ДРЕВНЙШАЯ ПОВСТЬ ВЪ МІР.
ДРЕВНЙШАЯ ПОВСТЬ ВЪ МІР.
(Древне-египетскій папирусъ.)
‘РОМАНЪ ДВУХЪ БРАТЬЕВЪ’.
‘РОМАНЪ ДВУХЪ БРАТЬЕВЪ’.
——
——
——
Влад. Стасовъ.
‘Встникъ Европы’, No 10, 1868
Древнейшая повесть в мире, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1868
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Я хочу передать здсь нашей публик одно литературное произведеніе глубочайшей древности, которое извстно всей Европ уже лтъ 15-ть, но съ которымъ, къ удивленію, никто до сихъ поръ не познакомилъ на русскомъ язык. А между тмъ, намъ кажется, не слдуетъ его игнорировать: о немъ было писано уже не мало, и оно послужило къ уничтоженію одного очень страннаго мннія, пущеннаго въ ходъ уже довольно давно и съ тхъ поръ всюду повторяемаго.
Правда, это странное мнніе касается такого предмета, до котораго намъ рдко случается дотрогиваться: дло идетъ о литератур и поэзіи одного изъ древнйшихъ народовъ міра. Но это соображеніе не можетъ, не должно останавливать насъ. Равнодушіе къ важнымъ историческимъ вопросамъ изъ жизни того или другого народа, которое основывалось-бы только на томъ, что этотъ народъ отдленъ отъ насъ и нашего времени длинными столтіями, было-бы не что иное, какъ замаскированное равнодушіе къ исторіи вообще. Кому дороги не одни только событія настоящей минуты, кому доступны интересы исторіи, какъ и всякаго вообще разумнаго знанія, тотъ не оттолкнетъ отъ себя съ постыдною апатіею разсмотрніе фактовъ изъ жизни извстныхъ народовъ подъ тмъ только предлогомъ, что эти народы жили не 40 лтъ, а 40 столтій тому назадъ. Судьбы человчества везд одинаково достойны нашего вниманія, одинаково призываютъ къ себ нашъ умъ, на всхъ стадіумахъ своего развитія.
Историческіе учебники воспитали множество предшествующихъ намъ поколній въ мысли, что у древняго Египта не было никогда ни литературы, ни поэзіи. Что за странность! неужели, въ самомъ дл, впродолженіе долгихъ столтій, существовалъ такой народъ, неужели когда-то жили такіе, слдовавшіе одни за другими милліоны людей, въ которыхъ никогда не говорило поэтическое чувство, которые отъ-роду не находили надобности выражать, посредствомъ слова (а значитъ и письма), душевныя свои движенія, радость и горе, свои порывы, обожанія и надежды, и которые никогда не возвысили рчь свою до степени художественнаго произведенія? Неужели и въ самомъ дл были когда-то на свт такіе люди? И какъ же этому врить, когда тотъ самый народъ, про который разсказываются такія невроятныя чудеса, обладалъ многообразнымъ творчествомъ, имлъ истинно-художественныя наклонности и покрылъ свою страну безчисленными памятниками совершенно оригинальной архитектуры, скульптуры и живописи! Или быть можетъ мы обязаны представлять себ, что бываютъ такіе народы, что производятъ на свтъ великолпные памятники этихъ трехъ искусствъ, а сами въ это время могутъ оставаться совершенно чужды всякой литератур и поэзіи?
Удивительное предположеніе для всякаго, кто хоть сколько-нибудь задумывался надъ вопросомъ, что такое поэзія и художества, и кто дошелъ уже до сознанія, что вс искусства суть не что иное, какъ различныя формы, въ которыхъ проявляется художественное настроеніе народовъ, и что гд это настроеніе выразилось въ формахъ пластическихъ, тамъ оно не могло не выразиться еще гораздо раньше въ формахъ словесныхъ, какъ боле простыхъ, малосложныхъ и общедоступныхъ.
Но что же было длать съ Египтомъ, когда храмовъ, статуй и картинъ его было передъ глазами у каждаго такъ много, а литературныхъ произведеній — ни одного.
Казалось-бы, отвтъ на это простой. Мы имли только право сказать: мы не знаемъ литературы Египта, потому что до насъ не дошло ея памятниковъ — мало ли чего еще не дошло до насъ отъ временъ древности! Но никакъ еще не можемъ сказать, чтобъ этой литературы никогда не бывало. Есть тысячи вещей, которыхъ мы не знаемъ, и которыхъ, быть можетъ, никогда не узнаемъ, и все-таки изъ этого еще ничего другого не выходитъ, кром того, что мы должны признаваться въ своемъ невдніи, въ недостаточности научныхъ средствъ, научнаго матеріала, намъ доступнаго — вотъ и все.
Но нашлось слишкомъ много такихъ людей, которые не захотли довольствоваться такимъ простымъ отвтомъ въ виду загадки, представляемой намъ Египтомъ. Еще до самаго послдняго времени, въ европейской наук господствовалъ обычай вс проблы знанія наполнять собственными соображеніями, и тамъ, гд недостаетъ точныхъ и положительныхъ фактовъ, ставить на мсто ихъ — мало того, что предположеніе того или другого рода, но еще и философскія, пользовавшіяся прежде большимъ довріемъ, доказательства, почему именно совершился или существовалъ такой-то и такой-то фактъ (намъ вовсе неизвстный).
Такъ поступали въ прежнее время во всхъ отрасляхъ знанія, начиная отъ самыхъ высшихъ и кончая самыми низшими. Само собою разумется, что исторія представляла въ этомъ отношеніи старинному доктринерству особенно богатое поприще, и здсь уже не только прежнія ‘философіи исторіи,’ но и вс простыя изложенія исторіи наполнены были множествомъ такихъ вещей, которыя не имли ничего общаго съ дйствительнымъ, положительнымъ знаніемъ.
Такъ случилось и съ поэзіей и литературой древняго Египта. Множество писателей, людей самыхъ компетентныхъ и свдущихъ, ршили въ своей голов, что намъ неизвстно никакихъ остатковъ ея, значитъ ея не было, и такой приговоръ былъ пущенъ на весь міръ.
Одинъ изъ основательнйшихъ спеціалистовъ прежняго времени, оріенталистъ Пейронъ, спеціально занимавшійся коптскимъ языкомъ, т. е. тмъ языкомъ, который считается уцлвшимъ обломкомъ и наслдникомъ древне-египетскаго языка, говорилъ въ 1839 году историку Раумеру, въ Рим, что у египетскаго языка такая математическая правильность и деревянность, что онъ, оріенталистъ, и представить себ не можетъ, чтобъ въ древнемъ Египт могла когда-нибудь существовать поэтическая и историческая литература, въ высшемъ смысл {Raumer, Italien. Berlin, 1840. II, 124.}. И Раумеръ вполн врилъ этому приговору, конечно, какъ и вс. Еще бы не врить оріенталисту, ученому спеціалисту!
Знаменитый историкъ всеобщей литературы, Розенкранцъ, тоже авторитетъ немаловажный, писалъ въ своемъ полнйшемъ сочиненіи, что у египтянъ не было литературы, и именно потому, что они постоянно жили въ слишкомъ большомъ непосредственномъ напряженіи, а оно мшало имъ углубляться внутрь себя, тогда какъ поэзія именно этого-то и требуетъ. У египтянъ не было никакого эпоса, потому что они очень рано выработали себ историческій смыслъ, который и закрпился вполн въ произведеніяхъ архитектуры и скульптуры, а въ гіероглифахъ утвердилъ свои воспоминанія съ прочностью лтописи {Hosenkrantz,Die Poesie und ihre Geschichte. Knigsherg. 1855, 121—128.}.
Не мене извстный и общераспространенный писатель, историкъ Веберъ, говорилъ въ своей всеобщей исторіи, что у египтянъ, точно также какъ у китайцевъ, нтъ силы миическаго творчества, всегда служащаго основой эпической и драматической поэзіи, и поэтому у нихъ только и была что лирика, да и та собственно религіознаго характера {Weber, Allgem. Weltgeschichte. Leipzig, 1857, I, 183.}. Это уже былъ шагъ впередъ: у египтянъ признавалась по крайней мр хоть лирика (ее начинали открывать въ разныхъ воззваніяхъ и обращеніяхъ къ божеству, гіероглифическихъ надписяхъ, но главное обвиненіе продолжало все-таки тяготть надъ бдными египтянами.
Вотъ нсколько примровъ того, что проповдывали о египетской поэзіи оріенталисты, историки и историки литературы. Отъ нихъ не отставали конечно и историки искусства, и едва ли не самый знаменитый между ними въ послднее время, Шназе говоритъ въ своей общей исторіи искусствъ, что намъ нечего ни удивляться, ни сожалть о томъ, что до насъ дошло такъ мало египетскихъ сочиненій: уже самый языкъ этого народа былъ такой несовершенный, что указываетъ на недостатокъ литературныхъ способностей, и притомъ древніе писатели сообщаютъ намъ, что поэзія вовсе не процвтала въ древнемъ Египт {Schnaase, Geschichte der bildenden Knste. Dsseldorf, 1848, I.}.
Вотъ сколькими разнообразными путями, вотъ со сколькихъ разнообразныхъ каедръ входило въ европейское сознаніе — убжденіе въ отсутствіи литературы и поэзіи въ Египт, вмст съ полнйшимъ убжденіемъ, что иначе никогда и быть не могло. Само собою разумется, мелкіе профессора и учебники на вс лады повторяли то, что было высказано боле крупными учеными, и такимъ-то образомъ это убжденіе заложилось везд прочно и несокрушимо.
Вдругъ появились на свтъ факты, которые сдунули вонъ, словно какіе-нибудь карточные домики, основательнйшіе и неопровержимйшіе доводы ученыхъ, и дали узнать совершенно противное тому, чему учили юношей и взрослыхъ.
Послдователи Шамполліона, продолжая работать съ тою же энергіею и необходимою жаждою знанія, какъ и ихъ геніальный учитель, стали наконецъ свободно читать рукописи гіератическаго (т. е. курсивнаго, бглаго) письма, и вдругъ открыли цлую литературу древне-египетскую, заключенную въ рукописяхъ этого письма, обогатившихъ, въ теченіи послднихъ десятилтій, египетскія собранія главнйшихъ столицъ Европы. Самыя значительныя сокровища оказались, разумется — у англичанъ, въ коллекціяхъ Британскаго Музея. Въ гіератическихъ рукописяхъ нашлись вдругъ и оды фараонамъ и разнымъ знатнымъ лицамъ ихъ двора, и путешествія, и письма, и разсказы, и трактаты въ вид разговоровъ, наконецъ и повсти и легенды волшебнаго характера. Узнали, что у египетской литературы была своя эпоха высшаго блеска и процвтанія, и она относится ко времени фараона Рамзеса II (Сезостриса грековъ) и ближайшихъ его преемниковъ, т. е. ко времени XIX царской династіи, современной Моисею (XIV столтіе до Р. Хр.). Узнали, что при этомъ Рамзес II, царствовавшемъ цлыхъ 60 лтъ, существовала цлая коллекція грамотевъ, писателей и переписчиковъ, у которыхъ былъ даже особый начальникъ или староста, какеву или кагабу, онъ же былъ и библіотекарь царскій съ титломъ ‘грамотя двойного свтлаго дома его величества’. Тутъ же узнали, что званіе грамотя или писателя стояло въ Египт такъ высоко, что съ нимъ не могло равняться никакое другое званіе: одна египетская рукопись содержитъ очень пространный и интересный разговоръ отца съ сыномъ, отецъ хочетъ пустить сына въ люди, и на разставаньи даетъ ему наставленія, какъ и чмъ ему лучше было бы заняться, для этого, онъ перебираетъ одно за другимъ вс состоянія или занятія въ Египт, въ очень поэтическихъ картинахъ, разсказываетъ ихъ выгоды и невыгоды, значенія и совершенства, и, наконецъ, приходитъ къ тому заключенію, что нтъ на свт выше званія писателя {Revue archologique, 1860: Goodwin, Sur les papyrus hiratiques, 223—234, 1852: Roug, Notice sur un papyrus gyptien, 385—386.}.
