Драматические произведения, Алчевская Христина Даниловна, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 70 минут(ы)

ДРАМАТИЧЕСКІЕ ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

ОСТРОВСКІЙ ВЪ ПРИМНЕНІИ КЪ ЧТЕНІЮ ВЪ НАРОД

X. Д. Алчевской.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Тип. Б. Демакова, Новый пер., 7.
1887.

Въ книг ‘Что читать народу’, вышедшей въ 1884 году, мы помстили разборъ нсколькихъ пьесъ Островскаго, иллюстрируя его разговорами и отзывами взрослыхъ ученицъ городской воскресной школы. Отзывы эти встртили самое горячее сочувствіе въ покойномъ Александр Николаевич Островскомъ, которое онъ выразилъ въ частномъ письм своемъ, обращенномъ къ составительницамъ книги.

Успхъ сочиненій Островскаго среди городского населенія вызвалъ въ насъ желаніе произвести подобные же опыты и среди деревенскаго люда, и мы горько сожалемъ, что на этотъ разъ голосъ народа не дойдетъ до чуткаго сердца покойнаго писателя.

Успхъ, которымъ пользуются сочиненія Островскаго, констатируется не одними только нашими наблюденіями: московскій гласный В. И. Орловъ въ стать своей ‘Что читаетъ сельское населеніе Московской губерніи’ говоритъ, между прочимъ, слдующее: ‘Нкоторые учителя указываютъ на то, что они давали читать лучшимъ ученикамъ, окончившимъ курсъ въ шкод, крупныя произведенія нашихъ писателей, какъ-то: ‘Война и миръ’ гр. Л. Н. Толстого, комедіи Островскаго, ‘Мертвыя души’ Гоголя и пр., и при этомъ утверждаютъ, что означенныя произведенія читались съ увлеченіемъ’.

Воспитанница. (Томъ III, соч. Островскаго).

Чтеніе комедіи ‘Первый винокуръ’ гр. Л. Н. Толстого {Слдуетъ замтить, что настоящему опыту предшествовалъ рядъ чтеній по изданіямъ ‘Посредника’ и что въ данномъ случа насъ весьма задумывала драматическая Форма произведенія. Мы боялись также, какъ бы слушатели наши не отнеслись къ этой пьеск иронически, какъ къ балаганной ‘кумедіи’ и не осудили насъ за выборъ чтенія.} не вызвало протеста со стороны нашихъ пожилыхъ слушателей, чего такъ боялись мы, напротивъ, комедія эта произвела на нихъ, повидимому, благопріятное впечатлніе: ее вспоминали, о ней говорили и шутя, и серьезно, а потому мы позволили себ приступить къ новому опыту,— къ комедіи Островскаго. Мы не боялись на этотъ разъ того, чего боялись въ прошлый разъ, мы убдились, что, заручившись уваженіемъ и довріемъ народа, вы не рискуете быть осмяннымъ за неудачно выбранную книгу, что онъ вмст съ вами способенъ откровенно осудить ее, а не васъ, если только вамъ дйствительно удалось пріобрсти его расположеніе. Но насъ страшило другое: трудно было предугадать, какъ отнесется деревенскій людъ къ комедіи Островскаго, пойметъ-ли, оцнитъ-ли ее, какъ слдуетъ. Правда, въ город опыты наши въ этомъ направленіи увнчались полнымъ успхомъ, какъ видно изъ I части книги ‘Что читать народу’, но городъ не деревня: наши городскія ученицы уже читали кое-что, иныя изъ нихъ бывали въ театр, вращались въ купеческой и мщанской сред, которую по преимуществу изображаетъ Островскій, слушали разговоры и толки о театр, и все это незамтно подготовляло ихъ къ воспріятію комедій Островскаго, а тутъ?… И мы долго думали, какою пьесою начать наши чтенія.

Мы остановились, наконецъ, на ‘Воспитанниц’, предполагая обстановку ея наиболе знакомою нашимъ читателямъ: дйствіе происходитъ въ деревн во времена крпостного права, котораго многіе изъ нихъ были очевидцами. На сцен барыня-ханжа, безъ толку набирающая воспитанницъ и такъ же безтолково выдающая ихъ замужъ за перваго встрчнаго, лишь бы прослыть благотворительницей, сынъ ея, барченокъ 18-ти лтъ, пріхавшій въ деревню изъ Петербурга, безъ всякой цли и занятій, такъ, лишь бы побаловаться, ехидная приживалка Василиса Перегриновна, раболпствующій дворецкій Потапычъ, пьяница приказный, случайный женихъ несчастной воспитанницы Нади, Лиза — горничная, подруга ея, молодой лакей Гришка, любимецъ барыни, ключница Гавриловна,— вотъ и вс дйствующія лица.

Мы, какъ и предъ началомъ чтенія ‘Перваго Винокура’, предпослали нсколько словъ о значеніи театра, но остановились особенно подробно на разъясненіи, что значитъ сценическое дарованіе, чмъ обусловливается оно, почему такъ высоко цнится образованными людьми, и т. д. Разъясненія наши мы иллюстрировали, такъ сказать, примрами изъ жизни, указаніями на великихъ артистовъ и артистокъ, упоминали невольно даже ихъ имена, говорили о впечатлніи, какое они производятъ на публику, о способности ихъ отдаваться всецло своей роли и плакать, и смяться, и приходить въ отчаяніе. Говоря все это, намъ горячо хотлось, чтобы публика наша не смшала ихъ съ ярмарочными шутами и скоморохами, чтобы она отнеслась къ нимъ съ уваженіемъ. Мы силились говорить популярно, просто, искренно, и намъ казалось даже, что мы достигали этого, но, тмъ не мене, все-таки трудно было сказать съ увренностью, не есть-ли это съ нашей стороны безцльное упражненіе въ краснорчіи, гласъ вопіющаго въ пустын. Публика слушала насъ молча и со вниманіемъ, и вдругъ одинъ изъ мужиковъ, обращаясь къ остальнымъ, сказалъ съ улыбкой: ‘може-б з нашого Дзендзика те-б саме було, колиб его вчити?’ {Можетъ быть, изъ нашего Дзендзика вышло бы тоже самое, еслибъ его учить.}.

— ‘А то-ж! отвчалъ ему другой, представлялщик гарний був-би’.— ‘Як раз, як вони говорятъ, таке саме! Кого захоче представить, як зріже!’ — ‘Ты ему тільки скажи, копируй мене! За — раз скопируе и не тильки, шо ты балакаеш (разговариваешь), а усе: и де, и як, и при чому було’ {Еще бы, отличный вышелъ бы актеръ. Вотъ, точно какъ они разсказываютъ, кого захочетъ представить — безъ ножа заржетъ. Ты только скажи ему: представь меня, тотчасъ скопируетъ и не только то, какъ ты говоришь, а все: и гд, и какъ, и при какихъ обстоятельствахъ случилось.}.

Учительница заинтересовалась личностью Дзендзика и узнала о немъ слдующее: Дзендзикъ, крпостной человкъ, служившій въ кучерахъ, обладалъ необычайной способностью изображать не только людей, начиная отъ барина и кончая послднимъ работникомъ, но и импровизировать цлыя сцены, взятыя, впрочемъ, изъ дйствительной жизни, такъ, напр., онъ изображалъ разговоръ барина и приказчика: приказчикъ докладываетъ о бездождіи, о неурожа, о болзняхъ, бдности и пьянств, баринъ сердится, выходитъ изъ себя, винитъ во всемъ приказчика и выгоняетъ вонъ.

Представленія Дзендзика одобрялись не только крестьянами, но и господами. Понадутъ, бывало, гости, позовутъ его въ залу, напоятъ, накормятъ, обласкаютъ, ободрятъ, и начинается представленіе. Сперва онъ говоритъ за одного, потомъ за другого, и невозможно различить, они-ли это говорятъ, или онъ. Гости такъ и покатываются со смху, и баринъ ничего, не сердится. Но онъ не всегда шутки представлялъ, иногда такое представитъ, что просто за сердце возьметъ, но господа предпочитали веселыя сцены, особенно подкутивши, и Дзендзикъ веселилъ ихъ.

Что означаетъ собственно слово ‘дзендзикъ’, слушатели мои никакъ не могли объяснить мн. Я поняла только, что это было прозвище, а не фамилія. ‘Так дразнили ёго‘ {Такъ его дразнили.}, говорили они.

Этотъ простонародный разсказъ о Дзендзик рядомъ съ моими разсказами о Сальвини и Сар Бернаръ доказалъ мн, однако, что мы понимаемъ другъ друга, и я начала чтеніе.

Смхъ, послышавшійся съ первыхъ страницъ въ нашей аудиторіи, чрезвычайно ободрилъ меня. Слушатели смялись и надъ льстивымъ разговоромъ дворецкаго съ паничемъ, и надъ разсказомъ о томъ, какъ выдаютъ у нихъ замужъ воспитанницъ, и надъ дерзостями слугъ, направленными на ябедницу, Василису Перегриновну, и надъ уничиженіемъ ея передъ барыней, и надъ подкутившимъ барынинымъ любимцемъ, Гришкой, и надъ пьяницей приказнымъ Неглигентовымъ, смялись такъ, точно будто смотрли на сцену, и передъ ними шло представленіе. Иногда смхъ этотъ переходилъ просто въ хохотъ и заглушалъ на минуту голосъ учительницы. Но не однимъ смхомъ проявляли они свое пониманіе комедіи Островскаго, рядомъ съ нимъ шли замчанія весьма серьезнаго свойства. ‘Вона не все не од щbрого сёрця (не искренно), а на хвалу соби робить’, говорили они объ Уланбековой.— ‘Ця Василиса коле, як гадюка! Ій скризь діло, дё и не треба (ей везд дло, гд и не нужно!) Сама ябеда — друга Орина!’ {Сходный типъ изъ разсказа ‘Марья Кружевница’.} характеризовали они Василису Перегриновну.— ‘То вона годила (угождала), а то пішла на противность’.— ‘То вони з серця, з досади на ycй пішли! З жалю {То она со злости, съ досады на все пошла, съ горя!}! Озлобилася!’ говорили они о бдной Над, ршившейся идти на свиданіе къ Леониду въ минуту озлобленія и отчаянія. Однимъ словомъ, слушатели какъ нельзя лучше понимали характеры дйствующихъ лицъ. Они вспоминали прошлое, то горькое прошлое, въ которомъ каждый изъ нихъ зналъ исторію Нади и Леонида.

— Вони усі тоді таки паничі були (тогда вс барчуки были точно такіе же),— говорила съ горечью одна изъ женщинъ.

— Хіба тепер такіх немае. (А разв теперь нтъ такихъ)? возразилъ ей кто-то какъ бы въ утшеніе.

— Ну, преставленіе! сказалъ съ чувствомъ сапожникъ, вставая съ мста и отыскивая между другими свою шапку.

— Яке и не представленіе, коли воно правда (какое же это представленіе, если здсь сама правда),— возразила ему даже какъ-то обидчиво свекровь.

— Ох, тай жалібна и, трохи (едва) не заплакала! говорила баба Марья.

Учительница поинтересовалась знать, что больше имъ понравилось: это, или ‘Первый винокуръ’.— ‘Куди’! сказалъ Демьянъ, выразительно махнувъ рукой, ‘то казна що — шутка, а не правда!’ (то ничтожество — шутка, а это правда). ‘И жалібннна’ (и очень грустная), добавила съ чувствомъ старостиха.

— Я и забув, що цёго не було, сказалъ добродушно Григорій, позабывши, вроятно, на минуту, что это представленіе, а не самая жизнь.

— Як-же воно не було, коли було, возразила горячо свекровь, очевидно, беззавтно увровавъ въ происшествіе. Въ эту минуту намъ казалось, что вопросъ о народномъ театр рщонъ и что у насъ могутъ и должны быть общія пьесы съ народомъ.

Надо замтить, впрочемъ, что во время чтенія была и доля комическаго, которая отчасти устранилась-бы, еслибы пьеса не читалась, а шла на сцен,— такъ напр., не привыкнувши къ форм драматическихъ произведеній и къ безпрерывной смн дйствующихъ лицъ, слушатели наши то и дло спрашивали: ‘не вони у двох балакають’ (это они вдвоемъ разговариваютъ)?— ‘А бариня пішла?— А панич де?— А Василиса пішла, чи, може, підслухйе’? и т. д., безцеремонно договаривали фразы или возражали на нихъ, перебивая чтеніе, такъ напр. мы читаемъ: ‘лучше бы вы чужихъ грховъ не трогали, а то помирать сбираетесь, а чужіе грхи пересуживаете,— нешто не боитесь’?..— ‘Смерти’, договариваетъ слушатель. ‘Ахъ, перестань, что ты еще выдумываешь’! говоритъ Уланбекова Василис Перегриновн о своемъ миломъ сыночк,— ‘онъ ребенокъ совсмъ’.

— Ребенокъ гарний, шо дивчат у сад кличе (хорошъ ребенокъ,— двокъ въ садъ зоветъ), отвчаетъ кто-то изъ слушателей, не ожидая, что скажетъ на это Василиса Перегриновна.

— Не съ тобой говорятъ, что ты вмшиваешься во всякое дло, говоритъ ей Уланбекова.

— И правда: і чого-таки лізти! {И чего таки лзть.} добавляютъ слушатели.

Когда на сцен появляется пьяница и шутъ Неглигентовъ, весь растрепанный и всклокоченный, одинъ изъ слушателей говоритъ отъ его имени: ‘подивітьця (посмотрите), шо я за сторія!— Ще й не вмився! Хоч-бы прибрався (пріодлся)!— Тільки-ж прибився (вернулся), нікоди було!— Вчили, вчили, а ума не вставили’! шумятъ слушатели. Но не вс, однако, такого мннія о Неглигентов. Свекоръ подкупается его высокопарной рчью, его нелпыми псевдо-датинскими словами и говоритъ солидно остальнымъ слушателямъ: ‘и чого регочетесь? Він хоч і пьяний, а розумно разговорюе, по панск!’! (И чего сметесь? Хоть онъ и пьянъ, а говоритъ разумно, какъ господа).

При словахъ ‘скоро разсвтать станетъ’ кто-то изъ бабъ говоритъ тревожно, шопотомъ: ‘а Наді и досі нема’ (до сихъ поръ нтъ)! точно боится, что вотъ-вотъ ея хватится барыня.

Когда Уланбекова упоминаетъ о томъ, что она видла страшный сонъ, а Василиса Перегриновна перебиваетъ ее, вы видите, какъ одинъ изъ слушателей положительно сердится за это и говоритъ недовольнымъ тономъ: ‘ох, тай циганьский характеръ у ціеі Василиси,— може-б бариня сон росказала, а вона перебиви’ {Вотъ ужъ цыганскій характеръ у этой Василисы: барыня, можетъ быть, разсказала-бы сонъ, а она перебиваетъ.}

Но даже вс эти наивныя замчанія, которыя вызываютъ у васъ невольную улыбку, вмст съ тмъ и радуютъ васъ, какъ признаки оживленія и заинтересованности вашихъ слушателей.

При чтеніи ‘Воспитанницы’ насъ поражала простота, образность и сила языка Островскаго, и никогда, кажется, онъ не казался намъ такимъ великимъ народнымъ писателемъ, какъ въ эти минуты.

Гроза. Драма въ пяти дйствіяхъ. Соч. Островскаго (т. III).

Вроятно, ‘Воспитанница’ произвела на нашихъ слушателей благопріятное впечатлніе, такъ какъ на слдующій день явилось нсколько новыхъ лицъ, не посщавшихъ прежде нашихъ чтеній. Николай Безинскій привелъ брата своего, старшину, человка весьма солидныхъ свойствъ, пришла жена прикащика, нарядившись въ свое праздничное платье, пришла еще одна женщина, бросившая спшную работу дома и явившаяся ‘хоч трохи послухати’ (хоть немного послушать), какъ выразилась она. Эти новыя лица увеличили тсноту аудиторіи, но не внесли въ нее ни капли стсненія: старые слушатели чувствовали въ ней себя какъ дома и относились къ новымъ лицамъ какъ бы нсколько снисходительно, несмотря на то, что т стояли выше ихъ по рангу.— ‘Сідайте-бо, сідайте’! (Садитесь! садитесь)! говорили они имъ покровительственно.

— Чи не вчорашне, як далі було, чи щось новеньке? (Что это — продолженіе вчерашней исторіи или что нибудь новенькое),— спросилъ Григорій, съ любопытствомъ заглядывая въ книгу.

Учительница объяснила, что вчерашнее кончилось, а это новое, и начала перечень дйствующихъ лицъ.

— Отже-ж там одна сімья була, а тут дві, замтила оживленно старостиха,— побачимо, шо з іх буде. (Тамъ была одна семья, а здсь дв,— посмотримъ, что изо всего этого выйдетъ).

Началось чтеніе. Слушатели не спрашивали боле какъ въ прошлый разъ: ‘хто не? Не-ж вони у-двох балакаютъ’? А бариня пішла’? и т. п. Они, видимо, освоились съ разговорной формой и съ перемной дйствующихъ лицъ, но замчанія иного рода, обличавшія необычайную степень оживленія и заинтересованности, такъ и сыпались со всхъ сторонъ. Вотъ появляется Кудряшъ и, негодуя на своеволіе самодура Дикого, говоритъ: ‘мало-то у насъ парней на мою стать, а то бы мы его озорничать отучили’!

— Помьяли-бу закритому місті! Нема краще наставленія! У нас такъ! {Намялибъ бока гд-нибудь въ укромномъ мст! Нтъ лучше наставленія! У насъ такъ!} говорятъ слушатели и смются.

Выходитъ Дикой съ крикомъ и бранью. Смхъ усиливается.

— От-такий як-риз наш старий, говоритъ кто-то, лае и лае, и лае! Якъ на его дивитися, не треба и представленія! {Точно таковъ нашъ старикъ: вчно ругается. Посмотрть на него,— что твой театръ!}.

Появляется Борисъ и разсказываетъ о томъ, что онъ состоитъ въ полной зависимости отъ дяди своего, Дикого, и въ томъ только случа получитъ наслдство, если, по завщанію бабушки, безпрекословно будетъ угождать ему,— ‘Буде діло! зроду не бачити ему тіх грошей! хоч який виноватий старий, а все прав!’ {Будетъ дло! Не видать ему тхъ денегъ, какъ своихъ ушей! Какъ бы ни былъ старикъ виноватъ, а все-же онъ въ своемъ прав.} говорятъ кругомъ. ‘Не мабуть такий дядько, як той, що руку показав!’ {Вроятно, такой же дядя, какъ тотъ, что руку показалъ.} замчаетъ со смхомъ ддъ Бруско, только теперь разоблачая свое ироническое отношеніе къ разсказу ‘Христосъ въ гостяхъ у мужика’. (Изданіе ‘Посредника’).

