ послушать, какъ волны сейчасъ заплещутся о берегъ. Слышите! не правда ли хорошо?..

Но въ это мгновеніе съ берега послышался непуганый дтскій кривъ: помогите! ‘

— Боже мой! гд дти? воскликнула Клерхенъ, вскочивъ съ мста.

Ни Карла, ни Вильгельма давно уже не было за столомъ. Около получаса прошло съ тхъ поръ, какъ они, никмъ незамченные, убжали изъ комнаты. Фрау Рунертусъ хотла бжать, но у нея ноги подкосились, блдная, какъ полотно, дрожа всмъ тломъ, она зашаталась и безъ чувствъ опустилась на руки Оттиліи и тетушки Беллы. Но Клерхенъ бросилась къ двери, за нею послдовали и мужчины.

XXVII.

Карета быстро катилась по мостовой, ни Мюнцеръ, ни Антонія не проронили между тмъ ни одного слова, послдняя сидла поодаль отъ своего спутника, откинувшись на шелковыя подушки, Мюнцеръ случайно взглянулъ на нее въ ту самую минуту, какъ они прозжали мимо ярко освщеннаго магазина, свтъ изъ котораго упалъ во внутренность кареты, тутъ онъ увидлъ, что прекрасное лицо ея было блдно и залито слезами.

Какой-то тяжелый, неодолимый сонъ сковалъ вс его способности, точно призраки, мелькали передъ нимъ горвшія огнями окна домовъ, онъ не замтилъ, какъ карета подъхала подъ какія-то ворота, прогремла на мосту и какъ, вмсто длиннаго ряда домовъ, по обимъ сторонамъ дороги замелькали виллы, окруженныя садами.

— Гд мы? спросилъ Мюнцеръ, когда карета внезапно остановилась.

— Идите за мною, проговорила Антонія.

Они вошли въ хорошенькую виллу, стны которой были обвиты виноградными лозами. Въ сняхъ ихъ встртила хорошенькая горничная Антоніи, она бросила бглый взглядъ на незнакомаго господина, но, видно, ей не внов было принимать постителей своей госпожи не въ урочный часъ. Она не показала и вида удивленія, молча отворила дверь, выходившую въ небольшую гостиную, зажгла свчи въ двухъ серебряныхъ подсвчникахъ и по знаку, данному ей госпожей, удалилась.

Между тмъ Антонія медленно сняла перчатки и скинула съ головы капюшонъ, по уход горничной она опустилась на одинъ изъ стульевъ, украшенныхъ богатою рзьбою, которые стояли вокругъ стола и, закрывъ лицо руками, дала волю слезамъ.

Мюнцеръ прошелся нсколько разъ по комнат, потомъ остановился передъ плачущей женщиной и сказалъ:

— Но такъ мы, сударыня, никогда не дойдемъ до разъясненія нашихъ взаимныхъ отношеній, которое, между тмъ, было бы равно желательно и для васъ, и для меня.

— Вы правы, отвчала Антонія, подпирая голову рукою. Взглядъ ея мрачно уставился на одну какую-то точку. Вдругъ она встрепенулась и проговорила:— здсь душно, я задыхаюсь, пойдемте въ садъ, тамъ мн будетъ легче, тамъ я буду въ состояніи говорить.

Изъ гостиной выходила въ садъ стеклянная дверь. Мсячные лучи дрожали сквозь молодую листву деревьевъ, съ рки вяло прохладой, глубокимъ миромъ, блаженнымъ покоемъ дышала эта чаща, но не было ни мира, ни покоя въ сердцахъ этихъ двухъ людей, которые безмолвно шли другъ возл друга темными аллеями.

Разъ только Антонія схватила Мюнцера за руки и проговорила: сжальтесь надо мной!— Потомъ они снова молча шли нсколько времени другъ возл друга. Напрасно Мюнцеръ старался разрушить чары, сковавшія его волю, какое-то густое покрывало сгустилось на все, что такъ ясно лежало передъ его мысленнымъ взоромъ въ гостиной президента. Куда двалось его недавнее негодованіе! Онъ ничего боле не зналъ и нечувствовалъ, какъ только, что онъ любитъ и любимъ.

Вдругъ Антонія остановилась и, сжимая руками виски, проговорила: я все перезабыла, все, все!

— Чтожъ! отвчалъ Мюнцеръ какимъ-то апатичнымъ, беззвучнымъ голосомъ,— забвеніе — это лучшее, что намъ осталось.

— Но я не должна, я не хочу забывать, я должна вамъ все высказать, я не могу боле такъ жить, какъ я жила эти послдніе дни, я съ ума сойду!

— Сойдете съ ума! Но что же ручается вамъ за то, что мы оба въ настоящую минуту не находимся въ припадк сумасшествія?

— Нтъ, нтъ, это не сумашествіе! То, что я почувствовала къ вамъ съ перваго же взгляда, что потомъ не давало мн покоя ни днемъ, ни ночью, не можетъ быть сумасшествіемъ… все остальное сумасшествіе, только не это.

Содрогаясь отъ восторга, глядлъ Мюнцеръ на ея глаза, блествшіе только что пролитыми слезами.

— Нтъ, проговорилъ онъ сквозь зубы,— ты слишкомъ прекрасна для земного горя, ты не знаешь его, ты не могла бы быть такъ хороша, если бы извдала его. Завтра же ты разсмешься надъ важностью, которую ты придала минутному ощущенію, и ты будешь права. Смхъ, шутки и поцлуи — вотъ твое назначеніе, къ чему теб плакать?

— Я ожидала этого, проговорила Антонія печальнымъ голосомъ.— Вы обо мн такого же мннія, какъ и вс остальные, до мннія этихъ остальныхъ, глупыхъ, ничтожныхъ людей, мн нтъ дла. Но вы… вы не должны меня презирать. Я знаю, что вы не можете, не властны меня любить, но не презирайте меня.

— Но я и не думаю васъ презирать, я не имю на это ни малйшаго права.

— Нтъ, нтъ, я знаю, я чувствую, что вы меня презираете. А прочла это въ вашихъ глазахъ, когда мы встртились у моего деверя. Я должна была, конечно, ожидать, что вы не исполните мою просьбу остаться, но если бы вы остались, вы увидли бы, что я бы ухала и не согласилась бы быть покорнымъ орудіемъ въ рукахъ моего деверя. Клянусь вамъ, я совершенно случайно встртилась съ вами у подъзда.

— Но я не понимаю васъ, сударыня, отвчалъ Мюнцеръ,— вы говорите загадками. Что такое требовалъ отъ васъ президентъ?

— Вы не догадываетесь, что это было за требованіе? слушайте же! онъ приказалъ мн стараться овладть вами и, разъ овладвъ, не выпускать васъ изъ рукъ. Онъ приказалъ мн любить васъ или, по крайней мр, лицемрить любовью, пока вы, обезумвъ отъ страсти, не сдлаетесь моимъ рабомъ.

— Приказалъ вамъ? Но какое же иметъ онъ право вамъ приказывать? Да и вообще, какъ узналъ онъ о нашемъ знакомств съ вами?

— Отъ полковника, быть можетъ, или, еще врне, отъ моего лакея Жана, котораго я въ тотъ же вечеръ отослала, а сегодня встртила у президента.

— Но, сударыня, вы не только не разъясняете мн старыхъ загадокъ, но прибавляете къ нимъ еще новыя.

— Скажите, это насмшка?

— Нтъ, я говорю то, что думаю.

— Видите ли, продолжала Антонія,— если бы я была себ на ум, если бы я была тмъ, чмъ считаютъ меня добрые люди, я поддержала бы васъ въ томъ добромъ мнніи, которое вы какимъ-то чудомъ имете обо мн. Я заврила бы васъ, что все то, что про меня разсказываютъ,— ложь, что я не безумная кокетка, не измняла всмъ своимъ поклонникамъ одному за другимъ. Но я скажу вамъ правду, не изъ страха президента, потому что если бы я боялась того, что про меня скажутъ, я не прогнала бы своего слуги, но потому, что… Боже мой! за что же я такъ передъ вами унижаюсь?

Судорожное рыданіе вырвалось изъ ея груди, но она подавила его и продолжала:

— Вы разсказали мн свое печальное дтство, свою тяжелую юность, все это съ тхъ поръ не шло у меня изъ головы: я по ночамъ просыпалась, рыдая, потому что видла васъ во сн и среди снжной пустыни преслдуемымъ волками… Я не то, что вы, я родилась и воспиталась въ роскоши, т. е. нтъ! не воспиталась, объ этомъ никто не заботился, я выросла, не извдавъ ни одной серьезной мысли, я знала только одно: что я хороша собою и богата, и могу наслаждаться жизнью, какъ мн вздумается. Меня выдали замужъ за человка, который мн боле нравился, нежели другіе, потому что не такъ пошло льстилъ мн, какъ они, много видалъ на своемъ вку и съумлъ заинтересовать меня своею молчаливостью и сдержанностью, про него ходили слухи, будто онъ въ свое время былъ отчаяннйшимъ повсою. О любви я совсмъ ни думала, я не спрашивала себя: буду ли я счастлива съ нимъ, я знала одно только, что мы будемъ много путешествовать, это было единственное условіе, которое я себ выговорила. И точно я поздила съ нимъ въ волю, мы объхали вс цлебныя воды Европы, но ни одн изъ нихъ не могли возвратить здоровье моему мужу. Онъ съ каждымъ днемъ становился мрачне и сосредоточенне, а я… я была молода, полна жаждою жизни и наслажденія, не затмъ вышла я замужъ, чтобы исполнять должность сидлки у постели человка, котораго я не любила, да который и не желалъ быть любимымъ. Потомъ онъ умеръ. Замужъ я не захотла боле идти, потому что научилась презирать мужчинъ, я тшилась ими, какъ игрушками, въ любовь я не врила, а когда поврила, было уже поздно…

Она испустила глубокій вздохъ и провела рукою по глазамъ. Молча продолжали они блуждать по темнымъ аллеямъ, оба чувствовали, что послднее слово еще не сказано и ни у одного изъ нихъ не доставало духу выговорить это ршительное слово, которое должно было соединить или разлучить ихъ на вки.

Наконецъ Мюнцеръ заговорилъ:

— Антонія, выслушайте меня спокойно. Вы любите меня, разсказавъ мн вашу печальную повсть, вы дали мн такое доказательство любви, полне котораго женщина не можетъ дать. И я скажу вамъ съ своей стороны, Антонія, я врилъ въ любовь, но не врилъ въ возможность ея для меня, пока не увидалъ васъ. Вы правы, для насъ обоихъ любовь пришла слишкомъ поздно. Я не могу измнить самому святому изъ своихъ убжденій, тому, что каждая личность должна ограничивать свои потребности для того, чтобы не лишать и остальныхъ слдуемой имъ доли счастья. Если я уступлю той безсмертной страсти, которая влечетъ меня къ теб, я разрушу хату, въ которой пріютилась моя жена и мои дти. Ты видишь, я ограничиваю свои потребности, ограничь же и ты свои.

Мюнцеръ не могъ разглядть лица Антоніи, потому что въ эту самую минуту мсяцъ скрылся за тучку. Онъ могъ только слышать тихое рыданіе. Безпредльная грусть охватила все существо его,

— Антонія!

Страстная женщина упала въ его объятія и уста ихъ слились въ жаркомъ поцлу.

Въ эту минуту послышался звонъ колокольчика съ прозжавшаго недалеко отъ берега парохода. Антонія испуганно рванулась изъ объятій Мюнцера и отступила въ чащу сада. Но вотъ, заглушаемый плескомъ волнъ, раздался жалобный крикъ, какъ бы утопающаго: помогите! помогите!

Однимъ прыжкомъ Мюнцеръ очутился у ршетки, которая отдляла садъ отъ дороги, тянувшейся вдоль берега рки. Онъ увидлъ небольшую лодку, сильно раскачиваемую волнами, а въ ней двухъ мальчиковъ, въ испуг простиравшихъ руки къ берегу. Вотъ нахлынула боле крупная волна, лодка сильно наклонилась и одинъ изъ мальчиковъ полетлъ черезъ бортъ.

Выломать легкую ршетку и кинуться въ воду, было для Мюнцера дломъ одной минуты. Вотъ въ нсколькихъ шагахъ отъ него вынырнула рука и голова, и снова все скрылось. Онъ плыветъ къ тому мсту, гд изчезъ мальчикъ, дитя выплываетъ снова, онъ хватаетъ его и тутъ только узнаетъ при свт мсяца помертввшія черты своего собственнаго сына. Съ силою отчаянья Мюнцеръ плыветъ къ берегу, вотъ онъ уже ощупалъ дно подъ ногами, онъ идетъ, высоко поднимая надъ водою безжизненное тло ребенка. Мюнцеръ ступилъ на берегъ и была пора! твердая почва колебалась подъ его ногами, нсколько фигуръ мелькнуло передъ нимъ, какъ бы сквозь густой туманъ, ему послышался кривъ: дитя мое,дитя мое! за тмъ какой-то страшный вихрь, взвизгивая, пронесся мимо его ушей, въ глазахъ у него потемнло и онъ безъ чувствъ повалился на землю.

XXVIII.

Утреннее солнце весело освщало срыя краски монастырскихъ строеній, когда штадтратъ вышелъ изъ своего дома, чтобы отправиться въ засданіе совта. Обыкновенно штадтратъ любилъ ходить солнечною стороною улицы, но въ это утро онъ избралъ противоположную сторону, ту, на которую падала тнь отъ длинной монастырской стны. Любилъ онъ также, чтобы толпы народа кланялись ему на улиц. Въ это утро вс знакомые его точно сговорились попадаться ему на встрчу, черезъ каждые три шага кто нибудь да скидалъ передъ нимъ шляпу. Вотъ прямо на него идетъ іедицинальратъ Шнепперъ, должно быть отправляющійся къ его сыну, что за проницательные, мигающіе глазки у этого человка

— Добраго утра, любезнйшій штадтратъ! А я къ вамъ пробираюсь, надюсь, что у молодого человка не окажется ничего опаснаго. Табачку не угодно ли? Вечеромъ мы съ вами, конечно, встртила въ ферейн? Вы должны сказать рчь, какже, непремнно должны, вы, вдь, герой дня. До свиданья.

Штадтратъ продолжалъ свою дорогу боле твердыми шагами. Ужъ если медицинальратъ Шнепперъ не замтилъ на его лиц ничего особеннаго, то ему нечего было опасаться въ этомъ отношенія отъ другихъ.

Засданіе тоже благополучно сошло съ рукъ. При вход въ ратушу прислуга не встртила его двусмысленными улыбками, во время засданія оберъ*бургомистръ не веллъ затворить двери, не всталъ съ своего мста и не обратился къ присутствующимъ, указывая на него, съ словами: милостивые государи, на мн лежитъ печальная обязанность… Напротивъ, какъ оберъ-бургомистръ, такъ я остальные члены совта встртили его очень привтливо, первый съ большимъ участіемъ освдомился о здоровьи его жены и о его собственномъ и проговорилъ съ жаромъ: ‘я радъ видть васъ такимъ свжимъ и бодрымъ, вы наша правая рука. Да сохранитъ небо ваши силы, которыя намъ такъ необходимы’. Потомъ онъ отвелъ его въ сторону и сказалъ вполголоса: все прибрано опять на прежнее мсто, избгайте, по возможности, упоминать объ этомъ дл, чтобы оно какъ нибудь не сдлалось слишкомъ уже гласнымъ. Краузе опять рапортовался больнымъ, длать нечего! Придется вамъ взять на себя его должность. Дла-то теперь будетъ немного, ревизіи никакой не нужно, вдь мы не дале какъ вчера ревизовали кассу, хе, хе, хе! И Краузе будетъ доволенъ и вс остальные.— Господа! не угодно ли вамъ будетъ ссть по мстамъ, засданіе открыто.

Толковали о томъ, какія мры слдуетъ принять для огражденія личной безопасности гражданъ и охраненія собственности. Немногіе, и во глав ихъ членъ совта, адвокатъ Кальтебильтъ, были того мннія, что существуетъ для этого одно только средство: исполнить требованіе народа и выдать ему оружіе… Это меньшинство настаивало на томъ, что надо сдлать простолюдина солидарнымъ съ интересами остальныхъ сословій, что лишать его участія въ этихъ интересахъ, значитъ работать на руку агитаторамъ. Воззрніе это встртило очень мало сочувствія, но никто не возставалъ противъ него съ такимъ ожесточеніемъ, какъ штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ,

— Я всегда стоялъ за свободу, воскликнулъ онъ,— я стою за нее и теперь, но, господа, необузданная вольница перестаетъ быть свободой и становится анархіей. Неужели вы хотите вызвать анархію? Окажите, кто представляетъ этотъ народъ, о которомъ такъ много кричатъ? Государи и ихъ министры?— Нтъ.— Государственные сановники и общинные совты?— Нтъ.— Войско?— Нтъ.— Собственники? О, нтъ, только не собственники. Кто же его представляетъ? Люди, сами Испортившіе себ карьеру, или же праздношатающіеся по ремеслу, честолюбцы, которые наровятъ въ мутной вод рыбу ловить, банкроты, желающіе избавиться отъ долговой тюрьмы, а за ними цлое полчище бездльниковъ, которые, взятые порознь, ничего не внушаютъ вамъ, кром презрнія, а вс вмст заставляютъ васъ дрожать передъ собою. Взгляните на Францію, и вы, содрогаясь, поймете, къ чему ведетъ смшеніе народа съ чернью. Или вы хотите, чтобы и у насъ повторились т же ужасы, какъ и во Франціи?

Рчь г. фонъ-Гогенштейна, то и дло, прерывалась выраженіями сочувствія. Все почтенное собраніе было того мннія, что чернь всегда чернью и останется, и что всякая уступка соціалистическимъ бреднямъ равняется государственной измн. Одинъ адвокатъ Кальтебильтъ упорствовалъ въ своей оппозиціи. Нисколько не смущаясь неодобреніемъ своихъ товарищей, онъ высказалъ въ довольно длинной рчи свое убжденіе въ томъ, что между честнымъ признаніемъ правъ народа и пагубной реакціей нтъ средины.— И кто же, продолжалъ онъ, дерзаетъ вамъ указывать на послдній путь? Люди, вышедшіе изъ тхъ общественныхъ слоевъ, куда еще ни разу не проникалъ лучъ гуманности, люди, прикидывавшіеся либералами, пока черезъ это можно было что нибудь выиграть, а въ ту минуту, когда курсъ на либерализмъ понизился, предающіе забвенію свое прошлое, забывающіе, что они и по сей день еще связаны съ народомъ такими узами, которыя у добрыхъ людей почитаются священными.

— Если эти намеки направлены противъ меня, воскликнулъ герръ фонъ-Гогенштейнъ, поднимаясь съ своего мста.

— Qui se sent nerveux, qu’il se mouche, замтилъ герръ Кальтельбитъ.

— Фи, фи! вмшался штадтратъ Гейтманъ.

— Это ни на что не похоже, загудли остальные старшины города,— этого нельзя допускать. То ли заслужилъ онъ онъ за свою врную службу?..

— Герръ фонъ-Гогенштейнъ, за вами рчь, воскликнулъ оберъ-бургомистръ, который уже битую минуту приводилъ въ сотрясеніе свой президентскій колокольчикъ.

— Я буду очень кратокъ въ своемъ возраженіи, заговорилъ герръ фонъ-Гогенштеннъ голосомъ, дрожавшимъ онъ внутренняго волненія,— что можно возражать на оскорбленія, которыя бросаютъ вамъ въ лицо, не имя на то ни малйшаго повода? Единственный приличный отвтъ на подобнаго рода выходки можетъ быть такого свойства, что для него здсь не время и не мсто.

— Феодальными замашками въ наши дни никого не запугаешь, отвчалъ герръ Кальтебильтъ съ презрительной улыбкой.

— Фи, фи! снова вмшался герръ Гейтманъ.

— Просто стыдъ и срамъ! Что за пошлыя уловки, вторили ему съ полдюжины голосовъ.

— Господа, воскликнувъ оберъ-бургомистръ Дашъ,— прошу васъ, умоляю васъ, не давать между нами мста раздору въ ту самую минуту, когда намъ надо дружно сомкнуть наши ряды для достиженія одной общей цли. Забудемъ для общаго блага наши частные интересы, пожертвуемъ нашимъ эгоизмомъ на алтарь отечества. Какъ высшій сановникъ этого города, какъ вашъ десятилтній товарищъ и другъ, я умоляю васъ, мои достойнйшіе сослуживцы, не вставайте изъ-за этого стола, не протянувъ другъ другу руки.

— Браво, браво! воскликнулъ герръ Гейтманъ.

— Я, съ своей стороны, готовъ забыть нанесенное мн оскорбленіе, сказалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ я съ полною достоинства улыбкою протянулъ руку своему противнику.

— Я имлъ въ виду исключительно интересы самого дла, личности тутъ ни причемъ, пробормоталъ адвокатъ Кальтебильтъ, слегка дотрогиваясь пальцами до протянутой ему руки.

Такимъ образомъ былъ заключенъ миръ и вслдъ за тмъ вскор было закрыто засданіе, имвшее результатомъ своимъ то, что большинствомъ голосовъ поршили, ни за что не уступать требованіямъ Мюнцера и его единомышленниковъ и не выдавать народу оружія.

— Вы славно отдлали его, сказалъ штадтратъ Гейтманъ господину фонъ-Гогенштейну, когда они вмст спускались по лстниц ратуши.— Надменный, колкій человкъ, который кажется постоянно намекаетъ на васъ. Берегитесь итого человка почтеннйшій господинъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Ну что можетъ онъ мн сдлать, сказалъ штадтратъ.

— Гм! гм! сказалъ господинъ Гейтманъ,— этотъ господинъ везд суетъ свой носъ и теперь онъ въ сил. Если вамъ будутъ нужны господинъ фонъ-Гогенштейнъ такъ тысченки дв талеровъ, то у Гейтмана и компаніи они есть къ вашимъ услугамъ.

Штадтратъ вздохнулъ, какъ отъ электрическаго удара. Что еслибы это предложеніе было сдлано ему днями двумя раньше, еслибы вчера… даже еслибы оно было сдлано вчера!

— Конечно весьма на короткое время, сказалъ осторожный фабрикантъ, раскаявшійся въ своемъ великодушіи, лишь только оно было высказано,— денегъ у насъ немного, а надо быть всегда на готов.

— Вы очень добры, сказалъ г. фонъ-Гогенштейнъ,— но къ счастію я нахожусь въ такомъ положеніи, что могу не прибгать къ постороннимъ.

— Это хорошо, хорошо, сказалъ Гейтманъ, очень довольный, что его не поймали на слов, — ну тутъ мн надо проститься съ вами, не постуйте на меня господинъ фонъ-Гогенштейнъ, не постуйте.

— Помилуйте, что вы, такой пріятель, какъ вы….

— Очень вамъ обязанъ, очень.

Они пожали другъ другу руки и пггадтратъ пошелъ одинъ.

— Это все-таки не помогло бы мн прошепталъ онъ,— я слишкомъ далеко зашелъ и вернуться уже невозможно.

Штадтратъ вернулся домой уже за-полдень. Онъ пришелъ прямо къ себ въ комнату, позвонилъ двушку, спросилъ у нее о здоровья молодого барина, и когда Урсула доложила, что ему нсколько лучше, то онъ приказалъ ей принести хлба и бутылку вина и не говорить его жен, что онъ дома, потому что онъ слишкомъ усталъ и не можетъ обдать, а долженъ поспать нсколько часовъ, и чтобы она, Урсула не принимала никого.

Штадтратъ легъ на диванъ и закрылся халатомъ, но страстно призываемый сонъ не являлся къ нему. Страхъ, что преступленіе его можетъ быть немедленно открыто, хотя уменьшился посл всхъ происшествій утра, но все-таки ему приходилось говорить себ, что опасность только отдалилась, а не миновала. А что же будетъ дальше? Его роковой поступокъ помогъ только настоящей бд, десять тысячъ талеровъ прошли сквозь его руки, какъ сквозь сито, зачмъ не взялъ онъ двадцати, тридцати тысячъ талеровъ? не все ли равно взять больше или меньше, а большую сумму еще легче пополнить, чмъ маленькую. Этакая глупая робость! Впрочемъ это можно поправить, если онъ дйствительно будетъ назначенъ завдывающимъ кассой, на что теперь было еще боле надежды. Но до тхъ поръ, до тхъ поръ… что длать. Если теперь откроется, то все погибло. Надо достать денегъ, но откуда ихъ достать, откуда?

Штадтратъ мысленно перебралъ всхъ лицъ, въ кому бы онъ могъ обратиться. Между ними было мало порядочныхъ людей, а были преимущественно ростовщики, да спекуляторы… На минуту ему мелькнула мысль даже о свояк Петр. Но обращаться къ нему нельзя было по тысяч причинъ. Какъ могъ онъ посл всего, что между ними произошло, показаться Петру на глаза? въ особенности теперь, когда онъ такъ ршительно высказался противъ демократическихъ стремленій, сторонникомъ которыхъ всегда являлся Петръ, да и кром того, разв онъ не зналъ, что обстоятельства Петра вовсе были не въ блестящемъ положеніи. Радикальная газета шла очень дурно, въ кружк штадтрата были вс того мннія, что она долго не продержится, если не сдлается умренне, чего никакъ нельзя было ожидать при извстномъ направленіи издателя и редактора. Во всему этому присоединялась еще смерть брата Петра, Евгенія, а штадтратъ настолько зналъ отношенія семейства Шмица, чтобы быть убжденнымъ, что этотъ случай будетъ новымъ источникомъ денежныхъ затрудненій для Петра.

‘Только Рейнфельденскій старикъ могъ бы помочь,’ прошепталъ штадтратъ, вскочивъ съ дивана и сдавливая горячіе виски похолодвшими руками. Онъ заходилъ взадъ и впередъ по комнат.— ‘Но онъ не захочетъ помочь. Хотя онъ былъ очень милъ съ Вольфгангомъ, но отъ любезности до выдачи денегъ,— шагъ слишкомъ великъ. И нужно же было Вольфгангу захворать, какъ же я узнаю теперь, что мн необходимо знать: какого старикъ обо мн мннія?’

Вчера вечеромъ, когда штадтратъ длался преступникомъ, онъ вообразилъ себ, что длаетъ это не для себя, а для своихъ, на которыхъ онъ не хотлъ навлекать позора банкротства, а теперь, совершивъ преступленіе, мысль о жен и сын была ему невыносима, потому что онъ зналъ, что преступную жертву, которую онъ приносилъ имъ, они отвергнутъ съ отвращеніемъ и предпочтутъ всякое страданіе и даже самую смерть такому спасенію. Сегодня ночью, при мысли, что жена его могла умереть, онъ вздохнулъ свободне, потому что такимъ образомъ съ него спала бы половина тяжести. А сегодня утромъ, когда онъ увидалъ своего сына такимъ блднымъ и больнымъ, онъ почувствовалъ только, что такой несчастный, какъ онъ, не иметъ права имть сына, и что такой сынъ, какъ Вольфгангъ, не долженъ имть отцомъ такого несчастнаго человка, и что для Вольфганга будетъ лучше, если онъ не останется живъ.

И тмъ не мене, хорошія отношенія Вольфганга въ Рейнфельденскому старику были теперь его единственной надеждой. Ясно было, что старикъ заботился о Вольфганг, что, можетъ быть, онъ хотлъ предоставить сыну то, въ чемъ всю жизнь отказывалъ отцу! и какъ нарочно Вольфгангъ былъ болнъ!

Штадтратъ сбросилъ халатъ — онъ никогда не являлся къ своимъ не одтымъ — одлся и пошелъ наверхъ въ комнату больного. Онъ нашелъ Урсулу у постели и она шопотомъ сообщила ему, что молодой баринъ, только-что просидлъ цлый часъ, что ему гораздо лучше и что барыня только-что сошла внизъ принять фрейленъ Беллу Шмицъ и молоденькую фрейленъ Шмицъ, которая вчера цлый вечеръ пробыла у нихъ.— Штадтратъ почесалъ лобъ,— этого еще не доставало, чтобы жена его снова искала сношеній съ своимъ семействомъ, теперь, когда ему всего было важне показать полный разрывъ съ демократіей, и въ особенности съ демократическими родными его жены.

Онъ слъ на постель сына, взялъ горячія руки сына, но тотчасъ же выпустилъ ихъ, такъ какъ ему показалось, что Вольфгангъ вздрогнулъ отъ этого прикосновенія.

Такимъ образомъ сидлъ онъ я думалъ о томъ времени, когда Вольфгангъ родился, и какъ онъ радовался, что родился сынъ, и какія гордыя надежды полагалъ онъ на этого сына. Въ то время онъ еще былъ хорошъ съ Петромъ Шмидомъ, и говорилъ себ, что Петръ поможетъ сыну этому разбогатть, и тогда онъ займетъ въ свт мсто, такъ легкомысленно отвергнутое отцомъ.- Что исполнилось въ этихъ надеждахъ? Онъ допустилъ паденіе своего свояка, чтобы скоре достигнуть страстножелаемой цли, но онъ жестоко ошибся въ разсчет. Своякъ его не разбогатлъ, но за то остался честнымъ человкомъ, самъ же онъ сталъ бдне прежняго…

Штадтратъ вскочилъ, ему казалось, что онъ задохнется. Онъ шепнулъ Урсул, что въ город у него спшныя дла, и что онъ вроятно придетъ домой очень поздно. Если молодому барину не будетъ лучше, то пусть Урсула не зажигаетъ, какъ обыкновенно, у него въ комнат лампу, тогда онъ придетъ наверхъ посидть подл сына.

Онъ вышелъ изъ дому и ходилъ впродолженіи нсколькихъ часовъ по городу, выискивая пустыя улицы. Ему хотлось пройти въ пивную’ куда онъ обыкновенно ходилъ, но онъ почувствовалъ, что не въ силахъ будетъ притворяться спокойнымъ и веселымъ. Силы его почти оставляли, онъ едва держался на ногахъ. Зайдя въ какой-то жалкій загородной кабачекъ онъ спросилъ себ стаканъ вина. Это его немного подкрпило. Онъ хотлъ попросить себ еще стаканъ, но замтилъ, что рядомъ съ нимъ за столомъ сідли два блузника, покуривая трубки, смотрли на него и потомъ шептались. Онъ далъ прислужниц первую попавшуюся ему подъ руку монету, и поспшно вышелъ.

Снова сталъ онъ блуждать по опуствшимъ улицамъ, и подошелъ къ собору, гд въ высокихъ окнахъ одного изъ предловъ виднлся свтъ, и слышались органъ и пніе. Онъ на минуту остановился и подумалъ, что какимъ успокоеніемъ было бы для него, еслибъ онъ могъ гд нибудь въ темномъ углу прошептать на ухо человку, клятвенно обязавшемуся молчать, что пгтадтратъ Артуръ фонъ-Гогенштейнъ, сынъ оберъ-президента фонъ-Гогенштейна, бывшій нкогда офицеромъ арміи, сдлался простымъ воромъ…

— Хорошо этимъ католикамъ! если они совершатъ даже убійство, у нихъ все-таки есть лицо, которому они могутъ сказать это, Откуда только у нихъ берется довріе? Я бы не могъ довриться никому, хотя бы уста того человка были запечатаны самой священной клятвой, только мертвые умютъ молчать. Какъ бы мн хотлось умереть!

Онъ пошелъ дальше и безсознательно дошелъ до рки. Онъ пошелъ по мосту и остановился дойдя до средины его, облокотись на перила онъ долго смотрлъ внизъ въ темную, глубокую воду, таинственно журчавшую подобно смерти. Да, вотъ гд истинное-то молчаніе! а вмст съ тмъ разв потокъ не выскажетъ всей правды, когда выброситъ тло самоубійцы мили за дв, гд нибудь въ камыши, и рыбаки притащатъ его баграми, а часа черезъ два, молва, какъ молнія, разнесется по городу, что штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ найденъ, онъ бросился въ воду, чтобы избгнуть позора, но потовъ снова выбросилъ его, потовъ не хотлъ укрывать…

И штадтратъ пошелъ обратно, и побрелъ по пустымъ улицамъ назадъ домой. Около самаго доха, на него вдругъ напалъ страхъ: что если только-что онъ отворитъ дверь, его схватятъ сильныя руки, и свяжутъ?… Съ сильно бьющимся сердцемъ и съ холоднымъ потомъ на лбу подошелъ онъ ближе и, прижимаясь къ монастырской стн, сталъ смотрть на свой домъ. Все было тихо, у него въ комнат спокойно горла лампа, по спущенныхъ блымъ сторамъ не видно было никакой тни? На верху у Вольфганга въ комнат тоже виднлся слабый свтъ. Тишина была мертвая, и только гд-то въ сосдств ночной сторожъ прокричалъ, что пробило уже двнадцать часовъ.

Ночному сторожу не слдовало встрчать его такъ поздно на улиц, поэтому Артуръ поспшно вошелъ въ домъ и перевелъ духъ, только прійдя въ себ въ комнату и найдя двери въ сни запертыми.

Въ счастію Урсула оставила блый хлбъ и бутылку съ виномъ на стол передъ диваномъ. Несчастному необходимо было състь что нибудь: цлый день онъ почти ничего не лъ и не пилъ. Но несмотря на это и теперь онъ сть не могъ, а вино выпилъ съ жадностью. Потомъ услыхавъ, что по улиц шелъ ночной сторожъ, онъ быстро потушилъ лампу, и въ потьмахъ легъ въ постель. Онъ былъ такъ утомленъ, что члены отказывались ему служить, а самъ все-таки не смыкалъ глазъ. Лишь только онъ начиналъ забываться, какъ ему являлся какой нибудь ужасный образъ,— адвокатъ Кальтебильтъ, протягивающій ему горсть кредитныхъ бумажекъ съ насмшливой улыбкой, оберъ-бургомистръ Дашъ, поднимавшій взоры и руки въ верху — и онъ снова садился на постель и прислушивался какъ за обоями скребется мышь и въ зал постукиваютъ часы, и тихо скрипитъ флюгеръ на колокольн монастырской церкви. Потомъ ему пришло въ голову, что онъ давно не осматривалъ своихъ пистолетовъ, и что пистоны могли отсырть. Онъ всталъ съ постели, досталъ въ ящик письменнаго стола круглый ящикъ и замнилъ старые пистоны, новыми.

Увренность въ возможности во всякую минуту лишить себя жизни и попасться въ руки своихъ преслдователей только бездыханнымъ трупомъ, успокоила его на столько, что къ утру онъ заснулъ.

Проснувшись на другой день поздно утромъ, штадтратъ почувствовалъ значительное облегченіе, сознаніе его виновности не такъ уже сильно тяготло надъ нимъ, онъ начиналъ къ нему привыкать, какъ человкъ привыкаетъ во всему, что совершилось безвозвратно. Съ щепетильнымъ вниманіемъ приступилъ онъ къ своему туалету и съ большимъ апетитомъ уничтожилъ завтракъ, принесенный ему Урсулою.

— Ваша милость нашли письмо, которое я вечоръ положила на письменный столъ?

— Нтъ, полагаю, что въ письм нтъ ничего важнаго.

Штадтратъ проговорилъ это совершенно спокойнымъ тономъ, но при слов ‘письмо’ онъ вздрогнулъ, точно наступилъ на змю. Онъ закрылся газетой, которую читалъ, но какъ только Урсула вышла изъ комнаты, онъ вскочилъ съ своего мста и съ замирающимъ сердцемъ бросился къ столу. Первое, что ему кинулось въ глаза, было письмо, адресъ, надписанный прямыми буквами, изукрашенными странными росчерками, ясно говорилъ, что оно отъ стараго рейнфельденскаго генерала.

Дрожащими руками онъ взломилъ печать и прочелъ:

Любезный мой племянникъ Артуръ!

Весьма пріятно было мн узнать о выздоровленіи твоей жены, извстіе же о болзни сына твоего Вольфганга причинило мн, напротивъ, превеликій deplaisir, ибо я въ мальчишк принимаю участіе и намреваюсь оказывать ему всяческую протекцію. По этой самой причин и писалъ я еще вчера брату твоему Гисберту и наказалъ ему принять Вольфганга въ свой полкъ, съ другой стороны, было бы мн весьма желательно устроить марьяжъ между твоимъ сыномъ и младшею дочерью твоего брата Филиппа, о чемъ я нынче же собираюсь ему написать и на что онъ, безъ сомннія, тотчасъ же согласится, ибо человкъ онъ себ на ум и губа у него не дура.

А затмъ остаюсь:

Твой любящій дядя Эбергардъ фонъ-Гогенштейнъ.

По мр того, какъ онъ пробгалъ содержаніе письма, дрожь распространялась по всему его тлу, его блдныя щеки зардлись, въ тусклыхъ, впалыхъ глазахъ загорлся огонь… На краю погибели передъ нимъ открывалась возможность спасенія!… Несчастный, шатаясь, опустился въ кресло и слезы, не извданныя имъ съ самаго дтства, полились у него изъ глазъ. Разчувствовавшись посл долгаго томительнаго нервнаго напряженія этихъ дней, онъ давалъ себ слово, если только судьба пронесетъ мимо грозившую ему бду, сдлаться на будущее время честнымъ человкомъ, добрымъ мужемъ и нжнымъ отцомъ.

Но не долго длилось это мягкое расположеніе духа. Страхъ не такъ легко покидаетъ свою жертву. Сдлаться благочестивымъ всегда было время, только бы явилась сначала увренность, а вето и не было. До сихъ поръ были только: надежда, возможность, Вроятность, да пожалуй и этого не было. Что если Вольфгангъ Откажется исполнить желаніе старика! Вольфгангъ никогда не проявлялъ ни малйшей склонности къ военной служб, а напротивъ того, во время своихъ служебныхъ лтъ, горько жаловался на всю эту выправку и солдатчину. И кром того Вольфгангъ человкъ самостоятельнаго характера и не легко ослпляется вншностію, блестящая кузина вроятно скорй оттолкнула его, чмъ привлекла. Во время посщенія Рейнфельдена, штадтрату, по крайней мр, такъ показалось. А юношескій либерализмъ его! Часто высказываемая антипатія къ его благороднымъ роднымъ и полное уваженіе къ разумной жизни дяди Петра Шмида и тетки Беллы! наконецъ дружба его къ Мюнцеру, о которомъ онъ всегда отзывался съ такимъ уваженіемъ, что нердко оскорблялъ тмъ штадтрата… Нтъ, нтъ, тутъ ничего не было, только одна томительная, непріятная неизвстность!

Штадтратъ вскочилъ со стула и зашагалъ взадъ и впередъ по комнат, не имя силы показаться на глава своей жен, которую не видалъ уже дня два, и поговорить съ Вольфгангомъ, который по словамъ Урсулы уже съ часъ совершенно весело говоритъ съ барыней.

XXIX.

На третій день посл прізда изъ Рейнфельдена, Вольфгангъ, пробудясь отъ глубокаго крпительнаго сна, которымъ счастливо разршилась начинавшаяся болзнь, долго не могъ сознать гд онъ находится, какъ попалъ сюда и зачмъ мать его сидла около постели, и въ милыхъ кроткихъ, темныхъ глазахъ ея блестли слезы радости, и она нжно наклонялась къ нему.

— Врно я былъ болнъ, матушка, сказалъ Вольфгангъ, отвчая на ласки и поцлуи.

— Да, болнъ, отвчала Маргарита,— два скверныхъ, скверныхъ дня промучилъ ты свою мать, ну а теперь все хорошо, медицинальратъ сказалъ, что если ты проснешься съ ясными глазами, то значитъ все хорошо, а ты проснулся съ ясными глазами, милый, теперь теб нужно лежать спокойно, совсмъ спокойно, не говорить и не волноваться, чтобъ опять де захворать, голубчикъ мой.

Вольфгангъ снова улегся. Мать поправила его подушки и одяло, встала, спустила шторы, чтобы въ комнату не проникало яркое полуденное солнце, потомъ снова сла къ нему на постель, взяла его за руку и радостно улыбнулась ему, глядя на него тмъ несказанно ласковымъ взглядомъ, какой только можетъ быть у матери.

Молча радуясь, такимъ образомъ, возвращающейся лиши, то пробуждаясь, то засыпая, перебиралъ онъ въ своемъ воспоминаніи послдніе дни. На переднемъ план во всхъ этихъ картинахъ ему представлялась хорошенькая статная двушка, которая, то, кокетливо подразнивая, оборачивалась къ нему, то съ какой-то боязнью удалялась отъ него, и наконецъ съ любовью и страстью бросалась къ нему на грудь. Но потомъ вдругъ поднималась темная туча и застилала яркіе солнечные образы, двушка, юная грудь которой только-что прижималась въ его сердцу, вырвалась изъ его объятій и изчезла въ парк, который вдругъ превратился въ печальную дорогу вдоль рки и полей, и онъ, въ скрипучемъ экипаж старого Кебса, детъ тихо домой. Домой въ своей милой больной матери, теплая рука которой держитъ теперь его руку. Потомъ сидитъ онъ у постели матери точно также, какъ теперь она сидитъ у его постели, и въ комнату является образъ двушки, такой же хорошенькой, какъ двушка въ Рейнфельденскомъ парк, и это явленіе ветъ на него чмъ-то юношескимъ, отраднымъ.

— Какъ странно, проговорилъ Вольфгангъ, глядя на мать.

— Что такое душа моя?

— Мн кажется, что я знаю Оттилію давно, какъ будто бы Оттилія та сестра, которую я такъ всегда желалъ имть, когда я игралъ одинъ у твоей постели, а подушки не хотли мн ни говорить, ни отвчать.

Глаза Маргариты блеснули въ то время, когда она ниже наклонилась въ сыну.

— И у тебя явилось тоже чувство, сказала она,— которое не покидало меня съ тхъ поръ, какъ я увидала милую двушку? Съ тхъ поръ, мн все кажется, что у меня уже двое дтей. Она была вчера здсь съ теткой Беллой я была такъ поражена и огорчена, что ты болнъ.— Милая двушка! Какъ будто у нея не довольно своего собственнаго горя! Она меня такъ хорошо утшила: ‘Завтра я приду опять, сказала она, и вылечу теб твоего Вольфганга, а когда онъ выздороветъ, буду приходить къ теб каждый день и буду сидть съ тобою тутъ у окна — мы были въ моей комнат — тутъ такъ тихо и прохладно, а высокіе цвта танъ за старой стной, мн такъ нравятся.’ А какой у нея прелестный голосокъ — раздается звонко точно пніе птички.

— О юность, юность? мечтательно шептать Вольфгангъ.

— И знаешь что душа моя, снова начала мать, лаская сына,

— ты въ бреду только почти и говорилъ что объ Оттиліи. И велъ съ ней долгую бесду.

— Съ Оттиліей? спросилъ Вольфгангъ и блдныя щеки его вспыхнули,— уврена ли ты что я говорилъ съ Оттиліей и объ Оттиліи?

— Уврена ли я? улыбаясь сказала Маргарита,— но, по крайней мр, ты довольно часто произносилъ ея имя.

— Странно, странно, шепталъ Вольфгангъ.

— Что же тутъ страннаго, мой милый? спросила Маргарита

— Но мы болтаемъ, да болтаемъ, а медицинальратъ сказалъ, что теб надо быть покойнымъ. Славная я сидлка. Ну теперь лежи спокойно и не открывай рта.

— Нтъ, нтъ, живо отвчалъ Вольфгангъ,— я чувствую себя совершенно здоровымъ и мн надо столько разсказать теб.

— Что же это такое? сказала Маргарита.

Вольфгангъ протянулъ руки и привлекъ мать къ себ, какъ онъ длалъ это будучи ребенкомъ, когда поврялъ ей своя дтскія тайны, и точно также доврчиво, какъ тогда, разсказалъ онъ и теперь милой матери свою послднюю юношескую тайну,— тайну своей любви къ Камилл — разсказалъ сначала запинаясь и красня, а потомъ, когда великое слово было уже выговорено живо и краснорчиво, ее всми маленькими побочными обстоятельствами своего недавняго романа, со всми надеждами, сомнніями, огорченіями, разсказалъ все, что наполняло послдніе дни его благородное сердце, что занимало его ясный умъ.

— Ну теперь я признался теб во всемъ, милая мамочка, заключилъ юноша,— теперь ты скажи мн довольна ли ты своимъ мальчикомъ, потому что не узнавъ объ этомъ я не могу быть такъ счастливъ, какъ бы хотлъ.

Маргарита не могла тотчасъ-же отвчать, потому что при хаос противоположныхъ чувствъ, которыя наполняли ея душу при разсказ Вольфганга, ей дйствительно невозможно было отвчать утвердительно или отрицательно на его послдній вопросъ. Прежде всего она почувствовала ревность къ той, которой ей приходилось уступить сердце до сихъ поръ всецло принадлежавшее ей одной. Какъ тяжела была эта мысль для Маргариты, никто не могъ знать, потому что никто не измрилъ, потому что никто не зналъ, кашъ глубоко была несчастлива эта женщина въ супружеств, какъ все свое счастіе, свою радость, все, все искала она и нашла въ этомъ горячо любимомъ сын. Она всосала его любовь въ себ, какъ лтнее растеніе, прозябающее въ холодной сырой комнат, всасываетъ свтъ и теплоту отъ появляющагося на короткій срокъ солнца, и это отнималось отъ нея, это послднее лучшее отнималось. Маргарита если любила, то всегда любила всей душой, всмъ сердцемъ, а Вольфгангъ былъ сыномъ ея сердца. О томъ, что онъ былъ мужчиной, и что мужское сердце чувствуетъ не такъ, какъ полуразбитое сердце отвергнутой, несчастной женщины — конечно Маргарита не думала.

Но эта ревность была только первыхъ, невольныхъ движеніемъ ея души, похожимъ на тихіе, болзненно звуки арфы, которую нечаянно неловко тронули. Потомъ на нее напалъ глубоко вкоренившійся, чуть несуеврный страхъ къ этому семейству, съ которымъ она и сошлась бы такъ же охотно, какъ охотно вошла бы овечка въ клтку къ волку, страхъ къ этому гордому, черствому, жестокому семейству, которое дало испить мужу ея чашу презрнія и униженія до послдней горькой капли, семейству, которое своими враждебными отношеніями способствовало, по ея мннію, всего боле охлажденію къ ней ея мужа,— страхъ къ семейству, фамильныя качества котораго она видла въ своемъ муж и съ которыми она не могла сдружиться даже въ то время, когда была только юной любящей двушкой, и которыя теперь казались ей еще боле непріятными. И сынъ ея, ея врный, прямодушный, добрый сынъ хочетъ взять себ жену изъ этого семейства¹ Не длай этого! не длай этого! не длай! взывалъ голосъ въ ея сердц.

А потомъ, разв этотъ бракъ совершенно не разорветъ слабой нити, связывающей ее съ ея собственнымъ Щмицевскимъ семействомъ. Разв братъ ея Петръ, такъ глубоко оскорбленный, но тмъ не мене такъ искренно любящій, не будетъ вдвойн нравъ утверждая то, что когда-то говорилъ ей со слезами на глазахъ, что она и но вншности и въ душ отказалась отъ него и отъ своихъ другихъ родственниковъ?— А еще не дале, какъ сегодня она успокаивала себ мыслью, что любовью въ осиротвшей племянниц она докажетъ роднымъ, что осталась имъ врна.

Но, съ другой стороны, не снимется-ли съ нея нарицаніе, отъ котораго она такъ сильно страдала, что только она и одна она разъединила своего мужа съ его семействомъ, совлекла его съ его дороги и вдлала несчастнымъ человкомъ, какъ онъ часто и горько жаловался, потому не надо ли ей отойти съ своими желаніями на задній планъ, въ особенности, если Вольфгангъ дйствительно находитъ счастіе, которое она такъ искренно желаетъ ему? Могла-ли, смла-ли она колебаться хоть одну минуту въ томъ, что ей длать въ подобномъ случа.

Тмъ не мене на устахъ Маргариты явилась горькая улыбка, когда она подняла вки и прямо поглядла Вольфгангу въ глаза.

— Ахъ ты, милый мальчикъ, тихо проговорила она,— такъ ты не можешь быть счастливъ прежде, чмъ я уврю тебя, что довольна тобой. Ну такъ люби свою Камиллу и будь счастливъ, но Вольфъ люби тоже и свою бдную мать.

При этихъ словахъ слезы обрызнули изъ ея глазъ и она рыдая спрятала лицо свое на груди сына.

— У тебя есть еще что-то на душ, матушка? сказалъ Вольфгангъ.— Ты все-таки не совсмъ довольна мной, говори-же, ты вдь всегда увряла, что все можешь сказать мн, милая, милая мамочка скажи-же мн все, все, что у тебя на душ, пусть сердце твое будетъ такъ же облегчено, какъ и мое сегодня, что съ тобой?

— Ничего, право ничего, сказала Маргарита оправляясь и вытирая глаза,— вдь ты такой славный, такой славный такой умный, и если ты говоришь, что Камилла тебя любитъ, то она вроятно славная двушка и будетъ длать все, чтобы быть достойной тебя. Отецъ врно будетъ очень радъ, вдь онъ такъ тебя любитъ и ему бы такъ хотлось, чтобъ жизнь твоя прошла легче, чмъ его. Онъ такъ радовался извстіямъ, что получалъ отъ тебя изъ Рейнфельдена, что ддушка и тетка такъ добры въ теб. ‘Мальчикъ пойдетъ дальше меня, говорилъ онъ мн не разъ, онъ въ такихъ хорошихъ отношеніяхъ съ дядей Филиппомъ и съ дядей Гисбертомъ, но я все не могу еще поврить, что родные твои дйствительно хорошо къ намъ относятся и что они снова не отвернутся, если дло дойдетъ до чего нибудь серьезнаго. А какъ это огорчитъ отца и что тогда будетъ съ тобой мой бдный мальчикъ.

— Ну я смотрю отрадне тебя, весело сказалъ Вольфгангъ, — поврь что они согласятся на все. А старикъ-ддушка прежде всхъ другихъ!— И онъ подробно разсказалъ, какъ особенно милъ былъ старикъ во время пребыванія его въ Рейнфельден и даже въ послднюю минуту отпустилъ его со словами: я нчто противъ тебя замышляю, мальчикъ, если послушаешься, то не раскаешься.— Ну матушка одна любовь стоитъ другой, если родственники, такъ долго враждовавшіе съ нами, хотятъ заключить миръ, то миръ этотъ имъ надо дорого купить, цною мира будетъ Камилла, и эту цну они должны, непремнно должны намъ отдать.

Вольфгангъ былъ въ самомъ счастливомъ расположеніи духа, и мать его слишкомъ привыкла чувствовать себя счастливой, когда былъ счастливъ сынъ, чтобы и теперь не развеселиться. Она лукаво улыбалась ему въ то время, когда онъ строилъ самые воздушные замки и, наконецъ, утомленный разговорами, склонивъ на бокъ голову, заснулъ, продолжая держать мать за руку.

Маргарита посидла еще у сына, передумывая обо всемъ, что услышала отъ него. Потомъ она тихо встала, поцловала спящаго въ лобъ и неслышно вышла изъ комнаты. Ей хотлось принести извстіе мужу,— послднее время столь озабоченному и занятому,— которое, она знала, будетъ ему пріятно.

Штадтратъ всталъ съ своего мста и принялся расхаживать по комнат большими шагами. У него все еще не доставало духу увидться съ женою, которой онъ не видалъ уже цлыхъ двое сутокъ, и съ Вольфгангомъ, который, какъ ему доложила Урсула, проснулся посл нсколькихъ часовъ спокойнаго сна и весело разговаривалъ съ барыней. Онъ сложилъ письмо, спряталъ его въ жилетный карманъ и направился къ двери, но въ эту минуту кто-то тихо постучался и на его ‘войдите’ показалась на порог его жена.

Маргарита подошла къ нему торопливыми шагами и бросилась къ нему на шею.

— Очень давно, Гретхенъ, мы не видлись, сказалъ онъ обнимая ее за талію которая все еще сохраняла юношескую стройность, и уводя ее къ дивану.— Эти два дня мн-таки жутко приходилось, да и теб, бдняжка, было не легче, шутка-ли! едва ты сама успла оправиться отъ болзни! а тутъ свалился Вольфгангъ! Ну, да теперь вдь онъ совсмъ поправился, не такъ ли?

— Да, по крайней мр, онъ чувствуетъ себя лучше, отвчала Маргарита,— и даже, можно сказать, совсмъ хорошо. У насъ былъ сейчасъ съ нимъ предлинный разговоръ.

— Длинный разговоръ! подхватилъ штадтратъ,— а можно спросить о чемъ?

Маргарита зардлась такимъ двственно-стыдливымъ румянцемъ, какъ будто ей самой предстояла любовная исповдь.

— Ты за живое задла мое любопытство, продолжалъ штадтратъ.— Чтобы это такое могло быть.

— Я должна сообщить теб, Артуръ, важную новость.

— Ну меня про тебя есть тоже новость, милая Гретхенъ, такъ говори же ты первая, а то мы этакъ вкъ не кончимъ.

И снова въ его голос послышалась та старая, жесткая нота, которая каждый разъ причиняла Маргарит столько страданій.

— Дло въ томъ, начала Маргарита съ внезапною ршимостью, отъ которой вся кровь кинулась ей въ лицо,— что Вольфгангъ одержалъ въ Рейнфельден гораздо большія побды, чмъ мы думали, онъ не только попалъ въ милость къ старому генералу, но и президентша выказывала ему большое расположеніе, а Камилла… ну, да скажу теб всю правду, вдь рано или поздно, ты все равно ее узнаешь: Камилла его любитъ.

— А Вольфгангъ? спросилъ штадтратъ, блдня отъ волненія.

— Вольфгангу она тоже нравится, отвчала Маргарита, у которой языкъ не поворачивался выговорить: онъ ее любитъ.

— Вотъ такъ извстіе! воскликнулъ штадтратъ, обнимая на этотъ разъ жену съ полнйшею искренностью.— Ну, а теперь послушай-ка ты мою новость, продолжалъ онъ.— Видишь это письмо? оно отъ старика, писано собственноручно.Выраженія, попадающіяся въ немъ, не должны тебя смущать, на старик нечего и взыскивать, если онъ подчасъ выражается грубовато. Ну, что ты скажешь теперь? Не верхъ ли это благополучія?

— Да, но… заикнулась было Маргарита.

— Какое тамъ но? Никакихъ ко не будетъ, воскликнулъ дражайшій супругъ, расхаживая большими шагами по комнат.— Когда старикъ сказалъ да, другіе не посмютъ сказать нтъ, я ихъ хорошо знаю.

— Не въ томъ дло, Артуръ, робко замтила Маргарита,— вдь въ письм говорится еще кое о чемъ: Вольфганга хотятъ сдлать солдатомъ.

— Какъ ты странно выражаешься солдатомъ! воскликнулъ штадтратъ,— точно рчь идетъ о какомъ нибудь сапожник! Нтъ, не солдата изъ него хотятъ сдлать, а офицера, такого же офицера, какимъ и я былъ когда-то и былъ бы и до сихъ поръ, кабы не..

Герръ фонъ-Гогенштейнъ не договорилъ, потому что въ эту минуту на глазахъ Маргариты выступили слезы.

— Будь же благоразумна, Гретхенъ, продолжалъ онъ, снова подсаживаясь въ ней на диванъ,— и не разстраивай мн моихъ плановъ. Ты знаешь, какое громадное значеніе иметъ для меня окончательное примиреніе со всми моими родственниками, я не могу теб и выразить, но довольно съ тебя будетъ знать, что если это примиреніе не состоится, если Вольфгангъ будетъ на столько неблагодарнымъ сыномъ, что не захочетъ выручить меня изъ., ну, да что тебя пугать понапрасну! Будь только на моей сторон, помоги мн уговорить Вольфганга и тогда ничего еще не потеряно, тогда все еще можетъ хорошо кончиться. Я сейчасъ пойду къ нему, заключилъ онъ.

— Нтъ, милый Артуръ, прошу тебя, погоди немного, молила Маргарита.— Вольфгангъ еще очень слабъ, боюсь, что подобный разговоръ будетъ ему не по силамъ.

— Какъ хочешь, отвчалъ штадтратъ,— пожалуй, поговори съ нимъ прежде сама… или нтъ! лучше не длай этого, а то вы оба, чего добраго, ударитесь въ сантиментальность и тогда мн будутъ съ вами лишнія хлопоты. А теперь, Гретхенъ, мн надо идти со двора, въ обду меня не жди. Да вотъ что еще, Гретхенъ! Я слышалъ, что у тебя вчера и сегодня были твои родственники, надо положить этимъ посщеніямъ конецъ, я не могу ихъ доле терпть. Въ настоящую минуту, когда вс взгляды устремлены на меня и каждый мой шагъ подвергается обсужденію, я долженъ порвать всякія сношенія съ твоей демократической роднею.

— Но, Артуръ, вдь это ужь слишкомъ жестоко, отвчала Маргарита.— Всего только какую нибудь недлю тому назадъ, какъ умеръ мой братъ, а ты мн запрещаешь даже видться съ его дочерью.

— Ахъ да, извини! Я совсмъ было забылъ, отвчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ.— Ну, да какъ бы тамъ ни было! здсь дло идетъ о боле важныхъ вещахъ, чмъ вс эти родственныя нжности. Прощай, Гретхенъ!

Штадтратъ поправилъ галстукъ свой передъ зеркаломъ, почистилъ шляпу и посмотрлъ на часы.

— Ахъ ты Господи, ужь половина двнадцатаго, ужь пора, а то я пожалуй не застану полковника. Прощай Гретхенъ.

Онъ бросилъ жен воздушный поцлуй и направился къ двери.

Маргарита тихо шла за нимъ. Она механически заперла комнату и повсила ключъ на обычное мсто. Все слышанное ею, ошенулоее. Она въ одномъ только была уврена, что между ею и отцемъ ея сына пропасть стала такъ велика, что руки ея, протягивающіяся съ любовью, не достаютъ боле до него и вроятно никогда боле не достанутъ. И боялась она одного, что пропасть эта можетъ раздлить ее и съ сыномъ. Это была ужасная мысль для бдной Маргариты, и когда она тихо, тихо поднималась по лстниц, то слезы капля за каплей текли по ея блднымъ — ахъ! когда-то такимъ свжимъ и розовымъ — щекамъ.

XXX.

Между тмъ, какъ въ нсколько искусныхъ рукъ плелась сть, въ которую долженъ былъ попасться Вольфгангъ, онъ сидлъ, ничего не подозрвая, въ своей комнат и воображеніе населяло ему одиночество самыми плнительными образами. Чувство возвращающагося здоровья, сознаніе, что онъ любитъ и любимъ, все это наполняло его душу такимъ весельемъ, какого онъ не знавалъ съ самого дтства.

Тихій, почти робкій ударъ въ дверь заставилъ нашего юношу очнуться отъ его мирныхъ мечтаній.— Войдите! крикнулъ Вольфгангъ. невольно вставая и направляясь къ двери.

— Ахъ, это ты, батюшка!

— Я, мой сынъ, отвчалъ штадтратъ, нжно обнимая Вольфганга.— Ты со мной, злодй, цлую недлю не видался! Но кто же тебя просилъ каждый разъ, какъ отецъ приходилъ тебя провдать, лежать въ такомъ глубокомъ болзненномъ забытьи? Ну, да ладно, я ужь радъ-радешенекъ видть тебя опять на ногахъ! Что ты не сядешь, однако, голубчикъ? И я тоже присяду, а то вдь и я за все это время порядкомъ измучился, такое, я теб скажу, время, что просто голова кругомъ идетъ.

— У тебя, батюшка, дйствительно очень усталый видъ, замтилъ Вольфгангъ.— Скажи, пожалуйста, что такое творится въ город? Вдь я съ самой поздки въ Рейнфельденъ ршительно не знаю, что длается на бломъ свт.

— Потому что мы слишкомъ заняты тмъ, что длается въ нашей личной жизни, такъ, что ли? спросилъ штадтратъ, улыбаясь.— Нечего, нечего краснть-то! Вдь, рано или поздно, я долженъ же былъ бы узнать объ этомъ, а признаюсь теб откровенно, мн было очень пріятно узнать это именно въ настоящую минуту.

Такія рчи отца несказанно смутили Вольфганга. Съ самой ранней молодости онъ привыкъ состоять съ отцомъ въ самыхъ далекихъ отношеніяхъ, задушевное слово было между ними величайшею рдкостью, и вдругъ онъ видлъ въ рукахъ отца ключъ къ самой завтной его тайн! Въ первый разъ въ жизни въ немъ шевельнулось чувство досады противъ матери, зачмъ она обо всемъ разсказала отцу?

— Намъ, предстоитъ, мой милый Вольфгангъ, поправить одну великую ошибку, продолжалъ штадтратъ,— и я, съ своей стороны, готовъ воспользоваться случаемъ, который теперь къ тому представляется. Намъ слдовало бы ране понять, что сама природа предназначила намъ жить въ тсномъ дружескомъ союз, и что довріе, полное,безграничное довріе должно лежать въ основаніи этого союза. Впрочемъ, пока ничего еще не потеряно. До сихъ поръ я охотно уступалъ твоей доброй матери все сокровище твоего доврія, потому что все, въ чемъ ты ей открывался до сихъ поръ, не могло имть дйствительной важности. Но теперь обстоятельства перемнились, ты готовишься сдлать шагъ, который будетъ имть вліяніе на всю твою послдующую жизнь, тутъ поневол я долженъ вступить въ хвои отцовскія права я обязанности. Не правда ли, мой сынъ, вдь ты не оттолкнешь отцовскую руку, которая протягивается къ теб съ такою любовью, съ такимъ искреннимъ желаніемъ помочь.

Штадтратъ проговорилъ эти послднія слова съ такимъ чувствомъ, что Вольфгангъ не устоялъ и горячо пожалъ руку отца, онъ и самъ, конечно, не подозрвалъ, что въ этомъ умиленіи на значительную долю участвовала слабость, оставшаяся въ немъ посл болзни.— Штадтратъ торжествовалъ, онъ не ожидалъ, что побда удается ему такъ легко. Онъ поздравилъ сына съ его удачнымъ выборомъ, тмъ боле удачнымъ, что вс стороны относились къ нему съ живйшимъ одобреніемъ и смотрли на предстоявшій бракъ, какъ на залогъ примиренія между такъ долго враждовавшими братьями.

— Вы глупенькіе, продолжалъ онъ, улыбаясь,— и въ самомъ дл воображали, что за вами никто ничего не примчалъ, пока вы тамъ себ въ рейнфельденскомъ парк уносились въ облава, а между тмъ мы, старики, давнимъ давно поршили все дло между собою* И знаешь ли, кто всего боле принималъ участія въ васъ? Самъ ддушка! Я убжденъ, что почтенный старикъ былъ бы безутшенъ, если бы, отъ чего, конечно, Боже оборони, его любимый планъ, по той или по другой причин, не могъ состояться. Да и мало того, что онъ былъ бы безутшенъ, онъ, при его вспыльчивости, страшно бы прогнвался…

Штадтратъ замолчалъ, потому что замтилъ, что послдняя половина его рчи произвела на Вольфганга не совсмъ благопріятное впечатлніе.

— Увряю тебя, отецъ, отвчалъ онъ съ нсколько натянутой улыбкой,— что я, съ своей стороны, не имю ни малйшаго намренія накликать на себя гнвъ дда, да и Камилла врядъ ли расходится со мною въ этомъ отношеніи.

— Тмъ лучше, тмъ лучше, замтилъ штадтратъ.— Ддушка, конечно, говорилъ уже съ тобою объ условіи, при которомъ онъ готовъ дать свое согласіе.

— Ддушка? объ условіи? повторилъ озадаченный Вольфгангъ.

— Гм! странное дло! Вчера я получилъ отъ ддушки письмо, которое дало мн поводъ думать, что между вами уже была рчь объ этомъ дл.— Такъ ддушка ни разу не сообщалъ теб своихъ плановъ относительно твоей будущей карьеры?

— Онъ нсколько разъ намекалъ мн о томъ, что иметъ на меня какіе-то виды, но я принималъ это за общее выраженіе его благосклонности во мн и не связывалъ съ этимъ никакого особеннаго значенія.

— Гм! а между тмъ въ письм онъ положительно формулируетъ свое намреніе. И я тмъ боле сочувствую его плану, что самъ лелялъ его втеченіи многихъ лтъ, я что только неблагопріятныя обстоятельства помшали мн ране приступить къ его осуществленію.

— Но скажи же, наконецъ, батюшка, что это за таинственный планъ? воскликнулъ Вольфгангъ, которому съ минуты на минуту становился тягостне этотъ разговоръ.

— А вотъ что это за планъ, проговорилъ штадтратъ съ нкоторою торжественностью:— всмъ намъ было бы желательно, чтобы ты вступилъ на то поприще, которое, по моему мннію, одно только и достойно дворянина, на то поприще, по которому искони шли вс Гогенштейны, и которое я самъ, къ великому моему прискорбію, принужденъ былъ оставить изъ любви въ твоей матери, словомъ…

— Чтобы я сталъ солдатомъ! воскликнулъ Вольфгангъ, вскакивая съ мста.

— Т. е., съ твоего позволенія, офицеромъ.

— Никогда этому не бывать!

Штадтратъ былъ заране приготовленъ къ подобнаго рода отвту, тмъ не мене, онъ счелъ за нужное сдлать полуудивленное лицо и спросить измнившимся голосомъ:

— Да будетъ мн, по крайней мр, позволено узнать, почему мой сынъ такъ презрительно относится къ званію, въ которомъ состояла большая часть его предковъ?

— Если хочешь, отецъ, вся моя жизнь можетъ служить теб отвтомъ на этотъ вопросъ. А съ дтства привыкъ уважать истину и справедливость, привыкъ ненавидть сословныя привилегія, которыя представляются мн злйшими язвами нашего общественнаго организма. А изъ всхъ сословій — ни одно не занимаетъ такое исключительное положеніе, какъ офицерское, ни въ одномъ не сохранилось столько нелпыхъ средневковыхъ предразсудковъ, ни одно не представляетъ мене условій счастья для человка, желающаго, подобно мн, жить въ братской любви съ своими ближними. Нтъ, отецъ, военная карьера была бы моею погибелью, какъ она была и твоею!

— Моею погибелью? обидчиво подхватилъ штадтратъ,— ну, нтъ, я охотно бы помирился съ несчастьемъ продолжать военную службу, ты знаешь, я вовсе не раздляю твои новомодныя сумасбродныя идеи.

— Все это такъ, отецъ, но у тебя есть сердце, а твоя собственная участь служитъ лучшимъ доказательствомъ, что въ этомъ званіи сердце считается ненужною роскошью. Отчего не хотли, чтобы ты женился на моей матери? Потому, что она была бдна и незнатнаго происхожденія. Нтъ, отецъ, ты не захочешь, чтобы я посвятилъ себя профессіи, которая состоитъ въ такомъ ложномъ, неестественномъ отношеніи ко всмъ остальнымъ ремесламъ.

— Я далъ теб высказаться, любезный Вольфгангъ, возразилъ штадтратъ съ кажущимся спокойствіемъ, которому странно противорчило его поблднвшее лицо,— теперь выслушай же и ты меня. Все, что ты сейчасъ сказалъ, убждаетъ меня, что я сдлалъ глубокую ошибку, отстранивъ себя отъ всякаго вліянія на твое развитіе, ты ударился въ направленіе, которое заставляетъ меня серьезно призадумываться о твоемъ будущемъ, направленіе это общее у тебя съ такими людьми, какъ твой дядя Петръ, людьми, готовыми все поставить вверхъ дномъ, лишь бы привести въ исполненіе свои соціальныя утопіи. Но не будемъ вдаваться въ теоретическіе диспуты, ограничимся занимающимъ насъ частнымъ случаемъ. Самая суть дла сводится на слдующее: если ты исполнишь желаніе ддушки, то, не говоря уже о томъ, что ты поздно-поздно, черезъ годъ, будешь произведенъ въ офицеры, слдовательно получишь возможность жениться на Камилл, ты получишь, можно сказать наврное, если не все наслдство старика, то, по крайней мр, часть его, такимъ образомъ ты сразу и безъ хлопотъ займешь такое положеніе, изъ-за котораго другіе всю жизнь свою напрасно бьются. Если же ты отвергнешь отъ себя счастье, которое само къ теб напрашивается, то ты, во-первыхъ, теряешь всякую надежду жениться на Камилл, старикъ не тотъ человкъ, чтобы забыть обиду, онъ отступится отъ тебя, а за нимъ отвернутся отъ тебя и вс остальные. Во-вторыхъ, ты снова станешь въ то незавидное положеніе, въ которомъ стоялъ до поздки въ Рейнфельденъ. Вспомни, чмъ ты былъ? Такимъ же бднякомъ студентомъ, какъ сынъ какого нибудь портного, отецъ котораго кое-какъ сколотилъ деньжонки, чтобы послать свое чадо въ университетъ.

— Пусть такъ! проговорилъ Вольфгангъ,— все же мн это будетъ легче, чмъ отступничество отъ моихъ убжденій.

Штадтратъ поднялся съ дивана и проговорилъ спокойнымъ голосомъ:

— Хорошо же, оставайся при своихъ убжденіяхъ, жертвуй имъ и своимъ собственнымъ счастіемъ, и счастіемъ той двушки, которую ты говоришь, что любишь. Если теб и этого мало, то утшайся гордымъ сознаніемъ, что отъ тебя зависло спасти родного отца отъ погибели, но ты этого не захотлъ и предпочелъ упорствовать въ своихъ убжденіяхъ.

И, закрывъ лицо руками, штадтратъ направился къ двери.

Вольфгангъ бросился къ нему и заступилъ ему дорогу.

— Ради Бога, отецъ! что это все значитъ?

— Оставь меня, проговорилъ штадтратъ,— вдь теб ршительно все равно, чтобы не сталось съ твоимъ отцомъ.

— Батюшка, умоляю тебя, не уходи такъ отъ меня! Забудь все, что я сказалъ, не оставляй мн тяжкаго укора на совсти. Выскажись вполн, я не тотъ неблагодарный, за котораго ты меня принимаешь. Умоляю тебя, батюшка, скажи мн все, что у тебя лежитъ на душ.

— Благодарю тебя, сынъ мой, проговорилъ штадтратъ глухимъ голосомъ,— я не сомнваюсь въ томъ, что сердце у тебя предоброе, и я прошу у тебя извиненія въ томъ, что я сейчасъ наговорилъ сгоряча. Я не хотлъ вмшивать въ дло мою собственную личность, я не хотлъ настаивать на твоемъ выбор, до видно намъ этого не миновать. Такъ знай же, Вольфгангъ, что я раззоренъ въ конецъ, мои дла въ такомъ положеніи, что если не подоспетъ помощь извн, я принужденъ буду объявить себя банкротомъ Такого позора мн не пережить, а между тмъ, я не вижу другого выхода, кром примиренія съ рейнфельденскимъ дядюшкой, какъ съ единственнымъ человкомъ, который можетъ мн помочь. Если ты исполнишь его желаніе, то ты можешь считать, по крайней мр, половину его имнія своею собственностью, такимъ образомъ я буду въ дйствительности обязанъ своимъ спасеніемъ тому человку, въ которомъ мн всего пріятне видть своего спасителя, т. е. теб.

Штадтратъ договорился до такого умиленія, что слезы брызнули у него изъ глазъ. Рыдая, онъ обнялъ своего сына. Вольфгангъ, съ своей стороны, былъ тоже глубоко потрясенъ.

— Милый отецъ, заговорилъ онъ тихимъ и твердымъ голосомъ,— ты можешь на меня разсчитывать. Честнымъ человкомъ можно остаться во всякомъ званія, но я не знаю такого званія, въ которомъ я могъ бы ужиться съ мыслію, что я родного отца покинулъ въ несчастій. А теперь, батюшка, не пойдти ли намъ къ матери?