Одно изъ примчательнйшихъ сочиненій, открытыхъ теперь на страницахъ древне-египетскихъ папирусовъ — это чудесная эпическая поэма, сочиненная однимъ знаменитымъ египетскимъ грамотемъ или писателемъ, II, и разсказывающая знаменитый военный подвигъ фараона Рамзеса II. Разъ этотъ фараонъ воевалъ съ какимъ-то семитическимъ народомъ, вроятно пришельцемъ изъ Аравіи. Вдругъ къ нему въ лагерь являются два шпіона, подкупленные непріятелемъ, и, притворившись людьми преданными, разсказываютъ царю, что непріятель слабъ и малочисленъ, что вотъ теперь самое время напасть на него. Фараонъ попадается въ ловушку, и, посовтовавшись со своими военачальниками, которые также даютъ себя обморочить, беретъ небольшой отрядъ и идетъ на непріятеля. Тутъ вдругъ оказывается истина. Египетскій отрядъ обращается въ бгство, но самъ фараонъ, превосходящій всхъ подданныхъ своихъ силой и непобдимымъ мужествомъ, схватываетъ копье и саблю свою, и, покрытый золотыми латами, одинъ бросается на непріятеля. Легко понять, что должно дальше слдовать въ поэм египетскаго придворнаго поэта: само собою разумется, что великій Рамзесъ одинъ всхъ побиваетъ и возвращается торжествующій. Это сочиненіе Пентаура такъ понравилось фараону, что онъ веллъ награвировать его цликомъ, на наружныхъ стнахъ нсколькихъ знаменитйшихъ храмовъ (въ Ибсамбул и ивахъ),— эти надписи уцлли до сихъ поръ, и вотъ теперь, въ то время, какъ одни современные египтологи (Шамполліонъ и Лепсіусъ) читали ее на стнахъ Египта написанную гіероглифами, другіе (Руже) читали ее на лондонскомъ папирус, написанную гіератическимъ почеркомъ {Revue archologique, 1858, Chabas: Traduction et analyse de l’inscription hiroglyphique d’Ibsamboul, 575—588.}. И дйствительно, надо признаться, поэма эта стоила своей древне-египетской славы: она заключаетъ въ себ не только казенное, придворное прославленіе царя, но еще наполнено дйствительно поэтическими красотами. Разговоры, описанія, лирическое воззваніе Рамзеса II къ солнцу — все это носитъ на себ печать таланта и глубокой художественности, и самымъ яркимъ образомъ противорчитъ прежнимъ соображеніямъ ученыхъ, почему именно древній Египетъ не имлъ и не могъ имть поэзіи, особенно эпической.
Но едва ли не самая интересная изъ египетскихъ рукописей, прочитанныхъ въ послднее время — это рукопись, также принадлежавшая британскому музею и купленная ею въ 1857 году отъ леди д’Орбиней. Эта дама, купивъ эту рукопись гд-то въ Италіи, еще въ 1852 году привозила ее въ Парижъ, и тутъ извстный егинтологъ, виконтъ Ружё (консерваторъ египетскаго собранія въ Лувр), разобралъ почти весь папирусъ и тотчасъ же напечаталъ извлеченіе изъ него въ ‘Revue archologique’ 1853 г.
Разобранное виконтомъ Руже оказалось повстью, которую французскіе египтологи тутъ-же прозвали: ‘Le roman des deux fr er es‘. Открытіе было столь неожиданно, столь ново, столь важно, что множество ученыхъ (кром русскихъ, въ числ которыхъ никогда еще не было египтологовъ) занялись новымъ папирусомъ. Трактаты о немъ появились на языкахъ: французскомъ, нмецкомъ, англійскомъ, и получили еще новую энергію съ тхъ поръ, какъ управленіе британскаго музея, никогда не жалющее денегъ на значительныя научныя предпріятія, издало въ 1860 году этотъ папирусъ въ вид великолпнаго факсимиле {Select pаpiri of the hieratic character from the collection of the Britich Museum. London, 1860, fо. Предисловіе, гд подробно излагается содержаніе повсти о братьяхъ, составлено консерваторомъ британскаго музея, египтологомъ Бирчемъ. Экземпляръ этого великолпнаго изданія находится въ импер. Публ. Библіотек въ С.-Петербург.}. Это изданіе имло значительнйшимъ результатомъ то, что одинъ изъ значительнйшихъ современныхъ египтологовъ, берлинскій профессоръ Бругшъ наконецъ сдлалъ полный переводъ повсти о двухъ братьяхъ и издалъ его въ 1864 г. въ своей книг: ‘Аus dem Orient‘, подъ заглавіемъ: ‘Das lteste Mrchen der Weib (древнйшая повсть на свт), названіе, которое, кажется, теперь если уже не навсегда, то на долго утвердилось за этимъ древнимъ и замчательнымъ литературнымъ созданіемъ.
Такъ какъ, кажется, пора наконецъ и намъ его узнать, то я и ршился представить здсь по возможности врный переводъ этой повсти, взявъ за основаніе нмецкій переводъ Бругша, и представивъ, въ вид разнорчій, главныя отличія, которыя я нахожу во французскомъ перевод Руже.
Было два брата, отъ одной матери и отъ одного отца. Старшаго звали Анепу, младшаго — Батау {Руже читаетъ это имя: ‘Сату’, но прибавляетъ въ примчаніи, что сомнвается въ врности своего чтенія.}. Анепу жилъ своимъ домомъ, и былъ женатъ. Младшій братъ жилъ у него словно сынъ, и тотъ давалъ ему одёжу. Онъ ходилъ за его скотомъ въ поле, а когда паханье кончалось, онъ долженъ былъ подсоблять во всякой полевой работ. Ну, и вотъ младшій братъ былъ добрый работникъ, не было другого такого во всемъ краю.
Прошло много дней, и младшій братъ все былъ при своихъ волахъ, но всегдашнему своему обычаю, и каждый вечеръ пригонялъ ихъ домой, а самъ, навьюченный разною травой, приходилъ съ поля, чтобъ дать потомъ эту траву своей скотин. Старшій братъ садился тогда со своею женой, чтобъ пость и попить, а тмъ временемъ младшій братъ оставался въ хлву при своихъ волахъ {У Руже: ‘Онъ приходилъ и садился съ братомъ и его женой, чтобъ пость и попить, а потопъ шелъ въ хлвъ, къ своимъ воламъ’.}. И вотъ, когда прояснивалась земля и брежжилъ новый день, и лампа переставала горть, онъ вставалъ раньше своего старшаго брата, и несъ хлбы въ поле, чтобъ дать ихъ работникамъ, пость въ пол. Потомъ онъ ходилъ за своими волами, и они всегда говорили ему, гд хорошая трава, и онъ слушался всего, что они говорили, и гналъ ихъ къ тому мсту, гд была хорошая трава, какую они любили {У Руже: ‘Онъ понималъ все, что они говорили, и воротись въ хлвъ, они тамъ находили т травы, которыя любили’.}. И т волы, что передъ нимъ ходили, становились отличные и сильно размножались.
Ну и вотъ пришло время пахать, и старшій братъ сказалъ ему: ‘возьмемъ-ка запряжку, надо пахать, вотъ ужъ поля выступаютъ наружу (посл наводненія), теперь хорошо ихъ пахать {У Руже: ‘Поля теперь стали лучше’.}. Неси-же въ поле смена, мы станемъ пахать’. Это онъ ему сказалъ. И младшій братъ сдлалъ все такъ, какъ ему сказалъ старшій братъ.
И когда земля прояснилась потомъ, и начался новый день, пошли они на поле со своей запряжкой, и много имъ было работы на пол, и они радовались глядя на свою работу.
Прошло много дней потомъ, они были на пол, у нихъ не хватило смени, и онъ сталъ посылать младшаго своего брата, и сказалъ ему: ‘ступай скорй, неси намъ смя съ деревни’. И младшій братъ засталъ жену своего старшаго брата на томъ, что она сидитъ и плететъ себ волосы. Тутъ онъ сказалъ ей: ‘Встань-ка, да выдай мн смя, мн надо скорй идти въ поле, братъ не веллъ замшкиваться’. Тогда она сказала ему: ‘Поди и отопри сарай, и возьми самъ, что теб надо, если я пойду, у меня, пожалуй, волосы развалятся’ {При XVIII и XIX династіяхъ, египтянки носили огромныя прически, составленныя изъ косъ и локоновъ, спускавшихся до груди.}.
Тутъ юноша пошелъ въ сарай и взялъ большую корзину {У Руже: ‘сосудъ’.}, потому-что ему хотлось снести побольше смени, и онъ нагрузилъ на себя премного пшеницы и ячменя и вышелъ вонъ. Тогда она ему сказала: ‘Сколько ты это несешь’? онъ сказалъ ей: Три мры ячменя и дв мры пшеницы, всего пять мръ — вотъ он у меня на рукахъ’. Это онъ ей сказалъ. Тогда она стала говорить и сказала: ‘Вотъ какой ты сильный! Я всегда видла, что ты молодецъ’! (въ этомъ мст папирусъ сильно попорченъ)… и сердце ея узнало его… она совсмъ ошалла отъ него, и сказала ему: ‘Поди сюда! дай-ка мы часокъ отдохнемъ на свобод. Принарядись, я дамъ теб славныя платья’ {У Руже: ‘Ты мн нравишься, и я вотъ нарочно надла самыя лучшія свои платья’. Руже полагаетъ, что слово ‘часокъ’ указываетъ на время сіесты, или обычнаго отдыха южныхъ народовъ во время сильныхъ дневныхъ жаровъ.}.
Тутъ юноша пришелъ въ гнвъ, словно пантера какая, отъ этихъ худыхъ рчей, что она ему говорила, и вотъ! она перепугалась. И онъ заговорилъ, и сказалъ ей: ‘Ты мн все равно что мать, а твой мужъ мн все равно что отецъ. Онъ старше меня, онъ мн за-мсто воспитателя. Что ты это, за грхъ такой мн сказываешь {У Руже: ‘Не могу я сдлать такого великаго грха. Скажи мн что-нибудь другое (и я сдлаю)’.}. Не говори мн больше этого, и я тоже никому не стану разсказывать, я ни единаго слова не скажу объ этомъ, ни единому человку’! И онъ нагрузилъ на себя свою ношу и ушелъ въ поле. И онъ воротился къ старшему брату, и у нихъ много было работы, и они справили свое дло.
Когда кончился день и пришелъ вечеръ, старшій братъ воротился домой. А его младшій братъ пошелъ позади своихъ воловъ, и нагрузилъ на себя всякой полевой травы, и погналъ своихъ воловъ передъ собой на ночлегъ въ ихъ хлвъ, въ деревню.
И вотъ, жена его старшаго брата очень трусила того, что наговорила. Тогда она изрзала себя ранами и прикинулась, словно дурной человкъ сдлалъ ей какое насиліе, ей хотлось сказать своему мужу: ‘Это вотъ твой младшій братъ сотворилъ надо мною насиліе’!
Но ея мужъ, но всегдашнему, воротился домой вечеромъ, и вошелъ въ домъ, и нашелъ, что его жена лежитъ, точно будто какой-нибудь злодй сдлалъ ей насиліе.
И она не подала ему, по обыкновенію, воды на руки умыться, и не зажгла лампы передъ нимъ, и домъ его стоялъ темный. А она лежала нагая.
