Драматург
Драматург
Рассказ
* * *
* * *
‘Провансалка’
Соч. Руманилля из Тараскона.
———————————————————————
Драматург, Французская_литература, Год: 1890
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Он поселился в маленьком отеле, на улице Ротру, близь Одеона: обширный Париж пугал его, ошеломлял своею головокружительною жизнью, безграничною роскошью и ослепительной мишурой. Поэтому он приютился в уголке столицы, где ему было уютнее и где он надеялся встретить земляков-южан и литераторов. Он сам был литератор и провансалец. Он называл себя: Руманилль из Тараскона, и так расписался в книге отеля, своим крестьянским, размашистым почерком. Днем в отеле царствовала тишина, он оживлялся только вечером, когда в пустые гнезда слетались все пташки.
Руманилль жил высоко, очень высоко, в его каморке стоял старомодный чемодан, на столе набросаны были исписанные листы бумаги, и его лампа далеко за полночь светилась за тусклым стеклом окна.
Он работал один, в глубокой тишине, и соседство театра Одеона споспешествовала осуществлению его грез: ведь он работал именно для театра, и для него привез из Тараскона рукопись своей пьесы: ‘Провансалка’, исправленную, подчищенную, двадцать раз переписанную и все еще не достаточно отделанную.
Рассчитывал ли он на успех? Он сам не знал, но он верил в правдивость произведения, созданного им под черепичной кровлей его жилища на утесистой родине. Но даже, не рассчитывая на успех, он все-таки сохранял смутную надежду, ободрявшую его, придававшую ему силы и обуздывавшую его болезнь. Под влиянием этой надежды, он пренебрег советом врача, давно уже предписавшего ему жить в центре города, где воздух менее резок. Пришлось распроститься со старым загородным домом, составлявшим все его наследственное состояние, и переселиться в город. Но когда им овладевало вдохновение, он не мог противостоять соблазну и ранним утром пускался бродить по берегам Роны, в розоватом воздухе зари.
О, если бы доктор видел его! Бедняга Руманилль не верил в лекарства. С тех пор, как он занялся свое пьесой, здоровье, казалось, вернулось к нему.
Он ожил и помолодел. Встречавшие его соседи кланялись и говорили:
— Мосье Руманилль, вам кланяешься наугад: вы неузнаваемы! все молодеете!
Мосье Руманилль, слушая комплименты, невольно улыбался, он сам чувствовал прилив жизни и здоровья по мере того, как подвигалась его пьеса. Он писал ее как художник, не спрашивая себя, принесет ли она ему деньги и долго ли она продержится па сцене, он просто творил то, что подсказывала ему муза. И пьеса вышла смелая, дикая, сильная, пропитанная животворным воздухом гор и в тоже время артистически отделанная искусною рукою тонкого мыслителя.
Иногда он внезапно покидал свою старую мать, постоянно сидевшую внизу в большом кресле, поставив ноги на крышку грелки и, взбежав к себе наверх, принимался за рукопись, пополнял пропуски, отделывал выражения. В течение шести лет это было его единственное, любимейшее занятие, его жизнь. Он был влюблен в свою пьесу, в эти страстные, увлекательные страницы он вложил свою молодость, любовь, всего себя.
‘Провансалка’ была красавица невеста, которую он любил и потерял, и он изощрялся, отыскивая самые изящные, нежные обороты речи для своего сокровища. Приятели говорили, что пьеса его хороша и что ему следует ехать в Париж.
— Но кому нужна в Париже моя пьеса? — отвечал Руманилль. — Я там еще умру!
Однако, скоро его взял страх, что ‘Провансалка’ не попадет на сцену. Южные театры отказались от постановки, но все директора, хваля пьесу, единодушно советовали:
— Поезжайте в Париж!
Так что, наконец, однажды он взял рукопись, старую соломенную шляпу, допотопный чемодан и распростился с матерью:
— Прощайте, матушка! Скоро услышите обо мне.
О! Бесконечные дни и вечера в маленьком отеле улицы Ротру! С тех пор, как он отдал свою рукопись, новые положения, выразительные обороты так и толпились в его голове. Руманилль хотел бы взять пьесу обратно, обработать, отделать ее, но было уже поздно. Когда он вручил директору театра свою ‘Провансалку’, тот сказал ему:
— Мне известно ваше имя, Руманилль, я прочту вашу пьесу и дам вам ответ!