— Съ удовольствіемъ, мой милый сынъ! Я вижу, что ты tir quatre pingls и можешь хоть сейчасъ явиться въ любую гостиную. Облокотись на мою руку, хотя бы для того только, чтобы доставить матери удовольствіе видть насъ рука объ руку. Вотъ такъ пойдемъ мой другъ.

XXXI.

Президентш казалось очень удобнымъ дать, по случаю обрученія своей любимицы-дочери, полную волю своей расточительности. Въ ея дом, то и дло, давались небольшіе танцовальные вечера, если же дома ей казалось слишкомъ тсно, что случалось чуть не черезъ день, то предпринимались поздки въ сосднія горы,

— Признаюсь вамъ, любезный Кеттенбергъ, говорила президентша молодому художнику,— что, глядя на счастье моей Камиллы, мн самой кажется, что я помолодла.

— Слушая васъ, можно и впрямь подумать, что на лиц вашемъ столько морщинъ, сколько на старушечьихъ типахъ Мурилльо и Рембранта, возразилъ вжливый художникъ.

— Ахъ нтъ, возразила Клотильда,— старется, любезный Кеттенбергъ, не тло, а душа.

— Ну и душа, воскликнулъ, смясь, художникъ,— души, подобныя вашей, сударыня, никогда не старются…

— О! вы, художники, настоящія дти, вздыхала президентша,— вы еще врите въ вчную юность! Но скажите, Кеттенбергъ, чтобы намъ такое устроить сегодня вечеромъ? но смотрите, надо выдумать что нибудь пикантное, необыкновенное!

— Что, въ раздумья проговорилъ Кеттенбергъ,— если бы каждый изъ насъ остался смирнехонько дома, вдь это было бы очень необыкновенно, а слдовательно, въ высшей степени пикантно.

— Милосердый Боже! остаться дома, да еще однимъ, да вы никакъ съ ума сошли, Кеттенбергъ! Ты что присовтуешь, Камилла?

— Да не устроить ли намъ опять живыя картины, отозвалась Камилла,— Вольфгангъ сходитъ съ ума по Гете, я думаю, ему было бы очень пріятно видть меня Миньоной, въ бломъ плать и съ крылышками.

— Какъ, увидать васъ только ангеломъ на половину, воскликнулъ Кеттенбергъ,— тогда какъ онъ прывыкъ видть въ васъ полнаго ангела! да вдь это было бы очевиднымъ шагомъ назадъ. Вотъ, что вы придумали живыя картины, это отлично, у меня вертятся въ голов дв, три великолпныхъ идеи.

Въ этотъ вечеръ, какъ и всегда, Кеттенбергъ помогъ лнивому воображенію дамъ и наскоро устроенныя картины удались такъ отлично, что художникъ не безъ самодовольства говорилъ, что даже самъ Гете, этотъ величайшій изъ всхъ Maitre des plaisirs, могъ бы сегодня у него поучиться…

Такъ прошла цлая недля. Вольфгангъ всю свою жизнь не слышалъ столько смху и шутокъ, да и самъ столько не смялся и не шутилъ. Но стоило лишь разъ не участвовать Камилл въ этихъ увеселеніяхъ, какъ общество теряло для него все свое обаяніе, стоило ему хоть на минуту остаться наедин съ самимъ собою, посл столькихъ счастливо прожитыхъ часовъ — и снова со дна души его поднимались черныя думы.

Переходъ изъ его прежней среды въ новую былъ слишкомъ быстръ и неожиданъ и не могъ не отозваться болзненно на его мягкой душ. Вольфгангъ много читалъ и много думалъ на своемъ вку, но его знакомство съ дйствительностью было относительно очень поверхностно. Пока онъ былъ погруженъ въ свои ученыя занятія, совершенно неожиданно для него вспыхнула революція и поразила его именно тмъ, что т умственныя пріобртенія, которыя онъ привыкъ считать своею частною собственностью, вдругъ въ яв стали достояніемъ каждаго. Раскаленный потовъ лавы едва усплъ вырваться изъ кратера, какъ уже сталъ застывать, и какими же нечистыми выгарками оказался переполненнымъ этотъ огненный потокъ! Вольфгангъ еще стоялъ на той ступени умственнаго развитія, на которой человкъ всего склонне бываетъ по ближайшей части или осколку судить и рядить о цломъ, а потому, нтъ ничего удивительнаго, что его мнніе о новыхъ апостолахъ свободы было самое незавидное. То, что говорилось на студенческихъ политическихъ сходкахъ, казалось ему пустымъ фантазерствомъ, вздорно-восторженнымъ кривляніемъ и дтскимъ хвастовствомъ, его попытка сойдтись съ этими разряженными, обвшанными лентами римлянами и самому сдлаться съ ними римляниномъ положительно не удалась. Онъ радъ былъ отдохнуть въ тихомъ, прекрасномъ имніи дда отъ бшенаго и лихорадочнаго волненія городской жизни, любовь его въ прекрасной двушк казалась ему цвткомъ, распустившимся въ эти тихіе весенніе дни. Молодой человкъ сознавалъ, что эта идиллія не пожегъ долго продолжаться, и наслаждался ея настоящею прелестью. То былъ не боле какъ сонъ, чудный, прекрасный сонъ. По сонъ этотъ перешелъ въ дйствительность. Вольфгангъ, проснувшись, увидалъ себя женихомъ той самой двушки, про которую ему приснилось, что онъ ее полюбилъ. Аристократическая одежда, въ которую онъ, сладко мечтая, облекся въ одиночеств Рейнфедьдена, оказалась оффиціальною ливреею того самаго принципа, противъ котораго возсталъ его здравый смыслъ — и эту-то ливрею онъ долженъ былъ носить передъ лицомъ цлаго свта! Все это начинало его мало-по-малу давить и разстраивать, какъ скоро онъ по вечеряхъ уединялся въ свою комнату на мезонинъ, садился въ свое старое кресло и закуривалъ сигару.

На слдующее утро ему должно было сдлать первый оффиціальный шагъ по той дорог, въ которой привели его обстоятельства. Ему надо было представиться маіору Дегенфельду, въ батальонъ котораго дядя намревался его помстить. При одной мысли объ этомъ визит Вольфгангу становилось не по себ. Какъ бы то ни было, онъ ршился принести эту жертву отцу. Штадтратъ ничего не пожаллъ, чтобы убдить своего сына въ необходимости жертвы. Онъ далъ ему заглянуть въ свои карты и убдиться собственными глазами, какъ плохо сдана игра, онъ показалъ ему, что безъ кредита онъ никоимъ образомъ не можетъ держаться, и что одно только оффиціальное примиреніе съ вліятельною семьею, преимущественно же съ богатымъ рейнфельденскимъ дядею, можетъ ему доставить этотъ вредитъ.— Ты не повришь, Вольфгангъ, продолжалъ онъ, какъ тяжело отозвалась на всей моей жизни опала, постигшая, меня со стороны моихъ родственниковъ за женитьбу на твоей матери, и какъ она мшала мн во всхъ моихъ предпріятіяхъ. Все это разомъ измнится лишь только ты станешь женихомъ президентской дочери, офицеромъ въ полку дяди и главнымъ наслдникомъ генерала — или, если теб имъ не хочется быть, то, по крайней мр, однимъ изъ наслдниковъ генерала. Да и наконецъ, любезный другъ, подумай о своей матери! она проливаетъ теперь тайныя слезы о томъ, что ты поступаешь въ военную службу, это понятно: ея образъ мыслей, тяжелыя испытанія, пережитыя ею, все это не позволяетъ ей сочувственно отнестись къ этому плану, но, Вольфгангъ, такъ ли еще она будетъ плакать, если я окажусь несостоятельнымъ должникомъ и принужденъ буду оставить этотъ домъ, а съ домомъ и садъ, который она такъ любитъ? Нтъ, нтъ, Вольфтангъ, я вполн уважаю твое нерасположеніе въ военной служб, хотя, съ моей точки зрнія, и не раздляю его, я предоставилъ бы теб полную свободу выбора, что я и длалъ до сихъ поръ, пока обстоятельства не вынудили меня поступать иначе. Но теперь ты и самъ видишь — выбора нтъ. Сходи завтра къ маіору Дегенфельду, онъ весьма любезный человкъ и встртитъ сына своего стараго товарища съ распростертыми объятіями. Къ тому же, онъ извстенъ своею либеральностью, слдовательно вы отлично сойдетесь.

Господинъ Дегенфельдъ былъ стройный мужчина лтъ сорока, его благородный лобъ усплъ уже нсколько обнажиться около висковъ. Его вжливый поклонъ и любезное приглашеніе Садиться произвели на Вольфганга пріятное впечатлніе, ему казалось, что онъ иметъ дло не съ солдатомъ, а съ ученымъ. Это впечатлніе еще боле подтверждалось шелковымъ стеганнымъ сюртукомъ домашняго покроя, который охватывалъ стройную фигуру маіора, и богатою библіотекою, размщенною на простыхъ полкахъ вдоль стны. Обращеніе герра фонъ-Дегенфельда и его рчь соотвтствовали его наружности. Въ немъ не было замтно и слдовъ той грубости и аффектированной небрежности выраженій, которыми щеголяютъ другіе офицеры. Маіоръ держалъ себя спокойно и просто, онъ выражался легко, даже изящно. Онъ распрашивалъ молодого человка такимъ мягкимъ, задушевнымъ тономъ о его прежнихъ занятіяхъ, о его любимыхъ писателяхъ и при этомъ выказалъ столько начитанности, что Вольфгангъ почувствовалъ невольное влеченіе къ этому симпатичному человку.

Съ другой стороны, и маіору понравилась скромная, новъ тоже время твердая и полная достоинства осанка молодого человка. Онъ долго не сводилъ съ него своего проницательнаго взгляда, потомъ проговорилъ, улыбаясь:

— Извините меня, молодой человкъ, за мою привычку, не слишкомъ-то пріятную для другихъ, внимательно изучать физіономіи лицъ, съ которыми мн предстоитъ боле короткое знакомство. Я убжденъ, что люди смотрятъ именно тмъ, чмъ они бываютъ на самомъ дл. Вы же тмъ боле можете мн простить мою лафатеровскую причуду, что, если ваша вншность соотвтствуетъ внутреннему содержанію — а по моей теоріи, оно непремнно должно быть такъ,— то мы съ вами отлично сойдемся.

— Вы слишкомъ любезны, маіоръ.

— Я только откровененъ, и откровененъ, если хотите, по принципу, а потому я и не могу умолчать о нкоторыхъ обстоятельствахъ, тмъ боле, что обстоятельства эти сдлались въ нашемъ полку гласною тайною, вы не провели бы у насъ и восьми дней, не узнавъ о нихъ. Дло въ томъ, что мы съ вашемъ дядюшкою находимся въ самыхъ натянутыхъ отношеніяхъ, если не ошибаюсь, полковникъ удостоиваетъ меня своею особенною ненавистью. Къ тому же, и взглядъ мой на наше призваніе ему до крайности антипатиченъ, да и не мудрено! онъ противорчитъ всему его міросозерцанію. И такъ, вы поймете, что меня чрезвычайно удивило распоряженіе полковника помстить васъ именно въ мой батальонъ, и признаюсь, я до сихъ поръ еще не могу понять, что заставило его поступить такимъ образомъ, тмъ боле, что въ двухъ другихъ батальонахъ боле ваканцій, чмъ въ моемъ, да и командиры ихъ — люди совершенно въ его вкус и его закадычные друзья. Ну, да какъ бы тамъ ни было, вы, ной юный другъ, никакимъ образомъ не пострадаете отъ этихъ обстоятельствъ. Я, съ своей стороны, сдлалъ все, что въ моихъ силахъ, чтобы расчистить передъ вами тотъ далеко не гладкій путь, по которому вы ступаете теперь. Въ заключеніе позвольте предложить вамъ, герръ фонъ-Гогенштейнъ, еще вопросъ, который можетъ вамъ показаться нескромнымъ, но разъясненіе котораго было бы мн желательно по многимъ причинамъ, скажите, вдь вы не совсмъ по своей вол поступаете къ намъ?

— Не знаю, господинъ маіоръ, возразилъ Вольфгангъ посл небольшой паузы,— хватило ли бы у меня силы отвтить другому откровенно на этотъ вопросъ, знаю только, что вамъ у меня не хватитъ духу солгать. Ваше предположеніе совершенно справедливо. Ршеніе сдлаться солдатомъ стоило мн немало борьбы, то, что побудило меня къ поступку, прямо идущему въ разрзъ со всми моими наклонностями, привычками и даже убжденіями, поведетъ насъ слишкомъ далеко, и вы позволите мн умолчать объ обстоятельствахъ, парализировавшихъ мою волю.

— Иначе и быть не могло, кто-жъ оставитъ научныя занятія и притомъ такія успшныя, какъ ваши, безъ какой нибудь важной, понуждающей причины? замтилъ маіоръ.— Я особенно живо сочувствую вамъ, въ вашей жизни повторяется тотъ же случай, какъ и въ моей. И я, подобно вамъ, работалъ уже нсколько лтъ надъ книгами и никогда не думалъ о возможности покинуть ихъ, какъ вдругъ судьба въ вид… ну, да въ какомъ вид, не важно знать, вырвала у меня перо изъ рукъ и замстила его мечомъ.

Маіоръ задумчиво понурился, потомъ онъ снова обратился къ Вольфгангу и проговорилъ съ своей ласковой улыбкой:

— Вамъ, слдовательно, предстоитъ идти тмъ же путемъ, какъ и мн. Но на вашей сторон одна большая выгода: ваше ученичество будетъ мене продолжительно, хотя и будетъ, можетъ статься, потрудне моего. Перевороты, которые время влечетъ за собою во всхъ сферахъ жизни, нигд, быть можетъ, не отзовутся съ такою силою, какъ именно въ военномъ сословіи. Европейскія арміи не могутъ остаться тмъ, чмъ он были до сихъ поръ, преимущественно же наши нмецкія арміи. Прогрессъ на этомъ поприщ будетъ и долженъ идти рука объ руку съ прогрессомъ на другихъ поприщахъ. Смшно желать народнаго войска тамъ, гд нтъ еще народа. Что мы достигнемъ этой цли — это мое святйшее убжденіе, безъ этого убжденія я давно оставилъ бы военную службу. Но, чтобы скоре достигнуть этого результата, необходимо прежде всего чтобы въ нашихъ рядахъ явились люди, понимающіе и цль, и средства, умющіе возбудить и направить въ ней другихъ. Потому-то я встрчаю съ искреннимъ привтомъ каждаго вступающаго къ намъ юношу, потому-то я и радъ вамъ, герръ фонъ-Гогенштейнъ, какъ дорогому гостю.

— Въ эту минуту вошелъ лакей и объявилъ, что г. маіору пора одваться къ параду.

Вольфгангъ сталъ прощаться.

— Посидите еще минутку, сказалъ маіоръ,— особеннаго спху нтъ, я приказываю заране напоминать себ, что пора на службу, потому что мн стоитъ всегда чрезвычайнаго труда сразу оторваться отъ моей работы. Говорили вы уже съ вашимъ дядюшкой о различныхъ путяхъ, которыми достигаются эполеты, и ршились уже ш на который нибудь изъ нихъ?

— Да, господинъ маіоръ. Полковникъ мн совтовалъ выпросить у васъ какъ можно скоре отпускъ въ столицу и приготовиться тамъ частнымъ образомъ въ экзамену. Онъ говоритъ, что такимъ образомъ я кратчайшимъ путемъ дойду до цли.

— Посщать дивизіонную школу и я бы вамъ отсовтовалъ по многимъ причинамъ, правда, на худой конецъ, вы бы я здсь, какъ и въ столиц, могли бы найдти все нужное для вашихъ занятій. Впрочемъ, ужь это ваше дло ршать, только еще на одно обстоятельство я хотлъ бы обратить ваше вниманіе. Въ настоящую минуту столица волнуется, хотя я, съ своей стороны, и возлагаю большія надежды на парламентъ, собраніе котораго предстоитъ на дняхъ, но все же нельзя ожидать, чтобъ расходившіяся волны сразу успокоились. Напротивъ, возвращеніе бурныхъ дней кажется мн почти неизбжнымъ. Вы имете драгоцнную возможность спокойно наблюдать со стороны ходъ, событій. Не поступайте легкомысленно въ этомъ выгодномъ положеніи, не приставайте сразу активно въ той или къ другой изъ враждующихъ партій, напротивъ, воспользуйтесь вашимъ положеніемъ, чтобы строго взвсить достоинство каждой партіи, чтобы узнать ихъ преимущество и слабости, цли и средства, однимъ словомъ, политическое положеніе каждой изъ нихъ. Нтъ ничего нелпе мннія нашихъ офицеровъ, что намъ, солдатамъ, должно быть только солдатами и боле уже ровно ничмъ. Если я не ошибаюсь, то мы живемъ наканун времени, въ которомъ генералъ, неспособный быть въ тоже время и государственнымъ человкомъ, будетъ играть такую же жалкую роль, какъ и государственный человкъ, неумющій драться за свои идеи. Потому не теряйте даромъ то время, которое вы посвятите на изученіе военныхъ наукъ, он вамъ пригодятся, даже если бы вы и оставили это поприще. Въ настоящее время необходимо умть сидть на разныхъ сдлахъ.

— Въ эту минуту снова вошелъ слуга и доложилъ, что до часу осталось всего 16 минутъ.

— Хорошо!

Слуга повернулся на лво кругомъ и вышелъ изъ комнаты.

— Я почти ненавижу этого человка, улыбаясь, проговорилъ маіоръ,— онъ представляется мн воплощеніемъ безсмысленной, праздно убивающей время службы.— До свиданья, герръ фонъ-Гогенштейнъ! Вашъ патентъ будетъ завтра готовъ, посл завтра вамъ надо будетъ представиться на парад, а на слдующій за тмъ день вы можете хать. Если вамъ не въ тягость будетъ побывать еще разъ у меня, мн удастся, можетъ быть, дать вамъ нсколько полезныхъ совтовъ относительно вашихъ будущихъ занятій. О Боже! мой мучитель опять идетъ! прощайте! прощайте!

XXXII.

Вскор пришло отъ генерала письмо, въ, которомъ онъ приглашалъ жениха и невсту на слдующее воскресенье къ себ въ Рейнфельденъ, а съ ними вмст и остальныхъ родственниковъ. Вольфгангъ радовался случаю снова увидть Рейнфельденскій паркъ съ которымъ для него было связано столько дорогихъ воспоминаній, президентша и Камилла имли свои причины радоваться этой поздк, но никому она не была такъ на руку, какъ самому штадтрату. Счастье, улыбнувшееся ему за послднее время, продолжало ему везти. Преступленіе его оставалось неоткрытымъ и онъ былъ избранъ казначеемъ той самой кассы, которую обокралъ, о ревизіи же кассы, среди самаго развала избирательныхъ волненій, никто и не думалъ. Штадтратъ окончательно примирился со всми своими родственниками и даже занялъ въ сред ихъ весьма почетное положеніе, какъ отецъ жениха президентской дочери и будущаго владльца Рейнфельдена. Генералъ хотя и не отвчалъ ему прямо на письмо, въ которомъ покорный племянникъ извщалъ объ исполненіи ‘всхъ его повелній’, за то не замедлилъ выразить свое удовольствіе переводною роспискою на своего банкира. Штадтратъ былъ того мннія, что отчего же и не ковать желзо, которое такъ славно раскалилось? Получить тысячу талеровъ, конечно, хорошо, но получить десять тысячъ и того лучше.

Но увы! въ воскресенье утромъ пришло письмо, отъ котораго порядкомъ померкли радужныя надежды штадтрата. Генералъ писалъ, что онъ болнъ, а потому не можетъ и не желаетъ принимать гостей, посылалъ къ чорту свою подагру и выражалъ желаніе, чтобы Вольфгангъ убирался себ въ резиденцію, не представивъ ддушк ‘красивую маленькую плутовку’.

И такъ, прекрасная игра, повидимому, кончилась, и не оставалось никакой надежды, что т же карты снова воротятся въ руки игрока. Срокъ въ отъзду Вольфганга былъ уже назначенъ, и молодой человкъ усиленно настаивалъ на томъ, чтобы не откладывать дло въ долгій ящикъ.

Это странное нетерпніе жениха покинуть свою невсту объяснялось тмъ, что примирительное чувство, вынесенное Вольфгангомъ изъ разговора съ маіоромъ Дегенфельдомъ, успло поиспариться. Представленіе на парад, знакомство съ товарищами, которые вс безъ исключенія стояли неизмримо ниже его въ умственномъ развитіи, все это сильно омрачило душевное настроеніе новопоступившаго юнкера стодевяносто девятаго пхотнаго полка, онъ чувствовалъ, что ему необходимо на время удалиться изъ среды, гд было слишкомъ много свидтелей происходившей въ немъ борьбы съ самимъ собою.

Всхъ боле досадовала на его ‘упрямство’ президентша, она успла въ это короткое время ‘безумно полюбить’ Вольфганга и съ каждымъ днемъ открывала въ немъ новыя достоинства. Но величайшею его заслугою въ ея глазахъ было то, что помолвка его съ Камиллою служила предлогомъ къ длинному ряду увеселеній, а потому она и слышать не хотла о такомъ спшномъ отъзд. Камилла, само собою разумется, и въ этомъ, какъ и во всемъ, вторила своей матери. Сначала она силилась удержать Вольфганга мольбами и ласками, но видя, что ни то, ни другое не помогаетъ, она надулась, убдившись въ безполезности и этого средства, она прибгла къ рыданіямъ (плавать Камилла не умла) и объявила, что если Вольфгангъ ставитъ ея желанія ни во что, то и она, Камилла, не видитъ никакой надобности сообразоваться съ его желаніями и, несмотря на то, что Вольфгангъ узжаетъ утромъ, преспокойно отправится сегодня посл обда на очаровательный пикникъ, устроенный г. фонъ-Вилламовскимъ.

— Я не имю ни малйшаго права предписывать теб тотъ или другой образъ дйствій, возразилъ Вольфгангъ,— если теб пріятне веселиться съ твоими друзьями, чмъ провести нсколько лишнихъ часовъ со мною, то поступай, какъ знаешь.

— Но помилуйте, другъ мой, отозвалась президентша съ своего мста,— мн кажется, что если ужъ кто изъ васъ въ прав такъ говорить, то это Камилла. Можетъ ли быть, чтобы вы дйствительно дорожили обществомъ Камиллы, когда вы безъ всякой нужды спшите ее покинуть?— Лежи смирно, Жоли!

— Я уже не разъ излагалъ. вамъ причины, заставляющія меня торопиться отъздомъ, очень жалю, сударыня, если мн не удалось убдить васъ въ уважительности этихъ причинъ, но…

— Но что теб мшаетъ принять участіе въ сегодняшней поздк? воскликнула Камилла.

— Извини, милая Камилла, это положительно невозможно, мн еще надо сдлать нсколько визитовъ, къ тому же, я бы желалъ пробыть послднее время съ матерью, а ты знаешь, что мы раньше одинадцати часовъ съ пикника не воротимся, поздъ отходитъ завтра утромъ въ семь часовъ.

— Ты упрямишься, отвчала Камилла.

— Я возвратилъ бы теб этотъ упрекъ обратно, если бы не былъ убжденъ, что ты еще передумаешь и останешься сегодня дома.

— Ну! это мы еще увидимъ!

И точно, я это увижу, потому что заду въ теб въ три часа.

— Пароходъ, на которомъ мы узжаемъ, отходитъ въ два.

— Коли такъ, то длать нечего! я теперь же прощусь съ тобою, Камилла.

— Прощай!

Вольфгангъ поклонился и медленными шагами направился къ двери, въ полной увренности, что Камилла его воротитъ. Но молодая двушка не отрывала глазъ отъ своего вышиванья. Горькое чувство шевельнулось въ Вольфганг, но онъ промолчалъ и, вторично поклонившись, вышелъ изъ комнаты.

— Смотри только, замтила президентша,— будь съ нимъ полюбезне сегодня вечеромъ.

— А ты думаешь, маменька, что онъ еще прідетъ? спросила Камилла.

— Прідетъ ли онъ? Mais cela va sans dire!

— Nous verrons, проговорила Камилла, считая бисеръ для своей работы.

Вольфгангъ дйствительно пріхалъ, но не въ два часа, а въ три. Камердинеръ Жанъ, вышедшій ему отпирать, очень удивился, что молодой баринъ не ухалъ вмст съ остальными, и объявилъ, что барыня съ обими барышнями, герромъ фонъ-Вилламовскимъ и ассесоромъ фонъ-Вире изволили ухать еще въ половин второго.

Первымъ движеніемъ Вольфганга было оставить свою карточку, надписавъ на ней: ‘съ прощальнымъ визитомъ’, но мысль, что хитрый, до противности болтливый слуга тотчасъ же догадается въ чемъ дло, и Камилла сдлается предметомъ лакейскихъ сплетенъ, удержала его отъ этого. Тяжелое чувство осталось у него на душ. Такъ вотъ до чего дошло уже дло! Какъ мало понимала его Камилла, какъ сильно заразилась она суетою окружавшей ее среды!

Медленными шагами направился Вольфгангъ домой. Въ комнат своей онъ нашелъ вс свои вещи уложенными, объ этомъ въ его отсутствіе позаботились мать и Урсула. Онъ сошелъ въ садъ, не легко ему было при свиданіи съ матерью принести ей какъ бы жалобу на свою невсту, потому что сказать ей, что Камилла ухала безъ него на пикникъ, равнялось уже жалоб.— Въ удивленію его, Маргарита приняла это извстіе, какъ нчто такое, чего она давно ожидала. Само собою разумется, она этого не высказала словами, во во всемъ, что она говорила въ утшеніе сыну, звучало это чувство. Если бы Маргарита заглянула въ эту минуту въ глубину своей собственной души, она, быть можетъ, не безъ ужаса увидла бы тамъ какое-то чувство торжества, что вотъ ея Вольфгангъ покинутъ тою, которая оттснила ее въ привязанности сына на второй планъ. Какъ бы то ни было, гордое сознаніе, что ей, по крайней мр на одинъ этотъ вечеръ, дано снова занять прежнее мсто, что Вольфгангъ не къ кому другому, а къ ней пришелъ съ своимъ горемъ, возвратили ей всю ея прежнюю задушевность, которая въ послднее время смнилась было какою-то стыдливою сдержанностью. Она весело болтала съ сыномъ, шутила и смялась, какъ она порой умла шутить и смяться когда ничто не тяготло надъ нею. Болтая такимъ образомъ, она договорилась до вопроса:

— А былъ ты, Вольфгангъ, у дяди Петра съ прощальнымъ визитомъ?

— Нтъ еще, отвчалъ Вольфгангъ,— но я собираюсь къ мему сегодня вечеромъ. Я бы и ране побывалъ у него и у Мюнцера, но, сказать теб правду, матушка, мн кажется, что Шмицы и Мюнцеръ не слишкомъ-то благопріятно отнесутся въ моей помолвк и поступленію въ военную службу, а вдь ты знаешь, что люди эти принимаютъ за личное оскорбленіе, если человкъ позволяетъ себ распорядиться своею особою не согласно съ ихъ воззрніями, а того и знать не хотятъ, что это не всегда бываетъ возможно.

— Это-то правда, вздохнула Маргарита.

— Но, какъ бы то ни было, продолжалъ Вольфгангъ,— я и безъ твоего напоминанья непремнно бы пошелъ въ дяд, хотя бы для того только, чтобы повидать мою хорошенькую кузину. Кстати, матушка, отчего это Оттилія совсмъ пропала за послднее время? Ужъ не въ наказаніе ли мн за помолвку съ Камиллой перестала она ходить къ намъ въ домъ?

Маргарита колебалась: сказать ли ей сыну правду или нтъ? Но оскорбленная фамильная гордость взяла верхъ и она отвчала со слезами на глазахъ:

— Не ходить она потому, что ей запретили.

— Кто же могъ запретить?

— Твой отецъ.

— Это почему?

— Не знаю… или нтъ, я знаю: потому что онъ стыдится моихъ родственниковъ, потому что родня твоей невсты не хочетъ, чтобы ей напоминали, что мать твоя дочь бднаго типографщика.

— И отецъ сказалъ это Шмицамъ?

— Я сама была вынуждена сказать это Оттиліи.

Едва успла Маргарита вытоворить эти слова, какъ она дорого бы дала, чтобы воротить ихъ назадъ. Въ ней проснулось сознаніе, что не слдуетъ жен и матери сять раздоръ между отцомъ и сыномъ. Она принялась, какъ умла, оправдывать мужа въ глазахъ Вольфганга, утверждая, что, конечно, не съ злымъ умысломъ запретилъ онъ ей сношенія съ семействомъ брата, но изъ страха, чтобы эти сношенія не компрометировали его во мнніи его партія и проч., и проч.

Вольфгангъ слушалъ ее угрюмо и молча.

— Полно, матушка, проговорилъ онъ наконецъ,— знаю я эту старую, ненавистную псню! старое проклятіе тяготетъ надъ нами и не даетъ намъ жить, какъ подобало бы братьямъ. Ты, матушка, много пострадала на своемъ вку отъ этого древняго проклятія, видно и я наслдовалъ твою участь. Мы съ тобою несемъ наказаніе за чужіе грхи, намъ ничего боле не остается, какъ сохранить себя чистыми отъ грха и, не измняя самимъ себ, приносить себя въ жертву за другихъ, но есть предлъ пожертвованію, гд совсть говоритъ намъ ‘довольно’ и тутъ мы должны, будь, что будетъ, твердо стоять на своемъ. Этого-то предла достигли мы съ тобою теперь. Отецъ не въ прав отъ тебя требовать, чтобы ты, въ угоду его житейскимъ расчетамъ, запирала свою дверь тмъ честнымъ людямъ, съ которыми ты связана и узами крови, и столькими свтлыми воспоминаніями, не можетъ онъ требовать и отъ меня, чтобы я ухалъ, не простившись съ людьми, отъ которыхъ я, съ тхъ поръ, какъ живу на свт, ничего не видалъ, кром ласки и привта.

Маргарита хотла было что-то сказать, но въ эту минуту показался штадтратъ, шедшій къ ней на встрчу торопливыми шагами. Маргарита поблднла и бросила умоляющій взглядъ на сына, который отвчалъ ей тихимъ пожатіемъ руки и проговорилъ шепотомъ:— будь совершенно спокойна, милая матушка.

Штадтратъ былъ въ сильномъ волненіи. Поздоровавшись съ женою и сыномъ, онъ тотчасъ же заговорилъ о великомъ событіи дня, о состоявшихся выборахъ. Его извстія были изъ самаго врнаго источника, потому что онъ только-что воротился изъ собранія избирателей. Дло не обошлось безъ жаркихъ стычекъ между враждующими партіями, положительнаго результата не ране добились, какъ посл вторичнаго собиранія голосовъ.

— И что же это за результатъ! продолжалъ штадтратъ.— Ты, Вольфгангъ, и самъ не будешь знать: радоваться теб ему или нтъ. Несмотря на наши отчаянныя усилія поддержать президента, его забаллотировали.

— А Мюнцера? спросилъ Вольфгангъ.

— Мюнцеръ избранъ, отвчалъ штадтратъ, стараясь придать своему голосу по возможности равнодушную интонацію.— Ну, да этого слдовало заране ожидать, его популярность между рабочими, какъ мы ни старались ее подорвать, все еще очень велика. Католицизмъ и партикуляризмъ — вотъ они, пяти злйшіе враги! Если бы этому народу волю дать, то онъ никого бы не выбралъ, кром подовъ да юристовъ, чтобы у него какъ нибудь, сохрани Боже! не оттягали его требникъ и его кодексъ. Съ какимъ недовріемъ смотрятъ на насъ, протестантовъ изъ восточныхъ провинцій, всего ясне выступило сегодня. Когда президентъ окончательно провалился, предложили на скорую руку меня. Быть можетъ, если бы мы спохватились пораньше, то эта мра увнчалась бы и лучшимъ успхомъ, я и такъ дивился сегодня значительному количеству голосовъ, которые были за меня. Но брату нанесенъ тяжелый ударъ. Однако, a propos, Вольфгангъ, отчего ты не на пикник?

— А остался дома, потому что мн хотлось провести лишній часокъ съ матушкой, къ тому же, мн еще надо у кое-кого побывать и, прежде всхъ, у дяди Петра.

— Твоя правда, замтилъ штадтратъ,— я вс эти дни собирался теб объ этомъ напомнить, да захлопотался до того, что чуть было не забылъ. Дядя, конечно, будетъ въ прав обижаться, если ты удешь, не простившись съ нимъ. Въ послднее время мы разошлись съ нимъ довольно далеко, а потому я и просилъ твою мать ограничить свои сношенія съ родственниками самымъ необходимымъ: но изъ этого еще вовсе не слдуетъ, чтобы мы въ прав были пренебрегать въ отношеніи ихъ законами обыкновенной вжливости.

Когда Маргарита, прилежно разсматривавшая все это время цвты на клумб, подняла голову, то глаза ея были влажны, и голосъ ея звучалъ еще мягче обыкновеннаго, когда она обратилась къ мужу:— пойдемъ домой, Артуръ, ты, я думаю, страшно усталъ, стаканъ вина тебя подкрпитъ.

— А самою сладкою приправою въ вину будетъ мн улыбка моей красавицы жены, отвчалъ штадтратъ, цлуя ея руку.

Вс трое вошли въ домъ. Пока штадтратъ закусывалъ, Вольфгангъ и Маргарита сидли возл него, слушая его нескончаемые разсказы о выборахъ.

Когда Вольфгангъ выбрался изъ дому, на двор уже начинало темнть. На душ у него было гораздо свтле, чмъ нсколько часовъ тому назадъ, когда онъ только-что воротился домой. Никогда еще не видалъ онъ такого добраго согласія между родителями, какъ въ этотъ вечеръ. Отрадное впечатлніе, вынесенное имъ изъ дому, помогало ему бодро смотрть на предстоявшую разлуку съ матерью, да и самая ссора съ Камиллою представлялась ему въ мене мрачномъ свт. Въ этомъ-то примиряющемъ настроеніи духа достигъ онъ, посл долгаго странствованія по шумнымъ, пыльнымъ улицамъ, дома своего дяди.

XXXIII.

Ужасный случай съ маленькимъ Карломъ не имлъ другихъ послдствій, кром сильной простуды, которая дала себя знать въ тотъ же вечеръ. Неотвязный кашель ни днемъ, ни ночью не давалъ бдному мальчику покоя, а съ нимъ вмст, конечно, и его матери. Но не болзнь ребенка заставляла Клару просиживать цлыя ночи на постели, подперевъ голову рукою, или же бросаться лицомъ въ подушки, чтобы заглушить рыданія. Искра ревности, заброшенная, неосторожною рукою Рупертуса, превратилась въ страшный пожаръ, охватившій мозгъ и сердце бдной женщины. Она не знала лично Антонію, но и до нея дошла молва, обвинявшая эту женщину въ самомъ нагломъ распутств. Положительнымъ казалось ей въ тоже время, что Мюнцеръ, сообщавшій ей обыкновенно все, что его занимало, умолчалъ объ этой встрч. Въ то ужасное мгновеніе, когда она увидла помертввшаго Карла въ объятіяхъ мужа и когда, въ ту же минуту, Мюнцеръ безъ чувствъ свалился къ ея йогамъ, ей, конечно, и въ голову не пришло себя спросить, какими судьбами Мюнцеръ очутился на берегу, но когда на другой день она сообразила вс обстоятельства дла, для нея стало ясно, что не откуда ему было боле придти, какъ изъ сада Антоніи. На третій день посл этихъ событій пришло по городской почт письмо, за подписью ‘честный человкъ.’ Этотъ ‘честный человкъ’ считалъ своимъ долгомъ извстить госпожу Мюнцеръ о связи, существовавшей съ нкоторыхъ поръ между ея мужемъ и Антоніей фонъ-Гогенштейнъ, тмъ боле, что связь эта успла уже стать предметомъ городскихъ сплетень. Затмъ ‘честный человкъ’, побуждаемый, конечно, гуманнымъ желаніемъ какъ можно больне затронуть бдную женщину, пускался въ длинный перечень любовникъ похожденій Антоніи и въ заключеніе объявлялъ, что на этотъ разъ онъ сообщилъ довольно, но чтобъ скоромъ времени надется удружить госпож Мюнцеръ дальнйшими подробностями этого дла.

Если президентъ фонъ-Гогенштейнъ, продиктовавшій это письмо своему камердинеру Жану въ пылу досады на Антонію, разсчитывалъ посять имъ открытый раздоръ между супругами Мюнцерами, и такимъ образокъ уронить своего политическаго противника въ общественномъ мнніи, то онъ жестоко ошибался.

Клерхенъ не дочитала письма до конца и дрожащими руками бросила его въ огонь. Святыня домашняго очага казалась ей оскверненной пока въ стнахъ ея дома существовалъ подобный документъ.

И Клерхенъ замкнула въ себ самой свою страшную тайну, про которую знали вмст съ нею только ночь да подушка. Ничто въ обращеніи ея мужа не изобличало перемны душевнаго настроенія, онъ оставался, по прежнему угрюмъ и печаленъ, только въ обращеніи съ нею сталъ какъ-то мягче и внимательне, когда ему случалось быть дома, онъ боле занимался своею дочкою, Эллою, первое его слово, когда онъ возвращался домой, былъ вопросъ о здоровьи Клара. Такъ проходили дни за днями, и роковой день, которой Карла сама себ назначила для ршенія своей участи, приближался, она выжидала только избранія Мюнцера депутатомъ чтобы высказать ему давно задуманное слово.

Между тмъ анонимный корреспондентъ Клары не лгалъ, утверждая, что связь Мюнцера и Антоніи успла сдлаться предметомъ городскихъ сплетенъ. Объ этой связи говорили изъ аристократическихъ гостиныхъ, говорили (послднее, быть можетъ, было опасне для Мюнцера) и въ грязныхъ кабакахъ, гд, за кружкою дрянного пива, въ атмосфер, насквозь пропитанной табачнымъ дымомъ, засдали ‘записные политиканы’ и судили, и рядили объ относительныхъ достоинствахъ и недостаткахъ различныхъ кандидатовъ, подлежавшихъ ихъ избранію. Откуда распространился слухъ, что докторъ Мюнцеръ пренебрегаетъ своими супружескими и родительскими обязанностями и въ объятіяхъ знатныхъ барынь смется надъ тми самыми демократическими принципами, которые проповдуетъ оффиціально, этого никто не могъ сказать. Знали только, что фанатическій приверженецъ Мюнцера и ‘красной республики’, слесарный мастеръ Кристофъ Ункель, публично отколотилъ одного тщедушнаго, блднаго малаго, осмлившагося поносить доктора Мюнцера и, при жалкомъ хохот всей честной компаніи, вытолкалъ его за дверь, посл чего общественное мнніе этихъ кружковъ снова стало благопріятне относиться къ Мюнцеру.

Недобрые слухи успли проникнуть и въ типографскую мастерскую Петра Шмида, а оттуда, конечно, проложили себ дорогу и въ самый домъ. Петръ Шмицъ не замедлилъ объявить, что все это не боле, какъ постыдныя Клеветы, выдуманныя врагами Мюнцера, но тетушка Белла была совсмъ иного мннія. Тетушка Белла была одарена духомъ предвиднья и задолго до всхъ этихъ толковъ предсказывала своимъ близкимъ друзьямъ, что ‘этимъ Мюнцерамъ обоимъ несдобровать’, а потому очень естественно, что тетушка Белла была на сторон общаго говора, который вторилъ ея внутреннему убжденію. Первымъ ея движеніемъ было переговорить съ самимъ Мюнцеромъ, но отъ этого намренія она отказалась не изъ трусости, которая въ подобныхъ длахъ была незнакома этой честной душ, а изъ благоразумія. Потомъ она было задумала откровенно объясниться объ этомъ дл съ Кларой, но болзненная чувствительность Клары, проявлявшаяся каждый разъ, какъ рчь заходила о ея отношеніяхъ къ мужу, длала и этотъ планъ не совсмъ удобнымъ. Наконецъ тетушка Белла ршилась обратиться къ своему неизмнному другу и повренному, доктору Гольму, и взвалить ему на плечи щекотливое порученіе. Съ первыхъ словъ Гольмъ наотрзъ отказался, объявивъ, что въ подобныхъ длахъ всякіе, посредники играютъ крайне фальшивую, и даже вредную роль. Не подлежитъ никакому сомннію, что Гольмъ остался бы при своемъ первомъ ршеніи, если бы случайность не впутала его въ это дло.

Посл обда въ день выборовъ Гольмъ сидлъ въ редакціи и работалъ. Мюнцеръ былъ въ избирательномъ собраніи и присылалъ отъ времени до времени кого нибудь изъ своихъ врныхъ приверженцевъ съ извстіями о ход баллотировки. Не весело-было на душ у доктора Гольма, и каждый разъ, какъ онъ принимался напвать ‘Reich mir, о Knabe, den Becher’, голосъ у него обрывался на первыхъ ноткахъ. Никогда еще руководящая статья не давалась ему такъ туго, какъ сегодня. Гольмъ и самъ не умлъ себ объяснить причину этого грустнаго настроенія. Въ общемъ положеніи длъ не произошло никакой перемны, правда, Народный Встникъ долженъ былъ съ перваго іюля или вовсе прекратиться, или преобразоваться въ изданіе герра Калькопфа, а Гольмъ и санъ еще не ршилъ, которое изъ этихъ двухъ золъ будетъ худшее, хотя герръ Калькопфъ и клялся, и божился ему, что, принимая газету на свое иждивеніе, онъ и не подумаетъ измнить ея прежнее радикальное направленіе и предоставитъ ея редакторамъ полную свободу. Но все это было уже дло не новое, а потому, казалось бы, не было никакой причины доктору Гольму хандрить въ этотъ день боле, чмъ въ другіе дни, а между тмъ онъ хандрилъ, и такъ сильно, что не могъ окончить руководящей статьи. Съ горя онъ принялся за нераспечатанныя письма, въ надежд пополнить оставшійся въ газет проблъ интересною корреспонденцію. Гольмъ пробжалъ уже цлыхъ три денежныхъ письма, не понявъ изъ нихъ ни единаго слова, погрузился было въ чтеніе четвертаго, какъ вдругъ онъ вздрогнулъ, точно очнувшись отъ сна, онъ взглянулъ на подпись письма, бережно сложилъ его и тутъ только спохватился посмотрть адресъ, на который, въ разсянности, не обратилъ было вниманія, письмо было надписано не ‘въ редакцію Народнаго Встника’, но ‘Господину доктору Мюнцеру, въ собственныя руки’, очевидно, что оно было не отъ газетнаго корреспондента.

При этомъ неожиданномъ открытіи докторъ Гольмъ еще боле нахмурился.

— Такъ вотъ оно что! пробормоталъ онъ.— Любовь, самоотверженіе и тому подобная чепуха, точь въ точь, какъ въ романахъ, а что тутъ, рядомъ, человческое сердце обливается кровью, намъ и горя мало! Ну, да хорошо же! я поговорю съ пріятелемъ, этого такъ оставлять нельзя. Я ему выскажу всю правду, но прежде давай-ка я напишу руководящую статью, теперь я въ расположеніи…

И докторъ Гольмъ, обмакнувъ перо въ чернильницу, начертилъ отчаяннйшими каракулями, когда либо испытывавшими догадливость наборщика, полную благороднаго негодованія статью, направленную противъ ‘злйшихъ враговъ прогресса’. Этимъ наименованіемъ обозначалъ онъ тхъ, которые желали властвовать, не научившись повелвать собою, противъ тхъ Фіеско, которые годились на то, чтобы составлять заговоры, но не на то, чтобы воздвигать свободныя республики, противъ тхъ алкивіадовъ, которыхъ не даромъ еще въ древности подвергая остракизму, какъ людей, самыя дарованія которыхъ грозили бдою ихъ согражданамъ.

Едва усплъ докторъ Гольмъ окончить эту статью, какъ въ галлере раздались шаги Мхищера. Вслдъ за тмъ Мюнцеръ вошелъ въ комнату, кинулъ на столъ свою калабрійскую шляпу и бросился въ кресло. Вся его наружность изобличала страшную усталость.

— Ну, Гольмъ, обратился онъ къ своему сотруднику,— прологъ конченъ, персоналъ комедіи въ сбор, представленіе можетъ начаться. Я, съ своей стороны, надюсь сказать свою роль безъ заминки.

— Я предпочелъ бы, Мюнцеръ, чтобы вы какою нибудь другою метафорой возвстили мн о вашемъ избраніи, съ которымъ я васъ, впрочемъ, отъ души поздравляю, отвчалъ Гольмъ очень серьезнымъ тономъ.— Вы знаете, я не слишкомъ-то люблю, чтобы въ жизни относились, какъ въ сценическому представленію.

— А что же оно такое, какъ не сценическое представленіе? спросилъ Мюнцеръ беззвучнымъ голосомъ.— Бону бы, кажется, и знать это, какъ не юмористу, подобному вамъ?

— Юморъ дло хорошее и я всего мене расположенъ оспаривать мсто, принадлежащее ему въ жизни по праву, но и этому праву, какъ и всякому другому, есть свой предлъ, тамъ, гд роковыя силы судьбы налагаютъ на Лира свою кровавую руку, тутъ юморъ отходитъ въ сторону и уже боле не появляется на сцен.

— Вы, какъ я вижу, расположены сегодня, противъ вашего обыкновенія, говорить въ проповдническомъ тон, надюсь, по крайней мр, что это расположеніе не отозвалось на вашей руководящей стать.

— А богъ всть! если вы ничего не имете противъ этого, я вамъ прочитаю ее.

— Если вы считаете это нужнымъ — пожалуй, проговорилъ Мюнцеръ, откидываясь въ кресло.

— Да, я считаю это очень нужнымъ, отвчалъ докторъ Голдъ, и голосомъ, дрожавшимъ отъ внутренняго волненія, прочиталъ только-что написанную статью.

— И это вы, любезный Гольмъ, называете руководящею статьею? воскликнулъ Мюнцеръ по окончаніи чтенія.— Въ настоящую минуту, когда вс умы заняты результатомъ выборовъ, вы угощаете публику восхваленіями плохихъ музыкантовъ, отличающихся трезвымъ поведеніемъ! Хорошіе артисты въ нашемъ хор и такъ на счету, и мы рады радешеньки бываемъ каждому новоприбывающему хорошему музыканту, гд ужь намъ тутъ справляться о его нравственности.

— Прежде вы иначе смотрли на эти вещи.

— Можетъ статься. Но, видите ли, Гольмъ, я за послднее время убдился, что въ политик вс вопросы сводятся на вопросъ власти, съ нашими политическими теоріями, разведенными на розовой вод, мы не далеко удемъ, только погубимъ себя и своихъ, и въ конц концовъ все-таки принуждены будемъ обратиться въ тмъ самымъ средствамъ, на которыя смотримъ теперь съ такимъ высоко-нравственнымъ отвращеніемъ.

— При вашемъ настоящемъ образ мыслей, вамъ, конечно, будетъ непріятно видть мою статью напечатанною въ нашей газет, такъ какъ она идетъ прямо въ разрзъ съ вашей программой.

— Откровенно говоря, Гольмъ, да!

— Въ такомъ случа, мы ее не помстимъ, проговорилъ Гольмъ,— если мн не удалось убдить васъ, на котораго я преимущественно мтилъ, то статья теряетъ въ моихъ глазахъ свое важнйшее достоинство.

— Такъ вы преимущественно мтили на меня! проговорилъ Мюнцеръ, иронически улыбаясь.— Что же вы нашли общаго между мною и Фіеско или Алкивіадомъ? Извините меня, Гольмъ, но я долженъ вамъ откровенно признаться, что перестаю понимать васъ.

— Быть можетъ, вы лучше поймете меня, если я буду говорить съ вами не въ качеств политика, но въ качеств друга. Рискуя навсегда потерять вашу дружбу, я, между тмъ, долженъ сказать вамъ, что съ глубокимъ прискорбіемъ слдилъ я день за днемъ за медленнымъ самоубійствомъ, которое вы въ послднее время совершаете надъ самимъ собою. Вы сами ужаснулись бы, если бы могли, хоть на минуту, взглянуть на себя со стороны. Такая страшная вншняя перемна должна имть соотвтствующую ей внутреннюю причину. Конечно, уже ваше личное дло ршить, что это за причина, но все же вы не можете помшать ни вашимъ друзьямъ, ни вашимъ врагамъ длать съ различныхъ сторонъ различныя догадки. Къ сожалнію, я долженъ сказать вамъ, что ваша тайна перестала уже быть тайною. Я, вы знаете, не охотникъ до сплетенъ, тмъ не мене, я, противъ моего желанія, много наслышался о вашихъ отношеніяхъ въ этой знатной дам, мало того, мн пришлось кое въ чемъ убдиться собственными глазами. Между полученными сегодня письмами, которыя я распечатывалъ одно за другимъ въ полной увренности, что вс они чисто дловыя, мн попалось одно, писанное тою самою дамою, имя которой молва такъ часто произносила за послднее время рядомъ съ вашимъ.

Впродолженіе этой рчи Гольма, Мюнцеръ такъ страшно поблднлъ, что добродушному Гольму стало жаль своего друга.

— Ну, да вы, любезный Мюнцеръ, не смотрите на это съ та кой трагической точки зрнія, поспшилъ онъ прибавить,— въ жизни почти нтъ такого горя, которому нельзя бы было пособить, была бы только на то добрая воля.

Мюнцеръ махнулъ рукою.

— Гд письмо? спросилъ онъ.

— Вотъ оно, вы можете быть, конечно, уврены, что я прочелъ только начальныя строки, да и т такъ разсянно, что не помню о чемъ въ нихъ идетъ рчь.

— Ладно, Гольмъ.

Мюнцеръ, не заглянулъ въ письмо, сунулъ его въ жилетный карманъ и взялся за шляпу.

— Не уходите отсюда въ такомъ волненіи, проговорилъ Гольмъ.

— Я вовсе не взволнованъ, спокоенъ, глубоко спокоенъ, какъ человкъ, лежащій въ гробу.

— Тмъ боле вамъ много причинъ остаться.

— Я не могу оставаться. Прощайте!

— Мюнцеръ, ради Бога! воскликнулъ Гольмъ, заступая ему дорогу,— у васъ что-то недоброе на ум, я не выпущу васъ отсюда, пока вы мн не дадите честное слово, что не прибгнете ни къ какому насилію.

— За кого вы меня принимаете? за ребенка, что ли? проговорилъ Мюнцеръ съ горькой усмшкой.— Вотъ вамъ моя рука.

— Мюнцеръ, продолжалъ Гольмъ взволнованнымъ голосомъ, подумайте о вашей жен и дтяхъ…

— О нихъ-то я и думаю. Прощайте!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Бернгардъ!

Дрожащія уста Клары не могли выговорить это имя, тмъ не мене, ей показалось, что вся комната наполнилась его отзвукомъ. Минуту спустя, ея мухъ стоялъ передъ нею.

— Клерхенъ!

Первыхъ движеніемъ молодой женщины было броситься на шею въ любимому человку, но гордость удержала ее. Она наклонилась надъ работой и проговорила чуть слышно:

— Ты ужь воротился?

— Уже? Но вдь это словечко заставляетъ предполагать, что я воротился слишкомъ рано, или, быть можетъ, лучше бы сдлалъ, если бы вовсе не возвращался.— Мюнцеръ проговорилъ эти слова безъ малйшей горечи. Онъ стоялъ передъ женою, скрестивъ руки на груди. Клара подняла на него глаза. Одного взгляда на его блдное лицо было достаточно, что бы уничтожить всю ея ршимость оставаться спокойной и твердой. Она закрыла лицо руками и зарыдала.

Мюнцеръ подслъ въ ней и проговорилъ спокойно и печально:

— Можешь ли и хочешь ли ты меня выслушать, Клара?

Клара отвчала тихимъ наклоненіемъ головы.

— Я хочу разсказать теб небольшую повсть, Клара. Вообрази себ, что въ ней рчь идетъ не о насъ съ тобой, а о людяхъ постороннихъ, но близкихъ къ намъ, и участь которыхъ лежитъ въ нашихъ рукахъ. Герой моей повсти — человкъ, съ самой ранней молодости мыкавшій свое существованіе въ борьб съ нуждою и съ своимъ собственныхъ безпокойныхъ сердцемъ, вчно враждовавшимъ съ внушеніями его разума и совсти. Человкъ этотъ женился на молодой двушк, которая тоже ознакомилась съ жизнью не съ радужной ея стороны, а потому, такъ же какъ и онъ, не умла весело глядть на божій міръ. Много лтъ прожили они вмст, дружно для между собою то, что было у нихъ длить: очень мало радости, за то горя съ избыткомъ. Ее неотвязно мучила мысль, что бракъ былъ несчастіемъ для ея муха, потому что онъ заградилъ ему путь къ свободному развитію природной его мощи, онъ, съ своей стороны, ничего не длалъ, чтобы разсять призрачный страхъ, налегшій тяжелымъ гнетомъ на душу его жены. Такъ, вмсто того, чтобы служить другъ другу утшеніемъ и опорою, они лишь подбавляли одинъ другому горечи въ жизненную чашу. Самыя дти ихъ были имъ не на радость: она видла въ каждомъ ребенк лишь приращеніе въ его заботамъ, онъ же не умлъ поставить себя въ дружественныя отношенія въ малюткамъ, ему недосугъ было ими заниматься, и каждый разъ, какъ онъ сажалъ ребенка въ себ на колни, тотъ глядлъ ему въ сумрачное лицо такимъ робкимъ взглядомъ, что отецъ начиналъ себя чувствовать чужимъ въ своей собственной семь. Тмъ не мене эти люди любили другъ друга, только оба были слишкомъ горды, а потому никогда этого не высказывали. Такъ прошло много лтъ и ни разу во все это время не думалось ни нужу, ни жен, чтобы слово неврность, въ банальномъ его значеніи, могло быть названо между ними.

Но вотъ, совершенно случайно, мужъ повстрчался съ женщиной, необычайная красота которой воспламенила его воображеніе. Въ опьяненіи минуты онъ счелъ ее за воплощеніе своего идеала и полюбилъ ее. Но, заваленный въ ученіи суровой философіи, первое и послднее слово которой,— самоотверженіе, онъ съ корнемъ вырвалъ эту страсть изъ своего сердца. Онъ свидлся еще разъ съ этой женщиной, для того только, чтобы высказать ей то, о чемъ она и сама уже отчасти догадывалась. Затмъ все между ними было кончено, только нсколько минутъ тому назадъ онъ получилъ отъ нея письмо, которое онъ не читалъ и не прочтетъ, потому что надъ этимъ эпизодомъ его жизни спустилась густая завса, до которой онъ не, позволитъ себ коснуться рукою. Потомъ этотъ человкъ пошелъ въ матери своихъ дтей и разсказалъ ей все безъ утаекъ. А теперь, Клара, скажи мн, если бы ты была другомъ его жены, какой бы ты дала ей совтъ?

Уже съ первыхъ словъ Мюнцера, Клара перестала плавать. По окончаніи его рчи, она обратила къ нему такое ясное, спокойное лицо, что Мюнцеръ внутренно содрогнулся. Она отвчала ему ровнымъ голосомъ:

— Благодарю тебя, Бернгардъ, что ты заговорилъ первый я далъ мн такимъ образомъ поводъ высказать то, что давно лежало у меня на душ. А знаю, Бернгардъ, что намренія у тебя добрыя, но именно потому, что я въ этомъ такъ глубоко убждена, я и не могу доле допускать, чтобы новая доброта была для тебя источникомъ страданія. Ты говоришь, что любишь дтей, я и этому врю. Но это не та любовь, которою ты можешь любить и которая одна могла бы насъ удовлетворить, а ты и самъ знаешь, что половинчатая любовь — не любовь. Давно ношусь я съ этимъ тягостнымъ сознаніемъ, сто разъ порывалась я теб высказать это и упросить тебя избавить и себя, и меня отъ этой муки, и каждый разъ у меня не хватало духу. Выслушай же меня спокойно и терпливо, потому что я на этотъ разъ, быть можетъ, ясне тебя вижу, въ чемъ дло. Намъ всего лучше разстаться… Не навсегда… о, нтъ! какой-то внутренній голосъ говоритъ мн, что эта разлука не будетъ вчною, но на время. Теперь же представляется къ тому самый удобный случай. Черезъ нсколько дней ты узжаешь въ столицу, я могла бы, конечно, остаться съ дтьми здсь, но среди старой обстановки мн не оправиться, къ тому же, кто знаетъ, сколько времени будетъ продолжаться эта сессія) Можетъ такъ случиться, что ты будешь принужденъ возвратиться сюда слишкомъ рано для тебя и для меня. А потому, отправь меня съ дтьми къ моему старому дяд. Никому не покажется страннымъ, что я воспользовалась твоимъ отсутствіемъ изъ дому, чтобы провдать старика, къ тому же, и докторъ Брандъ давно уже совтуетъ для Карла перемну воздуха. У дяди мы можемъ оставаться, пока ты самъ не пожелаешь насъ воротить. Дти черезъ это ничего не потеряютъ: Эллу я буду учить сама, съ Карломъ же будетъ заниматься дядя, который, какъ ты самъ говоришь, человкъ очень ученый и преподаетъ съ такимъ умньемъ и охотой. Что скажешь ты на это?

— Что ты совершенно права.

Мюнцеръ всталъ и началъ ходить взадъ и впередъ. Въ комнат было уже такъ темно, что Клара не могла разглядть выраженіе его лица, но голосъ его показался ей до того страннымъ, что она тревожно подошла къ нему и, дотронувшись рукою до его руки, спросила:

— Бернгардъ, вришь ли ты, что я тебя люблю?

— О, да, еще бы! отвчалъ Бернгардъ тмъ же страннымъ голосомъ,— но только тою половинчатою любовью, которую нельзя назвать и любовью.

Клерхенъ выпустила его руку, она сознавала, что въ эту минуту отъ нея зависитъ удержать мужа, но ршимость ея оставалась непоколебимой.

— И такъ, ты соглашаешься на мое предложеніе?

— Конечно.

— И позволяешь намъ хать завтра же?

— Позволяю, тмъ охотне, что я самъ завтра же узжаю въ столицу.

— Хочешь, я соберу теб поужинать?

— Нтъ, благодарствуй, мн еще надо со двора.

— Въ такомъ случа, прощай, Бернгардъ!

— Прощай!

Мюнцеръ былъ уже у двери, съ минуту онъ простоялъ въ нершимости. Изъ груди Клары такъ и рвала крикъ: Бернгардъ, Бернгардъ!— но уста ея оставались нмыми и дверь захлопнулась за любимымъ ею человкомъ.

Клара еще съ минуту постояла въ темной комнат, сжимая руками горячую голову, потомъ она тихими шагами отправилась въ дтскую.

XXXIV.

Въ горниц, собиравшей по вечерамъ все семейство Шмицъ, начинало порядкомъ темнть, такъ что съ трудомъ можно было разглядть фигуры присутствующихъ. Все заставляло предполагать, что между братомъ и сестрою происходилъ разговоръ, не совсмъ пріятный для перваго, который, съ видимымъ намреніемъ его прекратить, воскликнулъ:

— Ну, да что толковать! начнемъ работу съизнова и баста!

Но тетушку Беллу не такъ-то легко было заставить замолчать.

— Да, какже, легко сказать баста! заговорила она съ живостью точно я не знаю, сколькихъ это теб станетъ заботъ и безсонныхъ ночей.

— Такъ отложи, по крайней мр, свои іереміады до того времени, когда мы будемъ одни.

— Оттилія не ребенокъ и пора ей узнать жизнь такъ, какъ она есть. Не такъ ли, Оттилія?

— Конечно, отозвалась Оттилія.— Только ты, тетя, извини меня: мн самой кажется, что дядя не могъ иначе поступить.

— Не правда ли? съ одушевленіемъ подхватилъ Петръ.— Ты у меня молодецъ двка. Ну, а скажи-ка ты намъ откровенно свое мнніе: почему, ты думаешь, я не могъ иначе поступить?

— Потому, что ты не могъ измнить направленія газеты, не измняя своему убжденію, а это, какъ мн кажется, величайшій грхъ, который только человкъ можетъ взять себ на душу.

— Молодецъ! воскликнулъ Петръ, останавливаясь передъ нею,— ты по истин моя плоть и кровь!— И въ голос его, противъ обыкновенія, звучало столько теплоты и мягкости, что Оттилія вскочила съ своего мста и кинулась къ нему на шею. Дядя Петръ обвилъ ея талію рукою и началъ съ нею снова расхаживать по комнат.

— Ну да, какъ же! замтила тетушка Белла,— а у меня, должно быть, вмсто крови вода течетъ въ жилахъ.

Оттилія рванулась было къ тетк, но дядя удержалъ ее.

— Полно, Белла, проговорилъ онъ,— мн ли не знать, что такой честной души, какъ твоя, въ цломъ свт не сыщешь, я говорю только, что въ политик ты не смыслишь ни бельмеса.

— Да и смыслить-то не хочу, съ жаромъ воскликнула тетушка Белла.— Что-то я не замтила, чтобы ваша политика къ добру вела. Какъ скоро вамъ не на что свалить ваши глупости, такъ вы сейчасъ политику за бока,— вишь, она мшаетъ вамъ поступать благоразумно и заставляетъ васъ дурить на пропалую. Ботъ забралъ себ этотъ Каіусъ въ голову, что принять отъ другого человка помощь, значитъ поступить противъ демократическихъ началъ, и сидитъ себ со сломанной рукою на чердак, да голодаетъ, Мюнцеру, вишь, понадобилось играть важную политическую роль, а потому онъ раздариваетъ на право и на лво свои трудовыя денежки и въ каждомъ встрчномъ-поперечномъ видитъ боле своего ближняго, чмъ въ собственной жен и въ родныхъ дтяхъ. Ты, въ угоду своимъ политическимъ убжденіямъ, прекращаешь газету, на которую возлагалъ вс свои надежды, и готовишь себ такую будущность, что самого тебя въ душ страхъ пробираетъ. И хотла бы я знать посл этого, какое право вы имете ругать тхъ, которые поступаютъ точь въ точь, какъ вы проповдуете, и вс дурныя дла могутъ точно также свалить на свои политическія убжденія! Ты ругаешь аристократовъ, а штадтратъ ругаетъ демократовъ, твое правило: свой своему поневол братъ, и онъ придерживается того же правила. А потому, отчего же ему и не отказать намъ отъ дому? Отчего же Вольфгангу и не сдлаться офицеромъ и не жениться на Камилл?

Защита штадтрата въ устахъ тетушки Беллы была дломъ до того необычайнымъ, что въ первую минуту Петръ сталъ въ тупикъ. Оттилія замтила только, что онъ дышалъ тяжело и порывисто, опасаясь бшенаго взрыва, она поспшно проговорила шепотомъ:— Не сердись, дядя, вдь ты знаешь, что тетя говоритъ безъ злого умысла.

Но, какъ ни тихо были сказаны эти слова, все же чуткое ухо тетушки Беллы разслышало ихъ.

— Не хлопочи, душа моя, проговорила она рзко,— я и сама съумю себя отстоять, адвокатовъ мн не нужно.

— Вотъ какъ! заговорилъ Петръ,— теб не нужно адвокатовъ? Оставь меня Оттилія, я совершенно спокоенъ, стоитъ ли кипятиться изъ-за такихъ вещей? Но, слушай, Белла, если ты хоть разъ еще скажешь слово въ защиту человка, который такъ тяжко передо мной провинился, который отнялъ у меня счастье цлой моей жизни, и въ заключеніе вытолкалъ за дверь вотъ этого ребенка, то я….

Петръ Шмицъ хватилъ себя кулакомъ по голов и пробормоталъ сквозь зубы свою обычную поговорку, которая не разъ уже спасала его отъ большихъ глупостей: не горячись, Петръ, не горячись.

— Что же ты сдлаешь? договаривай, подхватила тетушка Белла голосомъ, которому старалась придать ироническій оттнокъ, но въ которомъ, вмсто того, звучала какая-то слезливая нота.— Договаривай же, меня ничто не удивитъ, въ этомъ я теб ручаюсь.

— Прощай, Оттилія, сказалъ Петръ, такъ сильно пожимая руку молодой двушки, что та чуть не вскрикнула отъ боли.

И онъ опрометью кинулся къ дверямъ. На порог онъ столкнулся съ какою-то высокою фигурою, которую нельзя было разглядть въ потемкахъ.

— Это кто такой? воскликнулъ Петръ.

— Это я, Вольфгангъ. Я радъ, что застаю тебя дома, дядя, я пришелъ съ тобою проститься.

— Я съ тобою и съ твоимъ батюшкой давнымъ давно простился, брякнулъ Петръ, и, недотронувшись до протянутой руки племянника, бросился вонъ изъ комнаты и съ шумомъ захлопнулъ за собою дверь.

Вольфгангъ совершенно растерялся отъ этого пріема, который далеко оставилъ за собою самыя мрачныя его ожиданія. Но затмъ онъ вспомнилъ, что дядя Петръ имлъ полнйшее право считать себя оскорбленнымъ, и что на сын лежитъ обязанность загладить вину отца. Онъ подошелъ къ кузин и тетк и проговорилъ:

— По крайней мр вы дв, прежде, чмъ осудить меня, дадите мн высказаться. Не такъ ли, тетя Белла? Не такъ ли, милая Оттилія?

— Ну нтъ, ты, чего добраго, и тугъ просчитался, отвчала тетушка Белла,— да и что слушать-то твои росказни? Дло говоритъ само за себя. Такъ-то ты насъ отблагодарилъ за всю нашу любовь и ласку? Ужь я про себя не говорю, я-то не важная птица, а вотъ что вы сдлали съ моимъ бднымъ братомъ, одинъ волосъ котораго гораздо дороже васъ всхъ, вмст взятыхъ? Вы отравили ему жизнь, вы ожесточили его на всхъ и на все, онъ на насъ срываетъ сердце, но вы одни всему причиной. Ну, да погодите! еще будете каяться, что обругали мщанскую родню, да поздно будетъ! А пока, якшайтесь себ на здоровье съ вашими знатными родичами, щеголяй себ въ офицерскомъ мундир! Помяни мое слово, не сдобровать теб, Вольфгангъ, гордымъ-то вдь Богъ противится. Женись на своей знатной барышн, только не жди ты посл этого, Вольфгангъ, чтобы тетка Белла тебя по прежнему любила и поминала въ своихъ молитвахъ, какъ она поминала тебя съ того самаго дня, какъ воспріяла тебя отъ святой купели! Зла я теб, Вольфгангъ, не пожелаю, но молиться за тебя… нтъ! молиться я больше не буду.

Тетушка Белла поднялась съ своего мста и подошла къ Вольфгангу, потому что почтенная эта женщина любила и друзьямъ и недругамъ смотрть въ лицо. Вольфгангъ не длалъ ни малйшей попытки возражать ей, и тетушка Белла сама не знала: разсердиться ли ей еще пуще за это упорное молчаніе или же кинуться на шею бдному мальчику, котораго она, быть можетъ, только понапрасну обидла. Не съумвъ ршить, который имъ этихъ двухъ путей наиболе совмстенъ съ ея достоинствомъ и наиболе приличествуетъ обстоятельствамъ, она ограничилась тмъ, что громко зарыдала и бросилась въ свою комнату, дверь которой заперла за собою на ключъ, въ обозначеніе того, что не желаетъ имть на этотъ вечеръ никакихъ дальнйшихъ сношеній съ грховнымъ свтомъ.

Во все продолженіе этой бури, такъ неожиданно разразившейся надъ его головою, Вольфгангъ стоялъ, не трогаясь съ мста. Взглядъ его былъ устремленъ на Оттилію, какъ будто его исключительно занималъ одинъ только вопросъ: что-то она скажетъ на все это? Онъ былъ почти увренъ, что она возвыситъ голосъ въ его защиту, но Оттилія молчала, и Вольфгангъ, обманутый въ своемъ ожиданіи, уже повернулся было, чтобъ идти, какъ вдругъ онъ услышалъ за собою шорохъ платья и почувствовалъ прикосновеніе теплой руки.

— Вольфгангъ! не уходи такъ! скажи мн передъ уходомъ, что ты не сердишься на нихъ!

Вольфгангъ оглянулся и увидлъ передъ собою прелестное личико Оттиліи, орошенное слезами.

— Спасибо теб, Оттилія, отвчалъ онъ, сжимая нжную ручку, лежавшую въ его рук.— И нынче, какъ и намедни, у постели моей матери, ты являешься мн ангеломъ-утшителемъ, встникомъ примиренія. Прощай!

— Я провожу тебя до сней. Въ галлере такъ темно, а ты такъ давно здсь не былъ.

Рука объ руку прошли они узкую галлерею и опустились по скрипучей лстниц. Дорогою Оттилія спросила:

— Правда ли, Вольфгангъ, что ты скоро будешь офицеромъ?

— Да.

— И что… что ты женихъ?

— Да.

— И что ты узжаешь изъ нашего города?

— Да, завтра же, и на цлые полгода. Не правда ли, Оттилія, и ты теперь отречешься отъ меня такъ же, какъ и другіе?

— О нтъ! ты смотришь такимъ добрымъ и благороднымъ, что не можешь сдлать ничего дурного. Жаль мн только твою мать: она будетъ сильно тосковать по теб.

— Общаешься ли ты мн, Оттилія, что ты будешь навщать ее, если мой отецъ самъ тебя объ этомъ попроситъ?

— Я безъ того буду ходить, лишь бы мн знать, что меня пустятъ къ ней. Я очень полюбила твою мать.

— и она тоже тебя полюбила, Оттилія, да и я тебя люблю! Прощай, Оттилія!

— Прощай, милый Вольфгангъ, пошли теб Богъ всякаго счастья!

Они держали другъ друга за руку, на одно короткое мгновеніе губы ихъ встртились, потомъ Оттилія бросилась вверхъ по темной лстниц, а Вольфгангъ вышелъ на улицу, освщенную луною.

XXXV.

Онъ тихо шелъ вдоль улицы, погруженный въ глубокія думы. На душ его, какъ и на улиц, было не свтло и не темно, а стояли будто сумерки, придававшіе всему, что случилось съ нимъ въ послднее время, какія-то новыя формы и цвта. Горькія слова, только-что высказанныя дядею Петромъ и теткою, звучали еще у него въ ушахъ, но звучали какъ-то нестройно, милый голосъ двушки слышался ему въ сердц, какъ пснь ангела. Онъ припоминалъ нжную руку двушки, осторожно сводившую его съ узкой лстницы и свжія уста, искренно поцловавшія его прямо въ ротъ, и проговорившія: прощай, милый Вольфгангъ, пошли теб Богъ всякаго счастья!

Потомъ Вольфгангу припомнилось другое прости, высказанное ему сегодня при яркомъ дневномъ свт, въ великолпной комнат, изъ устъ прелестной молодой двушки, которая не подняла глазъ съ своей работы, когда онъ пошелъ къ двери, страдая отъ гнва и горя, не подняла глазъ, потому что ей надо было счесть иголкой стежки,— потомъ ему пришло въ голову, что эта молодая двушка есть та самая особа, которую онъ любитъ и которая будетъ его женою, будетъ длить съ нимъ радость и горе и до самого гроба не должна разлучаться съ нимъ.— Въ эту самую минуту, когда онъ, незамченный никмъ изъ горожанъ, проходившихъ мимо, или болтавшихъ стоя у своихъ дверей, шелъ одинъ по улиц, она сидла на пароходной палуб, окруженная своими обожателями, и улыбаясь обращалась, то къ одному, то къ другому.— Какъ ясно все это онъ видлъ, какъ ясно все это слышалъ! Дерзкій смхъ Авреліи, аффектированный разговоръ Вилламовскаго, медленныя, флегматическія рчи президентши, и сквозь весь этотъ гамъ и хохотъ, въ ушахъ его раздавался милый кроткій голосъ, говорившій: прощай, милый Вольфгангъ, пошли теб Богъ всякаго счастья.