И мужъ сказалъ ей: ‘Кто съ тобой говорилъ’? {У Руже: ‘Мужъ сказалъ: Это я съ тобою говорю’.} Встань. ‘А она отвчала’: Никто со мной не говорилъ, кром твоего младшаго брата {У Руже: ‘Не говори со мною, сказала она’.}. Когда онъ пришелъ за сменемъ, то я сидла одна, и онъ сталъ мн говорить: ‘Поди-ка сюда! Дай мы полежимъ часокъ на свобод. Наднь самыя красивыя свои платья’. Вотъ что онъ мн сказалъ. Но я его не слушала, и сказала: ‘Да ты посмотри, разв я не мать теб, разв твой старшій братъ не все равно что отецъ теб’? Вотъ что я ему говорила. А онъ перепугался и сталъ меня насильничать, чтобъ я ничего не разсказывала. Если ты его оставишь въ живыхъ, тогда я умру. Вотъ видишь! Онъ приходилъ (испорченное мсто въ папирус) — и если я снесу его худыя рчи, тогда онъ наврное такъ и сдлаетъ’.
Тогда его старшій братъ сдлался словно пантера, и наточилъ свой топоръ {У Руже: ‘Мечъ’.}, и взялъ его въ руку. И старшій братъ сталъ за дверью хлва, чтобъ убить младшаго брата, когда онъ воротится вечеромъ, и станетъ загонять скотину въ хлвъ.
Когда солнце сло {У Руже: ‘Когда легъ богъ Муи’.}, тотъ по всегдашнему обычаю воротился домой, нагруженный всякою травой полевою, и первая корова вошла въ хлвъ. Тогда она стала говорить своему пастуху: ‘Берегись старшаго своего брата, онъ стоитъ тутъ съ топоромъ, чтобъ тебя убить. Стань подальше’. И онъ выслушалъ рчь своей первой коровы. Потомъ вошла другая корова и сказала ему тоже самое. И онъ посмотрлъ подъ дверь своего хлва, и увидалъ ноги старшаго брата, что стоялъ тутъ за дверью, съ топоромъ въ рук. И онъ спустилъ свою ношу на землю, и побжалъ оттуда вонъ во всю прыть, а его братъ побжалъ за нимъ вслдъ, съ топоромъ.
И младшій братъ сталъ молиться богу солнца, Хармахису {У Руже: ‘Сталъ призывать Фру, бога обоихъ солнечныхъ поясовъ’.}, и говорилъ: ‘Господине добрый! ты вдь отличаешь правду отъ неправды’! И богъ солнца остановился и выслушалъ вс его жалобы. И богъ солнца простеръ великія воды {У Руже: ‘Сдлалъ великую рку’.} между имъ и его старшимъ братомъ, и он были полны крокодиловъ. И одинъ изъ нихъ стоялъ на одномъ берегу, а другой на другомъ.
Старшій братъ рубнулъ своею рукой два раза, но не могъ убить его. Вотъ что онъ сдлалъ. И его младшій братъ закричалъ ему съ того берега: ‘Стой тутъ, и не уходи, пока не просвтлетъ земля, а когда солнце выплыветъ, тогда я передъ нимъ откроюсь теб во всемъ, чтобъ ты узналъ правду: вдь я никогда не длалъ теб ничего дурного. Но я не останусь тамъ, гд ты стоишь теперь, я пойду на кедровую гору’.
Когда земля прояснилась и наступилъ другой день,— выплылъ наверхъ богъ солнца Хармахисъ {У Руже: ‘Фра, богъ обоихъ небесныхъ поясовъ, засіялъ’.}, и каждый изъ нихъ увидалъ другого. И юноша сталъ говорить своему старшему брату и сказалъ ему: ‘Зачмъ ты это меня преслдуешь, чтобъ понапрасну убить меня? Разв ты не слышишь, что говорятъ уста мои {У Руже: ‘Ты вдь никогда не слыхалъ ни единаго слова, сказаннаго противъ меня’.}? я твой младшій, истинный братъ, и ты былъ мн замсто отца, а твоя жена замсто матери. Ну, вотъ видишь-ли, въ тотъ разъ, что ты меня послалъ принести смя, разв твоя жена не сказала мн: ‘Поди сюда! Дай-ка мы полежимъ часокъ на свобод?!’ А теперь вотъ, она все теб перевернула на выворотъ. И онъ разсказалъ ему, какъ что происходило между имъ и его женою.
И онъ поклялся богомъ солнца, Хармахисомъ, и сказалъ: ‘Если у тебя есть намреніе понапрасну убить меня, то заткни ты себ топоръ за поясъ’. И онъ вынулъ острый ножъ и отрзалъ себ одинъ членъ тла, и бросилъ его въ воду, и рыбы пожрали его {У Руже: ‘Крокодилъ пожралъ его’.}. Тогда онъ упалъ безъ чувствъ и лежалъ словно мертвый, а душа его старшаго брата совсмъ помутилась. И онъ стоялъ, плакалъ и жаловался, и все-таки не могъ перейти на ту сторону къ своему младшему брату, крокодилы мшали.
И младшій братъ сталъ кричать ему, и говорилъ: ‘Вотъ смотри, ты задумалъ недоброе дло, и не было у тебя ничего хорошаго на ум. А я теб скажу, что теперь надо длать. Ступай къ себ домой, ходи самъ за скотомъ, я ужъ не стану больше жить тамъ, гд ты будешь, я пойду на кедровую гору {У Руже: ‘Долина акацій’.}. Но только вотъ что ты долженъ для меня сдлать, когда придешь навдаться обо мн. Знай — я долженъ разстаться со своею душой {У Руже: ‘Съ сердцемъ’.}, и я вложу ее въ головку цвтка кедроваго дерева {У Руже: ‘Въ головку цвтковъ акаціи’.}. И когда расколятъ кедровое дерево, она упадетъ на землю. Когда ты придешь отыскивать ее, то останься тутъ семь лтъ, и ищи ее, и если твоя душа вынесетъ это, ты найдешь ее. Тогда вложи ее въ сосудъ съ холодной водой {У Руже: ‘Сосудъ съ жертвоприносительною жидкостью’.}, и я снова оживу и дамъ отвтъ на вс вопросы, чтобъ ты зналъ, что дальше со мною будетъ. Пусть тоже у тебя подъ руками будетъ бутыль съ ячменнымъ питьемъ, засмоли ее, и смотри, не замшкивайся съ нею’.
И онъ пошолъ на кедровую гору, а его старшій братъ пошелъ домой, поднялъ руку къ голов, и посыпалъ голову пепломъ {Въ знакъ горести, египтяне поднимали руку къ голов, и посыпали голову пепломъ.}. Взойдя въ свой домъ, онъ убилъ жену свою, бросилъ ее собакамъ на съденіе {У Руже: ‘Зврямъ (быть можетъ свиньямъ)’.}, и слъ, чтобъ горевать о своемъ младшемъ брат.
Много дней спустя, младшій его братъ все былъ на гор, и никого не было съ нимъ, и онъ проводилъ весь день въ охот за зврями того края, а вечеромъ приходилъ и ложился подъ кедровымъ деревомъ, въ увточной головк у котораго лежала его душа.
Много дней спустя, онъ своею рукой построилъ себ на кедровой гор хижинку, и наполнилъ ее всякимъ добромъ, какого только ему хотлось для своего дома.
Вышелъ онъ изъ своей хижины и повстрчалъ всхъ девятерыхъ боговъ, вышедшихъ для того, чтобъ позаботиться обо всей тамошней земл {У Руже ‘О Египт’.}. И вс боги стали говорить между собою, и сказали ему: ‘Эй, Батау! ты, волъ боговъ, зачмъ ты это одинъ, зачмъ ты покинулъ свою землю изъ за жены Анепу, твоего старшаго брата? Вотъ видишь-ли, жена-то его убита. Воротись-же домой къ нему, онъ теб отвтитъ на вс вопросы’. И сердце ихъ очень сжалилось надъ нимъ.
Тогда богъ солнца, Хармахисъ, сказалъ Хнуму {Богъ Нумъ, или Кнуфисъ, египетскій Вулканъ, обыкновенно изображается формующимъ человка на гончарномъ станк, изъ глины.}: ‘Сдлай женщину для Батау, пусть онъ не сидитъ одинъ’. И Хнумъ создалъ ему женщину, и она тутъ сидла, и была прелестне всхъ остальныхъ женщинъ той страны, и все божество было въ ней. И вс семь Хаторовъ пришли, и посмотрли на нее, и сказали одними устами: ‘Она умретъ насильственною смертью’ {У Руже Хаторъ является тутъ ее въ седмиричномъ, а единственномъ вид.— Богиня Хаторъ, жена бога Хоруса, была богиня красоты и жизни.}.
И онъ крпко полюбилъ ее, и она сидла у него въ дом, а онъ между тмъ весь день охотился за зврями той земли и потомъ клалъ передъ нею добычу.
И онъ сказалъ ей: ‘Не выходи ты отсюда, не то ты повстрчаешься съ моремъ, и оно унесетъ тебя. Мн тогда нельзя будетъ спасти тебя, я такая-же женщина какъ ты, потому-что моя душа лежитъ въ головк кедроваго цвтка. Если другой кто-нибудь найдетъ ее, я долженъ буду изъ-за нее сражаться’. И онъ раскрылъ ей все свое сердце.
Много дней спустя, Батау разъ вышелъ изъ дому, чтобы поохотиться, но всегдашней своей привычк, а молодая женщина тоже вышла, чтобъ погулять подъ тмъ кедромъ, что стоялъ около ея дома. И вотъ вдругъ ее увидало море {У Руже ‘рка’.}. Оно поднялось вслдъ за нею и пошло, но она во весь духъ убжала отъ него и спаслась въ домъ свой. А море заговорило тогда съ кедровымъ деревомъ, и сказало ему: ‘Ахъ, какъ я ее люблю’! Тогда кедръ далъ ему прядь ея волосъ. И море унесло ее въ Египетъ, и положило его тамъ, гд были стиральщики фараонова дома {У Руже: ‘красильщики фараоновыхъ платьевъ’. Впрочемъ, Руже самъ выражаетъ сомнніе въ точности этого перевода.}. И запахъ той пряди волосъ вошелъ въ платья фараоновы, и у стиральщиковъ фараоновыхъ поднялся споръ, они говорили: ‘платья фараоновы пахнутъ благовоннымъ масломъ’! и этотъ споръ шелъ у нихъ всякій день. И они не знали, что имъ длать.
Но разъ начальникъ фараоновыхъ стиральщиковъ пошелъ къ морю, и душа его была печальна отъ этого ежедневнаго спора. И онъ вышелъ и сталъ на берегу, противъ пряди волосъ, лежавшей въ мор. Тогда онъ наклонился и схватилъ локонъ. И отъ него пахло ужасно сладко. И онъ снесъ ту прядь волосъ въ фараону.
И созвали мудрыхъ грамотевъ фараоновыхъ. И они сказали фараону: ‘Это прядь волосъ дочери бога солнца и всякое божество въ ней. Вся здшняя земля поклоняется теб, такъ пошли-же ты встниковъ по всей земл, искать ее, а съ тмъ встникомъ, что пойдетъ на кедровую гору, пусть отправляется много людей, чтобъ ее привести сюда’.
И вотъ царь сказалъ: ‘Это хорошо, что вы сказали’! и, людей разослали.
Много дней спустя, т, что ходили по разнымъ странамъ, воротились съ извстіемъ къ царю, но тхъ не было, что пошли къ кедровой гор, потому что Батау всхъ ихъ перебилъ, и только одного отпустилъ, чтобъ снести царю извстіе.