— Тетка каждое утро всхъ со слезами умоляетъ, говоритъ дале Борисъ, ‘батюшки, не разсердите! голубчики, не разсердите!’

— Тітці, мабуть, за всіх влізи (Тетк, врно, за всхъ достается) — замчаетъ Григорій.

Борисъ передаетъ комическую исторію о томъ, какъ однажды гусаръ обругалъ на перезд Дикого, и говоритъ: ‘а каково домашнимъ было! посл этого дв недли прятались вс по чердакамъ, да по чуланамъ’.

‘Як горобді!’ (какъ воробьи), замчаетъ иронически ддъ Бруско.

Длинный монологъ Кулигина, характеризующій мстные порядки и нравы, производитъ большое впечатлніе на публику и вызываетъ выраженія сочувствія, особенно его мечты выиграть милліонъ и употребитъ его на общественныя нужды. ‘От як-би по цёму году нам такий чоловік попавсь!’ (вотъ еслибы на этотъ годъ намъ такой человкъ попался), говоритъ свекровь. ‘И у купціи те-ж саме, що и у нас,’ замчаетъ вдумчиво Демьянъ, ‘усі порядки наши!’ (и у купцовъ тоже самое,— вс порядки наши). ‘А хіба купці не такі люде, як мы?’ (а разв купцы не такіе же люди, какъ и мы), возражаетъ ему Григорій.

— Е цёго цвіту по всёму світу {Этотъ цвтъ на весь свтъ.}, говоритъ ддъ Бруско.

— У купціи хоч одна ругань ідё, вони все-ж таки люди паліровані, (у купцовъ по крайней мр только ругательста, они все-таки люди полированные), ‘а у нас зараз бити!’ (а у насъ сейчасъ драться) говоритъ Иванъ Позняковъ. И, очевидно, подъ непосредственнымъ впечатлніемъ прочитаннаго, признается чистосердечно передъ всей честной компаніей, какъ его мать родная подомъ стъ и его, и невстку, какъ схватитъ его за чуприну и таскаетъ, пока не выбьется изъ силъ, а онъ все молчитъ, лишь-бы жену не трогала, на немъ, на одномъ все сердце свое сорвала.

Признаніемъ Бориса въ томъ, что онъ любитъ замужнюю женщину, вс остаются очень недовольны.— ‘Не и своё встряи! На ёго ще не такого дядька треба! Дурь у голову лізе!’ говорятъ слушатели. (Не въ свое дло ввязался! Ему еще не такого дядю надо! Дурь въ голову лзетъ)!

Появленіе Кабанихи и разговоръ ея съ сыномъ и, невсткой вызываютъ и смхъ, и самыя оживленныя замчанія,—‘Як ни обратись до нёі, ycи не в моду’ (все невпопадъ), говоритъ свекоръ. ‘Ну, мати! Ох, тай характерна-ж! Нічим до нёі не примнишся!’ (Никакъ къ ней не примнишься), говорятъ вокругъ.

Когда Кабаниха уходитъ со сцены, ддъ Бруско замчаетъ съ иронической улыбкой: ‘висповідувала тай пішла’! (Выисповдала, да и ушла).

Но мы оставимъ на минуту нашихъ слушателей, чтобы сказать нсколько словъ о старшин Безинскомъ. Старшина этотъ человкъ весьма не глупый, но до-нельзя комичный напущенной на себя важностью и сознаніемъ собственнаго величія. Онъ съ снисходительной развязностью подаетъ руку господамъ и смотритъ свысока на меньшую братью. Вотъ этотъ-то старшина сидлъ весьма чинно и съ достоинствомъ слушалъ чтеніе въ то время, какъ другіе хохотали до слезъ, и вдругъ при одной изъ комическихъ сценъ, увлекшись, очевидно, до самозабвенія, онъ прыснулъ и — что называется — покатился со смху самымъ безцеремоннымъ образомъ. Отхохотавшись и утирая слезы грязнымъ ситцевымъ платочкомъ, на который онъ, кажется, также смотритъ, какъ на одинъ изъ атрибутовъ барства, такъ какъ преувеличенно часто вынимаетъ его изъ кармана и сморкается, онъ, видимо, одумался, остался недоволенъ собой, принялъ обычный глубокомысленный видъ, заговорилъ объ неотложныхъ общественныхъ длахъ, призывающихъ его къ 12 часамъ, и ушелъ.

Чтеніе продолжалось. Первые монологи Катерины были прослушаны съ большимъ вниманіемъ.— ‘Тоска така, де-б ділась’ (не знаешь, куда дваться отъ тоски!) сказала баба Марья, а Иванъ Позняковъ разсказалъ о какомъ-то паробк — мечтател ихъ села, который вообразилъ себ, что онъ можетъ летать, привязалъ къ плечамъ гусиныя крылья, бросился съ горы внизъ и расшибся.

Во время разсказа Катерины объ ея поэтическихъ снахъ Демьянъ замтилъ: ‘спасена душа!’ а при монолог: ‘лзетъ мн въ голову мечта какая-то, и никуда я отъ нея не уйду’, сказалъ серьезно и задумчиво: ‘гибельні мислі!’ (гибельныя мысли).

Появленіе зловщей барыни съ двумя лакеями, предвщающей всмъ геенну огненную, скоре ужаснуло, чмъ разсмшило публику. Большинство лицъ было серьезно и сосредоточенно.

Замтимъ между прочимъ, что свекоръ съ первыхъ словъ невзлюбилъ Варвару. ‘Друга мати!’ охарактеризовалъ онъ ее и все предсказывалъ, что она вотъ-вотъ выдастъ матери тайну Катерины, но прочіе не раздляли ни его опасеній, ни его антипатіи. ‘Не така дівчина, що нічого не злякаетця (не испугается)! Вона Катерину як стіна заслоня‘ (она заслоняетъ Катерину, какъ стна) говорили они о Варвар.

Разсказъ странницы еклуши о томъ, что ‘васъ, простыхъ людей, каждаго одинъ врагъ смущаетъ, а къ. намъ, къ страннымъ людямъ, къ кому шесть, къ кому двнадцать приставлено’,— возбудилъ ироническое замчаніе: ‘у нёі, мабутъ, не дванадцять, а пів-сотні’ {У самой, должно полагать, не двнадцать, а съ полсотни.}. Судя по этому, единичному, впрочемъ, замчанію, можно было предполагать, что и послдующія росказни странницы еклуши о неправедныхъ судьяхъ и песьихъ головахъ возбудятъ смхъ въ слушателяхъ, но это оказалось не такъ: лица окружающихъ были серьезны, слова странницы слушались со вниманіемъ и интересомъ, и возгласы носили на себ характеръ возгласовъ горничной, Глаши, которая говоритъ: ‘а мы тутъ сидимъ, ничего не знаемъ! еще хорошо, что добрые люди есть, нтъ-нтъ да и услышишь, что на бломъ свт длается, а то бы, такъ дураками и померли’.

‘Хоч роскажуть, спасибі!— Земля слухом поповняетця!’ вторили ей слушатели. Одна только старостиха имла видъ нсколько озадаченный и посл короткаго раздумья произнесла громко, какъ бы въ отвтъ самой себ: ‘от-же я чула, що на якомусь острові чи-що знайшли таких людей, що усі шёрстю поросли, а все-ж таки голови людячі, а не собачі!’ {Слыхала я какъ-то, будто на какомъ-то остров, что-ли, нашли людей, поросшихъ шерстью, и все-же у нихъ были человчьи, а не песьи головы.}. Сообщенное ею свдніе тоже не вызвало ни улыбокъ, ни возраженій, а очевидно принято было просто какъ фактъ, не подлежащій никакимъ обсужденіямъ.

Когда Катерина говоритъ Варвар: ‘обманывать-то я не умю, скрыть-то ничего не могу!’ — сапожникъ замтилъ съ сочувствіемъ: ‘правдива душа, коли й тут цёму не вивчилась!’ (правдивая душа, если даже здсь этому не научилась).

Когда Варвара говоритъ о Тихон: ‘съ маменькой сидитъ. Точитъ она его теперь, какъ ржа желзо’,— ддъ Бруско добавилъ иронически: ‘жуё!’ (жуетъ).

Во время прощанія Кабанихи съ сыномъ и ея наставленія и ему, и Катерин, Демьянъ замтилъ вздыхая: ‘ycй по приказу, усе по приказу!’ (все по приказу, все по приказу).

Во время монолога Катерины — ‘теперь тишина у насъ въ дом’… и т. д. баба Марья сказала: ‘як птиця у неволі’!

— Сама до сёбе гомонить, сама себе розважа {Какъ птичка въ невол! Сама съ собою разговариваетъ, сама себя развлекаетъ.}, добавилъ Григорій.

Въ нкоторыхъ мстахъ смхъ слушателей казался намъ какъ бы неумстнымъ и даже нсколько циничнымъ, но очень можетъ быть, что онъ производилъ на насъ такое впечатлніе потому, что, зная предстоящій конецъ, мы понимали трагизмъ предшествующихъ ему событій, между тмъ какъ слушатели относились непосредственно къ тому, что происходитъ у нихъ на глазахъ, и жили настоящимъ, такъ напр. они смялись во время разлуки Катерины съ мужемъ, когда онъ говоритъ: ‘не разберу я тебя, Катя! то отъ тебя слова не добьешся, не то что ласки, а то такъ сама лзешь’! Смялись и при словахъ Кабанихи: ‘что на шею-то виснешь, безстыдница! не съ любовникомъ прощаешься! онъ теб мужъ — глаза! Аль порядку не знаешь?— въ ноги кланяйся’? Смялись, когда Варвара, уговаривая Катерину принять ключъ, говоритъ: ‘теб не надо,— мн понадобится, возьми, не укуситъ онъ тебя!’ — ‘Ей яка!’ (вишь какая) ‘Підведё!’ {Подведетъ.} шутили они.

Но стоило заговорить Катерин, чтобы смхъ тотчасъ утихалъ,— столько участія и уваженія вселилъ въ нихъ, очевидно, ея образъ.

Разговоръ пьянаго Дикого съ Кабанихой вызвалъ опять неудержимый смхъ, особенно хохотали при его признаніи въ томъ, какъ онъ жаденъ на деньги. ‘Оцё и іх пара зъ кумою’ {Какъ — разъ ихъ пара съ кумою.}, замтилъ ддъ Бруско о немъ и о Кабаних, а Иванъ разсказалъ по этому поводу нсколько анекдотовъ объ одномъ старик барин’ весьма напоминающемъ самодура Дикого.

Кудряша слушатели называли ‘Кучерявый’, и появленіе его доставляло имъ, видимо, каждый разъ большое удовольствіе. Они добродушно смялись надъ встрчей его съ Борисомъ, когда онъ, предполагая въ немъ соперника, говоритъ: ‘чужихъ не трогай! У насъ такъ не водится, а то парни ноги переломаютъ!’ Но съ момента послдняго признанія Бориса, что онъ любитъ замужнюю женщину, и отвта Кудряша: ‘эхъ, Борисъ Григорьевичъ, бросить надоть!’ настроеніе слушателей мгновенно измнилось, они почувствовали, что это ужъ не шутка.

При чтеніи о громоотвод, гроз и электричеств оказалось, что слушатели наши слыхали обо всемъ этомъ отъ школьниковъ, и что Маруся {Бывшая ученица школы.} читала имъ на эту тему нсколько популярныхъ брошюръ. Мы весьма сожалли, что не имли времени остановиться и распросить, насколько усвоили они эти понятія. Изо всей пьесы намъ пришлось только объяснить выраженіе ‘перпетуумъ мобиле’.

Во время втораго выхода барыни, заставившей трепетать несчастную Катерину, Григорій сказалъ голосомъ, полнымъ участія, смшаннаго съ негодованіемъ: Отта треклята дужче грози переляг’ (Эта проклятая баба хуже грозы перепугаетъ)!

Незадолго до признанія Катерины въ своемъ преступленіи передъ матерью и мужемъ, одна изъ женщинъ замтила голосомъ, полнымъ тревоги: ‘невжё вони сознаетця?’ (Неужели она сознается).

Когда Тихонъ, жалуясь на измну жены, говоритъ: ‘ужъ что жена противъ меня сдлала! ужъ хуже нельзя!’. Демьянъ замчаетъ съ укоромъ: ‘а сам хіба не гуляи! Тобі все нічого!’ (А самъ, разв, не гулялъ! Теб все съ рукъ сойдетъ!) ‘И сам гріхатий’, (И самъ гршенъ) замтилъ съ усмшкой ддъ Бруско.

Въ прощальной сцн съ Борисомъ, когда измученная Катерина говоритъ ему о муж: ‘постылъ онъ мн, постылъ, ласка-то его мн хуже побоевъ!’ ‘Краще, як-бы Він мене що-дня біи!’ {Лучше, еслибы онъ меня каждый день билъ.}, вторитъ ей, какъ эхо, чей-то голосъ, и затмъ, когда она остается одна и задумывается, тотъ-же голосъ говоритъ тревожно: ‘не попаде додому, задумала у річку, от побачите’ {Не попадетъ домой,— задумала въ рку кинуться,— попомните мое слово.}.

Когда затмъ Катерина удаляется, а на сцену выходятъ Кабановы, Кулигинъ и работникъ съ фонаремъ, въ хат чувствовалось состояніе тревоги. ‘Не вже іі шукати’! Хоч-бы не допустили до гріха!’ {Это ее вышли искать! Хотя-бы до грха не допустили.} говорили слушатели почти шопотомъ. Тревога эта возрастала все боле и боле, и при словахъ за сценой: ‘эй, лодку! Женщина въ воду бросилась!’ послышались громкіе возгласы: ‘ой, Боже-ж мій! Рятуйте! (Спасите!) Цё-ж вона!’ (Вдь это она и есть).

Баба Параска, во все время чтенія старавшаяся по обыкновенію казаться приличной, разсудительной и благочестивой женщиной, и осуждавшая Катерину за измну мужу, подъ конецъ какъ-то притихла и съежилась, и когда вынесли трупъ Катерины, схватила себя за голову и громко зарыдала: ‘а тій матери, що дитина втопилась, от-тій горе!’ (А каково той матери, чья дочь утопилась!) голосила она вполн искренно, вспоминая, быть можетъ, при этомъ покойницу Пашу, свою единственную дочь.

Большинство слушателей — и мужиковъ, и бабъ тихо всхлипывало. Никто не трогался съ мста. Трудно опредлить, какъ долго могла-бы продлиться эта молчаливая печаль, еслибы старостиха не оборвала ее своимъ рзкимъ голосомъ: ‘буде журитися (довольно печалиться)! дивітця — музика гра!’ сказала она, указывая пальцемъ на картину, висящую на стн, изображающую очень живо деревенскую свадьбу,— и смясь своимъ нервнымъ смхомъ. Очевидно, ей самой невыносимо тяжело было отъ испытанныхъ ощущеній и хотлось поскорй сбросить ихъ съ души. Но, такъ или иначе, это какъ будто пробудило слушателей, они заговорили вс разомъ, какъ-то нервически и необычно громко, торопясь высказать другъ другу свой взглядъ на происшествіе и доказать правоту своего мннія. Ничего подобнаго мы не видали еще никогда въ стнахъ нашей скромной аудиторіи. Казалось, что съ души каждаго поднялось что-то, что давило ее, что просилось наружу, о чемъ невозможно было говорить спокойно, не горячась и не размахивая руками.

— Як-же вам, хто винен? {Какъ по вашему, кто виноватъ?} и ‘чимъ и привити, цю Катерину?’ {Чмъ ее оправдать можно, эту Катерину?} явились, кажется, первыми вопросами, вызвавшими бурю.

— ‘Мати винна! мати, мати, мати!’ кричала старостиха, стуча кулакомъ по столу. ‘Хіба-ж так можно — написти и гризти, гризти, гризти!’ вторилъ ей кто-то. ‘Хіба матері не обіда, як и дитини не люблять!’ кричала въ свою очередь свекровь со слезами въ голос. ‘Bcи-ж таки мати винна, ніхто, як мати! Як-бы не вони, не було-б и ціёі грози! Увёсь гріх од неіі гризла, гризла, поки не втопила! От і слухай старіх людей! Якій бы там не був злобитель, а як вмер, то гріх судити, як вона судила! Катерина и так за слізьми світа Божого не бачила, чого ж ще дужче істи!’ {Катерина и безъ того за слезами свта божьяго не видла, зачмъ же ее подомъ сть.} кричало нсколько голосовъ. ‘А як-би вона, добра була, вони-б покорилась, а то зараз топитяся, шоб мати корили’ (упрекали), возвышался опять надъ другими пискливый голосъ свекрови и тотчасъ-же вновь покрывается голосами защитниковъ. ‘Вона муки не внесла! От добрй хіба пішла топитися?! Добра мати, нічого казати! І чого він, дурній, и з собою не взяв, аджё-ж знав, яка мати!’ (И зачмъ онъ, дуракъ, съ собою ее не взялъ, вдь зналъ же, какая у него мать!).

И опять слышится крикливый голосъ свекрови: ‘хіба-ж и було и торбі носити, вашу Катерину?’ {Что-жъ въ мшк, что-ли, носить вашу Катерину?} и опять потокъ голосовъ: ‘вони ніяк не виновата, ніяк! Не все вони, стара, таку справу дала! Не вбивай ні ділом, ні словом, сказано у Писанію! Шайка хороша, нічого казати! Як-бы вона не гризла! От яга!’ (Настоящая баба-яга!).

Наконецъ баба Параска, успвшая уже оправиться отъ своего порыва и принять усвоенный ею приличный видъ, обратилась къ публик и сказала возвыся голосъ: ‘и чого ни кричите, неначе пьяні!’ (И чего вы орете,— словно пьяные).

Демьянъ, у котораго на глазахъ еще блестли слезы, а лицо было блдно, какъ никогда, взглянулъ на нее съ ненавистью и презрніемъ и произнесъ также громко: ‘які-ж мы пьяни, то вы вже дуже благородні!’ Она смолчала, но возгласъ ея отрезвилъ нсколько слушателей, и разговоры начались въ боле умренномъ тон. Параска была, впрочемъ, отчасти права въ своемъ сравненіи: лица слушателей были до того красны и оживлены, а въ гул, который стоялъ въ хат, слышалось столько возбужденія, нервной крикливости, раздраженія и сдержанныхъ слезъ, что каждый посторонній человкъ наврное принялъ-бы за пьяныхъ этихъ мужиковъ и бабъ, только что пришедшихъ отъ ранней обдни вмст съ учительницей.