Впродолженіи всей своей жизни онъ чувствовалъ разладъ, принявшій въ послднее время боле опредленную форму и наконецъ облекшійся въ образы двухъ прелестныхъ двушекъ, изъ которыхъ одна, невста его, простилась съ нимъ сегодня, какъ прощаются съ чужимъ человкомъ, другая же, которую, онъ видлъ только во второй разъ въ жизни, поцловала его, какъ дорогая невста и проговорила: прощай, милый Вольфгангъ, пошли теб Богъ всякаго счастья.

Въ этотъ же вечеръ Вольфгангъ хотлъ повидаться съ Мюнцеромъ и потому направился въ ту часть города, гд жилъ его другъ. Дойдя до одной изъ пустыхъ улицъ этого квартала, состоящую почти исключительно изъ садовъ, онъ замтилъ по другую сторону человка, фигурою и ростомъ напомнившаго ему Мюнцера. Вольфгангъ перешелъ черезъ улицу, но въ эту самую минуту незнакомецъ изчезъ въ дверь одного изъ садовъ съ пестрыми фонариками на деревьяхъ, доказывавшими, что это публичный садъ. Вольфгангъ хотлъ ужо повернуть, онъ зналъ что Мюнцеръ по принципу никогда не посщалъ подобныя мста, человкъ этотъ такъ походилъ на Мюнцера,— можетъ быть, онъ пришелъ въ этотъ садъ, чтобы повидаться съ кмъ нибудь, — и Вольфгангъ вошелъ туда же и пошелъ за незнакомцемъ, прошедшимъ уже большую часть длинной дорожки, ведущей къ дому, потомъ повернулъ въ сторону и вошелъ наконецъ въ маленькую бесдку, гд надъ круглымъ столикомъ съ нсколькими стульями печально горла свчка въ стеклянномъ колпак. Когда Вольфгангъ дошелъ до бесдки онъ услыхалъ, что незнакомецъ заказалъ хорошенькой прислужниц вина, и видлъ, какъ онъ снялъ шляпу и положилъ голову на руки, безпорядочно растрепавъ при этомъ движеніи свои темные кудри.

Это былъ Мюнцеръ.

Тмъ не мене Вольфгангъ не осмливался заговорить съ другомъ. Очевидно Мюнцеръ выбралъ эту уединенную бесдку въ пустой части мало посщаемаго сада не для того, чтобы быть въ обществ, да и во всей его фигур было что-то такое, что наполняло Вольфганга сочувствіемъ къ нему и даже страхомъ. Но прежде, чмъ онъ ршился на что нибудь, Мюнцеръ, тяжело вздрогнувъ, отнялъ руки отъ лица, поднялъ вверхъ голову и глаза его устремились на юношу, протянувшаго руку и привтливо улыбнувшагося.

— Вольфгангъ, съ удивленіемъ вскричалъ Мюнцеръ.— Неужели это ты! какъ ты попалъ сюда?

— Я видлъ какъ вы вошли въ садъ и пошелъ за вами. Я шелъ къ вамъ. Завтра я ду и мн было бы грустно ухать не простившись съ вами.

— Ты хочешь хать, разсянно проговорилъ Мюнцеръ, — куда же ты дешь? да, вспомнилъ, они разсказывали мн. Ты хочешь сдлаться солдатомъ или уже сдлался, хотя по теб этого не замтно. И ты жениться на своей хорошенькой кузин! Значитъ черезъ нсколько мсяцевъ невинный сынъ превратится въ серьезнаго мужа! Ну, или сюда, Вольфгангъ, садись тутъ. Хорошенькая прислужница принесетъ намъ еще стаканъ,— не такъ ли милочка?— а потомъ разскажи мн, какимъ образомъ все это такъ странно случилось?

Блдное лицо Мюнцера и странный блескъ его большихъ глазъ непріятно противорчили веселости, въ которой онъ явно себя принуждалъ. Вольфгангъ болзненно чувствовалъ это, отъ него не укрылось и то, что Мюнцеръ весьма мало обращалъ вниманія на его разсказъ, хотя и слушалъ его. Убжденіе, что съ другомъ его случилось что нибудь особенно непріятное, такъ сильно вкоренилось въ немъ, что онъ остановился на середин своего разсказа и, положивъ свою руку на руку Мюнцера, сказалъ ему:

— Мюнцеръ, что съ вами?

— Со мной? сказалъ Мюнцеръ, какъ бы пробудившись отъ сна,— что можетъ быть со мной.

— Вдь вы не слушаете, что я говорю.

— Да, да, я все слышалъ, каждое слово, и въ душ я длалъ паралелль нашихъ жизней съ тобой. Съ нашими стремленіями къ великому и цлому, оба мы повергнуты въ мелочь обыденной жизни,— вдругъ судьба беретъ насъ за плечи и вытаскиваетъ на арену общественной жизни, и заставляетъ вступать въ бой съ непріятелемъ, передъ которымъ мы, можетъ быть, бжали бы, какъ трусы. Теперь же, въ нашихъ ушахъ раздается крикъ: побда или смерть, и для насъ нтъ уже боле выбора. Двери за нами заперты и воротиться въ старой повседневной жизни мы больше уже не можемъ.

— Это касается васъ, Мюнцеръ, такъ какъ вы избраны народнымъ депутатомъ и призваны распоряжаться судьбою націи. Теперь вы выступаете на сцену, гд представляется широкое поле для стремленій вашей геніальной натуры. Для васъ работало время и вы идете вмст съ временемъ.— Тутъ побда несомннна. А я? у меня печальное сознаніе, что я принужденъ плыть противъ теченія времени, и потовъ посадитъ меня на мелъ парадовъ и разводовъ — вотъ арена, открывающаяся передо мной! Я сильно сомнваюсь, чтобъ на этой арен, можно было завоевать лавры.

— Ну, я объ этомъ не такъ думаю, отвчалъ Мюнцеръ,— главное дло заключается въ томъ, что ты вступаешь въ кружокъ, пользующійся завидными привилегіями обходить вс неудобства узкихъ и стсненныхъ обстоятельствъ, въ которыхъ мы теряемъ вс наши лучшія силы. Если тысячи не пользуются этимъ преимуществомъ, то ты не долженъ и не будешь слдовать ихъ примру. Когда Рейнфельденскій старикъ умретъ, ты будешь богатъ я думаю даже очень богатъ. Въ богатств заключается вліяніе и сила. Тамъ, гд мы до крови продираемъ наши голыя руки на празднеств заблужденій — ты можешь рыть мины и одинъ, въ одну секунду, наработать столько, сколько сотни насъ работали годы. Не говори мн о своей солдатчин. Армія, правда, находится въ рукахъ нашихъ противниковъ. Но съумй ослабить ее и руки ихъ будутъ безсильны, какъ руки ребенка. Другъ въ лагер врага такъ же важенъ, какъ ворота, которыя забыли запереть! какъ постъ, недающій знать о ночномъ нападеніи, какъ батальонъ, переходящій къ намъ въ ршительную минуту. Я желалъ бы имть возможность замнить половину офицерскихъ мстъ въ Европ нашими друзьями и черезъ недлю Европа была бы свободна.

— Свобода, которая войдетъ въ жизнь тысячами измнъ. Нтъ, нтъ, Мюнцеръ, свобода такого низкаго происхожденія, не есть та свобода, о которой я мечтаю. Во всякомъ случа, европейскія арміи должны быть преобразованы для обезпеченія свободы народа — и они будутъ преобразованы. Я сейчасъ же бы вышелъ въ отставку, если бы не былъ глубоко убжденъ въ этомъ,— но я, вмст съ господиномъ фонъ-Дегенфельдомъ, полагаю, что глупо желать народнаго войска, прежде чмъ народъ сдлается народомъ.

— Напротивъ того, вскричалъ Мюнцеръ, мрачно смясь,— глупо надяться, что мы будемъ когда нибудь народомъ, когда мы не съумли поставить на ноги народнаго войска. Нтъ, нтъ, mon cher, ты запутался въ мечтахъ, въ которыхъ запутался Гольмъ, дядя твой Шмицъ и вс другіе, полагающіе, что нужды государства могутъ быть излечиваемы средствами постепенныхъ общихъ реформъ. Эти государственные художники очень скоро истощатъ свое искуство и тогда послышится возваніе въ ultima ratio владтелей, которое въ тоже время есть ultima ratio народовъ, тамъ, гд не помогаютъ лекарства, тамъ поможетъ желзо, и многимъ кострамъ придется еще сгорть до тхъ поръ, пока политическій воздухъ настолько очистится, что свободной груди легко будетъ дышать. Говорю теб, Вольфгангъ, что придетъ время, когда великая идея, въ пользу осуществленія которой мы посвящаемъ наши жизни, получить практическое примненіе во всей Европ уничтожитъ все дряхлое и гнилое, возраститъ новые здоровые побги и создастъ новое общество, новый міръ. Благо тому, кто останется тогда цлъ и невредимъ: ему достанутся радости, утхи и счастіе. Но теперь намъ надо остерегаться, чтобы дорогіе для насъ люди не погибали у насъ передъ глазами, или, что еще хуже, не отталкивали бы насъ отъ себя, чтобы въ слдствіе этого врне снасти себя. Но все это не должно быть препятствіемъ для того, кто понимаетъ идею — судьба его всегда была одинакова. Отецъ и мать прокляли его, друзья измнили ему, жена отвернулась отъ него, дти отреклись отъ него, прелестная, пространная земля стала для него пустыней, и если даже у лисицъ были норы, то ему все-таки негд было преклонить голову. Тмъ не мене ему надо идти этимъ путемъ: то, что влечетъ его, гораздо сильне его, самого, слдовательно жалобы и слезы безполезны, и у него остается только вра въ идею, которая горитъ передъ нимъ, какъ золотая звзда.

Лицо Мюнцера разгорлось, глаза его блестли огнемъ, сожигавшимъ его душу,— но это длилось только минуту,— Атомъ лицо его снова приняло прежнее утомленное, болзненное выраженіе. Онъ поднялъ стаканъ, до котораго едва дотронулся, и сказалъ:

— Иди, Вольфгангъ, ужь поздно, теб надо выхать завтра рано поутру.

— А вы?

— Я останусь еще здсь, вечеръ такъ хорошъ, въ саду такъ тихо, мн надо много о чемъ подумать — а здсь это удобне, чмъ дома, и кром того, видишь, бутылка еще почти полна и мн слдуетъ ее кончить.

На устахъ Мюнцера показалась горькая улыбка.

Вольфгангъ всталъ, ясно было, что Мюнцеръ хотлъ быть одинъ.

— Прощайте Мюнцеръ, сказалъ онъ,— когда увижу я васъ въ столиц?

— Вроятно черезъ нсколько дней. Прощай!

Онъ протянулъ Вольфгангу черезъ столъ руку. Вольфгангъ вышелъ изъ бесдки. Обернувшись, онъ увидлъ, что Мюнцеръ снова закрылъ лицо руками.

Вольфгангъ почувствовалъ глубокое сожалніе къ несчастному человку. Ему хотлось вернуться, но онъ не смлъ на это ршиться, опасаясь причинить еще большее горе своему другу. Съ глубокимъ вздохомъ онъ вышелъ изъ сада и, печально опустивъ голову, побрелъ по пустыннымъ улицамъ домой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На слдующее утро, немного посл семи часовъ, въ подъзду воксала желзной дороги подъхалъ открытый экипажъ. Въ экипаж сидла президентша фонъ-Гогенштейнъ и Камилла.

— Что, поздъ ужь ушелъ? спросила президентша швейцара, подбжавшаго къ экипажу.

— Пять минутъ какъ ушелъ, отвчалъ швейцаръ.

— Экая досада! вскричала президентша.

— Вдь я же говорила теб, что мы опоздаемъ, замтила Камилла, не измняя своего покойнаго полулежачаго положенія въ углу коляски.

— Ну такъ мы напишемъ ему — такія дла письменно устраиваются еще лучше.— Домой Жанъ!

ЧАСТЬ II.
I

Короткій зимній день былъ уже на исход. Прощальные лучи солнца какъ-то уныло отражались въ мутныхъ водахъ потока, по которому тамъ и сямъ неслись льдины. Въ садик передъ пасторскимъ домомъ деревушки Кирхгеймъ гуляли взадъ и впередъ старикъ и молодая женщина, между тмъ, какъ неподалеку отъ нихъ по осиротвшимъ клумбамъ рзвились двое дтей.

— Элла, дитя мое, сколько разъ я теб говорила, чтобы ты не бгала по клумбамъ, останавливала Клара свою дочь.— Ддушка этого не любитъ.

— Но, мама, вдь на нихъ ничего нтъ!

— Все равно, дти должны слушаться, когда имъ говорятъ, къ тому же, на клумбахъ, подъ землею спитъ множество цвточковъ, когда же топчешь ихъ, они просыпаются, а такъ какъ теперь на двор очень холодно, то они зябнутъ и никакъ не могутъ заснуть.

— Бдненькіе цвточки! Никогда больше не буду ихъ топтать.

— То-то же, дитя мое! А теперь, поцлуй меня и ступайте себ домой: для васъ становится свжо.

— Охота теб начинять голову ребенка такими нелпостями, замтилъ по уход дтей герръ Амброзіусъ Кандель.— Вдь вс эти сказки — просто ядъ для двочки, у которой воображеніе и безъ того уже чрезъ-чуръ дятельно.

— Но съ ихъ помощью я врне достигаю своей цли. Теперь, я знаю, она ни за что не ступитъ на клумбы.

— Ты развиваешь въ ребенк ту самую наклонность, которая въ отц этого ребенка была для тебя источникомъ столькихъ страданій и разрушила въ конецъ твое семейное счастье.

Клара отвчала не вдругъ, она глядла на вершины высокихъ липъ, на которыхъ покоился послдній отсвтъ зари.

— Не знаю, дядя, проговорила она,— быть можетъ, я была неправа. Съ нкоторыхъ поръ многое въ характер Бернгарда представляется мн совершенно въ иномъ свт.

— Что ты ему отвтишь на его письмо? спросилъ герръ Амброзіусъ.

— Не знаю, боюсь, что ожидаемая мною минута еще не настала. Онъ пишетъ мн, что весь отдался тому длу, которому служитъ, въ другомъ мст письма, онъ прямо говоритъ: и теперь, какъ и прежде, я ничего не могу теб предложить, кром той любви, которая не удовлетворяла тебя тогда, не удовлетворитъ тебя и теперь, когда ты научилась жить вдали отъ меня и жить счастливо.

— Да, какъ же, счастливо! проговорилъ Амброзіусъ.— Въ томъ-то и бда, что у тебя нтъ ни мысли, ни желанія, какъ только снова соединиться съ нимъ. Отчего ты ему это откровенно не выскажешь?

— Моя единственная цль — видть Мюнцера счастливымъ со мною, если это окажется возможнымъ, если же нтъ, то безъ меня. Онъ долженъ прежде всего убдиться, что не я была помхою его счастью.

Старикъ началъ мурлыкать себ подъ носъ какую-то мелодію, что было врнымъ знакомъ, что онъ не въ дух.

— Конечно, я плохой судья во всемъ, что касается этихъ романтическихъ тонкостей, но, хоть убей меня, не возьму я въ толкъ, отчего бы вамъ, именно вамъ не ужиться другъ съ другомъ. Я привыкъ смотрть на бракъ, какъ на мудреную, загадочную книгу, и благодарю судьбу, что мое званіе ограждало меня отъ искушенія поближе познакомиться съ ея содержаніемъ. Но я всегда былъ того мннія, что главнйшее препятствіе въ счастливому браку заключается въ разности воззрній обоихъ супруговъ, изъ которыхъ каждый считаетъ своимъ долгомъ слдовать за блуждающимъ огонькомъ своего собственнаго разсудка. У васъ, конечно, дло тоже не обходится безъ блуждающаго огонька, но онъ у васъ, по крайней мр, одинъ и тотъ же, оба вы равно помшаны на демократическихъ утопіяхъ. Совпаденіе вашихъ взглядовъ порой изумляло меня. Случается, что Мюнцеръ высказываетъ въ палат т самыя сужденія, которыя я задолго передъ тхъ слышалъ отъ тебя. Повторяю: никакъ не возьму въ толкъ, отчего бы вамъ не ужиться другъ съ другомъ.

Пока старикъ ворчливымъ тономъ держалъ эту рчь, лицо молодой женщины все облилось яркимъ румянцемъ, но только наврядъ ли это былъ отблескъ зари.

— Дядюшка, заговорила она дрожащимъ голосомъ,— ты и не подозрваешь, какую за мн высокую сказалъ похвалу, если я когда либо непреложно врила, что падутъ преграды, отчуждающія меня отъ моего мужа, то вполн теперь этому врю. Тогда я стану для него тмъ, чмъ должна быть жена,— его подругою, его добрымъ товарищемъ, какъ онъ, бывало, называлъ меня въ шутку, и тогда — только одна смерть будетъ въ состояніи насъ разлучить.

— Сдлай милость, племянница, уволь меня отъ слушанія всхъ этихъ новомодныхъ глупостей. Мужъ и жена не на то сходятся, чтобы воспроизводить діалоги Платона въ лицахъ… Ну, да что съ тобой толковать о вещахъ, на счетъ которыхъ мы никогда не могли столковаться. А ты вотъ лучше помоги-ка разршить мудреную загадку: отчего Мюнцеръ не знаетъ тебя такою, какою ты показываешься мн?

— Въ этомъ, конечно, виновата я, а не онъ. Въ первое время я была слишкомъ слаба и безпомощна, чтобы служить ему опорою, потомъ, когда съ помощью книгъ, размышленій и разговоровъ съ его друзьями, мой духъ возмужалъ и окрпъ, я не то стыдилась моей новой мощи, не то не довряла себ, къ тому же, и Мюнцеръ такъ мало обращалъ на меня вниманія. Когда онъ ожидалъ отъ меня, что я буду для него всмъ, я могла только быть для него врною, любящею женою, когда же я дйствительно могла дать ему нсколько боле, онъ уже ничего дальше отъ меня не ожидалъ. Такъ мы прошли другъ возл друга въ потемкахъ, напрасно отыскивая одинъ другого ощупью, но скоро, скоро спадетъ завса съ нашихъ глазъ, и тогда мы съ восторгомъ бросимся другъ другу въ объятія и я буду ему поистин женою.

Между тмъ старикъ снова принялся что-то мурлыкать себ подъ носъ.

— Все это прекрасно, вымолвилъ онъ наконецъ,— и даже слишкомъ прекрасно для Мюнцера, который никогда не съуметъ тебя оцнить. Слушай, Клерхенъ, я тебя уважаю, да! я могу сказать, что ты единственный Bipedes feminini generes, къ которому я когда либо чувствовалъ уваженіе, но, потому-то я и убжденъ, что ты, при твоемъ благоразуміи, не можешь на вки застрянутъ въ томъ заблужденіи, которое поддерживаетъ въ теб твоя любовь. Ты должна сдвинуться съ этой точки и сдвинешься съ нея непремнно, какъ скоро убдишься, что мужъ твой разсматриваетъ любовь вовсе не съ мистической ея стороны, но, напротивъ, подобно милліонамъ другихъ гршныхъ людей, относится къ ней чистымъ реалистомъ, что въ женщин онъ прежде всего любитъ ея полъ, ну, словомъ, чтобы не вдаваться въ околичности, вовсе не соблюдаетъ въ отношеніи тебя ту врность, на которую ты, боле чмъ всякая другая жена, имешь права.

— Такъ эта выдумка и до тебя дошла? проговорила Клара дрожащимъ голосомъ.

— Выдумка? Почему ты знаешь, что это выдумка?

— Потому что самъ Мюнцеръ мн это сказалъ.

— Что онъ теб сказалъ?

— Что одна чудно-красивая женщина поразила его своею красотою, и что онъ порвалъ съ ней всякія сношенія, какъ скоро онъ почувствовалъ, что они могутъ зайдти слишкомъ далеко.

— Когда онъ это теб сказалъ?

— Наканун своего отъзда.

— И ты знаешь, кто эта женщина?

— Антонія фонъ-Гогенштейнъ.

— Ты знаешь ее?

— Видала нсколько разъ. Она дйствительно очень хороша собою.

— И ты вришь этой выдумк?

— Которую распустили добрые люди?

— Нтъ, той которою вздумалъ тебя морочить твой муженекъ.

— Дядя, что онъ теб сдлалъ, что ты такъ злобно къ нему относишься?

— Мн? ровно ничего, да тебя-то онъ, бдное дитя мое, крпко обидлъ. Я долго думалъ, сказать ли теб то, что доходитъ до меня съ различныхъ сторонъ? Я все выжидалъ и надялся, что ты сама излечишься отъ этой любви, которая тебя губитъ, но, вмсто того, я вижу, что ты все боле и боле въ нее вживаешься. И такъ, мн боле ничего не остается, какъ сказать теб правду: Мюндеръ и не думалъ прекращать эту связь, напротивъ, до меня доходятъ слухи, что онъ щеголяетъ ею передъ лицомъ цлаго свта. А источники мои самые врные: я слышалъ въ город, какъ самые горячіе приверженцы твоего мужа стовали на его легкомысліе, которое можетъ сильно повредить ему въ его партіи, Рейнфельденскій генералъ тоже проговорился намедни при мн объ этой интриг, онъ, ты знаешь, не любитъ стсняться въ словахъ. Наконецъ, сегодня управляющій изъ Розенау говорилъ мн, что фрау фонъ-Гогенштейнъ прислала ему приказаніе немедленно приготовить замокъ къ ея прізду, такъ какъ она думаетъ быть въ конц этой недли, да еще не одна, а съ гостями, гости будутъ, конечно, мужчины, потому что другого общества, кром мужскаго, Антонія фонъ-Гогенштейнъ не знаетъ. Ну, а какъ ты хочешь, это подозрительно. Недлю спустя посл отъзда Мюнцера изъ Рейнштадта, фрау фонъ-Гогенштейнъ тоже перезжаетъ въ столицу и вращается тамъ въ ультра-либеральныхъ кружкахъ, какъ только распустили палаты и Мюндеръ написалъ теб и своимъ избирателямъ, что детъ назадъ въ родной городъ, вдругъ фрау фонъ-Гогенштейнъ понадобилось въ середин зимы пріхать въ свой замокъ… Однако ты, Клерхенъ, что-то поблднла и на глазахъ у тебя слезы, бдняжка! дорого бы я далъ, чтобы не наносить теб этой раны, но я не хочу, чтобы дочь моего брата изнывала отъ любви къ человку, который ея недостоинъ. Ступай-ка домой, моя голубка, на двор свжетъ, а мн еще надо сходить къ этому старому генералу, надюсь, что въ послдній разъ, потому что я скажу ему, что если онъ не хочетъ образумиться, то мн съ нимъ больше длать нечего, я не лакей ему дался, чтобы угождать его барскимъ причудамъ. Прощай, дитя мое!

II.

Его преподобіе, герръ Амброзіусъ Кандель былъ бодрый, коренастый семидесятилтній старецъ. Нельзя сказать, чтобы наружность его отличалась особою привтливостью’ да и вообще’ присутствіе граціи было что-то незамтно ни во вншней его особ, ни въ склад его ума. Тмъ не мене, величайшею несправедливостью было бы не признать въ немъ добраго, честнаго человка. Много говоритъ уже въ пользу независимости его характера то обстоятельство, что онъ не умлъ снискать себ расположеніе ни начальства своего, ни паствы, это неумнье угодить ни низшимъ, ни высшимъ было ему, конечно, обще со многими честными людьми, которымъ ихъ честность не позволяетъ кривить душой.

Что сдлало герра Амброзіуса такимъ угрюмымъ и шероховатымъ? Этого никто не зналъ. Существовало только темное преданіе, что во дни своей молодости онъ былъ домашнимъ учителемъ въ семейств однаго знатнаго римлянина и страстно влюбился въ мать своихъ питомцевъ, красавица отвчала ему такою же любовью, но романъ этотъ, какъ того и слдовало ожидать, кончился трагично: мужъ изъ ревности убилъ жену, а Амброзіусъ пошелъ въ монастырь, чтобы укрыться отъ преслдованій могучаго врага, какъ утверждали одни, или же, какъ полагали другіе, чтобы укрыться отъ свта, такъ жестоко осмявшаго его первую попытку быть счастливымъ.

Клара была дочь его меньшого брата, состоявшаго учителемъ при рейнштадтской гимназіи. Двочка осталась двнадцати лтъ круглою сиротою. На другой же день посл смерти брата, герръ Амброзіусъ явился въ домъ скорби, утшилъ, какъ умлъ, плачущую племянницу, объявивъ ей, что со временъ Адама и до сего дня вс люди умирали, что смерть ничмъ не страшне сна. Клара перестала плавать, не потому, чтобы доводы дяди показались особенно убдительными, но потому, что все въ этомъ странномъ человк было какъ-то особенно симпатично ршительному, серьезному складу ея собственнаго характера. Герръ Амброзіусъ похоронилъ брата на свой счетъ, заплатилъ оставшіеся посл него долги и отдалъ Клару на воспитаніе въ монастырь, гд она оставалась до семнадцати лтъ. Безъ сомннія, онъ простеръ бы и дале свои попеченія о племянниц, если бы молодая двушка не объявила, что теперь она можетъ стоять на своихъ ногахъ. Она взяла мсто учительницы въ женскомъ пансіон и тутъ-то она познакомилась съ Мюнцеромъ, преподававшихъ въ старшихъ классахъ этого учебнаго заведенія.

Вскор посл замужества Клары, герръ Амброзіусъ написалъ ей странное письмо, въ которомъ онъ выражалъ ей свое соболзнованіе по случаю сдланнаго ею шага и въ заключеніе говорилъ:— если когда либо твою ладью разобьетъ бурей,— а что оно будетъ такъ, въ этомъ я не сомнваюсь,— то вдь ты знаешь, какая пристань всегда для тебя открыта. Счастливымъ во мн мало толку, за то несчастные во мн всегда находили друга.— И вотъ, когда Мюнцеръ покинулъ домъ, въ которомъ жилъ съ самой своей женитьбы, и отправился въ столицу, Клара свила подъ кровлею пасторскаго дома, въ Кирхгейм, новое гнздышко, сидя въ которомъ, старалась утшиться въ раззореніи стараго.

Выплакавъ въ пасторскомъ саду первый наплывъ своего горя, Клара начала серьезно обдумывать средства вступить въ боле тсный духовный союзъ съ своимъ мужемъ. И вотъ, она напала на мысль, которая, при всей своей смлости, не оскорбляла цломудренную гордость, въ которой лежала въ одно и тоже время и сила, и слабость молодой женщины. Едва усплъ Мюнцеръ занять мсто на крайней лвой сторон собранія, какъ сила его огненнаго краснорчія доставила ему видное положеніе между народными представителями. А между тмъ результатъ его дятельности далеко не оправдывалъ тхъ ожиданій, которыя возлагала на него его партія. Случалось обыкновенно такъ, что въ самую ршительную минуту его горячность портила все дло, которому его же краснорчіе чуть было не доставило блистательный успхъ. Съ ужасомъ замчала это Клара, неустанно слдовавшая за преніями, не разъ, пробгая въ газетахъ рчи своего мужа, она готова была вскрикнуть отъ испуга, такъ бы вотъ, казалось, и перебила она его, такъ бы вотъ и упросила его обуздать свою горячность и не ставить выигрышъ снова на карту. И вотъ, однажды схватила она перо и дрожащими руками, но твердая духомъ, написала письмо, въ которомъ высказывала, безъ утайки, вс свои желанія и опасенія, все свое удивленіе передъ нимъ, все участіе, принимаемое ею въ его судьб.

Но едва окончила она это письмо, какъ ее обуяла старая робость. Не сочтетъ ли Бернгардъ это письмо за преждевременную и неделикатную попытку снова наложить на него супружеское ярмо? А потому Клара, не говоря ни слова дяд, поручила Бальтазару переписать письмо и отправить его безъ подписи на почту. Она хотла, чтобы дйствіе этого письма, если ему только суждено было имть какое нибудь дйствіе, было совершенно самостоятельное, отршенное отъ всякаго предубжденія въ пользу или во вредъ писавшаго. И письмо не осталось безъ дйствія. Съ несказанною радостью прочитала Клара, недлю спустя, рчь Мюнцера, проникнутую тмъ самымъ духомъ, которымъ дышало ея письмо, мстами даже въ рчи попадались выраженія, цликомъ взятыя изъ письма. Успхъ, далеко превосходившій вс ея ожиданія, вдохновилъ ее новымъ мужествомъ, она написала второе письмо, за нимъ третье и четвертое, съ гордою радостью и, въ то же время, съ трогательнымъ смиреніемъ смотрла она, какъ ея вліяніе все росло и росло. Что значили, рядомъ съ этою радостью, коротенькія письма, которыя втеченіе лта и осени все рже и рже приходили отъ Мюнцера? Эти письма писались къ той Клар, которая теперь уже перестала существовать. Но дань уваженія, которую депутатъ Мюнцеръ съ высоты трибуны воздавалъ своему генію-вдохновителю, принадлежала ей, настоящей Клар.

Но, пока горизонтъ ея будущаго такъ прояснялся, въ настоящемъ собирались тучи. Ходъ политическихъ событій принималъ все боле и боле угрожающій характеръ, и Клара, при всей своей патріотической готовности въ самопожертвованію, не могла не трепетать за мужа. Потомъ, здоровье Карла внушало ей серьезныя опасенія, ребенокъ все еще никакъ не могъ оправиться отъ послдствій своего насильственнаго купанья въ рк. Клара подозрвала въ немъ начинающуюся чахотку, хотя докторъ Брандъ и старался ее успокоить. Но боле всего огорчало ее упорное нерасположеніе, почти ненависть ея дяди къ Мюнцеру. Старикъ по возможности избгалъ говорить съ племянницей о ея муж, но каждый разъ, какъ разговоръ случайно заходилъ о немъ, отзывъ Амброзіуса былъ неумолимо строгъ.— Онъ ищетъ отъ всхъ отдлиться, стать особнякомъ, говаривалъ онъ, несмотря на всю его ненависть къ дворянству, натура у него деспотическая, юнкерская. Я убжденъ, что, рано или поздно, твой муженекъ заключитъ компромиссъ съ тми самыми врагами, на которыхъ онъ теперь такъ жестоко нападаетъ.

III.

Не весело было, между тмъ, на душ у старика, его мучило раздумье врача, давшаго больному сильное средство и вдругъ начинавшаго опасаться за послдствія своей собственной смлости. Его преслдовалъ страдальческій взглядъ, которымъ молодая женщина глянула ему въ лицо, то былъ взглядъ смертельно-раненой лани! Амброзіусъ надвинулъ себ шляпу на лобъ, застегнулъ на вс пуговицы свой долгополый сюртукъ и зашагалъ торопливыми шагами по песчаной тропинк, пролегавшей по берегу рки. Камень, подвернувшійся ему подъ ногу, переполнилъ чашу его негодованія.

— Что за проклятое, глупое мсто этотъ свтъ! заворчалъ онъ себ подъ носъ.— Ну, какъ есть, домъ съумасшедшихъ, биткомъ набитый злыми, развратными, тупоумными, шальными, старыми и молодыми дураками, и старые-то, пожалуй, хуже молодыхъ будутъ: у этихъ хоть отъ того и умъ за разумъ заходитъ, что кровь бурлитъ, ну, а тмъ нтъ извиненія. И я такой же старый дуракъ, какъ и другіе, вотъ уже цлыхъ пятьдесятъ лтъ, какъ я отрекся отъ безсмысленнаго смшенія тщеславія и чувственности, которое у людей называется любовью,— и нужно же мн было совать носъ въ чужія любовныя дла! Или, какое мн дло до этого помшаннаго Рейнфельденскаго старика? Ну, и пускай бы его трепеталъ смерти, пускай бы его умиралъ во грхахъ и уносилъ съ собою на тотъ свтъ все бремя своихъ преступленій, мн-то что до этого? А между тмъ, поди-жъ ты! Изъ-за него я рву себ сапоги о проклятые каменья, и, того и гляди, схвачу на этой стуж либо насморкъ, либо ревматизмъ.— Эй, кто тамъ?

— Я!

— Я, съ досадою передразнилъ пасторъ,— каждый человкъ называется я, языкъ, что ли, у васъ отвалится сказать, что вы Бальтазаръ. Что вы здсь длаете, забившись въ изгородь?

— Ихъ превосходительство послали меня караулить ваше преподобіе на углу парка, и велли провести васъ въ замокъ паркомъ.

— Вотъ какъ! зачмъ же меня караулить? Разв я воръ и разбойникъ?

— Пожалуй, я скажу вашему преподобію всю правду, какъ она есть. Дло въ томъ, что Киліанъ (а человкъ онъ, надо вамъ сказать, недобрый) съ тхъ поръ, какъ ваше преподобіе побывали здсь какъ-то вечеромъ, спускаетъ каждый разъ по закат солнца большую и злющую дворовую собаку, Плутона, и не сдобровать чужому человку, если онъ захочетъ пройдти дворомъ.

— Послушайте, Шмальгансъ, заговорилъ герръ Амброзіусъ,— я всегда былъ того убжденія, что вы далеко не такой простачекъ, за какого считаютъ васъ добрые люди. Мн, напротивъ, сдается, что ваши большія уши слышатъ гораздо больше, чмъ сколько высказываетъ вашъ большой ротъ, и что подъ вашимъ выбритымъ и, мимоходомъ будь сказано, весьма некрасивымъ черепомъ шевелятся не совсмъ обыденныя мысли. Такъ скажите же вы мн, съ чего это вдругъ генералъ возымлъ во мн такую дружбу, что на одной недл требуетъ меня въ себ уже въ третій разъ?

— Разв онъ самъ ничего вамъ объ этомъ не говорилъ?

— Самъ чортъ ничего не пойметъ изъ чепухи, которую онъ несетъ. Такъ живо же, говорите, что ему отъ меня понадобилось?

— Этого я не знаю, отвчалъ Бальтазаръ.— Знаю только, что какъ-то разъ онъ подозвалъ меня къ себ и спросилъ: не знаешь ли ты человка, который бы не боялся ни людей, ни чорта? А подумалъ и отвчалъ: знаю, такой человкъ господинъ пасторъ Амброзіусъ Кандель!— Тогда онъ мн сказалъ: приведи его во мн!— Вотъ я пошелъ и привелъ васъ къ нему.

— Гм! Это должно быть очень лестно для меня, проворчалъ герръ Амброзіусъ.— Но, допустимъ, что я дйствительно ничего не боюсь, что, впрочемъ, не совсмъ справедливо, потому что я боюсь очень многаго, напримръ, ревматизма,— чего же старикъ-то боится?

— Всего на свт, отвчалъ Бальтазаръ:— жизни, которую болзнь превращаетъ для него въ пытку, смерти, въ которой онъ видитъ преддверіе ада.

— И вы, стало быть, считаете старика такимъ же дурнымъ человкомъ, какимъ изображаетъ его общая молва?

— Да, отвчалъ Бальтазаръ.

— А коли такъ, то изъ какихъ же побужденій принимаете вы, въ немъ участіе⁹

— Да, полагаю, изъ тхъ же самыхъ, которыя и васъ заставляютъ таскаться изъ Кирхгейва въ такую даль.

— Я совсмъ другое дло, проворчалъ Амброзіусъ,— ужь такая моя проклятая должность, что я обязанъ помогать несчастнымъ.

— И я тоже исполняю свой долгъ, проговорилъ Бальтазаръ.

— Да что, благодтель онъ вамъ, что ли, какой?

— Нтъ, я еще ни разу отъ него добра не видалъ. Онъ споконъ вку издвался надо мною, а подъ сердитую руку, случалось, даже и бивалъ меня. Прежде*я его очень боялся.

— А теперь?

— Теперь онъ внушаетъ мн состраданіе, какъ ядовитая полураздавленная змя, въ корчахъ валяющаяся на земл.

— Что эта баба, ваша жена, все еще у него? Въ послдній разъ, какъ я у него былъ, онъ собирался прогнать ее.

— Она все у него, не-то меня бы здсь не было.

— Какъ такъ?

— Она грозится, если генералъ ее прогонитъ, придти ко мн, ну, а тогда мн непремнно надо бжать.

— Бжать? Куда же?

— Куда глаза глядятъ, хоть въ рку.

— Нечего сказать, пріятная подруга жизни! проворчалъ пасторъ.

Они обогнули прудъ и вошли въ гостиную, которая большою стеклянною дверью имла непосредственное сообщеніе съ паркомъ, на лво отъ гостиной была спальня генерала и, сквозь опущенныя портьеры, виднлся оттуда слабый свтъ.

— Они-то воображаютъ, что генералъ въ спальн, шепотомъ проговорилъ Бальтазаръ,— но я провелъ его въ оружейную залу. Я часто работаю тамъ до поздней ночи, приводя въ порядокъ старое оружіе, такъ они не удивятся, если услышатъ шумъ.

Бальтазаръ осторожно заперъ на ключъ дверь гостиной и провелъ пастора въ темнот къ другой двери, которую отперъ съ тою же осторожностью. Войдя въ нее и заложивъ ее снова болтомъ, онъ шепнулъ своему спутнику: теперь погодите съ минутку, пока я добуду огня.— Кругомъ было темно, хоть глазъ выколи, и пастора, едва онъ вошелъ, такъ и обдало сырымъ, подвальнымъ воздухомъ. Но вотъ вспыхнулъ синеватый огонекъ и желзные люди съ мечами и копьями въ желзныхъ рукахъ закивали на него своими пустыми шлемами. При слабомъ свт Бальтазарова фонаря онъ усплъ оглядться, куда онъ попалъ.

Онъ увидлъ себя среди высокой, просторной комнаты, стны которой, въ верхней своей половин, были убраны знаменами, значками и другими воинственный эмблемами. Пониже же тянулись огромные шкапы, биткомъ набитые оружіемъ всевозможныхъ видовъ. Кром того, полъ былъ заваленъ всякаго рода хламомъ, свидтельствовавшимъ, что оружейная зала втеченіе многихъ лтъ служила въ то же время и кладовою.

Въ самомъ отдаленномъ углу этой залы сидла, съежившись, на большомъ ящик какая-то фигура, въ которой пасторъ не съ разу узналъ генерала. Длинная, сухощавая фигура старика была укутана въ мховой халатъ, плшивую голову прикрывалъ спальный колпакъ, старое, осунувшееся лицо, искаженное страхомъ и холодомъ, смотрло какъ-то еще дряхле, вообще, старикъ являлся въ эту минуту предметомъ скоре состраданія, чмъ страха.

Генералъ пробормоталъ что-то такое, изъ чего Амброзіусъ не понялъ ни одного слова, но Бальтазаръ раскинулъ складной стулъ и пригласилъ господина пастора приссть, потомъ онъ отошелъ въ сторону и принялся разбирать оружіе, при чемъ, казалось, съ намреніемъ производилъ больше шума, чмъ было нужно.

Какъ скоро Бальтазаръ удалился, генералъ схватилъ руку пастора своими длинными, костлявыми пальцами и проговорилъ какимъ-то сиплымъ, боязливымъ голосомъ, отъ котораго коробило слушающаго:

— Спасите меня, батюшка!

— Отъ кого или отъ чего мн васъ спасать? спросилъ Амброзіусъ, невольнымъ движеніемъ высвобождая свою руку изъ этихъ влажно-холодныхъ пальцевъ.

— Отъ этой мерзкой бабы, отъ этой проклятой колдуньи, которая хочетъ во что бы то ни стало довести меня до вислицы.

— Какъ же можетъ она это сдлать? Вдь въ наши дни людей не вшаютъ ни за что, ни про что, замтилъ пасторъ.

— Ни за что, ни про что, пробормотало привидніе въ мловомъ халат и закивало при этомъ головою, прикрытою колпакомъ,— ну да, конечно, ни за что, ни про что… Стоитъ ли вшать изъ-за такихъ пустяковъ? И спустя столько лтъ? Вдь ужь я старый старичокъ и одною ногою стою въ гробу…

— Знаете ли, что я вамъ сваху? заговорилъ пасторъ строгимъ и жесткимъ тономъ.— Что у васъ на совсти лежитъ какое-то преступленіе, это ясно, не-то вы бы давно прогнали старую вдьму, не обращая вниманія на ея угрозы. Не знаю, въ состояніи ли я буду вамъ помочь, скоре, сдается мн, что нтъ, но ужь если вы хотите, чтобы я вамъ помогъ, то вы должны сказать мн всю правду, какъ она есть.

— Чтобы и вы могли отправить меня на вислицу, когда вамъ вздумается? сказалъ старикъ, и безобразная усмшка исказила его поблекшее лицо.— Какъ бы не такъ!

— Въ такомъ случа, поступайте, какъ знаете, сердито отвчалъ Амброзіусъ,— а я, право, не имю ни малйшаго желанія схватить смертельную простуду въ этомъ проклятомъ погреб.— И онъ всталъ со стула.

— Останьтесь, ради Бога, останьтесь, захныкало привидніе въ мховомъ халат.— Ужь если это непремнно нужно, я все вамъ скажу.

Амброзіусъ снова слъ. Старикъ задумался, какъ бы не зная, какъ приступить къ своей исповди: наконецъ онъ вымолвилъ:

— А что, батюшка, если бы я сдлался католикомъ?

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Вдь католикъ, не правда ли, можетъ гршить, сколько ему угодно, только онъ долженъ потомъ покаяться духовному отцу, тотъ замолитъ его грхъ и дло съ концомъ.

— Ну, нтъ, такъ дешево и у насъ не отдлаешься, отвчалъ пасторъ.

— Я никакихъ денегъ не пожалю, проговорилъ старикъ.

— Все это ни къ чему не поведетъ. Пожалуй, иной изъ моихъ собратовъ по ремеслу и возьмется, за порядочный кушъ, примирить васъ съ небеснымъ правосудіемъ, да съ земнымъ-то дло не такъ легко улаживается, а если я не ошибаюсь, оно-то васъ пуще всего и страшитъ.

— Такъ вы ничего не можете для меня сдлать?

— Ничего.

— А воли такъ, то убирайтесь же во всмъ чертямъ! воскликнулъ старикъ и, въ бшенств схвативъ случившееся возл него копье, приготовился запустить имъ въ голову своего гостя.

Онъ, безъ сомннія, и исполнилъ бы это намреніе, если бы въ эту самую минуту не раздался сильный стукъ въ дверь.

— Кто тамъ? крикнулъ Бальтазаръ.

— Это я, болванъ, отвчалъ шипучій голосъ.— Скоро ли ты уберешься домой? Ночевать, что ли, ты здсь расположился?

— Я сейчасъ кончу, отозвался Бальтазаръ.

— Слава теб, Господи! пора! проговорилъ голосъ за дверью.

Во время этихъ переговоровъ, генералъ прокрался ползкомъ къ самой стн и прижался въ ней, дрожа всмъ тломъ. Даже Амброзіусъ, при всей своей храбрости, искалъ вокругъ себя глазами оружія боле надежнаго, чмъ его суковатая палка.

Бальтазаръ подошелъ къ нему и шепнулъ: — я такъ и зналъ, что она не отважится сюда взойдти, она до смерти боится всего этого стараго хлама. Однако, ваше преподобіе, намъ пора идти, теперь она закрываетъ ставни, если мы не воспользуемся этимъ временемъ, то мы пропали.

— Такъ пойдемте же, отвчалъ пасторъ,— я ничего не имю противъ этого.

— Но вдь вы опять придете, батюшка? не правда ли, придете? стонало привидніе, шаркая своими широкими валенками по слдамъ пастора.

— Тамъ увидимъ, отвчалъ Амброзіусъ,— только врядъ ли я могу вамъ помочь.

— Я охотно отдамъ вамъ половину своего состоянія, если вы меня сдлаете католикомъ, такъ, чтобъ они не могли меня повсить.

— Увидимъ, увидимъ, отвчалъ пасторъ.

— Скоре, не-то мы опоздаемъ, шепнулъ Бальтазаръ.

Привидніе подкралось неслышными шагами въ той двери залы, которая вела во внутренніе покои, Бальтазаръ и Амброзіусъ вышли стеклянною дверью, въ паркъ. Едва они сдлали въ темнот нсколько шаговъ, какъ послышался грубый голосъ, взывавшій въ нкоторомъ разстояніи отъ нихъ: — cherche, Плутонъ, cherche.— Вслдъ за тмъ послышался трескъ ломавшихся сучьевъ, трескъ этотъ приближался по направленію къ немъ. У Амброзіуса невольно вырвался слабый крикъ, но Бальтазаръ шепнулъ ему: — собака меня знаетъ и не тронетъ того, кто идетъ со мною, вотъ она! Здравствуй, Плутонъ, здравствуй!

Громадная собака съ веселымъ лаемъ прыгнула на школьнаго учителя и положила ему на плечи богатырскія лапы, ту же ласку оказала она и пастору.

— Ну, ну! ладно, Плутонъ, а теперь ступай, ступай на мсто, проговорилъ Бальтазаръ, и собака снова кинулась въ кусты.

Пасторъ вздохнулъ всею грудью, когда въ лицо пахнулъ втеръ съ рки, безпрепятственно проносившійся открытымъ полемъ.

— Не проводите ли вы меня, до рки?

Въ голос, которымъ были сказаны эти слова, слышалось гораздо больше уваженія, чмъ въ прежнемъ тон пастора со школьнымъ учителемъ. Впродолженіи послдняго часа, маленькій, застнчивый человчекъ выросъ во мнніи своего спутника.

— Съ удовольствіемъ, ваше преподобіе.

— Скажите-ка мн, Бальтазаръ,— съ которыхъ поръ эта баба стала на ножахъ съ старикомъ? Вдь ей же, казалось бы, выгодне было жить съ нимъ въ мир и согласіи?

— Съ ныншней весны, ваше преподобіе, съ самой той поры, какъ здсь побывали господа изъ города. Она всегда была противъ того, чтобы ихъ превосходительство ладили съ своими родственниками. Она все попрекаетъ ему, что онъ проживается въ родню, въ особенности въ молодого господина Вольфганга, милаго добраго юношу…

— Знаю, знаю, старикъ мн разсказывалъ. Какъ вы думаете, Бальтазаръ, она не хвастаетъ, что можетъ подвести старика подъ уголовщину?

— Говорить-то, она часто объ этомъ поговариваетъ, только я смотрю на это, какъ на пустую угрозу.

— Гы, гм! промычалъ пасторъ.— Однако, вотъ и береговая тропинка, я не хочу васъ больше утруждать.

— Вы мн не дадите сегодня ничего переписывать? спросилъ Бальтазаръ.

— Ахъ да, чуть было не забылъ! вотъ вамъ работа. Да смотрите, понавдайтесь завтра во мн.

— Слушаю, ваше преподобіе.

Пасторъ отошелъ было нсколько шаговъ, но вдругъ обернулся и сказалъ:

— Не помните ли вы, Бальтазаръ, сколько времени тому назадъ умеръ красавецъ Юргенсъ изъ Кирхгейма, что служилъ у генерала въ охотникахъ.

— Тому, пожалуй, будетъ лтъ десять, ваше преподобіе.

— Скажите — я-то самъ былъ въ то время болнъ, такъ не припомню всхъ подробностей дла,— вдь онъ, если не ошибаюсь, умеръ скоропостижно? Бак это случилось?

— Онъ ночью, въ нетрезвомъ вид, свалился съ каменной лстницы, что ведетъ въ башню, и притомъ такъ несчастливо, что ударился вискомъ объ острый край нижней ступени и тутъ же испустилъ духъ.

— Скажите, какой несчастный случай! проворчалъ герръ Амброзіусъ.— Покойной вамъ ночи, Бальтазаръ.

— Прощайте, ваше преподобіе!

IV.

Въ ту же темную, дождливую ночь нсколько молодыхъ людей въ военныхъ мундирахъ сидли въ офицерской дежурной комнат форта Сэнъ-Себастіана въ Рейнштадт. На стол стояла дымящаяся пуншевая чаша, изъ которой честная компанія, видимо, успла уже сдлать не малое количество возліяній, комната была наполнена густыми облавами табачнаго дыма.

— Однако, господа, не сыграть ли намъ пульку въ отсутствіе вашего амфитріона? проговорилъ Буно фонъ-Гогенштейнъ, прерывая довольно длинную паузу, воспослдовавшую въ разговор.

— Что-о? промычалъ баронъ фонъ-Вилламовскій, успвшій задремать.

— Предлагаютъ тостъ за Бамиллу фонъ-Гогенштейнъ, пояснилъ ему лейтенантъ фонъ-Визе, славившійся своимъ злымъ языкомъ.

— De tout mon coeur! отозвался баронъ съ большою готовностью, но вельми заплетавшимся языкомъ’

Громкій взрывъ хохота привтствовалъ эту выходку.

Видламовскій опорогнилъ поданный ему стаканъ и снова прикурнулъ въ углу дивана. Фонъ-Визе подмигнулъ остальнымъ и окликнулъ его:

— Вилламовскій! послушайте-ка!

— Что вамъ тамъ еще понадобилось?

— Вы проговорились во сн, что обожаете Камиллу, Гогенштейнъ вернулся съ обхода, онъ это слышалъ и хочетъ стрляться съ вами.

— De tout mon coeur! снова замычалъ въ просонкахъ Вилламовскій,— по мн, пожалуй. Elle m’aime aussi… elle m’ai…

— Какъ расхвастался-то человкъ! вишь’ она его тоже любятъ! замтилъ Вуно.

— Ужь не хочешь ли ты, Куно, возобновить свои притязанія за красавицу? воскликнулъ фонъ-Визе.— Нтъ, братъ, хоть ты вообще и счастливъ въ женщинахъ, но на этотъ разъ провалился со стыдомъ.

— Точь въ точь, какъ вашъ братецъ на экзамен, договорилъ фонъ-Гинкель.

Это сравненіе за живое затронуло юнкера Одо, напомнивъ ему неудачу, уже вторично постигшую его три недли тому назадъ.

— Да ужь лучше бы я согласился еще двадцать разъ провалиться, чмъ такъ промаршировать, какъ Вольфгангъ сегодня на парад, прорычалъ онъ.

— Ха, ха, ха! засмялся фонъ-Гинкель,— а вдь точно изъ рукъ вонъ было плохо. Дядя выходилъ изъ себя, кричалъ, что сему виною большая ученость. Еще немного — и друга милаго засадили бы подъ арестъ…

— Либо исключили бы изъ полка, не хуже маіора, замтилъ фонъ-Визе.

— Ну, господа, между нами будь сказано, Дегенфельду это по дломъ.

— Вы читали его брошюру? Правда, что онъ въ ней чортъ знаетъ что городитъ?

— То есть, я вамъ скажу, изъ рукъ вонъ, что такое доказываетъ. Ничему, какъ есть, спуску нтъ. И вооруженіе-то, вишь, наше никуда не годится, и пріемы-то наши устарли, вс парады по боку, срокъ службы сокращается до одного года для пхоты, и до полутора года для кавалеріи, наконецъ, въ довершеніе всего, допускается производство унтеръ-офицеровъ въ офицерскіе чины.

— Да онъ никакъ рехнулся, замтилъ Куно.

— Чего добраго, да!

Въ эту минуту вошелъ въ комнату унтеръ-офицеръ.

— Что вамъ надо? крикнулъ на него фонъ-Гинкель.

— Рапортъ отъ…

— Лейтенантъ пошелъ длать обходъ. Что тамъ такое случилось?

— Арестовали человка за сопротивленіе патрулю.

— Ладно, засадите этого молодца въ арестанскую, а я ужь скажу лейтенанту, когда онъ вернется.

— Слушаю!

Унтеръ-офицеръ повернулся на каблукахъ и вышелъ.

— Вотъ такъ пошло теперь катать! замтилъ фонъ-Визе.— Съ той поры, какъ объявлено осадное положеніе, въ одинъ вечеръ понаберется больше арестантовъ, чмъ, бывало, въ цлую недлю. Ну, да давно была пора принять этихъ бюргеровъ къ рукамъ. Однако, что же этотъ Гогенштейнъ пропадаетъ?

— Не бось, осматриваетъ вс посты до единаго, проговорилъ Куно,— его мщанская совсть безъ того не успокоится.

— Однако, господа, не пора ли намъ по домамъ, Гогенштейнъ можетъ, если ему угодно, самъ допивать свой пуншъ.

Офицеры начали застегивать сюртуки и портупеи.

— Что это, господа! заговорилъ Вольфгангъ, входя въ комнату,— никакъ вы уже хотите разойдтись?

— Уже? отвчалъ фонъ-Визе,— теперь часъ, а вс мы вернулись домой только въ шесть часовъ. Кто васъ просилъ такъ долго длать обходъ.

— Я-то бжалъ, сломя голову.

— А коли такъ, сухо замтилъ фонъ-Визе,— то вамъ надо отдохнуть. Покойной ночи!

Проводивъ своихъ гостей, которые шумною гурьбою повалили изъ комнаты, Вольфгангъ поспшилъ открыть окно, чтобъ освжить атмосферу, насквозь пропитавшуюся табачнымъ дымомъ и винными парами, потомъ онъ позвалъ дежурнаго унтеръ-офицера я спросилъ у него, не произошло ли чего особеннаго въ его отсутствіе?

— Привели арестанта, господинъ лейтенантъ, мн было велли запереть его вмст съ другими, но онъ съ виду такой порядочный, что я отвелъ его, впредь до приказаній, въ офицерскую. Въ общей-то арестанской, господинъ лейтенантъ, кишмя кишитъ всякими наскомыми.

Унтеръ-офицеръ Рюхель, красивый мужчина съ умнымъ, оживленнымъ лицомъ, не позволилъ бы себ, конечно, подобное отклоненіе отъ дисциплины съ другимъ, но Вольфгангъ усплъ пріобрсть себ любовь и довріе своихъ подчиненныхъ.

— Что же, я долженъ его задержать? спросилъ Вольфгангъ тономъ человка, нуждающагося въ совт.

— Полагаю, что это не нужно, господинъ лейтенантъ, онъ еще не внесенъ въ списки? Да не угодно ли вамъ будетъ на него взглянуть?

— Пожалуй.

Унтеръ офицеръ Рюхель засвтилъ фонарь и повелъ Вольфганга узкимъ корридоромъ, оканчивавшимся дверью, которую отперъ.

— Дайте-ка мн фонарь, а сами потрудитесь подождать меня здсь.

— Слушаю, господинъ лейтенантъ.

Вольфгангъ вошелъ въ темную комнату. За столомъ, спиною къ двери, сидлъ арестантъ и, казалось, дремалъ, облокотившись на столъ.

Вольфгангъ подошелъ къ нему и началъ было:

— Милостивый государь!..

Арестантъ поднялъ голову.

— Дядя Петръ!

Петръ Шмицъ гнвно посмотрлъ своими темными глазами на стоявшаго передъ нимъ офицера, въ которомъ онъ, повидимому, не съ разу узналъ своего племянника. Презрительная улыбка мелькнула у него на лиц.

— Съ кмъ имю я честь говорить?

— Дядюшка, сказалъ Вольфгангъ взволнованнымъ голосомъ,— будьте же великодушне судьбы, которая ставитъ меня относительно, васъ въ такое ужасное положеніе.

— Какая тамъ судьба, mon cher! воскликнулъ Шмицъ, которому его горячность не дала доиграть принятую имъ на себя роль.— Судьба длаетъ насъ тмъ, чмъ мы сами захотимъ быть, однихъ честными людьми, другихъ же… Однако, господинъ лейтенантъ, вы пришли, конечно, сдлать какія нибудь распоряженія, пожалуйста, не стсняйтесь, мн же поскоре хотлось бы остаться одному.

— Дядюшка, дядюшка, вы будете завтра же горько жалть о томъ, что говорили такія рчи сыну вашей сестры.

Въ голос Вольфганга, было столько искренней, глубокой скорби, что у Петра, какъ онъ ни былъ раздраженъ, дрогнуло сердце.

— Что пользы хныкать? отвчалъ онъ ворчливо,— сдланнаго не воротишь. Ты, если не ошибаюсь, караульнымъ на этой гауптвахт, на которой твой дядя сидитъ подъ арестомъ, за то, что осмлился оказать сопротивленіе патрулю, нахально запрещавшему ему разговаривать на улиц съ двумя-тремя знакомыми. Оно конечно, положеніе не совсмъ ловкое, но, какъ я уже сказалъ теб, сдланнаго не воротишь, а потому, поступай такъ, какъ те6 велитъ долгъ службы. Какое мн тамъ слдуетъ наказанье? Въ цпи, что ли, меня закуютъ, или, быть можетъ, прямо разстрляютъ?

— Полагаю, дядя, что дло приметъ мене трагическій оборотъ, отвчалъ Вольфгангъ, грустно улыбаясь,— если ты только позволишь мн проводить тебя вонъ изъ крпости. Ты ни минуты здсь не останешься доле, чмъ самъ пожелаешь.

— Но въ томъ-то и дло, что я хочу здсь остаться, милостивый государь! воскликнулъ Петръ,— я не хочу быть игрушкою произвола, который хватаетъ свободнаго гражданина, какъ вора бросаетъ его безъ суда и слдствія въ сырой подвалъ, и потомъ выпускаетъ его, когда ему вздумается.

— Но, дядюшка, если теб не жаль меня, не жаль моей матери, которую вся эта исторія несказанно огорчитъ, то подумай, по крайней мр, о своихъ домашнихъ, о тетушк Белл, объ Оттиліи!

Сильне всхъ доводовъ подйствовало на дядю Петра имя Оттиліи.

— Твоя правда, проговорилъ онъ,— въ досад я совсмъ было и забылъ про бдную двчонку. О ты имешь въ ней, Вольфгангъ, горячую защитницу: ужь журила же она меня намедни, за то, что я тебя такъ круто принялъ, сердитъ я былъ въ тотъ вечеръ, ни дать, ни взять, какъ и нынче, когда ты вошелъ ко мн. Однако, мн отъ нея, чего добраго, опять достанется, если я не воспользуюсь твоимъ предложеніемъ выпустить меня на волю. А видитъ Богъ, Вольфгангъ, я бы охотне остался.

— Врю, врю, дядюшка, но тмъ большая будетъ заслуга съ твоей стороны выбраться отсюда.

Петръ нахлобучилъ на лобъ свою шляпу, сильно пострадавшую во время столкновенія съ патрулемъ, и направился къ двери. Вдругъ онъ остановился и тихо спросилъ:

— А что, Вольфгангъ, теб не будетъ непріятностей за то, что ты меня выпустишь?

— Не думаю, дядюшка, солдаты мн преданы, къ тому же, ты еще не внесенъ въ списокъ арестантовъ.

— Ну, коли такъ, то пойдемъ.

Вольфгангъ взялъ дядю подъ руку, отворилъ дверь и обратился къ Рюхелю, расхаживавшему взадъ и впередъ по корридору:

— Я хорошо знаю этого господина, тутъ, видимо, произошло недоразумніе. Я провожу его за крпостныя ворота.

— Какъ вамъ будетъ угодно, господинъ лейтенантъ…

Миновавъ нсколько постовъ часовыхъ, Вольфгангъ и его дядя остановились у подъемнаго моста, служившаго входомъ въ крпость.

— И такъ, дядюшка, покойной ночи! сказалъ Вольфгангъ.

— Покойной ночи! отвчалъ дядя Петръ, длая видъ, что не замчаетъ протянутую ему руку Вольфганга. Но отойдя нсколько шаговъ, онъ воротился и сказалъ:

— Дай руку, племянникъ! Я вижу, что у тебя въ жилахъ течетъ больше шмицовской крови, чмъ я думалъ. А что я тамъ сказалъ про судьбу, которую каждый человкъ самъ себ приготовляетъ, то ты это слишкомъ-то буквально не принимай. Теб тоже, поди, не легко исполнять то, что ты считаешь своей обязанностью. Прощай! да не забудь поклониться отъ меня матери.

V.

Возвратясь въ караульню, Вольфгангъ просидлъ нкоторое время передъ печкой, раздумывая о своемъ положеніи, но холодный и все еще сильно пропитанный табачнымъ дымомъ воздухъ караульни производилъ на него непріятное впечатлніе, и онъ, закуривъ сигару, снова застегнулъ пальто, и пошелъ на высокую стну, тянувшуюся за самой гауптвахтой, и упиравшуюся въ бастіонъ, значительно возвышавшійся надъ стною. Тамъ долго ходилъ онъ взадъ и впередъ. Ночной втеръ жалобно завывалъ, носясь по долин, и рвалъ деревья на гласис. По темному небу неслись черныя тучи, сквозь которыя только кое-гд просвчивали звзды. Влво у ногъ его спалъ городъ, и тишина была мертвая. Точно окаменлые великаны возвышались темныя колокольни церквей, а надъ ними, какъ царь мрака, господствовалъ темный соборъ. Тщетно Вольфгангъ старался разсмотрть какой нибудь предметъ, чмъ пристальне онъ всматривался, тмъ причудливе представлялось ему все, пушки на стн казались какими-то чудовищами, готовыми кинуться на свою добычу…

Эта печально-торжественная, темная ночь вполн соотвтствовала настроенію души Вольфганга. Какъ скоро оправдались его самыя скверныя опасенія! Въ какое несчастное положеніе попалъ онъ, противъ своихъ убжденій, противъ воли! И кому принесла пользу его жертва? Пользы отцу она не принесла, потому что онъ теперь, какъ и прежде, все жаловался на свое трудное положеніе. Матери? Ей еще мене: она все съ большимъ и большимъ страхомъ отступала передъ жизнью, и физическія страданія ея также страшно усилились вмст съ душевными страданіями? А между тмъ онъ принялъ на себя тяжелый крестъ, только ради блага своихъ родителей и подъ тяжестью его, силы его совершенно оставляли. Чмъ все это кончится! Такъ оставаться это не можетъ, неужели ему погибнуть отъ душевныхъ и тлесныхъ страданій, а между тмъ какъ измнить то, что кажется неизбжнымъ, какъ сама злая судьба?

‘Судьба длаетъ васъ тмъ, чмъ мы сами захотимъ быть….’ Вольфгангъ никакъ не могъ забыть этихъ словъ дяди Петра. Они слышались ему и въ жалобныхъ завываніяхъ втра, и въ насмшливомъ его свист. Мрачная ночь, казалось, только и говорила что эти слова: ‘Судьба длаетъ насъ тмъ, чмъ мы сами захотимъ быть…’

Чмъ сдлала она дядю Петра? бднымъ человкомъ, которому пришлось на пятидесятомъ году жизни отказаться отъ своихъ юношескихъ надеждъ, на осуществленіе которыхъ онъ употребилъ цлую жизнь неутомимой дятельности, и снова возвратиться къ тому поприщу, съ котораго онъ началъ. А между тмъ, какъ богатъ былъ дядя Петръ! какъ богатъ сознаніемъ, что впродолженіи всего этого времени никогда ни на волосъ не отступалъ отъ прямого пути человческихъ убжденій! сознаніемъ, что онъ всегда желалъ справедливаго, никогда не бывалъ съ собою въ разлад! Какъ невыразимо богатъ былъ дядя Петръ! какъ шло къ нему, когда онъ закидывалъ свою упрямую голову съ упрямыми курчавыми волосами, и говорилъ по своему обыкновенію отрывисто, отчеканивая каждое слово какъ молотомъ: ‘Судьба длаетъ насъ тмъ, чмъ мы сами захотимъ быть…’

Чмъ же она сдлала его, Вольфганга? Противуположнымъ тому, чмъ онъ самъ хотлъ быть — и хочетъ теперь еще сильне, чмъ прежде. Послдніе мсяцы, проведенные имъ въ столиц, въ центр политическаго движенія, съ Мюнцеромъ и его друзьями, выучили его наблюдать все, что происходило,— и сдлали изъ юноши человка. Передъ нимъ все ясне и ясне открывалась цль великой борьбы, вспыхнувшей не только въ его тсномъ отечеств, но и во всей Германіи, желающей единства. Изъ этой страшной картины передъ нимъ рисовались все ясне и осязательне отдльныя группы бойцевъ. Съ боле же яснымъ пониманіемъ, симпатія его къ честному длу свободы становилась все тепле, точно также и къ славнымъ битвамъ, происходившимъ на этой арен, и все сильне ненависть его къ грубому произволу и его орудіямъ. Онъ видлъ блестящій путь, къ которымъ можно привести народъ къ счастію, а самъ между тмъ шелъ какъ разъ по пути совершенно противоположному. Этотъ разладъ съ самимъ собою становился для него съ каждымъ днемъ тягостне. Между духомъ времени и духомъ сословія, къ которому онъ теперь принадлежалъ не могло быть примиренія,— они должны были бороться,— бороться во что бы то ни стало. Не могло быть примиренія, мира! Вдь добродушные примирители кончаютъ только тмъ, что сами или погибаютъ, или уносятся вихремъ въ борьбу!— это видлъ Вольфгангъ на судьб отличнаго человка, который встртилъ его, при его вступленіи на военное поприще, привтствіемъ, пожатіемъ руки и успокоительными словами,— изъ судьбы маіора фонъ-Дегенфельда. Тотчасъ же было узнано, что онъ, и только онъ могъ быть авторомъ брошюры, въ которой съ такимъ патріотизмомъ открывались самые тайные недостатки арміи. При первомъ же вопрос онъ сознался въ своемъ авторств и предложилъ представить доказательства врности каждаго его слова. Но на это предложеніе обвинители его и вмст съ тмъ судьи взглянули не такъ. Что такое врно? что такое доказательства? Субординація, безусловная субординація, слпая присяга служебнымъ правиламъ и непрогршительности власти! Вотъ достоинства хорошаго офицера! а кто не можетъ и не желаетъ ихъ имть, тотъ дурной офицеръ, позорящій корпорацію, а честь корпораціи и всей арміи требуетъ, чтобы такой офицеръ былъ отданъ подъ военный судъ, а военный судъ выгналъ такого офицера.— Эта судьба постигла господина фонъ-Дегенфельда черезъ нсколько дней посл возвращенія Вольфганга изъ резиденціи, а черезъ недлю на Рейвштадтъ было наложено осадное положеніе.

Вольфгангъ выходилъ изъ себя отъ этого происшествія, и только мысль объ отц, состарвшемся въ послдніе мсяцы на нсколько лтъ, и о матери, плохое здоровье которой все ухудшалось, удержала его отъ выхода въ отставку. Самъ другъ его, маіоръ фонъ-Дегенфельдъ уговаривалъ его остаться, хотя бы на короткое время. ‘Сдлайте это для меня,’ говорилъ онъ, ‘мн необходимо одному покончить съ этимъ дломъ. Вашъ выходъ въ отставку въ настоящее время повредитъ мн въ глазахъ многихъ, а ихъ хорошимъ мнніемъ я еще не могу пренебрегать. ‘ Вольфгангу пришлось уступить, хотя онъ не чувствовалъ себя убжденнымъ.

Такимъ образомъ на горизонтъ Вольфганга со всхъ сторонъ грозно собирались тучи, и увы! звзда, единственная золотая звзда, на которую онъ взиралъ въ Рейнфельденскомъ парк съ такбЙ врою въ душ — звзда, на которую онъ надялся, что она будетъ для него вчнымъ свтомъ силы и мужества во всхъ опасностяхъ этого міра — звзда эта потухала или, лучше сказать, свтилась только въ воспоминаніи, хотя замтно было стараніе поправить дурное впечатлніе, произведенное послдней сценой передъ отъздомъ Вольфганга изъ Рейнштадта. Ему написали письмо на самой нжной розовой бумажк, въ которомъ извинялись въ ‘смшномъ недоразумніи’ и увряли ‘жениха’ въ ‘самой пламенной любви. ‘ — Вольфгангъ съ доврчивостью влюбленнаго поврилъ въ начал этимъ увреніямъ, онъ просилъ прелестную двушку забыть все это происшествіе, и перешелъ къ тем, наполнявшей всю его душу, и говорить о которой съ будущей спутницей его жизни, было потребностью его сердца. Но бесда такого рода не встртила поддержки, ему писали ничего незначущія и, кром того, порядочно безграмотныя записочки на нжной розовой бумажк, до тхъ поръ, пока доврчивый Вольфгангъ не былъ пораженъ этимъ полнйшимъ отсутствіемъ мысли и не пришелъ въ отчаяніе отъ своего идола, передъ которымъ онъ такъ искренно молился отъ полноты своей юношеской любящей души.

Этому разочарованію способствовало, можетъ быть, гораздо больше, чмъ Вольфгангъ думалъ, письмо, полученное имъ изъ Уфергассе, черезъ нсколько недль посл прізда его въ резиденцію. Письмо это онъ такъ часто читалъ впродолженіе лта, что выучилъ его наизусть. И теперь, когда онъ стоялъ на бастіон темной ночью и освжалъ лицо ночнымъ сырымъ втромъ, это письмо постоянно приходило ему на память…

‘Милый Вольфгангъ! Тетушка поручила мн написать теб, что она все еще очень любитъ тебя, и что бы ты, ради этой любви, извинилъ нелюбезность, выказанную ею въ отношеніи тебя въ несчастный вечеръ передъ твоимъ отъздомъ. Я думаю теб нетрудно будетъ исполнить эту ея просьбу, такъ какъ ты знаешь такъ же хорошо, какъ и я, что у тетушки добрйшее въ мір сердце, и что она никогда не желаетъ зла, хотя и увлекается иногда своею раздражительностью. Ты бы только послушалъ, какъ она заступается за тебя, говоря съ дядей, а дядя — къ сожалнію надо признаться,— все еще говоритъ о теб не такъ хорошо, какъ я бы того желала. Конечно, и дядя любитъ тебя — я убдилась въ этомъ изъ тысячи мелочей, въ самой брани видна нжность его къ теб,— но вдь вы мужчины тверды, если дло касается вашихъ убжденій, впрочемъ такими и слдуетъ вамъ быть въ этой безпощадной жизни, такъ сильно ломающей васъ, и такъ деспотически располагающей всми вашими силами. И все-таки мн кажется,— и я часто говорила это дяд,— что два хорошихъ и умныхъ человка, должны же наконецъ встртиться у одной цли, хотя они* и идутъ различными дорогами, потому что цль ихъ одинаковая. Такимъ образомъ я твердо надюсь, что ты и дядя, не такъ сильно расходитесь въ принципахъ, какъ оно кажется. Вамъ не слдуетъ только сейчасъ же выходить изъ себя и горячиться, и тогда все пойдетъ какъ по маслу. Это я вижу ежедневно по тетк и по дяд. Они несогласны ни въ чемъ, а въ сущности стремятся всегда къ одному.— У твоей матери была я раза два. Она такая милая и добрая и мы иногда говоримъ о теб…’ Вольфгангу пришло въ голову, что съ другого мста стны, виднъ тотъ кварталъ города, гд находится Уфергассе. Онъ пошелъ туда. Небо нсколько разъяснялось и, при свт звздъ, можно было разсмотрть длинные ряды домовъ, у которыхъ кое-гд горли фонари, и въ окнахъ мерцалъ свтъ ночниковъ. Душа Вольфганга сжалась болзненнымъ влеченіемъ къ старому дому въ Уфергассе, гд въ старыхъ комнатахъ провелъ онъ счастливйшіе часы своего дтства, и который казался ему всегда настоящимъ убжищемъ отъ жизненныхъ бурь,— влеченіемъ въ добрымъ людямъ тамъ живущимъ, такъ мужественно борящимся съ несчастіемъ, и, вмст съ тмъ, такимъ добрымъ въ счасть,— влеченіемъ къ сдому, вчно занятому дяд, въ доброй, вспыльчивой тетк Белл, и въ высокой двушк съ темноголубыми, серьезными и любящими глазами,— къ двушк, встртившей его доврчиво и вмст съ тмъ сдержанно, какъ сестра, и которую онъ такъ любитъ, какъ только братъ можетъ любить сестру. Ему показалось какимъ-то безуміемъ, что впродолженіи недли, съ прізда его въ родной городъ, онъ избгалъ со страхомъ дома въ Уфергассе, какъ будто онъ бглецъ, отверженный, неосмливающійся переступать порога храма своихъ родныхъ боговъ. Если бы онъ пошелъ какъ желала его мать, и какъ повелвало ему его собственное сердце, его врно приняли бы дружелюбне, чмъ въ томъ другомъ дом на площади, гд въ каждомъ лиц, въ каждой богатой вощи прогладывала пустота! Ахъ, если бы онъ пошелъ! тамъ врно онъ нашелъ бы утшеніе и успокоеніе отъ лихорадки сомннія и раскаянія, пожирающихъ его,— въ сегодняшнюю ночь онъ могъ показаться на глаза дяди совершенно другимъ человкомъ, онъ могъ съ спокойной совстью выслушать слова: ‘Судьба длаетъ насъ тмъ, чмъ мы сами захотимъ быть…’

Такъ волновали мысли душу Вольфганга, въ то время, какъ тучи неслись по темному небу. Звукъ ружья караульнаго, отдававшаго ему честь, напомнилъ ему о его обязанностяхъ, такъ страшно давившихъ его своею тяжестью.