И царь послалъ людей, много воиновъ пшихъ и конныхъ {Руже замчаетъ, что слово ‘конные’ всегда означаетъ въ Египт ‘воиновъ на колесницахъ’.}, чтобъ все-таки привести ее. И съ ними была тоже женщина. Этой надавали въ руки всякихъ чудесныхъ женскихъ украшеній.
И та женщина пришла съ нею въ Египетъ, и изъ-за нее поднялась великая радость по всему тому краю. И царь крпко полюбилъ ее, и сдлалъ ее великою своею красавицею (наложницею).
И ее стали уговаривать, чтобъ она разсказала исторію своего мужа. И она сказала царю: ‘Вели срубить кедровое дерево, чтобъ оно пропало’!
Тогда послали вооруженныхъ людей, съ топорами {По Руже ‘съ мечами’.}, чтобъ срубить кедровое дерево. И они пришли къ кедру и срзали цвтокъ, внутри котораго была душа Батау. И цвтокъ упалъ, а онъ скоро потомъ умеръ.
Когда прояснилась земля и поднялся новый день, кедровое дерево срубили. И Анепу, старшій братъ Батау, пошелъ въ свой домъ, и слъ, чтобъ вымыть себ руки. И онъ взялъ кружку съ ячменнымъ напиткомъ, и закупорилъ ее смолой, а другую кружку съ виномъ, и закупорилъ ее глиной. И взялъ онъ свою палку, и свои башмаки, вмст со своимъ платьемъ и дорожнымъ запасомъ, и пошелъ въ путь-дорогу къ кедровой гор.
И пришелъ онъ къ хижинк своего младшаго брата и увидалъ, что его младшій братъ лежитъ, растянувшись во весь ростъ на своей рогожк. Онъ умеръ.
И сталъ онъ плакать, увидавъ, что младшій братъ лежитъ, протянувшись, какъ мертвый. И пошелъ онъ искать душу своего брата подъ кедромъ, гд его младшій братъ всегда ложился вечеромъ. И онъ проискалъ ее три года, и все не находилъ. И когда пришелъ четвертый годъ, душу его стало тянуть въ Египетъ, и онъ сказалъ: ‘Я пойду завтра, рано утромъ’. Это онъ такъ положилъ.
И когда земля прояснилась и наступилъ новый день, всталъ онъ подъ кедромъ, и пошелъ въ дорогу, и весь день-деньской проискалъ душу. И когда онъ воротился вечеромъ назадъ, и посмотрлъ еще разъ вокругъ себя, нтъ-ли тутъ души, — онъ нашелъ плодъ, и когда онъ воротился съ нимъ, смотри-ка! это оказалась душа его младшаго брата. Тогда онъ взялъ сосудъ съ холодной водой, вложилъ туда душу, а самъ слъ, но всегдашнему своему обыкновенію.
Когда пришла ночь, душа втянула въ себя воду, и Батау сталъ двигаться всми своими членами и посмотрлъ на старшаго своего брата. Но сердце не двигалось. И Анепу, старшій его братъ, взялъ сосудъ съ холодной водой, гд была душа его брата, далъ ему выпить его, и смотри-ка! душа очутилась на прежнемъ своемъ мст. Тутъ онъ тотчасъ же сдлался такимъ, какимъ былъ прежде. Они обнялись, и стали разговаривать другъ съ другомъ. И Батау сказалъ своему старшему брату: ‘Вотъ что! я превращусь въ священнаго вола со всми святыми отмтинами, никто не будетъ знать его тайны, а ты садись мн на спину. И когда взойдетъ солнце, мы будемъ тамъ, гд теперь моя жена. Отвчай мн: сведешь-ли ты меня туда? Вдь съ тобой будутъ обращаться совершенно такъ, какъ должно. Тебя нагрузятъ серебромъ и золотомъ, когда ты меня поведешь въ фараону: я вдь несу съ собой счастье, и меня будутъ провожать радостными кликами по всей земл. А ты ступай въ свою деревню’.
Когда земля прояснилась и наступилъ новый день, Батау принялъ на себя тотъ видъ, про который говорилъ своему брату. И Анепу, его старшій братъ, слъ къ нему на спину на самомъ разсвт. И онъ пришелъ къ тому мсту, и царю сказали объ этомъ, и царь посмотрлъ на него и очень обрадовался, сдлалъ для него праздникъ, такой большой, что и не разсказать, потому что это было великое счастіе. И изъ-за него шла радость по всей земл. И много серебра и золота дали его старшему брату, жившему въ деревн, а къ волу приставили много слугъ и отпустили ему много всякихъ вещей, и фараонъ сталъ крпко любить его, больше чмъ какого-бы то ни было человка въ цломъ краю.
Много дней спустя вошелъ волъ въ святилище и сталъ на томъ самомъ мст, гд была красавица. Тогда онъ сталъ говорить съ нею и сказалъ: ‘Смотри-ка сюда, а вдь я живъ’!— А она сказала: е Да это-же ты такой’?— И онъ сказалъ ей: ‘Я Батау. Въ тотъ разъ, что ты велла срубить кедръ, ты сказала фараону, гд я, для того, чтобъ мн потомъ больше не жить. А вотъ, посмотри-ка на меня, я только оборотился воломъ’.— Тогда красавица крпко испугалась, услыхавъ то, что сказалъ мужъ.
И когда онъ вышелъ изъ святилища, царь, чтобъ провести хорошенько день, сидлъ съ нею, а она была въ милости у царя, и онъ выше всякой мры былъ до ней добръ {Руже замчаетъ, что здсь надо разумть очередной день гаремной женщины}, тутъ она ему и сказала: ‘Поклянись мн богомъ, что исполнишь все, что я теб скажу’. Тогда онъ исполнилъ все, что она ему говорила, и она сказала: ‘Дай мн състь печень этого вола, вдь теб онъ не нуженъ’. Это она ему сказала. И онъ очень опечалился тому, что она она говорила {У Руже: ‘Эти слова произвели между ними великую ссору’.}, и душа фараона смутилась выше всякой мры.
Когда потомъ прояснилась земля и наступилъ новый день, приготовили большіе праздники, чтобъ приносить жертвы волу. Но тутъ одинъ изъ самыхъ первыхъ слугъ царевыхъ пошелъ убить вола. И потомъ случилось, что когда его хотли убивать, подл него стояли люди. И когда онъ ударилъ его по затылку, дв капельки крови брызнули туда, гд стоятъ оба косяка царскихъ дверей, одна капля попала на одну сторону дверей фараоновыхъ, а другая на другую сторону {У Руже: ‘Люди держали вола, и когда его убивали, онъ сталъ трясти шеей и дв капельки крови брызнули’…}. И изъ нихъ выросло два большихъ персеевыхъ дерева {Персея — дерево жизни. Съ его вершины изливаетъ живую воду богиня Хаторъ, которой это древо посвящено. Unger, Botanische Streifzge auf dem Gebiete der Culturgeschichtc. Sitzungsherichte der kuis. Akademie der Wiss. zu Wien.— В. XXXVIII, 1895, 125—126.}. И каждое изъ нихъ стояло отдльно.
Тогда пошли къ царю, и сказали ему, что дв большія персей выросли за ночь, царю на счастье, въ томъ самомъ мст, гд стоятъ большія царскія двери, и отъ этого поднялась великая радость по всей земл.
Много дней спустя, на цар было надто ожерелье изъ лаписъ-лазули, и прекрасные цвточные внки висли у него на спин {Руже замчаетъ, что ожерелья египетскихъ фараоновъ обыкновенно состояли всего боле изъ кусковъ настоящаго лаписъ-лазули или искусственной эмали, оправленныхъ въ золото, украшенія ожерелья были составлены изъ цвтовъ и бутоновъ лотоса.}. Онъ стоялъ на своей золотой колесниц, и только-что выхалъ изъ царскихъ палатъ, тутъ тотчасъ и увидалъ персей. И женщина-красавица хала на колесниц за фараономъ. И царь слъ подъ одну изъ персей {У Руже: ‘Царь остановился у персей’.}, и дерево стало говорить его жен: ‘Эй, ты, обманщица, я Батау, я еще живъ, да только оборотился. Ты сказала фараону, гд я, чтобъ меня убили, я былъ воломъ, и ты велла меня убить’.
Много дней спустя, красавица была въ милости у царя, и онъ былъ добръ до нея. И она сказала царю: ‘Да вотъ, поклянись мн богомъ, что сдлаешь все, что я скажу’. Онъ и тутъ выполнилъ вс ея слова, и она сказала: ‘Вели спилить оба персеевы дерева, пусть изъ нихъ надлаютъ хорошихъ досокъ’.— И вс ея слова исполнили.
Много дней спустя, царь веллъ позвать хорошихъ работниковъ, чтобъ срзать фараоновы персей, и царица-красавица стояла тутъ же, и смотрла. И отлетла прочь щепка и попала въ ротъ красавиц, и она замтила, что забеременила. (Здсь папирусъ испорченъ)…. И длали все, чего только ея душа пожелаетъ.
И, много дней спустя, она родила мальчика, и пошли сказать царю: ‘У тебя родился сынъ’. И его принесли, и ему дали кормилицу и нянекъ, и пошла радость по всей земл. Вс разслись, чтобъ отпраздновать праздникъ, ему дали имя, и царь съ того же часа крпко полюбилъ его и назвалъ его эіопскимъ царевичемъ {Руже говоритъ, что при ХІХ-й династіи, титло ‘эіопскаго царевича’ было высшимъ государственнымъ саномъ.}.
И когда, посл того, прошло много дней, царь сдлалъ его намстникомъ страны.
И когда, посл того, прошло много дней, и онъ много лтъ пробылъ намстникомъ, царь умеръ, и фараонъ улетлъ на небо.
И тотъ сказалъ: ‘Ну, хорошо, пусть ко мн приведутъ знатныхъ и вельможъ царскаго двора, я имъ разскажу всю исторію, какъ что было со мной и съ царицей’. И къ нему привели его жену, и онъ далъ себя узнать ей, передъ ними, и они произнесли свой приговоръ.
И къ нему привели его старшаго брата, и онъ сдлалъ его намстникомъ всей своей страны. Онъ тридцать лтъ правилъ Египтомъ какъ царь.
Посл того, онъ прожилъ 30 лтъ, и его братъ сталъ на его мсто въ день похоронъ {У Руже: ‘Посл того онъ прожилъ 30 лтъ, и его братъ наслдовалъ ему въ день его прибытія въ гавань’.}.
Вс египтологи въ одинъ голосъ говорятъ, что эта повсть — древнйшая изъ всхъ извстныхъ на свт и имющая несомннно около 3000 лтъ отъ роду — переноситъ насъ въ самую среду египетскихъ врованій и понятій, и въ самую среду египетской жизни, со всми подробностями. Переселеніе душъ, языкъ зврей, священный волъ Аписъ и его религіозное чествованіе, фараонъ со своимъ гаремомъ и со всей дворцовой и царской обстановкой, земледльческій классъ народа въ Египт, странствующіе по земл и покровительствующіе народу боги — всё это выражено здсь въ такихъ чертахъ и краскахъ, въ національности и самостоятельной оригинальности которыхъ нельзя сомнваться.