‘Дівка виновата, вона и ключём утопила’ (Двка виновата, она ее ключемъ утопила), говорилъ уже боле сдержанно свекоръ ‘вони жалібна, щой казати’ (Горестная исторія,— что и говорить), отвчалъ кому-то старикъ Григорій о самой пьес ддовымъ тономъ, ‘тільки мені здаётця, що без любови прожити можно булё, щоб потім не топитися’ (мн-бы только казалось, что и безъ любви можно прожить, чтобъ потомъ не топиться). ‘Ни вже те прожили, вам добре казати’, возразила старостиха. (Вы уже это пережили, вамъ хорошо говорить!) ‘А хіба забули, як и тій кніжці напечатано: любовь не пожар, горитъ — не втушиш’ {Вы уже успли забыть, что въ той книжк напечатано: любовь не пожаръ, загорится — не потушишь.} замтилъ Иванъ Позняковъ, припоминая пословицу, приведенную въ разсказ ‘Христосъ-сятель’, прочитанномъ на-дняхъ. Этотъ Иванъ Позняковъ обладаетъ особенной склонностью приводить цитаты изъ прочитанныхъ книгъ и въ особенности изъ Евангелія, къ сожалнію, впрочемъ, далеко не всегда кстати, но у него есть на это оправданіе: ‘воно лучше, як готове наставленіе’, говоритъ онъ, ‘то самому прибірати трёба, а то вже сказано’ (оно лучше — готовое наставленіе, не нужно самому придумывать, тутъ уже сказано). ‘Въ беззаконіи прелюбодяніе! лукавий соблазнив’, продолжаетъ онъ, желая видимо прихвастнуть своею ученостью. (Онъ немножко грамотный, бываетъ постоянно въ церкви и такъ-же, какъ и свекоръ, силится закидывать по-русски). ‘Одійди от гріха и сотвори благо’, заключаетъ онъ свою рчь.— ‘Адже-ж Адам и Ева святі були, і тіх змій соблазнив’ {Вотъ же Адамъ и Ева святые были, а и тхъ змй соблазнилъ.}, отвчаетъ ему какъ-бы въ защиту Катерины Демьянъ. ‘Блажённі милостиві, яко ті помилувані будутъ’, говоритъ уже почти некстати Иванъ, высыпая этимъ, вроятно, послднія крохи своей учености.

‘Трёба-б терпіти’, настаиваетъ свекровь, снимая платочекъ съ головы и утирая имъ потъ съ раскраснвшагося лица. (Слдовало бы терпть).

‘Терпіти, поки втопитися, тоди плити’, (Терпи, пока утопишься, а затмъ плыви), иронизируетъ ддъ Вруско. ‘Мабуть уci Катерини таки несчастлив!’, говоритъ свекоръ, припоминая ‘Катерину’ Шевченка. (Должно быть, вс Катерины такія несчастныя).

Слушатели подымаются съ лавокъ, крестятся на иконы, отдаютъ поклонъ, учительниц и расходятся одинъ за другимъ, но и въ сняхъ слышатся еще разговоры все о томъ-же. ‘А мені і Тихона жалко,— зостався сам, а там жуга у домі’ (неурядица въ дом), соболзнуетъ баба Марья.

‘Горілку тепер дужче пий, тай годі’ {Водку теперь больше пей, да и только!}, замчаетъ ддъ Бруско.

‘И з кого воно знято?’ (И съ кого все это списано?), говоритъ Демьянъ, пожимая плечами.

‘Хто его зна, з кого, тільки у всіх людей те-ж саме’, отвчаетъ ему старостиха. (Кто его знаетъ, съ кого, только у всхъ людей тоже самое).

‘Вона жалібіша од первоі’, говоритъ сапожникъ. (Она жалостне первой).

‘И xiба-ж вона, бідна, мало и об Богові думала!’ продолжаетъ соболзновать баба Марья (И разв она, бдняжка, мало и о Бог размышляла).

‘Яке воно понятне та хороше, так и душу тобі и заляже {Какъ это понятно да хорошо, такъ теб въ душу и заляжетъ.}. Тепер буде и упомку (будетъ памятно), як де такий примір побачимо, зараз згадаемо!’ (сейчасъ вспомнимъ), говоритъ уже за порогомъ чей-то голосъ.

‘Грхъ да бда на кого не живетъ’. Драма въ четырехъ дйствіяхъ. Соч. Островскаго (т. IV).

Драма эта была также прослушана нашей деревенской публикой съ большимъ интересомъ и сопровождалась возгласами, замчаніями и сравненіями съ жизнью, такъ напр., описывается въ пьес пріздъ Бабаева въ уздный городокъ и праздные люди, то-и-дло подходящіе къ окну полюбопытствовать.— ‘Де як наша дітвора’ (точь-въ-точь, какъ наши дти), замчаетъ одинъ изъ слушателей, указывая пальцемъ на маленькое окно хаты, въ которомъ виднется нсколько дтскихъ личекъ, близко прислоненныхъ къ стеклу.

Является къ Бабаеву мелкій чиновникъ, предлагая ему свои услуги по длу, забросившему Бабаева въ этотъ городишко, и намекаетъ ему на свою многочисленную семью.— ‘Щоб шо-небудь перепало, хоч на табак’, (Чтобы что-нибудь перепало, хоть на табакъ) говоритъ кто-то изъ слушателей, и т. д.

Слуга Карпъ, вызываетъ общія симпатіи. Слушатели договариваютъ его рчи и сочувствуютъ каждому его слову. ‘Да если, сударь, съ ними нжности разводить…’ начинаетъ говорить Карпъ по поводу тхъ-же приказныхъ, ‘вони и штани здіймуть’ (то они оберутъ до рубашки), кончаетъ за него безцеремонно кто-то изъ слушателей.

Вс сходятся на томъ, что ‘до паничіи колись приставляли от-такіх самісінькіх дядьків’ (въ былое время такихъ точно дядекъ приставляли къ барчукамъ), и говорятъ съ сочувствіемъ: ‘не Карпъ!’

Въ біографіи Жмигулиной, старой двицы, явившейся къ столичному франту Бабаеву напомнить прежнее знакомство, когда она и младшая сестра ея Таня жили на хлбахъ у его покойной матушки, слушатели принимаютъ самое живое участіе. ‘Нічого казати, жалованье — тридцать карбованціи у год’ (Легко сказать,— тридцать рублей жалованья въ годъ), говорятъ они о приказномъ, отц Жмигулиной, и начинаютъ разсчитывать, сколько это приходится въ-мсяцъ и въ день. Но, несмотря на эту участливость, характеристика Жмигулиной, гордящейся, своимъ происхожденіемъ и съ презрніемъ смотрящей на купцовъ и мщанъ, сдлалась для нихъ ясна съ первыхъ страницъ. ‘И чого вона видаё з себе благородну, яка-ж вона благородна?’ — ‘Ій тільки поламатися треба’, говорили они. (И къ чему она корчитъ изъ себя благородную, какая-же она благородная? Ей только-бы поломаться).

Когда Жмигулина говоритъ: ‘обстоятельства наши были такія, что Таня принуждена была выйти за лавочника’, слушатели замчаютъ: ‘ще и слава Богу!’ (Еще и слава Богу!)

‘Не хотілося, мабуть, щоб лавошницею звали, так який же тут сором! Може Він умом і серцем вище од нёіі’ {Должно быть не хотлось, чтобы лавочницей звали, такъ какой-же тутъ стыдъ. Можетъ быть, онъ умомъ и сердцемъ выше ея.} вступились они за Краснова.

‘Тим вона и ума понабралась, що довго гуля’, (То то она и ума понабралась, что долго гуляетъ), остритъ кто-то, намекая на то, что Жмигулина засидлась въ двушкахъ.

‘Ще подивимось (посмотримъ), шо воно вийде!— Вам звістно, шо далі було?’ {Вамъ извстно, что дальше произошло?} обращается одинъ изъ мужиковъ къ учительниц, заинтересовавшись уже, очевидно, пьесой, но она уклоняется отъ отвта, находя слишкомъ преждевременнымъ подымать завсу будущаго пьесы. Воображеніе слушателей и безъ того забгаетъ впередъ. ‘Ось побачите, шо Він іі перемане!’ (Вотъ увидите, онъ ее сманитъ), говорятъ они о Бабаев и Тан еще во время разговора его съ Жмигулиной.

Больной мальчикъ, Аоня, братъ Краснова, наблюдающій окружающихъ лицъ съ своего печальнаго ложа,— съ печки, и возмущающійся неправдой и ложью, возбудилъ самыя искреннія симпатіи. ‘Ему світ не милый!— Голубе сизый!’ говорили съ соболзнованіемъ бабы. (Ему свтъ не милъ, голубь сизый!)

‘Цей заміча! Він усе навироти стрежё! Він усе зна, хоч і хворий! Він отпече!’ (Этотъ подмчаетъ! Такъ и бретъ на перекоръ, онъ все знаетъ, хоть и больной! Онъ отчитаетъ!), говорили съ сочувствіемъ мужики.

Его прозорливость, его мткія и подчасъ желчныя замчанія каждый разъ вызывали одобрительный смхъ публики. Вообще смха и шутокъ было достаточно впродолженіе всего чтенія, такъ напр. Жмигулина говоритъ Краснову:, ‘учтивй вы не можете?’ — ‘Як зъуміи, так і одказав’ {Какъ съумлъ, такъ и отвтилъ.}, отвчаютъ въ публик.

‘Грубый, неотесанный, ласки медвжьи! сидитъ — ломается, какъ мужикъ’, читаемъ мы.

— То-ж нас, мужикіи, зараз до ведмідя рівняти! смются добродушно слушатели. (Насъ, мужиковъ, сейчасъ же съ медвдемъ сравнивать).

‘Тотъ кавалеръ, какъ быть слдуетъ! во всей форм!’ говоритъ Жмигулина о Бабаев.

— Та чужый! (Да, жаль, чужой), добавляетъ кто-то шутя.

Монологъ Бабаева (явленіе 2-е, стр. 25) оказывается непонятымъ, да и куда же понять деревенскому человку такія рчи: ‘Вотъ что значитъ быть среди хорошаго ландшафта, такъ-сказать, наедин съ природой! Какія прекрасныя мысли приходятъ въ голову! Если эту мысль развить, конечно, на досуг, въ деревн, можетъ выйти миленькая повсть или даже комедія въ род Альфреда Мюссе. Только, вдь, у насъ не съиграютъ. Такія вещи нужно играть тонко, очень тонко, тутъ главное — букетъ’.

По прочтеніи этого монолога одинъ изъ слушателей, озираясь кругомъ, спросилъ голосомъ, полнымъ недоумнія: ‘що не такё?’ (Что это значитъ?), а другой, боле находчивый и проницательный, уловивъ на лету общій смыслъ, отвчалъ успокоительно: ‘вона-ж ёго до річки посидла, щоб побачитися, хіба забули? от він там дожида і сам до cебe розмовля’ {Она жъ его къ рк посылала, чтобъ повидаться, разв забыли? Вотъ онъ такъ ожидаетъ и самъ съ собой разговариваетъ.}.

Красновъ, мужъ Тани, съ первыхъ словъ завоевалъ сердца слушателей, и они не могли переносить безъ раздраженія надменныхъ къ нему отношеній жены и Жмигулиной и лживости ихъ поведенія. Особенно возмущало ихъ сводничество Жмигулиной. Старостиха безъ всякаго стсненія просто-на-просто ругалась. Хорошо, что на этотъ разъ не было бабы Параски, иначе она не простила бы ей подобныхъ неприличій, которыя другимъ казались вполн естественными въ устахъ этой раздражительной и нервной женщины.

Сочувствіе къ Краснову росло съ каждымъ его выходомъ. ‘Він іі цілувати, а и нёі мислі и сторону!— Він і не зна, що ворог (врагъ) его приіхав!— Не чуе, яка въ нёі думка!— Тільки Ахвоня углядіи (увидлъ) і боліе сёрцем!’ говорили вокругъ. (Онъ ее цловать, а у ней на мысляхъ не то, онъ не чуетъ, что врагъ его пріхалъ, не угадываетъ, что у нея на душ).

При словахъ родственника Краснова, мучника Курицына, ‘бей шубу — будетъ тепле, а жену — будетъ умне’,— мужики засмялись, а бабы произнесли обидчиво: ‘спасибі тобі! Ач який щёдриі!’ (Спасибо теб! Вишь, какой щедрый!).

Благородство души Краснова, его доврчивость и Великодушіе слушатели понимали какъ нельзя лучше. ‘Він зроду нікому не повірить, хіба саме діло покаже’, говорили они, когда онъ ссорился съ родней, вступаясь за честь жены. (Онъ отъ роду никому не повритъ, пока само дло не указкетъ).

— ‘Ох, як-бы не було тут того, шо і з Катрею’, сказала свекровь, вспоминая Катерину въ ‘Гроз’. (Какъ бы не случилось тутъ того, что было съ Катериной).

— ‘Ні, ця не така’, отвтилъ вдумчиво Демьянъ, ‘тільки отщо я вам скажу: я що слухаю, а у самого Катерина з ума нейде’. (Нтъ, эта не таковская, только вотъ что я вамъ сказку: я эту слушаю, а Катерина изъ ума нейдетъ).

— ‘Тай гадюка-зк ця Жмигуля’, говоритъ съ презрніемъ свекровь, ‘і чого-ж воно так, що без ціх гадюк ніде діло не обійдетця?!’ (И почему это безъ такихъ гадинъ нигд дло не обходится).

— ‘З чого-ж бы ті и кіятри составлялися, як-бы всі добрі були!’ возразила ей старостиха. (И изъ чего жъ бы т театры составлялись, еслибъ вс добрыми были).

— ‘Оце-ж воно що-небудь виросте!’ сказалъ кто-то тревожно.. (Отъ этого что-нибудь да произойдетъ).

— ‘Другий ключъ’ добавилъ Григорій, опять возвращаясь воспоминаніями къ ‘Гроз’.

Когда Красновъ говоритъ Жмигулиной: ‘вы почто квакаете? васъ-то я такъ турну!’… одинъ изъ слушателей до того воодушевился, что проговорилъ быстро, длая жестъ рукой: ‘въ потилицю іі!’ (въ загривокъ ее).

Возмущались слушатели и тмъ, какъ Краснова и Жмигулина задумали задобрить ревнующаго мужа ласками и избрали для этого примирителемъ слпого ддушку Архипа. ‘Лестять старого чоловіка’ {Подлаживаются къ старику.}, говоритъ кто-то.— ‘Старого не проведутъ’, отвчаетъ ему успокоительно другой голосъ.— ‘А як-же! такі хоч кого проведутъ’, возражаетъ третій, и когда мы читаемъ: (он длаютъ другъ другу знаки), кто-то говоритъ въ поясненіе: ‘віи-же сліпый, нічого не бачить!’ такъ живо представляется ему, очевидно, эта сцена. (Онъ же слпой — ничего не видитъ).

Когда Краснова, при объясненіи съ мужемъ, говоритъ: ‘я вамъ въ ноги поклонюсь’, кто-то изъ слушателей замчаетъ поспшно: ‘він не допустить, ось побачите!’ (Онъ не допуститъ — вотъ увидите!).

— ‘Куди!’ отвчаетъ ему другой. ‘Він усё на нёі вы, вы, ніколи, шоб ты!’ {Онъ постоянно ей говоритъ вы и никогда не скажетъ ты.} (даже къ такого рода мелочамъ были чутки наши слушатели).

— ‘Він овсі дурний (совсмъ дуракъ), як я на ёго подивлюся, хіба можно таку волю дата!’ замчаетъ съ досадою свекоръ, но замчаніе его вызываетъ общій протестъ.

— ‘Він до неі з щиримъ сёрцем (искренно), а вона маруе’ (хмурится). ‘Він уміра за нею, а вона од ёго!’ говорятъ кругомъ. (Онъ убивается за нее, а она отъ него).

— ‘И чого гріха таіти, ви усі таки!’ обращается иронически старостиха къ свекру, ‘вашого братчика кожного (каждаго) объіхати можна, кожнісінького! тільки улёсти, а там що хоч з ім зроби!’ (Нечего грха таить,— вс вы таковы: вашего брата легко провести всякаго, ршительно всякаго! Только сумй подольститься, а тамъ хоть веревки ней).

— ‘А ябедниця під дверьми, мабуть, слуха!’ восклицаетъ свекровь. (А сплетница, должно быть, за дверьми подслушиваетъ).

— ‘Цілуи, хлопче, цілуй!’ говоритъ старостиха по адресу Краснова и заливается своимъ нервнымъ смхомъ.

— ‘Може ще гарно буде’, надется Марья. (А, можетъ, еще недурно кончится).

— ‘Де вже тут гарно, як въ неі пішли думки врозь’, отвчаетъ свекровь. (Куда тамъ хорошо, когда у нее не то на ум).

Появленіемъ ликующихъ Курицыныхъ со сплетнями въ запас слушатели остаются очень недовольны.— ‘Ті вже несутъ гостинці’, говорятъ они.

— ‘А та, бачите, як шмигнула! знов побігла вчити, як брехкти (лгать)!— Hi, мабуть заховалася (спряталась)! Злякалася (испугалась). Вибрешется! (извернется)’ {А та, глядите, какъ улепетнула. Побжала снова учить, какъ нужно лгать! Нтъ, должно быть, спряталась! Испугалася! Извернется!}, шумятъ кругомъ.

— ‘Годі’ (довольно)! возвышаетъ свой слабый голосъ Марья, ‘такий гоміи (шумъ), шо нічого нечуть (не слышно!) Бог его зна, що ще з цёго буде! и ёго, бідного, серце гра!’ (Богъ его знаетъ, чмъ все это окончится, у него сердце расходилось).

Очевидно, она желаетъ сказать этимъ, что не слдуетъ кричать въ такую торжественную минуту. Публика утихаетъ, и кто-то даже говоритъ какъ бы въ свое оправданіе: ‘живі люде! кожний по слову збросить, от-тобі й гоміи!’ (Вдь люди-то живые — каждый по слову, вотъ теб и шумъ!).