— Господи, когда это настанетъ часъ, когда я опять буду самимъ собою,— часъ освобожденія изъ-подъ этого ига?

— Не ране, чмъ я самъ призову его. Судьба длаетъ насъ тмъ, чмъ мы сами захотимъ быть…

VI.

Антонія фонъ-Гогенштейнъ уже нсколько дней жила въ своемъ замк Розенау. Разсянно проврявъ распоряженія, сдланныя управляющимъ къ ея прізду, она всмъ осталась довольна, но высказала это такимъ вялымъ тономъ, что герръ Фетлеръ и его жена, ожидавшіе себ совсмъ иной похвалы, были сильно разочарованы.

— Было изъ-за чего хлопотать, сказалъ Фетлеръ своей жен.

— Что и говорить! отвчала фрау Фетлеръ.— Только, знаешь ли, барыня-то наша съ прошлой весны сильно спала съ лица, она, должно быть, больна.

— И! большіе господа никогда не хвораютъ, отозвался герръ Фетлеръ.

А между тмъ, если только дурное расположеніе духа можетъ быть разсматриваемо, какъ симптомъ болзни, то здоровье Антоніи было, безъ сомннія, очень плохо. Она почти не выходила изъ своей комнаты, и каждый разъ, какъ фрау Фетлеръ являлась на ея звонокъ, почтенная экономка заставала свою госпожу въ полулежачемъ положеніи, съ неизмнно тоскливымъ выраженіемъ на прекрасномъ лиц. Разъ было фрау Фетлеръ осмлилась спросить, что съ нею? и получила въ отвтъ:

— Мн скучно.

Фрау Фетлеръ была душевно рада, когда наконецъ насталъ день, въ который госпожа ея ожидала гостей. Собственно гости должны были пріхать только къ обду, но уже въ десять часовъ утра къ подъзду подкатила наемная карета и, высадивъ высокаго господина въ шинели съ приподнятымъ воротникомъ, снова ухала.

Минуту спустя, незнакомецъ и Антонія сидли другъ противъ друга въ гостиной. Но нельзя сказать, чтобы ихъ лица выражали особенную радость или даже ту степень привтливости, которая предписывается законами общежитія.

— Какой у васъ усталый видъ, Антонія, замтилъ Мюнцеръ.

— Мн скучно, отвчала Антонія.

— Въ такомъ случа, вы, конечно, не засидитесь въ деревн.

— Кажется, я не для своего удовольствія пріхала зимою въ это захолустье.

— Это такъ, и наша партія должна быть вамъ безконечно благодарна за жертву, которую вы ей приносите. Но я къ тому велъ рчь, что наше ныншнее совщаніе будетъ послднее, къ какому бы результату оно насъ ни привело, вамъ, во всякомъ случа, нечего здсь доле оставаться, такъ какъ единственною цлью вашего пребыванія здсь было служить ширмами для нашихъ сходокъ. Вы какъ объ этомъ думаете?

— Ужь ты бы, кстати, называлъ меня ‘милостивой государыней.’

Мюнцеръ грустно улыбнулся.

— Извини меня, продолжалъ онъ,— но, вдь ты знаешь, когда рчь идетъ о политик, я забываю все остальное, не исключая даже нашу… дружбу.

— Когда рчь идетъ о политик! Да когда же о другомъто между нами бываетъ рчь?

— Стало быть, эта тема утратила для тебя всякій интересъ.

— Признаюсь, Мюнцеръ, мн до смерти надоло слушать эти вчные толки о реакціи да о революціи, о соціализм да о коммунизм… или, какъ тамъ еще называются ваши коньки? И хоть бы что изъ этого выходило!

— По крайней мр, ты должна мн отдать справедливость, что не я виноватъ въ томъ, что мы не трогаемся съ мста.

— Пусть такъ, но что же изъ этого? Признаюсь, была минута, когда я увлеклась твоими идеями, но вчно и вчно восторгаться идеями, вчно парить въ воздух и не чувствовать твердой почвы подъ ногами… Нтъ! я на это неспособна.

— Боюсь, Антонія, что мы перестали понимать другъ друга.

— Или никогда другъ друга не понимали.

— Въ такомъ случа, конечно, смшно было бы съ моей стороны добиваться нашего взаимнаго пониманія.

И онъ отошелъ къ камину.

Легкая рука легла ему на плечо, онъ обернулся и силился отвчать улыбкою на тревожно-испытующій взглядъ Антоніи, но улыбка ему не далась. Онъ кинулся въ кресло и закрылъ лицо руками, Антонія опустилась передъ нимъ на колни и ласково отняла у него руки отъ лица.

— Нтъ, Бернгардъ, оставь меня стоять передъ тобой на колняхъ, я тебя обидла и должна на колняхъ вымолить себ прощеніе. Но, Бернгардъ, будь же и ты справедливъ во мн, разв я виновата, что твои мечты объ общемъ благ не находятъ отголоска ни въ голов моей, ни въ сердц? Разв я виновата, что у меня нтъ сочувствія къ толп, что я живу для тебя одного и въ теб одномъ? Ты, я знаю, всю жизнь свою тщетно искалъ любви и нигд ея не находилъ, ни даже со мною… Да, Бернгардъ, я знаю, что ты и со мною не былъ счастливъ, какъ не былъ ты счастливъ въ объятіяхъ твоей жены. Я чувствую, что давно уже стала теб въ тягость… Что? ты качаешь головою? Такъ докажи же мн, что ты меня любишь, отдайся мн всецло, какъ я теб отдалась. Подемъ въ Италію, или нтъ, не въ Италію, тамъ еще хуже, чмъ у насъ… Подемъ на Востокъ, въ Сирію, и тамъ, въ тни пальмъ и кедровъ забудемъ эту ненавистную страну съ ея ненавистной политикой.

— А дти мои? спросилъ Мюнцеръ,— что съ ними станется?

Антонія выпустила его руки.

— Я опять совсмъ было забыла, что ты… женатъ, проговорила она сухо.— Ну, чтожъ? возьми дтей къ себ, вдь ты имешь на нихъ полнйшее право.

— Неизмримо большее право иметъ на нихъ мать, я не могу отнять дтей у матери.

— Ахъ, Боже мой! такъ возьми же и мать, и дтей опять въ себ въ домъ, если теб безъ нихъ не живется.

— Я такъ и думаю это сдлать.

— И ты нарочно такъ рано пріхалъ, чтобы объявить мн это?

— Дйствительно, я хотлъ теб это сказать, но конечно не такъ, какъ оно сказалось теперь.

— Не въ выраженіяхъ дло. Однако, не пойдти ли намъ въ садъ? Въ этихъ мрачныхъ комнатахъ такъ скучно.

— Не думаю, чтобы ты дйствительно дорожила моимъ обществомъ, продолжалъ Мюнцеръ, идя рядомъ съ нею по аллеямъ парка,— мн кажется, что лучшее, что я могу сдлать, это — возвратиться, подъ тмъ или подъ другимъ предлогомъ, къ моему семейному очагу.

— Да ужъ не отправиться ли теб сейчасъ же въ Кирхгеймъ? Кстати же, эта дорога, какъ разъ, пролегаетъ туда.

Антонія молча прошла нсколько шаговъ, потомъ продолжала:

— И такъ, я для тебя стала ничмъ! И отчего ты не хочешь прямо это высказать? Я такъ часто выпроваживала своихъ любовниковъ, надо же мн на себ испытать, что при этомъ чувствуется.

— Еще неизвстно, кто изъ насъ кого выпроваживаетъ, проговорилъ Мюнцеръ съ грустной улыбкой.— Врно только то, что въ наши отношенія вкралась какая-то фальшивая нота, чмъ скоре мы объяснимся другъ съ другомъ, тмъ лучше. Помнишь, когда ты перехала въ столицу, я сказалъ теб, что я не могу радоваться твоему прізду, потому что дружба, единственное чувство, уцлвшее на обломкахъ моего счастья, не можетъ удовлетворить тебя. Ты отвчала мн самымъ дломъ, ты ринулась въ водоворотъ политической жизни, ты ввела въ заблужденіе не одного тонкаго наблюдателя тою восторженностью, съ которую ты примкнула въ нашей партіи, но я зналъ тебя лучше: я зналъ, что въ глубин твоей гордой души ты презираешь то дло, за которое мы сражаемся. Другой, на моемъ мст, быть можетъ, почувствовалъ бы себя польщеннымъ такою жертвою, но для меня личность и дло неразлучны, если бы я могъ довольствоваться богатствомъ личности, то я преклонился бы передъ тобою. Быть можетъ, ты скажешь, что я требую невозможнаго, что та любовь, которая влечетъ мужчину къ женщин, не иметъ ничего общаго съ моими завтными идеями… Вотъ почему я говорю теб, Антонія: оставь меня, неисправимаго мечтателя, вчно гоняющагося за образами своей собственной фантазіи, и живи въ дйствительности: она твое царство и ты королева этого царства.

— А ты мой рабъ, перебила его Антонія и, смясь, обвила его шею руками.

— То-то, продолжала она,— ‘мечтатель, вчно гоняющійся за образами своей собственной фантазіи’, мечтай себ, сколько хочешь, и цлуй меня, сколько я хочу, тогда никому изъ насъ не будетъ обидно…

Въ эту минуту раздался топотъ лошадиныхъ копытъ и въ конц аллеи показался всадникъ, скакавшій во весь опоръ.

— Это Вольфгангъ, проговорилъ Мюнцеръ,— что привело его сюда?

Поровнявшись съ ними, Вольфгангъ осадилъ назадъ и спрыгнулъ на землю.

— Что такое случилось? воскликнулъ Мюнцеръ и Антонія въ одинъ голосъ.

— Да ничего хорошаго, отвчалъ Вольфгангъ.— Счастье, что я васъ такъ скоро отыскалъ. Около часа тому назадъ, приходитъ ко мн человкъ, называющій себя Еаіусомъ, и передаетъ мн отъ Дегенфельда записку, вотъ она: ‘Любезный В., вврьтесь вполн подателю этой записки и поразмыслите съ нимъ съобща, какъ поступить.’ — Затмъ этотъ Каіусъ разсказалъ мн, что Дегенфельдъ, къ которому онъ нсколько дней тому назадъ поступилъ въ услуженіе, арестованъ, и что онъ знаетъ отъ одного полицейскаго служителя, своего давнишняго пріятеля, что намреваются арестовать еще нсколькихъ человкъ, въ томъ числ и тебя, Мюнцеръ, что ты съ утра еще отправился въ Розенау и что надо какъ можно скоре предупредить тебя, чтобы ты не вернулся въ западню. Я вызвался скакать въ теб съ этимъ извстіемъ, Каіусъ одобрилъ мое намреніе, и вотъ, какъ видишь, я здсь.

— Но знаешь ли, Вольфгангъ, заговорилъ Мюнцеръ, посл нсколькихъ минутъ раздумья,— что ты подвергаешься большой опасности. Эта прогулка можетъ стоитъ теб твоихъ эполетъ?

— Чтожъ! он давно тяготятъ мн плечи, отвчалъ Вольфгангъ, съ грустной улыбкой.— Но, Мюнцеръ, потолкуемъ лучше о томъ, какъ теб спастись отъ угрожающей теб опасности. По моему мннію, теб всего лучше, не теряя ни минуты, скакать на желзную дорогу, а тамъ ты можешь сойдти на любой станціи и сбить съ толку своихъ преслдователей.

— Почему бы ему не остаться здсь? проговорила Антонія.— Вы безопасне здсь, чмъ гд либо, Мюнцеръ.

— Въ этомъ я что-то сильно сомнваюсь, сударыня, отвчалъ Мюнцеръ.— Напротивъ, все даетъ намъ поводъ думать, что полиція, такъ или иначе, пронюхала о задуманной нами сходк и только изъ предосторожности не арестовала насъ на мст преступленія. Но твой планъ, Вольфгангъ, тоже никуда не годится, мое бгство компрометировало бы безвозвратно и меня, и другихъ, въ немъ увидли бы несомннное доказательство нашей виновности, тогда какъ, если я спокойно дамъ себя арестовать, то они черезъ нсколько дней непремнно насъ выпустятъ, да еще должны будутъ извиниться въ своей глупости. И такъ, ты, Вольфгангъ, садись на своего вороного и скачи себ домой, а вы, сударыня, велите запречь для меня экипажъ, который довезетъ меня до городскихъ воротъ. У воротъ я сойду и, въ качеств невинно-гуляющаго пшехода, миную гауптвахту, повидаюсь по дорог съ Каіусомъ и другими, а тамъ, пожалуй, милости просимъ меня арестовать.

— Хорошо, воскликнула Антонія,— но вы должны меня взять съ собою. Я ни за что не останусь одна въ этомъ противномъ дом. Мы съ вами, Мюнцеръ, додемъ до моей загородной виллы, тамъ я васъ ссажу, это же будетъ и не такъ подозрительно, какъ если вы выйдете изъ экипажа передъ самыми городскими воротами.

Четверть часа спустя, супруги Фетлеръ глядли вслдъ удалявшемуся экипажу, который увозилъ Мюнцера и Антонію.

— Что это за господинъ въ черномъ, съ которымъ такъ много говорила наша барыня? сказала госпожа Фетлеръ.— Но, Господи помилуй, Фетлеръ, куда же ты идешь, за четверть часа до обда?

— Знай свои дла, грубо отвчалъ Фетлеръ.— Вдь я не спрашиваю же зачмъ господину пастору надо знать все, что длается у насъ въ дом. Прощай, черезъ полчаса я вернусь.

И Фетлеръ пошелъ къ сосдней церкви, мдный куполъ которой блестлъ сквозь обнаженныя деревья, при ясномъ полуденномъ солнц.

VII.

Предсказанія Мюнцера сбылись. Господина фонъ-Дегенфельда и пятерыхъ или шестерыхъ человкъ, арестованныхъ въ то утро, отпустили на слдующій же день, такъ какъ на обыскахъ у нихъ ничего не было найдено. Изъ квартир Мюнцера, во время его отсутствія, тоже поискали важныхъ измнническихъ бумагъ, но такъ какъ, несмотря ни на какое стараніе, не могли ничего найти, то и ршили наконецъ не безпокоить боле опаснаго демократа. ‘Кошка-реакція еще разъ упустила насъ, революціонныхъ мышей,’ сказалъ Мюнцеръ на слдующій день господину фонъ-Дегенфельду. ‘Мы еще не довольно жирны для нея, по если мы будемъ покоиться на лаврахъ, какъ покоились до сихъ поръ, но наврно достаточно растолстемъ отъ бездйствія. Я прихожу въ отчаяніе ведя, какъ дло наше съ каждымъ днемъ теряетъ подъ собой почву, а мы не шевелимъ и пальцемъ для того, чтобы прогнать врага.

— Наша ретивость ни къ чему бы ни привела любезный докторъ, отвчалъ фонъ-Дегенфельдъ.— Разъ, что у насъ нтъ силы съ перваго же разу опрокинуть непріятеля? Въ политик ршаютъ послдствія, лучше совсмъ не нападать, чмъ нападать безуспшно, потому что тогда непріятель узнаетъ, что онъ силенъ, а мы слабы. У реакціи есть опора — армія. Эта опора еще не сломала. Скверно, что демократія, получивъ въ март власть въ свои руки, не съумла воспользоваться своимъ положеніемъ, не удалила реакціонныхъ офицеровъ и не демократизировала армію съ генерала до солдата.— Но промахъ этотъ уже сдланъ. Ужь не исправишь? Нсколько вашихъ скрытыхъ ружей не помогутъ. Революція должна вспыхнуть тамъ, гд лежитъ центръ тяжести насилія. У насъ центръ тяжести въ арміи, и насъ можетъ снасти только революція, которая начнется въ арміи.

— Вы говорите, какъ солдатъ, господинъ фонъ-Дегенфельдъ, и, какъ солдатъ, вы, по моему мннію, придаете слишкомъ большой всъ своему сословію въ политик.

— Я боюсь, что время слишкомъ оправдаетъ меня, сказалъ фонъ-Дегенфельдъ, пожимая плечами.

— А какъ представляете вы себ такую военную революцію? спросилъ Мюнцеръ.

— Я ее вовсе не представляю исходящею изъ массы, отъ которой я ни въ какомъ случа не жду иниціативы, она можетъ быть произведена только какой нибудь авторитетной личностью. Армія есть то, что она есть, только вслдствіе сознанія своей силы, а сила эта происходитъ отъ солидарности интересовъ и товарищества. Это сознаніе льститъ даже простому человку еще боле, чмъ другимъ. Онъ знаетъ, что до тхъ поръ, пока не надвалъ пестраго мундира, онъ былъ чмъ-то въ род тряпки, и будучи какимъ нибудь мастеровымъ, работникомъ или поденщикомъ, онъ былъ всми презираемъ и долженъ былъ дрожать передъ каждымъ усатымъ солдатомъ. Онъ знаетъ, что когда онъ сниметъ пестрый мундиръ, онъ возвратится въ прежнему зависимому, униженному положенію. Солдатомъ же онъ можетъ проявить въ себ человка, такъ какъ онъ увренъ, что если онъ хорошо исправляетъ службу, то никто не посметъ тронуть волоса у него на голов, и что съ его стороны будетъ недостаткомъ чести, если онъ не отплатитъ за оскорбленіе или даже за попытку на оскорбленіе тотъ часъ же, и, если можно, то съ оружіемъ въ рукахъ. Онъ благодаренъ воинской институціи за это благодяніе, доставившее ему положеніе въ жизни, и благодаренъ ей какъ бы ни были тяжелы обязанности службы. Онъ проклинаетъ ненавистные ему короткіе волосы и все-таки охотно переноситъ ихъ по вышеприведеннымъ причинамъ. По этому, псни ваши о свобод, равенств и братств не производятъ на него ни малйшаго впечатлнія. Онъ знаетъ, что при какой бы то ни было свобод, равенств и братств ему не идти дальше пролетарія, и если онъ настолько развитъ, что понимаетъ, что и теперь онъ ни больше, ни меньше, какъ пролетарій, то все-таки онъ предпочитаетъ быть пролетаріемъ въ мундир чмъ пролетаріемъ въ блуз, такъ какъ первый — какъ членъ цлаго — есть нчто, а второй — ровно ничего.

— А результаты, которые вы выводите изъ этихъ, какъ мн кажется, довольно врныхъ мнній?

— А хотлъ только сказать, что солдата нельзя убдить, уменьшая или совершенно уничтожая въ немъ сознаніе того, что составляетъ его гордость и даже единственную опору въ его жизни: то есть сознаніе силы, основанной на товариществ. Напротивъ того, надо возвышать въ немъ это чувство, если желаешь разсчитывать на его благодарность, на его активную поддержку. Но сдлать это можетъ только человкъ представляющій собой и въ своемъ лиц военное сословіе, однимъ словомъ, счастливый полководецъ. Онъ можетъ длать съ арміей все, что ему угодно, онъ можетъ вести ее на бой противъ свободы или за свободу. Она всюду добровольно послдуетъ за нимъ, потому что армія похожа на гладкую доску, тотъ, кто будетъ достаточно силенъ, чтобъ сдержать ее одной рукой, другой можетъ писать на ней все, что ему угодно.

— Я думаю, что такого человка трудно найти, сказалъ Мюнцеръ.

— Безъ сомннія, отвчалъ фонъ-Дегенфельдъ, — но, тмъ не мене, я того убжденія, что мы должны его найти, если хотимъ выйти изъ нашего печальнаго положенія.

— А если такой человкъ приметъ власть въ первую минуту чистыми руками и чистымъ сердцемъ, а потомъ употребитъ ее противъ свободы, чему мы видимъ въ исторіи много примровъ? Впрочемъ армія не непобдима, это доказало намъ восемнадцатое марта, вскричалъ Мюнцеръ.

— По моему мннію, восемнадцатое марта намъ ничего не доказало, сказалъ фонъ-Дегенфельдъ,— кром безмозглости офицеровъ. Нтъ, нтъ, милый докторъ, вооруженный народъ всегда будетъ сильне невооруженнаго народа. Если вамъ, для того, чтобы проводить ваши идеи, приходится обезоруживать вооруженный народъ, а не примнять это оружіе для вашихъ цлей, то лучше откажитесь отъ такого дла, потому что изъ него никогда не выйдетъ проку.

— Когда нибудь выйдетъ, сказалъ Мюнцеръ,— потому что незамтная сила времени разрываетъ наконецъ базальтовыя скалы, почему же ей не разорвать и арміи, но это случится не скоро, по крайней мр мн не дождаться этого благополучія, но, кто знаетъ, можетъ быть мои дти, внуки… Ахъ, господинъ фонъ-Дегенфельдъ, тяжелая судьба того, кто вчно долженъ вкатывать на гору камень.

— Терпніе, любезный другъ, терпніе, вскричалъ фонъ-Дегенфельдъ, — если повсите голову вы, борящійся за жену и дтей, то откуда же я возьму силы, я, одинокій человкъ, у кого нтъ никого на свт, для кого бы можно было бороться и биться! Дайте мн жену, которую бы я любилъ… нтъ, я не хочу хвастаться, съ нкотораго времени я замчаю столько сдыхъ волосъ у себя на голов…

— Жену, которую бы любилъ, повторилъ Мюнцеръ, и глаза его приняли странное, задумчивое выраженіе, какое часто принимали въ послднее время,— которую бы можно было любить отъ всей души и быть любимымъ ею — ну, объ этомъ мечталъ въ свое время каждый изъ насъ, и мечта осталась просто мечтою.

— Что вы хотите сказать? спросилъ съ удивленіемъ господинъ фонъ-Дегенфельдъ.

— Я хочу сказать, что идеалы наши одно, а дйствительная жизнь другое, и кто можетъ согласить и т и другую,— тотъ счастливый человкъ. Прощайте!

— Кажется я затронулъ больное мсто въ сердц этого человка, проговорилъ про себя фонъ-Дегенфельдъ,— это открытіе дало бы мн ключъ въ руки и помогло бы многое объяснить въ характер и поступкахъ этого страннаго человка, надо спросить Вольфганга — онъ давно знаетъ его.

Тотчасъ же по возвращеніи своемъ, Вольфгангъ устроилъ знакомство Мюнцера съ фонъ-Дегенфельдомъ. Они очень скоро сошлись, такъ какъ въ характерахъ ихъ было много общаго. Оба были идеалистами, оба они, при положительномъ стремленіи къ общественному благу, не были практическими политиками въ собственномъ смысл этого слова. Оба они были пессимистами, что часто случается съ недюжинными людьми, отчаянно борящимися съ глупостью, тупоуміемъ и злобою. Господину фонъ-Дегенфельду приходило иногда въ голову, что грусть Мюнцера, доходившая иногда до глубокой подавленности, происходила не отъ неудачъ въ политик, а отъ какихъ нибудь другихъ причинъ. Въ особенности это поразило его посл послдней поздки Мюнцера, и потому фонъ-Дегенфельдъ воспользовался первымъ представившимся случаемъ, и просилъ Вольфганга сообщить ему нкоторыя подробности о частной жизни Мюнцера. Вольфгангъ могъ разсказать очень немного. Онъ рдко бывалъ въ семейств Мюнцера, дти у Бернгарда были милыя и ласковыя, о Клерхенъ же Вольфгангъ могъ сказать только, что она производила пріятное впечатлніе, но что ему всегда казалось, что тихая, скромная женщина не могла удовлетворить Мюнцера. Мюнцеръ никогда не говорилъ о своихъ семейныхъ обстоятельствахъ, и ему, Вольфгангу, долго казалось что онъ вовсе не женатъ. Что въ настоящее время жена Мюнцера и дти живутъ у стараго дяди, католическаго священника, гд-то въ деревн, а гд — онъ не знаетъ.

Вольфгангъ былъ почему-то очень разсянъ, и, передавая эти подробности, только сильне возбудилъ любопытство фонъ-Дегенфельда. Было очевидно, что Вольфгангъ совершенно занятъ своими собственными длами.

— Помогите мн, посовтуйте что нибудь, вскричалъ онъ, вскочивъ съ дивана, гд сидлъ подл фонъ-Дегенфельда, и заходилъ взадъ и впередъ по комнат,— я не могу доле играть этой печальной роли. Скажите мн, что никто не обязанъ быть лицемромъ, и что никто не можетъ требовать отъ насъ больше нашей жизни, но что, во всякомъ случа, мы должны сохранять честь нашу, наши убжденія отъ всякаго пятна — скажите мн то, что я по сту разъ въ день твержу себ — и я сниму этотъ мундиръ, который давитъ меня боле, чмъ вы думаете.

— Вы вн себя, милый другъ, сказалъ господинъ фонъ-Дегенфельдъ,— вы вроятно опять сдлали какой нибудь промахъ на развод, или принуждены были играть въ домино у Каталани.

— Какъ можете вы еще шутить?

— Серьезно, любезный Вольфгангъ, на вс вопросы ваши я могу отвтить и положительно и отрицательно, какъ отвчаете вы и сами, и все-таки, по моему мннію, вамъ надо пока продолжать играть свою роль. Вамъ не слдуетъ пренебрегать шансами представляющимися вамъ. Отецъ вашъ все-таки не вышелъ изъ своего критическаго положенія, это онъ мн сказалъ вчера самъ, мать ваша, этотъ ангелъ, а не женщина, больна и ее надо беречь больше, чмъ когда либо, ддушка вашъ не вкъ же будетъ жить и,— я буду говорить прямо,— я вовсе не желаю чтобы состояніе его перешло къ вашимъ родственникамъ. А потомъ — вы знаете, что въ глазахъ моихъ всего важне,— вы обязаны помогать вашей партіи, и не упускать изъ рукъ то, что получите. Вы для насъ можете быть гораздо полезне, чмъ вы предполагаете.

— Вы говорите это серьезно?

— Совершенно. Наполеонъ былъ въ ваши годы тоже простымъ поручикомъ.

— Да, но все-таки онъ былъ Наполеонъ.

— Его намъ вовсе не надо. Намъ нужно только человка съ нкоторыми военными способностями, которыми обладалъ корсиканецъ, и съ святой привязанностью къ свобод, которой онъ не обладалъ. Кто говоритъ вамъ, что вы не этотъ человкъ? Какое основаніе имете вы сомнваться въ себ? Разв у васъ нтъ способностей? а я говорю вамъ: у васъ есть способности, есть быстрота взгляда, скорое и врное сужденіе и физическая храбрость, которая не ищетъ опасности ради опасности. Все это данныя для военныхъ способностей. Что же касается вашей молодости, то въ такіе дни, какъ наши, человкъ живетъ быстро, и кром того, я вовсе не раздляю мннія Мюнцера, что ршеніе того сложнаго процесса наступитъ уже завтра или посл завтра. Вы говорите, что играете теперь печальную роль. Такъ, я согласенъ съ этимъ: но вдь это только роль. То, что потребуется отъ васъ впослдствіи, то вамъ не придется уже играть, а тмъ вы будете въ дйствительности: спасителемъ отечества, героемъ, который убьетъ стоглаваго дракона, держащаго въ плну принцессу свободу. Вольфгангъ, неужели у васъ нтъ честолюбія? Или цль, что я указываю вамъ, не стоитъ человческой жизни?

— Простите мн вопросъ.— Почему же сами вы не стремились къ этой цли? или лучше сказать, почему вы отказались отъ своего благопріятнаго положенія, выпустивши изъ рукъ бывшія у васъ средства?

— Потому что я — ну да, молодой другъ мой, вамъ могу я сказать это — потому что я не чувствую въ себ силы быть врачемъ нашихъ страданій, я могъ только принести себя въ жертву. Я могъ только приготовить путь другому, кто сильне меня, могъ только восклицать: кайтесь и исправляйтесь! Я знаю, что я смягчилъ не одно еще не совершенно зачерствлое сердце, бросилъ не въ одну голову искру свта: я исполнилъ долгъ свой.

При послднихъ словахъ большіе кроткіе глаза Дегенфельда заблистали, но потомъ выразительное лицо его омрачилось и голосъ задрожалъ, когда онъ проговорилъ:

— Я не буду отрицать, что эта жертва была мн тяжела, что меня возмущали клеветы, сыпавшіяся на меня, что я не разъ готовъ былъ сдлать глупость и броситься съ оружіемъ въ рукахъ на своихъ противниковъ. Все это я не отрицаю, любезный Вольфгангъ, не легко говорить всегда истину. Впрочемъ объ этомъ говорить нечего. У меня есть къ вамъ порученіе отъ нашей партіи.

— Наконецъ-то! сказалъ Вольфгангъ,— меня давно уже оскорбляетъ, что мн не выказываютъ большого доврія.

— Вы и за это должны быть благодарны, любезный Вольфгангъ. Никто не сомнвается ни въ вашей доброй вол, ни въ вашихъ принципахъ ни въ вашей храбрости, но, по моему личному желанію, васъ не хотятъ ставить въ неврное положеніе, чтобы вы не возились безполезно съ тайнами, которыя вамъ могутъ быть сообщены на честномъ слов. Когда придетъ время дйствовать, то все это сразу измнится, а теперь дло идетъ только о дипломатическомъ порученіи.

— А въ чемъ оно заключается?

— Вы знаете, что Мюнцеръ, съ тхъ поръ какъ здилъ въ резиденцію, разошелся съ вашимъ дядей, съ докторомъ Гольмомъ и всей ихъ партіей, почти совершенно солидарной съ нимъ и его партіей. Такой исходъ лта я считаю большимъ несчастіемъ, партія должна держаться вмст, или мы невозвратно погибли. Это я видлъ, и потому старался возстановить entente cordiale, но, къ сожалнію, безуспшно. У Мюнцера упрямый, своевольный характеръ, дядя вашъ Шмицъ, кажется мн, по всему, что я про него знаю, того же поля ягода. Ихъ личные характеры разъединяютъ ихъ еще больше, чмъ различіе мнній, которое въ сущности весьма незначительно. Несмотря на это, дло зашло такъ далеко, что мы не знаемъ какъ уладить вс эти непріятности. Поэтому вамъ надо помочь намъ не прямымъ вмшательствомъ, а тмъ, чтобы узнать какое настроеніе теперь въ Уфергассс. Конечно при этомъ вы можете дйствовать прямо: скрывать тутъ нечего. Хотите сдлать это для насъ?

— Отъ всей души, сказалъ Вольфгангъ,— я и безъ того хотлъ сегодня, сходить наконецъ къ дяд. Наконецъ! со времени нашей встрчи на гауптвахт, о которой я говорилъ вамъ, прошло уже четыре недли. Вы видите какой я энергическій человкъ.

— Неужели и вы начинаете уже бранить себя, господинъ поручикъ? улыбаясь сказалъ фонъ-Дегенфельдъ, провожая Вольфганга до дверей.— Предоставьте это намъ, отставнымъ маіорамъ, у насъ на это есть боле основаній. Прощайте! До скораго свиданья!

VIII.

И опять остановились станки въ заднемъ корпус шмицовскаго дома, и на этотъ разъ, врядъ ли можно было надяться, что они когда нибудь снова примутся за работу. Комната наборщиковъ, въ которой весною прошлаго года толпилось столько бородатыхъ лицъ, опустла, и добродушное лицо главнаго мастера, Венцеля Мюллера, уже не показывалось у слухового окошечка, выходившаго въ комнату редакціи, да я самая редакція осиротла. Вывска на лво отъ двери, гласившая, что здсь ‘Контора Народнаго Встника’, была снята, и Петръ Шмицъ могъ считать себя въ конецъ разорившимся человкомъ.

Петръ Шмицъ давнымъ давно предвидлъ, что дло идетъ къ подобной развязк. Чтобы остаться полнымъ хозяиномъ газеты и по возможности дольше сохранять этотъ органъ своей партіи, онъ скупилъ мало-по-малу вс акціи Народнаго Встника. Прежніе акціонеры были рады-радешеньки сбыть ихъ съ рукъ. Петръ Шмидъ видлъ, какъ эти акціи, нкогда столь цнныя, падали съ каждымъ днемъ въ цн, пока, наконецъ, изданіе газеты не стало дломъ совершеннйшей невозможности.

Но не одно сознаніе, что онъ идетъ на встрчу неминуемому раззоренію, отравляло ему жизнь въ послдній полугодъ существованія Народнаго Встника. Быть можетъ, еще тягостне этого сознанія, была для него необходимость ратовать въ газет противъ ея бывшаго главнаго редактора, депутата Бернгарда Мюнцера и крайней партіи, во глав которой онъ стоялъ. Мюнцеръ былъ когда-то его лучшимъ другомъ, онъ и до сихъ поръ любилъ его, какъ не любилъ никого въ жизни, кром Оттиліи и Маргариты. Но Петръ Шмицъ ставилъ общее благо выше своего личнаго чувства, а по его крайнему разумнію, Мюнцеръ сдлался теперь врагомъ этого блага.

Въ этой тягостной борьб, во время которой сердце его исходило кровью, Петръ Шмицъ нашелъ себ врнаго соратника въ доктор Гольм. Положеніе послдняго было ничмъ не лучше и даже, во многихъ отношеніяхъ, гораздо хуже положенія Шмица. Онъ потерялъ въ Мюнцер не только друга, но и высшій свой идеалъ, никто съ такою готовностью, съ такимъ безкорыстіемъ не воздавалъ должное генію Мюнцера, какъ Гольмъ. И нердко между строкъ Народнаго Встника, направленныхъ противъ Мюнцера, можно было прочитать трогательную жалобу человка, съ болью покоряющагося суровымъ требованіямъ долга.

И такъ, вывска надъ окнами, влво отъ двери, изчезла, это не мшало доктору Гольму по прежнему оставаться своимъ человкомъ въ дом Шмицовъ, особенно съ той поры, какъ онъ избралъ своею резиденціею дв заднія комнаты этого дома.

Фактъ этотъ вызвалъ сильное ощущеніе во всхъ кружкахъ, знавшихъ образъ жизни доктора Гольма. Всмъ было извстно, что онъ былъ охотникъ хорошо пость, любилъ жить въ щегольскихъ, свтлыхъ комнатахъ, а теперь, вдругъ, этотъ избалованный человкъ ршается обдать, если не за убогимъ, то, по крайней мр, за очень обыкновеннымъ столомъ, въ обществ ворчливаго, раззорившагося бюргера и плаксивой старой двы, и занимаетъ еще въ этомъ дом дв темныя и душныя комнаты,— какъ хотите, это было совершенно непонятно.— Объясненія этому странному обстоятельству стали искать въ плачевномъ состояніи его кармана, сильно пострадавшаго отъ прекращенія Народнаго Встника. Искренне всхъ была въ этомъ убждена тетушка Белла. Она гордилась тмъ, что можетъ помочь своему другу, сокративъ его издержки, по крайней мр, на половину.

— Шмицъ въ этихъ длахъ ничего не понимаетъ, сказалъ Гольмъ тетушк Белл,— слдовательно, его нечего и посвящать въ частности нашего условія — онъ найдетъ, пожалуй, что, платя за комнати 12 талеровъ въ мсяцъ, я раззоряюсь, но я платилъ сперва за такія-же комнаты вдвое дороже.— Или ему покажется, что 12 талеровъ за обдъ также очень дорого, да вы и сами говорите, что можете войдти въ меньшую сумму, но, если бы я платилъ меньше за свои насущныя потребности, мн было бы не по себ. Причтите къ этому еще 12 талеровъ за завтракъ, ужинъ и тому подобное, и вы увидите, что вамъ еле-еле будетъ въ пору свести концы съ концами.

Тетушка Белла въ жизнь свою ни разу не солгала, а потому и врила доктору Гольму на слово. Но, какъ удивилась бы эта почтенная двица, если бы узнала, что ее обманываютъ самымъ безсовстнымъ образомъ, что ея protg отъ роду не плачивалъ дороже теперешняго, а случалось, живалъ и на гораздо меньшія деньги, что, словомъ, честный журналистъ искалъ только благовиднаго предлога, чтобы помочь Петру Шмицу въ его плохихъ обстоятельствахъ.

IX.

Дяди Петра не было дома, Оттилія расположилась у окна и глядла сквозь листья плюща на темнвшую улицу. Хотя время было только въ конц февраля, но въ воздух сильно пахло весною, небо украсилось почти лтнимъ оттнкомъ, и просвчивало между кровель противуположныхъ домовъ. На улиц было тихо — только по временамъ вдали раздавались веселые голоса игравшихъ дтей.— Молодой двушк пришли въ голову стихи и она тихо напвала ихъ:

Не бойся сердце бдное

Вдь все же, все перемнится?

— Что же перемнится-то? спрашивала она себя, улыбаясь — Разв я не счастлива, чего мн не достаетъ? Конечно бдный дядя терпитъ нужду, и я ему лишнее бремя, но что же мн длать? При малйшемъ намек, что я хочу заработывать свой хлбъ въ чужихъ людяхъ, онъ такъ разсердится, что я не смю теперь и начинать разговора объ этомъ предмет, надо попробовать быть чмъ нибудь полезной здсь въ дом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Такъ это разв перемнится! А то чему же больше-то мняться? Что означаетъ это таинственное ‘все’, о которомъ говорится въ псн? это ‘все’ создаваемое теплымъ весеннимъ воздухомъ? Что это такое? Гд оно? цвтетъ ли оно въ далекой глубокой долин? цвтетъ ли оно тайно въ глубин собственнаго сердца?’

‘Конечно въ сердц! А то зачмъ же было бы сердцу бояться? Чего теб хочется бдное боязливое сердце?’

‘Чего хочется теб?’

‘Любви!’

‘А разв ты не любишь? Разв ты не любишь чуднаго старика съ сдыми курчавыми волосами и строгими глазами, которые такъ ласково улыбаются всякій разъ, какъ обращаются на тебя? Разв ты не любишь доброй тетушки, съ неутомимой трогательной нжностью заботящейся о своихъ домашнихъ? Разв ты не любишь ее такъ, какъ ты любила, бы мать свою, если бы она такъ рано не умерла? И разв они вс не любятъ тебя, гораздо больше чмъ ты того заслуживаешь? Чего же теб еще, безпокойное сердце?’

‘Любви!’

‘Любви къ кому?’

‘Любви къ сердцу такому же юному и безпокойному, какъ мое, безпокойному, но постоянному, боле сильному, чмъ мое сердце, которое дрожитъ передъ каждою опасностью, къ сердцу, какое бьется въ груди мужчины.’

‘Мужчины! а каковъ долженъ быть человкъ, котораго я полюблю отъ всего сердца, отъ всей души — которому можно будетъ посвятить всю жизнь? каждую минуту жизни — каждое біеніе сердца — каждую мысль души? Каковъ онъ долженъ быть?’

‘Умнымъ и добрымъ, умнымъ для того, чтобы можно было уважать его, и добрымъ, чтобы я не боялась его. У него должны быть гордые ясные глаза и кроткій голосъ, какъ у Вольфганга.’

‘Какъ у Вольфганга?’

‘Если бы Вольфгангъ былъ моимъ братомъ, тогда у меня былъ бы еще человкъ, котораго, я могла бы любить, и онъ тоже любилъ бы меня. Тогда онъ не могъ бы утерпть, живя въ город цлый мсяцъ, чтобы не повидаться съ сестрой. Тогда онъ приходилъ бы каждый день и я обо всемъ говорила бы съ нимъ: о своихъ музыкальныхъ занятіяхъ, обо многомъ, что мн такъ хочется знать, и о чемъ я вовсе не могу говорить ни съ дядей, ни съ теткой. Вотъ была бы жизнь веселая какъ солнечный, весенній день! Потомъ мы пошли бы вмст гулять. Прошлое лто, когда мы здили въ горы, я много думала о немъ. Какъ должно быть хорошо ходить по горамъ съ кмъ нибудь, на кого можно положиться, или, опираясь на сильную руку такого человка, смотрть съ вершины на зеленые лса и далекія долины и на блестящій потовъ! Ахъ если бы онъ былъ моимъ братомъ!’…

‘Но въ такомъ случа могъ ли бы онъ любить меня такъ, какъ я любила бы его? не полюбилъ ли бы онъ все-таки другую двушку, женился бы на ней, и меня все-таки оставилъ бы одну. Не была ли бы я тогда еще несчастне прежняго? Такъ какъ я не могла бы выйти замужъ, если бы любила отъ всей души такого брата, какъ Вольфгангъ, со мною вышло бы тоже самое, что съ бднымъ дядей Петромъ, который не перестаетъ жалть погибшую сестру.— Бдная тетка Маргарита! сколько времени прошло съ тхъ поръ^какъ я ее не видала? не хорошо это со стороны Вольфганга, что онъ ни разу не зашелъ. Можно ли мн идти туда? Почемъ знать какого онъ обо мн теперь мннія? И на письмо мое онъ не отвтилъ. Конечно отвта собственно было и не надо, а такъ строчки дв, ихъ написать не долго, а я бы и имъ была такъ рада. Невст своей врно онъ за то написалъ больше… ‘

‘Невст своей? Какова-то она? Она говорятъ такъ хороша, и вроятно очень умна — и потому нельзя на него стовать, что онъ предпочитаетъ ея общество нашему. А любитъ ли она его? Можетъ ли такая двушка, такая богатая и знатная, у которой все есть въ изобиліи, и вся жизнь которой проходитъ какъ веселый праздникъ,— можетъ ли она дйствительно любить? бываетъ ли у ней время, когда она чувствуетъ себя одинокой и покинутой? Мн кажется, что только тогда могла бы она понять какъ пустъ свтъ, и что значитъ не быть любимой такъ, какъ хотлось бы быть любимой’…

Она подперла головку руками и задумалась. На конц улицы показался Вольфгангъ, но не въ черномъ сюртук, какъ она его видла въ послдній разъ, а въ военномъ мундир, онъ шелъ быстрыми шагами и еще издали не сводилъ глазъ съ балкончика дядина дома.

Оттилія протерла глаза, чтобы убдиться, что это не сонъ.

— Неужели это въ самомъ дл Вольфгангъ? Какже это такъ? А я здсь совершенно одна.— Молодая двушка стала прислушиваться съ бьющимся сердцемъ не послышатся ли на лстниц шаги.

— Нтъ! онъ, должно быть, прошелъ мимо, ну, слава Богу! а все же не хорошо съ его стороны, что онъ не хочетъ зайдти на минутку.

Вдругъ лстница заскрипла, послышались быстрые шаги вдоль галлереи и кто-то постучался въ дверь.

— Войдите! хотла было крикнуть Оттилія, но у нея захватило духъ: стукъ послышался. снова.— Войдите! проговорила она на этотъ разъ удачне прежняго, потому что, по крайней мр, мебель въ комнат могла бы еще кой-какъ разслышать звукъ ея голоса, если бы имла уши.

— Добраго вечера, Оттилія! сказалъ Вольфгангъ, входя и протягивая ей руку.— Ты одна? спросилъ онъ, обводя комнату глазами.

— Дядюшка ушелъ куда-то, но скоро придетъ, а тетушка, кажется, въ кухн, я позову ее сейчасъ.

— Нтъ, нтъ, оставь ихъ, прошу тебя, я очень радъ, что могу говорить съ тобою наедин до прихода дядюшки и тетушки. Во-первыхъ, несу теб поклонъ отъ матери, она велла спросить у тебя, отчего ты къ ней не ходишь?

— Какъ поживаетъ тетушка? перебила его Оттилія.

— Сегодня ей немного лучше, но на дняхъ она опять была трудно больна. Ей сильно хочется скоре дождаться весны,

— Ахъ, если бы весна скоре приходила, и а только что объ этомъ думала. Шутка ли! вдь уже скоро годъ, какъ а живу здсь.

— А мн въ этотъ долгій промежутокъ времени довелось видть тебя всего два раза! проговорилъ Вольфгангъ.

— Не мудрено, вдь ты былъ три четверти года въ отлучк.

— Все же я могъ бы чаще приходить.

— Отъ тебя зависитъ наверстать прошлое.

— Разв можно воротить прошлое? спросилъ Вольфгангъ.— Этотъ вопросъ часто меня мучитъ.

— Все должно измниться, проговорила Оттилія.

— Ты думаешь?

— Тетушка идетъ! воскликнула Оттилія и быстро пошла ей на встрчу.

— Это кто такой? спросила тетушка Белла своимъ рзкимъ голосомъ.

— Это я, тетушка! отвчалъ Вольфгангъ, отходя отъ окна.

Тетушка Белла вскрикнула.

— Такъ и знала! проговорила она,— мн снилось сегодня, что ты придешь.

По ея взволнованному голосу Вольфгангъ никакъ не могъ догадаться, къ какой категоріи тетушка Белла относитъ свой тонъ, къ категоріи дурныхъ или хорошихъ? а потому онъ почелъ за лучшее быстро проговорить:

— Я уйду тетушка, если мое присутствіе теб непріятно.

— Вотъ какъ! ты уходишь? сказала тетушка Белла.— За чмъ же ты, въ такомъ случа, приходилъ? ты…

— Прощайте, любезная тетушка! перебилъ Вольфгангъ тихимъ голосомъ.

Чтобы достигнуть двери, онъ долженъ былъ пройти мимо тетушки Беллы. Когда онъ поровнялся съ нею, тетушка не выдержала и вскрикнула: Вольфгангъ!

Вольфгангъ остановился и тетушка съ стремительною нжностью кинулась къ нему на шею.

— Не сердись только, Вольфгангъ! приговаривала она, всхлипывая, — вдь я горячо люблю тебя и, видитъ Богъ, какъ мн тяжело, что ты насъ знать не хочешь.

— Милая тетушка…

— Вдь я знаю, что въ твоемъ сердц не все вымерло, вотъ и къ брату, на дняхъ, ты былъ такъ добръ! Ты добрый, славный мальчикъ! разв я не говорила этого, Оттилія?..

Но Оттилія ушла, видя, что дло между тетушкой и племянникомъ пошло на ладъ. Тетушка Белла воспользовалась этимъ случаемъ, чтобы доказать Вольфгангу свое довріе и повдать ему исторію шмицовскаго семейства за послднее время. Не еселая то была повсть!

— Ты только подумай, Вольфгангъ! заключила она,— что станется съ нами, если братъ скоропостижно умретъ? Конечно, онъ говорить, пожалуй, что долго еще проживетъ на свт, да вдь этими-то безбожными рчами скоре всего и накликается несчастье. Я ни за что не переживу его.— Но Оттилія, это доброе, чудное дитя, вдь у нея уже ровно никого не остается на цломъ бломъ свт… Я часто вижу во сн, что она, моя голубка, идетъ босикомъ, оборванная по большой дорог… И сколько же я слезъ проливала* посл такихъ сновъ… бда да и только. Эхъ, Вольфгангъ, если бы нашелся добрый человкъ, который взялъ бы съ моей души это бремя, я молилась бы ему, какъ святому.

— Ты опять мучаешь себя, тетушка, по старой привычк, пустыми опасеніями, сказалъ Вольфгангъ.— Дядя смотритъ молодцомъ, хоть куда, ну да положимъ, что твои пророчества сбудутся,— разв я не живой человкъ?

— Нтъ, Вольфгангъ, я, пожалуй, не сомнваюсь въ твоемъ добромъ расположеніи, да ты-то будешь не властенъ такъ поступать, какъ теб хочется, особенно если женишься. Неужели ты думаешь, что жена твоя позволитъ теб хлопотать и заботиться объ Оттиліи, какъ о родной сестр? Ты не знаешь, душа моя, Гогенштейновъ,— ну, не сердись на меня за это, Вольфгангъ. Я откровенно выскажу теб, что лежитъ у меня на душ,— женитьба эта не дастъ теб счастья, ты въ этомъ убдишься, когда будетъ поздно. Я не знаю твоей невсты, но положимъ, что она двушка не злая и не тщеславная — а вдь этого мало. Я знаю тебя съ пеленокъ, и знаю, что у тебя, будь твой отецъ хоть двадцать разъ Гогенштейнъ, настоящее шмицовское сердце. А шмицовское сердце не довольствуется обыденною любовью, оно любитъ каждою каплею крови и требуетъ такого же чувства, а коли ему не платятъ такою любовью, то шмицовское сердце изнываетъ въ безутшной тоск. Да, да, Вольфгангъ, я бы могла разсказать теб кое-что о томъ, каково шмицовскому сердцу обходиться безъ отвтной любви. Коли ты мн не вришь, взгляни на дядю, спроси-ка у него, отчего онъ остался старымъ холостякомъ?.. отчего? оттого, что онъ вообразилъ себ, что долженъ былъ жить и трудиться для счастья любимой сестры, да, Вольфгангъ! А потомъ, спроси у своей матери: была ли она счастлива съ той поры, какъ оставила нашъ домъ?

Тетушка Белла замолчала. Вольфгангу нечего было отвчать, ему казалось, что тетушка говоритъ его собственными мыслями.

Въ комнат стемнло, часы на стн повторяли съ какою-то педантическою важностью свое мрное: тикъ-такъ, тикъ-такъ.

— Тихій ангелъ пролетлъ, проговорила наконецъ тетушка Белла.

Въ открытую дверь пала полоса свта, черезъ минуту въ комнату вошла Оттилія съ зажженою лампою въ рукахъ.

— Нужно вамъ огня? спросила она.

— А и то! Вдь совсмъ стемнло, отозвалась тетушка Белла,— а у меня еще куча работы! Вообрази себ, Вольфгангъ, я вдь опять попала въ просакъ. Сосдкамъ нашимъ вздумалось вышить напрестольный покровъ для церкви святой Бригиты,— пригласили и меня. Конечно, я согласилась. Начали мы работу въ тестеромъ,— ну, еще это куда не шло! Но вотъ бда: одна вышла замужъ, другая куда-то ухала, третья заболла, четвертая такъ себ отказалась, пятая… что, бишь, съ пятой-то случилось? Ну, да что бы ни случилось, а дло въ томъ, что я осталась одна-одинешенька, и единый Богъ вдаетъ, какъ я кончу эту работу.

Тетушка разложила у себя на колняхъ громадный коверъ, протерла очки, надла ихъ и принялась вышивать. Оттилія подсла къ ней на низенькую скамечку и взяла подъ свое вденье одинъ изъ угловъ колоссальнаго ковра. Вольфгангъ забился въ уголъ дивана и никакъ не могъ наглядться на этихъ двухъ женщинъ гармонировавшихъ между собою, несмотря на огромную разницу лтъ.

— A y тещи-то что! мелькнуло у него въ голов. Его бросило въ жаръ при этой мысли, онъ вскочилъ съ дивана.

— Неужели ты уходишь, Вольфгангъ? спросила тетушка Белла, посматривая на него черезъ очки.

— Да вдь уже поздно, отвчалъ Вольфгангъ.

— И, глупости! замтила тетушка Белла.

— Быть можетъ, Вольфганга кто нибудь ожидаетъ, сказала Оттилія.

Вольфгангъ опять слъ.

— Меня никто не ожидаетъ, проговорилъ онъ.

Вдоль галлереи послышались чьи-то шаги.

— Дядюшка и докторъ Гольмъ! проговорила Оттилія, быстро вставая и отворяя дверь.

— Добрый вечеръ господа?

— Привтствую васъ, прелестная два! скандировалъ докторъ Гольмъ и, увидавъ Вольфганга, продолжалъ, не останавливаясь, тмъ же тономъ:— и тебя, о юноша, чуднымъ блескомъ металла сверкающій! Привтствую и васъ, Беллиссима — чудная тетушка, позвольте пришельцу въ зал очага отогрться…

— Нтъ, ужь вы лучше сядьте на стулъ, замтила тетушка Белла.

И докторъ Гольмъ услся на диванъ.

Дядя Петръ очень ласково поздоровался съ Вольфгангомъ, онъ никакъ не могъ забыть, что ровно годъ тому назадъ онъ очень нелюбезно встртилъ племянника въ этой же самой комнат.

— Долгонько же ты заставляешь ждать себя, сказалъ онъ, крпко пожимая руку молодому человку,— а мн давно уже хотлось сказать теб крпкое спасибо за твое заступничество. Ну, какъ поживаетъ сестра?

Дядюшка Шмицъ и Вольфгангъ начали ходить взадъ и впередъ по комнат. Вольфгангъ волей-неволей долженъ былъ сообщить ему самыя подробныя свденія обо всемъ, касавшемся Маргариты. Лило дяди Петра замтно омрачилось, когда Вольфгангъ сказалъ ему, что здоровье Маргариты становится все хуже и хуже. Онъ провелъ рукою по лбу и сказалъ:

— Я приду завтра провдать ее, вотъ уже 10 лтъ, какъ нога моя не была въ вашемъ дом, но Богъ всть много ли еще намъ съ ней осталось вмст жить на бломъ свт.

Дядя Петръ замтилъ, что эти слова производятъ тяжелое впечатлніе на Вольфганга и потому круто перешелъ къ политик. На его взглядъ настоящее политическое положеніе Германіи было изъ рукъ вонъ плохо.

— Реакція, продолжалъ онъ,— все запутала въ свою паутину. Военное положеніе въ большихъ городахъ придавило всякую политическую жизнь, наши руки связаны, рты зажаты. Я говорю теб все это не безъ цли, Вольфгангъ, ты знаешь, я сперва стоялъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ къ Мюнцеру, но Мюнцеръ отшатнулся отъ нашей партіи. Онъ хотлъ преобразить германское политическое движеніе въ какое-то космополитическое, а при этомъ условіи, если только его идеи восторжествуютъ, германское единство погибло навсегда. Къ тому же, онъ мало-по-малу отрекся отъ политико-экономическихъ принциповъ Народнаго Встника,— доказательствомъ тому служатъ его послднія брошюры, въ которыхъ онъ проповдуетъ самый ярый соціализмъ. Все это обстоятельства, которыя я, какъ человкъ партіи, не могу простить ему. Ошибаться можно, и я бы ничего не имлъ противъ него, если бы онъ только оставался послдователенъ самому себ. Но въ томъ-то и дло, что, со времени своего избранія депутатомъ, онъ впалъ въ самыя отчаянныя противорчія съ самимъ собою, а это, Вольфгангъ, подлежитъ уже не суду партіи, а суду общечеловческой нравственности. Я разошелся съ Мюнцеромъ не только какъ съ политическимъ дятелемъ, но, увы! я не могу въ немъ боле уважать и человка. Я долго отказывался врить ходящимъ по городу слухамъ о его семейныхъ длахъ, часто даже строго журилъ своихъ домашнихъ, когда они заводили объ этомъ рчь,— но теперь признаюсь, я всему врю. Къ несчастью, слишкомъ многое говоритъ не въ его пользу: разлука его съ женою, подозрительная короткость, съ невсткою твоего отца, короткость которая, что тамъ ни говори, вовсе не въ лицу демократу, дружба съ Дегенфельдомъ, который, не смотря на свои военно-революціонныя идеи, въ душ истый аристократъ, и своими наполеоновскими тенденціями, проглядывающими мстами въ его книг, въ конецъ вскружилъ голову Мюнцеру.— Аристократы говорятъ: Noblesse oblige, а я скажу, что и демократизмъ налагаетъ своего рода обязательства. Лукъ, который бы врно попадалъ въ цль, должно гнуть изъ цльнаго дерева. Что теб, голубушка?

— Тетушка проситъ закусить, сказала Оттилія, указывая на столъ въ глубин комнаты, который она успла тмъ временемъ накрыть къ ужину.

— Пойдемъ, моя малютка, пойдемъ, Вольфгангъ. А уже много времени прошло съ тхъ поръ, какъ мы росдили съ тобою послднюю бутылку.

Вольфгангъ направился къ столу, за которымъ успла уже расположиться тегушка Белла. Ужинъ, несмотря на спартанскую простоту, вполн оправдывалъ восторженную похвалу доктора Гольма, а также не стало дло и за бутылкой стараго вина. Все общество было въ наилучшемъ расположеніи духа.

— На душ у меня теперь, заговорилъ Петръ Шмицъ,— точно послднихъ 20, 25 лтъ въ моей жизни и не бывало, я стою опять при тхъ же обстоятельствахъ, какъ и тогда,— да и тутъ, кругомъ меня, все тоже и на прежнихъ мстахъ. Помните, Гольмъ, первый вечеръ, когда вы возвратились изъ Рима? Мы сидли за этимъ самымъ столомъ, вы, сестра Маргарита, твой отецъ, Вольфгангъ, который тогда только что былъ объявленъ женихомъ твоей матери, и… да! точно, и ты Белла въ тотъ вечеръ была случайно съ нами. Голова моя была набита различными планами, точь въ точь, какъ и теперь вы, Гольмъ, бредили объ Италіи, тетушка Белла сперва была немножко сентиментальна, а потомъ развеселилась, вдь она у меня уметъ порой быть веселой, и всегда бы оставалась такою, если бы знала, какъ это къ ней идетъ, молодые сидли также тихо, какъ и наша молодежь сегодня. Мн думалось въ тотъ вечеръ, что вкъ оно такъ останется. Ну, не всмъ желаніямъ сбываться, однако, тогдашнія мои мечты отчасти осуществились. Мы съ вами, Гольмъ, остались друзьями, Белла и я также начинаемъ ладить другъ съ другомъ, а если мы примемъ сына за отца, а вонъ ту кудрявую головку за мою Маргариту — то все будетъ, какъ есть, по старому. Чокнемтесь, дти, выпьемъ за то, чтобы старость оставалась юною и чтобъ молодежь брала примръ со стариковъ.

Рюмки зазвенли и Гольмъ сказалъ великолпную рчь гекзаметрами. Вольфгангъ мало понялъ изъ этой рчи. Задушевная веселость этихъ людей становилась ему укоромъ.— Они имютъ право быть веселыми, думалось ему, имъ не въ чемъ упрекнуть себя, имъ не нужно говорить да тамъ, гд совсть ихъ говоритъ нтъ.

Въ комнату вошла служанка и доложила, что пришелъ деньщикъ лейтенанта и желаетъ поговорить съ нимъ. Сердце у Вольфганга дрогнуло, какъ передъ бдою, онъ поспшно вышелъ.— Достаточно было бглаго взгляда на лицо деньщика, чтобы догадаться, что онъ пришелъ съ недоброй встью.

— Что скажешь? спросилъ Вольфгангъ.

— Вотъ, господинъ лейтенантъ, письмо отъ штадтрата.

Дрожащими руками вскрылъ Вольфгангъ письмо и прочелъ при тускломъ свт фонаря слдующія слова: ‘приходи сейчасъ домой, Вольфгангъ, мать очень заболла.

Твой несчастный отецъ.’

— Ты куда идешь? спросилъ Петръ Шмицъ, послдовавшій за нимъ въ сни.

— Мать опасно занемогла.

— Подожди съ минутку, я съ тобой пойду.

Черезъ нсколько минутъ оба вышли на улицу.

X.

— Слава Богу! наконецъ-то вы пришли! Съ этими словами встртилъ ихъ штадратъ.

Вольфгангъ подошелъ къ отцу и положилъ ему руку на плечо.

— Скажи, отецъ, матушка умерла?

— Нтъ, она еще жива, но страдаетъ ужасно, я не въ состояніи смотрть на эти муки.

Горе совершенно сломило штадтрата, даже присутствіе Петра Шмица, который уже десять лтъ не переступалъ за порогъ его дома, не произвело на него ни малйшаго впечатлнія.

— Мужайся, братъ, сказалъ ему Петръ,— понесемъ вдвоемъ то, что одному не подъ силу.

Штадтрадъ поднялъ свое искаженное горемъ лицо и безсмысленно глядлъ на Шмица.

— А ты крпко любилъ ее, проговорилъ Петръ.

— Одинъ Богъ вдаетъ, какъ крпко, простоналъ несчастный.

Вольфгангъ пошелъ въ комнату матери. Въ эти нсколько часовъ она успла страшно измниться. Молодой докторъ Брантъ былъ въ комнат. Онъ отвелъ Вольфганга въ сторону и спросилъ:

— Вы на все готовы, герръ фонъ-Гогенштейнъ?

— Да.

— Ваша матушка не переживетъ этой ночи.

— Много еще она будетъ мучиться?

— Она большую часть времени находится въ безпамятств, я длаю все, что въ моихъ силахъ. Надйтесь на меня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошла долгая, мучительная ночь, въ которую минуты тянутся годами. Дядя Петръ сидлъ недалеко отъ кровати, склонивъ свою преждевременно посдвшую голову на руку. Разъ только,— когда Маргарита начала бредить про свой старый домъ, про брата Петра, который былъ такъ безконечно къ ней добръ и которому она такъ дурно отплатила,— Петръ Шмицъ всталъ, тихо отошелъ въ самый темный уголъ комнаты и заплакалъ, какъ дитя. Да, то была долгая, мучительная ночь.

На разсвт Маргарита склонила голову на сторону, изборожденное страданіями лицо приняло свое обычное выраженіе тихой грусти. Цль многотруднаго странствованія была достигнута… и бремя жизни спало съ усталыхъ плечъ.

XI.

Было срое, холодное утро. За высокой монастырской оградой втеръ завывалъ въ верхушкахъ высокихъ деревьевъ. Отъ времени до времени крупныя капли дождя барабанили въ окна.

И въ такое-то утро Вольфгангу предстояло хоронить свою мать — свою кроткую, вяную мать, которая такъ любила теплоту и свтъ! Да ужь не бредъ ли все это было?

Вольфгангъ прижался горячимъ лбомъ въ холодному оконному стеклу. Чья-то рука нжно опустилась на его плечо: то была Оттилія.

— Вольфгангъ, бдный Вольфгангъ! Мн бы хотлось еще разъ взглянуть на нее, прибавила она тихо.

— Пойдемъ, Оттилія!

Вольфгангъ провелъ молодую двушку въ сосднюю комнату, гд въ открытомъ гроб лежала Маргарита. Оба подошли рука объ руку въ гробу и долго смотрли на прекрасное лицо покойницы.

— Помнишь, Оттилія, прошепталъ Вольфгангъ,— что она сказала въ тотъ вечеръ, когда мы оба стояли у ея кровати?

— Да! отвчала чуть слышно Оттилія.

— Она сказала: теперь у меня двое дтей,— Оттилія, хочешь ли ты быть моею сестрою?

— Хочу, прошептала она еще тише и, красня, наклонилась въ мертвой.

— А теперь ступай, моя дорогая! сказалъ Вольфгангъ, уводя плачущую двушку изъ комнаты.

Между тмъ на половин, занимаемой штадтратомъ, много набралось народу, то были, большею частью, сослуживцы штадтрата.

Былъ тутъ герръ Гейдтманъ, былъ и оберъ-бургомистръ Дашъ, который тщетно старался придать своему широкому, лоснящемуся лицу выраженіе, приличное обстоятельствамъ. Президентъ и полковникъ стояли около окна и разговаривали о чемъ-то, можетъ быть о Петр Шмиц, который стоялъ спиною ко всему обществу у другого окна и тихо барабанилъ пальцами по стеклу.

Тетушка Белла съ самой смерти Маргариты почти не оставляла, по желанію Вольфганга, домъ скорби. Сознаніе лежавшей на ней обязанности, ‘держать себя молодцомъ’ въ такую минуту, не давало ей слишкомъ предаваться печали, и она поспшно утирала изрдка набгавшую слезу. Что касалось штадтрата, то ничто не выводило его изъ сумрачной апатіи, онъ ровно ни о чемъ не заботился, и тетушка Белла взяла на себя распоряженіе похоронами, чтобы избавить Вольфганга отъ этой обузы.

— Ухъ ты, пожалуйста, оставь меня, Вольфъ, и не заботься ни о чемъ, я со всмъ одна справлюсь, и если прідутъ дамы, въ чемъ я, впрочемъ, сомнваюсь, то я ихъ приму отъ твоего имени. Ступай только, бдный Вольфъ!

Если бы кто зналъ, какъ ненавидла тетушка Белла ‘этихъ дамъ’, тотъ оцнилъ бы все величіе самоотверженія, съ которымъ она вызвалась подавить свою антипатію изъ любви къ Вольфгангу.

Тетушка Белла отправилась встрчать ‘дамъ’ въ ту самую минуту, когда Оттилія пошла еще разъ взглянуть на умершую. Дамы были какъ разъ въ томъ расположеніи духа, которое благопріятствуетъ возникновенію ссоръ. Быть можетъ, дождливая погода и ранній часъ визита были отчасти причиною этого настроенія, но всего боле были раздражены дамы поведеніемъ Вольфганга за послднее время. Онъ не только не казалъ къ нимъ глазъ вс эти дни, но позволилъ себ даже отвчать отказомъ на приглашеніе тещи ‘пріхать поразвлечься въ ея гостиной.’

Тетушка Белла встртила вошедшихъ дамъ самымъ чиннымъ поклономъ, какимъ только умла кланяться, и поздоровалась съ ними тономъ, который можно было назвать даже мягкимъ, если принять во вниманіе ея настоящее душевное настроеніе.

— Вы, кажется, розыгрываете здсь роль хозяйки, моя милая? спросила полковница.

— Если вы ничего не имете противъ того, чтобы я исполнила желаніе Вольфганга, то да! отвчала тетушка Белла.— Не хотите ли приссть?

— Я предпочитаю стоять, сказала президентша.

— Какъ хотите, возразила тетушка Белла.

— Съ кмъ я имю честь говорить? спросила полковница.

— Позвольте мн возвратить вамъ этотъ вопросъ, отвтила Белла.

— Мое имя Зельма фонъ-Гогенштейнъ.

— А меня зовутъ Арабеллою Шмицъ, проговорила тетушка, выпрямляясь во весь ростъ.

— Однако, признаюсь, сказала полковница, повернувшись спиною къ тетушк Белл и обращаясь къ Камилл,— я ршительно не понимаю поведенія твоего жениха.

Камилла пожала плечами.

— Вы, должно быть, не знаете, что значитъ хоронить мать? сказала тетушка Белла.

— Я говорила съ невстой лейтенанта фонъ-Гогенштейнъ, рзко возразила полковница.

— Мн кажется очень страннымъ, что невста моего племянника не находитъ ни слова въ защиту своего жениха, когда при ней его обвиняютъ въ незнаніи приличій, отозвалась тетушка Белла.

— Вотъ вы такъ, кажется, никогда не ходите въ карманъ за словами?

— Слава Богу, нтъ.

Появленіе Оттиліи прекратило эту перебранку. Отъ тетушки Беллы не ускользнулъ высокомрный взглядъ, которымъ молодыя двицы фонъ-Гогенштейнъ съ ногъ до головы окинули Оттилію, между тмъ, какъ президентша направила на нее свой лорнетъ, а полковница занялась разглядываніемъ картины на стн, чтобы только не отвчать на застнчивый поклонъ Оттиліи. Тетушка Белла подозвала къ себ племянницу и сказала:

— Пойди, однься, дитя мое, а потомъ, будь добра, прошу тебя, прогрй хорошенько мой салопъ, но, смотри, сама!

— Зачмъ вы ее услали? спросила президентша.

— Чтобы не подвергать ее боле нелюбезнымъ взглядамъ этого общества.

— А лучше бы было, если бы мы остались дома, mes enfants, сказала президентша.

— Вотъ это дйствительно правда! сказала тетушка Белла, длая шагъ впередъ.— Зачмъ вы пріхали сюда? вдь не изъ любви же къ усопшей, потому что, пока она была жива, вы презирали ее и знать не хотли. Да-съ, сударыни мои, нечего морщить-то носы. Меня вдь этимъ не запугаете. Я вдь не такая овечка, какъ моя бдная Маргарита, не будь она такая овечка, она бы давно вамъ сказала то, что я теперь говорю. Она бы сказала вамъ: оставьте меня въ поко съ вашею фальшивою ласкою! я не кляну васъ, хотя вы и были проклятіемъ всей моей родни, у меня нтъ къ вамъ ненависти, хотя вы и отняли у меня то, что мн было всего на свт дороже, объ одномъ я васъ прошу: оставьте меня въ поко при жизни и въ гробу! Да, да, сударыни мои, она сказала бы вамъ это, да у нея смлости не хватало, а я не боюсь васъ и говорю вамъ это отъ ея имени: а теперь, коли хотите, идите и жалуйтесь на меня моему зятю или племяннику или кому вамъ угодно и какъ вамъ угодно, я васъ не боюсь.

И тетушка Белла, сверкнувъ на нихъ еще разъ своими темными глазами, вышла изъ коинати.

— Она, кажется, съ ума сошла, сказала президентша.

— Нтъ, мы сошли съ ума, что терпимъ это, отозвалась полковница.

— Да что же намъ было длать, Зельма? спросила президентша.

Дамамъ некогда было ршать этотъ вопросъ, потому что похоронный поздъ тронулся въ путь.

XII.

Въ полдень того же дня, въ салон президентши происходила одна изъ тхъ сценъ, для скрытія которыхъ и были, вроятно, устроены толстыя дубовыя двери и тяжелыя портьеры. Фрейленъ Камилла и фрейленъ Аврелія поругались, нжная мать тщетно силилась унять враждующихъ, Жоли, съ своей стороны, принималъ въ этомъ дл участіе и выражалъ свое мнніе такимъ лаемъ, что президентъ вышелъ изъ кабинета, чтобы освдомиться о причин страшнаго шума.

Дло началось съ того, что Аврелія попрекнула Камилл, что она такъ кокетничаетъ съ Вилламовскимъ, какъ, бывало, до своего обрученія, Камилла, съ своей стороны, возразила, что сестр до этого нтъ ни малйшаго дла, на что Аврелія отвчала, что ей, напротивъ, до этого очень много дла, такъ какъ она, Аврелія, вовсе не желаетъ засидться въ двкахъ, что должно непремнно случиться, если Камилла будетъ завлекать въ свои сти всхъ мужчинъ, здящихъ къ нимъ въ домъ.

Президентъ только-что было открылъ ротъ, чтобы начать свое обычное: но дти… какъ Аврелія перебила его:

— Я напередъ знаю все, что ты скажешь, папа! а такъ какъ я, по обыкновенію, останусь въ виноватыхъ, то не вижу, съ какой стати я дамъ себя выбранить въ присутствіи младшей сестры.

И Аврелія быстро вышла изъ комнаты, хлопнувъ дверью.

— Мило, фрейленъ Аврелія, очень мило! насмшливо замтила Камилла, глядя ей вслдъ.

— Вдь и теб, Камилла, не мшало бы обратить нсколько вниманія на свое поведеніе, сказалъ президентъ тономъ легкаго упрека.

— Теперь я должна выслушивать выговоръ, который заслужила Аврелія — нтъ, благодарю покорно!— и молодая двушка вышла въ другую дверь.

Счастливые родители переглянулись въ смущеніи.

— Боюсь, что мы съ тобой избаловали дтей, заговорилъ президентъ.

— Вольно-жъ теб было несправедливо упрекнуть Самиллу!

— Хотлось бы мн дожить до того дня, когда я у тебя буду правъ, а дти виноваты!

— Если ты неправъ, какъ я могу согласиться съ тобою?