Эта волшебная, народно-египетская повсть, по предположенію Бирча написанная въ стихахъ {Select papiri of the hieratic cbaractery from the collection of the British Museum. London, 1860, предисловіе, стр. 7: ‘Судя по краткости фразъ и поэтическому складу стиля, кажется, что это скоре поэма, чмъ простой разсказъ въ проз’.}, знакомитъ насъ, въ пластическихъ, глубоко-художественныхъ образахъ не только съ литературою и поэзіею, но и съ самою жизнью Египта, и уничтожаетъ многія фальшивыя представленія, вынесенныя нами еще изъ школы. Мы не станемъ уже боле врить тмъ ученымъ, которые станутъ уврять насъ, что, изучая Египетъ, нельзя довольно надивиться ‘совершенному недостатку конкретной жизни въ древнемъ Египт’, что ‘индивидуальная великость совершенно отсутствуетъ въ историческихъ фазисахъ египетской жизни’, и что ‘вс литературныя произведенія Египта имютъ содержаніемъ только узкій кругъ національной, кастовой и семейной жизни’ {Gosche, Wisenschnftlicher Jahreshericht ber die Morgenlаndischen Studien, 1859—1861. Leipzig, 1868, 276, 277 и 280.}, мы не станемъ уже больше врить и тмъ ученымъ, которые вздумали бы, по прежнему, уврять насъ, что ‘въ Египт жизнь состояла боле въ избжаніи всего дурного, чмъ въ исполненіи добрыхъ длъ, что отрицательная добродтель, заботливо хлопотавшая: только о томъ, какъ бы не нарушать предписаній жреческихъ, стояла выше, чмъ положительная дятельность или религіозная задушевность, ищущая чистоты сердечной, что это нравственное направленіе религіи высказывается, въ Египт, точно также, какъ и въ Кита, въ честной гражданской жизни и семейныхъ добродтеляхъ ежедневной жизни. Бракъ въ Египт, какъ и въ Кита, является въ такихъ нжныхъ отношеніяхъ, какъ нигд боле, во всемъ языческомъ мір {Weber, Allgem. Weltgeschichte. Leipzig, 1857, I, 183.}. Настоящая повсть убждаетъ насъ, что египтяне были точно такой же народъ, какъ и вс остальные: имли и свои добродтели, и свои пороки, бракъ у нихъ не игралъ никакой исключительной роли передъ остальными народами и подвергался точно такимъ же нарушеніямъ, какъ и везд, а люди были вмст и герои и не-герои, — и люди массы, и люди индивидуальныхъ проявленій, какъ и въ остальномъ свт. А что касается до женщинъ и мужчинъ египетскихъ, то новйшіе египтологи, на основаніи какъ этой повсти, такъ и другихъ произведеній египетской литературы, не только но считаютъ ихъ образцами пассивной кротости и семейныхъ добродтелей, но утверждаютъ, что это былъ ‘народъ горячій и любострастный, у котораго увлеченія страсти, излишества роскоши, игра соперничествъ общественной жизни часто были причиной катастрофъ, и именно тутъ-то саркастическій и каррикатурный юморъ древнихъ египтянъ очень рельефно любилъ выставлять женщинъ’ {Chaba, Les Papyrus magique, Harris, Chalon-sur-Sane, 1860, 134—135.}. Но имемъ ли мы, однакоже, право считать настоящую повсть кореннымъ египетскимъ произведеніемъ? Гд и какъ оно первоначально возникло?
Изъ послсловія папируса, содержащаго повсть о двухъ братьяхъ, мы узнаемъ, что она сочинена писателемъ Аннаной или Енаной, для наслдника престола, царевича Сети Меренфты, сына фараона Рамзеса Міамуна, и что она считалась столько превосходною, что признана достойною быть присоединенною къ сочиненіямъ писателей Кагабу, Хоры и Мереману. При этомъ Бруинъ замчаетъ, что повсть эта иметъ нкоторое сходство со многими разсказами и легендами, дошедшими до нашего времени, и прибавляетъ: ‘Самъ ли писатель Аннана сочинилъ эту повсть, или слышалъ ее отъ другихъ и только изложилъ ее въ художественной форм — это вопросы, которые никоимъ образомъ не увеличиваютъ и не уменьшаютъ ея достоинства. Повсть есть и навсегда останется въ высшей степени достойна уваженія по своему происхожденію и по древности, которая можетъ быть доказана’.
Нельзя не согласиться съ Бругшемъ, что эта повсть дйствительно заключаетъ въ себ не мало мотивовъ, встрчаемыхъ въ разныхъ современныхъ легендахъ и даже народныхъ сказкахъ. Соблазненіе добродтельнаго юноши замужнею женщиною встрчается въ очень многихъ литературныхъ произведеніяхъ европейскихъ и азіятскихъ народовъ (у насъ, въ особенности въ былин о Сорока каликахъ со каликой), преслдованія мужа неврною женою, обмираніе его и превращеніе въ разныя существа, и, наконецъ, полное его торжество надъ всми кознями — все это мотивы также намъ извстные, каждый въ отдльности, изъ разныхъ восточныхъ и европейскихъ повстей и сказокъ. Но есть одинъ восточный разсказъ, гд въ одной нераздльной послдовательности мы встрчаемъ, почти во всей полнот, ту самую повсть, какую разсказывалъ египетскій писатель Аннана египетскому царевичу Сети Меренфт.
Приведемъ ее здсь въ возможно краткомъ вид. Она можетъ послужить намъ для довольно-любопытныхъ заключеній.
Въ персидскомъ Шахъ-Намэ огромное мсто занимаетъ исторія царевича Сіавуша, сына царя Кей-Кауса.
Когда пришли юношескіе годы Сіавуша, царь Кей-Каусъ, испытавъ его въ теченіе 7 лтъ, далъ ему часть своего царства въ управленіе, и именно провинцію Кевертанъ. ‘Сердце царево, говоритъ Шахъ-Намэ, радовалось на его сына (царевича Сіавуша). Разъ Кей-Каусъ сидлъ съ Сіавушемъ, вдругъ Судабэ (первая царская жена) показалась въ дверяхъ и неожиданно увидала Сіавуша. Она задумалась и сердце у ней сильно забилось. Пожалуй иной сказалъ-бы, что она была хороша словно кайма у ковра, что она блестла словно кусочикъ льда передъ огнемъ. Она послала одного человка къ Сіавушу, и говоритъ ему:— Ступай ты къ нему по секрету, и скажи, что-дескать въ покояхъ царскихъ женъ (гарем) никто не удивится, если ты вдругъ пожалуешь туда. Посланный пошелъ и исполнилъ порученіе, по благородный Сіавушъ разсердился и сказалъ ему:— Я совсмъ не такой человкъ, что годится для женскихъ покоевъ, не ходи ты больше ко мн, я не люблю хитростей и лжи.
На другой день Судабэ прибжала къ царю Иранскому и сказала ему: — ‘О царь народа, ни солнце ни луна не видали такого царя какъ ты, и никто на свт не равняется твоему сыну. Да возрадуется весь свтъ твоему дитяти! Пошли-ка его къ твоимъ женамъ, къ его сестрамъ и твоимъ идоламъ (наложницамъ), и скажи ему: ступай въ женскіе покои, къ твоимъ сестрамъ, и ходи туда почаще. У всхъ женщинъ, завшенныхъ покрывалами, сердце нашлось кровью и щеки омочены слезами, такъ он его любятъ. Мы станемъ ему кланяться и надаемъ ему подарковъ, мы тоже заставимъ и дерево почтенія принести плодъ’. Царь отвчалъ: ‘ты добро говоришь, ты любишь его какъ сто матерей вмст.’ И Каусъ позвалъ Сіавуша и сказалъ ему: Крови въ жилахъ и любви не спрячешь. Пресвятой Богъ сдлалъ тебя такимъ, что кто тебя ни увидитъ, непремнно полюбитъ. Богъ далъ теб чистое рожденіе, и никогда ни одна мать не рожала такого чистаго ребенка, какъ ты. Въ самомъ дл, т кто приходится теб близкими по крови, какъ-же он будутъ считать тебя за родного, когда будутъ видть только издали? За занавсами моихъ женскихъ покоевъ, сидятъ твои сестры, и Судабэ для тебя все равно, что самая нжная мать. Сходи-ка, повдайся съ этими женщинами въ покрывалахъ, да побудь у нихъ немножко, пусть он призовутъ милость Господню на тебя.— Сіавушъ выслушалъ рчь цареву и посмотрлъ на него смущеннымъ взглядомъ, онъ долго подумалъ внутри себя и постарался выгнать изъ сердца это безпокойство. Ему пришло въ голову, что отецъ хочетъ испытать его, чтобъ посмотрть, что онъ думаетъ, потому что Каусъ былъ порядочный хитряга, съ льстивою рчью, человкъ осторожный, дальнозоркій и подозрительный. Онъ сказалъ про себя:— ‘Плохо дло! Это все отъ Судабэ идетъ, а если мн не пойти въ женскіе покои, она сдлаетъ такъ, что меня забранятъ.’ Онъ и отвчалъ:— ‘Царь далъ мн власть, тронъ и внецъ. Отъ того мста, гд восходитъ высокое солнце, чтобъ свтить міру, и до того, гд оно садится, нтъ царя, котораго можно былобы съ тобой сравнить по доброт, мудрости, обращенію и хорошимъ совтамъ, но мн нужны мобеды (жрецы) и мудрецы, вельможи и люди опытные въ длахъ, мн нужны копья и палицы, стрлы и луки, чтобъ бросаться на ряды твоихъ враговъ, мн нуженъ тронъ царскій, пышность придворная, пиры, вино и собесдники. Чему мн учиться въ покояхъ царскихъ женъ? Вдь не женщины-же укажутъ путь мудрости! Но если того царь хочетъ, мое дло слушаться.’ Царь сказалъ:— О сынъ мой, да будешь ты счастливъ! Да будешь ты всегда столпомъ разума! Мало я слышалъ такихъ хорошихъ рчей, и мудрость твоя будетъ все только рости, когда ты ужъ уразумлъ все это. Не давай подозрнію входить въ сердце твое, будь веселъ и ни объ чемъ не безпокойся. Сходи ты только одинъ разъ, повидай этихъ молодушекъ, доставь имъ немножко удовольствія. Сіавушъ отвчалъ:— ‘Я пойду завтра утромъ, я сдлаю все, что сказалъ царь. Я стою передъ тобой какъ рабъ: я отдалъ свою душу и сердце твоимъ приказаніямъ. Я пойду какъ ты велишь, потому что ты царь и владыка міра, а я рабъ.’
Когда на другой день Сіавушъ вошелъ въ гаремъ, ‘вс женщины прибжали къ нему на встрчу, веселыя и разряженныя, какъ въ праздникъ. Весь покой, отъ одного конца до другого, былъ полонъ муска, золота и шафрана, женщины стали бросать серебряныя монеты подъ ноги Сіавушу, и перемшали вмст множество рубиновъ и изумрудовъ, чтобъ осыпать его голову. Не видать было пола подъ китайской парчой, вся земля была покрыта самымъ отличнымъ жемчугомъ, были тутъ вино и музыка, слышно было пвцовъ, у которыхъ у каждаго было по внцу изъ драгоцнныхъ камней на голов. Вся палата была убрана, словно парадизъ, и наполнена женщинами-красавицами и драгоцнностями. Когда Сіавушъ пришелъ ко входу большой залы, онъ увидалъ тамъ тронъ, сіяющій золотомъ, весь убитый бирюзой и украшенный парчой, достойной царя. На этомъ трон сидла Судабэ съ лицомъ, подобнымъ мсяцу, чудесная разноцвтными красками и благоуханіями, словно парадизъ. Она сидла, точно будто блестящая звзда, сама покрытая локонами волосъ, падающими одинъ на другой, у ней на голов была высокая корона, и косы ея волосъ, благоухающихъ мускомъ, висли до самыхъ ея ногъ. Передъ нею стояли въ порядк ея рабыни, со своими золотыми башмаками въ рукахъ, и наклонивъ голову къ земл. Только-что Сіавушъ переступилъ за занавсъ, Судабэ быстро сошла съ трона, пошла къ нему на встрчу граціознымъ шагомъ, и поклонилась ему, она долго прижимала его къ своей груди. Она стала цаловать ему лицо и глаза, и не могла насмотрться на молодого царевича. Она благодарила Бога на сто разныхъ манеровъ, и говорила: я стану молиться Богу и денно и нощно, потому что нтъ ни у кого такого сына какъ ты, и нтъ у царя дитяти, равнаго теб. ‘Сіавушъ почувствовалъ, что это была за любовь, и что эта нжность была не по-божьему, онъ поскоре и подошелъ къ своимъ сестрамъ, потому что ему не по-сердцу было оставаться съ Судабэ. Сестры стали благословлять его, и усадили на золотомъ сдалищ. Онъ долго остался съ ними, потомъ воротился къ царю’.