Когда слпой ддушка вбгаетъ на шумъ и кричитъ: ‘что за шумъ? не пожаръ-ли?’ — Тут ще хуже пожару, отвчаетъ ему тревожный голосъ изъ публики.

Совершившееся убійство застаетъ какъ-то всхъ врасплохъ. ‘Убив?!’ восклицаетъ Демьянъ, даже вскакивая съ лавки. ‘На смерть?’ — ‘Жінку?!’ (жену?) — ‘Ой, лихо!’ (ой, бда!) сливаются въ общій гулъ, и въ этомъ гул не слышится ни единаго слова упрека или порицанія Краснову.— ‘Іі убив і сам себе загубив!’ {Ее убилъ и себя загубилъ!}.— ‘Сама навела!’ — ‘Гріх лицемірниці!’ — ‘Жінці (жен) гріх!’ — ‘Вони ёго живым пекли!’ — ‘Сам буде перед Богом отвітъ держати!’ — ‘I сама пропала, і ёго загубила! Він гарна людина!’ {Онъ хорошій человкъ.}.— ‘Ні тобі, ні мені, щоб і до пана не пішла!’ — ‘Він не міняи ні на кого, а вона проміняла!’ слышалось въ этомъ гул.— ‘Собйці собача и смерть’, было, кажется, послднимъ рзкимъ словомъ старостихи, и затмъ, обращаясь къ учительниц, она сказала тихо и почти нжно: ‘отже-ж ви цими кіятрами білы й нам на душу наклили, ніи тими свяченними {Вотъ же этими театрами вы больше наполнили нашу душу, чмъ т священными.}!’ (Подъ ‘свяченними’ подразумвались изданія ‘Посредника’).

— И як не и іх так гарно виходить,— як було! {И какъ же это хорошо выходитъ въ ихъ чтеніи, словно на самомъ дл.} добавилъ Демьянъ, характеризуя чтеніе учительницы,— то поманеньку (тихонько), то дужче (сильне), то жалібно, то на-сміх. И опять начались по этому поводу воспоминанія о Дзендзик.

— От мы тут журимося (грустимъ), а як ім там було! (а каково имъ тамъ было!) сказала баба Марья, возвращаясь къ разговору о пьес.

— Тоді набрехали, а тепер, мабуть, така думка: було-б не казати! замтилъ Григорій о Курицыныхъ. (Тогда насплетничали, а теперь, вроятно, думаютъ, лучше бъ было не говорить).

— Мені ёго жалко, Краснова, сказала свекровь,— хоч у курені (въ шалаш), а з нёю, припомнила она его слова.

— Так ёго жалко, що аж серце розриваетця! {Такъ его жаль,— сердце разрывается.} добавила совсмъ размякшая старостиха.

Бдная невста. Комедія въ пяти дйствіяхъ. (Томъ I, соч. Островскаго).

По прочтеніи трехъ пьесъ Островскаго мы искренно радовались тому глубокому пониманію и той тонкой отзывчивости, которую обнаружили наши деревенскіе слушатели по поводу произведеній великаго писателя. Мы близки были даже къ тому, чтобы подвести итоги, и совершенно безбоязненно приступили къ чтенію ‘Бдной невсты’, какъ вдругъ оказалось нчто непредвиднное, что заставило насъ крпко задуматься и не торопиться съ выводами.

Пока мы съ нашими слушателями стояли на почв общечеловческихъ чувствъ и ощущеній, каковы любовь, ревность, мщеніе, злоба, отчаяніе, пока передъ ними ярко обрисовывались свтлые образы Катерины, Краснова и другихъ, все шло хорошо, но какъ только началось описаніе будничной сренькой жизни съ ея противорчіями идеаламъ, созданнымъ интеллигентнымъ человкомъ, такъ нежданно-негаданно образовалась подъ ногами бездна и снова раздлила насъ на два лагеря, плохо понимающіе другъ друга. То, что казалось намъ смшнымъ и рутиннымъ, принималось народомъ за чистую монету и вызывало одобреніе. То, въ чемъ мы видли несчастіе и горе, признавалось имъ благопріятнымъ исходомъ, то, отчего страдало наше сердце, проходило для него незамченнымъ, и вслдствіе этихъ диссонансовъ намъ казалось, что предъ нами другіе люди, что вчера еще они были гораздо умне, гораздо воспріимчиве къ пониманію жизни и ея сложныхъ явленій. Эти люди сочувствуютъ нытью бдной чиновницы о томъ, что Маша не выходитъ замужъ, и не находятъ ршительно ничего предосудительнаго въ томъ, что старикъ Добротворскій, давнишній пріятель дома Незабудкиныхъ, ходитъ по присутственнымъ мстамъ, разыскивая жениховъ Маш, напротивъ, они говорятъ о немъ съ чувствомъ: ‘от добра людина!’ (вотъ добрый человкъ).

Рутинныя разсужденія ограниченной Анны Петровны Незабудкиной находятъ въ нихъ сочувствіе и одобреніе. ‘А ты подумай, вдь у насъ не горы золотыя, умничать-то не изъ чего!’ говоритъ она.— Може-б и мати голову прихилііла (Можетъ быть, и матери дала бы пристанище), вторятъ ей слушатели, готовые сами убждать Машеньку выйти замужъ по разсчету.

Насъ смшатъ безпрерывныя повторенія Анны Петровны о томъ, что она ‘женщина слабая, сырая’ и что ‘какъ можно безъ мущины въ дом!’ а они относятся къ этому съ комической серьозностью и разсуждаютъ въ тонъ Анн Петровн: ‘як чоловіка нема, куда-ж таки бабі одній зо всим управлятися!’ (Куда же, безъ мужчины въ дом, одной баб управиться).

Письма Добротворскаго и Беневоленскаго, написанныя смшнымъ для насъ канцелярскимъ слогомъ, находятъ умными и дльными. ‘Де вже образованна людина, зараз чуть’ (сейчасъ видно образованнаго человка!) говорятъ о невжд Беневоленскомъ.

Анекдоты и остроты Добротворскаго нравятся слушателямъ и смшатъ ихъ. ‘Неурожай нынче, барышня, на жениховъ-то неурожай!’ говоритъ онъ, а въ публик слышится хохотъ. ‘Въ наше-то время совсмъ не такъ было: долго-то не загаживались, разв ужъ которая съ какимъ нибудь недостаткомъ тлеснымъ, горбатая тамъ какая, да и тми не брезгали. Вотъ у моей у невстки, сударыня, шесть пальцевъ было на правой рук, мать-то все ахала, что, говоритъ, не возьмутъ’, разсказываетъ дале Добротворскій, и опять публика хохочетъ!

Разсказъ Дарьи: ‘У сосдки дв дочери: старшая-то худая такая, какъ спичка, а младшая-то румяная да гладкая, еще шестнадцати лтъ нтъ, а какъ словно она троихъ ребятъ выкормила. Вотъ мать-то и говоритъ: боюсь, говоритъ, старшую-то замужъ отдавать, мужъ любить не станетъ, вотъ эту, говоритъ, любить будетъ’,— вызывающій обыкновенно веселый смхъ въ интеллигентной публик, слушается серьезно и съ знаками одобренія.

Перебранка свахъ вмсто смха тоже вызываетъ глубокомысленныя замчанія: ‘И як-таки у чужому дому заходитися, не-ж сором (стыдъ)! Знайшли де!’ {И какъ-таки въ чужомъ дом разшумться,— вдь это стыдъ! Нашли мсто!}.

Насъ смшитъ разговоръ Хорьковой о нарядахъ, а они слушаютъ его съ напряженнымъ вниманіемъ, силясь понять, что это за ‘черный-муаре’, что это за ‘модная выкроечка’, и справедливо ршаютъ, что все это не ихнее, а городское, вотъ почему и непонятно.

Они вмст съ Анной Петровной радуются прибытію новыхъ жениховъ и говорятъ добродушно: ‘то журилися, шо нема, скрізь посылили, а теперъ нічого, слава Богу’! (То горевали, что нтъ жениховъ а теперь ничего, слава Богу)!

Беневоленскому положительно сочувствуютъ, какъ человку дловитому и серьезному. Въ разсказ его о себ самомъ нравится даже то, какъ онъ не попалъ въ театръ, засидвшись въ трактир съ пріятелями. ‘За горілкою забувсь! Шо-ж, не нічого’! говорятъ они снисходительно. (Забылся за водочкой, что-жъ, это ничего)!

Когда возникаетъ вопросъ, пойдетъ-ли Маша за Беневоленскаго, одинъ изъ слушателей сомнвается, говоря: ‘ні, не буде діла, и нёі сёрце вже тронуте’! (Нтъ, не выгоритъ,— ея сердце уже отдано другому). Этимъ онъ, очевидно, намекаетъ на увлечете ея Меричемъ, но другіе ршаютъ, что непремнно пойдетъ, что какъ можно упустить такого достойнаго человка или промнять его на Мерича.— ‘И шоб зараз кончити та й з голови’! (И чтобы сейчасъ-же поршить, да и съ плечъ долой) говорятъ они по адресу Марьи Андреевны.

Тревожитъ ихъ только отчасти вмст съ Анной Петровной вопросъ, не пьетъ-ли онъ, на основаніи предыдущихъ данныхъ, и не отразится-ли это плачевно на послдующей судьб Машеньки. Вопросъ о взяточничеств Беневоленскаго ускользаетъ отъ нихъ, благодаря форм намековъ, въ которой ведется онъ: ‘А вороную, что на пристяжк ходитъ, не видалъ? Вотъ посмотри! что, хороша? спрашиваетъ Беневоленскій.— Ахъ, проказникъ вы, проказникъ, Максимъ Дорофичъ. Да вдь, чай, не купленая? говоритъ Добротворскій.— Разумется, отвчаетъ Беневоленскій’.— ‘Нанята’, поясняетъ простодушно одинъ изъ нашихъ слушателей.

Къ рчи Беневоленскаго, которая такъ смшитъ насъ въ устахъ талантливаго актера: ‘Ваша маменька объ любви разсуждаетъ, какъ старый человкъ, я имъ не хотлъ противорчить, потому что понимаю уваженіе къ старшимъ. А я совсмъ противнаго мннія объ любви, я самъ имю сердце нжное, способное къ любви, только у насъ длъ очень много: вы не поврите, намъ подумать объ этомъ некогда’….— слушатели относятся съ полнымъ сочувствіемъ: ‘коли-ж ему об тім думати’? (Есть-ли у него время думать объ этомъ), говорятъ они дловито.

Въ положеніи Анны Петровны, проигравшей процессъ, принимаютъ самое живое участіе и даже подаютъ ей совты: ‘отдай дочку,— и грошей не треба!’ говоритъ резонно одинъ. ‘Ох, не піде! нічого и ёго парубоцького нема’, замчаетъ мтко другой. ‘Хіба дівчитъ слухають! перевьяжуть серце тай ycи тут {Выдай дочь,— и приданаго (денегъ) не надо.— Ой, не пойдетъ: ничего въ немъ молодецкаго нтъ.— Разв еще двицъ слушаютъ: перевнчаютъ и все тутъ.}, выражается образно третій.

Хорьковъ очевидно не понятъ: его осуждаютъ, зачмъ онъ пришелъ пьяный въ семейный домъ, гд есть барышня-невста, и слова, такъ много говорящія сердцу интеллигентнаго человка: ‘слезы, слезы… вчныя слезы… чахотка, не живши, не видавши радостей жизни’… проходятъ совершенно безслдно, та-же участь постигаетъ и прекрасную рчь Марьи Андреевны:

‘Предо мной новый путь, и я его напередъ знаю. У меня еще много впереди для женскаго сердца! Говорятъ, онъ грубъ, необразованъ, взяточникъ, но это, быть можетъ, оттого, что подл него не было порядочнаго человка, не было женщины’… и т. д.

Зато монологомъ Беневоленскаго — ‘Въ жизни главное дло умъ и предусмотрительность. Что такое я былъ, и что я теперь? Вотъ она, исторія-то! Бывало, всякому встрчному кланяешься, чтобъ тебя не прибилъ какъ-нибудь, а теперь насъ и рукой не достанешь. И капиталъ есть, и жену красавицу нашелъ’, публика остается очень довольна.

Разговоръ двухъ старухъ на свадьб до слезъ смшитъ слушателей и какъ бы затемняетъ трагизмъ положенія бдной Маши. Кто-то даже говоритъ о ней: ‘бач, яка радость, а вона, плаче!’ (Смотри, пожалуйста,— тутъ-бы радоваться, а она плачетъ). ‘А шо и неі на серці?’ (А что у нея на сердц?), вступается одиноко другой, но не находитъ ни въ комъ поддержки.

Но несмотря на осадокъ горечи, оставшійся у насъ на душ посл чтенія, будемъ справедливы и укажемъ на то, что далось нашимъ слушателямъ и что поняли они въ этой пьес: личность Мерича вырисовалась передъ ними вполн отчетливо и ясно. Они сравнили его съ Бабаевымъ и относились къ нему съ справедливымъ презрніемъ и негодованіемъ. Въ той сцен, гд Марья Андреевна силится растолковать ему весь трагизмъ своего положенія, а онъ безпечно любуется ею и говоритъ ей комплименты, слушатели говорили: ‘вони его не слуха, а він іі! Тільки у вічі дивитця, тай годі! И ёго зовсім и річ не така, як слід!’ (Она не слушаетъ его, а онъ ее! Только въ глаза смотритъ! У него и рчь совсмъ не такая, какъ слдуетъ).

Въ послдней прощальной сцен передъ свадьбой, гд онъ является во всемъ своемъ безсиліи и ничтожеств — ‘Опізнивсь! (опоздалъ).— Брешеш! (лжешь).— Годі! (довольно).— Розібрала!’ (поняла),— говорили они въ отвтъ на его безсодержательныя фразы о томъ, что онъ и теперь любитъ ее, хотя и не можетъ жениться.

Личность Милашина, назойливо вымогающаго расположеніе Марьи Андреевны, они также поняли какъ нельзя лучше. ‘Хоч ты ёго як, а він все сидитъ! Вона дурня з ёго робить, а ёму всё нічого! Цей ніколи зризу не піде!’ {Хоть ты что ему, а онъ все не съ мста, она дурака изъ него строитъ, а ему все ни по чемъ, ни за что сразу не уйдетъ.} говорили они и встртили его привтливо только въ ту минуту, когда онъ общалъ принести любовную переписку Мерича, какъ доказательство его пустоты и безсодержательности. ‘Це він, мабуть, приніс ‘доказательство’, говорили они съ любопытствомъ. (Это онъ, вроятно, принесъ доказательство).

Далась имъ также и характеристика матери Хорькова. ‘От-то мати! ніяк не вцитить!’ (не смолчитъ), замтилъ кто-то въ то время, какъ она силится сдлать признаніе въ любви за своего молчаливаго и замкнутаго. сына.

Опредлили отчасти и характеръ Добротворскаго, по крайней мр въ той сцен, гд онъ лебезитъ передъ Беневоленскимъ, они мтко охарактеризовали его словомъ ‘підбрехач’ {Підбрехачемъ въ Малороссіи называютъ того, кто услужливо поддакиваетъ лицу нужному.}.

Но, несмотря на эти отдльныя сцены и личности, понятыя нашими деревенскими слушателями, мы тмъ не мене не ршились-бы включить ‘Бдную невсту’ въ число пьесъ, пригодныхъ для народнаго театра или для чтенія малограмотнаго простолюдина.

Не такъ живи, какъ хочется. Народная драма въ трехъ дйствіяхъ (т. II, соч. Островскаго).

Чтеніе драмы ‘Не такъ живи, какъ хочется’ совершенно изгладило въ насъ непріятный осадокъ, оставшійся отъ ‘Бдной невсты’. Мы вновь обрли нашу прежнюю аудиторію, и она казалась намъ еще миле, еще дороже на этотъ разъ.

Проскучавши надъ ‘Бдной невстой’ и чуждой имъ средой Беневоленскихъ, Добротворскихъ и Незабудкиныхъ, слушатели какъ бы съ удвоеннымъ интересомъ отнеслись къ настоящему персоналу лицъ народной драмы, которая дйствительно иметъ право носить это почтенное названіе.

Тины опредлялись разомъ, быстро и съ необычайной выразительностью и мткостью. Еслибы слушатели знали, что отъ нихъ требуется, то и тогда не могли-бы служить лучше нашимъ цлямъ. При появленіи каждаго новаго дйствующаго лица они какъ будто вглядывались въ него, измряли съ головы до ногъ, прислушивались къ его рчамъ и разомъ устанавливали діагнозъ его душевнаго состоянія, его отношеній къ жизни. Это было не простое выслушиванье интересной книги, а нчто большее: слушатели жили съ пьесою, въ памяти ихъ вставали цлыя сцены изъ видннаго, слышаннаго, пережитаго и, совершенно игнорируя, гд кончается книга и начинается жизнь, они, подъ наплывомъ личныхъ воспоминаній, безцеремонно перебивали чтеніе и ставили на сцену свой разсказъ, полный глубокаго драматизма или веселаго юмора.

Мы невольно сожалли, что передача подобныхъ разсказовъ не соотвтствуетъ характеру нашего труда, имющаго свою опредленную цль, и что намъ приходится ограничиваться въ данномъ случа одними намеками, но что длать? намеки эти говорятъ, однако, о томъ, какъ уметъ народъ слушать такихъ писателей, какъ Островскій, и какія чувства, мысли и воспоминанія будятъ они въ душ.

Въ прежнихъ нашихъ чтеніяхъ заглавіе не останавливало на себ обыкновенно вниманія слушателей, и замчанія начинались поздне, по мр того, какъ публика оріентировалась среди обстановки и характеристики разнообразныхъ дйствующихъ лицъ. Въ этотъ-же разъ слушатели остановились и на заглавіи ‘Не такъ живи, какъ хочется’.

— ‘Чого, бач, не схочетця, а-коли не збудетця!’ (Мало чего захотлъ-бы, а какъ не исполнится).

‘Все як Бог дасть!’ (Какъ Богъ дастъ).

— ‘Мало чого-б мы не схотіли, та все не по нашому!’ говорили они, какъ-бы заране устанавливая свою точку зрнія на этотъ вопросъ.

Началось чтеніе.

Въ первой сцен, гд бдная Даша, покинутая мужемъ, бесдуетъ съ теткой, слушатели принимали самое живое участіе.— ‘Мовчи, тітко, мов, збоку не поможеш’, говоритъ кто-то за Дашу. (Молчи, тетка, чужому горю не пособишь).