— Но, ma ch&egrave,re, заговорилъ президентъ самымъ вкрадчивымъ тономъ,— кто же хлопоталъ объ этой несчастной помолвк съ Вольфгангомъ, которая стала теперь причиною всего горя? Вдь я же не виноватъ, что Камилла терпть не можетъ Вольфганга?

Такъ какъ справедливость доводовъ президента была слишкомъ очевидна и не допускала возраженій, то президентш не осталось другого выхода, какъ прижаться въ уголъ дивана, вынуть платокъ и дать волю слезамъ.

Президентъ тщетно пустилъ въ ходъ всю силу своего краснорчія, чтобы умиротворить раздраженную супругу, наконецъ онъ прибгнулъ къ послднему средству: опустился передъ плачущей на колни.

Въ это мгновеніе послышался легкій шумъ, занимавшій средину между кашлемъ и сиплымъ смхомъ, и президентъ быстро вскочилъ на ноги.

— Любовь никогда не старетъ! пропищалъ вошедшій.

— А mon cher ami, какъ вы поживаете, какъ идутъ ваши дла? привтствовалъ президентъ медицинальрата, торопливо протягивая ему руку,— какъ вы умете придти всегда кстати, мы только что говорили о васъ. Опять начинается старая исторія: съ Камиллою, просто, сладу нтъ, да и женихъ ея — я совершенно согласенъ съ тобою, милая Клотильда,— держится относительно нея какъ-то странно, и у меня не хватаетъ почти духу обвинять двушку, что ея старая страсть къ Вилламовскому опять воскресаетъ.

— Что у васъ все Вилламовскій да Вилламовскій на язык, чтобъ ему! огрызнулся медицинальратъ.

Супруги съ удивленіемъ переглянулись между собою.

— Извините, продолжалъ медицинальратъ,— я немного погорячился, но вдь вы знаете мою привязанность къ вамъ и къ вашему семейству. Скажите, отчего вы не распредлите поклонниковъ между обими вашими дочерьми поровну, вмсто того, чтобы сосредоточивать всхъ на одной Камилл. Вилламовскій, съ той поры, какъ получилъ наслдство отъ своей тетки, сталъ опять завиднымъ женихомъ. Онъ хочетъ жениться во что бы то ни стало, а потому такъ же охотно возьметъ Аврелію, какъ и Камиллу. Авреліи же, съ другой стороны, страшно надоло разыгрывать везд второстепенную роль. Нтъ ничего легче, какъ ихъ свести.

Супруги еще разъ переглянулись, на этотъ разъ, съ радостнымъ изумленіемъ.

— А вдь, право, недурно! воскликнулъ президентъ.— Но Камилла? но Вольфгангъ?

— Гмъ! промычалъ маленькій человкъ,— тутъ передъ нами лежитъ двойная задача: во-первыхъ, обезпечить за Камиллою наслдство старика, во-вторыхъ, употребить Вольфганга, какъ средство для полученія этого наслдства: а лишь только онъ выгребетъ для насъ каштаны изъ огня, то его можно и спровадить. Само собою разумется, было необходимо согласиться съ требованіями старика, надо было дать ему свыкнуться съ мыслью, что Камилла и Вольфгангъ его наслдники. Разъ достигнувъ этого’ можно такъ повести дло, что Вольфгангъ, волею или неволею самъ сойдетъ со сцены, и Камилла останется одна. А все это почти уже достигнуто, милостивые государи. Если не ошибаюсь, то нашъ молодчикъ, не сегодня, такъ завтра, готовъ возвратить Камилл ея общаніе. Теперь дло въ томъ, чтобы подсунуть этотъ отказъ генералу именно въ такую минуту, когда нашъ молодецъ повздоритъ хорошенько съ нимъ. Къ счастью, и въ этомъ отношеніи судьба намъ помогаетъ. Молодца нашего тяготятъ эполеты,— будьте уврены, онъ не долго ихъ проноситъ, вотъ тутъ-то мы и обдлаемъ свое дло.

— Не слишкомъ ли рискованна эта игра? возразилъ президентъ.

— Не рискуя, ничего не выиграешь, отвчалъ медицинальратъ.

— Cher ami, что у васъ за дипломатическая голова! воскликнула президентша съ неподдльнымъ удивленіемъ.

— Вы находите? проговорилъ съ самодовольствомъ маленькій человкъ.— Скажу вамъ еще больше. Старикъ не такъ уже жалуетъ Вольфганга, какъ прежде, онъ мн самъ говорилъ: ‘ молодецъ этотъ стоитъ мн чертовскихъ денегъ’. А деньги идутъ черезъ руки штадтрата, слдовательно ясно, куда он изчезаютъ.

— А жаль мн будетъ брата, проговорилъ президентъ,— если онъ въ конецъ раззорится. Сегодня на похоронахъ онъ казался совершенно убитымъ.

— Но, любезный президентъ! сказалъ медицинальратъ,— я васъ право, не понимаю: если вы въ самомъ дл питаете такую нжность къ своему братцу, чего я, впрочемъ, до сихъ поръ не замчалъ, то вы за него же должны радоваться, что онъ отвязался наконецъ отъ своей вчно-больной, вчно-плакучей сожительницы. Я уже мсяца четыре тому назадъ говорилъ, что нельзя спасти, въ благодарность за мою откровенность, мн предпочли демократа доктора Бранта. Я еще не такъ-то легко забуду штадтрату этотъ аффронтъ.

— Retournons a nos moutons, cher ami, перебила его президентша,— вы еще не разршили намъ одного вопроса: положимъ, что мы сосватаемъ Аврелію за Вилламовскаго и отдлаемся отъ Вольфганга, что же или, врне, кто же останется намъ для Камиллы? Если вы отнимаете у насъ одного зятя, то на васъ лежитъ обязанность замнить его другимъ.

Медицинальратъ фонъ-Шнепперъ вытянулъ свои ножки, откинулся въ кресл, завертлъ свою золотую табакерку между большимъ и указательнымъ пальцемъ лвой руки, самодовольно взглянулъ на себя въ трюмо и проговорилъ съ какой-то странной улыбкой:

— Какъ я вамъ нравлюсь, сударыня?

— Mais sans doute cher ami, отвчала президентша, принимая его вопросъ въ буквальномъ смысл и направляя на него свой лорнетъ.

— Въ самомъ дл! продолжалъ онъ тмъ же тономъ,— неправда ли, вдь я отлично сохранился для своихъ 60 лтъ? пред’ ставьте къ этому, что у меня четверть милліона чистыми деньгами и практика въ 10 тысячъ талеровъ въ годъ. Врная служба моя государю и отечеству была еще недавно почтена высочайшею наградою, какой только я могъ ожидать, мало того, я имю виды, при первой перемн въ состав министерства, получить портфель одного почтеннаго старца, успвшаго уже выжить изъ ума… Такого человка, сударыня моя, и вы, я думаю, не прочь имть своимъ зятемъ.

— Ха, ха, ха! засмялась Клотильда.— Какой вы, однако, шутникъ, mon ami.

Въ эту минуту въ гостиную вошелъ ассесоръ фонъ-Визе. Лицо молодого человка было блдно и носило признаки необыкновеннаго волненія.

— Что такое случилось, герръ фонъ-Визе? воскликнули присутствующіе въ одинъ голосъ.

— Неслыханная новость, проговорилъ фонъ-Визе, въ изнеможеніи опускаясь въ кресло,— я ни за что бы ей не поврилъ, если бы не узналъ ея изъ врнйшихъ источниковъ.

— Ахъ, Боже мой, вы хотите уморить меня! простонала президентша.

— Новость эта состоитъ въ томъ,— только вы ужь, пожалуйста, господа, не поминайте меня лихомъ за принесенное мною извстіе — что сегодня, по приказанію оберъ-штадтанвальта, арестованъ вашъ дядюшка, генералъ, и привезенъ сюда подъ конвоемъ.

Блдное лицо президента сдлалось еще блдне, президентша приготовилась упасть въ обморокъ, а герръ фонъ-Шнепперъ, видимо, смшался отъ всей этой сцены.

— Быть не можетъ, Визе? откуда вы это узнали? пробормоталъ президентъ.

— Отъ моего брата, референдарія, отвчалъ фонъ-Визе,— онъ самъ велъ протоколъ перваго допроса.

— Но, Боже мой! въ чемъ его обвиняютъ?

— Объ этомъ мой братъ не могъ и не хотлъ слишкомъ распространяться, отвчалъ ассесоръ, показывая глазами на президентшу, которая, какъ окаменлая, сидла, прижавшись къ углу дивана.

— Я думаю, милая Клотильда, теб всего лучше будетъ отдохнуть немного въ другой комнат, сказалъ президентъ, подавая руку жен и отводя ее въ сосднюю комнату. Потомъ онъ быстро воротился, схватилъ фонъ-Визе за руку и проговорилъ сиплымъ голосомъ:

— Вы знаете, въ чемъ дло? Говорите, ради Бога, скоре!

— Если вы этого непремнно требуете, то длать нечего, скажу, на генерала поступилъ отъ его ключницы доносъ, она обвиняетъ его въ убійств слуги, совершенномъ лтъ восемь или десять тому назадъ. Генералъ, само собою разумется, отпирается отъ всего, но братъ говоритъ мн, что онъ очень перепуганъ и смущенъ, немудрено, что дло это приметъ дурной оборотъ.

Президентъ опустился на стулъ.

— Какъ вы думаете, Визе, допустятъ меня повидаться съ нимъ?

— Едва ли, господинъ президентъ, вы сами знаете, что…

— Знаю, знаю, но вдь могутъ же хоть разъ сдлать исключеніе, ступайте, любезный Визе, узнайте, у васъ, наврное, есть связи въ этомъ кругу черезъ вашего брата! Сдлайте, что въ вашихъ силахъ, вы этимъ крайне меня обяжете.

— Ваше желаніе мн законъ, господинъ президентъ, отвчалъ фонъ-Визе, любезно раскланиваясь и направляясь къ двери.

— А вы что скажете на это, любезный другъ?

— Что все это дло, кажется мн очень вроятнымъ, отвчалъ медицинальратъ, понюхивая щепоть табаку.

— Вроятнымъ? да не убивайте же вы меня! Вдь ужасне этого для меня ничего не могло случиться. Какъ! глаза нашего семейства — убійца! Вы только подумайте, что это будетъ за скандалъ. Я просто выхожу изъ себя, такой скандалъ компрометируетъ всхъ родственниковъ irrparablement до десятаго и двнадцатаго колна, и нужно же было этому случиться именно теперь, когда на моей сторон боле шансовъ, чмъ когда либо, сдлаться оберъ-президентомъ или даже министромъ.

Герръ фонъ-Шнепперъ пожалъ плечами.

— Да, пренепріятная исторія, проговорилъ онъ, взявшись за шляпу.

— Но Боже мой, другъ мой! неужели вы хотите оставить меня въ этомъ грустномъ положеніи! воскликнулъ президентъ.

— Не знаю, право, что и посовтовать вамъ, отвчалъ медицинальратъ, право, ничего не могу придумать!

Президентъ началъ ходить большими шагами взадъ и впередъ по комнат.

— Не можетъ же быть, наконецъ, заговорилъ онъ, останавливаясь передъ фонъ-Шнепперомъ,— чтобы осудили представителя древней фамиліи, родословная которой восходитъ до XIV столтія, на основаніи доноса какой нибудь бабы! Вдь на сторон стараго генерала должна быть симпатія и судей, и присяжныхъ.

— Вотъ именно въ послднемъ-то пункт вы и ошибаетесь, мой дорогой другъ, сказалъ медицинальратъ.— Генералъ пользуется плохой репутаціей, да кром того, вы упустили изъ виду весьма важное обстоятельство. Генералъ протестантъ, а судьи его и присяжные будутъ по преимуществу католики. Протестантское дворянство изъ восточныхъ провинцій на худомъ счету у мстныхъ патріотовъ и у поселянъ. А общее мнніе, какъ вамъ извстно, всегда вліяетъ въ нкоторой степени на судей и присяжныхъ, да къ тому же, и оберъ-прокуроръ ультрамонтанъ чистйшей крови. Мн ли не знать этихъ отношеній? Вдь я самъ католикъ и происхожу изъ древняго дворянскаго рода, хотя вс мои политическія симпатіи и тяготютъ къ столиц.

— Но, мой дорогой другъ, сказалъ президентъ,— именно, какъ католикъ, какъ интимный другъ оберъ-прокурора, вы можете оказать намъ величайшую услугу.

— Нтъ, отвчалъ медицинальратъ, поднося золотой набалдашникъ трости къ своимъ тонкимъ губамъ,— тутъ мое вліяніе можетъ сдлать очень немногое. А вотъ, какъ дло дойдетъ до медицинскаго осмотра тла, тогда…

— Другъ, благодтель! воскликнулъ президентъ, кидаясь обнимать маленькаго человчка.— Вы нашъ спаситель, приказывайте, я все готовъ исполнить, благодарность моя не будетъ имть границъ.

— Въ самомъ дл? проговорилъ медицинальратъ, насмшливо улыбаясь.— Однако, мн пора, прощайте! выпейте бутылку содовой воды, вы лихорадочно возбуждены.

Герръ фонъ-Шнепперъ уже дошелъ почти до двери, какъ президентъ остановилъ его:

— Шнепперъ, на слово!

— Что прикажете?

— Что вы давича говорили относительно… ги! относительно Камиллы, то была не шутка?

— И, любезный другъ, какъ это вы не умете отличить шутку отъ серьезнаго дла, осклабляясь, отвчалъ собесдникъ.— Ну, прощайте!,

XIII.

Президентъ угадалъ: взятіе подъ стражу рейнфельденскаго генерала возбудило сильные толки не только въ самомъ Рейyштадт, но и въ цлой провинціи. Легко можно было замтить, что сильное ощущеніе, вызванное въ публик этимъ происшествіемъ, вытекало вовсе не изъ симпатіи, а изъ злорадства: Гогенштейны вообще не пользовались популярностью среди коренного мстнаго населенія. Въ публик ходили самые баснословные слухи. Одни говорили, что убитый былъ слуга генерала, осмлившійся стать въ слишкомъ близкія отношенія въ генеральской ключниц. Другіе увряли, что былъ убитъ богатый ювелиръ изъ евреевъ, на драгоцнности котораго польстился генералъ. Третьи утверждали, что тутъ дло идетъ не объ одномъ убійств, а о цломъ ряд душегубствъ, совершенныхъ старикомъ съ корыстными цлями въ сообщничеств съ ключницей, въ пользу этого послдняго мннія склонялось большинство. Рейнфельденскій замокъ превратился въ воображеніи публики въ разбойничью пещеру, и ожидали, что слдствіе выведетъ на свтъ божій ужасныя тайны. А между тмъ дло, казавшееся въ начал такимъ яснымъ, запутывалось съ каждыхъ днемъ все боле и боле, и показанія свидтелей, то и дло, вносили въ него новыя противорчія. Въ силу этихъ показаній, подозрніе въ сообщничеств ключницы стало такъ сильно, что оберъ-прокуроръ вынужденъ былъ распорядиться объ арестованіи Бригити Шмальгансъ. Лишь только успли засадить Бригиту въ тюрьму, какъ явилось новое затрудненіе: по ходу дла, необходимо было снять показанія съ герра Шмальганса, который, какъ всмъ было извстно, пользовался сперва особеннымъ расположеніемъ генерала и даже удостоился чести жениться на его любовниц. Оказалось, что Шмальгансъ изчезъ. Обстоятельство это наводило на предположеніе, что и онъ былъ сообщникомъ злодянія, по всмъ вроятіямъ, главные преступники спровадили его на тотъ свтъ, чтобы отдлаться отъ опаснаго свидтеля, таково было, по крайней мр, общее убжденіе публики.

Для фамиліи Гогенштейновъ процессъ этотъ былъ ужаснымъ ударомъ. Правда, первый министръ простеръ свою милость до того, что прислалъ и полковнику, и президенту, черезъ непосредственное ихъ начальство, увренія въ неизмнномъ своемъ расположенія, правда, что, какъ только узнали объ этомъ въ город, вс знакомые поспшили лично засвидтельствовать имъ свое неизмнное, высокое уваженіе, но все же этотъ случай былъ крайне неблаговидный.

Старикъ генералъ упорно запирался во всемъ. Его не могли запутать, несмотря на самые ловкіе переспросы. Онъ стоялъ на своемъ первомъ показаніи, именно: что ночью 11 августа 1839 года онъ проснулся отъ сильнаго припадка кашля и позвонилъ своего слугу Анзельма Юргенса, изъ Бирхгейма. Посл повтореннаго, но тщетнаго звонка, онъ самъ всталъ съ кровати, чтобы разбудить слугу. Не найдя его въ комнат, онъ (т. е. генералъ) отправился въ одну изъ башень замка, гд помщалась кладовая, думая, что Анзельмъ, какъ это водилось за нимъ и прежде, утащилъ ключъ отъ кладовой и напился тамъ до пьяна. Придя въ башню, генералъ нашелъ Анзельма лежащимъ около винтовой каменной лстницы, которая вела на верхній этажъ, черепъ у него былъ раздробленъ и онъ уже не дышалъ. Генералъ немедленно разбудилъ ключницу и другихъ слугъ и веллъ имъ положить тло несчастнаго на столъ въ зал. Тутъ его видли на слдующее утро различныя личности, между прочимъ, и учитель Бальтазаръ Шмальгансъ. По причин сильной жары, стоявшей въ то время, тло очень скоро начало разлагаться и потому принуждены были его хоронить на слдующую же ночь, хоронили Шхальгансъ и два лакея: Антонъ Штюцъ и Яковъ Штильперъ (оба уже умершіе съ тхъ поръ). Вс форменныя показанія были сдланы по закону и въ свое время, пасторъ Амброзіусъ Кандель, изъ Кирхгейма, не могъ совершить обрядъ погребенія по причин болзни. О мст, гд погребено тло Юргенса, генералъ не освдомлялся, а потому и не знаетъ его.

Показаніе Бригиты Шмальгансъ было, конечно, совсмъ иное. Она показала, что находилась въ любовной связи съ Юргенсомъ, и что въ ночь на 11 августа они были застигнуты генераломъ, который съ бшенствомъ кинулся на Анзельма и замахнулся на него топоромъ, Анзельмъ въ ужас палъ передъ нимъ на колни и молилъ о пощад, но генералъ отвчалъ ударомъ топора, который разсвъ ему правую сторону черепа, несчастный тутъ же’ испустилъ духъ. Затмъ генералъ хотлъ было убить и ее, Бригиту, но она упросила его даровать ей жизнь, онъ принудилъ ее стащить вмст съ нимъ трупъ къ подножію лстницы и придать ему то положеніе, въ которомъ его впослдствіи нашли. Потомъ она должна была, по приказанію генерала, отправиться въ свою комнату и лечь въ постель, съ которой генералъ поднялъ ее въ присутствіи лакея. Что-жъ касается до похоронъ и всего остального, то показанія совершенно согласовались съ показаніями генерала. Бгство мужа она объясняла тмъ, что Бальтазару не хотлось взять ее опять къ себ въ домъ, куда она было задумала воротиться посл ареста генерала. Но куда онъ двался, этого она ршительно сказать не могла, потому что и сама не знала.

— Дло, сударыня, какъ видите, страшно запутанное, говорилъ президентш ассесоръ фонъ-Визе.— Теперь явился новый свидтель, нкто Кильянъ Эммерихъ, бывшій слуга генерала.

— О, я его хорошо знаю, высокій, статный мужчина, воскликнула президентша.

— Онъ самый, сударыня. Какъ кажется, этотъ Кильянь былъ съ той особой, какъ, бишь, ее? съ Бригитой… однимъ словомъ, они вмст стращали генерала доносомъ и высасывали изъ него такихъ образомъ кучу денегъ.

— Ахъ, они злоди! воскликнула президентша.

— Вы совершенно правы, сударыня! но бда въ томъ, что по слдствію оказывается, что эта чета помстила въ одинъ небольшой частный банкъ довольно значительныя суммы, а вдь это аргументы противъ генерала.

— Но дло ясное, что бднаго старика обокрали! простонала президентша.

— Это весьма вроятно, отозвался фонъ-Визе,— но втеченіи послдняго года генералъ бралъ отъ своего банкира очень и очень крупные куши то — же обстоятельство, на которое онъ ссылается для объясненія этого факта, и которое остается пока недоказаннымъ…

Когда президентша передала этотъ разговоръ своему мужу, то президентъ былъ сильно пораженъ послдними словами фонъ-Визе.

— Боюсь, сказалъ онъ,— что это проклятое слдствіе выведетъ все на свжую воду, что мы такъ тщательно старались скрывать, между прочимъ, и нашу заднюю мысль при обрученіи Камиллы съ Вольфгангомъ. А чего не въ состояніи выболтать старый гршникъ? Если мы въ настоящую минуту дадимъ замтить, что согласились на этотъ бракъ только изъ видовъ наслдства, то мы пропали. Намъ надо, боле чмъ когда нибудь, любезничать съ Вольфгангомъ. Порвать съ нимъ отношенія теперь невозможно, самъ Шнепперъ долженъ съ этимъ согласиться, вдь до тхъ поръ, пока трупъ не найденъ, притязанія Шнеппера не имютъ никакого вса. Однако, все же мн надо переговорить съ этой старой обезьяной.

Герръ фонъ-Шнепперъ вполн согласился съ мнніемъ президента.

— Я приду въ свое время потребовать свою драгоцнную плату, а до тхъ поръ, пускай все идетъ по старому. Старайтесь угождать Вольфгангу и успокойте его ревность…

— Но какимъ же образомъ, любезнйшій?

— Выдайте замужъ Аврелію.

— За Вилламовскаго?

— Да, за Вилламовскаго.

— Да захочетъ ли онъ жениться именно теперь?

— Именно теперь! пощекотите его тщеславіе, затроньте его великодушіе, онъ достаточно глупъ, чтобы пойдти на эту удочку.

Президентъ воспользовался добрымъ совтомъ. Склонить Аврелію на этотъ бракъ было дломъ вовсе не труднымъ. Оставалось, слдовательно, заручиться согласіемъ барона, на что было достаточно и одного вечера. Позаботились такъ устроить, чтобы въ одинъ изъ пріемныхъ дней у президентши никого не было изъ гостей, кром Вилламовскаго. Президентша начала жаловаться на непостоянство друзей, которые, чуть набжитъ облако, спшатъ скрыться, пла она въ этомъ тон, пока Вилламовскій въ самомъ дл не вообразилъ себя героемъ. Потомъ почтенная дама перешла къ тому, какъ тяжело бываетъ материнскому сердцу видть дочерей еще не пристроенными, и закончила словами:

— Я пойду взгляну на минуту на мою больную Камиллу, вамъ, любезный Вилламовскій, я вдь могу поручить на четверть часа дитя?

Вилламовскій, въ знакъ благодарности, поцловалъ жирную руку президентши, распахнулъ передъ нею двери и возвратился опять къ чайному столу, за которымъ сидла Аврелія и вязала кошелекъ

— Для кого вы вяжете эту хорошенькую вещицу, фрейленъ Аврелія, спросилъ баронъ.

— Ужь, конечно, не для себя, отвчала Аврелія,— мн нечего класть въ кошелекъ.

— Гмъ! промычалъ баронъ.

— Что вы сказали?

— О, ничего, ничего, я хотлъ только замтить, что вдь въ сущности зависитъ только отъ васъ… гмъ!

— Что вы этимъ хотите сказать, любезный Стильфридъ?

— Я думаю… sapristi! я не мастеръ много говорить, я не умю такъ красно выражаться, какъ Бринкманъ, и таланта у меня нтъ, какъ у проклятаго Кеттенберга, но, если вы хотите выйдти замужъ за меня, то, увряю васъ, у васъ не будетъ недостатка въ дукатахъ, которыми вы могли бы набивать этотъ кошелекъ, пока у меня у самого хоть копйка будетъ.

Аврелія была, повидимому, такъ поражена этими рчами, что чуть не упала въ обморокъ, она откинулась въ своемъ кресл и закрыла лицо платкомъ.

Догадливый баронъ опустился передъ ней на колни и, схвативъ прелестную ручку, воскликнулъ:

— Аврелія, божественная Аврелія! ради Бога, скажите, что вы согласны хать завтра же въ моемъ кабріолет по всмъ знакомымъ и представить меня всмъ, какъ вашего жениха! Я велю даже заложить вороного, хотя мн и жалко мучить для этого бдное животное.

Аврелія такъ была тронута этимъ доказательствомъ безграничной любви, что обвила руками воротникъ драгунскаго лейтенанта.

— Ангелъ! воскликнулъ счастливый лейтенантъ.

Въ эту самую минуту отворилась дверь и президентша съ супругомъ появились на порог комнаты.

XIV.

‘Все, все должно измниться!’ — Какъ часто говорилъ Вольфгангъ эти утшительныя слова, когда весна съ каждымъ днемъ все боле и боле украшала цвтами обновленную землю, онъ такъ часто говорилъ ихъ, не находя утхи, что наконецъ совершенно потерялъ вру въ эти отрадныя слова. Могла ли перемниться неизмнная весна? могла ли весна, украшавшая деревья новой зеленью, и заставлявшая птицъ пть старыя и въ то же время вчно юныя псни, возвратить ему дорогое существо, которое съ такимъ удовольствіемъ прогуливалось бы между этихъ кустовъ и деревьевъ, и оставимъ наслажденіемъ слушало бы шелестъ ихъ листьевъ? Могли ли эти цвточные ковры уничтожить слды дорогой? можетъ ли свистъ втра въ качающихся втвяхъ, унести воспоминаніе милаго кроткаго голоса, который подобно божественному голосу говорилъ ему на зар его жизни первыя слова любви? Неужели смерть мене страшна потому, что она загадочна, и таинственность ея для насъ непонятна? Мене ли мы несчастливы въ настоящую минуту, потому что знаемъ, что года черезъ два будемъ смяться и шутить какъ будто у насъ не умирало никогда матери?

Смерть милой матери была первымъ сильнымъ горемъ, выпавшимъ на долю Вольфганга, и хотя это происшествіе всегда бы сильно подйствовало на него, но теперь, когда душа его и безъ того была потрясена, оно подйствовало на него вдвое сильне. Онъ по цлымъ днямъ былъ въ такомъ состояніи, что люди неиспытавшіе взаимной искренней любви матери и сына, находили его страннымъ. А когда первый пылъ скорби миновался, то онъ все-таки былъ такъ опечаленъ, что люди, любившіе его серьезно, начали безпокоиться о немъ. Но свтъ съ своимъ разнообразіемъ побдилъ наконецъ грусть, гнетущую молодого человка, и принудилъ его, отказавшагося отъ всхъ житейскихъ радостей, принять участіе въ жизни другихъ и жить для другихъ.

Во-первыхъ жить для отца, страшно измнившагося со смерти Маргариты. Наружно штадтратъ, казалось, уже черезъ нсколько дней совершенно оправился отъ удара. Онъ предался своихъ обычнымъ занятіямъ, посщалъ по прежнему общественныя мста, одвался съ прежнею тщательностью, даже съ большею тщательностью, но кто внимательне наблюдалъ за нимъ, тотъ могъ замтить, что все это онъ длалъ безучастно, потому что такъ слдовало, потому что это было согласно съ его привычками. Казалось, силъ его доставало только на то, чтобы поддерживать красивую вншность, которой онъ поклонялся впродолженіи всей своей жизни. Въ засданіяхъ думы онъ говорилъ такъ же часто, и какъ прежде, но побда его мнній не приводила его боле, какъ нкогда, въ счастливое настроеніе духа, точно такъ же какъ неудачи теперь ужь не огорчали его. При выход изъ засданія онъ по прежнему любезно болталъ съ своими сослуживцами и знакомыми, штадтратомъ Гейдманомъ и К, сенаторомъ Вестермееромъ и другими боле или мене фанатическими реакціонерами, но шутки его были вялы, и улыбка его и руки холодны.

— Не знаю, говорилъ Гейдтману господинъ Вестермееръ, нсколько сутуловатый рыжій денди, много воображавшій о своей красот и о своемъ ум,— Гогенштейнъ кажется мн человкомъ проигравшихъ партію, и который продолжаетъ игру только изъ любезности.

Гейдтманъ со страхомъ осмотрлся и отвчалъ:

— Знаете ли что, почтеннйшій, мн часто приходитъ въ голову, что Гогенштейнъ замшанъ въ страшномъ дд стараго генерала, это было бы ужасно, ужасно!

Хотя не вс сослуживцы и друзья раздляли страхъ Гейдтмана и К, но тмъ не мене подозрніе въ участіи Гогенштейна въ ужасномъ дл было распространено весьма сильно. Капиталы, которые онъ занялъ, требовали съ него обратно, кредиторы, которые прежде отличались терпніемъ, настаивали на немедленной уплат, старыя запутанныя дла запутались еще боле и къ нимъ прибавлялись еще новыя, т-и штадтратъ говорилъ объ этомъ съ своимъ сыномъ, какъ о вещахъ самыхъ обыкновенныхъ.

— Все это пройдетъ, говорилъ онъ,— только вотъ дло ддушки подвернулось очень некстати, ну да нечего длать.

Несмотря на увренія отца, положеніе его казалось теперь Вольфгангу хуже, чмъ оно было весною прошлаго года, и развязность, съ которою штадтратъ говорилъ о своихъ длахъ, казалась Вольфгангу спокойствіемъ отчаянія. Онъ все сильне и сильне сознавалъ обязанность не оставлять отца въ подобномъ положеніи и сдлать все, что было въ его силахъ, чтобы помочь ему перетерпть это трудное время, такимъ образомъ, между нимъ и отцомъ явилось довріе, какого не было прежде. Несчастіе, разразившееся надъ семействомъ, послужило по крайней мр къ тому, что ближе сомкнуло отдльныхъ членовъ его.

Это чувство общности — добровольной или не добровольной — лишали Вольфганга возможности разорвать цпи, которыми связывали его женитьба и военная служба. Неужели теперь, когда фамилія ихъ была предметомъ толковъ, онъ еще съ своей стороны подастъ новый поводъ къ увеличенію сплетень и разговоровъ? Неужели теперь онъ могъ отказаться, отъ своей невсты? Неужели теперь онъ могъ просить отставку, и доказать этимъ, что онъ сомнвается въ столь сильно компрометированной фамильной чести? Неужели онъ позволитъ превзойти себя въ великодушіи какому нибудь Вилламовскому, который, это время семейнаго униженія, счелъ за самое удобное для соединенія съ именемъ Гогенштейновъ своего древняго дворянскаго имени, имвшаго въ его глазахъ такое важное значеніе? Неужели оттолкнуть ему Камиллу, которая бросилась къ нему на шею, когда онъ пришелъ къ нимъ въ первый разъ посл смерти его матери и просила его извинить ее за вс ея капризы? Неужели сказать ему президентш, съ рыданіями обнявшей его и назвавшей ‘своимъ милымъ сыномъ’, что онъ не хочетъ боле быть ея сыномъ? Что онъ никогда не чувствовалъ себя ея сыномъ?— Неужели все это сказать ей теперь?— Вольфгангъ не могъ выговорить слово, высказать которое повелвала ему любовь къ истин. Онъ пробормоталъ какія-то извиненія и былъ радъ, что ему не длали упрековъ, что онъ такъ рдко приходитъ, и то тогда лишь, когда знаетъ наврно, что встртитъ кого нибудь изъ гостей въ опуствшей гостиной.

Но чмъ непреодолиме опутывали его обстоятельства и лишали всякаго свободнаго движенія, тмъ сильне стремился на свободу задержанный потокъ силъ, тмъ прилежне работалъ его умъ и старался уяснить себ всю эту массу запутанныхъ отношеній, которыя въ сущности были только слдствіемъ цлаго ряда причинъ, основанныхъ на нелпомъ положеніи общества. Того общества, гд люди безсовстно эксплуатируютъ одинъ другого, лишь бы достигнуть цли, а разъ достигнувъ ее, она уже кажется имъ ничего нестоющей. Разв не позорно, простительно съ его стороны рабски жертвовать своими святыми силами молоху вншности! Зачмъ осмливался этотъ молохъ такъ смло поднимать голову везд, и въ семействахъ, и въ обществ, и въ государств? Этому молоху была пожертвована его мать, ради этого молоха отецъ его выказалъ самую скверную неблагодарность въ дяд Петру и такъ запутался въ длахъ, что казалось не могъ боле выйти изъ затрудненія, ради этого молоха самъ онъ бросилъ занятіе, доставлявшее ему и удовольствіе, и удовлетвореніе, чтобы погубить жизнь свою въ дловой праздности, ради этого молоха длалось то, что длалось всегда въ семейств Гогенштейновъ: для него интриговали, для него лгали, для него обманывали, продавали свои убжденія, выдавали другъ друга, льстили любви, скрывали ненависть, хвалились добродтелью, которой не было и подвергались позору.— Ради этого молоха бдный долженъ былъ вести жизнь, которая никогда не напоминала ему чувства человческаго достоинства, а знатный предавался порокамъ, унижавшимъ его до степени животнаго. Ради этого молоха его бдная родина должна была пасть жертвой могущественнаго врага и раздиралась внутри враждебными партіями. Ради этого молоха кровь ея лучшихъ сыновъ безполезно проливалась въ безславныхъ битвахъ, а въ боле безславной уличной рзн погибало столько честныхъ сердецъ отъ братскихъ пуль…

Вольфгангъ всегда любилъ свободу, потому что любилъ разумъ, но его избалованному вкусу ненравилась грубая форма, которыми свобода входитъ въ жизнь. Теперь, при постоянныхъ столкновеніяхъ съ свтомъ, онъ потерялъ это отвращеніе, потому что сознавалъ необходимость борьбы. Онъ понялъ, что работнику нечего стыдиться пятенъ на плать, сдланныхъ во время работы, что тотъ, кто работаетъ топоромъ, будь онъ хоть самъ богъ, натретъ себ на рукахъ мозоли, и что грубая работа не только извиняетъ нкоторую грубость души, но даже и требуетъ ее…

Молодой человкъ часто говорилъ объ этихъ вещахъ съ Мюнцеромъ и Дегенфельдомъ, крайнее воззрніе которыхъ гораздо боле совпадало съ его настоящимъ настроеніемъ духа, чмъ спокойный образъ мыслей его дяди. Онъ не скрывалъ отъ дяди свою любовь въ принципамъ этихъ людей, и Петръ Шмицъ былъ далекъ, чтобы порицать его за это.

— Это очень понятно, говорилъ Петръ Шмицъ,— что ты въ твои года не потерялъ еще надежды согласить дйствительность съ твоими идеалами, да я уважалъ бы тебя мене, если бы ты былъ не такъ пылокъ въ своихъ желаніяхъ и надеждахъ. Каждый изъ насъ думалъ когда-то, что онъ можетъ сразу излечить вс бдствія міра волшебной флейтой соціализма и вомунизма. Да если хочешь, то вс основатели гуманныхъ религій заблуждались точно также. Но еслибы свтъ могъ быть изцленъ этими гуманистами, то мы давно были бы уже въ раю. Нтъ, милый Вольфгангъ, рай — это мечта, какъ рай первобытной невинности, такъ и рай всеобщей любви къ ближнимъ. Намъ надо строить нашъ свтъ на другихъ боле прочныхъ принципахъ — на принципахъ права, справедливости и солидарности интересовъ. Для пламенныхъ сердецъ честно мечтать о ложномъ идеал, въ пользу котораго говоритъ блестящая героическая вншность, но для трезваго разума не честно оставаться въ этомъ заблужденіи. Тебя я люблю за твое заблужденіе, а Мюнцеру и Дегенфельду не прощаю его. Приходи почаще сюда, и мы поосновательне потолкуемъ объ этихъ вещахъ, это обоихъ насъ разсетъ и кой чему научитъ.

Вольфгангъ съ удовольствіемъ принялъ это приглашеніе. Со смерти матери, родительскій домъ совершенно для него опустлъ, тутъ хе, въ этомъ обществ хорошихъ людей, онъ чувствовалъ облегченіе въ своемъ гор, тутъ могъ онъ говорить такъ, какъ ему хотлось, тутъ могъ онъ снять съ себя маску и показать свое настоящее лицо. Такъ какъ онъ избгалъ говорить о своихъ другихъ отношеніяхъ, то и его собесдники тщательно обходили этотъ разговоръ. Даже тетушка Белла, боле другихъ воинственная, выливъ душу свою на похоронахъ Маргариты относительно ‘родственницъ’, казалось, оставила въ поко этотъ щекотливый вопросъ.

Отъ зоркаго наблюдателя не укрылось бы, что отношенія его къ Оттиліи незамтно перемнились съ нкотораго времени. Чмъ чаще встрчался онъ съ высокой двушкой, чмъ чаще смотрлъ на ея большіе, умные, голубые глаза, чмъ больше вслушивался въ я кроткій голосъ и мелодическій смхъ, чмъ свободне говорилъ съ нею о множеств вещей, по большей части превышавшихъ горизонтъ понятій обыкновенныхъ двушекъ, и удивлялся при этомъ спокойной увренности ея сужденій, и ея нжной впечатлительности — тмъ странне и непостижиме казалась ему короткость, уже давно начавшаяся между ними, и тмъ, въ то же время, сильне влекло его къ милой двушк. Она, съ своей стороны, казалось, осталась такою же, какъ была. Только тетушка Белла замчала, что въ глазахъ ея появилось боле блеска, и что сама она стала живе, сообщительне, дятельне — боле ‘Шмицовская’ какъ выражалась тетушка Белла. Но, конечно, тетушка Белла не видла, что всякій разъ, какъ Оттилія оставалась одна, она по цлымъ часамъ сидла и мечтала, и потомъ, какъ бы пробудясь отъ сна, проводила рукою по глазамъ и шептала: ‘Все, все должно измниться’.

XV.

Предварительное заключеніе генерала фонъ-Гогенштейна продолжалось уже два мсяца, но темное это дло все еще не разъяснялось. Публика начинала терять терпніе, самъ слдственный судья, фонъ-Кессенихъ, не разъ уже говаривалъ референдарію фонъ-Визе, что дорого бы онъ далъ, чтобы сбыть это дло съ рукъ.

— Между нами будь сказано, вдь прескверное мое положеніе любезный Визе, говорилъ герръ фонъ-Кессенихъ,— вамъ, какъ коренному рейнштадтскому уроженцу и католику, я могу сказать, что охотно бы насолилъ этимъ тщеславнымъ Гогенштейнамъ, ну, да это надо было длать на горячій слдъ. А теперь публика находитъ, что дло тянется слишкомъ долго, что по слдствію ровно ничего не оказывается и т. п. Ну, да пусть бы дло ограничивалось одною публикою, а то вотъ не хотите ли прочесть это письмо?

Референдарій заглянулъ въ письмо.

— Отъ министра! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ.

— Дружески и конфиденціально, читайте, читайте, возразилъ господинъ фонъ-Кессенихъ.

— Мн кажется, замтилъ фонъ-Визе по прочтеніи письма,— что высшее начальство желаетъ, чтобы мы ничего не отыскали.

— Конечно такъ, возразилъ фонъ-Кессенихъ,— а теперь не угодно ли пробжать вотъ это!

— Отъ…

— Шт! любезный другъ, наши протестантскіе писцы въ сосдней комнат не должны этого знать.— Хотя и не собственноручно, но все же изъ его кабинета. Что вы скажете на это?

— Да какже это возможно?

— Это я вамъ могу объяснить. Не припомните ли вы, что между первыми свидтелями явился старый, съумасшедшій священникъ, изъ Кирхгейма, ужаснйшій человкъ! и, сдается мн, плохой столпъ нашей святйшей церкви. Отъ него почти ничего нельзя было добиться, одно лишь его показаніе заслуживало вниманія, именно то, что, не задолго до своего ареста, старикъ выказывалъ въ бесд съ нимъ странное безпокойство и высказывалъ даже желаніе сдлаться католикомъ. Я не обратилъ въ т поры особеннаго вниманія на это показаніе, оно было двусмысленно, какъ я все, что намъ попадается впродолженіи этого слдствія. А теперь-то выходитъ, кажется, что этотъ священникъ дйствовалъ подъ крылышкомъ главы церкви: это явствуетъ изъ одного мста въ письм,— дайте-ка его сюда,— взгляните! тутъ прямо намекается на то, что его святйшество самъ интересуется этимъ дломъ. Что же намъ-то длать? Вдь у насъ еще совсть не пропала.

— Если бы намъ только добраться до corpus delicti, отвтилъ фонъ-Визе,— покуда у насъ нтъ его въ рукахъ, слдствіе не можетъ быть прекращено.

— Такъ, такъ, возразилъ собесдникъ,— да я уже потерялъ всякую надежду, вдь мы разрыли все кладбище и ничего не нашли, хоть бы малйшій слдъ! Это что тамъ еще?

— Письмо по городской почт, отвчалъ вошедшій служитель.

— Что съ вами? спросилъ фонъ-Визе, замтивъ, что начальникъ его измнился въ лиц, читая письмо.

— Странное дло! проговорилъ фонъ-Кессегахъ,— намъ, кажется, вкъ не распутать всхъ этихъ тайнъ.

Письмо состояло лишь изъ нсколькихъ строкъ, видимо, писанныхъ поддльнымъ почеркомъ въ немъ говорилось:

‘Могила +++, которую вы ищете, находится не на кладбищ при часовн, но въ рейнфельденскомъ парк, приблизительно, шагахъ въ двнадцати отъ послдняго дерева каштановой аллеи, налво отъ разрушившагося храма дружбы’.

— Что вы на это скажете? спросилъ герръ фонъ-Кессенихъ.

— Что это утка.

— Которую все же слдуетъ проврить. Вы сегодня же, любезный Визе, отправитесь вмст съ медицинальратомъ. Очень можетъ статься, что останки не выдержатъ перевозки.

— Такъ вы этому врите?

— Не только врю, но даже убжденъ, что это такъ! Смотрите же, не теряйте времени!

Передъ поздкою въ Рейнфельденъ, медицинальратъ Шнепперъ имлъ совщаніе съ президентомъ фонъ-Гогенштейнонъ. Посл поздки, онъ снова захалъ къ нему и просидлъ до поздней ночи. Медицинальратъ разсказывалъ, что трупъ дйствительно найденъ въ указанномъ мст и что отлично сохранился, благодаря песчаному грунту. Особенно же хорошо сохранился черепъ, такъ что не остается никакого сомннія относительно рода смерти, она должна была произойди! отъ удара топоромъ, точь въ точь, какъ показала Бригита.

— Я привезъ этотъ черепъ съ собою, продолжалъ онъ.— Онъ запертъ въ моемъ шкапу. Его никто не видалъ, кром меня, ни даже фонъ-Визе, котораго во время осмотра начало тошнить. Представь я завтра этотъ черепъ, какъ онъ есть, то вашего почтеннаго дядюшку казнятъ, будь онъ хотя распревосходительство, если же я его такъ обработаю, что проломъ въ череп можно будетъ отнести на счетъ ушиба,— а на это нужно только немножко ловкости — то, по всмъ вроятіямъ, генералъ будетъ посл завтра на свобод.

— Но, любезный другъ, вы говорите такъ, какъ будто вы можете колебаться относительно того, какъ вамъ поступить въ настоящемъ случа! воскликнулъ президентъ.

Маленькій человчекъ пожалъ плечами.

— Это теперь вполн будетъ зависть отъ васъ.

— Но вдь вы знаете, что я согласенъ на все, что вы отъ меня требуете, что я васъ съ удовольствіемъ назову своимъ…

— Своимъ зятемъ, подсказалъ медицинальратъ съ ядовитою улыбкою.— Ха, ха! не дурно, ну, а что скажетъ красавица невста? Скинетъ ли она мн годковъ этакъ двадцать съ костей, а?

— Дочь моя привыкла покоряться вол своихъ родителей, отвчалъ президентъ.

— Въ самомъ дл? Впервые слышу! воскликнулъ медицинальратъ,— а я такъ до сихъ поръ думалъ, что наоборотъ. Ну, если нтъ другой гарантіи…

— Да чего же вы требуете, любезный другъ?

— Во-первыхъ, чтобы вы представили меня, какъ жениха Камиллы, двумъ друзьямъ вашего дома. Ну, хоть Кеттенбергу и Вилламовскому, представите вы меня, положимъ, хоть и не оффиціально, но въ такихъ выраженіяхъ, что на этотъ счетъ уже не останется никакихъ сомнній. Во-вторыхъ, относительно Вольфганга, вы должны держаться нашей прежней програмы, другими словами, вы должны обработать вашего брата такъ, чтобы онъ заставилъ его подать въ отставку, а затмъ вы съ нимъ порвете оффиціально всякія сношенія.

— Я готовъ исполнить все, что вы желаете, проговорилъ президентъ, протягивая медицинальрату свою узкую руку.

— И такъ, дло въ шляп, проговорилъ медицинальратъ, пожимая руку президента.

Дня черезъ два, въ рейнштадской газет, подъ рубрикою: ‘домашняя лтопись’, можно было прочесть слдующее:

‘Съ удовольствіемъ спшимъ извстить нашихъ согражданъ, что слдствіе, начатое мсяца два тому назадъ въ нашей провинціи, по ужасному доносу, надъ одной, высоко стоящей и всми уважаемой, особой, прекращено, въ общему удовольствію, благодаря непредвиднному открытію весьма важныхъ обстоятельствъ. Обвиненный выпущенъ вчера изъ темницы и немедленно отправленъ, по дошедшимъ до насъ слухамъ, въ сопровожденіи нсколькихъ родственницъ, въ свое имніе Р… Да ниспошлетъ небо на главу этой невинной жертвы страшнаго коварства миръ и покой посл столькихъ, незаслуженно претерпнныхъ, страданій! ‘

Нсколько дней посл появленія этой газетной рекламы, къ Вольфгангу зашелъ художникъ Беттенбергъ. Нашъ герой нсколько удивился этому визиту, до сихъ поръ онъ держался отъ Беттевберга довольно далеко, зная, что художникъ былъ другъ и пріятель господъ, въ род Вилламовскаго, Бринкмана, Гинвеля, Визе и другихъ, знакомство съ которыми вовсе не говорило въ его пользу.

— Вы удивляетесь моему раннему приходу, началъ Беттенбергъ посл первыхъ привтствій.— Видите ли, я узжаю часа черезъ два изъ этого города и узжаю, быть можетъ, надолго, но передъ отъздомъ мн хотлось сообщить вамъ нчто, касающееся васъ весьма близко.

— Вы хотите насъ оставить?

— Ха, ха, ха! Вы спрашиваете такимъ тономъ, какъ будто вамъ и въ самомъ дл очень жаль со мною разстаться. Вотъ вы, конечно, не поврите мн, если я скажу вамъ, что чувствую къ вамъ дйствительное расположеніе, и между тмъ, мой приходъ служитъ лучшимъ тому доказательствомъ. Но слушайте меня и, если можете, врьте. Прежде всего скажите мн, пожалуйста, получили ли вы на этихъ дняхъ письмо отъ президентши или отъ Камиллы? Нтъ? ну, я такъ и думалъ. Васъ хотятъ хорошенько проморить, для того, чтобы вы сами сдлали тотъ шагъ, на который не отваживается эта честная компанія.

— Но, герръ Беттенбергъ, я въ самомъ дл не могу васъ…

— Понять. Буду говорить совершенно понятно. Вы, любезный Гогенштейнъ, жертва подлйшей интриги. Семья вашей невсты ршила подать вамъ карету. Господинъ, котораго Камилла вмсто васъ желаетъ осчастливить рогами, оказалъ имъ, какъ видите, за послднее время важныя услуги. Этотъ господинъ никто иной, какъ тайный совтникъ Шнепперъ, Вы сметесь? Смйтесь, смйтесь! но знайте, что я и мой другъ, Виллановскій, подъ клятвою строжайшаго безмолвія, были свидтелями этой тайны.— Да и чего же вы хотите, вдь молодая особа длаетъ великолпную карьеру! Вы все еще сметесь? Ладно! это не помшаетъ мн обратить ваше вниманіе на серьезную сторону вашего положенія. Почтенные родичи всячески ищутъ предлога съ вами разойдтись, легче всего эта цль достигается тмъ, что васъ заставятъ подать въ отставку, это еще и тмъ выгодне, что и Рейнфельденскій старикъ за это порветъ всякія сношенія съ вами. Результата этого они хотятъ достигнуть двумя путями. Во-первыхъ, разными служебными дрязгами, выговорами отъ дяди передъ цлымъ фронтомъ и. т. п. кознями. Во-вторыхъ, имъ кажется особенно удобнымъ, придраться къ вашимъ отношеніямъ съ хорошенькой кузиной. Ну, зачмъ же вы краснете, вдь хорошенькія кузины за тмъ только и существуютъ, чтобы за ними ухаживать. А двушка дйствительно чудо какъ хороша — головка настоящей музы. Лейтенанту Вуно принадлежитъ честь открытія этой красоты изъ мщанскаго квартала, онъ уже хвастаетъ тмъ, что фрейленъ Шмицъ киваетъ ему нжно головкой во время его прогуловъ подъ ея окнами. Но успокойтесь! ршительно никто не вритъ этимъ росказнямъ. Всего мене вритъ имъ Вилламовскій, онъ, пожалуй, кутила, но въ сущности добрйшая душа, и положительно не хотлъ принимать участія въ этой подлой интриг. Мн кажется, я смло могу вамъ рекомендовать барона, особенно, если вамъ придется искать порядочнаго человка для устройства кой-какихъ длишекъ. Такъ-то, любезный Гогенштейнъ! теперь вы знаете достаточно, чтобы умть найдтись въ вашемъ запутанномъ положеніи. Я недавно имлъ случай убдиться, что у васъ врный глазъ и твердая рука, слдовательно, вамъ нечего бояться. Ну, да довольно объ этомъ, теперь скажу два слова о себ. Собственно, цлью моего прихода было попросить васъ передать отъ меня вашему другу, что если онъ намренъ потребовать отъ меня отчета за мои отношенія къ Антоніи, то я готовъ дурить съ нимъ вмст, сколько ему будетъ угодно, только не ране, какъ по моемъ возвращеніи. Я исхожу изъ того правила, что ужь если люди ршились стрляться, то надо, по крайней мр, хорошенько насладиться тмъ, изъ-за чего подставляешь лобъ подъ пулю, но игра де стоитъ свчь. Мн бы не хотлось, чтобы вы, да, именно вы, дурно думали обо мн посл моего отъзда. Не знаю, извстно ли вамъ, любезный Гогенштейнъ, что недавно я сталъ ухаживать за вашею хорошенькою тетушкою и имю счастье пользоваться ея вниманіемъ? Вы этого не знали — ну, такъ теперь знайте, и, чтобы подтвердить свои слова доказательствомъ, скажу вамъ, что сегодня въ 12 часовъ фрау фонъ-Гогенштейнъ и я узжаемъ, конечно случайно, и продемъ вмст, какъ я полагаю, порядочное пространство. До этого, конечно, никому бы и дла не было, но, къ несчастью, фрау фонъ-Гогенштейнъ чуть ли не стояла съ вашимъ другомъ, докторомъ Мюнцеромъ, въ тхъ же отношеніяхъ, въ какихъ я теперь съ нею состою, я даже сильно побаиваюсь, что она ршилась хать со мною въ Египетъ не столько изъ расположенія ко мн, сколько отъ отчаянія, что Мюнцеръ ее не любитъ. Мн это совсмъ, все равно, лишь бы она похала со мною. Я люблю востокъ и люблю хорошенькихъ женщинъ.— Ну, прощайте, любезный другъ! извините, что я ухожу безъ дальнихъ околичностей, у меня остался всего часъ времени, а мн еще надо исполнить цлую кучу комиссій. Adieu!

Кеттенбергъ пожалъ Вольфгангу руку, потомъ обнялъ его и поспшно скрылся за дверью.

Вольфгангу некогда было обдумывать слышанное имъ, ему надо было спшить на парадъ.

Парады, съ ихъ безсмысленно монотоннымъ хожденіемъ взадъ и впередъ, всегда были предметомъ ужаса для Вольфганга, но никогда еще онъ такъ не тяготился ими, какъ сегодня. Посвященный въ таинства службы могъ тотчасъ замтить, что на этотъ разъ затвается что-то необыкновенное. Ядро колоны образовали пять генераловъ, составлявшихъ рейнштадтское гарнизонное начальство, за тмъ пригласили ‘господъ полковыхъ командировъ’ занять подобающія имъ мста, за полковыми командирами послдовали ‘господа штабъ-офицеры’, за штабъ-офицерами ‘господа капитаны’, потомъ опять штабъ-офицеры, потомъ опять капитаны, потомъ штабъ-офицеры и капитаны вмст, наконецъ очередь дошла до оберъ-офицеровъ. Когда сомкнулся огромный кругъ и вс правыя руки взяли подъ козырекъ, командующій генералъ-лейтенантъ графъ фонъ-Шнабльсдорфъ началъ слдующую рчь: ‘Господа! я многое долженъ сообщить вамъ сегодня. Насталъ часъ доказать цлому свту, какіе вы молодцы. Всюду поднимается знамя крамолы. Мн и въ мысль не приходитъ предположить, чтобы кто нибудь изъ васъ соблазнился ученіями Богомъ отверженныхъ людей. Я твердо увренъ, что вс мы готовы пролить свою кровь за короля и отечество, но, господа, между нами много молодыхъ людей, вотъ имъ-то необходимо проникнуться убжденіемъ, что противъ измны и коварства есть намъ одно средство — сила. Въ этотъ торжественный часъ я преимущественно обращаюсь къ вамъ, молодые люди, съ отеческимъ наставленіемъ. Не давайтесь въ обманъ, не врьте той маск честности, которою такъ любятъ прикрываться измнники. Докажите имъ, что вы не даромъ носите мечъ, помните, что лучше пусть погибнутъ нсколько невинныхъ, лишь бы не ушелъ ни одинъ изъ виновныхъ. Никогда не теряйте изъ виду, что вы ровно ни передъ кмъ не отвтственны въ своихъ дйствіяхъ, кром вашего начальника.’

Парадъ кончился. Одинъ лишь полковникъ фонъ-Гогенштейнъ никакъ не ршался, по своему обыкновенію, распустить своихъ солдатъ. Очередные унтеръ-офицеры бгали взадъ и впередъ, фельдфебеля успли уже записать цлые тоны распоряженій, наконецъ кривобокій адъютантъ, фонъ-Цицельвицъ, прокричалъ: ‘офицеры впередъ!‘

Офицеры 199-го пхотнаго полка окружили полковника фонъ-Гогенштейна.

Полковникъ былъ мраченъ, какъ гроза.— Вы слышали, началъ онъ,— что говорилъ генералъ, зарубите это себ на носъ, я не допущу въ своемъ полку и малйшей тни демократическихъ бредней. Ступайте господа!— Господинъ лейтенантъ фонъ-Гогенштейнъ!

Остальные офицеры разошлись по своимъ мстамъ, а Вольфгангъ остался передъ полковникомъ.

— Я хотлъ только сказать теб, что ты въ особенности долженъ быть на сторож, если хочешь остаться въ полку.

— Судя по вашему образу выраженія, возразилъ Вольфгангъ,— вы говорите со мною не какъ полковникъ и командиръ полка, но какъ братъ моего отца, въ этомъ случа, я скажу вамъ, что, несмотря на страшный запретъ и презрніе, я вполн раздляю демократическій образъ мыслей что я и минуты не желаю оставаться здсь и жду только удобнаго случая, чтобы отказаться отъ чести носить шпагу.

— А если я говорилъ съ вами не какъ дядя, а какъ вашъ начальникъ, господинъ лейтенантъ фонъ-Гогенштейнъ?

— Въ такомъ случа, я сказалъ бы вамъ тоже, но въ другой форм, господинъ полковникъ.

— Хорошо, очень хорошо, господинъ лейтенантъ! позвольте попросить вашу шпагу, господинъ лейтенантъ.

— Это значитъ…

— Герръ фонъ-Дицельвицъ!

— Господинъ полковникъ!

— Сейчасъ же отведите лейтенанта фонъ-Гогенштейна на гауптвахту, въ фортъ Санъ-Себастіанъ. Я беру отвтственность на себя, герръ фонъ-Цицельвицъ, и сію же минуту иду доложить обо всемъ его превосходительству.

— Вы пойдете за мной, герръ фонъ-Гогенштейнъ? спросилъ поблднвшій Цицельвицъ.

— Везъ всякаго сомннія, герръ фонъ-Цицельвицъ, отвтилъ Вольфгангъ, потомъ, подойдя въ полковнику, онъ продолжалъ въ полголоса:— вы очень быстро исполняете возложенныя на васъ порученія, господинъ полковникъ, но смотрите въ оба, чтобы вамъ заплатили поденщину, а то вдь стоитъ-ли мошенничать даромъ. Я къ вашимъ услугамъ, герръ фонъ-Цицельвицъ!

Когда Вольфгангъ узкимъ корридоромъ проходилъ въ офицерскую арестантскую, ему мимоходомъ шепнулъ идущій за нимъ дежурный унтеръ-офицеръ: — будьте покойны, вамъ не долго придется сидть, герръ фонъ-Гогенштейнъ.

Въ темнот Вольфгангу показалось, что онъ слышалъ голосъ унтеръ-офицера Рюхеля.

XVI.

Въ гостиниц ‘Зеленый Римлянинъ’ было очень шумно въ этотъ вечеръ. Общество раздлилось на небольшія группы и горячо разсуждало, мстами даже горячо спорило. По первому взгляду легко было убдиться, что мннія господъ присутствующихъ сильно расходятся, и что тотъ, кто попробовалъ бы соединить этихъ людей на одно общее дло, взялъ бы на себя черезъ-чуръ трудную задачу.

— Да они насъ бросятъ, говорилъ парень съ голоднымъ и хитрымъ лицомъ,— я это съ самаго начала говорилъ.

— Молчи ты, возразилъ другой,— трусь самъ, да не нагоняй же на другихъ страха.

— Я трусъ! нтъ, врешь, кто это говоритъ, тотъ трусъ.

— Смирно господа! разв такъ говорятъ люди, которые стоять лицомъ къ лицу съ врагомъ? сказалъ только-что вошедшій мужчина.

По собранію пробжалъ шопотъ: ‘докторъ, докторъ!’ и вс затихли.

Мюнцеръ подошелъ къ столу, заране уже отодвинутому въ стн, и сказалъ тихимъ, но внятнымъ голосомъ:

‘Засданіе открыто. Но прежде, чмъ мы приступимъ къ нашимъ занятіямъ, позвольте представить почтенному собранію моего друга, маіора фонъ-Дегенфельда’.

Маіоръ, стоявшій около Мюнцера, поклонился.

— Считаю почти лишнимъ, господа, продолжалъ Мюнцеръ,— объявить почтенному собранію, что герръ Дегенфельдъ поклялся мн нашею обычною клятвою. Перехожу въ очередному вопросу, т. е. къ тому, что намъ слдуетъ предпринять при настоящемъ положеніи длъ. Кто требуетъ слова?

— Я! раздался могучій голосъ s изъ угла комнаты,— докторъ Гольмъ

Пока докторъ Гольмъ, въ сопровожденіи Петра Шмица, пробирался сквозь тсные ряды присутствующихъ въ предсдательскому столу, собраніе зашумло и послышался ропотъ: этотъ какъ сюда попалъ?— Ему нельзя позволять быть между нами. Выкинуть его. Убить его!

Мюнцеръ поблднлъ, услышавъ голосъ Гольма, но тотчасъ же собрался съ духомъ и проговорилъ глухимъ голосомъ: — если кто нибудь осмлится говорить здсь безъ моего позволенія, то я немедленно и навсегда отважусь отъ обязанности, вами же возложенной на меня. Слово за докторомъ Гольмомъ.

Гольмъ не безъ труда поднялся на низкую трибуну, Наскоро составленную изъ нсколькихъ бочекъ и снятой съ петель двери, окинулъ своимъ привтливымъ взглядомъ тускло освщенное собраніе и началъ:

‘Милостивые государи! Вы, какъ я вижу, удивляетесь моему приходу, а я такъ думалъ, что мн, какъ одному изъ основателей этого демократическаго клуба, не заказанъ входъ къ вамъ. Пришли мы, т. е. я и мой другъ, Петръ Шмицъ, сегодня сюда только потому, что, по нашимъ искреннйшимъ и святйшимъ убжденіямъ, мы должны помшать собранію, насколько хватитъ нашихъ силъ, ршиться на шагъ, который неминуемо гибельно отзовется на вашихъ интересахъ. Не ропщите и не шумите, господа, потому что въ этой душной атмосфер и безъ того трудно говорить. Буду говорить ясно и коротко: я вполн убжденъ, что каждый изъ васъ смло пойдетъ въ огонь, но, въ тоже время, я увренъ, что изъ-за пустяковъ никто изъ васъ не пойдетъ на врную смерть. Скажите, что вамъ, трезвымъ, практическимъ людямъ, за дло до романтическихъ иллюзій среднихъ вковъ, случайно вытащенныхъ на яркій свтъ девятнадцатаго столтія? Вамъ вдь нтъ дла до среднихъ вковъ, вы требуете теперь новой эры со всми ея послдствіями. Скажите же, во имя чего вы хотите теперь пролить вашу кровь?— Вы будете драться за принципы прямо противоположные вашимъ стремленіямъ и убжденіямъ. Если бы вы пошли теперь биться даже за вашу идею, я сказалъ бы вамъ, что это преждевременно и безполезно, хотя и не могъ бы отказать въ глубочайшемъ уваженіи людямъ, которые пошли на смерть за свое убжденіе.

Докторъ Гольмъ вытеръ свою лысую голову краснымъ шелковымъ платкомъ и, опираясь на Петра Шмица, сошелъ съ трибуны. Рчь его, видимо, произвела впечатлніе на собраніе. Мюнцеръ сидлъ молча и понурившись за своимъ столомъ. По окончаніи рчи, онъ проговорилъ, не измняя своего положенія:

— А кто желаетъ отвчать на рчь доктора Гольма?

— Я, отозвался Петръ Шмицъ.— Я скажу немного, я желаю только пояснить рчь моего друга, Гольма, онъ говорилъ, какъ человкъ мысли, я же передамъ его слова, какъ практическій политикъ. Онъ сказалъ вамъ, что слдуетъ умирать за свои убжденія, я же скажу вамъ, что это не нужно, теперь, по крайней мр, не нужно, а если это не нужно, то объ этомъ и не можетъ, и не должно быть рчи. Въ политик только успхъ иметъ значеніе, надъ предпріятіемъ, задуманнымъ и исполняемымъ безъ малйшей надежды на успхъ, тяготетъ печать отверженія. А взяться теперь за оружіе было бы именно такимъ предпріятіемъ. Годъ тому назадъ, я первый въ этомъ собраніи стоялъ за активное движеніе, тогда была другая пора, теперь же уже слишкомъ поздно, и тотъ, кто въ настоящее время подаетъ надежду на успхъ, морочитъ и васъ, и себя.

При этихъ словахъ, которыя направлены были прямо противъ Мюнцера, послышался грозный ропотъ. Но Петра Шмица не такъ-то легко было устрашить.

— Да! повторилъ онъ, повысивъ голосъ и устремивъ свои черные глаза на Мюнцера,— да! я еще разъ повторяю: онъ морочитъ, съ намреніемъ или безъ намренія, это все равно, васъ и самого себя. Ропщите и угрожайте, сколько хотите, человку, который вамъ смло высказываетъ въ лицо свои убжденія, а я все еще разъ вамъ скажу, что не могу признать героемъ человка, который изъ-за ничего ведетъ васъ всхъ на битву, это не герой, а отчаянный игрокъ.

Петръ Шмицъ едва усплъ выговорить эти слова, какъ долго сдерживаемое бшенство приверженцевъ Мюнцера шумно вырвалось на волю. Поднялось страшное топанье, шиканье, раздались свистки. Сквозь этотъ шумъ слышались угрожающіе криви: долой его! мы ему зададимъ! не выпускать его живого!

Это былъ слесарь Христофоръ Ункель, своей страшной силой одолвшій тхъ, кто держалъ его, и бросившійся на Шмица съ высоко поднятымъ ножемъ. Мюнцеръ вскочилъ съ своего мста и бросился между врагами.

— Только черезъ меня, Христофоръ, доберешься ты до Петра Шмица! вскричалъ онъ,— пока я живъ, я не позволю тронуть волоска на голов его. Коли, если хочешь!

Христофоръ остановился, и посмотрлъ на Мюнцера, какъ смотритъ помшанный на своего сторожа. Онъ опустилъ ножъ, и, все еще бормоча угрозы, отошелъ въ сторону.

— Уходите! сказалъ Мюнцеръ Петру Шмиду и Гольму, — я не знаю, смогу ли еще разъ защитить васъ.

— Идемте съ нами, Мюнцеръ, тихо отвчалъ Гольмъ,— ей Богу, это была бы съ вашей стороны лучшая услуга самому себ и общему длу.

— Можетъ быть, вы правы, пробормоталъ Мюнцеръ, — но то, чего вы требуете отъ меня, не въ моей уже власти. Прощайте!

Онъ протянулъ имъ обоимъ руку и провелъ ихъ черезъ толпу, разступившуюся до самого выхода, потомъ возвратился къ своему стулу и тихо заговорилъ съ Дегенфельдомъ. Дегенфельдъ былъ въ душ возмущенъ всмъ, что онъ видлъ и слышалъ, и страшно обезпокоенъ, испуганъ и взбшенъ, но, по желанію Мюнцера, ни взглядомъ, ни выраженіемъ лица не выказалъ этого, а оставался совершенно покоенъ.

— Вы видите, что нибудь должно совершиться, прошепталъ Мюнцеръ,— повернуть назадъ я уже не могу. Не связывайте судьбы вашей съ моей, предоставьте меня моей участи.

— Я не оставлю васъ, отвчалъ Дегенфельдъ, — но вы не должны соглашаться на такой безумный планъ, какой предлагаетъ Каіусъ. Предложите имъ другой планъ, тотъ, что я составилъ по дорог сюда. Конечно, и онъ достаточно безуменъ, но въ немъ есть, по крайней мр, возможность счастливаго исхода.

— И вы дйствительно примете участіе въ исполненіи его?

— Да! сказалъ Дегенфельдъ, немного подумавъ.

Мюнцеръ вошелъ на трибуну. Появленіе его снова успокоило толпу, шумвшую безумно въ послднія минуты.

На этотъ разъ рчь Мюнцера не блестла тмъ поразительнымъ краснорчіемъ, которымъ онъ такъ часто плнялъ своихъ слушателей. Онъ говорилъ спокойно, безучастно и холодно, онъ желалъ, чтобы присутствующіе поняли всю опасность предпріятія. ‘Я не хочу’, говорилъ онъ,— ‘чтобы кто нибудь пришелъ потомъ и сказалъ бы мн: ты общалъ мн какіе-то легкіе и очаровательные результаты, и увлекъ меня отъ жены, дтей и дома. Кто сочувствуетъ плану, который я сейчасъ объясню вамъ, напротивъ того, долженъ отказаться отъ жены, дтей и дома, онъ не долженъ заботиться о томъ, что скажутъ о дйствіяхъ его отецъ и мать, что подумаетъ о немъ жена, и будутъ ли дти, брошенныя имъ, смяться надъ нимъ и отрепаться отъ него. Кто хочетъ слдовать за мною, тотъ долженъ оставить всякую надежду.

Посл этого онъ развилъ въ короткихъ словахъ планъ, составленный фонъ-Дегенфельдомъ, заключавшійся въ томъ, чтобы собрать какъ можно больше людей, и отправиться въ сосдній городъ, гд революція еще не совсмъ была потушена, а въ случа, если тамъ нельзя будетъ держаться, то примкнуть въ революціонному войску, собиравшемуся на юг.

Вс одобрили этотъ планъ, и оставалось только ршить, гд взять оружіе въ такое короткое время,— такъ какъ исполнить задуманное надо было въ ту же ночь, потому что на слдующій день предполагалось послать часть рейнштадтскаго гарнизона противъ возмутившагося города. Многіе длали самыя невыполнимыя предложенія, пока наконецъ дло не ршилъ Каіусъ. Онъ вспомнилъ, что Рейнфельденскій замокъ находился какъ разъ по дорог, по которой имъ надо было идти, и что въ этомъ замк хранится одно изъ самыхъ богатыхъ оружейныхъ собраній. Самъ же замокъ совершенно беззащитенъ — такъ что въ полчаса дло можно покончить.

Ораторъ встртилъ полное одобреніе, присутствующіе мысленно воображали себя вооруженными пистолетами, кинжалами, охотничьими ножами, и эта прекрасная перспектива воодушевила даже трусовъ. Мюнцеръ и Дегенфельдъ не осмлились противиться такому многообщающему плану. Хорошая сторона его была слишкомъ очевидна для того, чтобы нравственныя сомннія могли имть какое нибудь значеніе. ‘У кого такая нжная совсть, что она мшаетъ ему употребить въ пользу отечества и свободы оружіе, собранное для забавы празднаго аристократа, тотъ можетъ оставаться дома, отечество и свобода ничего въ немъ не лишатся’.

Эти слова, сказанныя Каіусомъ, вызвали восторженныя одобренія. Походъ былъ ршенъ, оставалось только уговориться въ подробностяхъ выступленія изъ города. И этотъ вопросъ ршили тоже подъ вліяніемъ фанатическаго Каіуса, видимо пріобрвшаго въ собраніи боле вса, даже чмъ самъ Мюнцеръ. Такъ какъ въ 10 часовъ городскія ворота запирались, то выйти изъ города предполагалось тотчасъ же посл закрытія собранія, между 9 и 10 часами, и выходить сразу изо всхъ воротъ по одному, по два и самое большее по три человка вмст. Мстомъ сборища была назначена роща около самой дороги за четверть мили отъ города и недалеко отъ первой деревни, черезъ которую надо было проходить. Заговорщики могли узнавать другъ друга, по паролю: ‘свобода’, на который слдовало отвчать: ‘или смерть»

— Кто это вышелъ сейчасъ изъ комнаты? вскричалъ Мюнцеръ, видвшій съ возвышеннаго своего мста, какъ какая-то тнь проскользнула въ двери.

Вышедшаго никто не замтилъ.

— Между нами нтъ больше измнниковъ, вскричалъ Христофоръ,— вы сами затворили за ними дверь.

Вс вышли изъ дому въ маленькую калитку, ведущую изъ сада въ переулокъ, Мюнцеръ и Дегенфельдъ вышли послдними, и тихо пошли по переулку.

— Я представляю себя теперь какимъ-то ученикомъ волшебникомъ, который не можетъ укротить вызванной имъ бури, сказалъ Мюнцеръ, — южный втеръ, подувшій на насъ горячимъ дыханіемъ этихъ фанатиковъ, требуетъ свою жертву, и получитъ ее, я знаю это, и все-таки ничего не могу сдлать для спасенія ея, но я вовлекъ васъ въ погибель, мой благородный другъ, и это мн больно, очень больно.

— Неужели вы думаете, отвчалъ Дегенфельдъ, — что я чувствовалъ бы себя обязаннымъ выполнять ршеніе, на которое не шелъ бы добровольно, еслибы видлъ для себя какой нибудь другой исходъ? Я, подобно вамъ, зашелъ слишкомъ далеко, чтобы идти назадъ, или чтобы желать идти назадъ. Да и наконецъ, что можетъ меня удерживать? я такъ одинокъ въ мір, какъ только можетъ быть одинокъ человкъ. За исключеніемъ Вольфганга у меня нтъ никого, кто бы принималъ во мн участіе. Хорошо, что я не посвящалъ его въ дальнйшіе наши планы, я не хотлъ бы брать на себя отвтственности вмшавъ его въ это приключеніе!— Я одинокъ, а вы, другъ мой, подумали ли вы о вашей жен и дтяхъ?

— У меня нтъ жены, у меня нтъ дтей, глухо отвчалъ Мюнцеръ.