День спустя, царь, наученный своею влюбленной женой, снова принуждаетъ Сіавуша идти въ свой гаремъ: тамъ онъ долженъ теперь выбрать себ жену или наложницу. Только-что Сіавушъ вошелъ въ гаремъ, Судабэ начинаетъ спрашивать его, которую изъ всхъ находящихся тутъ красавицъ онъ выбираетъ. Сіавушъ молчитъ. ‘Тогда красавица съ лицомъ пери сняла съ чела своего покрывало, и сказала ему: Когда ты видишь, на ихъ блестящихъ тронахъ, солнце и молодую луну, что же тутъ мудренаго, что ты презришь луну и прижмешь къ груди своей солнце! Когда какой-нибудь человкъ увидитъ меня, сидящую на трон слоновой кости, съ внцомъ изъ рубиновъ и бирюзы на голов, нечего тогда удивляться, если онъ не станетъ больше смотрть на луну, и никого больше не считаетъ красавицей, кром меня. Если ты согласенъ теперь сойтись со мной, и будешь вренъ, и успокоишь мою голову, я дамъ теб одну изъ моихъ молодыхъ дочерей, чтобъ она стояла передъ тобою, какъ раба. Дай-же мн теперь великую клятву и не отступай ни отъ чего того, что у тебя спрошу. Когда царь покинетъ этотъ міръ, ты замнишь его у меня, ты не станешь терпть, чтобъ кто-нибудь причинялъ мн вредъ, ты будешь обожать меня, какъ свою собственную душу. Вотъ я стою передъ тобой какъ раба, я отдаю теб свое тло и свою блестящую душу, что бы ты у меня ни спросилъ, я все исполню, и никогда не отворочу головы моей отъ твоего аркана.— Она крпко прижала губы свои къ щек Сіавуша и поцловала его, она забыла всякій стыдъ и добродтель. Щеки Сіавушевы покраснли отъ стыда словно розаны, и его рсницы вдругъ покрылись горячими кровавыми слезами. Онъ сказалъ въ душ своей: Да сохранитъ меня пресвятая звзда отъ длъ дива (злого духа)! Я не хочу измнять моему отцу, ни входить въ союзъ съ Ариманомъ. Если я стану холодно говорить съ этой безстыдной женщиной, ея сердце будетъ кипть и бшенство всю ее разожжетъ, тогда она втайн состряпаетъ какую-нибудь колдовскую хитрость, и царь повритъ ея словамъ. Лучше будетъ сказать ей горячимъ голосомъ нсколько нжныхъ и лестныхъ словъ.— Вотъ онъ и отвчалъ потомъ Судабэ: Нтъ на свт женщины равной теб, твоей красоты не съ чмъ сравнить, разв что съ луной, и никто тебя не достоинъ кром царя. Съ меня уже довольно и того, что ты мн отдаешь твою дочь, и не долженъ обладать никакою другою женщиной. Оставайся же въ своемъ намреніи, и скажи объ этомъ царю иранскому, и обрати вниманіе на то, что онъ теб скажетъ. Я стану свататься за твою дочь и женюсь на ней, и вотъ теб порукой мое слово, что я не подумаю ни объ какой другой женщин, пока она не доростетъ до моего роста. Ты вотъ говорила мн еще про мое лицо, ты дала любви ко мн войти въ твою душу. Богъ въ милости своей сдлалъ меня такимъ, каковъ я есть, о женщина, прекрасне всхъ на свт! Держи про себя тайну свою и не сказывай ея никому, я же только и думаю, какъ бы ее скрыть. Ты первая изъ всхъ царицъ, и ты наша царица, а я смотрю на тебя все равно какъ на мать.— Онъ сказалъ это и оставилъ Судабэ, а ея душа была полна любви къ нему.’
Посл того царица увряетъ Кей-Кауса, что Сіавушъ выбралъ себ ея дочь въ жены, царь радуется этому, и назначаетъ сыну множество сокровищъ, а Судабэ произнесла про себя много колдовскихъ рчей и сказала сама себ: ‘Если Сіавушъ не исполнитъ того, что я хочу, я согласна, пусть онъ уничтожитъ мою душу, я употреблю все, что только есть на свт тайныхъ и явныхъ средствъ, и если потомъ онъ все-таки отвернетъ отъ меня голову, я нажалуюсь на него царю. Посл того она сла на свой тронъ, съ чудными серьгами въ ушахъ и съ золотымъ внцомъ на голов. Она велла позвать къ себ Сіавуша, стала говорить ему обо всемъ этомъ и сказала: ‘Царь назначилъ теб большія сокровища, богаче всхъ троновъ и діадемъ. Тутъ есть все, чего только ты можешь пожелать, безъ счета, еслибъ ты захотлъ перевести ихъ, понадобилось бы 200 слоновъ. А я, такъ хочу отдать теб дочь свою. Но посмотри на мое лицо, мой лобъ и мой внецъ, и скажи мн, ну зачмъ ты это отвергаешь мою любовь, зачмъ тк удаляешься отъ моего лица и моего тла? Съ тхъ поръ, какъ я тебя увидала, я все равно что мертвая, я плачу, я жалуюсь, я вчно безпокойна, я несчастна. Я въ такой горести, что не вижу больше свтлаго дня, мн кажется точно будто солнце потемнло. Вотъ ужъ цлыхъ семь лтъ, моя любовь заставляетъ меня проливать кровавыя слезы по щекамъ моимъ. Сдлай-же ты меня счастливой одинъ разъ втайн, отдай ты мн одинъ день своей молодости. Я теб надлаю больше браслетовъ, внцовъ и троновъ, чмъ даетъ теб царь. Но если ты меня послушаешься, если твое сердце не вылчитъ моихъ мукъ, я лишу тебя этого царства, я затемню теб солнце и луну’. Сіавушъ отвчалъ: Никогда бы моей голов не вертться по втру, какъ сердце пожелаетъ! Неужто мн измнить своему отцу? Неужто мн отступиться отъ добродтели и хорошаго поведенія? Ты царева жена и солнце, освщающее его тронъ — и ты же еще предлагаешь мн такой грхъ?— Онъ всталъ со своего трона, съ негодованіемъ и гнвомъ, но Судабэ схватила его за руки и сказала: Я теб высказала свою душевную тайну, а ты скрылъ отъ меня свои дурные помыслы, въ своемъ безуміи, пожалуй, ты вздумаешь меня погубить, ты меня выставишь легкомысленною передъ добрыми людьми. И тутъ она тотчасъ же разодрала вс свои одежды, окровавила себ щеки ногтями, и наполнила своими. криками покои царскихъ женъ. На улиц слышенъ былъ шумъ изъ дворца, оттуда слышны были голоса и крики, пожалуй, иной сказалъ бы, что ночь воскресенія мертвыхъ пришла. Дошелъ слухъ и до царя, онъ сошелъ со своего царскаго трона, полный подозрній, онъ покинулъ свой золотой тронъ, и побжалъ въ покои своихъ женъ. Придя туда, и видя, что лицо у Судабэ все растерзано, а дворецъ полонъ всякой смуты, онъ сталъ распрашивать всхъ, кого только увидалъ, сердце у него съежилось, но ему и въ голову не приходило, что такое надлала эта женщина съ каменнымъ сердцемъ. Судабэ подбжала къ нему, она испускала вопли, проливала кровавыя слезы, рвала на себ волосы, и закричала ему: Сіавушъ пришелъ къ моему трону, наложилъ руки на меня, и силою схватилъ меня, говоря: моя душа и мое сердце полны любви къ теб, къ чему же это, красавица, ты противишься мн? Съ самаго начала я только тебя и желалъ! Вотъ вся правда, я должна же сказать ее. Онъ сронилъ діадему съ моихъ мускусовыхъ волосъ, и вотъ ты видишь, какъ онъ разорвалъ мн платье на груди. Царь задумался при этомъ разсказ, и сталъ много распрашивать Судабэ. Онъ сказалъ про себя: если только она правду говоритъ, если она не о томъ хлопочетъ, чтобъ его оклеветать, надо будетъ отрубить голову Сіавушу, я этимъ сокрушу.
Посл того царь начинаетъ распрашивать Сіавуша, и тотъ разсказываетъ какъ что было. Судабэ снова начинаетъ уврять Кей-Кауса, что Сіавушъ хотлъ изнасиловать ее, приводитъ цлыя его рчи. Царь не знаетъ, кому врить, и наконецъ, придумываетъ обнюхать и своего сына и свою жену. Тутъ онъ находитъ, что отъ Судабэ съ ногъ до головы пахнетъ виномъ, мускусомъ и розовой водой, а на Сіавуш онъ не нашелъ и тни этихъ запаховъ. Уврившись, такимъ образомъ, что Сіавушъ до нея недотрогивался, царь оправдываетъ его. Но царица на этомъ не останавливается. Она подкупаетъ одну беременную служанку свою, заставляетъ ее выкинуть, и потомъ съ крикомъ и жалобами объявляетъ Кей-Каусу и всмъ окружающимъ, что мертворожденные младенцы — ея дти отъ Сіавуша, посл его насилія. Царскіе астрологи гадаютъ по волшебнымъ своимъ книгамъ, и узнаютъ тамъ истину, но Кей-Каусъ, постоянно подкупаемый царицей, все-таки еще не вритъ и, наконецъ, послднимъ средствомъ для того, чтобъ узнать истину, избираютъ огонь: если обвиняемый пройдетъ сквозь огонь цлъ и невредимъ, онъ значитъ правъ. Сіавушъ добровольно соглашается на это испытаніе. Тогда сто верблюжьихъ каравановъ привозятъ въ сто поздокъ столько лса, что его потомъ сложили двумя кучами вышиной до самого неба, эти кучи поливаютъ нефтью и двсти человкъ зажигаютъ костры. Тогда Сіавушъ, съ золотымъ шлемомъ на голов, весь въ бломъ, спокойный и улыбающійся, подъзжаетъ на ворономъ кон къ своему отцу, и обливаетъ всего себя камфорой, по персидскому похоронному обычаю. Кей-Каусу такъ стыдно, что у него краска на лиц, но Сіавушъ успокоиваетъ его, говоря, что врно такъ небо хочетъ, а потомъ онъ подъхалъ къ костру и обращается къ Богу. ‘О Боже! говоритъ онъ, ты, что стоишь превыше всякой нужды, дай мн пройти сквозь эту огненную гору, и избавь меня отъ стыда, который покрываетъ меня въ глазахъ моего отца!’ потомъ онъ во весь опоръ скачетъ на своемъ кон, и прозжаетъ сквозь горящіе костры цлъ и невредимъ. Кей-Каусъ обнимаетъ его, радуется за него и за себя, и велитъ повсить Судабэ, но Сіавушъ выпрашиваетъ ей у отца своего прощеніе.
