Душа Метерлинка
Душа Метерлинка
I
I
II
II
III
III
К. Чуковский
Душа Метерлинка, Чуковский Корней Иванович, Год: 1914
Время на прочтение: 5 минут(ы)
— Кто бы мог думать, что бельгийцы такие герои!
— А разве вы не читали Метерлинка?
— Да, но будут ли они победителями?
— Еще бы! Ведь они — народ Метерлинка! Метерлинк и Верхарн — недаром эти два величайших современных поэта созданы бельгийским народом. Если поэзия и вправду — порождение народного духа, воплощение национальной стихии, то, читая Метерлинка и Верхарна, мы должны были давно уже знать, что Бельгия — отчизна героев. Мы не смеем теперь изумляться: ‘Ах, какой приятный сюрприз! Вот так молодцы эти бельгийцы! Кто бы мог раньше предвидеть?’ — нам были явлены внятные знамения, даны великие предвещания, пророчества, и если мы их не поняли, это была наша вина.
Мне ничего неизвестно о нынешней Индии, но я читаю Рабиндраната Тагора — маленькую книжку стихов, — и говорю: ‘Это все еще великий народ’. Или вы думаете, это пустяк, маленькая книжка стихов! Она — свидетельство о веках и веках творческой работы народа. Для того чтобы создать эту книжку, нужно было столько героев и гениев, столько мощных величавых поколений.
Народ Верхарна! Не напрасно вещий
Тебя прославил: жив твой мощный дух!
Он молнией в дыму сражений блещет,
Он в громе пушек нам вещает вслух.
Нам не забыть, как ты в любимом Льеже
Свою свободу гордо ограждал.
Твои сыны, как в славном прошлом, — те же:
Поэт дал клятвы, ты их оправдал.
Есть круговая порука между народом и гением. Народ оправдывает вещания поэта. Но Верхарн мало известен в Европе. И потому удивительно ли, что в наши огненные, страшные дни, когда человечество забыло о книгах и помнит только о штыках, пулеметах, единственный поэт не забыт, и этот поэт Метерлинк! В нем хочет видеть весь мир воплощение изумительной Бельгии, Франция избирает его в свою Академию бессмертных, англичане приветствуют его, как Гарибальди, газеты и журналы всего мира так много теперь пишут о нем, что подумаешь: он — полководец.
О нем теперь в Америке, в Англии появляются целые книги, и об одной такой книге хочется здесь рассказать.
Книга напечатана в Лондоне и называется так: ‘Maurice [Maeterlinck]. A Critical Study by Una Taylor’, т.е. ‘Морис Метерлинк. Критическое исследование г-жи Уны Тэйлор’.
‘Разве мы не похожи на человека, потерявшего глаза в раннем детстве? Когда-то он видел несметные явления жизни, видел солнце, море, леса. Теперь эти чудеса навсегда сохранились в его существе’, — но он о них почти позабыл. Все эти люди позабыли о них, за исключением трех-четырех, и в числе этих трех-четырех — Метерлинк. Он не говорит ни о чем, только об этих явлениях. Спросите у него: который час? — он величественно ответит вам: вечность. Поведите его в самую обыкновенную комнату, где пять или шесть человек говорят о дождливой погоде, он скажет: здесь премудрость и тайна! За этим ничтожным разговором шесть человеческих душ ведут такую вещую беседу, к которой ни один человеческий ум не может приблизиться без содрогания!
Вот одно из его давних признаний:
‘Когда я спрашиваю у встречной крестьянки дорогу, я сужу о ней так же глубоко, как если бы я спросил у нее о жизни своей матери, и душа ее говорит со мной так же интимно, как говорила бы душа моей невесты. Прежде чем ответить, она поднялась до величайших тайн’.
Он чувствует, что в каждой ничтожной пылинке есть тайна, вечность и чудо, и как ему чужды те, кто не ведает таких ощущений. В его трагедии ‘Непрошеная гостья’ все чувствуют мистическое приближение смерти, один только не чувствует — брат умирающей, и этой нечуткости к мистическому Метерлинк ему не может простить. Когда он хочет прославить женщин, он говорит о них:
‘Они ближе других к бесконечному. Их корни глубже, чем наши, погружены в беспредельное. Они, единственные, сберегли на земле чувство тайны!’ — и это величайшая хвала, которую он может воздать им.
Близость к бесконечному — критерий, которым он измеряет все души. И это мистическое чувство сверхсущностей так глубоко внедрилось в него, что, о чем бы он ни говорил, о пчеле или цветке, вы видите, как уходят от них перспективы в какие-то беспредельные дали. Стоит любому предмету попасть на страницы к Метерлинку, как этот предмет обретает печать каких-то иных миров. В ‘Пелеасе и Мелисанде’ служанки перекликаются через закрытые двери с привратниками: ‘Мы пришли мыть полы, дверь и крыльцо. Отоприте же! Отоприте же!’ А вы чувствуете, что они говорят о судьбах мироздания, о вечности, о жизни и смерти, и это-то веяние тайны, это касание миров иных придает всем метерлинковским образам такую грандиозную значительность.