Дегенфельдъ положилъ ему руку на плечо.

— Въ послднее время вы часто намекали на это, сказалъ онъ, — какъ мн понять васъ?

— Это старая исторія, сказалъ Мюнцеръ.— Человкъ любитъ постороннюю для него женщину, или думаетъ, что любитъ ее до тхъ поръ, пока эта женщина не бросится въ объятія другого мужчины. А между тмъ, изъ-за нея онъ потерялъ свою собственную жену. Видя себя покинутымъ со всхъ сторонъ, что остается сдлать человку, какъ не пустить себ въ лобъ пулю, или убраться съ этого свта какимъ нибудь другимъ приличнымъ образомъ? А теперь вдь мы и намрены сдлать это. Прощайте, другъ мой, до свиданья, черезъ полчаса въ рощ.

XVII.

Между тмъ, въ ратуш совщались старйшины города подъ предсдательствомъ доктора обоихъ правъ, Виллиброда Даша. Почтенные старйшины судили и рядили о томъ, какія имъ мры принять для охраненія жизни и собственности своихъ добрыхъ согражданъ. Натуры не изъ храбраго десятка, какъ Гейдтманъ, сенаторъ Вестермееръ и т. п. заклинали собраніе всми святыми немедленно приступить къ самымъ крайнимъ мрамъ и потушить пламя возстанія въ крови его зачинщиковъ.

— Мы знаемъ, гд теперь ихъ скопище, кричалъ герръ Гейдтманъ,— перержемъ ихъ всхъ, пока они насъ не перерзали! Всякое промедленіе увеличиваетъ опасность. Вдь это народъ отчаянный, но, съ божьею помощью, наши храбрые солдаты окружатъ ихъ, а при малйшемъ сопротивленіи съ ихъ стороны, перестрляютъ ихъ.

Противъ этого кровожаднаго предложенія возстало незначительное меньшинство, и адвокатъ Еальтебильтъ во глав его.

— Мра эта, говорилъ Кальтебильтъ,— столь же жестока, какъ и безполезна. Я готовъ, что хотите, прозакладывать, что и ныншнее засданіе демократическаго клуба кончится ничмъ, но положимъ даже, что за этотъ разъ я ошибаюсь, все же мы имемъ въ нашемъ распоряженіи такую огромную силу, что передъ нею сила противника совершенно стушевывается. По моему мннію, не слдуетъ прибгать въ сильнымъ мрамъ, не будучи вынужденными къ тому крайнею необходимостью. Въ противномъ случа, мы рискуемъ вмст съ виновными поразить и невинныхъ.

— Въ разбойничьемъ притон нтъ невинныхъ! закричалъ герръ Вестермееръ.

— Особенно же въ томъ случа, возразилъ Кальтебильтъ,— если мы всхъ, несогласныхъ съ нашимъ мнніемъ, будемъ называть убійцами и поджигателями.

Это возраженіе возбудило сильное неудовольствіе между почтенными старйшинами города.

Но Кальтебильта не такъ-то легко было вывести изъ пассіи, онъ спокойно продолжалъ:

— Чего же вы отъ меня хотите, господа? Вы такъ горячитесь, какъ будто я одинъ, сталъ, поперегъ дороги вашимъ мудрымъ ршеніямъ. Длайте, что хотите, но не забывайте, что преувеличенный страхъ только навлекаетъ опасность, которую вы намрены отвратить. Пламя это погаснетъ само собою, если вы не потрудитесь подложить дровъ. Но троньте его — и нтъ ничего невроятнаго, что искры полетятъ во вс стороны и зажгутъ, пожалуй, ваши же дома и фабрики.

— Вамъ хорошо говорить, возразилъ Вестермееръ,— у васъ нтъ фабрикъ, которыя могутъ сгорть.

— Скоро неимніе фабрикъ будбтъ считаться преступленіемъ.

Только что затихшій шумъ поднялся съ новою силою. Неизвстно, до какого бы безобразія и скандала дошли бы почтенные старйшины, если бы имъ не помшалъ вбжавшій въ залу служитель Питтеръ. Блдный и растерявшійся, онъ шепнулъ что-то на ухо оберъ-бургомнетру.

Собраніе испуганно затихло.

Герръ Виллибродъ Дашъ поднялся съ своего мста и началъ хриплымъ и чуть слышнымъ отъ страха голосомъ:

— За дверью стоитъ почтенный Пюцъ, хозяинъ гостиницы ‘Зеленый Римлянинъ’. Онъ иметъ сообщить намъ нчто въ высшей степени важное, касающееся дйствій демократическаго клуба. Прошу васъ, господа, выслушать эти извстія съ подобающимъ намъ спокойствіемъ и присутствіемъ духа. Введите сюда этого человка, Питтеръ!

Добродушный хозяинъ гостиницы ‘Зеленый Римлянинъ’, почтеннйщій герръ Пюцъ, вошелъ въ залу и неловко раскланялся передъ старйшинами города.

— Садитесь, герръ Пюцъ, задыхаясь, проговорилъ оберъ-бургомистръ,— и разсказывайте скоре.

— Скажу вамъ мало хорошаго, господа, началъ добродушнйшій герръ Пюцъ.— Изъ всхъ заставъ валятъ теперь наши пріятели, ихъ всего наберется до трехъ тысячъ человкъ, они идутъ на Рейнфельденскій замокъ, гд хотятъ запастись оружіемъ, затмъ они разсются по сосднимъ селамъ, забьютъ танъ въ набатъ и соберутъ народъ. Потомъ они возвратятся вмст съ крестьянами въ городъ и зажгутъ его со всхъ четырехъ концовъ, такъ, чтобы камня на камн не осталось, все, что вздумаетъ имъ сопротивляться, они выржутъ, а женщинъ и деньги подлятъ между собою. Да-съ, милостивые государя! Въ особенности же добираются они до общественныхъ кассъ, которыя хотятъ непремнно разграбить. У меня волосъ становится дыбомъ отъ всего слышаннаго мною.

Старйшины переглянулись между собою, извстіе оказывалось хуже, чмъ даже они ожидали. Общая паника очень скоро возстановила между ними согласіе. Необходимыя мры были приняты съ изумительнымъ единодушіемъ. Ршено было отправить депутацію къ командиру города, его сіятельству генералу фонъ-Гакельбергу, и просить его немедленно запереть ворота города, а затмъ по* слать достаточно сильный отрядъ въ погоню за инсургентами. Въ самомъ же город были приняты слдующія мры безопасности: приказано было, чтобы съ 12 часовъ вс окна домовъ были освщены, вс общественныя зданія заняты войсками. Въ заключеніе, положили ревизовать вс общественныя кассы и перенести деньги въ другія, боле безопасныя мры, гд не такъ-то легко могли бы отыскать ихъ мятежники.

Когда была наряжена депутація къ генералу Гинкелю и приступили въ избранію другой, долженствовавшей ревизовать кассы, старйшины, къ удивленію своему, спохватились, что штадтрадъ фонъ-Гогенштейнъ, пользуясь сумятицей, изчезъ изъ залы засданія. Поршили на томъ, что штадтрату, вроятно, сдлалось дурно и онъ ушелъ втихомолку домой, не желая пугать товарищей. А потому положили послать къ нему на домъ магистратскаго служителя съ просьбою пожаловать, если это окажется возможнымъ, въ собраніе, въ противномъ же случа, вручить посланному ключъ отъ кассы.

Лишь только былъ затронутъ вопросъ о ревизованія кассы, какъ штадтратъ всталъ съ своего мста, незамтно проврался къ двери и поспшно вышелъ.— Штадтратъ втеченіи нсколькихъ мсяцевъ усплъ уже освоиться съ мыслью о самоубійств. Но, несмотря на то, онъ откладывалъ это дло до ршительной минуты. Богъ вдаетъ, сколько времени остался бы еще штадтратъ въ этой печальной нершимости, если бы сегодня, какъ нарочно, не собралось нсколько обстоятельствъ, отнявшихъ у него и послдній, слабый лучъ надежды. Съ утра еще онъ получилъ письмо отъ рейнфельденскаго генерала, въ которомъ дядя въ короткихъ, грубыхъ выраженіяхъ требовалъ уплаты всхъ суммъ, забранныхъ имъ за послдніе годы. Въ томъ же конверт лежало письмо отъ президентши, въ немъ говорилось, что, по нкоторымъ обстоятельствамъ, ей и ея супругу было бы желательно считать обязательства, существовавшія между Камиллою и Вольфгангомъ, недйствительными. Боле подробныя объясненія господину штадтрату и его сыну президентша откладывала до боле удобнаго времени.

Съ этими письмами въ карман, штадтратъ пошелъ въ засданіе ратуши. Тамъ судьба нанесла ему послдній, ршительный ударъ, партія была въ конецъ проиграна.

Задыхаясь отъ быстрой ходьбы, штадтратъ вошелъ въ свой домъ. Первый вопросъ его былъ о сын. Вмсто отвта, добродушная Урсула залилась слезами.— Добрая моя госпожа въ гробу бы перевернулась, если бы дошла къ ней туда недобрая всть,— рыдала она. Наконецъ собравшись кое-какъ съ силами, она сообщила штадтрату, что сегодня посл обда вошли къ нимъ въ домъ нсколько офицеровъ, перерыли все въ комнат молодого барина, и что, вслдъ за тмъ, слуга Вольфганга принесъ отъ него записку, которая лежитъ на стол господина штадтрата.

Штадтратъ пошелъ въ свою комнату, тамъ на стол около зажженной лампы лежала записка отъ Вольфганга слдующаго содержанія: ‘Любезный батюшка! я арестованъ, за что — не знаю. Будь покоенъ, вроятно, все дло кончится пустяками’.

— А хорошо, что Вольфганга нтъ, подумалъ штадтратъ,— теперь, надо сбыть съ рукъ Урсулу, не послать ли ее на гауптвахту?— чтобы сбгать туда и возвратиться назадъ понадобится, по крайней мр, часъ времени.

Онъ написалъ сыну нсколько словъ — первыя, которыя пришли ему въ голову, когда дошло до выраженія: ‘прощай, мой милый сынъ’, онъ было задумался, но время было дорого, некогда было обдумывать выраженія. Онъ поспшно отдалъ Урсул письмо и почти вытолкнулъ ее изъ дому.— Штадтратъ заперъ за нею двери и заложилъ ихъ запоромъ, потомъ отправился въ свой кабинетъ и заперся въ немъ на ключъ. Наконецъ-то онъ былъ одинъ.

Онъ вынулъ пистолетъ, пощупалъ шомполомъ на мст ли пуля и, убдившись, что все въ порядк, снялъ пистонъ и надлъ другой, свжій. Окончивъ эти приготовленія, онъ опустился въ мягкое кресло и съ усмшкой обвелъ глазами великолпное убранство комнаты.

Сильный стукъ въ дверь заставилъ его быстро вскочить на ноги. Онъ схватился за пистолетъ,— сердце его страшно билось…

Вотъ снова и громче прежняго раздался стукъ.

Онъ хорошо понималъ, что означаетъ этотъ стукъ, ему казалось, что онъ видитъ за дверью директора полиціи и сыщиковъ. Ему представлялось, что его уже ведутъ, какъ арестанта, къ ратуш, вотъ вводятъ его въ ту самую залу, въ которой онъ еще такъ недавно засдалъ, какъ равный между равными…

Стукъ послышался снова.

Онъ приставилъ дуло пистолета въ виску — и черезъ мгновеніе на великолпномъ ковр, взятомъ въ долгъ, валялся обезображенный трупъ одного изъ фонъ-Гогенштейновъ.

Сторожъ, посланный за штадтратомъ, слышалъ выстрлъ. Страхъ еще сильне охватилъ его, и безъ того чувствовавшій себя не совсмъ покойно въ пустой улиц передъ закрытыми дверьми, и слушая, какъ ночной втеръ шумлъ въ деревьяхъ монастырскаго сада.

Онъ побжалъ назадъ, чтобы сообщить засдавшимъ въ ратуш о томъ, что онъ слышалъ.

XVIII.

Первые часы своего заключенія Вольфгангъ провелъ въ сильно возбужденномъ душевномъ состояніи. Его мучило сознаніе, что его не безъ основанія могутъ упрекнуть въ двусмысленномъ поведеніи, что онъ не въ прав былъ стать въ положеніе, которое вело прямо въ разрзъ съ его образомъ мыслей. Что онъ могъ отвтить на такого рода упрекъ?

Краска стыда кинулась въ лицо молодого человка. Онъ вскочилъ съ своего мста и быстро зашагалъ по своей тсной каморк. Воображеніе его работало все сильне, онъ видлъ себя передъ судьями и принялся сочинять свою защитительную рчь. Но тутъ онъ вспомнилъ, что этимъ немного сдлаешь, что великолпная рчь Дегенфельда только раздразнила судей.

Чего бы онъ не далъ въ эту минуту, чтобы имть возможность стать за великое дло и отдаться ему и тломъ, и душою.

— О, Мюнцеръ, Дегенфельдъ, плохой вы мн дали совтъ, вы взяли себ львиную долю, а мн кинули обглоданную кость!

Звонъ отпираемаго замка заставилъ Вольфганга очнуться. Дверь осторожно отворилась и въ комнату вошелъ унтеръ-офицеръ Рюхель.

— Это вы, Рюхель? съ живостью воскликнулъ Вольфгангъ, хватая его за руку.

— Тише, господинъ лейтенантъ! эти стны имютъ уши.

— Угодно вамъ уйдти отсюда?

— Вотъ вопросъ, отвчалъ Вольфгангъ.

— То есть… я хотлъ спросить, готовы ли вы сами сдлать что нибудь для своего освобожденія?

— Все, что только будетъ въ человческихъ силахъ.

— Въ такомъ случа, будьте готовы, въ десять часовъ демократическій клубъ предпринимаетъ ршительное дло, дальше я вамъ ничего не могу сказать. Я еще долженъ буду принести вамъ ужинъ въ присутствіи юнкера, въ отвращеніе всякаго подозрнія: вы попросите его, чтобы онъ послалъ въ залъ на домъ за вашими вещами. Въ десять часовъ я опять приду. Будьте готовы.

И унтеръ-офицеръ Рюхель осторожно вышелъ изъ комнаты.

Оставшись одинъ, Вольфгангъ пережилъ нсколько мучительныхъ часовъ. Всего ужасне казалось ему уйдти, не простившись съ Оттиліею. Если бы у него еще оставалась хотя тнь сомннія относительно того чувства, которое онъ въ ней питалъ, то тнь эта разсялась бы теперь. Размышленія его были прерваны приходомъ его двоюроднаго брата, юнкера Одо, и унтеръ-офицера Рюхеля. Первый освдомился, не иметъ ли заключенный какихъ либо исполнимыхъ желаній, второй подалъ ужинъ, Вольфгангъ попросилъ своего двоюроднаго брата, глупое лицо котораго смотрло въ эту минуту по возможности еще глупе, отослать незапечатанное письмо въ его отцу и приказать кому нибудь принести ему блье и нкоторыя необходимыя вещи, обозначенныя въ другой записк. Двоюродный братецъ Одо нашелъ это желаніе весьма исполнимымъ и удалился въ сопровожденіи своего спутника, который не преминулъ обойдтись какъ можно грубе съ заключеннымъ.

Когда Вольфгангъ остался одинъ, онъ попробовалъ было поужинать, но невкусенъ ему показался арестантскій хлбъ. Утомленный безпрерывной ходьбою, онъ прилегъ на кровать и скоро крпко заснулъ.

Его разбудило прикосновеніе чьей-то руки, онъ вскочилъ, кругомъ было совершенно темно, голосъ унтеръ-офицера Рюхеля проговорилъ ему на ухо:

— Пора, намъ надо уходить, вы готовы?

— Да.

— Дайте мн вашу руку, да смотрите, ступайте осторожне!

Изъ двери они вышли въ узкій, темный корридоръ. Въ конц этого корридора Рюхель отперъ дверь и они вышли на небольшой дворъ, а оттуда длиннымъ, крутымъ ходомъ на валъ бастіона.

— Ну, теперь живй махнемте черезъ валъ, и бгомъ вплоть до изгороди, шепнулъ Рюхель.

Они вскарабкались на довольно крутой валъ и тихо спустились по другой его сторон до частой изгороди, отдлявшей валъ отъ широкаго и глубокаго рва. Они пробжали вдоль изгороди шаговъ сто и добрались до открытаго мста, гд былъ привязанъ маленькій челновъ.

— Если намъ удастся счастливо пробраться черезъ ровъ, сказалъ Рюхель,— тогда труднйшее будетъ сдлано. На худой конецъ, можно имъ позволить и выстрлить по насъ. Но, пока еще солдатикъ соберется выстрлить, мы успемъ пробраться.

Случилось именно такъ, какъ предсказывалъ Рюхель. Какъ ни старались они быть осторожными при отвязываніи цни, на которой держалась лодочка, все же имъ не удалось это сдлать безъ нкотораго шума. Ближайшій часовой былъ молодой малый, а потому строго придерживался буквы своей инструкціи. Онъ подошелъ къ краю вала и взглянулъ внизъ. Къ счастью, частоколъ былъ въ этомъ мст очень высокъ, такъ что лодка могла пройдти совершенно незамченною одну треть рва.

— Кто тамъ? окликнулъ часовой.

— Гребите сильне, господинъ лейтенантъ, проговорилъ Рюхель, сидвшій у руля.

— Кто тамъ? раздалось снова.

Грянулъ выстрлъ и пуля врзалась въ воду подъ кормою лодки.

— Ура! закричалъ Рюхель, кидая вверхъ свою шапку,— пока онъ снова зарядитъ свое ружье, мы уже будемъ на томъ берегу.

Они благополучно достигли противоположнаго берега и пустились бжать черезъ небольшой лсокъ. Рюхель схватилъ Вольфганга за руку.

— Я здсь лучше знаю дорогу, сказалъ онъ,— намъ надо добраться до мста, гд насъ поджидаетъ Каіусъ.

Въ конц рощицы они достигли ложбины, на которой было разставлено нсколько скамеекъ для гуляющихъ. На встрчу къ нимъ шелъ какой-то мужчина. Это былъ Каіусъ, въ рукахъ у него былъ узелокъ.

— Что это, какъ вы поздно, Рюхель, сказалъ онъ своимъ обычнымъ, суровымъ тономъ,— опоздай вы еще пять минутъ и вы не нашли бы меня здсь.

— Раньше нельзя было, душа моя, возразилъ Рюхель.

— Намъ надо будетъ очень спшить, чтобы догнать остальныхъ, ворчалъ Каіусъ,— переодвайтесь же скоре, сударь!

Говоря это, Каіусъ уже усплъ развязать узелокъ и вынуть платья.

— Это ваши собственныя платья, сказалъ онъ лейтенанту,— я перехватилъ ихъ у вашего деньщика. А вотъ это вамъ, Рюхель.

Переодваніе продолжалось не долго, затмъ Рюхель взлзъ на скамейку и повсилъ солдатское платье на ближайшій сучокъ.

Въ эту самую минуту изъ форта грянула пушка.

— Ну, теперь шутки въ сторону, проговорилъ Рюхель,— валяй во вс лопатки.

Вс трое поспшили выбраться изъ лса на узенькую тропинку, которая вела въ поле. Тутъ Каіусъ взялъ на себя должность проводника и повелъ своихъ спутниковъ къ рк, дойдя до которой, они взяли вдоль берега.

Дорогою Рюхель разсказалъ Вольфгангу, какими судьбами ему удалось способствовать его бгству, о предполагавшемся взятіи форта и о своемъ собственномъ участіи въ этомъ план, Рюхель упомянулъ лишь вскользь, боясь, чтобы Вольфгангъ все-таки не взглянулъ на его поступокъ глазами офицера.

— Если бы не вашъ деньщикъ, продолжалъ онъ,— намъ не такъ-то легко было бы васъ выручить, когда онъ пошелъ за вашимъ платьемъ, я сунулъ ему записочку къ Каіусу, въ которой писалъ, что вы подъ арестомъ и что если дло съ крпостью не пойдетъ на ладъ — то пускай онъ ожидаетъ насъ на лужайк и сведетъ насъ къ господамъ членамъ демократическаго клуба.

— Но куда же ведетъ насъ Каіусъ? спросилъ Вольфгангъ.

— Я имю приказаніе отъ гг. Мюнцера и Дегенфельда свести васъ къ нимъ, отвчалъ Каіусъ,— конечно, если вы сами того пожелаете.

— Нечего и говорить, что я желаю, отозвался Вольфгангъ,— куда же мы направляемся?

Каіусъ назвалъ городъ, на помощь которому двинулись инсургенты.

— Но гд же мы возьмемъ оружіе? спросилъ Вольфгангъ.

— По дорог мы думаемъ запастись имъ, отвчалъ Каіусъ,

Больше этого отъ него нельзя было добиться ни слова. Вс три спутника шли молча, сталъ накрапывать дождь.

— Темнота была намъ на руку, началъ Рюхель,— а уже дождикъ,— слуга покорный, если онъ этакъ пробарабанитъ еще часикъ, то отъ 200 молодцовъ едва ли и 20 останется.

— Скажите, спросилъ Вольфгангъ,— гд же вы здсь по дорог хотите запастись оружіемъ?

— Въ Рейнфельден, въ коллекціи вашего дда, отвчалъ Каіусъ.

— Это подалъ эту мысль? воскликнулъ Вольфгангъ.

— Я, спокойно отозвался Каіусъ.

— Да вамъ не отдадутъ его добровольно.

— Такъ возьмемъ силою.

Вольфгангъ смшался и замолчалъ. Ему сильно не хотлось встрчаться при этихъ обстоятельствахъ съ ддомъ, быть можетъ даже и съ Камиллою и ея матерью. Но раздумывать было некогда, они были уже близь самаго замка.

— Вы здсь лучше знаете дорогу, господинъ лейтенантъ, не проведете ли вы насъ? спросилъ Каіусъ.

— Идите за мной, съ ршимостью отвчалъ Вольфгангъ.

У воротъ замка ихъ окликнулъ часовой.

— Свобода! сказалъ Каіусъ.

— Проходите себ! отвчалъ часовой.

— Какъ идутъ дла? спросилъ Каіусъ.

— Плохо, половина осталась дома, а другая половина разбжалась по дорог.

— Такъ и зналъ, проворчалъ Каіусъ,— планъ этотъ съ самаго начала никуда не годился.

Они вошли во дворъ замка. Странное зрлище представилось ихъ глазамъ: толпа людей, человкъ въ пятьдесятъ, длила меи ду собою оружіе подъ предсдательствомъ Мюнцера.

— Хорошо, что ты здсь, Вольфгангъ, сказалъ Мюнцеръ, пожимая ему руку,— хотя наши дла и идутъ изъ рукъ вонъ плохо Молодцы наши, того и гляди, что разбгутся, Дегенфельдь по пустому теряетъ время, отбирая лучшее оружіе. Поди къ нему и скажи, пожалуйста, что я прошу его поторопиться, намъ надо скоре убираться отсюда.

Вольфгангъ вошелъ въ широкія сни, а оттуда въ узкій и длинный корридоръ. По дорог ему, то и дло, попадались люди, выносившіе оружіе, онъ сталъ торопить ихъ, но ему отвчали съ насмшливымъ хохотомъ: настоящая-то потха только теперь начнется!— Когда онъ вошелъ въ залу, къ нему долетли изъ комнаты генерала крики женщинъ и брань мужчинъ. Ему показалось, что сквозь шумъ ему слышится голосъ Дегенфельда. Вольфгангъ поспшно отворилъ дверь.

Дегенфельдъ стоялъ спиною въ взломанному письменному столу генерала, въ правой рук онъ держалъ пистолетъ и цлился имъ въ кучку молодцовъ, которые, подъ предводительствомъ слесаря Кристофа Унвеля, наступали на него съ бшеными проклятіями. Разбросанныя по полу драгоцнности свидтельствовали, что Дегенфельдъ вошелъ въ самомъ разгар грабежа.

У окна сидлъ въ своемъ кресл старый генералъ, закутанный въ теплый халатъ, около него стояли съ заплаканными лицами президентша и Камилла. Жизнь Дегенфельда подвергалась, серьезной опасности. Не только Ункель, но и его сотоварищи были вооружены, по ихъ лицамъ и тлодвиженіямъ ясно было видно, что они ршились обагрить оружіе въ крови своего предводителя.

— Бейте его! неистовствовалъ Ункель,— такъ мы и позволимъ ему вольничать надъ нами! Прочь отъ женщинъ, а то мы вамъ проломимъ голову!

— Спасите, помогите! вопила президентша.— Герръ фонъ-Дегенфельдъ, ради самого Бога, защитите насъ!

Вольфгангъ въ одну минуту выхватилъ ружье изъ рукъ близъстоявшаго дтины и сталъ рядомъ съ Дегенфельдомъ.

— Назадъ! закричалъ онъ.

— Вотъ еще! послышался чей-то голосъ изъ толпы: бей и его!

Поднявъ ломъ надъ головою, Ункель ринулся на Дегенфельда.

Дегенфельдъ выстрлилъ. Ункель грянулся мертвымъ. Вс другіе бросились вонъ изъ комнаты. Дегенфельдъ нагнулся надъ трупомъ и приподнялъ одну изъ этихъ могучихъ рукъ, но та, какъ плеть, снова упала на полъ.— Онъ самъ хотлъ этого! пробормоталъ Дегенфельдъ.— Потомъ, обратившись въ Вольфгангу, онъ продолжалъ:— возьмите женщинъ подъ свое покровительство, любезный другъ, а мн надо спшить въ Мюнцеру. До свиданія!

Онъ кивнулъ головою и вышелъ изъ комнаты. Вольфгангъ подошелъ къ дду и спросилъ его, молитъ ли онъ дойдти до сосдней комнаты.

Старикъ безсмысленными глазами поглядлъ на Вольфганга и машинально протянулъ къ нему свои костлявыя руки. Крпко обхвативъ старика, Вольфгангъ довелъ его до сосдней комнаты, гд йосадили его въ кресло. Президентъ и Камилла послдовали за нимъ.

— Это ты, голубчикъ, проговорилъ старикъ, только теперь узнавая Вольфганга,— да, да, это онъ! Что же вы-то мн наврали про него, бабье проклятое! Я всегда говорилъ, что онъ любитъ своего стараго дда!

Президентша опустилась на стулъ и протянула къ Вольфгангу свои жирныя руки, будто моля его о пощад, Камилла бросилась къ нему на шею.

— Милый Вольфгангъ! воскликнула она,— простишь ли ты меня?

Вольфгангъ поспшилъ высвободиться изъ этихъ объятій.

— Извините, проговорилъ онъ холодно,— вы ошибаетесь.

— Любезный сынъ! неужели вы все еще сердитесь? простонала президентша.

— Освободи меня отъ этихъ проклятыхъ бандитовъ, воскликнулъ генералъ,— и красавица будетъ твоею, я заставлю ее спровадить къ чорту проклятую лисицу, медицинальрата.

— Какъ мн ни грустно, возразилъ Вольфгангъ,— но я долженъ всхъ васъ вывести изъ заблужденія. Я самъ принадлежу къ этимъ бандитамъ, хотя, какъ вы могли сейчасъ убдиться, ни я, ни герръ фонъ-Дегенфельдъ не считаемъ грабежъ своимъ призваніемъ. Я только-что вырвался изъ тюрьмы, вдь вы едва ли, фрейленъ, пожелаете выдти замужъ за дезертира?

— О, Боже! воскликнула президентша,— онъ хочетъ насъ погубить!

Камилла кинулась къ матери и скрыла свое красивое лицо на ея груди.

— Это вы довели его до этого, проклятыя бабы, проговорилъ генералъ.

— Дамы тутъ ни при чемъ, возразилъ Вольфгангъ, я освобождаю фрейленъ Камиллу отъ всякихъ обязательствъ относительно меня.— Но позвольте прекратить эту тягостную сцену, мн нужно возвратиться въ моимъ товарищамъ.

Въ это мгновеніе раздался выстрлъ, за нимъ другой, третій, потомъ грянулъ цлый залпъ.

Вольфгангъ кинулся черезъ переднюю комнату, въ которой валялся на ковр трупъ Унвеля, въ валу. Здсь его встртилъ Рюхель.

— Слава Богу, что я васъ нашелъ! воскликнулъ онъ,— намъ не добраться до двора, они слдуютъ за мною по пятамъ.

Мрные шаги солдатъ, раздававшіеся по корридору, подтвердили эти слова. Остался только одинъ исходъ: кинуться черезъ стекляную дверь въ паркъ. Вольфгангъ съ Рюхелемъ бросились въ ней, нсколько пуль просвистало имъ въ догонку.

— Гд наши? спросилъ Вольфгангъ, добжавъ до пруда.

— Богъ ихъ вдаетъ, отвчалъ Рюхель,— мы разбиты въ прахъ.

— Намъ надо отыскать ихъ, отвчалъ Вольфгангъ.

— Я всюду пойду за вами, отвчалъ Рюхель.

Выстрлы, которые раздавались сперва на двор, слышались теперь съ правой стороны парка, по направленію къ виноградникамъ, залегавшимъ между паркомъ и деревнею.

— Идите за мной! сказалъ Вольфгангъ,— я знаю кратчайшій путь.

Они не успли пройдти и пятидесяти шаговъ, какъ съ правой стороны по нимъ дали залпъ изъ нсколькихъ ружей. Они кинулись въ лво, но и съ этой стороны посыпались выстрлы. На ихъ счастье, ихъ защищала непроглядная темь.

— Они оцпили замокъ, прошепталъ Рюхель.— Надо прокрасться сквозь цпь.

Они прилегли къ земл и осторожно поползли въ разрушенному павильону, стоявшему невдалек отъ нихъ, посередин лужайки. Въ это время мсяцъ ясно освтилъ полянку и заигралъ на полусотн штыковъ. Нова они обдумывали, что имъ длать, перестрлка снова началась въ виноградникахъ, и живе прежняго, затмъ послышался сигналъ въ сбору.

— Намъ надо остаться спокойно на мст, прошепталъ Рюхель,— можетъ быть, они пройдутъ мимо, не замтивъ насъ.

— Мн кажется, возразилъ Вольфгангъ,— намъ надо проползти подальше краемъ поляны, тамъ, неподалеку, въ оград парка, есть маленькая калитка, вся заросшая кустарникомъ, ее едва ли кто знаетъ.

— Идетъ! отвтилъ Рюхель.

Имъ уже удалось благополучно доползти до края луга, какъ вдругъ они наткнулись на патруль, который, заслышавъ трескъ сухихъ сучьевъ, принялъ ихъ за смну своихъ.

— Намъ надо пробиться, прошепталъ Вольфгангъ.

— И это идетъ! возразилъ Рюхель.

— Стой! Кто идетъ? крикнулъ начальникъ патруля.

— Свои! крикнулъ Вольфгангъ и, вскочивъ на ноги, выхватилъ ружье изъ рукъ испуганнаго и оторопвшаго солдата. Рюхель кинулся на другого. Произошла схватка. Отчаяніе придало имъ силы: они пробились сквозь патруль и счастливо достигли калитки. Но имъ невозможно было скользнуть въ нее незамченными, за ними слдовали по пятамъ. За стною парка до самой деревни мстность была открытая и не представляла имъ никакой защиты, положеніе ихъ стало еще хуже прежняго. Не успли они пробжать и полдороги, какъ солдаты начали уже выходить изъ калитки. Со стороны деревни послышался барабанъ. Спастись было некуда.

— Пускай ихъ нагоняютъ насъ, проговорилъ Вольфгангъ, останавливаясь, — постараемся продать нашу жизнь какъ можно подороже.

— И это идетъ! возразилъ Рюхель.

Вдругъ изъ полуразрушившейся стны, служившей когда-то деревенскою оградою и поросшей теперь кустарникомъ, вышла какая-то фигура и стала передъ Вольфгангомъ.

— Это я, Бальтазаръ, послышался мягкій голосъ,— слдуйте скоре за мною, молодой человкъ, идите и вы съ нами, я ручаюсь, что никто васъ не тронетъ.

Бальтазаръ взялъ Вольфганга за руку и увлекъ его въ кусты, Рюхель шелъ за ними слдомъ.

— Становитесь теперь на колни и смло ползите за мною, сказалъ Бальтазаръ.

Они поползли на четверенькахъ въ расщелину стны, Вольфгангъ съ трудомъ подвигался впередъ, ему мшала ширина его плечъ, положеніе Рюхеля тоже было незавидно, онъ то ворчалъ, то острилъ надъ ихъ отчаяннымъ положеніемъ.

— Стойте! сказалъ Бальтазаръ,— здсь будетъ лстница о десяти ступеняхъ,— и онъ первый ползъ впередъ.

Теперь имъ можно было выпрямиться во весь ростъ, Бальтазаръ зажегъ небольшой фонарь. Они находились среди каменнаго хода, который, извиваясь круто, поднимался къ желзной двери. Бальтазаръ отперъ эту дверь и, какъ только они вошли въ нее, опять тщательно заперъ, заложивъ ее болтомъ. Они очутились теперь среди просторнаго, темнаго погреба, изъ него узенькая и крутая лстница привела ихъ въ башню, коротко уже знакомую Вольфгангу. Подъемная дверь, которою они взошли, на крпко захлопнулась, Бальтазаръ поставилъ фонарь на столъ, взялъ Вольфганга за об руки и съ искреннимъ радушіемъ привтствовалъ его въ своемъ убжищ.

— Не говорилъ ли я вамъ, что придетъ время, когда я укрою васъ отъ опасности въ этой башн? Какъ странно сбылись мои слова!

И онъ съ трогательною заботливостью принялся хлопотать о своихъ гостяхъ. Онъ принесъ толстое, но безукоризненно чистое блье, убралъ со стола книги, принесъ масла, хлба, сыру и бутылку вина, пока наши герои утоляли свой голодъ, онъ постлалъ имъ постель, и молодые люди, измученные происшествіями этого вечера, заснули богатырскимъ сномъ.

XIX.

Проснувшись на слдующее утро, Вольфгангъ долго не могъ опомниться гд онъ, мало-по-малу происшествія вчерашняго дня выяснились въ его воспоминаніи. Онъ всталъ съ постели и началъ приводить, по возможности, въ порядокъ свое платье. Бальтазаръ позаботился еще наканун, чтобы у нихъ ни въ чемъ не было недостатка: онъ поставилъ кувшинъ съ водою, умывальный тазъ и рядомъ съ нимъ повсилъ чистое полотенце. На стол стоялъ готовый завтракъ, около полной бутылки съ виномъ лежала записочка, въ которой четкимъ и красивымъ почеркомъ учителя было написано: ‘Я ушелъ на рекогносцировку и возвращусь, быть можетъ, только къ вечеру. Займитесь пока осматриваніемъ башни, но избгайте всякаго шума. Войска еще не ушли. До свиданія, добрый молодой господинъ! ‘

Шорохъ, который невольно производилъ Вольфгангъ при одваніи, разбудилъ Рюхеля. Онъ слъ на свою жесткую постель, протеръ глаза, съ удивленіемъ поглядлъ вокругъ себя, но потомъ вдругъ вскочилъ на ноги и весело сказалъ Вольфгангу: — добраго утра, господинъ лейтенантъ!

Рюхель очень быстро одлся и охотно послдовалъ приглашенію Вольфганга ссть съ нимъ за завтракъ. Вольфгангу еще многое надо было разузнать отъ своего освободителя, Рюхель охотно отвчалъ на вс его вопросы съ обычною своею откровенностью.

— Я съ самаго начала, заговорилъ онъ,— считалъ васъ, господинъ лейтенантъ, за добраго человка, вы мн нравились больше всхъ офицеровъ въ полку, но исключая даже фонъ-Дегенфельда, къ которому, хотя онъ и былъ всегда очень добръ къ намъ, все какъ-то не такъ лежало сердце. Врьте или нтъ, но васъ такъ любили у насъ, что вс мы готовы были идти за васъ въ огонь и воду.

Вольфгангъ спросилъ Рюхеля, давно ли онъ знакомъ съ Каіусомъ?

— Я съ нимъ познакомился прошлою зимою. Онъ приходилъ иногда вечеркомъ въ кабачокъ ‘Чернаго медвдя’, гд всегда собиралось много изъ нашихъ, подсаживался къ намъ и заводилъ рчь объ Америк, гд онъ долго жилъ, объ индйцахъ, буйволовой охот, о Калифорніи и т. п. Когда мы вс его, бывало, заслушаемся, развсивъ уши, онъ начиналъ говорить объ американской конституціи, и какъ тамъ у нихъ хорошо, тамъ, говорилъ онъ, люди имютъ все то, чего намъ не достаетъ въ Европ, всякій, вишь, американскій уроженецъ можетъ сдлаться президентомъ, если только голова у него на мст. Мн эти разсказы очень полюбились, мн всегда хотлось жить свободно и весело, и солдатомъ-то я сдлался, собственно потому, что думалось: этакъ жить будетъ все-таки вольготне, чмъ строгаючи доски — вдь я, господинъ лейтенантъ, столяръ но ремеслу, но оказалось, что я ошибся: яри теперешнемъ военномъ положеніи ничего-то солдату хорошаго не дождаться.

Дале Рюхель разсказалъ, какъ Каіусъ мало-по-малу открылся ему въ своихъ планахъ, а черезъ него вошелъ въ сношенія съ остальными, такъ что въ цломъ баталіон не оставалось и шести унтеръ-офицеровъ, которые не были бы съ нимъ за одно, впродолженіи всхъ этихъ переговоровъ имя Вольфганга стояло на первомъ план, Каіусъ говорилъ, что онъ дйствуетъ не отъ своего лица, а по приказанію лейтенанта фонъ-Гогенштейна.

Вольфгангъ не мало удивился, когда узналъ, какую роль играло его имя въ этомъ движеніи. Онъ догадался, что Каіусъ не стснялся злоупотреблять его именемъ, какъ истый фанатикъ, которому всякое средство кажется позволеннымъ для достиженія задуманной цли.

Пока молодые люди разговаривали такимъ образомъ, вдругъ вблизи ихъ раздался барабанный бой. Ихъ первою мыслью было, что убжище ихъ открыто: но, прислушавшись, они убдились, что звукъ долеталъ къ нимъ со двора. Солдаты расположились на деревенской улиц, въ непосредственномъ сосдств ихъ башни, до нихъ долетали даже отрывки солдатскихъ разговоровъ. Имена Вольфганга и Рюхеля не разъ упоминались въ этихъ разговорахъ, ихъ, какъ видно, успли узнать при вчерашней стычк съ патрулемъ.

День прошелъ для заключенныхъ гораздо скоре, чмъ они ожидали. Рюхель болталъ и острилъ безъ умолку. По желанію Вольфганга, онъ подробно разсказалъ исторію своей — жизни,— и что же это была за пестрая смсь добродушія и легкомыслія!

Къ вечеру въ башн начало темнть, сильный втеръ стономъ ходилъ по старому зданію и, завывая, врывался въ узкія щели, продланныя въ верхней части башни вмсто оконъ. Въ заключеніе пошелъ сильный дождь.

Лишь только начало темнть, Рюхель приготовилъ для Вольфганга постель. Самъ онъ расположился на голомъ полу, завернувшись въ старую шинель Бальтазара и положивъ себ модъ голову нсколько толстыхъ фоліантовъ.

Вольфгангъ долго лежалъ, но не мокъ заснуть, онъ прислушивался къ шуму дождя и другихъ ночнымъ звукамъ, проснувшимся въ башн, подъ поломъ крысы подняли страшную бготню, порою Вольфгангу казалось, что онъ слышитъ какой-то свистъ, но то ночныя птицы порхали между развалинъ.

Вдругъ ему послышался легкій шумъ подъ поломъ, ему казалось, что кто-то идетъ по лстниц, ведущей въ башню. Онъ вскочилъ на ноги, въ тоже мгновеніе изъ щелей подъемной двери показался слабый свтъ, вслдъ затмъ Бальтазаръ поднялся въ комнату. Вольфгангъ радостно кинулся къ нему на встрчу.

— Вотъ я и воротился къ вамъ, мой добрый молодой баринъ, говорилъ Бальтазаръ, крпко пожимая протянутыя ему руки, — вы,

лдумаю, сильно соскучились, но длать было нечего, мн нужно было дождаться вечера, чтобы въ темнот уйдти изъ города, а дорога сюда дальняя.

— Разв вы были въ город? спросилъ Вольфгангъ.

— Конечно, возразилъ Бальтазаръ, снимая съ плечъ дорожную сумку,— мн казалось, что вамъ будетъ пріятно, если ваши родные въ город узнаютъ, что вы въ безопасности, вотъ я и отправился туда къ моему старому другу, Кебесу.

— А вы его тоже знаете?

— Знаю уже лтъ 25, съ той самой поры, какъ онъ служилъ кучеромъ у стараго генерала.

— Разсказывайте скоре! торопилъ Вольфгангъ,— вы наврное слышали что нибудь о моемъ отц, можетъ быть, даже говорили съ нимъ?

Бальтазаръ отвернулся къ столу, такъ что Вольфгангъ не могъ разглядть его лицо, и отвчалъ:

— Видть мн его не пришлось, но, на сколько мн извстно, онъ поживаетъ по добру, по здорову. Кебесъ ходилъ по городу и многое разузналъ, я вамъ сейчасъ все разскажу, только позвольте мн переодться, я промокъ до костей.

Черезъ нсколько минутъ они сли къ столу и Бальтазаръ началъ:— переговоримте обо всемъ теперь, пока вашъ спутникъ спитъ. Но сперва позвольте передать вамъ эту сумку и все, что въ ней,— это гостинецъ отъ вашихъ родственниковъ.

Вольфгангъ съ удивленіемъ посмотрлъ на Бальтазара, который улыбаясь, продолжалъ:— да! да! я и тамъ побывалъ, потому что узналъ отъ Кебеса, что вы тамъ свой человкъ. Герръ Шмицъ непремнно хотлъ самъ придти съ вами проститься, но я отговорилъ его и онъ меня послушался. Онъ шлетъ вамъ поклонъ, а въ придачу вотъ это письмо и пачку съ деньгами.

Вольфгангъ торопливо развернулъ коротенькую, незапечатанную записку и прочелъ слдующее,

‘Любезный Вольфгангъ! Событія неудержимо влекутъ тебя въ свой водоворотъ. Я предвидлъ, что это такъ будетъ. Ты одинъ изъ тхъ людей, которые идутъ своей дорогой и, рано или поздно, выходятъ на надлежащій путь. Ты знаешь, я принимаю въ судьб твоей живйшее участіе, въ этотъ торжественный часъ я имю право сказать теб, что я люблю сына моей Маргариты, какъ своего собственнаго, я пожурилъ бы тебя, если бы мене гордился тобою.’

Петръ Шмицъ.

Когда Вольфгангъ, прочитавъ это письмо, спряталъ его въ боковой карманъ, глаза его были влажны отъ слезъ.

— А вотъ, сказалъ Бальтазаръ,— кольцо. Та, которая дала мн его, сказала, что вы сами узнаете отъ кого оно, а это, что спрятано въ мшк,— платье, блье и другія принадлежности — ихъ положила сюда, оплакавъ каждую вещицу, та почтенная дама, которую вы называете тетушкой Беллой. Вотъ и вс хорошія извстія, остальныя изъ рукъ вонъ плохи. Экспедиція, какъ вы сами того опасались, имла самый плачевный исходъ: толпу разогнали, многихъ похватали и засадили въ тюрьму, многихъ убили и только очень немногіе спаслись. Къ послднимъ принадлежатъ, по всмъ вроятіямъ, докторъ Мюнцеръ и Дегенфельдъ. Намъ ничего больше не остается длать, какъ приняться за выполненіе вашего плана: идти на югъ и стараться примкнуть къ революціонной арміи.

— Намъ, говорите вы? перебилъ Вольфгангъ, кладя руку на плечо учителя.— И вы,стало быть, хотите принять участіе въ этой отчаянной борьб, вы, который съ такимъ отвращеніемъ смотрите на кровавое ремесло войны?

— Я хочу только идти съ вами, возразилъ Бальтазаръ.— Я не могу и не хочу драться, но въ военное время мало ли бываетъ дла, до котораго недосугъ бойцамъ, этому-то длу я и хочу по святить себя. Да и кром того, меня и еще кое-что выживаетъ изъ моего убжища.

Бальтазаръ придвинулся еще ближе къ Вольфгангу и прошепталъ: — эта страшная женщина выпущена сегодня изъ тюрьмы и непремнно придетъ сюда въ деревню. Одна мысль, что она опять будетъ въ непосредственной со мною близи, была для меня невыносима. Я непремнно долженъ бжать отсюда, возьмите меня съ собою!

— Отъ души радъ идти съ вами, сказалъ Вольфгангъ, пожимая протянутую руку.

— Захватите же и меня съ собою, господинъ лейтенантъ, сказалъ Рюхель, который усплъ проснуться подъ конецъ этогб разговора.

— Отъ души буду радъ, отвчалъ Вольфгангъ, протягивая ему другую руку.

— Намъ пора бы и въ путь, сказалъ Бальтазаръ,— мсяцъ теперь зашелъ, а до восхода солнца намъ надо быть далеко отсюда.

— Я готовъ, сказалъ Вольфгангъ.

— И я тоже, сказалъ Рюхель.

XX.

Было прекрасное лтнее утро, когда наши путешественники достигли до! подошвы горнаго хребта.

— Здсь просто рай, воскликнулъ Рюхель, растянувшись во всю длину подъ тнью высокихъ деревьевъ.

— Это, должно быть, Эбербургъ, сказалъ Вольфгангъ, указывая на развалины замка, украшавшія по другую сторону рки вершину одного изъ холмовъ.— Вы какъ думаете?

— Больше нечему и быть, какъ Эбербургу, отвчалъ Бальтазаръ.

— А хорошо бы, кабы мы уже были тамъ. Ничего нтъ мудренаго, что регулярныя войска разставили свои форпосты по рк, вплоть до горъ. Если встртившійся намъ охотникъ говорилъ правду, что Эбербургъ вотъ уже восемь дней, какъ занятъ инсургентами, то намъ надо готовиться къ встрч съ нашими друзьями.

— Не лучше ли намъ дождаться ночи для переправы черезъ рку? замтилъ Бальтазаръ.

— Если мы станемъ дожидаться ночи, возразилъ Вольфгангъ,— то мы подвергаемся опасности встртить въ Эбербург, вмсто друзей, нашихъ враговъ. Объ этомъ надо хорошенько подумать, тмъ боле, что надо же вздохнуть намъ немного. Я наблюдалъ за Рюхелемъ, онъ еле волочитъ ноги отъ усталости, да и намъ не худо приссть посл пятичасовой ходьбы.

— Ну-съ, на чемъ поршили господа? спросилъ Рюхель.

— Хотимъ сдлать небольшой привалъ.

— Да и большой не мшало бы, сказалъ Рюхель, потягиваясь на трав.— Я усталъ какъ собака, теперь это можно сказать.

— Бдный малый! сказалъ Вольфгангъ.— Лежите, не вставайте, я принесу вамъ масла съ хлбомъ.

— Этого не доставало еще! воскликнулъ Рюхель, вскочивъ на ноги,— если дло доходитъ до завтрака, я всегда бодръ, какъ птица.

Несмотря, однако, на это увреніе, завтракъ не шелъ ему въ горло, онъ отправился опять на свое старое мсто, и не прошло минуты, какъ онъ крпко заснулъ.

— Не хотите ли и вы прилечь, милый баринъ? спросилъ Бальтазаръ.— День сегодня будетъ очень жаркій. Вы знаете, я вдь немного сплю.

— Я не усталъ, возразилъ Вольфгангъ,— да къ тому же, и утро чудно хорошо, жаль проспать такую прелесть.

Бальтазаръ подслъ къ Вольфгангу на траву и они пробесдовали между собою, пока отдыхалъ Рюхель.

— А вдь намъ пора, спохватился наконецъ Бальтазаръ.— Ну, что, Рюхель, какъ дла?

Свжъ, какъ рыба въ вод, отозвался Рюхель, протирая глаза,— вотъ такъ спалъ, видлъ даже свою возлюбленную во сн. Это хорошій знакъ.

— Увидимъ, какъ-то оправдается эта хорошая примта, улыбаясь, проговорилъ Вольфгангъ, вставайте-ка, Рюхель, черезъ три часа намъ надо быть въ Эбербург.

— А что намъ длать, если рка занята солдатами? спросилъ Бальтазаръ.

— Прокрасться потихоньку, не такъ-ли, господинъ лейтенантъ? спросилъ Рюхель.

— А вотъ увидимъ, возразилъ Вольфгангъ,— можетъ намъ можно будетъ спокойно пройдти.

Вс трое двинулись въ путь, дорога была трудная. Солнце палило съ невроятною силою. Къ тому же, имъ надо было идти согнувшись, чтобы не быть замченными людьми, которые часто показывались на большой дорог. Жаръ и трудность пути истомили ихъ до нельзя, во рту пересохло отъ жажды. Они не могли отказать себ въ удовольствіи зайдти по дорог въ маленькій, обвитый плющсмъ шинокъ и утолить свою жажду.

Имъ прислуживала стройная, черноглазая двушка. Рюхель замтилъ, что красавица заглядывалась на Вольфганга, и не утерплъ, чтобы не задть ее этимъ. Двушка отвтила ему колкостью.

— Пейте ваше вино, Рюхель, сказалъ Вольфгангъ,— и не задерживайте насъ, намъ ни минуты нельзя терять.

Вольфгангъ не усплъ еще договорить, какъ по мостовой подъ окнами шинка раздались ровные, мрные шаги. Вслдъ за тмъ распахнулись двери и унтеръ-офицеръ вошелъ въ комнату. Онъ прямо направился къ нашимъ путешественникамъ, которые при этой неожиданности вскочили на ноги. Рюхелю и Вольфгангу достаточно было одного взгляда на загорлое лицо унтеръ-офицера, чтобы убдиться, по крайней мр, въ томъ, что онъ не изъ ихъ полка.

Унтеръ-офицеръ грубо потребовалъ ихъ паспорты. Путники наши заране уже придумали на такой случай необходимый отвтъ, и Рюхель краснорчиво принялся объяснять, что онъ и Вольфгангъ — столяры, Бальтазаръ же — портной, что ихъ сегодня утромъ ограбили инсургенты и отняли у нихъ вс пожитки, оставивъ только портному его ободранную сумку.— Но унтеръ-офицеръ не давался въ обманъ, онъ непремнно хотлъ узнать, зачмъ они шли не по большой дорог, какъ вс честные люди, а.крались околицей.— Объясните-ка мн вотъ это?— Рюхель и на это не затруднился отвтить:

— Милосердый Боже, господинъ унтеръ-офицеръ! воскликнулъ онъ плаксивымъ голосомъ,— неужели же вамъ кажется странным, что мы не довряемъ теперь ни одному человку. Проклятые инсургенты обираютъ насъ, солдаты не пропускаютъ насъ нигд, откуда же намъ, бднякамъ, набраться смлости идти по большой дорог? Но теперь мн все равно, длайте съ нами, что хотите, застрлите насъ, пожалуй, мн надола эта проклятая, собачья жизнь.

Рюхель опять опустился на лавку и въ отчаяніи схватился за голову. Онъ такъ ловко и естественно сыгралъ свою роль, что унтеръ-офицеръ, необладавшій особенною прозорливостью, не усомнился бы въ справедливости его словъ, но, къ несчастью, ему дано было строгое приказаніе отнюдь не пропускать безпаспортныхъ, и онъ долженъ былъ немедленно доложить о задержанныхъ людяхъ офицеру, стоявшему въ ближайшей деревн.

— А ужъ тамъ дале его дло ршить: отпустить васъ или нтъ, заключилъ унтеръ-офицеръ,— пока же, вы останетесь у меня подъ карауломъ.

Онъ вышелъ изъ комнаты и заперъ за собою дверь.

— Ну, вотъ и въ западню угодили, проговорилъ Рюхель, на лиц котораго сквозь печальную маску странствующаго столяра уже пробивалась обычная плутовская улыбка.— Что намъ теперь длать?

— Во всякомъ случа, намъ не зачмъ дожидаться прихода офицера, сказалъ Вольфгангъ.

Въ это время послышался легкій стукъ въ деревянный ставень, который, какъ они теперь только замтили, былъ вдланъ въ боковую стну. Рюхель подбжалъ къ этому мсту и отодвинулъ ставень, въ отверстіе показалась головка хорошенькой двушки.

— Раскрасавица моя! воскликнулъ Рюхель,— помоги намъ выйдти отсюда и я тотчасъ же женюсь на теб.

— Васъ мн вовсе не нужно, сердито отвчала двушка.

— А не бось, отъ моего товарища не прочь? спросилъ Рюхель.

Вольфгангъ подошелъ въ отверстію.— Дайте я переговорю съ

красавицею, сказалъ онъ,— а вы ступайте къ окну и наблюдайте за часовымъ.

— Хотите вы намъ помочь, моя милая?

— Очень бы хотлось, скороговоркой отвтила двушка.

— Сколько тутъ солдатъ?

— Трое, двое изъ нихъ сидятъ въ горниц на другой сторон, я подала имъ самаго лучшаго вина, отецъ угощаетъ ихъ тамъ, а меня прислалъ сюда.

— А то бы ты и не пришла?

— Нтъ, и безъ того бы пришла, возразила она съ жаромъ.— Братъ переведетъ васъ черезъ рку, онъ уже пошелъ на переправу, продолжала она.

— Гд стоятъ ихъ ружья?

— На крыльц, подл двери, двери-то не слишкомъ крпкія, если вы поналяжете на нихъ покрпче, то он сейчасъ соскочатъ съ петель.

— Остерегитесь, часовой идетъ къ окну, сказалъ Рюхель.

— Спасибо, милая двушка, сказалъ Вольфгангъ, и ставень снова затворился.

Караульный подошелъ въ запертому окну, заглянулъ въ комнату и опять началъ свою однообразную прогулку.

Вольфгангъ сообщилъ товарищамъ свой планъ, состоявшій въ слдующемъ: въ ту минуту, когда часовой отойдетъ отъ окна, они выломаютъ дверь и овладютъ ружьями.

Бальтазаръ былъ поставленъ къ окну, Рюхель и Вольфгангъ вооружились длинной скамейкой и приготовились употребить ее вмсто стнобитной машины.

— Двушка подноситъ караульному бутылку вина, рапортовалъ Бальтазаръ.

— Разъ, два, три! скомандовалъ Вольфгангъ.

Отъ сильнаго и хорошо направленнаго удара дверь съ трескомъ слетла съ петель, они мигомъ захватили ружья и бросились прямо на часового, который стоялъ въ самой беззащитной поз, держа въ одной рук бутылку, а въ другой стаканъ, ружье было опущено въ ног’ Рюхель безъ труда обезоружилъ его.

— Прощай, душа! закричалъ Онъ ему на прощаніе,— если придетъ офицеръ, такъ скажи ему, что лейтенантъ фонъ-Гогенштейнъ и унтеръ-офицеръ Рюхель свидтельствуютъ ему свое глубочайшее почтеніе!

Вольфгангъ торопился окончить эту сцену. Къ счастью, отъ шинка до перевоза было лишь нсколько шаговъ, тамъ уже дожидался ихъ у лодки молодой парень, лтъ 16-ти, по чернымъ глазамъ котораго легко можно было узнать въ немъ брата хорошенькой двушки. Онъ засмялся,— при чемъ выказалъ свои прекрасные зубы,— когда Рюхель, врный своей разбойничьей роли, замахнулся на него прикладомъ ружья, грозя убить его, если онъ не перевезетъ ихъ хорошенько.

Когда Рюхель съ Бальтазаромъ услись, Вольфгангъ протянулъ красавиц руку, говоря:

— Будь счастлива! Жалко, что я не могу отблагодарить тебя такъ, какъ хотлось бы.

Двушка испуганно оглянулась, не идетъ ли кто за ними къ берегу, и проговорила, протягивая къ нему губки: храни тебя Господь!— Вольфгангъ крпко поцловалъ свженькій ротикъ и быстро вскочилъ въ лодку. Парень отчалилъ и сообщилъ имъ по дорог, что вся ихъ деревня ‘за нихъ’ и что даже двое изъ нихъ ушло къ инсургентамъ, въ заключеніе онъ попросилъ и его взять съ собою. Рюхель живо на это согласился, но Вольфгангъ воспротивился.— Все въ свое время, голубчикъ, а теперь воротись-ка лучше домой, да смотри никому не сказывай, что ты по своей охот насъ перевезъ.

Когда они причалили, онъ положилъ въ загорлую руку парня золотую монету, и выскочилъ изъ лодки прежде, чмъ удивленный поревозчикъ усплъ выразить свое удивленіе высокой плат. Другіе выскочили за нимъ. Съ того мста, куда они вышли, по полямъ и лугамъ шла тропинка. Перевозчикъ сказалъ, что это ближайшая дорога въ Эбербургь. За полъ мили виднлись съ холма руины его. Между ними и ихъ ближайшей цлью не было больше препятствій. Вольфгангъ пожалъ товарищахъ руки и весело воскликнулъ: маршъ впередъ.

XXI.

Путешественники наши еще долго толковали между собою объ этомъ приключеніи. Рюхель никакъ не могъ натшиться испугомъ часового и наговориться о красот молоденькой двушки, которая, по его увренію, оттого только и обошлась съ нимъ такъ сурово, что онъ поразилъ ее въ самое сердце. Весельчакъ безъ умолку болталъ и смялся. Вольфгангъ, съ своей стороны, былъ тоже въ отличномъ расположеніи духа. Онъ обратился къ Бальтазару и чуть не покатился со смху, глядя на его уморительную фигуру. Рюхель нацпилъ ему одну изъ отнятыхъ сабель, но поясъ оказался слишкомъ широкъ, вслдствіе чего и сабля тащилась по земл. Ружье онъ держалъ на плеч, прикладомъ назадъ. Прибавьте: на немъ былъ его обычный, когда-то черный, фракъ, съ длиннйшими фалдами — неразлучный спутникъ его втеченіи послднихъ двадцати пяти лтъ,— и полинялые нанковые штаны, нкогда отличавшіеся такою опрятностью, но носившіе на себ теперь слды многихъ ночей, проведенныхъ подъ открытымъ небомъ.

— Ну, что, какъ дла, Бальтазаръ? спросилъ Вольфгангъ.

Бальтазаръ очнулся отъ своего созерцанія и, ласково улыбаясь, отвтилъ:

— Благодарю васъ, мн хорошо, только неприличная ноша давитъ немного плечи.

— Потерпите немного, васъ скоро избавятъ отъ этой тяжести, найдется другой, который съ удовольствіемъ воспользуется ружьемъ.

— Откровенно говоря, милый баринъ, мн бы это было очень пріятно, я самому себ кажусь такихъ страннымъ въ этой львиной шкур.

— Еще нсколько минутъ терпнія,— мн кажется, что мы уже наткнулись на форпостъ нашихъ друзей.

И въ самомъ дл, неподалеку отъ нихъ, изъ-за развалинъ крпостной стны, показалось нсколько человкъ, вооруженныхъ ружьями. Когда наши путешественники подошли поближе, стволы ружей приняли угрожающее направленіе. Напрасно кричалъ имъ Вольфгангъ, что они свои, грянули выстрлы, по счастію, никому неповредившіе, и стрлки съ быстротою молніи спрятались за развалины. Въ этомъ непріятномъ положеніи, ничего боле не оставалось длать, какъ поспшить къ развалинамъ, пока не въ мру осторожные друзья еще не успли снова зарядить свои ружья.

— Скажите, почтеннйшіе, за коимъ чортомъ вы стрляете въ насъ? спросилъ Рюхель,— разв вы не видите, что къ вамъ друзья идутъ?

— И, да этакъ всякій можетъ назваться другомъ, отозвался парень съ измятымъ птушьимъ перомъ на измятой шляп.

— Да если бы мы не были вашими друзьями, худо бы вамъ пришлось теперь, ребята, сказалъ Рюхель, ударивъ по своему ружью.

— Проведите-ка насъ безъ всякихъ дальнихъ окольностей къ вашему начальнику, сказалъ Вольфгангъ,— это разомъ прекратитъ всякое недоразумніе.

Все общество двинулось впередъ. Странная сцена представилась имъ, когда они вошли черезъ ворота во внутренній дворъ замка, живописно окруженный развалинами.

Человкъ пятьдесятъ инсургентовъ карабкались на пять или на шесть маленькихъ крестьянскихъ телгъ, всякій хотлъ непремнно какъ нибудь къ нимъ прицпиться и, такъ какъ никому не хотлось идти пшкомъ, то вс страшно шумли и мстами дло доходило даже до драки. Особенно шумно было около одной телги, совсмъ уже готовой тронуться въ путь, но задержанной обступившей ее толпою. На ней сидлъ человкъ съ краснымъ, одутловатымъ лицомъ, искаженнымъ страхомъ. По широкому трехцвтному шарфу, опоясывавшему его туловище, и по пучку красныхъ перьевъ на калабрійской шляп, легко можно было узнать въ немъ начальника. На него-то и была обращена, по преимуществу, ярость окружающихъ.

— Такъ эта винная бочка хочетъ удрать! кричалъ одинъ.

— Этакимъ капитаномъ и я, пожалуй, буду! кричалъ другой.— хать, когда другимъ приходится бжать до упаду! кричалъ третій.

Калабрійская шляпа не находила ровно никакихъ возраженій. Приходъ Больфганга и его сотоварищей пришелся ему въ его критическомъ положеніи какъ нельзя боле кстати. Ему представлялся случай отвлечь вниманіе подчиненныхъ отъ своей собственной личности.

— Подведите-ка ихъ сюда! закричалъ онъ.— Вы кто такіе? какъ вы смете стрлять въ моихъ людей?

— Какъ вы смете говорить такимъ тономъ съ людьми, которые пришли къ вамъ какъ друзья? возразилъ Вольфгангъ, который съ перваго взгляда понялъ всю комичность этой драмы.

— Я васъ неучу говорить повжливе! причала калабрійская шляпа.

— Тотъ, кто такъ открыто теряетъ уваженіе своихъ подчиненныхъ, не иметъ права требовать уваженія отъ чужихъ, сказамъ Вольфгангъ и повернулся спиною къ этой жалкой личности.

— Спасибо вамъ, что вы отдлали этого мерзавца! сковалъ плотный мужчина въ зеленой куртк.

— Что вы тутъ длаете? спросилъ Вольфгангъ.

— Народъ выбралъ вотъ этого молодца въ начальники, онъ владетъ тутъ по близости виноградникомъ и прозывается Бебелемъ, сами видите, что онъ за предводитель.

Подъ предлогомъ быстрйшаго исполненія полученнаго имъ приказанія отступать, онъ досталъ вотъ эти телги, вроятно, съ цлью дать самому какъ можно скоре тягу.

— Такъ пускай себ убирается! сказалъ Вольфгангъ.

— Да мы бы его и не стали держать, отвчала, зеленая куртка,— если бы только намъ было кмъ его замнить.— Вотъ бы вамъ стать нашимъ предводителемъ.

Не колеблясь долго, Вольфгангъ пошелъ къ своимъ новымъ пріятелямъ отъ одной телги въ другой и кое-какъ возстановилъ порядокъ. Рюхель, съ своей стороны, не терялъ времени. Онъ усплъ везд завязать знакомство и разсказывалъ всмъ по секрету, что Вольфгангъ очень знатный баринъ, который, между тмъ, сражался на сторон народа и обладаетъ большими военными дарованіями, чмъ иной цлый генеральный штабъ вмст.

Предложеніе ‘зеленой куртки’, избрать Вольфганга временнымъ предводителемъ, было принято почти единогласно. Вольфгангъ взобрался на камень и сказалъ короткую рчь, въ которой поблагодарилъ согражданъ за оказанное ему довріе и просилъ ихъ быть послдовательными въ разъ уже принятомъ ршеніи, грозя, въ противномъ случа, сложить съ себя начальство.— За тмъ они, не теряя времени, начали организовать свой отрядъ. Едва эти люди почувствовали, что имютъ дйствительно вождя, какъ они преобразились, они громкими восклицаніями привтствовали Вольфганга и принялись безпрекословно исполнять вс его приказанія.

XIX.

Итакъ, совершенно неожиданно, Вольфгангъ увидалъ себя въ положеніи, которое давало ему возможность примнить къ длу его познанія въ воинскомъ дл. Переходъ въ деревню, гд стоялъ боле многочисленный корпусъ инсургентовъ, отъ котораго было получено приказаніе отступать, тянулся очень долго, непривычные къ большимъ переходамъ, крестьяне съ трудомъ передвигали ноги. Когда же наконецъ поздно вечеромъ отрядъ достигъ своей цли, ему сообщили, что инсургенты выступили еще въ полдень и неизвстно куда направились. При этихъ условіяхъ ничего боле не оставалось длать, какъ обождать ночь въ деревн. На слдующій день, рано утромъ, Вольфгангъ веллъ приставшему къ нимъ сельскому музыканту протрубить на какомъ-то подобіи валторны сборъ, противъ его ожиданія, почти вс собрались довольно быстро, бжавшихъ почти не оказалось.— Отрядъ двинулся впередъ по тому направленію, куда, по указаніямъ сельскихъ обывателей, отправился наканун корпусъ инсургентовъ. Не успли они отойдти и мяли отъ деревни, какъ имъ на встрчу прискакалъ гонецъ съ письменнымъ приказаніемъ, въ которомъ говорилось, чтобы ‘отрядъ Эбербургъ’ двинулся въ горы, въ деревню такую-то, и наблюдалъ бы тамъ за движеніями непріятеля. Приказъ былъ данъ на имя капитана Бебеля. Вольфгангъ отвчалъ на вырванномъ изъ бумажника клочк бумаги, что капитанъ Бебель бжалъ, что онъ (Вольфгангъ) заступилъ мсто прежняго начальника и думаетъ остаться въ этой должности до тхъ поръ, пока ему не пришлютъ кого нибудь на смну, а что, впрочемъ, отрядъ будетъ приведенъ въ назначенное мсто.

Благодаря разсказамъ Рюхеля и личнымъ достоинствамъ Вольфганга, дла въ отряд пошли отлично. Вс охотно исполняли приказанія капитана. Рюхель съ рдкимъ умньемъ и легкостью усплъ научить своихъ сотоварищей самымъ необходимымъ военнымъ пріемамъ.

Дорогою къ нимъ являлось много охотниковъ, но Вольфгангъ принималъ только тхъ, у которыхъ было оружіе, остальныхъ онъ отсылалъ въ главную квартиру. Посл труднаго похода, они дошли наконецъ до мста своего назначенія. То была маленькая деревушка, жители которой были очень бдны и съ трудомъ добывали себ хлбъ. Помщеніе въ домахъ было очень тсное, но объ этомъ особенно нечего было тужить: погода стояла теплая, и инсургенты, подъ руководствомъ Рюхеля и ‘зеленой куртки’, соорудили изъ камней, дерну и нсколькихъ одялъ на скорую руку бараки. Значительно трудне было достать въ этой пустынной мстности достаточное количество провіанту.

Вольфгангъ тщетно описывалъ въ своихъ рапортахъ къ главному отряду свое стсненное положеніе. Ему или вовсе ничего не отвчали, или писали, что сами нуждаются, пускай всякій самъ себ промышляетъ пропитаніе. На перемну начальника въ главной квартир не обращали никакого вниманія, только адресъ предписаній измнился: вмсто капитану Вебелю, надписывали ‘капитану Гогенштейну’, Вольфганга сильно давила отвтственность за ввренный ему отрядъ. Онъ истратилъ на продовольствіе почти вс свои деньги, раздавая хлбъ, купленный имъ на послдніе гроши, онъ не могъ не улыбнуться при мысли: ‘а что сказалъ бы дядя Петръ, если бы узналъ, на что пошли его деньги?’ — На слдующій день не было боле ни хлба, ни денегъ. Вольфгангу оставалось или распустить своихъ товарищей, или забирать състные припасы въ вредитъ, выдавая росписки на имя временного правительства, но одинъ, безъ разршенія изъ главной квартиры, онъ не ршился взять на*себя такую отвтственность, а потому онъ отправилъ посланнаго съ подробнымъ рапортомъ въ главную квартиру.

Бальтазаръ съ той самой поры, какъ мы его оставили, не дотрогивался до оружія, онъ самъ выбралъ себ другого рода дятельность. Онъ сдлался врачомъ отряда. Заболютъ ли у кого ноги отъ непривычной ходьбы или свалится кто, на смерть истомленный непривычнымъ напряженіемъ, Бальтазаръ или докторъ, какъ его называли теперь, умлъ скоро поправить горе обмываніями, примочками и различными травами, которыми онъ пользовалъ больныхъ. За эти услуги Бальтазаръ пользовался отъ всхъ глубокимъ уваженіемъ. Самый удалой молодецъ никогда не осмливался смяться надъ его безобразнымъ фракомъ и полинялыми нанковыми штанами. Платье его было теперь по прежнему тщательно вычищено и вс прорхи на немъ заштопаны.

Бальтазаръ врачевалъ не только тло’ но и душу. Грязныя псни тотчасъ замолкали, лишь только показывалась его невидная особа. Ссоры прекращались по его первому, кроткому слову, по первому взгляду его кроткихъ голубыхъ глазъ.

Однажды, Вольфгангъ принужденъ былъ выключить одного парня изъ отряда за важный проступокъ. Парень въ бшенств удалился, грозя мщеніемъ. Черезъ часъ тотъ же парень пришелъ въ Вольфгангу съ изъявленіями раскаянья и смиренно просилъ снова принять его въ отрядъ. Вольфгангъ невольно полюбопытствовалъ узнать, что было причиною такой внезапной перемны, и парень, рыдая, разсказалъ ему, что, поговоривъ ‘съ докторомъ’, онъ вполн сознаетъ всю гадость своего поступка.

На слдующій день, въ великой радости Вольфганга, возвратился посланный изъ главной квартиры и принесъ съ собою деньги и приказъ. Въ приказ значилось, что капитанъ Гогенштейнъ утверждается въ своемъ званіи, и что ему предписывается, не теряя ни минуты, присоединиться въ главному отряду. Приказъ былъ подписанъ: ‘Дегенфельдъ, маіоръ генеральнаго штаба’.

Подъ приказомъ написано было рукою Дегенфельда:

‘Добрый, дорогой другъ, котораго мы уже было оплакали, какъ погибшаго, спшите къ намъ, на сколько то будетъ совмстно съ почетною обязанностью, выпавшею на вашу долю. Мюнцеръ въ настоящую минуту находится въ отлучк по дламъ службы, я ожидаю его черезъ нсколько дней, быть можетъ, вы присоединитесь къ намъ еще до его возвращенія. До радостнаго свиданья!’ Полчаса спустя по полученіи этого письма, капитанъ Гогенштейнъ выступилъ съ своимъ отрядомъ изъ деревни.

XXIII.

Дегенфельдъ встртилъ Вольфганга, который на третьи сутки прибылъ въ главную квартиру, съ распростертыми объятіями и со слезами на глазахъ.

— Простите мн, сказалъ онъ,— эту слабость! Только теперь, посл того, какъ я чуть не потерялъ васъ, я узнаю, какъ вы мн дороги. Я горжусь вами, дорогой Вольфгангъ.

Вечеромъ того же дня Дегенфельдъ разсказывалъ Вольфгангу вс свои похожденія, съ самой той минуты, какъ они разстались Въ Рейпфельдея. Дегенфельдъ, Мюнцеръ, Ваіусъ и нсколько другихъ удачно пробрались виноградниками до самаго берега, тамъ имъ удалось переправиться на лодк на ту сторону рки, и они шли, не останавливаясь, всю ночь, и утромъ сли на проходившій мимо пароходъ, капитанъ котораго былъ пріятель и политическій единомышленникъ Мюнцера. Черезъ нсколько часовъ бглецы были вн всякой опасности. Дале они безостановочно продолжали свой путь до самого мста пребыванія временного правительства, гд ихъ приняли съ радостью.