Боясь дольше оставаться вмст съ отцомъ своимъ, который во всемъ слушается царицы Судабэ, Сіавушъ отпрашивается командовать персидскимъ войскомъ противъ туранскаго царя Афразіаба, сдлавшаго нашествіе на Иранъ. Но тутъ онъ скоро навлекаетъ на себя сильный гнвъ своего отца, потому что заключаетъ перемиріе съ Афразіабомъ, и участвуетъ въ его пирахъ. Кей-Каусъ велитъ сыну сдать начальство надъ войскомъ другому воевод иранскому, а самому воротиться домой. Тогда Сіавушъ, еще больше прежняго боясь козней и ненависти царицы Судабэ, посылаетъ сказать Афразіабу, что онъ хочетъ прійти жить къ нему, потому что ем,у теперь неблагоразумно было бы воротиться къ Кей-Каусу, котораго приказаній онъ не выполнилъ. ‘Хочу я, говоритъ Сіавушъ, сыскать себ такой уголочекъ на земл, гд ничего бы не зналъ обо мн Кей-Каусъ, гд-бы я ничего не слыхалъ-бы про его дурныя намренія, и гд-бы мн можно было, хоть на нсколько времени, отдохнуть отъ борьбы съ нимъ.’ Афразіабъ принимаетъ его съ распростертыми объятіями, его самого и его отрядъ — онъ въ восхищеніи, что иранское войско будетъ лишено теперь одного изъ главныхъ и самыхъ могучихъ богатырей своихъ. Много времени проходитъ въ праздникахъ и пирахъ, Афразіабъ обращается съ Сіавушемъ, точно съ самымъ любимымъ сыномъ, и наконецъ, по совту одного вельможи, отдаетъ за него замужъ свою дочь, Ференгизъ. ‘Красавица эта — говоритъ Шахъ-Намэ — старшая дочь царя туранскаго, и нтъ на земл такого лица подобнаго свтлой лун, какъ у ней. Ея станъ стройне кипариса, а голова покрыта внцомъ чернаго мускуса. Ея добродтель и мудрость несравненны, и нтъ женщины, ей равной, во всемъ Кашмир и Кабул’. Афразіабъ, вмст съ дочерью, далъ цлую область Сіавушу, тотъ тамъ поселяется какъ намстникъ царскій, перейдя море, выстраиваетъ для своего житья два города, именемъ — одинъ Гангдизъ, а другой Сіавушгирдъ, такіе города, которыхъ, по словамъ Шахъ-Намэ, нельзя было по красот и по накопленнымъ тамъ богатствамъ сравнить ни съ какимъ другимъ городомъ. Но мобедэ (жрецы) тутъ же предсказываютъ Сіавушу, что онъ не долго проживетъ, и умретъ насильственною смертью.
И дйствительно, скоро обрушиваются на Сіавуша несчастія. Родной братъ Афразіаба, Герзивецъ, завидуя Сіавушу и въ сил, и въ богатств его, и въ счастіи и въ царской милости, клевещетъ на него Афразіабу, и увряетъ туранскаго царя, что Сіавушъ хочетъ измнить ему и перейти опять къ иранцамъ, и вотъ лучшее тому доказательство: Афразіабъ вотъ уже два раза посылаетъ сказать Сіавушу, чтобъ онъ со своей женой, Ференгизъ, халъ повидаться съ царемъ, а Сіавушъ не детъ, и только подъ разными предлогами отговаривается. Афразіабъ вритъ клевет и тотчасъ же идетъ на зятя своего съ войскомъ. Тогда Сіавушъ разсказываетъ своей жен Ференгизъ сонъ свой, изъ котораго онъ знаетъ все, что должно съ нимъ случиться, говоритъ, что вотъ теперь придетъ Афразіабъ, его схватятъ и убьютъ, а она родитъ посл него сына, который выростетъ и сдлается великимъ царемъ и отомститъ за него. Ференгизъ плачетъ и мечется въ отчаяньи, но помочь длу нечмъ.
Сіавушъ выходитъ на встрчу Афразіабу съ маленькимъ своимъ отрядомъ иранцевъ, т готовы храбро биться съ туранцами, но этихъ гораздо больше и, щадя своихъ спутниковъ, Сіавушъ не велитъ имъ сражаться. Его схватываютъ, приводятъ къ Афразіабу, и тотъ велитъ казнить. Тутъ прибгаетъ дочь его, красавица Ференгизъ, и умоляетъ его помиловать Сіавуша, вмст и ласкаясь въ отцу, и грозя бдами, которыя неминуемы для туранцевъ, если они убьютъ иранскаго царевича. Но ничмъ не пронять Афразіаба: онъ теперь точно бшеный и велитъ запереть дочь свою въ одинъ далекій покой дворца Сіавуша. Потомъ Сіавуша потащили вонъ за городъ, и тутъ одинъ изъ царскихъ приближенныхъ, именемъ Геруи-Зерэ, столько же ненавидвшій Сіавуша и завидовавшій ему, какъ Герзивецъ, схватилъ блестящій кинжалъ Герзивецовъ, чтобъ пролить кровь Сіавушеву. Онъ волочилъ его за волосы до самаго того мста, гд однажды Сіавушъ и Герзивецъ метали свои стрлы въ день игръ {На этихъ играхъ Сіавушъ побдилъ всхъ туранскихъ богатырей, въ томъ числ Герзивеца и Геруи-Зерэ, и это была одна изъ главныхъ причинъ ихъ ненависти.}.
Придя туда, подлый Геруи-Зерэ, который только одно и любилъ, какъ бы сдлать какое зло, бросилъ объ-полъ Сіавуша, слона ужаснаго, безъ всякой жалости къ царевичу, безъ всякаго страха Божія. Онъ поставилъ передъ Сіавушемъ золотой сосудъ, завернулъ ему горло какъ барану, и отдлилъ голову отъ тла, подобнаго серебряному кипарису. Тогда кровь потекла въ сосудъ. Потомъ Геруи-Зерэ снесъ тотъ сосудъ туда, куда веллъ Афразіабъ, вылилъ его, и тотчасъ же изъ этой крови выросло растеніе, въ томъ самомъ мст, гд вылили сосудъ. Это растеніе зовутъ Сіавугнева (драконова) кровъ.’
Тутъ весь дворецъ наполнился плачемъ и стонами, вс рабыни распустили свои волосы, а ‘Ференгизъ отрзала длинную прядь своихъ черныхъ волосъ и повязала себя ею поперегъ тла, она разодрала ногтями свои розовыя щеки, громкимъ голосомъ проклиная душу Афразіабову, и проливая слезы.’ Узнавъ обо всемъ этомъ, царь пришелъ въ такую ярость, что веллъ палачамъ схватить свою дочь, царицу Ференгизъ, волочить ее за волосы по земл и колотить палками до тхъ поръ, пока она не выкинетъ младенца, которымъ беременна. Приближенные Афразіаба, приведенные въ негодованіе такимъ варварскимъ приказаніемъ, съ большимъ трудомъ успваютъ отговорить его. Однакоже онъ, наконецъ, соглашается, Ференгизъ узжаетъ въ свой городъ, и тамъ рожаетъ сына Сіавушева, Кей-Хозру. Скоро потомъ въ Иран узнаютъ про несчастную участь Сіавуша, одинъ изъ богатырей Кей-Еаусовыхъ детъ за маленькимъ Кей-Хозру, отыскиваетъ его и привозитъ въ Иранъ, вмст съ матерью его, царицею Ференгизъ. Царь съ радостью принимаетъ своего внука, осыпаетъ его всякими богатствами, и длаетъ предводителемъ надъ войскомъ, а вскор потомъ оставляетъ тронъ свой и возводитъ на него Кей-Хозру. Правленіе Кей-Хозру продолжается 60-т лтъ, и посл него правленіе переходитъ въ руки дяди его, Лограспа и сына его Гуштаспа.
Египетская ‘повсть о двухъ братьяхъ’ написана въ XIV вк до Р. Хр., а персидская поэма ‘Шахъ-Намэ’ явилась на свтъ въ ХІІ-мъ вк по Р. Хр., значитъ между нашими двумя разсказами есть, по крайней мр, 2600 лтъ разстоянія, и значитъ, мудрено было бы ожидать не только совершеннаго тожества, но даже какого-нибудь слишкомъ близкаго сходства. И однакоже, такое сходство, такое тожество — есть, оно столь поразительно, что трудно было бы его не замтить.
Молодая замужняя женщина (жена Анепу = Судабэ) влюбляется въ юношу, мужнина брата или сына (Батау = Сіавуша). Самъ мужъ (Анепу = Кей-Каусъ) посылаетъ юношу къ своей жен, и тмъ даетъ поводъ къ признанію въ любви со стороны своей жены. Она говоритъ юнош, что давно уже смотритъ на него и давно уже находитъ его прекраснымъ и могучимъ, и предлагаетъ ему свою любовь, но онъ не поддается обольщенію, и объявляетъ влюбленной женщин, что предложеніе ея — ‘великій грхъ’, что ‘онъ смотритъ на нее какъ на свою мать, а на ея мужа какъ на своего отца’, и общается никому не говорить о ея предложеніяхъ. При описаніи молодой женщины большую роль играютъ, въ обоихъ разсказахъ, ея волосы: въ египетскомъ разсказ, она въ это время заплетаетъ свои волосы, персидскій также съ особенною тщательностью упоминаетъ, именно въ этомъ самомъ мст разсказа, о волосахъ героини. Обманутая въ своихъ ожиданіяхъ, она бросается на полъ, разрываетъ на себ одежды, и когда мужъ возвращается домой, то находитъ ее лежащею на полу. Она клевещетъ на молодого человка, въ котораго сама влюблена, мужъ ей вритъ и хочетъ сначала убить его, но потомъ убждается въ его невинности. Его всего боле убждаетъ въ этой невинности то грозное тлесное испытаніе, которому подвергаетъ себя оклеветанный юноша: въ египетскомъ, разсказ, Батау отскаетъ у себя членъ тла и бросаетъ его въ воду, въ персидскомъ — Сіавушъ самъ бросается всмъ тломъ своимъ въ огонь, и оба выходятъ изъ этого очистительнаго испытанія цлы и невредимы. Посл того, преслдуемый юноша навсегда покидаетъ свою родину и своего отца или брата, переселяется въ чужую землю, устраиваетъ тамъ себ новое жилище (Батау, — хижину, Сіавушъ — дворецъ) и женится на двушк чудной красоты, но при этомъ получаетъ предсказаніе о близкой смерти: Батау получаетъ отъ боговъ предсказаніе о смерти своей жены, Сіавушъ получаетъ отъ мобедовъ или жрецовъ предсказаніе о собственной соей смерти. Наконецъ, преслдуемый враждебною ему женщиною герой разсказа погибаетъ, и въ обоихъ разсказахъ это происходитъ совершенно одинакимъ образомъ: его, по приказанію царскому, зарзываютъ въ присутствіи цлой толпы народа, его кровь брыжжетъ на землю, и на этомъ самомъ мст выростаетъ изъ его крови дерево или растеніе. Посл смерти героя, его жена остается беременна, и скоро потомъ родитъ сына, котораго царь длаетъ впослдствіи своимъ наслдникомъ, а посл и его смерти, царская власть переходитъ въ другое колно того же рода.
Нельзя сомнваться въ томъ, что мы имемъ здсь два изложенія: египетское и персидское, одного и того же разсказа. Но, спрашивается, отчего же зависитъ такое сходство, откуда оно взялось?
Когда принять въ соображеніе хронологическія данныя, когда вспомнить, что египетская повсть существовала уже за 14-вковъ до Р. Хр., а персидская поэма появилась не ране ХІІ-го столтія по Р. Хр., по-невол сначала подумаешь, что персидскій разсказъ произошелъ отъ египетскаго. Сношенія Запада съ Востокомъ извстны, такъ точно, какъ извстно вліяніе (въ сравнительно говоря позднее время) Египта на разныя азіатскія государства. Ничего нтъ легче, какъ предположить, что египетскій разсказъ былъ загнанъ въ Азію, долго обращался тамъ въ разныхъ формахъ и, наконецъ, въ числ множества другихъ народныхъ легендъ, вошелъ въ XII столтіи по Р. Хр. въ составъ поэмы Шахъ-Намэ. Но когда станешь пристальне вглядываться въ составъ и физіономію египетской повсти, скоро придешь къ заключенію, что она не есть произведеніе первоначальное, самостоятельное, а должна быть признана довольно неловкимъ и нсколько испорченнымъ пересказомъ какого-то разсказа гораздо боле древняго и удовлетворительнаго.