Все остальное — детали. Это совершенная случайность, что он оказался талантом, изящным и вкрадчивым лириком, главное, что он тайновидец первосущностей, первооснов бытия!
Это свойство редчайшее и дается природой немногим. Можно быть великим поэтом и совершенно не обладать этим даром. Грибоедов, Некрасов, Барбье, Томас Мур, Шевченко, Роберт Бернс были большие поэты, но к ним ни разу не снизошло это чувство. А Рюнсбрек Удивительный или американец Уот Уитмэн только им одним и питались и претворили его в великие книги, хотя были совсем не писатели, без всяких литературных талантов.
Когда же природа расщедрится и в какой-то изумительный миг, — однажды в течение столетий, — одарит одного человека обоими своими дарами: даром тайновидения и поэтической мощью, — является среди нас Метерлинк.
Увидев в английских газетах объявление об этой книге, я поспешил ее выписать, и теперь передо мною объемистый том, разделенный на десять отделов.
В первом отделе изучается тщательно лирика бельгийского писателя, во втором — его драма ‘Принцесса Малэн’, в третьем — его любовные драмы, в четвертом — его драмы о смерти, в пятом — его драма ‘Монна Ванна’, но где же он сам, Метерлинк?
Его нет, он забыт совершенно. В книге о Метерлинке нет одного: Метерлинка! Душа не яблоко, ее не разрежешь, а г-жа Уна Тэйлор разрезала душу поэта на такие мельчайшие ломтики, что, как я ни стараюсь их собрать, они снова распадаются врозь.
Национальные черты его творчества даже не упомянуты критиком. Критик дошел до того, что все книги, изданные в Брюсселе, называет французскими изданиями (стр. 197). Бельгии он не упоминает совсем. Казалось бы, первейший его долг указать ту почву, на которой создался поэт, те корни, коими он с почвою связан, но для этого у г-жи Уны Тэйлор не нашлось ни единого слова.
Как произошло это чудо, что молчаливый, широкоплечий фламандец, с такой буржуазной наружностью, спортсмен, велосипедист, пчеловод, вдруг обрел неизреченные глаголы, стал вещим мудрецом, тайновидцем и создал грандиозные трагедии, полные неизъяснимого ужаса, пред которым весь terror antiquus — ничто, — критик объяснять не берется.
Вообще г-жа Уна Тэйлор не видит лица Метерлинка, не чувствует души его души и даже не пытается почувствовать. Ее книга — гимназическое сочинение, ‘разбор произведений Метерлинка’, и я первый готов ей поставить пятерку за прилежание и тщательность. Она ученица старательная: подробно излагает своими словами каждое творение поэта, которое и без нее нам известно, и при этом — неизвестно зачем — цитирует то отцов церкви, то германских романтиков, то народные бретонские легенды, то сказания вогезских крестьян с великолепной эрудицией шестиклассницы, и за одно только я сбавил бы ей балл: за неестественный, напыщенный слог, который так не идет к Метерлинку.
Язык Метерлинка самый наивный, простой, а г-жа Уна Тэйлор — без завитушек ни шагу. Этим она не только не помогает нам воспринять и понять Метерлинка, но, напротив, заслоняет от нас его образ.
После прочтения книги я гораздо меньше знаком с Метерлинком, чем раньше. Его облик стал ускользать от меня, и, чтобы не утратить его окончательно, я откладываю эту книгу подальше. Какой однако у нее переплет! Какая вся она нарядная, милая! Как должно быть совестно автору видеть свои бедные мысли в такой великолепной оправе!
В чем же главное естество Метерлинка?
Отбросим все второстепенное, лишнее, постараемся найти в нем ту черту, без которой Метерлинк — не Метерлинк.
Эта черта — ощущение тайны. Он не забывает ни на миг, что мы окружены бесконечностью. Только сверхсущности для него любопытны, лишь непознаваемое он хотел бы познать, лишь неизреченное хотел бы он высказать.
Остальное для него — вздор, пустяки. Все наши житейские слова и дела, наши биржи, рестораны, газеты. Важно лишь одно: бесконечность, остальное недостойно наших душ.
‘По существу своему мы таинственны, все же нам известное не любопытно’, — говорит он в одной ранней статье.
Ощущение тайны и чуда — единственное его ощущение. Надменно, свысока, не без презрения взирает он на сутолоку жизни и не проклинает ее лишь потому, что и в ней чувствует чудо и тайну. Юноша Лермонтов в гениальных стихах рассказал нам о душе человека, которая еще до рождения жила в небесах и слышала пение ангела:
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.
И вот она явилась на землю, живет среди людей, в суете, но в минуты просветления вспоминает мелодию ангельской песни:
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Это, несомненно, была душа Метерлинка. Ему тоже скучны наши здешние, земные потрясения. Творить — для него значит вспоминать о какой-то прежней, беспредельной, довременной жизни, когда между вечностью и ним не было никаких преград.
Источник текста: журнал ‘Нива’, No 52 / 1914 г.