Дегенфельдъ считалъ своею обязанностью остаться въ той должности, которую ему поручили съ перваго же дня его пребыванія, хотя ему и предлагали другіе, боле почетные посты, даже постъ главнокомандующаго.

— Вы знаете, любезный Вольфгангъ, продолжалъ онъ,— что я плохой полководецъ, и самъ сознаю это, я думалъ, что могу оказать боле услугъ нашему длу, оставаясь простымъ офицеромъ генеральнаго штаба, но, признаюсь, я потерялъ и эту надежду.

Затмъ онъ яркими красками описалъ печальное положеніе длъ,— У насъ чувствуется недостатокъ во всемъ, продолжалъ онъ,— только невроятнаго легкомыслія и яраго тщеславія у насъ некуда двать. Мы живемъ среди какого-то хаоса. У насъ нтъ оружія, нтъ необходимой одежды, но объ этомъ никто и не думаетъ. Мы сами уврены и увряемъ другихъ, что мы здсь въ совершенной безопасности,— но не пройдетъ и двухъ сутокъ, какъ нагрянетъ непріятель, ему уже давно бы слдовало быть здсь, если бы онъ мене трусилъ. Напрасно я съ утра до вечера надсаживаюсь, объясняя этимъ господамъ, что именно необходимо предпринять въ нашемъ грустномъ положеніи,— меня и слушать не хотятъ. Повторяю: я потерялъ всякую надежду на благопріятный исходъ этого дла.

— А Мюнцеръ?

— Мюнцеру вовсе не этого хотлось, онъ стуетъ на себя и на все человчество, что вмшался въ эту войну мышей и лягушекъ, какъ онъ выражается. Онъ сталъ еще боле нелюдимь, чмъ прежде. Онъ знается теперь съ однимъ Каіусомъ, это его злой демонъ.

— Но не сами ли вы возлагали сперва большій надежды на этого человка?

— Безъ сомннія, Каіусъ личность въ высшей степени замчательная, но мн почему-то всегда становится не по себ въ его присутствіи. Онъ способенъ кинуться безъ разбора на всякое средство, лишь бы достигнуть своей цди. У него одна только страсть — это холодная, неумолимая ненависть къ аристократахъ. А кто у него не аристократъ? И вы, и я, и даже самъ Мюнцеръ въ его глазахъ аристократы.

— Всего странне то, продолжалъ онъ,— что Каіусъ, я въ томъ увренъ, внушаетъ и Мюнцеру такую же антипатію, какъ и мн. У Мюнцера, какъ я нашелъ, къ моему величайшему удивленію, натура чисто аристократическая, какъ по образу мыслей, такъ и но вкусамъ. Все вульгарное, все обыденное для него невыносимо противно, онъ презираетъ все это. Все великое, прекрасное доводитъ его до безумныхъ, судорожныхъ восторговъ. Мн всегда казалось, что онъ созданъ жить въ сфер, высоко стоящей надъ уровнемъ повседневной жизни. Я согласенъ, что, пожалуй, и при этихъ условіяхъ онъ не былъ бы счастливъ, но тогда онъ имлъ бы, по крайней мр, возможность быть несчастнымъ по своему. Но судьба распорядилась иначе,— не тронъ, а хижина была его колыбелью, одаривъ его инстинктами льва, она согнула его водъ ярмомъ рабочаго вола. Онъ гордъ, а потому и сдлалъ дломъ убжденія то, что было ему навязано суровою нуждою. Его жизнь сложилась въ цнъ противорчій.

Вечеромъ того же дня Вольфгангъ и Дегенфельдъ согласились сойдтись въ гостиниц. Придя въ гостиницу, Вольфгангъ только-что подошелъ было къ горячо разсуждавшему кружку, какъ чья-то рука остановила его за плечо:— это былъ Дегенфельдъ. Его прекрасное лицо было сумрачно.

— Не случилось ли чего? спросилъ Вольфгангъ.

Дегенфельдъ взялъ его молча подъ руку и вывелъ изъ залы.

— Что случилось? говорите! сказалъ Вольфгангъ.— Я спокойно выслушаю все. Намъ отрзано отступленіе, не такъ ли? и остается честно умереть въ бою!

— Сіерть-то намъ обоимъ нестрашна, отвчалъ Дегенфельдъ.— Я имю извстіе изъ Рейнштадта, мн пишетъ корреспондентъ, который къ вамъ ближе стоитъ, чмъ во мн, именно вашъ дядюшка Петръ Шмицъ.

— Мой отецъ умеръ? спросилъ Вольфгангъ дрожащимъ голосомъ.

— Вы угадали, дорогой Вольфгангъ, грустно отвчалъ Дегенфельдъ.

— И я убилъ его! или, по крайней мр, помогъ его доконать! простоналъ Вольфгангъ.— Не скрывайте ничего!— отецъ былъ совершенно здоровъ, когда я оставилъ его,— онъ умеръ неестественною смертью! Я былъ его единственною послднею надеждою и разбилъ эту надежду — но, герръ фонъ-Дегенфельдъ, скажите, могъ ли я поступить иначе?

— Не могли и не должны были, отвчалъ Дегенфельдъ твердымъ голосомъ.— Отецъ вашъ умеръ отъ своей собственной руки, онъ запутался въ денежныхъ обстоятельствахъ, даже жертвуя своею честью — если такая жертва возможна,— вы не спасли бы его. Я знавалъ вашего отца, Вольфгангъ, когда онъ былъ еще молодымъ офицеромъ въ нашемъ полку, мы были даже друзьями, я его очень любилъ, да и мудрено было не любить такого красиваго, умнаго и милаго малаго. Но ему не доставало того, что длаетъ человка — человкомъ: чувства чести и правды. Онъ всегда легкомысленно относился къ жизни, и тогда уже я опасался за него подобнаго конца. Такъ, вашъ отецъ сперва сталъ фальшивымъ игрокомъ, а теперь долженъ былъ своею жизнью заплатить дефицитъ ввренной ему кассы.— Добрый, дорогой другъ! какъ охотно я скрылъ бы отъ васъ это [печальное извстіе, но, рано или поздно, вы должны же были узнать правду.

XXIV.

По просьб Вольфганга герръ фонъ-Дегенфельдъ показалъ ему письмо дяди Петра, гд тотъ сообщалъ подробности смерти шдаттрата, на сколько могъ знать ихъ. Вольфгангъ убдился, что Дегенфельдъ былъ правъ, говоря, что его отца нельзя было спасти. По разсчету оказывалось, что Артуръ Гогенштейнъ давно жилъ насчетъ своихъ кредиторовъ, даже деньги, полученныя имъ отъ генерала на содержаніе Вольфганга и его обмундированіе, изчезли въ ненасытной пасти его долговъ. Это послднее открытіе покрыло лицо Вольфганга краской стыда. Въ то время, какъ онъ соблюдалъ самую строгую экономію, отецъ его, можетъ быть, выставлялъ его въ глазахъ стараго генерала и всей фамиліи мотомъ, впродолженіи своей кратковременной военной карьеры онъ истратилъ едва десятую часть того, что взялъ его отецъ отъ генерала.

Это была страшная ночь,— эта ночь, когда Вольфгангъ сводилъ счеты съ отцомъ, и прохлаждалъ у открытаго окна свой лобъ, покрытый холоднымъ потомъ. Раза два онъ слышалъ у дверей шумъ: это былъ Бальтазаръ, который не могъ спать отъ безпокойства о миломъ барин, наконецъ узнавшемъ страшную тайну, которую онъ такъ тщательно скрывалъ отъ него. Но Вольфгангъ не могъ отворить ему: онъ чувствовалъ, что не въ состояніи вести торжественный бесды со смертью и преступленіемъ въ присутствіи свидтеля.

Кто коротко зналъ Вольфганга, легко могъ бы, замтить, что въ немъ съ этой минуты произошла большая перемна. Черты его мужественнаго лица стали какъ-то рзче, губы его сжимались плотне, взглядъ его глазъ сталъ строже, проницательне, даже осанка его стала какъ-то величественне и походка ровне, чмъ прежде. Энергія его была слишкомъ велика, чтобы случайное горе могло ее сломить. Къ тому же, его несчастье, положеніе, въ которомъ онъ находился теперь, не давало ему времени слишкомъ много заниматься своими личными длами.

То, что уже давно предвидлъ Дегенфельдъ, начинало теперь сбываться. Революціонная армія была окружена въ шесть разъ боле сильными врагами, инсургенты были разбиты на всхъ пунктахъ. Объ открытомъ сраженіи, о которомъ такъ много мечтали въ дни покоя, теперь никто и не думалъ. Надо было позаботиться, по крайней мр, о томъ, чтобы выставить отрядъ, который, сдерживая напоръ непріятеля, далъ бы остальной арміи возможность отступить въ порядк. Дегенфельдъ до послдней минуты убждалъ всхъ въ необходимости этой мры, онъ даже предлагалъ самъ взять на себя начальство надъ аріергардомъ. Ему отвчали: берите на себя какое вамъ угодно начальство, если вы найдете людей, готовыхъ васъ слушаться.

Дегенфельдъ поспшилъ къ Вольфангу.

— Вы уврены въ вашихъ людяхъ, Вольфангъ?

— Думаю, что могу за нихъ поручиться.

— Такъ будьте же готовы, черезъ часъ мы выступаемъ противъ непріятеля. Сколько у васъ народу?

— Теперь наберется человкъ 400. Я бы могъ имть вдвое больше, но я выбиралъ только лучшихъ молодцовъ.

— Тмъ лучше. Я думаю, у меня тоже наберется сотня, другая. Недостатокъ численныхъ силъ намъ надо наверстать быстротою и смлостью движеній.

Въ этотъ же день возвратились Мюнцеръ и Каіусъ. Съ трудомъ пробились они сквозь валившія имъ на встрчу волны конницы, пхоты и багажныхъ подводъ. Все это съ громомъ, съ крикомъ и съ ругательствами подвигалось впередъ, наконецъ, кое-какъ добрались прізжіе до той площади, гд Вольфгангъ и Дегенфельдъ длали передъ выступленіемъ смотръ небольшой кучк своихъ удальцовъ, Мюнцеръ скрежеталъ отъ бшенства зубами, глядя на путаницу, происходившую кругомъ, Вольфгангъ и Дегенфельдъ предложили ему присоединиться къ ихъ отряду. Мюнцеръ тотчасъ же согласился.— Иду куда угодно, отвчалъ онъ, только бы отвязаться отъ сообщества этихъ жалкихъ трусовъ, неимющихъ ни головы, ни сердца, и обладающихъ только ногами для бгства. Миссія моя въ город не удалась, какъ и все, что я здсь ни предпринималъ. Пойду съ вами, на то, чтобы убивать или самому быть убитымъ, я еще годенъ.

Каіусъ мрачно улыбнулся, слушая эту гнвную рчь. Онъ не проронилъ ни одного слова, молча взялъ онъ ружье у случившагося тутъ парня-подростка и сталъ въ рядъ вмст съ другими. Маіоръ обнажилъ свою шпагу и скомандовалъ: батальонъ! налво кругомъ, маршъ!

XXV.

Знойное было лто въ 1848 г., особенно сильныя жары стояли въ іюл.

Страдная то была пора для горсти отважныхъ людей, которые, подъ предводительствомъ Вольфганга и Дегенфельда, не разъ ужо схватывались съ. боле сильнымъ врагомъ.

Бригада Дегенфельда хорошо была извстна въ непріятельскихъ рядахъ. Тамъ уже узнали, что эта страшная бригада управляется двумя офицерами, перешедшими на сторону возстанія, указали тотчасъ же на Дегенфельда и Вольфганга, подосланные лазутчики подтвердили эту догадку. Офицеры регулярной арміи дали слово, живыми или мертвыми, схватить этихъ ‘перебжчиковъ’. Такъ говорили, по крайней мр, плнные, захваченные бригадою Дегенфельда,— въ особенности же, сказали они, озлобленъ командиръ 99-го пхотнаго полка, полковникъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Нтъ, не удастся имъ взять насъ живыми, Вольфгангъ, сказалъ Дегенфельдъ, положивъ ему руку на плечо.

— Чтожъ! кинемся на наши мечи, какъ Брутъ и Кассій, улыбаясь, отвчалъ Вольфгангъ.

— Да, если бы мы имли дло съ Цезаремъ, тогда бы хоть не такъ обидно было умирать, проговорилъ Дегенфельдъ.

Въ эту минуту къ нимъ подошелъ мужчина, стройный станъ котораго былъ опоясанъ трехцвтнымъ шарфомъ, обозначавшимъ офицерское достоинство. Вытянувшись во фруктъ и приложивъ руку къ измятой калабрійской шляп, онъ проговорилъ:

— Позвольте, господинъ маіоръ…

— Не хотите ли вы къ намъ приссть, господинъ лейтенантъ Рюхель? улыбаясь, перебилъ его Дегенфельдъ.

— Покорно благодарю, господинъ маіоръ, мн еще надо при смотрть за чисткой ружей. Я пришелъ только доложить вамъ, что трое солдатъ изъ 99-го полка предлагаютъ намъ свои услуги. Они хорошіе малые, господинъ маіоръ, и пополнятъ немного нашу убыль.

— Вы что думаете, Вольфгангъ? спросилъ Дегенфельдъ.

— Я думаю, что мы можемъ вполн положиться на свидтельство нашего друга, Рюхеля, отвчалъ Вольфгангъ.

— Такъ примите ихъ въ батальонъ, Рюхель, сказалъ Дегенфельдъ,— но смотрите за ними въ оба, поставьте ихъ при слдующей же стычк на опасный постъ, если они окажутся молодцами, tant mieux,— то тмъ лучше, поправился Дегенфельдъ, замтивъ, что Рюхель при послднихъ словахъ съ недоумвающимъ видомъ посмотрлъ на Вольфганга.

— Слушаю-съ! сказалъ Рюхель и, снова приложивъ руку къ шляп, повернулся на лво кругомъ.

— Странное дло, замтилъ Дегенфельдъ по удаленіи Рюхеля,— какъ въ насъ живутъ старые предразсудки! Я не могу привыкнуть считать этого человка за офицера, хотя и отдаю полную справедливость его таланту и знанію дла, онъ, съ своей стороны, никакъ не можетъ заставить себя относиться къ намъ, какъ равный къ равнымъ, хотя мы обходимся съ нимъ за панибрата. Ужь если намъ, горящимъ, по крайней мр, желаніемъ стать людьми разумными, такъ трудно воздерживаться отъ нелпостей, то чего же ожидать отъ другихъ? Я, право, начинаю думать, что вашъ другъ, Бальтазаръ, вполн правъ въ своей теоріи безкровной революціи. Мы только убиваемъ другихъ, но никого не умемъ научить.

Дегенфельдъ усплъ не меньше Вольфганга полюбить Бальтазара, по цлымъ часамъ проводилъ онъ въ бесдахъ съ ‘новымъ секретаремъ,’ какъ они назвали его въ шутку.— Передъ этимъ человкомъ, говаривалъ онъ часто Вольфгангу,— мы вс должны краснть, въ немъ стало вседневнымъ чувствомъ то, чмъ мы гордимся въ лучшія минуты нашей жизни. Я бы завидовалъ ему до нельзя, если бы не боялся черезъ это окончательно потерять уваженіе Каіуса.

И точно, Каіусъ относился къ Бальтазару почти съ явнымъ презрніемъ, хотя онъ и не высказывалъ этого чувство въ присутствіи Дегенфельда и Вольфганга. Но тмъ свободне высказалъ онъ Мюнцеру, онъ называлъ его жалкимъ мечтателемъ, годнымъ только на то, чтобы услаждать такихъ идеологовъ, какъ Дегенфельдъ и Вольфгангъ.

Мюнцеръ временами, какъ казалось, также раздлялъ эту антипатію къ Бальтазару, а можетъ быть, онъ просто радъ былъ какому нибудь предлогу, чтобы удаляться отъ общества своихъ друзей. Втеченіи послдней недли Мюнцеръ сталъ еще мрачне и сдержанне, чмъ когда либо. Только общество Каіуса его не тяготило.— Онъ наотрзъ отказался принять мсто офицера и остался простымъ солдатомъ, несмотря на то, что въ батальон сильно нуждались въ офицерахъ, даже Каіусъ принялъ начальство надъ небольшимъ отрядомъ, на что онъ имлъ полнйшее право, благодаря своимъ замчательнымъ военнымъ способностямъ. Во время совщаній Мюнцеръ почти всегда хранилъ молчаніе, только изрдка онъ высказывалъ свое мнніе двумя-тремя словами, да и тутъ всегда принималъ сторону Ваіуса.

Вольфгангъ не могъ обижаться поведеніемъ Мюнцера, было слишкомъ очевидно, что душевныя муки заставляли его такъ сторониться отъ друзей. Во время схватокъ съ непріятелемъ, Мюнцеръ постоянно кидался на самый опасный пунктъ, въ батальон распространилось даже поврье, что Мюнцеръ заговоренъ отъ непріятельскихъ пуль, но иначе думалъ Вольфгангъ, для него было ясно, что Мюнцеръ просто искалъ смерти.

Однажды вечеромъ, когда, посл жаркой схватки, отрядъ занялъ относительно безопасную позицію, Вольфгангъ упрекнулъ Мюнцера въ томъ, что онъ желаетъ отдлаться отъ жизни. Мюнцеръ отвчалъ спокойно:

— Я достаточно пожилъ на свой пай и убдился, что я лишній человкъ на бломъ свт.

— А семья ваша? спокойно и твердо возразилъ Вольфгангъ.— Что станется съ вашею женою? съ дтьми?

Глубокая тнь легла на лицо Мюнцера.

— Мои дти, проговорилъ онъ медленно,— они обезпечены, моя жена…

Онъ опустилъ голову на руки и прошепталъ:

— Бдная женщина! ты была достойна лучшей доли. Не въ добрый день мы свидлись съ тобою въ первый разъ.

— Вы часто упоминали мн объ анонимныхъ письмахъ, которыя вы получали прошлою осенью изъ Рейшитадта, сказалъ Вольфгангъ,— вы высоко цнили эти письма и часто высказывали желаніе узнать, кто былъ ихъ авторъ, по нкоторымъ примтамъ, вы предполагали, что они были писаны женщиной. Хотите узнать теперь кто ихъ писалъ?

— Ты знаешь? спросилъ Мюнцеръ, поднимая голову и глядя на него большими глазами.

— Да.

— Кто же?

— Ваша жена.

— Быть не можетъ! воскликнулъ Мюнцеръ, быстро вскакивая на ноги,— я самъ такъ думалъ, но письмо, которое я получилъ отъ нея прошлою осенью, по возвращеніи въ Рейнштадтъ, поршило вс мои сомннія.— Нтъ, быть не можетъ!

— А я говорю вамъ, что это такъ, настаивалъ Вольфгангъ, и разсказалъ ему все, что онъ узналъ касательно этого дла отъ Бальтазара.

Мюнцеръ ходилъ неровными шагами взадъ и впередъ, наконецъ онъ остановился передъ Вольфгангомъ и сказалъ:

— Мы поговоримъ еще объ этомъ, Вольфгангъ, а теперь мн необходимо остаться одному.

Онъ пожалъ Вольфгангу руку и быстро удалился.

XXVI.

Между тмъ мсяцъ уже взошелъ и серебрилъ верхушки высокихъ сосенъ. Мюнцеръ бродилъ безъ цли по лсу. Наконецъ онъ вышелъ на поляну, гд былъ поставленъ Дегенфельдомъ передовой пикетъ. Люди лежали, завернувшись въ шинели, подъ черною тнью деревьевъ, только двое или трое изъ нихъ подали взадъ и впередъ по полян.

Мюнцеръ бросился на землю поодаль отъ другихъ. Текшія фигура отдлилась отъ тни деревьевъ и подошла въ Мюнцеру: то былъ Каіусъ.

— Я не обладаю вашимъ желзнымъ тлосложеніемъ.

— Тло-то ваше было бы достаточно крпко, если бы сердце поспокойне билось въ груди.

— Дайте мн средство противъ этого.

— Поживите моею жизнью и я ставлю все противъ ничего, что вы перестанете жаловаться на сердцебіеніе.

— Моя жизнь вовсе не походила на свтлый весенній день.

— Знаю, иначе мн бы до васъ и дла не было, какъ мн нтъ дла до остальныхъ людей. Я ненавижу счастливцевъ, они, принадлежатъ въ другой рас.

— Кого вы называете счастливымъ?

— Человка, который не можетъ совершить преступленіе, потому, что у него не хватаетъ страсти, необходимой для такого дла.

Мюнцеръ взглянулъ на его загорлое лицо, обросшее щетинистою бородою, на его сверкающіе глаза, ему показалось, что онъ видитъ Каіуса въ первый разъ, и онъ невольно отъ него отшатнулся.

— Не бойтесь, докторъ, сказалъ Каіусъ съ короткимъ сиплымъ смхомъ,— я пока еще не совершилъ ни единаго преступленія. Много крови на моихъ рукахъ, но она была пролита въ сраженіи, по необходимости. Но знаю, что настанетъ время, когда я не въ честномъ бою буду убивать, а просто заржу.

— Кто же оскорбилъ васъ такъ смертельно?

— Близкій родственникъ вашего друга, молодого аристократа, котораго я ненавижу за проклятое имя, герръ Гисбертъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Возможно ли это? спросилъ Мюнцеръ,— я думалъ, что вы видли полковника всего какихъ нибудь три-четыре раза, съ той поры, какъ вы въ Рейниггадт, или вы прежде…

— Бывалъ ли я прежде въ Рейнштадт? договорилъ Каіусъ,— я не американецъ, хотя теперь и американскій гражданинъ. Я родился въ Рейнштадт. Мой отецъ былъ пьяница, моя мать,— публичная, женщина, я, росъ среди, величайшей нищеты и глубочайшаго разврата. Но я былъ гордъ и положилъ себ стать путнымъ человкомъ. Я сдлался наборщикомъ, а потомъ солдатомъ. Я любилъ двушку, которая, подобно мн, выросла въ величайшей нищет и, подобно мн, осталась честною среди окружающей ее грязи, это была честная, славная двушка,— ради ея, я замъ оставался честнымъ. Полковникъ фонъ-Гогенштейнъ былъ юнкеромъ въ моемъ полку. Онъ былъ буйный, развратный человкъ и уже давно помтилъ мою невсту. Однажды ночью, онъ встртилъ насъ съ нею на улиц. Онъ шелъ патрулемъ и веллъ схватить насъ обоихъ. Насъ привели на гауптвахту, меня засадили въ арестантскую, а беззащитная двушка стала жертвою скотскаго, адскаго сладострастія. Потомъ ее вытолкали полунагую на улицу. На утро, когда меня выпустили, мимо меня пронесли трупъ несчастной: она не вынесла позора и утопилась. Дв недли спустя, я угодилъ подъ судъ за покушеніе на жизнь начальника, судьи, принявъ во вниманіе смягчающія обстоятельства, милостиво присудили меня къ пожизненной каторг. Я бжалъ и благополучно пробрался во Францію. Потомъ побывалъ въ Испаніи, дрался тамъ противъ пиратовъ, попался въ плнъ и былъ проданъ въ рабство въ Марокко, тамъ я цлыхъ десять лтъ влачилъ въ невол. Мой господинъ назвалъ меня Каіусомъ, впослдствіи, когда я бжалъ въ Америку, я сохранилъ это имя, чтобы вчно помнить т благодянія, которыми наградили меня сильные земли, богатые и власть имющіе.— Зачмъ утомлять васъ длиннымъ перечнемъ приключеній, которыя пережилъ человкъ, неимющій отчизны, да и нежелающій имть ея. Я дрался подъ всми широтами, на моемъ тл боле ранъ, чмъ звздъ на груди, мирнаго генерала. Но что эти раны въ сравненіи съ тою одною раною, которая отравляетъ всю мою жизнь, которая никогда не заживетъ и жгетъ, и жгетъ, и вчно будетъ жечь, пока не околетъ тотъ, кто ее нанесъ!— Что тамъ еще случилось?

Въ лагер вдругъ все зашевелилось, вс тснились къ только что возвратившемуся патрулю, который привелъ съ собою двухъ подозрительныхъ людей.

— Это шпіоны, что съ ними долго разговаривать, убейте ихъ!

Послышался плаксивый голосъ:

— Я пошелъ съ нимъ только потому, что онъ мн далъ много денегъ, добрые господа! сжальтесь надъ бдныхъ парнемъ, у котораго дома слпая мать на рукахъ.

Каіусъ и Мюнцеръ подошли къ шумной групп. Мсяцъ свтилъ ярко, такъ что можно было разсмотрть вс подробности картины. Одинъ изъ захваченныхъ былъ молодой мальчикъ изъ сосдней деревни, по тупому лицу его струились слезы, спутникъ его былъ стройный, ловкій молодой человкъ, одтый въ темную блузу, съ соломенной шляпой на голов.

— Не жмите меня такъ крпко, молодецъ, обратился молодой человкъ къ солдату, державшему его за локоть.— Добрый вечеръ господа! не можете ли вы сказать вашимъ молодцамъ, чтобы они повжливе обходились съ путешественниками?

Эти слова были сказаны мелодическимъ, полу-гнвнымъ, полушутливымъ голосомъ. Мюнцеръ остановился, какъ громомъ пораженный. Возможно ли это? она здсь! мелькнуло у него въ голов.

— Я живо пойму вашу веселость, молодой баронъ, сказалъ Каіусъ съ мрачной усмшкой,— вамъ, видно, захотлось поскоре надть эполеты? Эй, вы! парнишк свяжите руки, а будетъ еще больше рюмить, такъ приколите его, а вотъ съ этимъ молодчикамъ мы сейчасъ поршимъ дло.

И онъ обнажилъ короткій и острый кинжалъ.

Однимъ прыжкомъ Мюнцеръ очутился возл него и схватилъ его за руку,

— Въ ум ли вы, Каіусъ? воскликнулъ онъ, потомъ отведя его въ сторону, онъ шепнулъ ему на ухо,— разв вы не видите, что это женщина?

— Ого! проговорилъ Каіусъ,— вотъ оно что! Ребята, пустите его. Докторъ знакомъ съ этимъ молодымъ человкомъ и ручается за него.

Дри первыхъ звукахъ мюнцерова голоса, стройный молодой человкъ испустилъ легкій кривъ изумленія и радости. Какъ только выпустили его на свободу, онъ быстро кинулся къ Мюнцеру, обхватилъ его шею руками и проговорилъ тихимъ, ласкающимъ голосомъ:

— Наконецъ-то я опять съ тобою.

Мюнцеръ рзкихъ движеніемъ освободился отъ этихъ объятій.

— Пора покончить эту игру, милостивая государыня, проговорилъ онъ,— здсь не время и не мсто для подобной комедій.

Антонія отступила шагъ назадъ и посмотрла на Мюнцера пристальнымъ взглядомъ. Потомъ она взяла его за руку и проговорила:

— Бернгардъ! чтобы переговорить съ тобою, я рисковала жизнью, неужели ты посл этого откажешь мн въ свиданьи?

И, не дожидая отвта, она взяла Мюнцера за руку и увлекла его за собою въ лсъ. Оба шли молча. Антонія сла на древесный стволъ, вывороченный бурею. Мюнцеръ стоялъ рядомъ съ нею. Онъ былъ, въ какомъ-то опьяненія и не замчалъ что кругомъ его длается. Тихое рыданіе, послышавшееся возл него, заставило его очнуться и обратиться къ Антоніи.

— Сжалься надо мною! проговорила Антонія, падая на колни и поднимая къ нему об руки.

— А ты щадила меня? отвчалъ Мюнцеръ,— что могло тебя привести сюда, посл того, какъ ты съ такою холодною разсчетливостью порвала послднюю связь между нами? Встань, Антонія! къ чему эта безсмысленная сцена? Вставай-же!

— Нтъ, я не встану до тхъ поръ, пока ты не скажешь мн, что вришь, что посл твоего послдняго поцлуя ни одинъ мужчина во мн не прикасался.

— Врю, ты слишкомъ горда, чтобы лгать, отвчалъ Мюнцеръ.

Антонія быстро вскочила на ноги.

— Благодарю тебя, Бернгардъ! стократъ тебя благодарю! Это-то слово мн и хотлось услышать отъ тебя. Теперь я могу спокойно уйдти, я ничего больше не хотла и не хочу отъ тебя!

Она подняла свою шляпу, покрыла ею свои темныя кудри и хотла было удалиться.

— Антонія! воскликнулъ Мюнцеръ,— ты съ ума сошла? Куда ты хочешь идти?

— Зачмъ же мн здсь оставаться, вдь ты гонишь меня отъ себя?

— Я не гоню тебя, я не могу тебя оттолкнуть отъ себя, Антонія!

Съ легкимъ крикомъ восторга, страстная женщина кинулась къ нему на грудь.

— Дай мн свою руку, проговорила она,— и пойдемъ ходить взадъ и впередъ, какъ, мы, бывало, хаживали въ моей гостиной, я разскажу теб, какихъ образомъ я была доведена до безумнаго поступка, за которой Такъ дорого поплатилась. Видишь ли, Бернгардъ, ты глубоко оскорблялъ меня своею холодностью. Въ тотъ вечеръ, когда ты засталъ у меня художника, я кинула теб перчатку, но, клянусь теб, Бернгардъ! кинула ее съ замирающимъ сердцемъ, въ трепетномъ ожиданіи, что, можетъ быть, ты не поднимешь ее. Ты принялъ вызовъ, я была вн себя. Художникъ думалъ воспользоваться этихъ, онъ предложилъ мн планъ, который мы съ нимъ на. слдующій день привели въ исполненіе, но но совсмъ такъ, какъ онъ его задумалъ, а такъ какъ мн хотлось. Глупый фатъ! онъ воображалъ, что отъ тебя можно бжать, что тебя можно замнить такимъ созданіемъ, какъ онъ! На ближайшей станціи я распростилась съ нимъ. Я продолжала скитаться съ мста на мсто, я чуть съ ума не сошла отъ отчаянья, наконецъ я твердо ршилась отыскать тебя, хотя бы для того, что бы умереть у твоихъ ногъ. Я знала, что ты находишься въ революціонной арміи. Я тотчасъ же отправилась и пріхала на сосднія воды. Тамъ мн сказали, что по желзной дорог нельзя хать, что мстами рельсы сняты, да кром того, придется хать между враждующими арміями. Я не долго раздумывала: надла мужское платье, наняла извозчика, чтобы онъ меня довезъ до вашей главной квартиры, и отправилась, выдавая себя за студента, желающаго поступить въ отрядъ Дегенфельда. Въ главной квартир мн дали нкоторыя указанія, какъ отыскать вашъ отрядъ’ Мой возница не могъ или не хотлъ хать дале, я наняла молодого крестьянина, который вызвался быть моимъ проводникомъ, и пошла пшкомъ въ горы. Посл обда мы услышали перестрлку, я пошла прямо по направленію выстрловъ, къ величайшему ужасу проводника, котораго я едва могла заставить слдовать за собою просьбами, угрозами и общаніями. Вечеромъ стрльба вдругъ превратилась, я пошла впередъ на удачу и счастье мн благопріятствовало, оно привело меня къ теб, мой милый, безцнный, и я боле не оставлю тебя. Вдь ты, не правда ли, послдуешь за мною? Вс говорятъ, что ваше дло потеряно. Что теб оставаться съ этимъ жалкимъ народомъ? Для дла, которое погибло безвозвратно, вдь ничего нельзя сдлать?

— Можно сложить за него голову, проговорилъ Мюнцеръ.

— Но ты самъ не вришь въ это дло! Ну, да хороню, хорошо, Бернгардъ, я ничего не буду говорить, я хочу, чего ты хочешь, я хочу умереть съ тобою, потому что безъ тебя я не могу жить.

Такъ говорила эта женщина, лаская и цлуя его.

Сердце Мюнцера надрывалось отъ противорчащихъ ощущеній, еще часъ тому назадъ, Вольфгангъ ясно какъ день доказалъ ему, какъ жестоко ошибался онъ въ Клар. А теперь, словно для того, чтобы доказать ему все безсиліе его раскаянья, нужно же было снова явиться этой Антоніи, близость которой производила на него такое опьяняющее дйствіе.

Погруженные въ свою личную жизнь, они и не замтили, какъ мало-по-малу собиралась гроза, пока наконецъ яркая молнія и сильной раскатъ грома не напомнили имъ объ опасности ихъ положенія. Мюнцеръ пошелъ по направленію къ лагерю, но, чмъ боле они углублялись въ лсъ, тмъ ясне становилось, что они заблудились.

— Напрасный трудъ идти дале, сказала — Антонія, намъ надо подождать утра, а то ни заблудимся еще боле.

— Но что съ тобою станется, бдное дитя?

— Мн хорошо съ тобою.

Они отыскали подъ нависшею скалою глубокую впадину, въ которую и укрылись, Мюнцеръ устроилъ для Антоніи ложе изъ моху и предложилъ ей прилечь.

— Хорошо! если ты ляжешь со мною, отвчала Антонія,— иначе я не лягу.

Мюнцеръ снялъ съ плечъ ружье и поставилъ его возл себя, прислонивъ къ скал, такъ что онъ легко могъ достать его рукою. Антонія сла рядомъ съ нимъ и прилегла головою къ нему на грудь.

Такъ провели они ночь. На разсвт Мюнцеръ проснулся первый, онъ наклонился къ Антоніи и шепнулъ: проснись, Антонія, пора!— Антонія раскрыла глаза и дико повела ими на все окружающее. Вдругъ она захохотала.

— Это ми здсь провели ночь? воскликнула она.— Нечего сказать!, славная спальня.

Она кинулась на грудь, въ Мюнцеру ни оцловала его.

Мюнцеръ тихо высвободился изъ ея объятій и проговорилъ:

— Намъ пора въ путь, Антонія, дано вора!

— Пойдемъ, отвчала Антонія.

Они вышли изъ пещеры и окинули взглядомъ окрестность. Гретой туманъ лежалъ широкими полосами на лугахъ, мстами только виднлись темныя пятна кустарника, точно острова, жe среди этого туманнаго моря.

Долго блуждали они но незнакомой мстности, иска наконецъ не добрались до опрокинутаго бурею дерева, на которомъ они отдыхали наканун, въ нсколькихъ шагахъ отъ этого дерева находилась тропинка, пролегавшая прямо въ лагерь.

— Наконецъ-то! проговорилъ Мюнцеръ.— Но чу! что это такое?

Изъ-за пригорка все ближе и ближе слышался какой-то странный шумъ, походившій на трескъ ломавшихся сучьевъ. Въ этому шуму присоединялся какой-то глухой, мрный топотъ, какъ будя? цлая толпа людей ступала но мягкому грунту.

— Это непріятель, шепотомъ проговорилъ Мюнцеръ, хватаясь за ружье.

— Что тя хочешь сдлать?

— Подать нашимъ сигналъ, пока еще время.

И онъ выстрлилъ. Почти въ тоже мгновеніе со стороны приближавшагося непріятеля раздалось нсколько выстрловъ, сдланныхъ ими на обумъ, и Мюнцеръ свалился на землю въ ногамъ Антоніи.

Съ дикимъ крикомъ упала она возл него на колни и приподняла его окровавленную голову. Первою ея мыслью было, что онъ убитъ, но вскор она удостоврилась, что пуля только вскользь задла висовъ. Она зажала рану своимъ платкомъ, но увы! неудержимо струилась кровь и обагряла дрожащія руки. Она сорвала съ себя шелковый галстукъ, разорвала на себ блузу и перевязала рану, какъ умла. Она присла на траву и положила любимую голову въ себ на колни, а между тмъ на право и на лво раздавались выстрлы, какіе-то срые образы, точно призраки, мелькали въ туман и оглашали воздухъ изступленными криками, но она ничего не видла, ничего не слышала.

Отрядъ за отрядомъ валилъ съ барабаннымъ боемъ прямо по направленію къ опушк лса, который, какъ оказывалось, былъ на скорую руку занятъ инсургентамъ и защищался ими съ отчаянною храбростью.

Но вотъ изъ-за деревьевъ вмст съ выстрлами раздалось ура нападающихъ и отрядъ солдатъ вышелъ прямо къ-тому мсту, гд неподвижно сидла Антонія съ своею печальною ношею.

— Э! да тутъ еще притаилась парочка плнныхъ демократовъ, воскликнулъ одинъ солдатъ, прицливаясь въ Антонію.

— Побереги-ка лучше свои патроны, пріятель, вмшался офицеръ и лезвеемъ своей сабли вышибъ ружье съ даннаго ему направленія.

Лейтенантъ фонъ-Тодвицъ разглядлъ, что человкъ, окровавленная голова котораго покоилась на колняхъ красиваго юноши, былъ или убитъ, или тяжело раненъ. Зрлище это возбудило его состраданіе. Онъ подошелъ къ несчастному и встртилъ умоляющій взглядъ Антоніи, она узнала молодого человка, съ которымъ не разъ танцовала на балахъ.

— Спасите его, герръ фонъ-Тодвицъ, воскликнула она, забывая всякую осторожность,

Офицеръ остановился какъ окаменлый: неужели это Антонія, блестящая Антонія фонъ-Гогенштейнъ! Тодвицъ былъ добрый малый, и то, что онъ видлъ теперь, не могло его не тронуть.

— Я сдлаю все, что лежитъ въ моей власти, проговорилъ онъ,— но боюсь, что мн немного удастся сдлать.

Въ эту минуту показался одинъ изъ начальствующихъ чиновъ, онъ скакалъ прямо на нихъ и кричалъ еще издали хриплымъ голосомъ:

— Лейтенантъ фонъ-Тодвицъ! тронетесь вы что ли впередъ! Какого чорта вы тамъ застряли?

Заслышавъ этотъ голосъ, Антонія вскрикнула.

— Ради Бога, Тодвицъ, сказала она,— не предавайте насъ во власть этого человка! Ужь лучше убейте насъ обоихъ.

Но въ ту самую минуту полковникъ осадилъ передъ ними своего дымящагося коня.

— Чортъ васъ догадалъ, господинъ лейтенантъ… началъ было онъ, но тутъ его взглядъ упалъ на Антонію. Онъ залился сиплымъ хохотомъ.

— Вотъ это мило, по чести! воскликнулъ онъ,— ай да милосердая самаритянка новйшаго покроя.

Онъ соскочилъ съ коня и подошелъ къ Антоніи.

— Будьте благоразумны, Антонія, сказалъ онъ шепотомъ.— Вы видите, онъ исходить кровью, передайте его на руки нашему доктору, онъ перевяжетъ ему рану. Такимъ образомъ ни сохраните ему по крайней мр жизнь.

Антонія хотла было что-то отвтить, но силы измнили ей, она упала безъ чувствъ въ ту самую минуту, какъ нсколько солдатъ, по знаку, данному полковникомъ, подняли раненаго съ земли.

Полковникъ простоялъ съ минуту, уставившись глазами въ землю и закусивъ нижнюю тубу. Потомъ онъ выпрямился и проговорилъ грубымъ, повелительнымъ тономъ:

— Проводите ихъ обоихъ, Тодвицъ, въ нашъ аріергардъ, вы мн за нихъ отвчаете. Да вотъ что, Тодвицъ, добавилъ онъ, смягчая тонъ,— устройте такъ, чтобы это дло имло какъ можно мене огласки. Вдь вы, я знаю, мастеръ ладить съ бабьемъ.

XXVII.

При первомъ же выстрл, Дегенфельдъ и Вольфгангъ поспшили съ своимъ батальономъ на помощь угрожаемому пикету. Имъ удалось вытснить непріятеля изъ лса и самимъ продержаться нсколько времени въ опушк, пока, наконецъ, превосходство непріятельскихъ силъ не принудило ихъ къ отступленію. Не безъ большого урона выбрались они изъ лса, переправились черезъ протекавшую тутъ рчку и остановились на другомъ ея берегу, чтобы дать вздохнуть измученнымъ людямъ. Теперь только оказалось, какъ великъ былъ ихъ уронъ: они не досчитывались цлой трети тхъ удальцовъ, которые, еще не дале какъ сегодня утромъ, съ такою готовностью откликнулись на зовъ своего предводителя и взялись за оружіе, тутъ только съ ужасомъ замтили наши друзья, что между уцлвшими не оказывалось на лицо ни Мюнцера, ни Каіуса. Послдняго они вскор отыскали за околицей сосдней деревни, гд Бальтазаръ помогалъ докторамъ перевязывать раненыхъ. Каіусъ сидлъ на земл, передъ нимъ на колняхъ стоялъ Бальтазара и разрзалъ блузу на могуче! груди ‘и да мускулистой рук. На первый вопросъ пришедшихъ, опасна ли его рана, онъ отвчалъ:— Нтъ, но я не могу тронуться лвою рукою.— На второй вопросъ о Мюнцер его мрачное лицо еще боле омрачилось.— Я былъ убжденъ, что онъ съ вами, отвчалъ онъ ворчливо.— Ну что пріятель, макъ дла? Дайте-ка мн взглянуть на рану. И, пустяки! пуля тутъ близехонько подъ кожей, выржьте ее, перевяжите рану потуже и дло съ концомъ. Вотъ такъ! Теперь, ступайте къ другимъ, а мн дайте немного всхрапнуть. И Каіусъ, прислонившись спиною въ стн, закрылъ глаза.

Все правое крыло инсургентовъ представляло картину страшнаго хаоса. Въ дивомъ смятеніи пятилась конница, пхота и артилерія черезъ мостъ по направленію въ деревн. Тщетно старались предводители выстроить бгущихъ по сю сторону рки въ боевую линію, въ довершеніе бдствія непріятель открылъ по нимъ съ высотъ противоположнаго берега сильный огонь, который уничтожилъ много народу въ ихъ рядахъ. Инсургенты отбивались все слабе и слабе и отдльные отряды нападающихъ длали уже попытки переправиться черезъ рчку, которая въ этомъ мст была довольно мелка. Дегенфельдъ тотчасъ же увидлъ новую опасность.

— Спшите, Вольфгангъ, обратился онъ къ своему другу,— возьмите половину нашихъ людей, да по дорог захватите сколько будетъ можно, а я ужъ кое какъ здсь продержусь.

Вольфгангъ съ кучкою надежныхъ людей бросился въ угрожаемому пункту. Проходя мимо дома, за которымъ былъ устроенъ перевязочный пунктъ, онъ увидлъ Бальтазара, неутомимо исполнявшаго свою печальную обязанность. Вольфгангъ позвалъ было его съ собою, но тотъ отвчалъ: Мсто мое здсь, мой добрый молодой баринъ, я не хочу, чтобы сказали, что Бальтазаръ до времени оставилъ свой постъ.

Всюду царствовало самое малодушное смятеніе, цлые батальоны, почти не успвъ понюхать пороху, въ безпорядк кидались назадъ. Крики: мы погибли, непріятель заходитъ намъ въ тылъ! быстро распространяли панику по всей линіи.

— Ну, господинъ капитанъ, намъ не на кого боле полагаться, какъ на самихъ себя, проговорилъ врный Гюхель, неотстававшій отъ Вольфганга,

— Да, кажется, что такъ, отвчай Вольфгангъ.

— Силы небесныя воскликнулъ Рюхель,— глядите, цлыя толпы непріятеля валятъ на нашъ берегъ, а наши-то олухи и стрлять перестали.

— Маршъ, маршъ, скомандовалъ Вольфгангъ.

Горсть храбрецовъ подоспла на мсто своего назначенія какъ разъ въ самую ршительную минуту. Въ садахъ и въ лугахъ, спускавшихся къ берегу, они нашли достаточное количество людей, но людямъ этимъ не доставало боевыхъ снарядовъ и путнаго предводителя. Вольфгангъ построилъ ихъ въ колонну и кинулся съ ними въ штыки на непріятеля, который въ эту минуту только-что усплъ переправиться черезъ рку, а потому еще не привелъ свои ряды въ надлежащій порядокъ. То, что самому Вольфгангу казалось невроятнымъ, случилось: регулярныя войска уступили неожиданному напору, берегъ снова остался въ рукахъ инсургентовъ.

Но на другомъ фланг счастье далеко не благопріятствовало имъ. Удаленіе Вольфганга съ половиною Дегенфельдова отряда значительно ослабило силы защищающихся, въ довершеніе бдствія, непріятельская канонада зажгла деревню и лишила, такимъ образомъ, инсургентовъ ихъ единственнаго прикрытія.

До сихъ поръ Дегенфельдъ съ замчательнымъ хладнокровіемъ распоряжался обороной, и только его геройское присутствіе духа могло такъ долго удерживать отрядъ въ позиціи, очевидно, неимвшей другой цли, какъ, цною жизни нсколькихъ храбрыхъ доставить остальнымъ, малодушнйшимъ, возможность отступленія. Дегенфельдъ стоялъ на пригорк и съ телескопомъ въ рук слдилъ за движеніями непріятеля. По временамъ раздавался его голосъ, звонко и спокойно отдававшій приказанія или же ободрявшій сражающихся. Онъ зналъ, что пока онъ стоитъ на этомъ мст, въ виду у своихъ, не пошатнется ни одинъ изъ тхъ молодцовъ, которыми онъ предводительствовалъ втеченіе столькихъ недль. Твердо ршился Дегенфельдъ не отдаваться живымъ въ руки непріятеля, пистолетъ у него за поясомъ былъ уже на готов, но роковая минута еще не настала. Вотъ видитъ онъ, непріятель двинулъ противъ нихъ новый батальонъ, за нимъ другой, третій, нтъ никакого сомннія, онъ хочетъ взять мостъ приступомъ. Дегенфельдъ оставляетъ свой наблюдательный постъ и кидается въ угрожаемому пункту, но, едва онъ сдлалъ нсколько шаговъ, какъ пуля ранитъ его въ правую руку, онъ беретъ свою шпагу въ лвую, но въ эту минуту новая пуля раздробляетъ ему лвое колно и онъ безъ чувствъ падаетъ на землю. Какъ молнія, пробгаетъ по рядамъ роковая всть, что маіоръ упалъ. Все пропало, спасайся, кто можетъ!

Напрасно старался Каіусъ и другіе удержать бгущихъ, инсургенты бросаютъ оружіе и видаются опрометью назадъ, между тмъ батальоны регулярныхъ войскъ занимаютъ мостъ и высаживаются на берегъ рки, который никто уже не думаетъ защищать.

Нсколько человкъ, случившихся около Дегенфельда въ ту минуту, какъ онъ упалъ, подняли его и отнесли въ походный госпиталь. Дегенфельдъ очнулся на рукахъ Бальтазара.

— Какъ идетъ битва?

— Если не ошибаюсь, то все пропало, отвчалъ Бальтазаръ,— наши бгутъ, куда глаза глядятъ.

— Такъ бгите же и вы, мой другъ, мн никого не нужно, чтобы умереть.

Въ эту минуту въ непосредственной ихъ близи раздался ружейный огонь и громогласное ура, свидтельствовавшее, что непріятель уже тутъ.

— Бгите, Бальтазаръ, повторилъ Дегенфельдъ и вынулъ пистолетъ изъ-за пояса,— вамъ нельзя терять ни минуты.

— Я не покину васъ и этихъ остальныхъ несчастныхъ, отвчалъ Бальтазаръ кроткимъ, но твердымъ голосомъ.

Регулярныя войска вломились въ деревню. Лейтенантъ фонъ-Гинкель безбородый юноша, лтъ девятнадцати, увидлъ лежащаго Дегенфельда и бросился на него съ обнаженной шпагой.

— Сдавайтесь, маіоръ! крикнулъ онъ ему пискливымъ голосомъ.

Дегенфельдъ приподнялся, опираясь на здоровую руку, и на помертввшихъ губахъ его мелькнула улыбка презрнія, онъ приставилъ себ въ виску дуло пистолета и спустилъ курокъ. Прежде чмъ эта благородная голова коснулась земли, герой испустилъ духъ.

Фонъ-Гинкель явился къ своему начальнику съ рапортомъ о томъ, что маіоръ фонъ-Дегенфельдъ…

— Живой или мертвый?

— Мертвый, господинъ полковникъ.

— Такъ проваливайте же вы къ чорту, въ бшенств закричалъ полковникъ,— намъ важно было изловить этого пса живьемъ, вы намъ все дло испортили.

Бальтазаръ былъ горестнымъ свидтелемъ кончины Дегенфельда, но еще ужаснйшее зрлище было для него впереди: обезумвшіе отъ рзни солдаты кинулись на раненыхъ и полуживыхъ и докалывали ихъ штыками, Бальтазаръ рванулся было заслонить одного изъ несчастныхъ собственнымъ тломъ, во его съ насмшками и ругательствами оттолкнули въ сторону. Вскор дошелъ чередъ и до него: съ полдюжины солдатъ погнало его прикладами передъ собою.

— А подайте-ка сюда этого пса, закричалъ полковникъ.— Онъ смотритъ чмъ-то въ род полкового писаря, что это у него за сумка надта поверхъ истасканнаго фрака?

Сумка эта принадлежала Каіусу, который ее потерялъ въ то самое время, какъ Бальтазаръ перевязывалъ ему раненую руку. Полковникъ пробжалъ содержавшіяся въ ней бумаги.

— Эге! заговорилъ онъ,— да это мы одного изъ зачинщиковъ подцпили. Такъ вотъ онъ, знаменитый Каіусъ! Ну, думали ли вы, господа, чтобы у молодца была такая шутовская рожа? О этотъ-то уродъ — другъ и пріятель моего дражайшаго племянника! Не скажешь ли ты намъ, гд онъ изволитъ скрываться?

— Мое имя не Каіусъ, отвчалъ Бальтазаръ,— гд скрывается въ настоящую минуту мой добрый молодой баринъ, этого я не знаю, да если бы и зналъ, то не сказалъ бы вамъ.

— То не сказалъ бы? отчего же нтъ? грубо спросилъ полковникъ

— Потому что вы поступаете точно бшеные волки, отвчалъ Бальтазаръ, и вообще кроткіе голубые глаза его разгорлись гнвомъ,— потому что вы позорите землю, обливая ее кровью людей, несравненно лучшихъ чмъ вы сами, потому что каждый порядочный человкъ съ отвращеніемъ отвернется отъ васъ.

— Ну, какъ вамъ это правится, господа? сказалъ полковникъ, повертываясь на сдл съ мрачной улыбкой.— Но мы прекратимъ проповди этой блдной рожи. Сведите его къ стн и заткните ему глотку горячимъ горохомъ!

Солдаты привели Бальтазара къ стн доха, соломенную кровлю котораго уже пожирало пламя, и поставили его спиною въ ней. Онъ былъ очень блденъ, но, не моргая, твердо смотрлъ на своихъ палачей.

— Я буду стоять покойно, сказалъ онъ,— но, прошу васъ, не мучьте меня долго, стрляйте поскоре.

Они отступили на нсколько шаговъ и посмотрли на полковника.

— Прикладывайся! вскричалъ полковникъ, нежелавшій уступить кому нибудь чести командовать при такой экзекуціи.— Пали!

Раздались выстрлы, обезображенное тло Бальтазара упало на землю. Пламя охватило уже всю низкую кровлю, дымъ и искры полетли, прямо на виновниковъ смерти несчастнаго идеалиста, при жизни своей такъ искренно любившаго людей.

— Однако живо убирайтесь отсюда, скомандовалъ полковникъ солдатамъ.— Подемте, господа, а то мы здсь заживо сгоримъ.

Онъ пришпорилъ свою лошадь и ускакалъ съ офицерами. За нимъ взвивалось пламя пылавшей деревни, превратившейся въ обширный востеръ для многихъ изъ ея защитниковъ, ихъ трупы лежали на тхъ мстахъ, которыя они защищали до послдней капли крови, врныя длу, по ихъ убжденію, правому.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Со взятіемъ деревни регулярными войсками, линія инсургентовъ была прорвана, и имъ оставалось только, защищаясь, добраться до горъ и укрыться за ними отъ преслдованія побдителей или погибнуть всмъ до одного. Вольфгангъ, замтивъ съ другой стороны деревни опасное положеніе своихъ, былъ въ отчаяніи, что ничего не могъ сдлать для ихъ спасенія, онъ держался сколько было возможно, онъ и его отрядъ выказали изумительное мужество, но дальнйшее сопротивленіе было уже безполезно, оно грозило гибелью или плномъ цлому отряду. Съ тяжестью на сердц Вольфгангъ далъ приказъ отступать. Подъ постояннымъ огнемъ преслдовавшаго непріятеля онъ добрался до лсу, который къ счастію былъ не далеко. Когда онъ бросилъ еще разъ взоръ на долину, онъ увидлъ, что регулярныя войска всюду заняли позицію, часъ тому назадъ бывшую во власти инсургентовъ, увидлъ черную тучу надъ тмъ мстомъ, гд онъ оставилъ друзей, и красные полосы зари того дня, смертельное дыханіе котораго унесло душу Дегенфельда.

XXVIII.

Горе побжденнымъ! Старое, гнусное, жестокое слово, нозорящее человчество! Неужели ты никогда не утратишь свое страшное значеніе? Неужели ты вчно будешь раздаваться тамъ, гд измученный боецъ надаетъ на землю? Разв ужъ не довольно скверно быть побжденнымъ, видть какъ повергнуто въ прахъ знамя, за которое боролся, жить милостью побдителя? Разв мало еще горитъ рана, что надо подливать въ нее ядъ? Чтобы плачущая жена, рыдающія дти чувствовали руку, которая поразила ихъ мужа и отца? Неужели никогда не потеряютъ своего значенія эти страшныя слова?

Вы еще не потеряли значенія! Еще царите вы какъ ужасное чудовище въ каждомъ завоеванномъ город! Еще поклоняются вамъ побдители, и чмъ боле у нихъ власти, тмъ боле они поклоняются вамъ, и тмъ мене боятся побжденныхъ, ползающихъ у нихъ въ ногахъ! Еще бросаете вы, побдители, тяжелый мечъ въ чашу смерти, лишь только замтите, что всы клонятся на сторону милости, еще бросаете вы побжденныхъ и плнныхъ на гнилую солому, или заряжаете ружье, и командуете: пали. Горе побжденнымъ! Горе побжденнымъ! Это слово звенло въ ушахъ и отзывалось въ сердц красавицы Антоніи, когда она, нсколько дней спустя посл катастрофы сидла у окна въ номер небольшой гостиницы завоеваннаго городка и машинально смотрла, какъ на улиц полупьяные солдаты приставали съ своими любезностями въ крестьянкамъ, возвращавшимся съ рынка. Она ничего не видла, не слышала, не думала, вся ея жизненная дятельность сосредоточилась на одной мысли, непокидавшей ее ни днемъ, ни ночью, она думала только о томъ, какъ бы спасти дорогого узника отъ тюрьмы, или по крайней мр отъ смерти.

Какихъ попытокъ ни длала она, чтобы попасть къ іену! Какъ унижалась она, гордая Какъ смиренно и терпливо ждала она, въ генеральскихъ прихожихъ, вынося двусмысленныя насмшливыя улыбки офицеровъ,— ждала для того, чтобы ей отвчали, пожимая плечами, что для нее ничего не могутъ сдлать! Сколько трудностей преодолла она, пока не добралась наконецъ къ короля, который хотя милостиво поднялъ колнопреклоненную, но тмъ не мене объяснилъ, что онъ не можетъ вмшиваться въ дло правосудія, которое пойдетъ своимъ чередомъ. И ей оставалось только горько сознавать, что она, одна она подготовила эту печальную участь милому, что не появись она въ лагер, не будь той ночи, Мюнцеръ врядъ ли бы удалился такъ далеко отъ друзей, и попалъ въ руки враговъ, пo крайней мр врядъ ли бы живой отдался имъ въ руки! Зачмъ она не дала ему изойти кровью? Зачмъ жестокое сожалніе ея предало его суду, который собрался подъ предсдательствомъ полковника фонъ-Гогенштейна и ежедневно проявлялъ свою дятельность кровавыми жертвами.

На другой день ему предстояло явиться передъ этимъ судомъ. Посл всего, что произошло, можно было заране догадываться о томъ, каковъ будетъ приговоръ. Мюнцеръ ли унизится до просьбы о помилованіи? да и захотятъ ли его помиловать? Нтъ! судьба его была ршена, только чудо могло спасти ему жизнь.

Антонія вскочила съ своего мста и принялась ходить по комнатамъ, ломая руки. Она была такъ погружена въ свою печалъ, что и не замтила, какъ дверь отворилась и вошелъ поститель.

— Прошу извиненія у моей очаровательной невстки…

Антонія вскрикнула и обернулась. Какъ онъ смлъ явиться передъ нею?..

Она подняла руку и, дрожа отъ гнва, страха и отвращенія, указала на дверь.

— Моя прелестная невстка все еще не смягчаетъ своей обычной суровости, проговорилъ полковникъ.— А я было разсчитывалъ сегодня на боле милостивый пріемъ. Впрочемъ, какъ хотите.

И онъ повернулся, длая видъ, что хочетъ уйдти. Рука Антоніи опустилась.

— Останьтесь! проговорила она, задыхаясь.

Полковникъ улыбнулся.

— Наконецъ-то! проговорилъ онъ.— Ну-съ, коли вы ужь разршите мн остаться, то позвольте мн прежде всего снять свое вооруженіе, а теперь мы съ вами сядемъ рядкомъ и потолкуемъ мирно и любовно, какъ подобаетъ старымъ, пріятелямъ.

Антонія нершительно повиновалась знаку, которымъ онъ приглашалъ ее занять мсто возл себя.

— Я давнымъ давно побывалъ бы у васъ, милая Антонія, заговорилъ полковникъ, медленно скидая перчатки,— новы поймете, что суровость, съ которою вы постоянно отталкивали отъ себя ту дань поклоненія, которую я не могъ не воздавать вашему уму и красот, обязывала меня соблюдать въ отношеніи васъ величайшую осторожность.

— Что же привело васъ во мн сегодня? спросила Антонія, тупо глядя передъ собою въ землю.

— Съ прискорбіемъ слдилъ я за вашими усиліями спасти Мюнцера, продолжалъ полковникъ, какъ будто не слыхавъ ея вопроса,— тмъ съ большимъ прискорбіемъ, что я, во-первыхъ, предвидлъ ихъ безполезность, во-вторыхъ же, въ качеств судьи надъ этимъ самымъ Мюнцеромъ, и еще боле, вслдствіе моихъ личныхъ отношеній къ вамъ, не могъ вамъ предложить свою помощь.

— Такъ что же привело васъ во мн сегодня? повторила Антонія.

— Удостойте меня, моя красавица, еще нсколькихъ минутъ вниманія. Вамъ, конечно, неизвстно, что я уже не мало хлопоталъ въ вашемъ интерес. Безъ моего заступничества, вамъ не такъ-то легко сошло бы съ рукъ то двусмысленное положеніе, въ которомъ мой отрядъ засталъ васъ на пол сраженія, вы мн обязаны тмъ, что вамъ позволили безпрепятственно здсь оставаться. Согласитесь, что подобный образъ дйствій съ моей стороны, если принять въ соображеніе т чувства, которыя вы не стснялись выказывать относительно меня, passablement великодушенъ. И какъ охотно сдлалъ бы я для васъ еще боле! Какъ прискорбно мн предсдательствовать завтра въ томъ самомъ суд, которому предстоитъ ршить судьбу Мюнцера! И что всего прискорбне, это то, что въ доенъ лиц должны случайно соединиться и судья, и обвинитель. Вы видите этотъ бумажникъ? Ну, кто подумаетъ, что въ этомъ засаленномъ куск кожи вопросъ жизни или смерти для Мюнцера?

Антонія бросила быстрый взглядъ на сумку, находившуюся у полковника въ рукахъ, и по всему ея тлу пробжалъ трепетъ. Полковникъ улыбнулся.

— Я нашелъ этотъ бумажникъ на пол битвы, хозяинъ его, одинъ изъ вождей возстанія, по имени Каіусъ, погибъ: мои молодцы, къ сожалнію, погорячились и распорядились съ нимъ, не дожидаясь военнаго суда. Нкоторымъ вознагражденіемъ въ этой потер можетъ служить намъ сумка убитаго, въ ней, между прочимъ, находится нсколько писемъ Мюнцера, документы эти имютъ большое значеніе, такъ какъ они представляютъ единственную улику, свидтельствующую о его измннической дятельности.

Полковникъ снова спряталъ бумажникъ въ свой боковой карманъ.

— Повидимому, продолжалъ онъ,— Мюнцеръ не занималъ въ такъ называемой революціонной арміи никакого высшаго поста, онъ никогда не состоялъ, насколько мн извстно, на служб въ нашей арміи, если бы между судьями его нашелся благопріятель, который надлежащимъ образомъ выставилъ бы эти обстоятельства да видъ и если бы въ заключеніе умолчать о вышеупомянутыхъ запискахъ, которыя свидтельствуютъ о его организаторской дятельности на служб возстанія, то, по моему мннію, крайне снисходительный приговоръ и, даже, полное оправданіе были бы дломъ ни невозможнымъ.

Полковникъ всталъ.

— И какой же награды потребовалъ бы себ этотъ… ‘благопріятель’? спросила Антонія глухимъ голосомъ.

Полковникъ снова слъ.

— Однако вы съ разу переносите вопросъ на чертовски практичную почву, отвчалъ онъ, захохотавъ,— мн сдается, что вы всего лучше сами съумете на него отвтить. На войн, моя прелестная Антонія, вс средства позволены, мы съ вами находимся въ открытой войн и вс преимущества безспорно на моей сторон. Такая практичная женщина, какъ вы, не поставитъ же ма въ вину, что я пользуюсь этими преимуществами.

У Антоніи пробжалъ по тлу морозъ.

— Только поймите меня хорошенько, продолжалъ полковникъ,— мн нужно или все, или ничего, и нужно, если уже вы ршитесь, не поздне ныншняго вечера. Такъ ршайтесь же!

И онъ снова всталъ съ мста.

— Я ршилась, отвчала Антонія.— Онъ могъ бы только презирать ту женщину, которая, для спасенія его жизни, пожертвовала бы его честью, да и наконецъ, если бы онъ даже не презиралъ меня, для меня онъ все равно былъ бы потерянъ, потому что я утопила бы свой позоръ въ первомъ попавшемся пруду. Условія торга, какъ видите, слишкомъ невыгодны для меня.

— Какъ вамъ угодно, холодно проговорилъ полковникъ, застегивая портупею,— но, можетъ статься, вы еще одумаетесь. Въ такомъ случа, вамъ стоитъ только написать мн записку, я буду ждать до девяти часовъ. А до тхъ поръ, прощайте!

Едва онъ усплъ выйдти, какъ Антонія вскочила съ своего мста и начала, какъ безумная, бгать взадъ и впередъ по комнат.— О Боже мой, Боже мой! что мн длать? твердила она, ломая руки.

Хорошенькая молодая двушка, дочь содержателя гостиницы, заглянула въ дверь.

— Ахъ, извините, сударыня, проговорила она,— тамъ васъ спрашиваетъ какая-то дама, она говоритъ, что ей очень нужно васъ видть.

— Кто она такая?

— Она не говоритъ своего имени, должно быть она родственница кого нибудь изъ заключенныхъ, она смотритъ такой печальной.

— Введите ее сюда, проговорила Антонія.

Войдя въ комнату, незнакомка остановилась и, какъ только двушка притворила дверь, откинула вуаль. Антонія никогда не видала Клерхенъ, но одного взгляда на блдное, страдальческое лицо молодой женщины было достаточно, чтобы объяснить ей, съ кмъ она иметъ дло. Она торопливо подошла въ своей гость и проговорила, взявъ ее за руку:

— Вы жена его?

Дв крупныя слезы, медленно покатившіяся по блднымъ щекамъ были единственнымъ отвтомъ Клерхенъ. Дрожащими руками принялась Антонія развязывать ленты ея шляпки, она помогла ей скинуть шаль и усадила ее на диванъ. Все это она длала съ какимъ-то суетливымъ, почти смиреннымъ радушіемъ.

— Давно вы здсь?

— Со вчерашняго дня.

— И видли вы его?

— Меня не хотли къ нему допустить, общались, что пустятъ завтра, но мн кажется, что имъ просто хотлось отдлаться отъ меня. Не можете ли вы мн помочь?

— Бдная, бдная женщина! проговорила Антонія, какъ бы про себя. Она не могла свести глазъ съ лица Клары, не такою воображала она себ жену Мюнцера. И неужели же у него не было глазъ для кроткой прелести этого лица?

— Бдная, бдная женщина! повторила она снова.

— Я хочу только увидть его въ послдній разъ, продолжала Клерхенъ,— хочу этого не для себя, а для него. Вдь я знаю, что, хотя онъ и не любитъ меня такъ, какъ любитъ васъ, все же сердце его сжимается каждый разъ, какъ онъ обо мн думаетъ. Я хочу только сказать ему, что если и были за нимъ какія вины передо мною, то я давно простила ему, что онъ можетъ умереть съ покойною совстью. Да, я должна сказать ему, что отъ всего сердца, изъ глубоко прочувствованнаго убжденія снимаю съ него отвтственность за то, что было несчастіемъ его жизни, за то, что онъ слишкомъ поздно встртилъ единственную женщину, достойную стать его подругой.

— Ради Бога, не говорите такъ, воскликнула Антонія.— Каждое ваше слово — мн ножъ острый! О Боже мой, Боже мой! что я сдлала!

И она упала къ ногамъ Клерхенъ, покрывая ея руки слезами и поцлуями.

— Нтъ, нтъ! рыдала она,— не мшайте мн стоять передъ вами на колняхъ, дайте мн молиться на васъ, какъ молятся святому. О, какъ я страшно согршила передъ вами! Какъ могла я до сихъ поръ не думать объ этомъ? Но я заглажу свою вину, клянусь вамъ, заглажу!

Она встала, прошлась нсколько разъ по комнат и снова сла рядомъ съ Клерхенъ.

— У кого вы были? спросила она какимъ-то странно спокойнымъ голосомъ.

Клерхенъ назвала нсколько именъ изъ генералитета.

— Все не туда вы обращались, куда слдуетъ, проговорила Антонія съ мрачной усмшкой.— Одинъ только человкъ можетъ намъ съ вами помочь, и поможетъ, ручаюсь вамъ!

— Кто это?

Клерхенъ принуждена была повторить свой вопросъ нсколько разъ. Антонія сидла какъ окаменлая, кусая нижнюю губу и мрачно уставившись въ землю. Наконецъ она встрепенулась, какъ бы очнувшись отъ страшнаго сна.

— Кто? Этого я не могу вамъ сказать, но положитесь на меня. Сегодня, врядъ ли я еще успю что нибудь сдлать, но что вы увидите его завтра, въ этомъ я вамъ ручаюсь. Я надюсь сдлать для васъ еще больше, но оставьте меня, оставьте до завтра.

— Что вы такое задумали? спросила Клерхенъ, встревоженная ея страннымъ голосомъ.

— Пока я ничего боле не могу вамъ сказать, но умоляю васъ, положитесь на меня вполн. А теперь разскажите мн про себя, про дтей.

На лицо Клары набжала черная тнь.

— У меня остался всего только одинъ ребенокъ, проговорила она тихо.

— Какъ, что вы говорите?

— Мой Карлъ умеръ, отвчала Клерхенъ, — сегодня ровно дв недли, какъ мы его схоронили.

— Боже мой, Боже мой! проговорила Антонія, какъ бы про себя.

— А теперь, дайте же мн васъ утшить, сказала Клерхенъ, обвивая ея шею руками,— понесемте вмст то горе, которое поразило насъ обихъ. Вы любите его всею душою, я это вижу, и я буду любить васъ, какъ прекрасную сестру, которой я могу только желать всего лучшаго.

Антонія спрятала лицо на груди Клерхенъ и дала волю слезамъ. Такъ сидли эти дв женщины, крпко обнявшись, и обмниваясь словами утшенія и любви, раскаянія и прощенія.

Часы на сосдней башн пробили семь. Антонія быстро вскочила.

— А теперь уйдите отъ меня, проговорила она,— оставайтесь себ спокойно дома и дожидайтесь отъ меня всти, быть можетъ, она будетъ лучше, чмъ вы даже ожидаете.

Проводивъ Клерхенъ, Антонія сла въ письменному столу, поспшно набросала нсколько строкъ и позвонила служанку.

— Отнесите это письмо тому… адресъ тутъ написанъ. Только, смотрите, непремнно сами снесите.

— Слушаю, сударыня.

Молоденькая служанка съ удивленіемъ поглядла на говорившую, звукъ ея голоса показался ей такимъ страннымъ. Она чуть не вскрикнула при взгляд на блдное, исказившееся лицо Антоніи.

— Вы, сударыня, должно быть, нездоровы? проговорила она.

— Нтъ, я совершенно здорова, отвчала Антонія,— спшите, дитя мое, да не забудьте же, сами отдайте письмо.

Страннымъ казалось все это дло молоденькой двушк, она знала, что у знатной дамы ‘сидлъ родственникъ въ казематахъ.’ — Должно быть, дло этого родственника ршилось, а то зачмъ бы было этому черному офицеру, который былъ у дамы поутру, приходить еще вечеромъ? Онъ пробылъ у нея съ полчаса, и когда онъ уходилъ, молоденькая двушка могла только разслышать, какъ дама сказала ему: если вы не сдержите вашего общанія, я задушу васъ!— а черный офицеръ отвчалъ ей хриплымъ смхомъ и сказалъ что-то такое, изъ чего молодая двушка могла только разслышать слова ‘бумажникъ’ и ‘безопасность’.

На слдующее утро, когда маленькая Кэти стояла на двор гостиницы, къ ней подошелъ крестьянинъ огромнаго роста, съ гладко выбритымъ глупымъ лицомъ, изъ котораго тупо глядла пара косыхъ глазъ.

— Проводи меня, двушка, къ госпож фонъ-Гогенштейнъ, сказалъ онъ ей,— я знаю, что она дома, а у меня есть про нее важныя извстія.

— Хорошія извстія? спросила Кэти.

— Еще бы, отвчалъ крестьянинъ.

— Ну, коли ты съ добрыми встями, то или за мной, проговорила Кэти и ввела его къ Антоніи въ комнату.

Какъ скоро незнакомецъ очутился съ глазу на глазъ съ Антоніей, первымъ его движеніемъ было запереть дверь на замокъ. Лицо его мгновенно преобразилось и приняло совсмъ другое выраженіе.

— Кто вы такой? воскликнула Антонія, невольно отступая шагъ назадъ.

Человкъ въ блуз приложилъ палецъ къ губамъ и проговорилъ шопотомъ и скороговоркой:

— Мое имя — Каіусъ, вы, конечно, не разъ его слыхали. А переодлся, чтобы разузнать, нельзя ли какъ нибудь спасти его. Я знаю, что вы сдлали для него все, что могли, но многаго вы не могли сдлать. Быть можетъ, я буду счастливе васъ, только мн понадобятся деньги, которыхъ у меня нтъ: за ними-то я и пришелъ къ вамъ.

— Узнаете ли вы вотъ это? проговорила Антонія, вынимая изъ стола бумажникъ и показывая его Каіусу.

— Какже! Это мой бумажникъ, онъ былъ найденъ на томъ бдняк, котораго разстрляли вмсто меня. А знаю всю эту исторію отъ одного пріятеля — унтеръ-офицера. Но я было думалъ, что этотъ бумажникъ въ рукахъ полковника?

— Со вчерашняго дня онъ въ моихъ рукахъ, отвчала Антонія.

— Ну, дай-то Богъ только, чтобы вы не купили его слишкомъ дорогой цною, проговорилъ Каіусъ съ какой-то странной усмшкой.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Если полковникъ заврилъ васъ, что передаетъ вамъ бумажникъ во всей неприкосновенности, то онъ солгалъ. Важнйшія письма, или врне, единственное важное письмо, которое было единственною, дйствительно опасною уликою для Мюнцера, лежало сегодня на стол аудиторіата.