— ‘Хіба вмовчиш, коли не таіе діетця, як треба!’ {Разв смолчишь, когда не такъ длается, какъ нужно!} возражаютъ ему за тетку, внося этимъ предварительное обвиненіе отношенію Петра къ семейной жизни.

Анализъ со стороны старика-отца поступковъ сына вызываетъ полное сочувствіе, и когда на сцену появляется Петръ, публика встрчаетъ его съ предубжденіемъ и съ долей ироніи.

‘Он бач! куди-ж его научать, як він лучче зна’, замчаетъ одинъ изъ слушателей въ отвтъ на дерзостм Петра отцу (куда жъ его учить, когда онъ все лучше знаетъ).

— Хто-ж тебе заставляй поперёду родтітися? {Вольно жъ теб было раньше родиться.}, говоритъ иронически, какъ-бы отъ имени Петра, другой, а третій съ свойственнымъ малороссамъ юморомъ разсказываетъ комическій анекдотъ о томъ, какъ одинъ сынъ пришелъ къ матери и говоритъ: ‘скільки тобі, мамо, молока купить, шоб ты мені була вже не мати’? (сколько теб, мама, молока купить, чтобы ты не была больше моей матерью).

Слова Петра: ‘на меня, должно быть, напущено,’ вызываютъ опять ироническія замчанія: ‘а як-же, пороблено!’ — ‘Ишов шептун, знайшов шептуху, що шёпче в вуха’, говорятъ слушатели смясь. (Какъ же — напущено! Шолъ колдунъ, встртилъ колдунью, что шепчетъ въ уши).

Вообще мы замтили, что разсказы о колдунахъ, вдьмахъ и привидніяхъ вызываютъ весьма часто недоврчивое отношеніе народа и ироническій смхъ. Этотъ смхъ какъ-бы говоритъ, что въ подобныхъ росказняхъ народъ признаетъ много выдуманнаго, преувеличеннаго, присочиненнаго, лживаго, хотя въ глубин души своей и вруетъ въ существованіе въ мір темной силы въ вид діавола, такъ напр. слова Ерёмки — ‘купецъ, я слово знаю’! Тутъ безъ ворожбы не обойдется’,— встрчены были полнымъ недовріемъ и насмшкой. ‘Він тебе здое, той знахарь’!— ‘Повезе, де гроши збувають!’ — ‘Він баче, що той подаётця, то щей дужче берётця’.— ‘А той, дурний, его брехню на віру приймае’!— ‘И ёго вже ум роскарячивсь!’ {Выдоетъ, вытянетъ съ него. Повезетъ, гд деньги сбываютъ. Онъ видитъ, какъ тотъ поддается, такъ еще крпче за него берется. А тотъ дуракъ вритъ его росказнямъ. У него уже умъ за разумъ зашелъ.} говорили смясь.

Слдуетъ замтить кстати, что появленіе Еремки и его выходки и остроты постоянно вызывали въ публик веселый смхъ.

— Ты, батюшка, самъ былъ молодъ, говоритъ дале Петръ, и эти упреки вызываютъ новыя ироническія замчанія: ‘дай, каже, допрос зроблю!— Попадетця и батько въ голилею!— Ще и виноватим зостанетця!’ говорятъ вокругъ смясь. (Дай-ко, говорятъ, допросъ сдлаю! Попадется и отецъ, еще и виноватымъ останется).

Но сцена Петра съ женою ослабляетъ ироническое настроеніе,, очевидно, оно вытсняется участіемъ и состраданіемъ къ бдной женщин.

— Отцё будутъ журитися, як жити (теперь начнутъ ныть о своемъ жить), говоритъ кто-то, когда они остаются вдвоемъ, и въ продолженіе всей этой сцены публика постоянно вступается за Дашу.

— Не вводи въ грхъ! говоритъ раздраженно Петръ, обращаясь къ жен, а за нее отвчаетъ уже желчно нсколько голосовъ: ‘не тобі казати про гріх! Бач щей гріха боітця’! (Не теб говорить о грх! Онъ же еще и грха боится)!

— И безъ тебя тошно, продолжаетъ Петръ.

— А ій весело! може ще тошнійш од тёбе! (А ей весело? можетъ, тошне чмъ теб)!

— А вона, бідна, предлага пісню грати — така думка, шо може на пісню его серце обёрнетця {А она, бдняга, предлагаетъ спть что-нибудь, питая въ тайн надежду,— не отзовется ли его сердце хоть на псню.}, говорятъ съ чувствомъ состраданія и участія. Состраданіе это видимо ростетъ съ каждой новой сценой несправедливости и оскорбленій мужа и вызываетъ въ воображеніи публики воспоминанія и сближенія съ образами такихъ же несчастливицъ въ жизни. Разсказываютъ печальную повсть о какой-то жен регента, находившейся въ положеніи Даши, какъ она, бдная, ‘бігала, бігала, заганяла, заганяла чоловіка {Бгала, бгала, загоняла, загоняла мужа.}. наконецъ тайкомъ, переодвшись, пошла ‘на вечорнйці з дівчитами,’ чтобы подсмотрть и удостовриться собственными глазами, дйствительно ли разлюбилъ ее мужъ. Когда возвращались домой, она все жаловалась двчатамъ: ‘такъ мені чогось коло сёрця болить, неначе зараз вмірати!’ а через півгодини (полъ-часа) прийшли,— и хрёст, и намиста на столі лежать, а вона висить: коси до коліи русі, русі та хороші… як стоіть, обважилась, трохи землі не торкнётця’ {Такъ у меня сердце щемитъ, точно сейчасъ мой конецъ наступитъ, а черезъ полчаса приходятъ,— крестъ и монисто на стол лежатъ, сама-же она повсилась: русыя косы до колнъ висятъ — русыя да красивыя… Сама будто стоитъ, опустилась, чуть земли не касается.}.

Разсказъ этотъ, переданный съ глубокимъ драматизмомъ, произвелъ чрезвычайно тяжелое впечатлніе. Нсколько минутъ вс молчали. Наконецъ, старостиха воскликнула громко и съ негодованіемъ: ‘пороблено! розбалуетця, от-тобій пороблено!’ (напущено! избалуется, вотъ теб и напущено).

Тутъ вс заговорили и заспорили, сама-ли регентша повсилась, или мужъ ее повсилъ.— ‘Дё вже там сама’!.. (куда жъ сама) замтила многозначительно баба Параска, ‘двёрі и вікна позапірані скрізь, тільки одна навстяжъ… де вже там сама!..’ (двери и окна вс позаперты, только одно пріотворено).

— А вона була з купеческіх, чи з простіх?’ спросилъ кто-то, не слыхавшій прежде исторіи регентши и смшивая, очевидно въ своемъ воображеніи ея образъ съ образомъ Даши.

— З простіх, отвчало ему разомъ нсколько голосовъ.

Посл этого разсказа послышались новыя издвательства надъ Петромъ. Онъ говоритъ, напр.: ‘уйди, тетка, кто тебя держитъ!’ а ему уже отвчаютъ: ‘ні батька не треба, ні жінки, ні тітки! сказано, своя воля! самоволник! Пеня!— А як винье, то щё ума прибавитця! Бач, якіи вумний! Шо и мёне ума, то и въ слободі нема! Удаль хороша! Він сам хвалитця, а кому не наравитця, іди з хати’!— Жінка спротивилась!— Хіба-ж не спротивитця, як прочі есть!’ {Ни отца не нужно, ни жены, ни тетки! Сказано, своя воля! Своевольникъ! Еще ропщетъ! А выпьетъ, такъ еще ума прибудетъ! Вишь какой умникъ! Въ немъ одномъ больше ума, чмъ въ цлой деревн. Какова удаль! Самъ похваляется, а кому не нравится — дверь настежь. Жена не покорилась! Какъ тутъ покориться, когда другія имются.} говорятъ раздраженно вокругъ, и только кто-то одинъ замчаетъ печально и вдумчиво: ‘у якому віку діялось, а все тё-ж!’ {Когда происходило, а и теперь все тоже на свт длается.} (онъ вспоминаетъ, очевидно, о томъ, что дйствіе происходитъ въ XVIII столтіи, какъ было объяснено вначал пьесы).

Вслушиваясь въ разговоръ Груши съ матерью (хозяйкой постоялаго двора), которая научаетъ дочь любезничать съ купцами, слушатели заподазриваютъ въ нихъ продажныхъ женщинъ.

— Мати наставниця гарна, ума и дочці вставля! (Нечего сказать, хороша мать, доброму учитъ дочь)!

— Зате з багитіх купців и гроши заробляють, може, удвох з дочкою {За то и деньги хорошія, должно быть, берутъ съ богатыхъ купцовъ вдвоемъ съ дочкой.}, говорятъ они съ иронической улыбкой.

Появленіе Петра и его скрытая боязнь, чтобы люди не увидали его тутъ и не выдали его тайны, вызываетъ въ слушателяхъ вмсто насмшекъ невольное безпокойство, настолько захватываетъ ихъ видимо тревога его больной души,— ‘То-ж то не холостий! и поідемо, и всё, а таки оглядаетця, чи нема там кого’ (то-то женатый человкъ, все оглядывается,— нтъ ли здсь кого).

— Він и сам чуе, шо добре робить! И ёго сёрце двоітця — и любить, и боитця! и жалко Грушки, и сором,— усе до купи! {Онъ и самъ чувствуетъ, что не на хорошее дло идетъ. Сердце его двоится — и любитъ, и боится, и Груши жаль, и стыдъ,— одно къ одному.}. Жонатий як звъязаний,— усёго страшно’, говорятъ серьезно, безъ всякаго оттнка ироніи (женатый, что связанный, всего боится).

Тревожатъ также публику вопросы, ушла ли Даша изъ дому, какъ бы не встртилась съ мужемъ и что изъ этого выйдетъ?

Появленіе на постояломъ двор стариковъ, родителей Даши, вызываетъ самое теплое участіе. Начинается споръ о томъ, кому будетъ больне узнать о горькой участи единственнаго дтища. ‘З роду въ батька не те, шо и матері, на серці, по всём світі так!’ говоритъ горячо старостиха. (Никогда отцовское сердце не болетъ такъ о дтяхъ, какъ материнское,— во всемъ мір такъ).

— Ни-таки собі всё лучче ставите, возражаетъ ей ддъ Бруско. (Вы всегда себя выше ставите).

— Мати за дитиною прямо вмира, настаиваетъ старостиха. (Мать за ребенкомъ просто умираетъ).

— А батько годуе, говоритъ многозначительно сапожникъ Кирило. (А отецъ кормитъ).

— Ці дочки як болячки на сёрці {Дочери, что язвы на сердц.}, замчаетъ желчно старостиха, уклоняясь отъ спора и переходя, очевидно, мыслью къ горькой участи Даши, къ трагическому положенію ея матери и къ своимъ собственнымъ ‘дівчатам’, которыхъ у нея цлая куча.

Споры на тему о положеніи мужчины и женщины, объ ихъ правахъ и обязанностяхъ, объ отношеніяхъ ихъ другъ къ другу и дтямъ, какъ мы замтили, весьма часто возникаютъ среди нашихъ слушателей и бываютъ чрезвычайно горячими и страстными.

Разговоръ стариковъ съ матерью Груши, невольно выдающій роковую тайну, слушается съ огромнымъ вниманіемъ и интересомъ.

— А вона сердешна слуха,— говорятъ съ участіемъ о Груш — думае: цё-ж він, це-ж мій, він самий! (а она, сердечная, слушаетъ и думаетъ — это онъ, мой милый, онъ самый).

Вообще отношенія слушателей къ Груш совершенно измняются: они понимаютъ теперь, что это не продажная любовь, понимаютъ весь трагизмъ ея положенія и говорятъ съ участіемъ: ‘шо-ж, и вини ніякоі нема, хіба-ж вони знала, що він жонатий?— Не довго, бідна, праздникувала! Зажурылася! а гарна дівка, дівка з умомъ! Вона аж заплакала: то-ж то я зробила, то-ж я розлучниця!’ (Тутъ нтъ ея вины: разв она знала, что онъ женатъ, не долго радовалась! Загрустила! А хорошая двушка, умная. Даже заплакала при мысли: это моя вина, это я разлучница).

Но за то Петру положительно не прощаютъ его лжи, фальши въ его отношеніяхъ къ жен и къ возлюбленной. ‘И тут обмане, и там,— скілки сліз через ёго!’ говорятъ о немъ съ негодованіемъ, совершенно не желая входить въ трагизмъ его собственнаго положенія. (И тутъ обманетъ и тамъ,— сколько слёзъ черезъ него пролито).

Когда на постояломъ двор, кром хозяевъ и родителей Даши, появляется сама она и садится поодаль, никмъ еще неузнанная, слушатели задаются вопросомъ: ‘и якже и не пізнили? не за одним столом, чи-що?’ {И какъ это ее не признали,— не за однимъ столомъ сидли, что-ли?!} говорятъ одни.— ‘Переміна бува!’ — ‘Може так змарніла, шой не пізнати!’ — ‘Може и там так пришанували, шо з молодоі стару зробили’, отвчаютъ другіе {Люди мняются! Можетъ, такъ исхудала, что и не узнать! Можетъ, ее тамъ такъ приласкали, что изъ молодой превратили въ старуху.}.

— Вона, бідна, не зна, шо тутъ и вороги!— Ось цытьте, як гляне, зараз серде заколотитця! (она, бдная, не знаетъ, что тутъ ея враги! Молчите! Какъ взглянетъ, мигомъ сердце забьется).

— Тронуло вже! вона, бідна, и стежки не бачить!— А як він прийде, шо буде? говорятъ съ тревогой и участіемъ третьи. (Она, бдняжка, и дороги не видитъ, а что-то будетъ, какъ онъ прійдетъ!).

Но въ этой общей тревог и участіи находятся матеріалисты, которые не-желаютъ упустить изъ виду тхъ проторей и убытковъ, которые можетъ потерпть Даша, если уйдетъ тайкомъ отъ мужа, и одобряютъ намреніе отца возвратить ее на мсто жительства.

— З дому хоч з худобою візьме {Изъ дому по крайней мр съ имуществомъ заберетъ, роспишется въ обществ. Все-жъ таки не въ бгахъ она будетъ, а то, пожалуй, и по этапу могутъ вытребовать.}, разсуждаютъ они,— а не з душёю, візьме, ну роспишетця з обчеством, чи як там, всё-ж таки не втёком, а те ще этапом потребуютъ, або-що.

Но, сочувствуя плану Агафона возвратить Дашу къ мужу, они не врятъ въ его надежды уговорить Петра: ‘Куда ему! коли рідний батько не поправив, то и цей нічого не зробить, хіба зляка або силою, то шоб ще поганни не було! тоді ёго од горілки не оттащиш!’ {Куда ему. Если родной отецъ не смогъ, то этотъ ничего не подлаетъ, разв застращаетъ или насильно возьметъ, такъ чтобы не было еще хуже,— тогда его отъ водки ничмъ не отвлечешь.} говорятъ они о Петр, понимая, что эту широкую натуру не переломишь ни убжденіями, ни угрозой, ни силой, а только доведешь, пожалуй, до полнаго отчаянія и паденія.

Сходство именъ героя драмы и Петра, молодого парня, мужа Маруси, вызываетъ веселыя шутки: ‘Сидй, Петро, коло Маруси’, говорятъ ему смясь, ‘бо все одно люде правду взнають, не обдуриш!’ (Сиди, Петръ, подл Маруси,— все равно, люди правду узнаютъ,— не обманешь!).

— Коли-б тільки вона коло мене сиділа, говоритъ онъ тихо въ отвтъ, весь вспыхивая и взглядывая на свою красотку-жену, и тутъ-же до того конфузится и краснетъ, что выходитъ въ сни. (Лишь бы она подл меня сидла).

— Усовістили Петра! пішов з хати! говоритъ съ укоромъ свекровь, вступаясь за любимаго сына,— з Петромъ цёго не буде! то з жиру!— добавляетъ она успокоительно. (Съ Петромъ этого не можетъ случиться,— то съ жиру бсятся).

— А як-же, хіба з наших таких нема!..— протестуетъ старостиха,— з наших тож бувають молодці добрі, не тільки з жирніх та богатіх! хіба мало такіх шалёних по світу? {Да, разв, въ нашей сред не бываетъ такихъ,— у насъ тоже найдутся теплые ребята и не только между разжирвшими да богатыми. Разв мало на свт подобныхъ сумасбродовъ?} и она приводитъ нсколько яркихъ примровъ изъ жизни, называя знакомйя слушателямъ имена и фамиліи, противъ чего никто не находитъ возраженій.

Когда раздраженная и убитая горемъ Груша поджидаетъ Петра и тшится мыслью изругать его, баба Параска замчаетъ язвительно, входя въ ея положеніе: ‘шобъ ему и зробила, як-бы попавсь тепёр згорячу! {Не знаю, что-бы и сдлала ему, еслибы попался теперь, сгоряча!} и дале, когда она затягиваетъ псню, продолжаетъ одобрительно: ‘от-то краще твое діло, дівчино, хоч трбхі розважиш себе’ {Это лучше твое дло, двушка, хоть развлечешь себя немного.}.

Но вотъ входитъ Петръ, и въ публик чувствуется напряженіе и тревога.— ‘Чи вона такъ передъ дівчатами и буде выговарювати ему?’ (Неужели она ршится длать ему при людяхъ выговоръ).

— А може и нёі вже серце отходилося! може здержитця?! говорятъ вокругъ. (А, можетъ, у нее сердце уже отошло, можетъ, суметъ сдержать себя).

При ироническихъ словахъ Груши: ‘Милости просимъ, а мы только что хотли кошку въ лапти обувать да за вами посылать!’ старостиха замчаетъ рзко: ‘у пос ему — раз! зразу поздоровкалась!’ (Прямо ему въ носъ,— нечего сказать, поздоровалась!)

Бабу Параску смшитъ эта шутка, и она говоритъ, закрывая ротъ рукою: ‘які-ж там у кішки лапті?’ (Какіе-жъ тамъ у кошки могутъ быть лапти).

— Здравствуйте и благодарствуйте, говоритъ дале желчно Груша.

— От-це тобі двічі {Вотъ теб два!}, считаетъ старостиха колкости раздраженной двушки.

— Цитьте-бо, це вона про сёбе буде казати {Молчите, это она про себя будетъ говорить.}, обращается свекровь къ слушателямъ, желая всецло сосредоточить ихъ вниманіе на разсказ Груши.

— Дарма, що на обиняки казатиме, а він язик прикусе {Даромъ, что обиняками будетъ говорить, а онъ языкъ прикуситъ.}, предсказываетъ старостиха.