И Руманилль все еще ждал, обуреваемый мрачными предчувствиями, ожиданием отказа. Отказ — это значило смерть для бедного чахоточного из Тараскона. С родины его запрашивали: — Ну, что же твоя пьеса, Руманилль? — О, эта пьеса! Он отдал ее, и она словно в воду канула. Должно быть, Парижу она не нужна, публика не поймет ее. Эта поэзия трубадуров с яркими образами не укладывается в сценическую рамку.
Старуха-мать Руманилля, надев на нос очки, дрожа, развертывала ‘Южный листок’, надеясь увидать имя своего сына, напечатанное крупными буквами — сын ее знаменитость! Так она думала с материнскою любовью и гордостью. Но нет: в листке ни разу не встречалось дорогое имя. Наконец, старушка получила важное известие, директор принял пьесу! Ее будут играть!
Руманилль стремглав слетел с шестого этажа и бросился в театр. Да, пьеса будет поставлена, но к сожалению, не находилось ни одной подходящей декорации. Директор предпочитал пьесы, соответствовавшие его декорациям, которые лишь слегка подновлялись или перемалевывались, смотря по надобности. Это было экономично. Пьеса же Руманилля требовала совсем новой, своеобразной постановки. Вот хоть бы Бокерская башня и Тарасконский форт. Где их взять?
Вдруг директора осенило вдохновение Он вспомнил, что в кладовой у него есть башня св. Якова, фигурировавшая только два раза. Можно бы подмалевать задний план…
Он потрепал Руманилля по плечу.
— Как вы думаете? Немножко доброй воли…
Несчастный поэт вскочил со стула.
— Башню св. Якова вместо старинного Тарасконского форта?
Пусть ему отдадут назад его пьесу! И тотчас же!
Директор начал успокаивать его.
— Не сердитесь же, друг мой. Ведь можно попытаться. Что такое Тарасконский форт?
— Что это такое? Это… это… Словом, это Тараснонский форт, а не башня св. Якова!
— Ну, хорошо, я не спорю против этого! Но в таком случае, дайте мне 2 тысячи франков и ваша пьеса пойдет при настоящей постановке!
Две тысячи франков для постановки ‘Провансалки’! Десятилетний доход с его клочка земли! Он не может дать такой суммы. Он написал матери.
— Две тысячи франков! Только две тысячи франков для счастья моего сына? Возьми, возьми эти деньги, мое дитя!
Она тотчас выслала сумму, составившую большую прореху в ее экономии.
Но роли были розданы. В Тараскон приехал директор для рисования красивого провансальского пейзажа.
Руманилль торжествовал, и с ним все поэты, его земляки. Руманилль сделался славой Прованса.
По среди радости, на него вдруг обрушился удар: потребовалась еще тысяча франков для его пьесы. Теперь пришлось продать клочок земли и старый дом.
Он продал все и послал деньги. Друзья говорили, что эти деньги с лихвой вернутся к нему. Постановка шла быстро и успешно. Уже шли последние репетиции, поэт, с волосами развевавшимся от сквозняка в кулисах, сам давал реплики, настаивая на непременном соблюдении провансальского жаргона, между тем как директор, распоряжаясь тут и там, изумлялся и пугался его смелости и упорства.
Сотоварищи друзья директора протестовали. Народный язык на сцене! Нововведение какого-то неизвестного писаки! Это просто вызов, бросаемый публике. Но Руманилль неутомимо, энергично распоряжался постановкой своей пьесы до того вечера, когда, вернувшись к себе в отель, он получил записку директора:
‘Милейший друг, ради ваших общих интересов, в настоящую минуту я отказываюсь играть вашу пьесу’.
Чаша переполнилась. Руманилль вернулся на родину уничтоженный, раздавленный, со смертью в душе. Горе сморщило его лоб, иссушило его щеки.
Однажды вечером он заснул и проснулся… в раю.
Смерть его была жестоким ударом для старушки — матери. Теперь она со слезами читала имя сына, напечатанное в ‘Южном листке’ среди сочувственных слов, посвященных его памяти. Однажды почтальон вместе с листком, подал ей толстый пакет с пятью большими красными печатями:
— Пять тысяч франков ей!
Это была сумма, приходившаяся на долю автора после 20 представлений пьесы:
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1890, No 39. С. 311—312.