Антонія, шатаясь, ухватилась за спинку кресла.

— Не мучьте меня, воскликнула она.— Что вы еще знаете? Его осудили?

— Да, я знаю это отъ того же самаго пріятеля, унтеръ-офицера, который былъ членомъ аудиторіата. Мой пріятель да лейтенантъ фонъ-Тодвицъ, чтобы спасти Мюнцеру хоть жизнь, предложили пожизненное заключеніе, но остальные приговорили его въ смерти, больше всхъ стоялъ за смертный приговоръ полковникъ фонъ-Гогенштейнъ. Такъ какъ мннія судей раздлились, то принуждены были заключить приговоръ обращеніемъ къ монаршему милосердію.

Въ лиц Антоніи не было ни кровинки, сквозь стиснутые ея зубы послышалось одно только слово — ‘мщеніе’.

При этомъ слов въ глазахъ Каіуса вспыхнулъ мрачный огонь.

— Если не ошибаюсь, заговорилъ онъ,— интересы знатной дамы И Интересы пролетарія сходятся въ настоящемъ случа на диво. Вы любите Мюнцера, я тоже люблю его по своему. Вы ненавидите полковника, и я его ненавижу. А коли дли у насъ одн, то отчего бы намъ не идти рука объ руку? У васъ есть то, чего у меня нтъ, съ другой стороны, быть можетъ, и у меня окажутся свойства, которыхъ вамъ, при всхъ вашихъ преимуществахъ, не достаетъ. Хотите?

— Да, да, проговорила Антонія.

— Можете вы мн дать денегъ?

— Пятьдесятъ луидоровъ немедленно, а черезъ нсколько дней сколько хотите.

— Давайте!

Антонія вынула свертокъ изъ своего письменнаго стола и передала его Каіусу.

— Скажите, что думаете вы сдлать?

— Пока въ человк есть жизнь, не слдуетъ терять надежду, это я на самомъ себ разъ двадцать испыталъ. Дла Мюнцера еще вовсе не такъ плохи, пока еще изъ резиденціи придетъ отвтъ на оффиціальную просьбу о помилованьи, пройдетъ по крайней мр восемь дней, а въ это время многое можно будетъ сдлать. У меня много пріятелей въ девяносто девятомъ полку, къ тому же, золотой ключъ отопретъ какія угодно двери.

Въ эту минуту послышался легкій стукъ въ дверь.

— Кто тамъ?

— Это я, сударыня, отъ господина полковника фонъ-Гогенштейна принесли записку.

Антонія твердою рукою распечатала записку, которую подала ей Кэти.

‘Спшу увдомить васъ, моя очаровательная невстка, писалъ полковникъ, что вс наши усилія спасти вашего друга остались тщетными. Л, съ своей стороны, сдлалъ все, что было въ моихъ силахъ, быть можетъ, еще монаршая милость даруетъ вашему другу жизнь, которой онъ долженъ лишиться по приговору суда, приговору, состоявшемуся противъ моего желанія и противъ моихъ ожиданій. Такъ какъ здшніе казематы переполнены и необходимо размстить часть заключенныхъ по другимъ крпостямъ, то я думалъ вамъ угодить, причисливъ господина М. въ транспорту, отправляющемуся сегодня въ Рейнштадтъ, куда его, кстати, вызываютъ въ суду по рейнфельденскому длу. Такъ какъ вы, по всмъ вроятіямъ, пожелаете находиться какъ можно ближе къ вашему другу, то я желаю вамъ, на случай, если дло не позволитъ мн еще разъ увидться передъ отъздомъ, счастливаго пути. Остаюсь съ тми чувствами, которыя вы такъ вполн раздляете.’

Преданный вамъ Гисбертъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Прочитайте это! проговорила Антонія, передавая Каіусу записку,

Каіусъ внимательно ее прочиталъ.

— Гм! проговорилъ онъ,— отъ васъ хотятъ отдлаться, это ясно: но въ Рейнштадт намъ будетъ, безспорно, легче спасти Мюнцера, чмъ здсь. На всякій случай, вы нынче же должны ухать отсюда. Если дорогою ничего не удастся сдлать, то я, быть можетъ, обращусь къ вамъ съ просьбою пріютить меня на время въ вашемъ дом. А до тхъ поръ, прощайте! да смотрите, держите побольше наличныхъ денегъ на готов.

— Могу ли я взять съ собою жену Мюнцера, которая тоже здсь?

— Возьмите ее! отвчалъ Каіусъ, подумавъ,— двухъ женщинъ еще мене опасаются, чмъ одной.

Онъ взвалилъ себ на плечи мшокъ, оставленный имъ у дверей и вышелъ. Черезъ нсколько секундъ Антонія видла, какъ онъ шелъ вдоль улицы ровными, тяжелыми шагами. Она стала готовиться къ отъзду такъ равнодушно, какъ будто все шло какъ слдовало. Въ душ у нея было спокойно, какъ въ пустын, гд ядовитый втеръ убилъ всякую растительность. Даже жажда мести не проявлялась въ ней исключительнымъ чувствомъ, все существо ея было полно имъ, она дышала местью, какъ воздухомъ, и сердце ея билось тоже местью.

XXIX.

Однажды вечеромъ, въ начал сентября, два мсяца спустя посл описанныхъ событій, тетушка Белла и Оттилія сидли у лампы за большимъ столомъ и работали. Но дло что-то не шло на ладъ, тетушка Белла покачала головою, стегнула раза два иголкой, потомъ поглядла на Оттилію, наконецъ съ ршительнымъ видомъ сняла очки и проговорила сердито:

— Нтъ, не могу больше шить, я нынче все только путаю.

— Что съ тобою, милая тетя? воскликнула Оттилія, вздрогнувъ, какъ будто ее разбудили отъ сна.

— Что съ тобою, что съ тобою, передразнила ее тетушка Белла,— не бойсь, я сама три раза впродолженіи вечера длала теб тотъ же вопросъ, да такъ и не удостоилась отвта.

— Не сердись, тетя! если бы ты знала какъ у меня тяжело на душ!

— Да я и не сержусь, проворчала тетушка Белла,— пора бы, кажется, теб знать, что я вообще, не умю на тебя сердиться. Или и ты такъ же, какъ и другіе люди, думаешь, что у меня вовсе нтъ сердца?— Сердце-то у меня есть, только я его не бросаю всякому встрчному и поперечному, и, кажется, Гольму гршно бы было этого не знать.

— Но Гольмъ не хотлъ теб сказать ничего обиднаго, онъ былъ слишкомъ возбужденъ.

— Хотлъ ли онъ тамъ или не хотлъ меня обидть, онъ не въ прав былъ говорить такія вещи старой пріятельниц… т. е. старой потому, что онъ ее столько лтъ знаетъ. Онъ, вишь, возбужденъ былъ! точно я меньше его возбуждена! только это не мшаетъ мн смотрть на вещи, какъ он есть, и хоть убейте вы меня, я не могу не сказать, что Мюнцеръ заслужилъ свое наказанье. Кто покидаетъ жену и дтей, тотъ не заслуживаетъ, чтобы солнышко его грло. И если завтра къ его пожизненному заключенію прибавятъ еще годочка два, то я буду душевно рада… то есть, рада-то не рада, а скажу, что по дломъ ему.

— Тетушка, начала Оттилія твердымъ голосомъ,— ты ошибочно понимаешь положеніе дла. Мюнцеръ готовится пострадать за то, что онъ дйствовалъ согласно съ своимъ убжденіемъ, въ этомъ отношеніи онъ провинился не боле Вольфганга и многихъ другихъ, остальное же онъ долженъ поршить съ своею собственною совстью, и не дло судей въ это вмшиваться.

— Прошу покорно! не ихъ дло вмшиваться!— Не трудись, я и одна сложу коверъ.— Не ихъ дло вмшиваться! Такъ, по твоему, если человкъ ведетъ себя въ отношеніи своей жены ни дать, ни взять, какъ какой нибудь турецкій султанъ или тунисскій дей, то его за это надо по головк гладить?— Ну, по мн, пожалуй! вдь я, слава Богу, состарлась въ двкахъ, а вотъ какъ ты можешь такія рчи держать, этого я, признаюсь, не возьму въ толкъ. Хотла бы я знать, чтобы ты сказала, если бы сама была на мст Клерхенъ.

— Вроятно, и я поступила бы такъ же великодушно, какъ Клерхенъ. И кто же въ прав осуждать Мюнцера, когда сама Клерхенъ ему простила? Да и наконецъ, тутъ вопросъ не въ томъ, правъ ли онъ или виноватъ, а въ томъ, чтобы спасти его отъ участи, которая ужасне самой смерти. И какъ можешь ты хоть минуту колебаться въ томъ, желать ли теб его освобожденія или нтъ? Понятно, что доктора Гольма взяла досада и онъ сгоряча сказалъ, что у тебя нтъ сердца, чему онъ въ душ такъ же мало вритъ, какъ и всякій другой.

Неожиданное энергичное возраженіе совершенно сконфузило тетушку Беллу, она ничего боле не нашла сдлать, какъ залиться слезами и повести рчь о томъ, какъ она несчастна и какъ ее всю жизнь ложно понимали.— Но я не долго буду обременять васъ, продолжала она.— Вотъ, когда я буду лежать въ сырой земл, тогда вы, быть можетъ, поймете, что старая тетка не о себ хлопотала, а о васъ же, что по ней пускай бы Мюнцеръ и былъ свободенъ, какъ птица, лишь бы только изъ-за него не подвергались опасности т, которые ей всего дороже. О Господи! эти вчные заговоры, да шушуканье, да подкупанье тюремной стражи когда нибудь съ ума меня сведутъ. Я ночью, то и дло, просыпаюсь, такъ мн и слышится, что за дверью говорятъ: во имя закона, отоприте!— Одного только еще не достаетъ, чтобы мой голубчикъ Вольфгангъ, котораго злые, глупые люди приговорили къ смерти, сунулся сюда, очертя голову.

На этомъ мст Оттилія вдругъ зарыдала и бросилась въ тетк нашею.

— Перестань, тетя, всхлипывала она,— я не могу слышать, когда ты такъ говоришь про Вольфганга.

Гнвъ тетушки Беллы мигомъ утишился.

— Полно, полно дурочка, заговорила она, поглаживая кудрявую головку, лежавшую на ея груди,— вдь я только пошутила. Что Вольфгангъ дуракъ, что ли, чтобы придти въ этотъ городъ, гд его тотчасъ же могутъ узнать?

— А вотъ увидишь, тетя, что онъ придетъ, проговорила Оттилія съ какой-то непонятной увренностью.

— Пустяки!

— Это такъ же врно, какъ…

— Какъ что?

Оттилія не договорила и принялась убирать работу.

— Ну да, конечно, заворчала тетушка Велла,— ужъ если дошло до того, что отъ единственной тетки у тебя есть секреты, то лучше всего приняться за уборку,— авось, либо отъ этого на сердц будетъ легче. И точно я врагъ какой Вольфгангу, а между тмъ, кто его такъ любитъ, какъ я?

— Знаю, знаю, тетя что ты его любишь, проговорила Оттилія, улыбаясь сквозь слезы.

— Такъ отчего же ты мн не хочешь сказать, почему ты думаешь, что онъ непремнно придетъ?

— Ужь у меня такое предчувствіе есть.

— Вотъ какъ! Предчувствіе! Отчего же вы посл этого надъ моими-то предчувствіями сметесь? Оно конечно, вотъ и Петръ тоже толкуетъ, что онъ придетъ, но я спрашиваю васъ можно ли забрать себ такое сумасбродство въ голову? Я благодарю Творца небеснаго, что Вольфгангъ безопасно себ поживаетъ въ чужихъ краяхъ и нашелъ себ такого друга, какъ братъ убитаго Дегенфельда, а у нея вдругъ являются такія странныя предчувствія. Слушай, племянница, скажешь ли ты мн наконецъ толкомъ, любишь ты его или нтъ?

Не разъ уже втеченіе двухъ послднихъ мсяцевъ тетушка Белла предлагала Оттиліи этотъ вопросъ и регулярно каждый разъ дулась потомъ по двое сутокъ, потому что оказывалось, что Оттилія все еще не иметъ доврія къ своей ‘единственной тетк’. И въ этотъ вечеръ повторилась та же исторія. Тетушка Белла встала и объявила, что идетъ спать. На обычный вопросъ Оттиліи:— не помочь ли теб, тетя, раздться, она заране приготовилась отвтить:— покорно благодарю, я одна управлюсь.— Но каково же было ея удивленіе, когда Оттилія, вмсто обычнаго вопроса, проговорила:— прощай, тетя, покойной ночи!— Возможно ли было такое вызывающее равнодушіе, такое неумнье понять ея лучшія намренія? Ну, да ей не привыкать было къ людской несправедливости, а ночную кофту она могла и одна надть (хотя ей не совсмъ легко было загибать правую руку).— И тетушка Белла вышла изъ комнаты, метнувъ на Оттилію убійственнымъ взглядомъ.

Оставшись одна, Оттилія позабыла обиженную тетушку и задумалась о томъ, что могъ значить странный тонъ, которымъ дядя Петръ сказалъ ей сегодня вечеромъ, отправляясь вмст съ докторомъ Гольмомъ со двора: смотри, уложи тетку пораньше въ постель, а сама не засыпай, мы вернемся поздно и приведемъ съ собою такого гостя, ради котораго можно не поспать часокъ-другой.

Ей не сидлось спокойно на мст, что-то душило ее: была ли то спертая атмосфера комнаты, ночная тишина или же предчувствіе чего-то необыкновеннаго, долженствовавшаго имть вліяніе на всю ея судьбу? Вдругъ ей послышались чьи-то быстрые шаги, звонко раздававши ея по пустынной улиц и остановившіеся у двери ихъ дома. Вотъ кто-то вложилъ ключъ въ замочную скважину… Только дядя Петръ и докторъ Гольмъ имли ключъ отъ наружной двери. Вотъ кто-то взбжалъ по лстниц, чья-то рука безъ труда отыскала въ темнот дверную ручку, чья-то стройная фигура показалась на порог и подошла къ ней съ распростертыми объятіями. Передъ ней, будто во вс, мелькнуло лицо Вольфганга, она кинулась къ нему на встрчу и упала къ нему на грудь.

Черезъ нсколько минутъ, Оттилія первая пришла въ себя, она вырвалась изъ его объятій, поспшно опустила сторы въ окнахъ, приперла поплотне двери, потомъ воротилась бъ нему и усадила его на низенькій диванчикъ, стоявшій въ углу комнаты. Что это было за блаженство держать его руки, чувствовать, что онъ дйствительно тутъ, и слушать его любовныя рчи!

— Ты мн все разскажи, Вольфгангъ, всю правду,— я сильне, чмъ ты думаешь, я все могу выслушать, одна неизвстность для меня невыносима. Что вы такое затваете?

— Я ничего отъ тебя не скрою, моя дорогая, отвчалъ Вольфгангъ.— Мы задумали остановить Мюнцера. Мы знаемъ черезъ нашихъ лазутчиковъ, что завтра, но окончаніи суда, его увезутъ тайкомъ, въ сопровожденіи нсколькихъ человкъ жандармовъ, и провезутъ его берегомъ нсколько миль въ карет, отправить его по желзной дорог боятся. И такъ, завтра вечеромъ Каіусъ и Рюхель, которые въ настоящую минуту находятся у Антоніи, въ Рейнек, будутъ дожидаться въ небольшомъ лсочк, недалеко отъ Рейнфельдена, мы съ Кеттенбергомъ явимся туда же и, если счастье будетъ на нашей сторон, то Мюнцеръ еще до полуночи будетъ свободнымъ человкомъ. Жандармовъ намъ нечего особенно опасаться, потому что Антонія не мало тысячъ просорила между ними.

— Но что это у васъ была за мысль взять Кеттенберга въ сообщники? Ходили слухи, что онъ отверженный любовникъ Антоніи фонъ-Гогенштейнъ и заклятый врагъ Мюнцера.

— Вотъ тутъ-то ты и подивись проницательности этой женщины и ея знанію человческаго сердца: когда зашла рчь о четвертомъ сообщник, который былъ намъ необходимъ, Антонія объявила, что напишетъ Кеттенбергу и что онъ черезъ недлю будетъ здсь. И точно, онъ черезъ недлю пріхалъ и, въ угоду красавиц Антоніи, съ такимъ жаромъ принялся хлопотать объ этомъ дл, какъ будто Мюнцеръ былъ ему родной братъ, намъ же онъ очень полезенъ своею расторопностью и смтливостью.

— Ну, а какъ же вы думаете дале устроить это дло?

— Вотъ тутъ начинается самая трудная часть нашей задачи. Представляется теперь вопросъ: какъ переправить Мюнцера черезъ границу? Въ этомъ намъ общается помочь нашъ пріятель, капитанъ буксирнаго парохода. Но онъ не можетъ быть здсь раньше трехъ дней, и мы поршили спрятать на это время Мюнцера въ Бальтазаровой башн, въ которую и ходъ-то никто не знаетъ, кром насъ съ Рюхелемъ. Эта мра представляетъ еще и ту выгоду, что, пока его будутъ караулить по границамъ, онъ будетъ себ преспокойно сидть въ ‘притон вдьмъ’ и можетъ выждать удобнаго случая для бгства.

— Однако, Вольфгангъ, что скажетъ тетушка, если узнаетъ, что ты былъ здсь и не повидался съ нею?

— Тетушка Белла не должна вовсе знать, что я былъ здсь, а теперь мн пора къ доктору Бранту, у него вс наши въ сбор и дожидаются моего возвращенія.

— Но, скажи мн, у кого ты скрываешься? въ безопасности ли ты самъ?

— О, въ совершенной безопасности. Я остановился у моего стараго друга, Кебеса, и проживаю въ павильон въ сообществ веревочной лстницы, которая при первой же тревог поможетъ мн перелзть черезъ городскую стну и бжать въ чистое поле, а тамъ, шагахъ въ двадцати, въ старомъ сара Еебесъ денно и нощно держитъ про меня осдланную лошадь. Старикъ всегда былъ ярымъ республиканцемъ, но съ той поры, какъ умерла моя мать, онъ еще боле возненавидлъ аристократовъ, преимущественно же Гогенштейновъ, которые являются ему олицетвореніемъ всего гнуснаго на земл. Меня, впрочемъ, онъ любитъ за то, что я сынъ моей матери. Онъ и на нашей-то Урсул женился только за тмъ, чтобы имть человка, съ которымъ бы онъ могъ говорить о покойниц матушк.— Однако, прощай, моя милая, безцнная, дорогая! Мн нельзя доле оставаться.

— Я провожу тебя.

Оттилія взяла лампу и сошла съ нимъ въ сни. Тутъ она поставила лампу на послднюю ступеньку лстницы и взяла его за руку.

— Вольфгангъ, проговорила она,— я не спрашиваю тебя, скоро ли мы снова свидимся, но если ты погибнешь, я не переживу тебя.

— Я не погибну, милая, я останусь жить, жить для тебя, мое сокровище.

И, поцловавъ плачущую двушку, онъ кинулся изъ дома.

XXX.

Сегодня окончился процессъ-монстръ противъ рейнфельденскихъ обвиненныхъ. Шутка ли! пятьдесятъ четыре подсудимыхъ, сто свидтелей противъ нихъ и восемьдесятъ въ ихъ пользу! Весь городъ впродолженіе цлой недли находился въ какомъ-то лихорадочномъ волненіи. Съ утра до вечера зданіе суда осаждалось толпою любопытныхъ, изъ которыхъ только самая маленькая часть могла проложить себ дорогу въ залу засданія. Habitais этой залы съ съ гордостью указывали новоприбывшимъ на главныя дйствующія лица этой потрясающей драмы.— Вонъ тотъ высокій, блдный мужчина на скамь обвиненныхъ, это* докторъ Мюнцеръ. Господинъ, сидящій на второй скамь, который еще вытираетъ себ лицо носовымъ платкомъ — это докторъ Гольмъ, а вотъ этотъ невысокій, сдой господинъ, что сидитъ возл него, это Петръ Шмицъ. Видите вы эту блдную даму на передней скамь, которая еще такъ пристально глядитъ на Мюнцера? Это его жена. Ее все это время не допускали къ мужу, она свидлась съ нимъ здсь въ первый разъ, когда она приходитъ, вс разступаются передъ нею и обнажаютъ головы, какъ передъ какою королевой. Видите, докторъ Мюнцеръ оглянулся на нее и она ему улыбается. Разсказывали, что Мюнцеръ былъ не совсмъ вренъ ей и имлъ связь съ одною госпожею фонъ-Гогенштейнъ, только это не боле, какъ наглая клевета, распущенная аристократами съ цлью повредить ему въ общественномъ мнніи. Я самъ своими глазами видлъ, какъ об дамы пріхали вмст въ карет фрау фонъ-Гогенштейнъ и вмст же ухали. Но вотъ докторъ Мюнцеръ встаетъ, послушайте-за, какъ онъ будетъ говорить, этакого краснорчія вы въ жизнь свою не слыхали.

По всему собранію пробжалъ какой-то шорохъ, потомъ все затихло и притаило дыханіе. Мюнцеръ всталъ. Его прекрасное лицо было очень блдно, и т, у кого было острое зрніе, могли замтить, что его темныя, густыя кудри посдли, но то, что вс могли разглядть, былъ широкій, красный шрамъ отъ только-что зажившей раны, тянувшейся отъ угла глаза и вплоть до корня волосъ. Глаза его сохранили прежній блескъ, а голосъ прежнюю полноту и звучность.— ‘Я нахожусь въ томъ исключительномъ положеніи’, началъ онъ, ‘которое позволяетъ мн обо всемъ, касающемся меня, говорить съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто бы я съ облаковъ взиралъ на землю. Дло въ томъ, милостивые государи, что отъ вашего приговора нечего опасаться и нечего надяться. Другой судъ уже присудилъ меня искупить пожизненнымъ заключеніемъ то, что я совершилъ на боле широкой арен, для того, чтобы усилить мое наказаніе, вы должны были сперва ухитриться продлить число дней, назначенныхъ мн судьбою. И такъ, я изъятъ отъ всхъ тхъ ощущеній, которыя обыкновенно волнуютъ подсудимаго, чуждый страха и надежды, гнва и ненависти, я могу смло сказать вамъ всю истину и скажу ее. Не утаю отъ васъ, милостивые государи, я бы и не воспользовался этимъ случаемъ молвить въ послдній разъ въ жизни свободное слово передъ лицомъ добрыхъ людей, если бы мн предстояло защищать себя одного, но мое дло — въ тоже время дло и вотъ этихъ моихъ товарищей и сподвижниковъ, которые по моей вин сидятъ на скамь обвиненныхъ. Рабы невжества и нищеты, они и не подумали бы возстать и сопротивляться, если бы я не явился къ нимъ, какъ олицетвореніе ихъ глухо бродившаго недовольства, и не подвинулъ ихъ на дло, между прочимъ, и на то дло, за которое они въ настоящую минуту ожидаютъ своего приговора. Сознаніе лежащей на мн обязанности заявить объ этомъ въ настоящій не оффиціальный часъ передъ лицомъ моихъ согражданъ, передъ лицомъ моихъ друзей и недруговъ, это сознаніе, говорю я, помогало мн съ бодрымъ терпніемъ переносить страданія духа и тла. И такъ, я сознаюсь передъ вами, сознаюсь передъ тмъ высшимъ судилищемъ исторіи, передъ которымъ вс мы, господа, стоимъ, что половина вины лежитъ на мн. За то другая половина, и, быть можетъ, большая, падаетъ… Но объ этомъ рчь впереди, а теперь позвольте мн возстановить въ надлежащемъ вид самую суть Моей вины, искаженную оффиціальнымъ обвинительнымъ актомъ.

‘Въ этомъ акт я изображенъ человкомъ съ сердцемъ Катилины и съ умомъ Платона. А между тмъ, поистин, я далеко не такой мудрецъ и далеко не такой злодй, какъ изображено въ оффиціальномъ обвинительномъ акт,— не такой мудрецъ, потому что, иначе, я не стоялъ бы передъ вами, не такой злодй, потому что, опять таки, я тогда не стоялъ бы здсь. За то-то я и несу наказаніе, что воззрнія мои были ошибочны, а это въ политик — преступленіе, если бы я обладалъ только практическимъ умомъ, я бы съумлъ спастись во-время, если бы я былъ дйствительно мудрецъ, я понялъ бы, что подкопъ, которымъ я думалъ взорвать зданіе современнаго общественнаго устройства, далеко не достаточно глубокъ для этого’.

‘И многое бы я могъ сказать, господа, въ этомъ род, если бы хлопоталъ только о томъ, чтобы на мсто каррикатуры, набросанной въ оффиціальномъ обвинительномъ акт, представилъ вамъ свой дйствительный портретъ. Но я общался сказать вамъ правду, всю правду, такъ знайте же, что въ тотъ вечеръ, когда я подалъ своимъ примромъ сигналъ въ походу на Рейнфельденъ, я и самъ не врилъ въ успхъ этого предпріятія и кинулся въ него съ отчаянія. А между тмъ, ни какъ политикъ, ни какъ человкъ, не имлъ я права увлекать за собою въ пропасть моихъ учениковъ и приверженцевъ, какъ будто ихъ жизнь была не боле, какъ отраженіемъ моей собственной жизни. Если бы я въ тотъ вечеръ внялъ совту нсколькихъ друзей, которымъ я теперь жму мысленно руку, и громко возвысилъ бы голосъ противъ этого безумнаго похода, то эти несчастные не сидли бы въ настоящую минуту на скамь обвиненныхъ. Что они здсь сидятъ, это моя вина, и сознаніе ея тяготитъ надо мною хуже всякаго наказанія’.

Когда Мюнцеръ, блдный и утомленный*’ опустился на свое мсто, въ зал поднялась такая буря, что, казалось, стны сейчасъ обрушатся на присутствующихъ. То были криви не ура, не крики одобренія, то былъ странный шумъ, напоминавшій раскаты грома или грохотъ водопада. Женщины плакали навзрыдъ.

Пергаментное лицо президента еще боле пожелтло, и онъ бросилъ умоляющій взглядъ на Мюнцера. Мюнцеръ всталъ и обратился въ публик, знаками прося ее успокоиться. И въ то же мгновеніе въ зал воцарилась мертвая тишина. Президентъ поспшилъ воспользоваться этимъ затишьемъ, онъ объявилъ, что публика нарушаетъ благочиніе и потому должна удалиться изъ залы суда.

Все собраніе поднялось тихо и торжественно, какъ въ ту минуту, когда священникъ призывалъ на врующихъ благословеніе Божіе. Петръ Шмицъ подошелъ въ Клерхенъ Мюнцеръ и предложилъ ей руку, чтобы проводить ее къ выходу, за ними слдовалъ докторъ Гольмъ. И вдругъ, среди этой страшной тсноты, точно чудомъ какимъ передъ ними образовалась широкая улица, всюду видны заплаканныя лица, печальные, почтительно-пристальные взгляды. За ними улица снова замкнулась и медленно повалилъ потовъ въ широко распахнувшіяся двери.

Тысячи народа, стоявшія на площади, обнажили головы, когда Клерхенъ Мюнцеръ, въ сопровожденіи Петра Шмица и доктора Гольма, сошла съ лстницы и сла въ карету, куда за ней послдовали и оба ея спутника.

Засданіе суда продолжалось до одинадцати часовъ вечера. Мюнцеръ и половина обвиненныхъ были приговорены къ боле или мене продолжительнымъ срокамъ тюремнаго заключенія. Разсказывали, что Мюнцера отвезли въ темницу окольными путями и подъ строжайшимъ секретомъ. Было далеко за полночь, когда толпы народа очистили площадь передъ зданіемъ суда.

Но слдующій день принесъ съ собою новыя чудеса. По городу разнесся слухъ, что карета, въ которой везли Мюнцера, была остановлена не далеко отъ деревни Рейнфельденъ толпою вооруженныхъ людей въ маскахъ, конвойные жандармы, посл отчаяннаго сопротивленія, принуждены были бжать, а Мюнцеръ скрылся вмст съ своими похитителями.

XXX.

Освобожденіе Мюнцера стало предметомъ разговоровъ не только въ тхъ кругахъ, которые были ареною его политической дятельности, но и во всхъ остальныхъ слояхъ общества. Связь Мюнцера съ Антоніей фонъ-Гогенштейнъ была въ свое время привилегированною темою салонныхъ сплетенъ. А тутъ еще подоспли изъ дйствующей армій письма нкоторыхъ офицеровъ, въ которыхъ подробно описывался извстный читателю эпизодъ на пол сраженія. Тодвицъ, бывшій очевидцемъ этого эпизода, сдлался героемъ дня. Но всего загадочне казалось настоящее поведеніе самой Антоніи, не скрывая своего сочувствія къ подсудимому, она, между тмъ, ничего не длала, чтобы заявить это сочувствіе: не искала доступа къ нему въ темницу и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжала вертться въ вихр удовольствій. Одни удивлялись ея мужеству, другіе называли ее бездушной эгоисткой, но вс эти толки замолкли посл того, какъ она дала нсколько великолпныхъ баловъ. Поршили на томъ, что она ‘существо исключительное и что ей надо извинять ея странности, вдь эти Гогенштейны вс такіе, они вчно не тмъ, такъ другимъ заставятъ о себ говорить’.

И точно, эта особенность въ семейств Гогенштейяовъ проявлялась особенно рзко за послднее время. Арестъ генерала, самоубійство штадграта, бгство Вольфганга и наконецъ безчисленныя сплетни, ходившія о президентскихъ дочкахъ, все это слдовало одно за другимъ. Поговаривали потомъ, что между Камиллою и ея женихомъ, докторомъ Шнепперомъ, дло уже теперь доходитъ до отчаянныхъ сценъ, утверждали также, что счастье Вилламовскаго далеко не безоблачно, особенно съ той поры, какъ живописецъ Кеттенбергъ возвратился въ Рейнштадтъ. Тмъ не мене, день обихъ свадебъ былъ назначенъ и пригласительные билеты разосланы. Двойное торжество это должно было совершиться въ Рейнфельден, и въ публик ходили самые баснословные слухи о тхъ великолпныхъ приготовленіяхъ, которыя длались въ замк къ этому дню.

День двойного торжества насталъ, еще за цлую недлю передъ тмъ, рейнфельденскій паркъ киплъ рабочими, всюду воздвигались тріумфальныя арки съ вензелями, развшивались цвтные фонари, къ вечеру готовился великолпный фейерверкъ, всми этими приготовленіями распоряжался живописецъ Беттенбергъ. Въ самый день свадьбы пришло извстіе, что корпусный командиръ, принцъ фонъ-Лобенъ-Рейценштейнъ почтитъ торжество своимъ присутствіемъ.

— Знаемъ мы для кого онъ прідетъ, сказала президентша Камилл.

— Ужъ будто для меня? улыбаясь, проговорила Камилла.

— А то нтъ? Ты думаешь я не видала, какими влюбленными глазами онъ смотрлъ на тебя въ первый вечеръ, когда онъ былъ у насъ въ дом?

— Но, маменька, вдь онъ самъ скоро женится?

— И, мой другъ! владтельныя особы женятся изъ видовъ государственной пользы, а сердце свое приберегаютъ для себя. Ахъ, дитя мое, я просто сказать теб не могу, какъ я этому рада! Владнія его, конечно, не богъ знаетъ какія, но твой папенька говоритъ, что онъ иметъ большое вліяніе при двор.

— А Шнепперъ?

— Шнепперъ покорится своей судьб, которую онъ долженъ былъ заране предвидть, если же не покорится, то тмъ хуже для него.

— Ты думаешь, что мы съумемъ съ нимъ справиться?

— Умная и красивая женщина съуметъ справиться съ какимъ угодно мужчиной, дитя мое.

Между тмъ фрейленъ Аврелія, посланная матерью въ паркъ передать Веттенбергу кое-какія порученія, не слишкомъ-то торопилась отойдти отъ лстницы, на которую взгромоздился Ееттенбергъ, чтобы обозначить мломъ вензель, который впослдствіи предполагалось иллюминовать цвтными фонарями.

— Ну вотъ, теперь, кажется, будетъ хорошо, проговорилъ Кеттенбергъ, слзая съ лстницы и любуясь рисункомъ.— Вамъ какъ нравится, фрейленъ Аврелія?

— Будто вамъ и въ самомъ дл очень нужно знать мое мнніе!

— Что это у васъ сегодня за трагическій тонъ?

— И вы еще спрашиваете, измнникъ!

— Гмъ, измнникъ! а между тмъ, если не ошибаюсь, сегодня день вашей свадьбы, а не моей.

— Но отчего же я и выхожу замужъ?

— Ну, ужъ если вы сами не можете отвтить на этотъ вопросъ, то я и подавно.

— Будто вы не знаете?

— Клянусь честью, не знаю!

— Вы лжете!

— Однако, вы, Аврелія, начинаете говорить дерзости.

— Чтожь! вы скажете, что не любите Антонію?

— Даю вамъ честное слово, нтъ!

— Отчего же вы въ послднее время такъ часто у нея бывали?

— За то я вотъ уже цлыхъ три дня хлопочу надъ приготовленіями къ вашей свадьб.

— И вамъ не гршно, и у васъ достаетъ духу хлопотать о приготовленіяхъ въ моей свадьб!

Аврелія зарыдала.

— Аврелія!

— Оставь меня, я ненавижу тебя.

И Аврелія быстрыми шагами пошла отъ него прочь по алле, въ которую они удалились, разговаривая между собою.

— Полно, милая Аврелія, полно, моя дорогая! разв не было между нами и прежде ршено, что ты, рано или поздно, должна же будешь выйдти замужъ? Вспомни, какъ мы смялись надъ этимъ, какъ ты увряла меня, что я все же останусь твоимъ возлюбленнымъ! А теперь, когда случилось то, чего мы давно ожидали, ты говоришь, что ненавидишь меня! Милая! неужели ты за то только возненавидишь меня, что я бдный живописецъ?

Цлый міръ скорби слышался въ звукахъ его голоса. Она взглянула на его поблднвшее лицо, и какъ же прекрасенъ показался ей этотъ демоническій человкъ въ сравненіи съ добродушнымъ, слабоумнымъ и истасканнымъ дэнди, который черезъ нсколько часовъ долженъ былъ сдлаться ея мужемъ! Рыдая, она бросилась къ нему на грудь.

— Я твоя, на вки твоя! прошептала она.

И въ чащахъ парка послышалось какое-то ироническое хихиканье. Бородатые садовые боги, казалось, подпрыгивали на своихъ козлиныхъ ногахъ, указывая каменными пальцами на любящую чету, и повторяли своими толстыми, сладострастными губами: на вки, на вки!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рейнфельденскій замокъ горлъ огнями, изъ высокихъ растворенныхъ оконъ неслись звуки вальсовъ и полекъ, въ парк тснились цлыя толпы деревенскихъ жителей и глазли на иллюминацію.

Старикъ генералъ, присутствовавшій въ начал пиршества, черезъ нсколько времени извинился передъ принцемъ и попросилъ позволенія удалиться въ свою комнату. Принцъ проводилъ до самой двери ‘почтеннаго ветерана’ и передалъ его съ рукъ на руки камердинеру.

Очутившись въ своей комнат старикъ замнилъ мундиръ покойномъ шлафрокомъ и услся передъ каминомъ, мигая своими покраснвшими вками. Втеченіе послдняго года отъ статнаго старика осталось не боле, какъ высохшая мумія, его красное лицо приняло выраженіе, напоминавшее мертвую голову.

— Жанъ! а Жанъ! обратился генералъ съ какою-то противною фамильярностью въ слуг, оправлявшему постель.

— Что прикажите, ваше превосходительство?

— Сколько, говоришь ты, даетъ теб президентша, помстившая тебя сюда, за то, чтобы ты доносилъ ей обо всемъ, что происходитъ въ заик.

— Я уже, Богъ знаетъ сколько разъ говорилъ вашему превосходительству, отвчалъ ворчливо нашъ знакомецъ Жанъ, съ которымъ мы встртились сначала у красавицы Антоніи, а потомъ у президента.

— Скажи мн еще разъ, милый Жанъ!

— Пятьдесятъ талеровъ.

— Очень хорошо. А сколько даетъ теб господинъ фонъ-Шнепперъ, чтобы ты также докладывалъ ему обо всемъ, что здсь происходитъ?

— Тоже пятьдесятъ талеровъ.

— Очень хорошо. А сколько даю теб я, чтобы ты ихъ обманывалъ?

— Сто талеровъ.

— И за это лжешь ты намъ всмъ, хорошо, очень хорошо.

И мумія кивала и кашляла, и моргала своими красными вками, и говорила: Жанъ, милый Жанъ!

— Что прикажете, ваше превосходительство?

— Гд стряпчій, который составлялъ свадебные контракты для молодыхъ?

— Онъ сидитъ наверху и что-то пишетъ.

— А знаешь ли ты, Жанъ, что онъ пишетъ?

— Мн хочется знать

— Онъ пишетъ мн новое завщаніе, и тебя, Жанъ, я тоже въ немъ не забылъ, если ты до моей смерти будешь мн врно служить, то получишь пятьсотъ талеровъ.

— Не врится мн что-то!

— А вотъ самъ увидишь, ты же и подпишешься свидтелемъ подъ завщаніемъ.

Какъ-то странно передернулось лисье лицо камердинера, онъ бросилъ безпокойный взглядъ на окна, въ которыя глядла одна ночная тьма, потомъ онъ посмотрлъ на мумію, продолжавшую мигать и шамкать губами. Волненіе его было такъ сильно, что онъ даже не замтилъ, какъ кто-то постучался въ дверь, генералъ долженъ былъ его два раза окликнутъ, прежде, чмъ онъ пошелъ отпереть.

Поздній гость былъ пасторъ Амброзіусъ, быстрыми шагами подошелъ онъ къ самому генералу, стукнулъ своею палкою по ковру и проговорилъ своимъ обычнымъ, рзкимъ голосомъ:

— Ну, вотъ я и пришелъ.

— Ага! встрепенулась мумія,— это нашъ добрый пасторъ Амброзіусъ! Иди, Жанъ, и когда я позвоню, то ступай въ стряпчему и скажи ему, что я прошу его придти къ намъ.

— Что вамъ еще отъ меня понадобилось? спросилъ Амброзіусъ, оставшись съ генераломъ наедин.— И вчно-то вы умете позвать меня не во время! Моя бдная племянница, съ той поры, какъ Мюнцеръ бжалъ, просто сама не своя,-и мн вовсе не хочется оставлять ее одну. Говорите же, что вамъ надо отъ меня?

— Милый мой Амброзіусъ, я хочу сдлаться католикомъ.

— Опять пошла писать! Слушайте-ка вы меня, сударь, будетъ вамъ дурачиться! Какъ только совсть начинаетъ васъ мучить, такъ вы принимаетесь за эту уловку, сидя въ тюрьм, вы тоже толковали, что хотите сдлаться католикомъ, а небось, какъ епископъ васъ выручилъ, такъ и думать объ этомъ забыли! Что до меня касается, то ей богу не моя вина, что васъ не повсили, ужь коли сказать вамъ правду, такъ анонимное письмо, которое получилъ оберштатсанвальтъ, писано мною: я зналъ отъ бдняка Бальтазара о мст, гд похоронили Анзельма Юргенса, написалъ же я потому, что былъ убжденъ, да и до сихъ поръ остаюсь ври убжденіи, что убили его вы. Отъ суда и наказанья вы избавились, отъ людей вамъ, стало быть, нечего бояться, чего хе вамъ еще? Не чорта хе вы боитесь!

— Охъ, нтъ, голубчикъ пасторъ, простонала мумія,— въ томъ-то и бда, что я его боюсь, особенно по ночамъ, если бы вы знали, какія страсти мерещатся мн по ночамъ во время безсонницы! оттого-то я и хочу сдлаться католикомъ. За деньгами я не постою, я сдлалъ новое завщаніе, въ которомъ я васъ не позабылъ, голубчикъ пасторъ: въ немъ отказана вамъ тысяча талеровъ. Рейнфельденскій замокъ я завщаю подъ католическій сиротскій домъ, вс доходы съ помстья идутъ на поддержаніе того хе заведенія,— а помстье-то стоитъ добрыхъ триста тысячъ талеровъ!

— Не врю я ничему этому! проговорилъ Амброзіусъ.

— Нтъ, душа моя, ей богу такъ. Пока я вамъ говорю, наверху сидитъ нотаріусъ и строчитъ завщаніе. Я вытребовалъ назадъ изъ суда то, которое мн продиктовалъ Шнепперъ, они съ Камиллой хотли, чтобы я имъ отказалъ и имнье, и деньги, безсовстные! Нтъ, шалишь! будетъ съ нихъ и одного капитала,— вдь и того наберется до двухсотъ тысячь, пускай-ка ихъ подлятъ между собою. Чтохъ, разв я дурно распорядился, пасторъ, душа моя?

Амброзіусъ внимательно слушалъ старика склонивъ нсколько на бокъ свою большую голову. Чтожъ! если все дйствительно такъ обстояло, какъ говорилъ генералъ, то не слдъ было ему, Амброзіусу, отказываться отъ того, что ему предлагали. Вопросъ объ участи бдныхъ сиротъ съ давнихъ поръ былъ близокъ благородному сердцу этого шероховатаго человка, съ родственниковъ же было за глаза довольно и тхъ двухсотъ тысячъ талеровъ, которые, за всмъ тмъ, останутся на ихъ долю.

— Призовите нотаріуса, проговорилъ онъ,— я хочу прежде убдиться, что все дйствительно обстоитъ такъ, какъ вы говорите.

Генералъ дернулъ звонокъ и черезъ минуту Жанъ ввелъ нотаріуса.

— Останься и ты, Жанъ, обратился къ нему генералъ,— ты намъ будешь нуженъ, какъ свидтель.

Нотаріусъ прочиталъ завщаніе.

— Стой! воскликнулъ пасторъ Амброзіусъ,— не надо мн вашихъ тысячи талеровъ, раздлите ихъ лучше между вашими остальными слугами, я не вижу почему этотъ молодчикъ въ бломъ галстук боле заслуживаетъ награжденія, чмъ другіе.

— Это подлинно что такъ, ваше преподобіе, отозвался Жанъ, ухмыляясь.

Когда была сдлана требуемая приписка въ завщанію и выставлены подъ нимъ подписи завщателя и свидтелей, нотаріусъ распростился съ генераломъ, при чемъ вызывался взять съ собою документъ съ тмъ, чтобы на слдующее утро предъявить его въ суд. Амброзіусъ хотлъ было послдовать за нимъ, но генералъ окликнулъ его:

— Пасторъ, голубчикъ, на пару словъ! Не правда ли, мой милый пасторъ, вы сдлаете меня католикомъ и будете ходить ко мн каждый день? Вы единственный человкъ, къ которому _# я имю довріе. Я знаю, что вы считаете меня за великаго стараго гршника, но все же вы сжалитесь надо мною. А т вс,— и онъ указалъ пальцемъ по направленію въ потолку,— только о томъ и думаютъ, какъ бы меня съ рукъ сбыть, за то-то я и лишилъ ихъ всхъ наслдства. Вдь не правда ли, пасторъ, имъ это по дломъ?

— Объ этомъ мы еще поговоримъ въ другой разъ, отвчалъ Амброзіусъ.— Вы дйствительно престранный субъектъ, въ которомъ нельзя не принять участія, хотя, какъ вы сами выразились, вы и великій старый гршникъ, я побываю у васъ завтра, а до тхъ поръ, прощайте!

Проводивъ пастора до стеклянной двери гостиной, выходившей въ паркъ, Жанъ смшался съ толпою любопытныхъ, осаждавшихъ отворенныя двери замка, въ толп онъ выслдилъ парочку: мужчину въ шляп, сильно нахлобученной на лицо, и женщину подъ зеленой вуалью. Проходя мимо нихъ, онъ шепнулъ имъ слова два и т мигомъ отдлились отъ толпы и скрылись за кустами, окружавшими террасу. Вскор нагналъ ихъ тамъ и Жанъ.

— Ну что, спросилъ мужчина въ нахлобученной шляп,— угомонился онъ наконецъ?

— Нтъ еще, отвчалъ Жанъ.

— Однако, пора бы, чортъ возьми! вдь этакъ мы, пожалуй, ничего не успемъ сдлать.

— Слушай-ка, Киліанъ, заговорилъ Жанъ,— не лучше ли намъ отложить это дло? Вдь старикъ и безъ того не долго проживетъ, а тогда намъ оно будетъ больше съ руки.

— Да, съ руки теб, а не намъ, вмшалась женщина подъ зеленой вуалью.— Ишь, какой ловкій, да мы-то, жаль, не такіе простаки теб дались.

И Бригита, откинувъ вуаль, погрозилась на него кулаковъ.

— По мн, пожалуй, хоть теперь длайте, отвчалъ Какъ.— Оно конечно, онъ мн отказалъ пятьсотъ талеровъ въ своемъ завщаньи…

Бригита захохотала.— Пятьсотъ талеровъ! А у него ихъ сотни тысячъ лежатъ въ шкапу. Да говори же, наконецъ, толкомъ, согласенъ ты или нтъ?

— Эхъ вы, умный народъ! Конечно согласенъ. Я еще не затворялъ ставень, онъ безъ того не ляжетъ, чтобы не позвать меня его затворить: я сдлаю видъ, что никакъ не могу справиться со ставнемъ и отворю окно, вотъ тутъ-то и держите лстницу на готов.

— Ладно, ладно, отвчалъ Киліанъ,— длай только скорй свое дло.

По уход пастора, старикъ съ трудомъ поднялся съ своего кресла, отправился въ самый дальній уголъ комнаты и досталъ изъ невзрачной коробочки небольшой ключъ, которымъ онъ отперъ шкапъ, помщавшійся возл самой его кровати, изъ шкапа онъ досталъ шкатулку и отправился съ нею на свое прежнее мсто у камина. Задыхаясь, поставилъ шкатулку на маленькій столикъ передъ собою и опустился въ кресло. Оправившись немного отъ усталости посл столькихъ необычайныхъ усилій, онъ пожалъ пружину шкатулки, началъ вынимать изъ нея какія-то бумаги. То были государственные кредитные билеты, закладныя и другія цнные документы. Каждую бумагу поодиночк онъ подносилъ въ ламп, внимательно разсматривалъ ее и бросалъ въ каминъ, каждый разъ, когда огонекъ ярче вспыхивалъ въ камин, онъ хихикалъ и бормоталъ про себя: — тысячью меньше — тысяча острыхъ ножей вамъ въ сердце, проклятое племя! двумя тысячами меньше… пляшите, пляшите себ надъ моею головою, увидимъ, много ли вы напляшетесь!.. Такъ продолжалъ онъ бормотать и бросать бумаги въ огонь, пока шкатулка не опустла. Тогда онъ откинулся въ своемъ кресл и, кивая головою и покашливая, пристально уставился на горячіе уголья, начинавшіе подергиваться легкою золою, голова его все кивала и кивала и наконецъ упала на грудь, и вотъ ему приснилось, что Жанъ входитъ въ комнату и тихо крадется къ окну, вотъ онъ тихо отворяетъ окно и холодный ночной воздухъ врывается въ комнату, вотъ видитъ генералъ лицо Киліана медленно передвигается между нимъ и каминомъ и глядитъ на него пристальнымъ взглядомъ…

Съ крикомъ испуга очнулся старикъ отъ своего оцпеннія, лицо Киліана глядло на него и на яву, и на яву руки Киліана потянулись къ его горлу… Генералъ изо всхъ силъ дернулъ за звонокъ…

— Обржь скоре снурокъ, скотина! крикнулъ Киліанъ, бросаясь на генерала…

— Отчего ты раньше шнурокъ не обрзалъ, болванъ?

— Не могъ.

— Проклятая размазня!

— Торопитесь окончить дло, раздался у окна голосъ Бригиты.

— Шкапъ распертъ настежь и въ немъ ничего нтъ, прошепталъ Жанъ, дрожа всми членами.

— Ты прежде обокралъ его, мошенникъ!

— По корридору близятся шаги, задыхаясь выговорилъ Жанъ, прислушивавшійся у двери.

Съ ужаснйшимъ проклятіемъ бросился Киліанъ въ окно, Жану, который съ испугу затерялъ ключъ отъ двери, ничего боле не оставалось длать, какъ послдовать за нимъ. Пришедшіе люди пробовали стучаться, пробовали звать — напрасно! Наконецъ, самый смлый изъ нихъ ршился выломать дверь… въ кресл передъ каминомъ лежалъ старый генералъ задушенный, костлявая рука замерла на ручк звонка, передъ нимъ стояла пустая шкатулка, роспертый шкапъ и отворенное окно ясно доказывали въ чемъ дло…

Между тмъ въ бальной зал горли огни и гремла музыка. Антонія фонъ-Гогенштейнъ, какъ бы на зло всмъ ходившимъ про нее слухамъ, явилась какъ ни въ чемъ не бывало на балъ, не прошло и получаса посл ея появленія, какъ она увидла себя окруженною толпою поклонниковъ, общественное негодованіе, готовое разразиться надъ той, которая осмлилась принимать въ своемъ дом жену Бернгарда Мюнцера, замерло въ присутствіи прекрасной гршницы. И хороша же была Антонія, вся осыпанная брильянтами, блескъ которыхъ какъ-то странно противоречилъ мрачному блеску ея страшно глубокихъ глазъ.

— Если бы мн понадобилось рисовать медузу или сфинкса, то я избралъ бы васъ своею моделью.— Съ этими словами подошелъ въ ней Кеттенбергъ.

Болтая, повидимому, о томъ, о семъ, они отошли въ сторону.

— Сегодня, шепнула Антонія живописцу.

— Когда?

— Въ десять часовъ.

— Все обстоитъ благополучно?

— Да. А здсь?

— Какъ нельзя лучше. Я играю свою роль на диво, будьте покойны, сударыня! никому и въ голову не приходитъ насъ подозрвать, вс здсь своими длами заняты. И что же за дла здсь, я вамъ скажу, творятся!..

— Тс! за нами наблюдаютъ, отойдите отъ меня.

Кеттенбергъ громко захохоталъ и, раскланявшись передъ Антоніей, смшался съ толпою.

— Миръ или война? шепнулъ, проходя мимо Антоніи, полковникъ фонъ-Гогенштейнъ.

Антонія ничего не отвчала, только смертельною ненавистью сверкнули ея глаза и она приложила руку къ сердцу.

Онъ дорого бы далъ за то, чтобы Антонія хоть чмъ нибудь выказала желаніе простить его. За что она сердилась? Полковникъ былъ человкъ храбрый, но выраженіе лица Антоніи возбудило въ немъ ужасъ. Онъ уже длалъ всевозможныя попытки снова сблизиться съ нею, но всегда, какъ сегодня, она отталкивала его. Онъ хотлъ забыть прелестную женщину и свою вину передъ нею, но никакъ не могъ. Точно какимъ волшебствомъ его мысли постоянно обращались къ одному и тому же предмету. Онъ не зналъ любитъ ли онъ, или ненавидитъ Антонію, иногда ему казалось, что онъ совершенно хладнокровно убилъ бы ее, а иногда онъ готовъ былъ цловать прахъ отъ ея ногъ. Въ такія минуты онъ готовъ былъ врить, что, заключивъ страшный договоръ съ Антоніей, спасти Мюнцера, онъ не хотлъ погубить своего врага, но что ненависть, выказанная ему его жертвою, я мучительная мысль, что его соперникъ счастливъ взаимностью и увлеченіемъ, въ которомъ ему, полковнику, было отказано даже въ минуту наслажденія, и всегда будетъ счастливъ ими,— только эта гнетущая мысль заставила его на слдующій же день измнить своему слову. Съ тхъ поръ у него не было ни одной покойной минуты, казалось, что этотъ поступокъ отравилъ всю его жизнь, лишь только онъ закрывалъ глаза, какъ тотчасъ же видлъ’прелестное личико, обезображенное гнвомъ, стыдомъ, ненавистью и местью. Холодный, наглый развратникъ, никогда нечувствовавшій ни малйшей жалости къ своимъ жертвамъ, не могъ избавиться отъ какого-то суеврнаго страха, надъ которымъ онъ безуспшно шутилъ и потшался.

— А пора бы вамъ образумиться, право такъ! продолжалъ полковникъ.— Вдь онъ бжалъ и ужь наврное теперь въ безопасности, чего же вамъ еще?

Антонія оставалась по прежнему неподвижна и безмолвна. Полковникъ пожалъ плечами я отошелъ въ сторону.— Онъ или я, пробормотала Антонія, глядя ему вслдъ,— или мы оба вмст!

Часъ мести насталъ, лишь только освободить она Мюнцера и соединитъ его съ женой, месть должна совершиться. Въ этомъ она тысячу разъ клялась себ самыми страшными клятвами. Она почти не думала о томъ, что при совершеніи своей мести можетъ сама погибнуть/а если и думала, то это обстоятельство казалось ей неважнымъ. Что было ей въ жизни? въ жизни подъ страшнымъ гнетомъ воспоминанія, которое длало ее въ ея же собственныхъ глазахъ продажной женщиной, и въ минуты бшенства превращало въ фурію.— ‘Онъ, или я, или мы оба!’ Этотъ однообразный напвъ постоянно звучалъ у нея въ ушахъ, подъ звуки этой же мелодіи она наточила кинжалъ, который постоянно носила на своей груди. Она знала, что полковникъ умретъ, даже если планъ ея мести и не удастся. Каіусъ сказалъ ей съ мрачной улыбкой, что ему надо разсчитаться съ полковникомъ за старую вину, плата за которую можетъ быть только кровавая, теперь она боялась лишь одного, что Каіусь опередитъ ее, и лишитъ наслажденія местью. Она сердилась за себя, что не могла выказать наружное прощеніе врагу. Вдь это было бы первымъ шагомъ къ цли! Ода никогда не думала, что первый шагъ будетъ такъ труденъ! При вид полковника ода доходила до какого-то безумія. Ода судорожно сжимала бьющіеся виски, и вскакивала съ мста какъ безумная.

Антонія общала танцевать кадриль съ поручикомъ фенъ-Тодвицемъ, искавшимъ уже свою даму, и потому подошла къ нему. Музыка играла ритурнель и нары становились де мстамъ. Эта кадриль — послдняя передъ ужиномъ — соединяла всхъ красавицъ бала. Камилла, танцовавшая съ своимъ супругомъ, повидимому, довольно легко переносила это несчастіе, вроятно потому что vis-a-vis съ нею былъ принцъ. Она летала на встрчу принцу, очаровательно улыбаясь, и кажется вовсе не слышала словъ своего супруга. Тайный совтникъ выходилъ изъ себя. Презрніе, съ какимъ обходилась съ нимъ молодая жена, было такъ очевидно, что ему оставалось только благодарить всхъ присутствующихъ здсь гостей, за то, что они не смялись ему прямо въ лицо. Сердце его разрывалось отъ гнва и ревности, онъ ненавидлъ это молодое существо, обладаніе которымъ представлялъ себ, какъ высшее наслажденіе, и которое, между тмъ, длало изъ него стараго дурака. По онъ дастъ ей это почувствовать, и не позволитъ безнаказанно смяться надъ собою!

— Посл кадриля мы узжаемъ, Камилла, прошиплъ онъ.

— Что?

— Мы узжаемъ тотчасъ посл кадриля.

— Глупости. Принцъ объявилъ мн, что за ужиномъ сядетъ посл меня.

‘Les cavaliers seuls!’

Принцъ подлетлъ, граціозно раскачиваясь, и не спуская съ Камиллы влюбленныхъ взоровъ. Шнепперъ кусалъ отъ бшенства свои блдныя губы.

— Клянусь душой своей, прошепталъ онъ,— что посл кадриля мы подемъ, хотя бы- мн кризиловь тащить тебя въ карету за волосы.

Камилла поблднла, съ свойственной ей проницательностью она увидла, что Шнепперъ доведенъ до крайности, и готовъ исполнить свою угрозу, она поняла, что наступаетъ борьба на жизнь и смерть.

— Ты заплатишь мн за это оскорбленіе, прошептала она.

— Посмотримъ, кто еще заплатитъ, отвчалъ фонъ-Шнепперъ, стуча зубами, какъ злая обезьяна.

Въ это самое время Вилламовскій, танцовавшій съ прелестной Георгиной фонъ-Гинкель, тоже сгаралъ на медленномъ огн. Георгина, до обрученія своего съ фонъ-Бринкманомъ, находилась съ Кеттенбергонъ въ отношеніяхъ, соотвтствующихъ преступной втренности этой юной особы, и безграничному волокитству художника. Она знала очень хорошо, что Кеттенбергъ не соблюдаетъ въ отношеніи къ ней строгой врности, также точно какъ и она платила ему тмъ же. Мало того, эта странная чета имла даже обыкновеніе съ цинической откровенностью сообщать другъ другу свои побочныя темныя похожденія. Такимъ образомъ Георгин стала извстна любовь Авреліи въ Кеттенбергу, впрочемъ и сама Аврелія не отличалась добродтелью скрытности, даже въ своихъ собственныхъ длахъ, и выдавала себя на каждомъ шагу. Георгина никакъ не могла простить Авреліи (изъ поконъ вку бывшей ея соперницей) брака ея съ барономъ, она знала что только Аврелія стояла между нею и исполненіемъ ея желанія: сдлаться баронессою Вилламовсвою. Вслдствіе этого она ненавидла Аврелію, хотя и скрывала ненависть подъ личиною дружбы. Но ненавидть и вредить ненавистному предмету было для Георгины однимъ и тмъ же дломъ, и поэтому она съ самаго начала неутомимо старалась вливать въ добродушное сердце кутилы, каплю за каплей, ядъ ревности. А сегодня къ этому было столько поводовъ! Кеттенбергъ, былъ крайне неостороженъ съ Авреліей, а Аврелія, увлеченная любовью, и воспоминаніемъ утренняго событія, также отбросила всякія опасенія.

— Посмотрите, какъ она не спускаетъ съ него главъ, сказала Георгина.— Вамъ надо стрляться съ нимъ, Вилламовскій, ей Богу надо!

— О Господи! а я такъ люблю ее! говорилъ, вздыхая, бдный баронъ.

— Тмъ боле надо! шептала Георгина.

— И это въ день свадьбы!

Фрейленъ иронически улыбнулась.

— Кеттенбергъ уже три дня здсь, вамъ надо было принять серьезныя мры, любезный Вилламовскій, если вы хотли первымъ воспользоваться своимъ счастьемъ.

Несчастный мученикъ простоналъ.

— Простите, сказалъ онъ,— я не могу больше танцовать, у меня голова кружится.

Онъ вышелъ изъ кадриля и шатаясь направился къ дивану. Въ этой сторон зады произошло смятеніе. ‘Ему дурно… жаръ такой… гд же молодая?’

Аврелія подбжала, но когда она наклонилась къ нему, онъ залился слезами.

— Ты, съ ума сошелъ, Штядьфридъ, проговорила испуганная Аврелія,— ради Бога, все, что теб угодно, только безъ сценъ!

Но, къ благополучію Авреліи, вниманіе гостей вдругъ было привлечено другимъ, не мене пикантнымъ, скандаломъ, такъ что ее оставили въ поко, наедин съ ея рыдающимъ мужемъ.

Изъ сосдней комнаты, гд множество молодыхъ офицеровъ бесдовало съ самаго начала бала съ бутылками, вышелъ Куно, пьяный до безчувственности, съ разстегнутымъ мундиромъ, напвая и шатаясь. За нимъ шелъ братъ его Одо, тоже нетрезвый, но всетаки пытавшійся остановить брата.

— Оставь меня, провались ты въ чорту, кричалъ Куно,— я хочу поцловать свою хорошенькую кузиночку, хочу, если даже эта кукла фонъ-Шнепперъ, или пр… принцъ…

Нсколько офицеровъ, стоявшихъ неподалеку, бросились къ буяну, чтобы вывести его изъ зады, но Куно вырвался и вломился въ кружокъ танцующихъ, гд, около мужа, стояла блдная Самилла, и не смла поднять глазъ на принца.

Принцъ, видя, что пьяный падаетъ, быстро вышелъ изъ толпы. Все пришло въ безпорядокъ, вс выходили или толкались.

Въ эту минуту въ бальную залу ворвался страшный крикъ: разбой, убійство!— Это? кого?— Я ничего не знаю — старый генералъ…

— Быть не можетъ!.. ужасное злодяніе!.. такъ гудло до зал изъ конца въ конецъ и вс присутствующіе безпорядочною толпою вошли въ двери.

Едва заслышала Антонія эти крики, какъ какое-то предчувствіе кольнуло ее въ сердце, что-то говорило ей, что этотъ случай будетъ имть роковое вліяніе на бгство Мюнцера, который сегодня въ десять часовъ долженъ былъ оставить свое убжище въ башн. И точно, не успла она, вмст съ другими, достигнуть комнаты убитаго, какъ слухъ ея поразили слова: я видлъ, какъ они побжали по направленію въ деревн, надо за ними послать погоню.

Покорствуя мгновенному ршенію, Антонія бросилась, какъ была, въ паркъ, мстность была ей хорошо знакома и она прямо направилась въ маленькой калитк на конц парка, она знала, что этою калиткою всегда ближе пройдти къ тому мсту, гд Мюнцеръ долженъ былъ ссть въ карету. Но, въ своемъ волненій, она не замчала, что кто-то слдитъ за нею по пятамъ, укрываясь за кустами и деревьями. Вотъ она достигла своей калитки, Вотъ она идетъ узкою тропинкою, извивающеюся на окраин рва, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя она уже видитъ остановившуюся карету, но боится крикнуть, изъ опасенія, чтобы ее не поняли ошибочно и не надлали глупостей, въ эту минуту изъ-подъ тни дерева отдляется какая-то человческая фигура и идетъ въ ней на встрчу — это самъ Мюнцеръ. Она кидается къ нему на грудь, она хочетъ сказать ему, чтобы онъ спасался, не теряя ни минуты, но языкъ не повинуется ей, и она только молча можетъ отталкивать его отъ себя, онъ прощается съ нею, онъ клянется свято исполнить ея волю, но говоритъ, что никакой долгъ, никакая сила не помшаютъ ему любить ее. А она все тревожне и тревожне отталкиваетъ его отъ себя и, наконецъ,’сдлавъ надъ собою неимоврное усиліе, выговариваетъ: бги, Бернгардъ.

Но въ эту минуту человкъ, слдившій за нею съ самаго парка, кидается на Мюнцера и вонзаетъ ему шпагу въ грудь, Антонія узнаетъ полковника фонь-Гогенштейна, вынимаетъ изъ-за лифа острый кинжалъ я ранитъ его, полковникъ шатается и съ ярымъ проклятіемъ замахивается на нее рукояткой своей шпаги, переломившейся отъ перваго удара: но въ эту самую минуту дв могучія руки хватаютъ его за горло, бросаютъ на землю и волокутъ ко рву.

Антонія склонилась надъ Мюнцеромъ, она не видитъ, не слышитъ ничего, что творится вокругъ нея, она видитъ только лицо любимаго человка, покрывающееся смертельною блдностью, слышитъ только дыханіе, которое становится все тише и тише.

Вольфгангъ, подоспвшій вслдъ за Каіусомъ на мсто кровавой драмы, хочетъ поднять Мюнцера, но у раненаго кровь хлынула горломъ, онъ можетъ только съ трудомъ проговорить: къ ней везите меня, въ ней! Въ эту минуту подходитъ Каіусъ и говоритъ Вольфгангу, чтобы онъ выше держалъ верхнюю часть туловища, при этомъ голосъ его звучитъ нсколько грубе и глуше обыкновеннаго, но онъ спокоенъ и вы не разглядите что у него на рукахъ, которыя онъ утираетъ платкомъ: вода или кровь? Раненаго переносятъ въ карету, Вольфгангъ и Антонія садятся съ нимъ, Каіусъ вскакиваетъ къ Рюхелю на козлы, беретъ возжи и погоняетъ лошадей. Карета направляется прямо въ Кирхговъ и останавливается у пасторскаго дома, ворота котораго отпираетъ самъ Амброзіусъ.

Клерхенъ бросается въ карет, но Волйфганъ останавливаетъ ее и говоритъ ей то, что она неизбжно должна узнать. Клерхенъ испускаетъ страшный крикъ и шатается, но черезъ минуту она снова собирается съ силами и идетъ за Мюнцеромъ, котораго переносятъ въ домъ и кладутъ на диванъ Амброзіуса, она бросается передъ нимъ на колни и безъ слезъ глядитъ на это помертввшее лицо. Онъ поднимаетъ на нее усталыя вки, силится улыбнуться и съ улыбкою испускаетъ духъ. Жалобный стонъ вырывается изъ груди Клерхенъ и она почти безъ чувствъ падаетъ на трупъ любимаго человка, Антонія неподвижно стоитъ у изголовья,— на нее страшно глядть. Она обращаетъ на Вольфганга потухшій неподвижный взглядъ и говоритъ ему:— а я было все хотла поправить.

Въ эту минуту Каіусъ входитъ въ комнату и говоритъ: — Я слышалъ свистокъ, черезъ десять минутъ пароходъ будетъ здсь, намъ нужно пять минутъ, чтобы добжать до берега, спшите же, здсь ваше присутствіе уже не нужно.

ЭПИЛОГЪ.

На второе лто посл всхъ этихъ событій, въ жаркій іюльскій день три человка осматривали неоконченную постройку, возвышавшуюся на уступ горы въ одной изъ самыхъ живописныхъ мстностей Швейцаріи. Старшій изъ этихъ господъ, бодрый мужчина лтъ пятидесяти, съ умнымъ, красивымъ лицомъ, шелъ подъ руку съ младшимъ изъ своихъ товарищей и внимательно выслушивалъ все, что тотъ сообщалъ ему о ход постройки, третій спутникъ, черноглазый, кудрявый молодецъ, видимо главный надсмотрщикъ, шелъ рядомъ и принималъ похвалы пожилого господина, какъ подобающую дань.

— Хорошо, очень хорошо, говорилъ пожилой господинъ,— оба вы молодцы, хоть куда, этакъ мы къ зим, пожалуй, и до крыши доберемся, что превзойдетъ мои самыя блестящія ожиданія.

— Если я вамъ, господа, больше не нуженъ, то позвольте мн идти къ рабочимъ, я еще не свелъ счеты съ каменьщиками.

— Ступайте себ съ Богомъ, проговорилъ пожилой господинъ.

Надсмотрщикъ приложилъ по военному руку къ козырьку и удалился.

— А славный малый этотъ Рюхель, замтилъ пожилой господинъ своему спутнику:— спокоенъ, расторопенъ, честенъ… да, не житье этакимъ людямъ въ вашей стран, вотъ и вы тоже, на мое счастье, оказались у себя въ отечеств лишнимъ человкомъ, а то что сталъ бы я здсь безъ васъ длать?

— Однако, обходились же вы до сихъ поръ безъ меня, проговорилъ Вольфгангъ.

— Да, поневол обходился, потому что не находилъ человка, который умлъ бы понять мои идеи, но пора, пора было мн найдти помощника, пока мы молоды, намъ кажется, что мы все съумемъ сдлать одни, но, по мр того, какъ старешься, все глубже и глубже убждаешься, что мы можемъ быть сильны только въ союз съ другими. Вотъ почему тоже я такъ дорожу содйствіемъ вашего дяди, онъ положительно геній въ дл народнаго хозяйства, и я убжденъ, что на течахъ этого человка лежитъ отчасти будущность не только Германіи, но и всей Европы. Съ своей стороны, я почитаю себя счастливымъ, что могъ удружить этому человку единственной вещью, которой ему не доставало — капиталомъ.

Герръ фонъ-Дегенфельдъ съ довольнымъ видомъ потеръ себ руки и поглядлъ на высокія подмостки, на которыхъ еще виднлись рабочіе.

— Работа какъ подвигается! проговорилъ онъ.— Воображаю, что здсь будетъ на будущій годъ. Больные стекутся сюда со всхъ странъ свта, гд вы найдете столько условій, благопріятствующихъ возстановленію здоровья?— Теплый климатъ, чистый воздухъ, очаровательная природа.

Но молодой человкъ не слыхалъ послднихъ словъ своего спутника, все вниманіе его было поглощено небольшимъ обществомъ, шедшимъ въ эту самую минуту къ нимъ на встрчу. Впереди шелъ Петръ Шмицъ и велъ подъ руку Оттилію, за ними слдовали докторъ Гольмъ и тетушка Белла. Оттилія какъ только завидла мужа, выпустила руку дяди и подошла къ мужу.

— Гедда спитъ превосходно, проговорила она,— щечки у нея такія розовенькія, она смотритъ настоящимъ ангеломъ.

Петръ Шмицъ пошелъ съ герромъ Дегенфельдомъ, тетушка Белла осталась съ докторомъ Гольмомъ, но взглядъ ея не могъ оторваться отъ молодой четы.

— И какъ подумаю, что я ихъ больше не увижу! проговорила она сквозь слезы.

— Охота вамъ завтра узжать! замтилъ докторъ Гольмъ.— Оставались бы здсь, а то вы у насъ совсмъ стоскуетесь по малютк, которую няньчили цлыхъ два мсяца. Право, оставайтесь.

— Ни за что, отвчала тетушка Белла ршительнымъ тономъ.— Оттиліи я больше не нужна,— третій человкъ между молодыми мужемъ и женою всегда лишній. Да и могла ли бы я здсь спокойно оставаться, зная, что вы съ Петромъ садитесь себ за столъ одни-одинешеньки и что вы сами должны накладывать себ кушанье, чего Петръ совсмъ не уметъ длать, и что супъ у васъ пересоленъ, чего вы, Гольмъ, терпть не можете? Нтъ, нтъ, объ этомъ нечего и думать.

И тетушка Белла залилась слезами.

— Мужайтесь, тетушка Белла! нельзя же служить двухъ господамъ. Ваша правда, вы намъ ршительно необходимы, ухъ про себя я и не говорю, но Петру просто не прожить безъ васъ ни одного дня.

— Это онъ самъ говорилъ вамъ? спросила тетушка Белла и глаза ея снова наполнились слезами.

— Эй, господа! куда же мы направимъ сегодня прогулку? окликнулъ Дегенфельдъ все общество.

— Да думаю, что на вершину горы, для боле дальней прогулки слишкомъ поздно, замтилъ Вольфгангъ.

Тихая, торжественная красота времени и мста совершенно соотвтствовала настроенію честныхъ и добрыхъ людей, коротавшихъ этотъ послдній вечеръ вмст наканун долгой разлуки. Мысли ихъ невольно обращались къ прошлому, то, что было печальнаго въ этихъ воспоминаніяхъ, давно успло утратить свою горечь. Герръ фонъ-Дегенфельдъ разсказывалъ про своего брата, вспоминали о Мюнцер, вспоминали и Антонію, тло которой уже цлый годъ покоилось въ земл, и которой сама тетушка Белла отдавала теперь полную справедливость, вспоминали Клерхенъ, которой Антонія завщала все свое состояніе, и дочку ея Эллу, начинавшую все боле и боле походить на отца, вспоминали мрачнаго Каіуса, который, посл происшествій той ужасной ночи, бжалъ въ Америку и могъ такимъ образомъ считаться умершихъ для знавшихъ его въ Европ, вспоминали бдняка Бальтазара, мечтавшаго спасти распадающійся міръ своею филантропіей, вспоминали и все то странное время, которое такъ глубоко взволновало народную жизнь и выкинуло со дна ея много тины, но за то и не одну драгоцнную жемчужину.

КОНЕЦЪ.

ДВА ПОКОЛНІЯ.РОМАНЪ.

Фридриха Шпильгагена.

ЧАСТЬ I.I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

ЧАСТЬ II.I

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XIX.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXX.

ЭПИЛОГЪ.

Читайте также:

ДВА ПОКОЛНІЯ.
РОМАНЪ.

ЧАСТЬ I.
I.

ЧАСТЬ II.
I