— Як він замічений, то взна, а прочі не взнають, говоритъ еще кто-то. (Виновный тотчасъ почувствуетъ, а другіе не догадаются).

Вообще слушатели совершенно понимаютъ состояніе души Петра и Груши, что явствуетъ изъ ихъ возгласовъ и замчаній.

Когда Груша на зло Петру цлуется съ пріятелемъ его, Васей, вокругъ говорятъ выразительyо: ‘пече! безъ вогню пече! А ты дивись збоку. Хоч на завертку чіпляйсь, що хоч роби! {Безъ огня припекаетъ! А ты со стороны смотри да любуйся. Хоть на задвижку прицпись, что хочешь длай! (Малороссійская поговорка).}.

— И чого-б я слухав, замчаетъ одинъ изъ слушателей, очевидно проникнутый трагизмомъ положенія Петра,— надів-бы шапку таи ішов!— так ні, ще дожида до краю, поки вислухае усе! {Охота слушать: надлъ-бы шапку да и былъ таковъ. Такъ нтъ! ждетъ до конца, пока всего не выслушаетъ!} — Та може ему так лёгше, поясняетъ кто-то.

Сцена возвращенія Петра домой вызываетъ тревогу и ужасъ. ‘А батько и мати тутъ?’ (А отецъ съ матерью здсь?) спрашиваетъ кто-то съ волненіемъ, какъ-бы ища въ нихъ защиты бдной Даш.

— Коли-б вона голови своёі не положила через его гульбу! Завьязий чужу душу тай знущаетця! {Какъ-бы она не поршила съ собою изъ-за его гулянокъ! Завязалъ чужую душу, да и издвается.} Він тепер як звір, вона й тіні, й духу его оітця! {Онъ теперь, какъ зврь, она и тни, и духу его боится!} Буде іи те, шо регентша!’ говорятъ со страхомъ, смшаннымъ съ негодованіемъ.— ‘Ой, Боже-ж мій, до неі! Шукати! Заріже! Сам себе занапастить {Станется съ нею то же, что съ регентшей! Боже мой, до нея добирается, ищетъ! Заржетъ! Самъ себя загубитъ.}, слышатся дале отчаянные возгласы въ публик. Напряженіе и ужасъ достигаютъ крайнихъ предловъ, вс ждутъ ужасной катастрофы, но, какъ извстно, драма оканчивается благополучно неожиданнымъ покаяніемъ Петра.

Подводя итоги, можно было-бы, пожалуй, спросить, дйствительно-ли понята личность Петра нашими деревенскими слушателями, такъ какъ истинное пониманіе его душевныхъ страданій должно было-бы неизбжно внести примиреніе и прощеніе. Но, вслушиваясь въ замчанія публики, вглядываясь въ выраженіе лицъ, вдумываясь во вс предъидущія отношенія слушателей къ Петру, вамъ становится ясно, что онъ понятъ, но не прощенъ, что его сердечныя муки признаются ничтожными въ сравненіи съ тмъ зломъ, какое онъ сетъ вокругъ себя, что ему не прощаютъ эгоизма, ‘ съ которымъ онъ разбиваетъ дв женскихъ жизни, дв семьи, и что разв какой-либо великій подвигъ самоотреченія и любви могъ-бы оправдать Петра въ глазахъ слушателей, но этого подвига нтъ, и онъ остается неоправданнымъ, несмотря на свое неожиданное покаяніе. Покаяніе это не вызываетъ даже никакого сочувствія въ публик,— она ждала, очевидно, что за терзанія, причиненныя другимъ, онъ заплатитъ своею жизнью, ‘сам себё занапастить’, и это, вроятно, въ значительной степени возвысило-бы его въ глазахъ слушателей, но этого не случилось, а потому раздумье его надъ прорубью вызвало только шутки и комическій анекдотъ о томъ, какъ одинъ человкъ, которому надоло жить на свт, ‘побіг у повітку вішатись, взяв мотузок, зробив петлю, встромив (всунулъ) и нёі голову, та тільки що промовив: ‘Господи благослови!’ а далі як плигне,— мотузок розірвалась, а він и упав на землю.— От, каже, люди гомоніли: лёгко повіситьця — и не болітиме, нічого, а я ось забивсь (ушибся), тепер поки й віку не буду!’ Так и цей: над прорубью був, та почув дзвон и роздумавсь’ {Побжалъ въ сарай вшаться, взялъ веревку, сдлалъ петлю, всунулъ въ нее голову и, пробормотавши: Господи благослови, какъ прыгнетъ,— бичевка перервалась, а онъ упалъ на землю.— Вотъ, говоритъ, люди болтали: легко повситься, никакой боли не почувствуешь, а я какъ ушибся, на всю жизнь закаюсь вшаться. Такъ и этотъ: постоялъ надъ прорубью, но услышалъ звонъ и отдумалъ.}.

Выслушивая эти ироническія замчанія, мы невольно припомнили отношенія той-же публики къ Катерин въ ‘Гроз’. Катерина такъ-же, какъ и Петръ, измнила мужу и разбила семью, отношенія ея къ любимому человку зашли даже дальше, чмъ безнадежная любовь Петра, но она искупила все это слезами, муками и смертью, въ душ ея не было ни эгоизма, ни озлобленія, вотъ почему, вроятно, вс съ трепетомъ взывали въ послднія минуты къ судьб о ея спасеніи и горько оплакали ея трагическій конецъ.

Дай серцю волю, заведе у неволю. Драма въ 5-ти діяхъ и 6-ти одминахъ. (Збирныкъ творивъ М. Л. Кропивницкого, выправленый и доповненый. Харьковъ, 1885 г. Ц. 1 р. 50 к.).

У насъ въ Россіи, какъ извстно, мало цнятся таланты. Они проходятъ часто почти незамченными и въ литератур, и въ критик { Краткія замтки о пьесахъ Кропивницкаго мы встрчали только въ нкоторыхъ изъ провинціальныхъ газетъ, указанія на которыя читатель можетъ встртить въ книг ‘Очерки исторіи украинской литературы XIX столтія’ Н. И. Петрова. Кіевъ, 1884 г.}, а потому мы нимало не удивимся, если тамъ гд-нибудь на свер Россіи, какой-либо интеллигентъ, прочитавши заголовокъ настоящей пьесы, замтитъ съ иронической улыбкой: ‘кто такой Кропивницкій, и какъ было ставить его рядомъ съ Островскимъ?’ {Замтка эта была написана нами до появленія Кропивницкаго на столичной сцен.}. А между тмъ въ другой полос Россіи, у насъ на юг, имя это пользуется заслуженной популярностью и собираетъ въ театр толпы народа. Талантливый писатель малорусскихъ пьесъ, еще боле талантливый исполнитель ихъ, Кропивницкій не можетъ и не долженъ быть забытъ при вопрос о народномъ театр и о чтеніи народомъ драматическихъ произведеній. Близкій по духу и языку десятимилліонному населенію южанъ, онъ можетъ быть понятъ и доступенъ и въ Великороссіи, какъ народный писатель, создавшій рядъ типовъ, близкихъ душ народа и доступныхъ его пониманію. Кулакъ и кровопійца въ пьес ‘Глытай’, Иванъ Непокрытый въ драм ‘Дай серцю волю’, Мыкыта въ той-же драм, старшина въ этюд ‘По ревизіи’, все это типы, близкіе не только малорусскому народу, ими изобилуетъ деревня вообще, отъ нихъ страдаетъ и ими гордится не одинъмалорусскій народъ. И если Островскій понятенъ Малороссіи, то Кропивницкій, думается намъ, можетъ быть понятенъ настолькоже Великороссіи. Мы не касаемся въ эту минуту сравнительной оцнки талантовъ, о которой скажемъ ниже.

Перечитавши нсколько драмъ Островскаго, имвшихъ, какъ видно изъ предъидущаго, большой успхъ, и ознакомивши публику съ формою драматическихъ произведеній, мы ршились приступить къ чтенію малорусской пьесы. Обстановка, сопровождавшая настоящій опытъ, была все та-же: та-же хата, тотъ-же разнообразный составъ слушателей и даже самый характеръ чтенія, настолько-же выразительный и осмысленный, какъ и въ предъидущіе разы {Учительница, читавшая малорусскую пьесу, владетъ безупречнымъ знаніемъ малорусскаго языка и выразительной дикціей.}.

Мы прочли ‘Дай серцю волю’ {Мы весьма сожалли, что но независящимъ отъ автора причинамъ въ настоящій сборникъ не вошло талантливйшее изъ произведеній Кропивницкаго ‘Глытай’, и что такимъ образомъ мы лишены были возможности представить на судъ народа лучшую изъ его драмъ.} вслдъ за народной драмой Островскаго ‘Не такъ живи, какъ хочется’. Но прежде, чмъ говорить о впечатлніяхъ, считаемъ необходимымъ хотя въ общихъ чертахъ ознакомить читателя съ содержаніемъ пьесы ‘Дай серцю волю’. Мы не длали того-же по отношенію къ пьесамъ Островскаго потому, что не можемъ представить себ человка мало-мальски знакомаго съ литературой и не видавшаго или не читавшаго по крайней мр главныхъ произведеній великаго писателя земли русской.

Однимъ изъ наиболе выдающихся и симпатичныхъ типовъ драмы ‘Дай серцю волю, заведе у неволю’ является Иванъ Непокрытый, бднякъ, не теряющій даже въ самыя тяжелыя минуты веселости и бодрости духа, сообщающій ее всмъ окружающимъ, человкъ, готовый помочь каждому обиженному, несчастному, и идущій въ солдаты за друга своего, Семена, чтобы не разстроилось его семейное счастіе.

Семенъ — трудолюбивый, добрый, смирный парень, счастливый любовью дивчины Одарки, на которой впослдствіи ему удается жениться, несмотря на сватовство богатаго Микиты, влюбленнаго въ Одарку.

Микита Гальчукъ, сынъ богача старшины, своевольный, самолюбивый, безсильный передъ своими необузданными страстями. Узнавъ о предстоящей свадьб Семена и Одарки, онъ пытается убить счастливаго соперника, но Иванъ Непокрытый спасаетъ друга. Микиту связываютъ и предаютъ суду.

Аналогичной ему по характеру является дивчина Маруся, беззавтно увлекшаяся этой широкой и сильной натурой и обезумвшая при вид его погибели.

Типъ этотъ обрисованъ нсколькими штрихами, но довольно ярко рисуется въ вашемъ воображеніи.

Развязка всей драмы происходитъ въ послднемъ акт. По прошествіи нсколькихъ лтъ въ счастливую семью Семена и Одарки является безногій солдатъ Иванъ Непокрытый. Прежняя бодрость и веселость и теперь не покидаютъ его, но вамъ до слезъ больно за неудавшуюся жизнь этого обездоленнаго, одинокаго человка. Вслдъ за нимъ въ ту-же хату приводятъ арестанта Микиту, полумертваго отъ тхъ физическихъ и нравственныхъ страданій, которыя выпали на его долю. Онъ тоже одинокъ: родные умерли, безумная Маруся сожгла хату и все имущество. Всти эти въ конецъ подкашиваютъ силы страдальца Въ начал сцены онъ говоритъ еще съ достоинствомъ Семену въ отвтъ на его привтливыя рчи: ‘твое діло, коли ты соцкий, росписатись!’ а затмъ безсильно опускается на скамью и произнзситъ съ отчаяніемъ: ‘робить зо мною, що хочете!’ (длайте со мною, что хотите).

Когда вс въ хат засыпаютъ, въ истерзанной душ Микиты встаютъ съ новой силой чувства ненависти, злобы и мщенія, и онъ опять пытается убить Семена, но минуты его сочтены, онъ падаетъ и умираетъ съ именемъ Одарки на устахъ.

Когда мы прочли заглавіе ‘Дай серцю волю, заведе у неволю’, слушатели наши не Вникли еще хорошенько въ то обстоятельство, что пьеса эта написана по малорусски, и по примру прошлаго раза сосредоточили все свое вниманіе на смысл и значеніи заглавія.

‘А у нас кажуть: дай жінці волю, сам підеш у неволю’, замтилъ иронически ддъ Бруско. (А у насъ говорятъ: ‘дай жен волю, самъ попадешь въ неволю).

— ‘Та вже як и чоловікові даей (дашь) волю, и то не дуже гарно’ (не очень хорошо), заспорила старостиха, ярая защитница женскихъ правъ.

‘Як одно одного слуха, то то гарно, а як піде одно проти одного, не буде добра’, заключилъ Демьянъ. (Когда слушаютъ другъ друга,— это самое лучшее, а какъ пойдетъ врозь — не бывать добру).

Но во время длиннаго монолога Семена, почуявши явственно родную рчь, слушатели пришли въ неописанный восторгъ: они и хохотали, и утирали невольныя слезы умиленія, и повторяли горячо и сердечно: ‘наша пісня, наша! У нас співають цю саму! Ці пословиці мабуть по всім світі! Усі приказки наші!’ (Это наша псня,— у насъ ее поютъ! Эти пословицы, должно быть, по всему свту одн и тже! Вс наши поговорки!)

Свиданіе Семена съ Одаркой посл долгой разлуки и въ особенности ея длинныя рчи о звздахъ, птичкахъ и цвтахъ казались намъ лично нсколько сентиментальными, но слушателямъ было не до критики. Они упивались этими рчами и говорили умиленно: ‘неначе ‘Катерина’ Шевченкова розмовля! Вона свое усе росказала, теперь він почне! Вона, як ті квіткй без его поливала, неначе его бачила! То в неі слези тремтять на очах и од радощіи, и од жалю! Як діетця, так и и! Як раз під ‘Кобзаря!’ Не баче его, очі заплющила, а душею чуе’ {‘Катерина’ Шевченка разговариваетъ! Она все свое разсказала, теперь онъ начнетъ! Она, когда т цвты безъ него поливала, будто его видла! То у ней слезы дрожатъ на глазахъ и отъ радости, и отъ горя! Какъ происходитъ, такъ и есть! Точь-въ-точь, какъ въ ‘Кобзар’! Не видитъ его, глаза закрыла, а душой чуетъ.}.

Одного только дда Бруска не покидалъ его обычный юморъ, и онъ парализировалъ романическое настроеніе публики такими рчами: ‘ач, як зраділа! Так и гребетця до ёго, давно не бачила, а не здума, шо може він голодний прийшов. Він, може, не такъ любощіи хоче, як істи, а вона ycи про свое!’ {Вишь, какъ обрадовалась, такъ и льнетъ къ нему,— давно не видла, а не подумаетъ, что, можетъ быть, онъ голодный пришелъ. Онъ, можетъ быть, не такъ любви жаждетъ, какъ сть хочетъ, а она все про свое!}.

Но не одинъ Бруско парализировалъ чтеніе. Учительница поступила въ высшей степени безтактно, предложивъ публик вслушиваться въ слова и опредлять, какія изъ нихъ имъ незнакомы и не употребляются въ нашей мстности. Такого рода свднія ей показались въ эту минуту почему-то очень интересными, но чуть не испортили дла. Публика совершенно поняла, что отъ нея требуется, и тщательно принялась вслушиваться въ слова.

— Либонь ніби у нас немае. Лаштунки — не чув, говорили слушатели, сосредоточивъ все свое вниманіе на подобнаго рода вопросахъ. Учительница поздно поняла свою ошибку, но ее выручилъ интересъ къ пьес, который мало-по-малу захватывалъ вниманіе публики и вытснялъ задачу, такъ некстати поставленную учительницей.

Остротамъ Ивана Непокрытаго хохотали до слезъ и отвчали на нихъ своими собственными остротами.— ‘А звісно’, говоритъ онъ, напримръ, съ ироніей надменному Микит,— ‘ви-ж таки високого коліна, ваш батько у-купі з хортами лизав паньскі тарілки {Всмъ извстно, что вы такого высокаго происхожденія,— вашъ отецъ, вмст съ борзыми собаками, лизалъ господскія тарелки.}.

— Паньского вівчаря кум, трошки благородний, говорятъ слушатели, смясь (господскаго пастуха кумъ — немножко благородный).

Но не одн шутки возбуждаетъ въ слушателяхъ личность Ивана.— ‘Від цёго Ивана разуминного нема’, замчаетъ кто-то съ сочувствіемъ,— ‘тільки на языкъ лепетий’ {Нтъ разумне этого Ивана, онъ только немножко пустомеля, болтунъ.}, добавляетъ скоре ласково, чмъ съ упрекомъ, другой.

— Він, мабуть, лата що-дня свитину {Должно полагать, онъ каждый день чинитъ свою верхнюю одежу.}, говоритъ съ участіемъ третій.— ‘От людина яка, сам плаче, а других розважа’! (вотъ человкъ,— самъ плачетъ, а другихъ утшаетъ).

— Отце любов христіяньска. Аж од яких пор у іх іде товариство’! {Вотъ она истинно-христіанская любовь. И съ какихъ поръ тянется у нихъ эта дружба.} говорятъ объ Иван, особенно умиляясь предъ его ршимостью идти въ солдаты за друга.

Въ высшей степени понравилась слушателямъ рчь Одарки, въ которой она высчитываетъ предъ злобствующимъ Микитой симпатичныя стороны любимаго человка и каждый разъ повторяетъ съ чувствомъ: ‘и за те я его люблю’! (за это-то я его и люблю).

При извстіи, что Одаркина бабушка не вполн согласна еще на бракъ внучки съ Семеномъ, кто-то говоритъ, смясь, ‘баба не вмолочена ще (бабу еще не уломали)’! и дале при словахъ: ‘треба показати, шо у ій уся сила (нужно же показать, что въ ея рукахъ вся власть), вс какъ-то невольно переглядываются и бросаютъ взглядъ на бабу Параску, а она въ свою очередь, принимая на себя видъ казанской сироты, говоритъ, будто бы не понимая въ чемъ дло: ‘и чого таки придивлятися’! (И чего-таки присматриваться)!

Когда Иванъ Непокрытый возвращается съ войны, слушатели встрчаютъ его съ не меньшимъ радушіемъ, чмъ друзья его, Семенъ и Одарка.— ‘Нічим буде бігати’, говорятъ они, печально улыбаясь и какъ бы поглядывая на его прострленную ногу.

— Тут уміи брехати {Надо замтить, что въ данномъ случа слово ‘брехать’ не значитъ лгать, а употреблено въ смысл поразсказать.}, а там ще краще навчивсь! Ох, тепер роскаже! (И прежде умлъ балагурить, а тамъ еще понаторлъ! Теперь поразскажетъ)! и они съ нетерпніемъ ждутъ этого разсказа и съ большимъ интересомъ выслушиваютъ его.