Египетская повсть о двухъ братьяхъ состоитъ изъ двухъ половинъ, и въ обихъ половинахъ дйствуетъ все одинъ и тотъ же мотивъ: женщина преслдуетъ своею ненавистію или мщеніемъ мужчину. Въ первой половин, это братъ ея мужа, во второй половин, это ея собственный мужъ, а между тмъ, тутъ передъ нами дйствуетъ не одна и та же женщина, съ извстнымъ опредленнымъ характеромъ, а дв разныя женщины, не имющія ничего общаго. Откуда такой странный параллелизмъ, и какая его цль? Въ персидской поэм его уже нтъ: тамъ тоже на сцен являются дв женщины, но первая изъ нихъ преслдуетъ юношу, въ котораго влюблена, а вторая — это уже его жена, изъ послдующей эпохи его жизни, жена, которая въ противуположность первой женщин, покровительствуетъ и помогаетъ ему. Тутъ уже герой разсказа не играетъ комической роли слабаго какого-то человка, котораго непремнно какая-нибудь да женщина преслдуетъ, здсь событіе и личности, окружающія героя, разнообразны. Дале, въ египетской повсти многіе мотивы не выдланы, или точне сказать не додланы, не досказаны. Такъ, напр., Багау велитъ своему брату ждать терпливо и искать его душу 7 лтъ, и онъ черезъ это оживетъ, а между тмъ оживаніе происходитъ совершенно вопреки предсказанію, на 4-мъ году, такъ-что предсказаніе оказывается здсь и совершенно фальшивымъ, и совершенно напраснымъ. Точно также, боги предсказываютъ, что созданная ими женщина погибнетъ, но этого на дл не оправдывается: въ разсказ вовсе ничего нтъ о смерти этой женщины. Опять предсказаніе фальшивое и лишнее, тмъ боле поразительное, что оно исходитъ отъ верховныхъ боговъ. Въ самомъ конц разсказа, герой его, родившійся въ новомъ вид у своей-же собственной жены (?), созываетъ, посл смерти фараоновой, вельможей и придворныхъ его, и, въ присутствіи матери своей (та же и прежняя жена его) разсказываетъ имъ всю жизнь свою, и даетъ этой жен своей узнать себя, и т вельможи ‘произносятъ свое сужденіе.’ Что за такое сужденіе они произносятъ и на что оно тутъ является въ повсти, Ну какія иметъ послдствія, и вообще, къ чему служитъ весь разсказъ новаго фараона — всего этого повсть ни однимъ словомъ не объясняетъ. Наконецъ, въ заключеніе всего, упоминается, что посл смерти этого фараона, ему наслдовалъ братъ его — опять подробность, къ длу вовсе не идущая, и ни въ какомъ отношеніи не нужная для повсти. Все вмст заставляетъ предполагать, что у насъ тутъ передъ глазами мотивы искаженные, гд-то и когда-то изложенные, въ совершенно иномъ, настоящемъ своемъ вид.
Въ персидской поэм, которую нельзя не признать боле близкимъ (хотя и несравненно боле позднйшимъ) отраженіемъ мотивовъ первоначальныхъ, вс подробности разсказа имютъ свое основаніе, свое строго-опредленное значеніе и свои логическія причины, какъ это бываетъ со всми народными разсказами, не растерявшими, во время долгаго странствованія своего по разнымъ племенамъ и столтіямъ, первоначальнаго своего разумнаго, простого и яснаго склада. Если въ персидской поэм есть предсказанія высшихъ силъ или существъ, то они тутъ являются не праздно, не напрасно, а для того, чтобъ непремнно осуществиться впослдствіи. Такимъ образомъ, напримръ, мобеды предсказываютъ смерть Сіавушу, и, посл того, весь разсказъ клонится къ тому, чтобъ показать, какимъ именно образомъ то предсказаніе выполнилось. Такъ точно, и въ Шахъ-Намэ говорится, въ конц жизнеописанія Кей-Хозру, что посл него правленіе перешло не въ прямымъ нисходящимъ, а косвеннымъ наслдникамъ въ восходящей линіи родства. Но это иметъ здсь свои глубокія причины. Вся исторія Сіавуша, по замчанію Шпигеля, есть не что иное, какъ разсказъ о томъ, какъ смертью этого царевича исполнилась вара въ дом Кенанидовъ за совершенное ихъ предками беззаконное, вопіющее убійство Айріу. Сама судьба влечетъ молодого богатыря Сіавуша, поссориться съ отцемъ своимъ, Кей-Каусомъ, для того, чтобъ этотъ царевичъ перешелъ въ злйшему врагу своей родины, туранскому царю Афразіабу, и наконецъ былъ убитъ имъ. Правда, сынъ его, Кей-Хозру, наслдуетъ своему дду, который, изъ раскаянія, покидаетъ престолъ и добровольно уступаетъ его своему внуку, но все-таки царская власть не остается въ этомъ колн, и посл Кей-Хозру (добровольно пошедшаго искать себ смерти на вершин снжныхъ горъ), она переходитъ къ Лограспу и его сыну Гуштаспу, потомкамъ невинно убитаго Айріу {Spiegel, Avesta, Leipzig, 185, III, Einleitang, LXII — LXV.}. Все это въ египетской повсти утрачено, и переходъ Батау въ чужую страну, погибель его, переходъ царской власти въ другое колно — все это, хотя и разсказано, но ни одинъ мотивъ, условливающій событія и дйствія, не уцллъ, и вмсто того, на лицо остался какой-то темный, ничмъ необъяснимый хаосъ.
Но откуда зашелъ этотъ разсказъ въ Шахъ-Намэ, не поздняго-ли онъ происхожденія, не позднее-ли это распространеніе мотивовъ, полученныхъ изъ Египта? Нтъ, мы не имемъ ни малйшей надобности останавливаться на такомъ предположеніи, потому что имемъ точныя свднія объ источникахъ, откуда разсказъ о похожденіяхъ и судьб Сіавуша зашелъ въ персидскую поэму XII-го вка. Въ своихъ превосходныхъ изслдованіяхъ о Зендавест, Шпигель замчаетъ, что, безъ малйшаго сомннія, легенда о Сіавуш была извстна сочинителямъ Зендавесты: въ разныхъ мстахъ этого творенія, указываемыхъ имъ, мы встрчаемъ разбросанныя черты, изъ которыхъ возстановляется та самая исторія о кровной мести двухъ поколній, которая составляетъ основу разсказа Шахъ-Намэ о Сіавуш. Въ Зендавест Сіавушъ является подъ именемъ Сіаваршана, Кей-Каусъ подъ именемъ Кави-Кавата, Афразіабъ — подъ именемъ Фраграсе, КейХосру — подъ именемъ Кава-Хусрава, Кай-Лограспъ — подъ именемъ Лурватъ-аспа, Гуштаспъ — подъ именемъ Вистаспа. Цпь событій та же. Сіаваршана убгаетъ отъ своего отца къ Фраграсен и невинно претерпваетъ отъ него смерть, но этою смертію исполняется предопредленіе — осуществлено кровавое мщеніе, и Вистаспа восходитъ, въ конц событій, на тронъ Ирана {Тамъ же.}.
Какое же заключеніе исходитъ изъ всего этого? Заключеніе, имющее для исторіи значеніе, быть можетъ, не маловажное.
Шамполліонъ и ближайшіе его послдователи считали египтянъ племенемъ, принявшимъ свое оригинальное образованіе, всю свою культуру, получившимъ характерную физіономію свою отъ племенъ африканскихъ, отъ эіоплянъ {Champollion, Rcis de lecture des critures gyptiennes, Paris, 1828, Conclusion, 4.}. Но новйшая наука не вритъ боле такому ходу исторіи, съ тхъ поръ, какъ изучила памятники эіопскаго искусства, и узнала, что не египтяне отъ эіоповъ, а эіопы заимствовали отъ египтянъ (и притомъ въ эпоху упадка Египта). Эта наука замтила, что есть значительное сходство между догматами и врованіями египетскими и индійскими: такъ, напримръ, египетское врованіе въ переселеніе душъ, врованіе въ соединеніе души, посл смерти человка, съ солнцемъ, врованіе въ поздку солнца на ладь — все это догматы, существующіе уже и въ Ведахъ {Benfey, Orient und Occident, m. III, статья Бенфея, ‘Indien und Egypten’, 168—171.}. Эта наука признаетъ теперь египтянъ выходцами изъ Азіи, и приводитъ въ доказательство очень много самыхъ существенныхъ подробностей, ршающихъ дло, какъ-то: желтый цвтъ тла древнихъ египтянъ, по памятникамъ (въ чемъ они совершенно сходятся съ монгольскою расою), волосы, заплетенные у египетскихъ знатныхъ юношей въ одну косу (какъ у татарскихъ племенъ), отвращеніе египтянъ отъ моря (что напоминаетъ жизнь первоначальныхъ арійскихъ племенъ въ срединной Азіи, далеко отъ значительныхъ водныхъ пространствъ), обожаніе священнаго вола и воздержаніе отъ мяса (какъ у древнихъ индійцевъ), наконецъ, даже самое бальзамированіе, которое не могло возникнуть на египетской почв потому, что для него всегда употреблялась смола, получаемая изъ Мертваго моря {Sharpe. Geschichte Egypten, deutsch, bearbeitet von Leipzig, 1857, I, 3.}. Наконецъ, новая наука считаетъ египтянъ такими выходцами изъ Азіи, которые всегда съ трудомъ подвергались измненіямъ расы и національныхъ особенностей посредствомъ смшенія съ чуждыми племенами {Brugsch, Histoire d’Egypte, Leipzig, 1859, X, 1—13.}.
Не даетъ-ли намъ все это право заключить даже и а priori, что и въ дл литературы и поэзіи, гд всегда такъ ярко выражаются особенности, характеръ и вкусы науки, древніе египтяне непремнно и очень крпко держались своихъ коренныхъ, азіатскихъ основъ, и что у нихъ въ литературномъ обращеніи были но преимуществу все только мотивы, принесенные ими съ собою изъ Азіи, или впослдствіи оттуда полученные, но только получившіе уже нсколько новый, африканскій колоритъ? Но мы не нуждаемся въ такихъ соображеніяхъ а, когда имемъ въ рукахъ факты, прямо ведущіе въ доказательству этого самаго.
Безъ сомннія, новыя открытія, новыя изслдованія маленькой, но энергической фаланги современныхъ египтологовъ скоро увеличатъ самымъ значительнымъ образомъ списокъ литературныхъ и поэтическихъ созданій древняго Египта, и у повсти ‘О двухъ братьяхъ’ скоро найдутся не мене ея важные и интересные товарищи. Безъ сомннія, эти произведенія будутъ встрчены, какъ и эта повсть, всеобщимъ любопытствомъ и участіемъ. Но, не смотря на вс могущія тамъ найтись достоинства, формы и содержанія, они будутъ имть особенно важное для насъ и нашихъ потомковъ значеніе въ томъ отношеніи, что будутъ все боле и боле разъяснять одинъ изъ любопытнйшихъ и серьезнйшихъ вопросовъ исторіи, вопросъ о томъ, какія племена молодого, начинающаго жить, человчества, были одарены способностями оригинальнаго, самостоятельнаго творчества, и какія — только способностями заимствованія, подражанія и переработыванія, наконецъ, вопросъ о томъ, какая была умственная и поэтическая пища этихъ племенъ, въ первыя столтія исторической жизни народовъ.
Сколькимъ предразсудкамъ прежняго времени суждено при этомъ погибнуть навсегда!