— Тут читаетця, а тамъ діялось, заключаетъ кто-то съ чувствомъ сожалнія и страха.

— Гірко він, вік згорював! Инший наживетця на світі, инший наплачетця’! говорятъ печально объ Иван. (Горько онъ свой вкъ скороталъ. Иной поживетъ въ свое удовольствіе, а иной наплачется).

Но и широкая натура Микиты понята настолько, что онъ не вызываетъ въ публик ни упрековъ, ни порицаній, напротивъ, видя трагизмъ его положенія, ему сочувствуютъ, его жалютъ.— ‘Який був и шо став! не переломии серця! Він и самъ собі не рад! Простраждав віи! Як перевелось семейство! Де ті люде, шо без сліз вік звікуютъ!— Бач, шо ці Одарки роблять’! {Чмъ былъ и чмъ сталъ! Не переломить сердца! Онъ и самъ себ не радъ! Промучился вкъ! Какъ перевелась семья! Гд т люди, что безъ слезъ вкъ свой проживутъ! Видите, до чего доводятъ эти Одарки!} говорятъ вдумчиво и съ грустью, но въ этой грусти вы не замчаете ничего порывистаго, что говорило бы вамъ о томъ, какъ глубоко чувство состраданія проникло въ душу читателя, вамъ ясно, что здсь скоре резонируютъ, чмъ чувствуютъ.

Во время предсмертнаго бреда Микиты публика стихаетъ.

— Ему вже Бог зна iо ввbжаетця, произноситъ только кто-то шопотомъ. (Ему уже Богъ всть, что мерещится)!

Смерть Микиты является какъ бы желанной развязкой, слушатели, очевидно, утомлены длиннымъ описаніемъ предсмертной агоніи, и вы не слышите и не видите при этомъ ни глубокаго вздоха, ни слезы состраданія. Для васъ очевидно, что пьеса понята и понравилась, но вмст съ тмъ не произвела того глубокаго впечатлнія, какое ощущали вы, положимъ, при чтеніи ‘Грозы’.

Почему это такъ? невольно спрашиваете вы себя, получивъ неожиданный результатъ, а между тмъ отвтъ такъ простъ и ясенъ: сила таланта Островскаго взяла свое и надъ родною рчью, и надъ родными мотивами. Это все то же, почему интеллигентный человкъ плачетъ надъ Шекспиромъ въ устахъ иностранца Сальвини и приходитъ въ восторгъ отъ произведеній Бетховена, неимющихъ ничего общаго съ русскими мотивами. Яркіе образы, созданные великими талантами, близки и понятны не только его народу, а и всему человчеству, такъ какъ заключаютъ въ себ общечеловческія муки, радости и страданія.

Бдность не порокъ. Комедія въ 3 дйствіяхъ, (т. 2 соч. Островскаго).

Считая ‘Бдность не порокъ’ одною изъ лучшихъ пьесъ Островскаго, а типъ Любима Торцова однимъ изъ наиболе яркихъ и драматическихъ, мы, тмъ не мене, спрашивали себя: что если эти деревенскіе люди разсмотрятъ въ немъ только пьяницу, шута, промотавшагося купчика и отнесутся къ нему резонерски, что если въ его горячей рчи, въ этомъ горделивомъ величіи нищаго, сознающаго всю силу своей правды, они увидятъ простую случайность или предопредленіе свыше, что если онъ, несмотря на весь великій трагизмъ своего положенія, покажется имъ смшнымъ въ самую патетическую минуту? Но опасенія наши оказались напрасными! Даже первыя рчи Любима Торцова, въ которыхъ онъ самъ относится къ себ иронически, были прослушаны серьезно и съ долей участія. ‘Ач бідний! як его, сердешного розскубили ті приятелі! Треба хліба заробляти чим-небудь. То був хрант, а то бач який обшарпаний’ {Вотъ бдный! какъ его сердечнаго обобрали пріятели! Надо жъ хоть чмъ нибудь хлбъ добывать. То былъ франтъ, а теперь, видите, какой оборванецъ.}, говорили слушатели съ сочувствіемъ, внимательно вслушиваясь въ автобіографію Любима Торцова.

— ‘Шо він — молодший чи стариний від брата’ (Гордя Карпыча)? спросилъ кто-то, желавшій узнать и эту подробность.

— ‘Бідний до віку молодчий’, отвчалъ ему на это ддъ Бруско. (Что онъ — моложе или старше своего брата, Гордя Карлыча?— Бдный до конца жизни остается младшимъ).

Униженные и оскорбленные по прежнему нашли въ слушателяхъ симпатію и сочувствіе: прикащикъ Митя, живущій въ услуженіи у богатаго купца, Гордя Карповича Торцова, и беззавтно любящій втихомолку хозяйскую дочь, Любовь Гордевну, Пелагея Егоровна, не смющая выговорить, слова предъ мужемъ-самодуромъ, Люба, безропотно покоряющаяся вол деспота отца, пьяница и бродяга Любимъ Торцовъ, вс эти лица съ первыхъ страницъ были взяты, такъ сказать, подъ покровительство и считались близкими, своими.

За то богатаго фабриканта, Африкана Савича Коршунова, задумавшаго на старости лтъ жениться на молодой двушк, вс встртили съ недоброжелательствомъ и антипатіей. Вс поняли, какъ нельзя лучше, комизмъ положенія Гордя Карпыча, который при всемъ своемъ невжеств и грубости лзетъ въ бары и силится поставить свой домъ на господскую ногу. Онъ смшилъ ихъ своими выходками почти такъ-же, какъ смшитъ насъ, и они искренно хохотали надъ его мщанской фанаберіей.

Вопросъ, удастся-ли бдному Мит жениться на любимой двушк, очень тревожилъ всхъ, особенно женщинъ.

‘До зятя ще далёко! Бач куда его дума заносить! Де-ж тому статись, не прййдетця ніколи: то-ж таки хозяйська дочка, а то робітник!’ {До зятя еще далеко! Вотъ куда его душа летитъ! Куда таки этому сбыться — она хозяйская дочка, а онъ не боле какъ работникъ!} говорили сомнваясь одни.

— ‘А може?… на все бува средство, хто его зна,’ слабо надялись другіе (а можетъ бытъ! мало ли что бываетъ на свт!)

Въ явленіи I, гд Митя говоритъ о любви своей къ Люб, одинъ изъ слушателей замтилъ вдумчиво: ‘и чого не так, шо на кіятрах усе любов та любов?’ (И почему это на театр все любовь да любовь).

— ‘А на світі хіба як? (а въ жизни разв не такъ?), произнесъ увренно другой.

Стихами, сочиненными Митей, вс остались очень довольны. ‘Бачите, як він гарно склада, слово на слово такъ и плететця’, замтила одна изъ женщинъ съ умиленіемъ. (Видите, какъ у него складно выходитъ,— слово за словомъ такъ и льется).

Къ Любовь Гордевн публика тоже относилась съ самымъ теплымъ участіемъ: радовались взаимности, которую встртила въ ней любовь Мити, покровительственно относились въ ихъ свиданіямъ, и когда Любовь Гордевна, возвращаясь отъ Мити, наткнулась нечаянно на кого-то и вскрикнула: ‘ахъ!’ чей-то голосъ въ публик произнесъ тревожно: ‘батько!’ а когда оказалось, что слова: ‘стой! что за человкъ? По какому виду? За какимъ дломъ? Взять ее подъ сумнніе’, принадлежатъ Любиму Торцову, другой кто-то замтилъ успокоительно: ‘шуткуе! (шутитъ). А вона бідна, злякалась така думка, шо батько’. (а она, бдная, перепугалась, подумала,— отецъ).

Записка Любы — ‘И я тебя люблю’ — была встрчена большимъ сочувствіемъ. ‘Зрадів, не зна, то и робить, сам собі не вірить!’ говорили участливо о Мит. (Обрадовался, не знаетъ, что длать, глазамъ своимъ не вритъ).

Въ высшей степени заняла ихъ сцена прізда ряженыхъ, и они вмст съ домочадцами Гордя Карпыча искренно радовались веселью, зато, когда раздался крикъ: ‘самъ пріхалъ!’ вс также огульно перепугались. ‘Ой, ой, ой!’ послышалось въ публик. ‘Застав гульбище, треба ховатись!’ (Засталъ веселье, надо прятаться).

— ‘И его, бач, хворма требуетця, а вона ведмідя привела… Як заревё!’ иронизировалъ въ то-же время ддъ Бруско. (Онъ, видите-ли, гонится за формою, а она медвдя привела. Какъ зареветъ!).

При появленіи Коршунова въ публик ясно чувствовалась тревога за участь Мити. ‘И ёго тёхнуло серце’. (У него дрогнуло сердце), говорили о немъ, когда Люба по приказанію отца согласилась на поцлуй Коршунова.

— ‘Тяжко робітнику у паньских палатах’, замтилъ Демьянъ. (Тяжело работнику въ барскихъ хоромахъ).

Когда Любовь Гордевна въ отвтъ на приторныя любезности Коршунова говоритъ: ‘я не знаю, что вы говорите’, кто-то изъ слушателей замтилъ шутливо: ‘не дочува!’ Як-бы од молодого, то почула-б’ {Не слышитъ! Еслибъ отъ молодого, то услыхала-бъ!}, добавилъ, лукаво улыбаясь, ддъ Бруско.

— ‘А я-ж вам кажу, шо ще буде сватати’, (говорю же вамъ, что будетъ сватать), произнесла тревожно старостиха.

— ‘Вона вже злякалася’. (Она уже и перепугалась), замтилъ еще кто-то не то о Любовь Гордевн, не то о старостих.

— ‘А въ ёго така думка, шо Люба на гроші полёститця’, сказалъ вдумчиво Григорій. (Онъ воображаетъ, что Люба на деньги польстится).

— ‘Хоч не до любові, так гроші! (Хотя безъ любви, да съ деньгами) добавилъ Иванъ Позняковъ.

— ‘Тільки вона не дуже шось тими грішми соблазняетця’, пояснилъ свекоръ. (Только ее что-то не очень эти деньги соблазняютъ).

Но когда Гордй Карповичъ объявилъ жен, что это дло ршенное, и что онъ далъ уже слово Коршунову выдать за него дочь, слушатели наши такъ и ахнули. ‘Охолонула!.. (похолодла). Вмёрла!..’ (умерла отъ страха) говорили женщины съ соболзнованіемъ о матери.

— ‘Не отдавай за старого, гріх!’ (Не выдавай замужъ за старика, грхъ) сказалъ кто-то серьезно, какъ-бы обращаясь къ Гордю Карповичу, какъ-бы видя его предъ собою.

— Чи вірите — як мені іі жалко, наче вона перед очима у мене стоіть, замтила старостиха, утирая слезу. (Поврите-ли, какъ мн ее жалко, точно она передъ глазами у меня стоитъ).

— Таку дівчину та за старого, добавила печально баба Марья и стала разсказывать, что и у нихъ то-же самое, тоже отцы силою отдаютъ дочерей замужъ. Сосдка подтвердила ея показаніе и иллюстрировала его примромъ изъ жизни.

— Так ту-ж хоч за парубка отдавали, а цей дід, замтилъ кто-то выразительно, вступаясь за деревенскіе порядки. (Ту по крайней мр за молодого отдавали, а это старикъ).

Выслушивая вс эти замчанія и разсказы, мы невольно вспоминали пьесу ‘Бдная невста’ и задались вопросомъ, почему тамъ бракъ не по любви одобрялся нашими слушателями, и они относились къ нему, какъ къ самому обыденному и заурядному явленію, а здсь тотъ-же фактъ возбуждаетъ участіе и слезы и, сличая оба эти положенія, увидали слдующее: тамъ они принимали самое теплое участіе въ безвыходномъ положеніи бдной вдовы, и подобная жертва со стороны дочери казалась имъ вполн естественной во имя любви къ матери, что выразилось въ словахъ: ‘може-б и мати голову прихилила’, а здсь явился протестъ противъ отцовскаго деспотизма и насилія, вызваннаго исключительно самодурствомъ и своеволіемъ.

Когда бдная Люба кидается въ ноги отцу и говоритъ ему: ‘я приказу твоего не смю ослушаться. Не захоти ты моего несчастья на всю мою жизнь!’ и т. д., баба Параска сказала съ свойственнымъ ей знаніемъ приличій: ‘як увжливо вона ему отвічае!’ (какъ вжливо она ему отвчаетъ).

— Шоб не розгнівйть, (чтобы не разгнвался) замтилъ резонно Григорій, ‘вона вже его карахтер добре зна,’ (она его характеръ хорошо знаетъ) добавилъ ддъ Бруско.

— Не така въ его річ, шоб пожаліи, сказалъ глубоко вздохнувъ Демьянъ. (По разговору видно, что не пожалетъ).

Печальныя свадебныя псни слушались съ умиленіемъ и сочувствіемъ и тутъ же цитировались сходныя съ ними свои собственныя, малорусскія, какъ напр. ‘уставай, мати, та раненько, поливай руту-мьяту та частенько!’ и т. д.

Когда Митя, узнавши о помолвк Любовь Гордевны, ршается ухать къ матери и приходитъ проститься съ Пелагеей Егоровной, одинъ изъ слушателей замтилъ, вздохнувъ: ‘одірвали!’ (оторвали)!

— И шо-ж там за спих, треба-б ще хоч трохи підождати, подивитися, шо буде {И чего спшить! хоть бы немного подождалъ, посмотрлъ-бы, чмъ все это кончится.}, произнесъ другой, не потерявшій еще, очевидно, надежды на благополучный исходъ.

— Він вбіраетця додому, шоб не бачити своіими очима, шо буде, замтилъ Демьянъ, (онъ собирается домой, чтобы не видть всего этого собственными глазами).

— А може ще вона и за ёго піде, произнесла баба Марья.

— Не такий батько, хіба втечуть! сказалъ Григорій, (не такой отецъ, разв потихоньку убгутъ).

— Черкнё тай годі, добавила выразительно старостиха, сопровождая эти слова своимъ нервнымъ смхомъ.

— Та вони ще не звінчані, можно и одказатись, (они еще не повнчаны,— можно разойтись), замтилъ добродушно Кирило, какъ бы обрадовавшись этой мысли.

— А батько! напомнила печально свекровь, ‘як-бы мати не таки, а цю не послухають! (Еслибы другая мать, а эту не послушаютъ).

— Та и молода туда-ж, каже: з волі не вийду, (да и молодая туда-же — говоритъ: не выйду изъ воли родительской).

— Шо-ж тут зробиш? (ничего тутъ не подлаешь) — добавилъ ддъ Бруско, возмущаясь, очевидно, безропотной покорностью женщинъ.

— Як шо погано буде, и од вінчаного піде, замтила рзко старостиха и опять залилась своимъ непріятнымъ смхомъ. (Какъ плохо придется, такъ и съ мужемъ разойдется).

Разговоръ Любовь Гордевны съ Коршуновымъ, и его мрачныя воспоминанія о покойниц-жен произвели видимо на публику тяжелое впечатлніе.— ‘Не пора з ума зійти!’ сказала желчно старостиха. (Не долго и съ ума сойти)!

— Туго берётця, замтилъ угрюмо Григорій. (Жестко берется).

— Хоч-бы не сидів на души, істи або-що пішов! (Хоть бы не сидлъ надъ душой,— пость, что-ли, вышелъ бы), добавилъ съ презрніемъ ддъ Бруско и даже сплюнулъ съ досады.

При словахъ мальчика Егорушки: ‘дяденька, Гордй Карповичъ, пожалуйте сюда-съ! Исторія вышла-съ!’ кто-то замтилъ тревожно: ‘мабуть з Митею’. (Врно съ Митей).

Но предположеніе это было ошибочно: на сцену неожиданно явился Любимъ Торцовъ.

— Він оце ему якийсь скандал отпече, произнесъ кто-то шопотомъ, (онъ ему какой нибудь скандалъ учинитъ).

Остальные слушатели ждали, что изо всего этого выйдетъ, только изрдка нарушая тишину короткими замчаніями вполголоса: ‘не вже въ сміх! може и тесть розбере, шо воно за штука! Він ему повставля зуби! Ще и до прикладу’ {Это уже въ насмшку! Можетъ, и тесть разберетъ, что оно за штука! Онъ ему вставитъ зубы. Да еще въ риaму.}, говорили они, вслушиваясь въ обличительныя рчи Любима Торцова, пересыпающаго ихъ римованными шутками и прибаутками.

— Коли оцей не визволить-годі! {Коли этотъ не спасетъ,— пиши пропало!} произнесла наконецъ громко и рзко старостиха, потерявъ, очевидно, терпніе и страшась печальной развязки. Зато нужно было видть ея радость, когда, вслдствіе дерзостей и упрековъ наглеца Коршунова, выведеннаго изъ терпнія обличительными рчами Любима Торцова, Гордй Карпычъ говоритъ: ‘я къ теб пойду кланяться?.. Опосля этого, когда ты такія слова говоришь, я самъ тебя знать не хочу!’ — ‘Хрестітьця!’ обратилась она какъ-то восторженно и совершенно серьезно къ другимъ, ‘на нашу сторону повезло!’ (Кладите крестное знаменіе! Наша взяла)!

— Це вже Люба вміра, отозвалась съ участіемъ баба Марья, (а Люба просто умираетъ)!

— Hi, въ неі вже бідноі мабуть одкотилось од серця, разъяснила баба Параска. (Нтъ, у нее должно быть уже отлегло отъ сердца).

— А Митя поіхаи? спросила торопливо свекровь, какъ бы спохватившись о чемъ-то весьма важномъ и боясь, чтобы онъ не прозвалъ какъ нибудь благопріятнаго момента.

— Hi десь тут, произнесла старостиха и даже оглянулась, настолько овладла ею, очевидно, иллюзія. (Нтъ, здсь гд-то).

— Тут, подтвердила увренно баба Параска, точно будто она видла его собственными глазами.

Появленію Мити, о которомъ Гордй Карпычъ упомянулъ въ гнв, какъ о жених, вс очень обрадовались.

— Яж казала,— шо він у се тут крутився, замтила весело баба Параска. (Я-же говорила, что онъ гд-то тутъ окалачивался).

Но словамъ самодура, Гордя Карпыча, обращеннымъ затмъ къ Мит: ‘ты ужъ и радъ случаю. Да какъ ты смлъ подумать то!’ и т. д. вс очень перепугались.

— Ніяк не примінишся до его! чисте горе! слышались тревожныя восклицанія. (Никакъ къ нему не примнишься,— чистое горе)!

Новый выходъ Любима Торцова всхъ опять ободрилъ, они чуяли его нравственную силу.

— Трое вже за ёго, сказалъ кто-то радостно о Мит, считая его союзниковъ. (Уже трое за него)!

Монологъ Любима Торцова: ‘человкъ ты или зврь? Пожалй ты и Любима Торцова! (становится на колни). Братъ, отдай Любушу за Митю — онъ мн уголъ дастъ. Назябся ужъ я, наголодался. Лта мои прошли, тяжело ужъ мн паясничать на мороз-то изъ-за куска хлба, хоть подъ старость-то да честно пожить. Вдь я народъ обманывалъ: просилъ милостыню, а самъ пропивалъ. Мн работишку дадутъ, у меня будетъ свой горшокъ щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Братъ! и моя слеза до неба дойдетъ. Что онъ бденъ-то! Эхъ, кабы я бденъ былъ, я бы человкъ былъ. Бдность не порокъ’,— всхъ тронулъ до слезъ. Тронулъ онъ и надменное сердце Гордя Карпыча, вызвалъ и въ немъ и слезу состраданія, и согласіе на желанный бракъ дочери. Слушатели были, очевидно, въ восторг отъ такой развязки.— ‘Як-бы не він!.. Визволив! Усердна людина! Сердешний чоловік! Ач яку радість зробив!’ {Когда бъ не онъ! Вызволилъ! Душевный человкъ! Вотъ какую радость всмъ устроилъ.} говорили они съ чувствомъ о Любим Торцов, анализируя его душу и поступки и совершенно игнорируя т вншнія неприглядныя стороны, которыя могли бы оттолкнуть отъ него поверхностнаго наблюдателя или холоднаго резонера.

По ревизіи. Этюдъ М. Л. Кропивницкаго. (Газета ‘Степь’ 1885 г. 29 сентября, No 13 и 14).

Этюдъ ‘По ревизіи’ можно считать однимъ изъ наиболе удавшихся произведеній Кропивницкаго. Это картинка, выхваченная прямо изъ жизни и нарисованная яркими красками умлою рукой. Предъ вами волостное правленіе въ полномъ его состав: волостной старшина, изображающій изъ себя начальство и потерявшій счетъ днямъ изъ-за пьянства, писарь, побдитель женскихъ сердецъ, говорящій высокопарнымъ языкомъ и тоже кутила-мученикъ, волостной сторожъ, которымъ каждый понукаетъ, какъ вздумается. Его бранятъ за то, что нтъ во время лошадей, а между тмъ лошади стоятъ у волостнаго правленія второй день въ пріятномъ ожиданіи, что вотъ-вотъ началъ:тво подетъ по ревизіи, а у начальства между тмъ являются все новые и новые предлоги выпить и закусить. Вотъ выходитъ на сцену сварливая баба Рындычка, она пришла судиться, пришла жаловаться на сосдку, московку Приську, которая, что ни скажешь ей, какъ ни выругаешь, все молчитъ и молчитъ, что ей кажется крайне подозрительнымъ.

Допросъ старшины, сопровождающійся шкаликомъ водки и разсказъ болтливой бабы, безпрестанно уклоняющейся всторону и припоминающей происшествія за цлые десятки лтъ, смшитъ васъ до слезъ. Старшина очень радъ случаю призвать къ себ смазливую московку, за которой онъ давно тщетно ухаживаетъ, и когда она появляется на сцен, онъ безцеремонно выгоняетъ въ шею старую Рындычку, мотивируя это тмъ, что она не уметъ держать себя передъ начальствомъ. Но пріятное свиданіе старшины прервано приходомъ писаря. Оказывается, что тотъ предупредилъ намренія высшаго начальства, какъ называетъ себя старшина, и покумился съ московкой, что не мшаетъ, однако, его пріятельскимъ отношеніямъ къ старшин и общей выпивк.

На сцену опять является Рындычка, но водка уравновшиваетъ взаимныя отношенія: она цлуется съ московкой и плачетъ надъ тмъ обстоятельствомъ, что она сирота. Вс пьютъ, вс поютъ: ‘ой, хто пьё, тому наливайте’! и въ этой общей пьяной псн вамъ слышится утраченное сознаніе какого бы то ни было человческаго достоинства, а лошади между тмъ ждутъ у крыльца, пьяный писарь позваниваетъ въ шутку колокольчикомъ надъ ухомъ уснувшаго старшины, и тому грезится, будто онъ детъ по ревизіи, и онъ понукаетъ со сна мнимыхъ лошадей.

Предъ вами самая горькая, самая неотразимая правда жизни, и надъ нею задумывается не только интеллигентный человкъ, ее какъ нельзя лучше понимаетъ и чуетъ народъ.

— Чи воно на кіятрі чи справді? мабудь справді, сказалъ въ раздумьи одинъ изъ крестьянъ по окончаніи чтенія.

— Та на кіятрі-ж правду представляютъ, шоб люде бачили, замтилъ также серьезно другой.

— Примір знятий въ окурат. (Врно списано съ натуры), добавилъ глубокомысленно третій, а между тмъ за минуту до этого эти самые люди хохотали и надъ старшиной, и надъ бабой Рындычкой и говорили сквозь смхъ: ‘и ті коні стоять, и ревизія стоіть’!

— А ему з пьяну здаетця, шо іде.— Тільки на умі справля службу тай годі! От у нас Артем Солоний був старшиною, то той було каже: ‘и сам не памьятаю, коли мене наставляли, коли и скидали, усе пьяний! Загада було сход, люди зійдутця, стоять, стоять, дожидаютъ, дожидаютъ та з тим и підуть, такъ само одшукувавъ дні, як и цей’! {А ему съпьяна кажется, что онъ детъ. Онъ въ мысляхъ только исправляетъ долгъ службы, а не на дл. Такой точно былъ у насъ старшина Артемій Соленый,— тотъ, бывало, говорилъ: и самъ не помню, когда меня выбирали, когда смняли,— все время пьянствовалъ! Созоветъ, бывало, сельскій сходъ, народъ сойдется, ждетъ-пождетъ, да съ тмъ и разойдется. Также, какъ и этотъ, позабывалъ дни и числа.}.

— У нас й така,— Рындычка як риз! Из жалоби та кудй заіхала! ‘То колись бую, нічого згадувати’, говорили они, смясь росказнямъ разболтавшейся Рындычки. (Нечего вспоминать объ томъ, что давнымъ давно миновало)

Но въ общемъ замчаній было сравнительно весьма немного, и мы считаемъ не безъинтереснымъ сказать нсколько словъ о причин, которая пара лизировала на этотъ разъ полную откровенность слушателей и внесла въ нашу аудиторію небывалое въ ней стсненіе и робость. Причина эта таилась въ слдующемъ: услыхавъ, что у насъ на очереди стоитъ пьеса ‘По ревизіи’, одинъ изъ крупныхъ землевладльцевъ данной мстности, большой знатокъ малорусскаго языка и ярый поклонникъ таланта Кропивницкаго, предложилъ намъ явиться въ нашу хату и прочитать пьесу. Зная о характер его справедливыхъ и честныхъ дловыхъ отношеній къ народу и совершенно упуская при этомъ изъ виду вопросъ о матеріальной зависимости, мы охотно допустили его въ нашу аудиторію, намъ казалось даже, что это какъ бы подыметъ фонды нашихъ чтеній въ глазахъ народа и придастъ имъ большую солидность. Но на дл оказалось не то, и мы съ первыхъ же минутъ почувствовали, что впали въ ошибку. Иные изъ слушателей не ршались садиться, держась почтительно всторон и бормоча сквозь зубы: ‘не клопочітьця, мы постоімо’! {Не безпокойтесь, мы постоимъ!} и намъ стоило большихъ усилій усадить ихъ.

Долго, долго никто изъ слушателей не ршался произнести ни слова, и въ эту минуту интересно было наблюдать измненія въ выраженіи этихъ знакомыхъ намъ лицъ. Лицо Демьяна больше другихъ сохранило на себ выраженіе сосредоточеннаго спокойствія и самообладанія, Кирило какъ-то весь судорожно подергивался, и нервная улыбка не сходила съ его лица, болтливая свекровь точно воды въ ротъ набрала и подобострастно смотрла въ сторону чтеца. Изъ устъ дда Бруско не вылетло ни единой остроты, онъ имлъ видъ понурый и все время молчалъ. Баба Параска вся преисполнилась притворнаго умиленія и, подперши щеку своей искалченной рукой, казалось, слушала молитву, а не веселую пьеску. Иванъ Позняковъ, желая что-либо сказать, каждый разъ заикался, чего прежде съ нимъ никогда не бывало. Баба Марья окончательно затихла и какъ будто не дышала, Григорій какъ-то съежился и весь ушелъ въ себя, нервный смхъ старостихи быстро обрывался, нсколько новыхъ лицъ, появившихся на чтеніи, какъ-то сконфуженно и вопросительно оглядывались кругомъ, какъ бы выискивая случая уйти. Свекоръ имлъ видъ человка, чмъ-то провинившагося, онъ былъ красенъ, какъ ракъ, и безпрестанно отиралъ какимъ-то засаленнымъ платочкомъ крупныя капли пота, выступавшія на лбу. Однимъ словомъ, люди эти носили на себ яркій отпечатокъ прошлой зависимости и крпостного права.

Нельзя сказать, впрочемъ, чтобы и крупный землевладлецъ чувствовалъ себя вполн хорошо и могъ явить собою примръ полнаго самообладанія: чтеніе его было далеко не такъ выразительно и удачно, какъ въ гостиной, онъ часто останавливался, сбивался, иное пропускалъ, стсняясь мыслью, что это можетъ показаться нсколько циничнымъ народу.

Развязне другихъ держалъ себя Николай Безинскій. Было-ли тому причиной родство его съ высшимъ начальствомъ — старшиною, или матеріальная независимость (онъ очень богатый мужикъ), или приближенность его къ прежнимъ господамъ, когда онъ 4 года служилъ въ лакеяхъ, или толковое знаніе грамоты и чтеніе книгъ, или, наконецъ, совокупность всхъ этихъ четырехъ причинъ,— но это былъ все тотъ же Николай Безинскій, ровный, спокойный и прерывающій время отъ времени чтеніе своими толковыми замчаніями. Спокойствіемъ этимъ онъ видимо ободрилъ впослдствіи даже другихъ, и къ концу чтенія можно было слышать и сдержанный смхъ, и толковыя замчанія вполголоса. Безинскій внимательно слдилъ за чтецомъ и, замтивши, что тотъ нчто пропускаетъ, сказалъ учтиво, но настойчиво: ‘не проминайте, будьте лйскаві!’ Но у чтеца на это были свои взгляды, и онъ продолжалъ кое-что пропускать, зато, когда насталъ перерывъ въ чтеніи, и господа ушли завтракать въ домъ, Везинскій перечиталъ громко публик все пропущенное прежде, и когда паны возвратились и застали его за чтеніемъ, онъ замтилъ улыбаясь, какъ бы въ свое оправданіе: ‘хіба мы малі!’ (Разв мы малолтки!) и убдительно просилъ дать ему на домъ оба номера газеты ‘Степь’, чтобы прочесть своему брату, старшин, ‘По ревизіи’. ‘Коли хочете, я хоч и гріши за ці листа відам’ (если хотите, я заплачу), говорилъ онъ учтиво, готовый, видимо, раскошелиться и пріобрсти въ собственность интересную исторію про старшину.

——

Разсказанный случай доказалъ намъ, какъ не легко устраиваются отношенія съ народомъ, въ которыхъ царила-бы полная откровенность и простота, и мы еще боле порадовались, что намъ удалось установить съ нимъ подобныя отношенія. Мы боялись только, какъ бы этотъ несчастный случай не парализировалъ безъискусственности нашихъ дальнйшихъ чтеній, но, къ счастію, тревоги эти оказались напрасными,— при слдующемъ чтеніи слушатели наши казались намъ еще проще, откровенне, чмъ когда бы то ни было, и мы съ радостью чувствовали нравственную атмосферу нашей прежней аудиторіи. Минутами намъ становилось какъ бы боязно, что вотъ-вотъ ворвется въ нее, пожалуй, опять какой-либо чуждый, пришлый элементъ и нарушитъ налаженную гармонію, но все было спокойно извн, и только книга вызывала въ нашихъ слушателяхъ восклицанія, волненія и слезы.

Какимъ образомъ достигли мы подобныхъ отношеній, узнаетъ каждый, кто прочтетъ вс наши предыдущія замтки объ изданіяхъ ‘Посредника’ во второй части книги ‘Что читать народу?’ когда она появится въ свтъ.

Доходное мсто. Соч. Островскаго, т. II.

Каникулы подходили къ концу. У насъ въ перспектив оставалось одно единственное, послднее воскресенье, а непрочитаннаго было такъ много: ‘На бойкомъ мст’, ‘Не въ свои сани не садись’, ‘Въ чужомъ пиру похмлье’ и многое другое, что, казалось намъ, непремнно должно быть понято и достойно оцнено народомъ, но не одна только эта увренность заключала въ себ для насъ интересъ: вопросъ, что недоступно народному пониманію, какъ отнесется онъ къ той или другой пьес, пойметъ-ли и оцнитъ извстные типы, тоже былъ полонъ того же жгучаго интереса, который охватываетъ человка при мысли о невжеств народа и о разрозненности его съ интеллигенціей. Вотъ этотъ-то именно интересъ и заставилъ насъ остановиться на пьес ‘Доходное мсто’, съ обстановкой и дйствующими лицами, чуждыми той сред, въ которой намъ приходилось читать. Здсь, какъ и въ ‘Бдной невст’, на сцену выступалъ чиновничій міръ, хотя образы настоящей пьесы казались намъ ярче и величественне. Вмсто мелкаго чиновника Беневоленскаго, на взяточничество котораго мы встрчаемъ въ пьес одни блдные намеки, въ ‘Доходномъ мст’ является величественная фигура крупнаго взяточника, генерала Вышневскаго, человка вліятельнаго, отъ котораго зависитъ судьба всхъ окружающихъ. Вмсто кроткой Маши, мечтающей силой женской любви облагородить въ будущемъ своего несимпатичнаго мужа, мы видимъ Анну Павловну, жену Вышневскаго, презирающую и обличающую безчестные поступки мужа. Вмсто добродушной матери бдной невсты, искренно мечтающей о счастьи дочери, предъ нами выступаетъ Фелисата Герасимовна Кукушкина, мать-эгоистка, желающая во что бы то ни стало спихнуть съ рукъ своихъ дочерей, Юлиньку и Полину. Вмсто не мене добродушнаго Добротворскаго на сцен является Акимъ Акимовичъ Юсовъ, старый чиновникъ, хитрый взяточникъ, правая рука Вышневскаго. Съ особенной же яркостью въ пьес выдвинута фигура Жадова, этого поборника правды, человка искренняго, горячаго, человка честныхъ стремленій и университетскаго образованія. Предъ нимъ совершенно блднетъ застнчивый и смирный Хорьковъ, который только въ пьяномъ вид отважился произнести нсколько словъ горькой истины. Но за этотъ-то именно типъ намъ становилось особенно страшно.

, Жадовъ съ своими горячими рчами, съ своей обличительной проповдью выходилъ въ эту минуту на судъ публики, у которой слово ‘студентъ’ считается браннымъ словомъ. Какъ и откуда занесено такого рода понятіе, Богъ его знаетъ, но, къ сожалнію, это фактъ. Чтобы иллюстрировать данный фактъ, разскажемъ слдующій случай: молодой человкъ, учащійся въ университет и прізжающій въ деревню на каникулы, услыхалъ однажды слово ‘студентъ’ (‘скубентъ’), употребленное вмсто брани въ поток другихъ ругательныхъ словъ. ‘А вдь я тоже студентъ!’ сказалъ онъ серьезно, обращаясь къ знакомому крестьянину.— ‘Та ну-бо не шуткуйте (не шутите), який ви скубентъ!’ отвчалъ тотъ добродушно, и, сколько ни уврялъ его молодой человкъ, онъ остался въ полной увренности, что тотъ ‘шуткуе’, взводя на себя такого рода клевету.

Вотъ передъ этой-то публикой выступили мы въ настоящую минуту съ чтеніемъ пьесы ‘Доходное мсто’. Первая сцена, въ которой Вишневскій упрекаетъ жену въ холодности и говоритъ, что во имя любви къ ней и желанія окружить ее комфортомъ, онъ готовъ пожертвовать всмъ, даже своею честью, была понята слушателями до тонкостей.

— ‘Не любе! Не трёба ій ні твого золота, ні твоіх бархотів! (Не любитъ! Не нужно ей ни твоего золота, ни твоихъ бархатовъ). Не лежитъ душа до тебе тай годі!’ говорили вокругъ. ‘Він ніби на того Ахрикана скидаетця’ {Онъ какъ будто похожъ на того Африкана.}, добавилъ Демьянъ, вспоминая откупщика Коршунова въ пьес ‘Бдность не порокъ’.

Затмъ слдовало явленіе II, въ которомъ Вышневская получаетъ любовное признаніе отъ какого-то свтскаго волокиты и сама съ собой разсуждаетъ по этому поводу. Правду сказать, что форма этихъ разсужденій казалась намъ совершенно непонятною для настоящаго состава слушателей, и мы прочли ихъ почти скороговоркой, какъ вещь, которую слдовало-бы даже пропустить, но мы ошиблись: публика сосредоточенно вслушивалась въ каждое слово, и кто-то замтилъ выразительно: ‘зоблазняе на развратъ’ (соблазняетъ).

Въ явленіи III при разговор Юсова съ Блогубовымъ, мелкимъ чиновникомъ, женихомъ Юленьки, гд онъ является во всемъ своемъ ничтожеств и говоритъ: ‘я, Акимъ Акимычъ, даже въ пищ себ отказываю, чтобъ быть чисто одтымъ’, кто-то замчаетъ иронически: ‘а шо голодный, то нічого?!’ Это ироническое отношеніе къ подленькому и пошленькому Блогубову сопровождаетъ его во все время чтенія. ‘Хваста!’ (хвастаетъ) говорятъ о немъ съ насмшкой, когда онъ показываетъ невст жилетку, подаренную купцомъ. ‘Не скаже, так ще и не доглядитця, шонова!’ (Если не сказать, такъ и не замтитъ, что новая).— ‘Де тільки можна, там и зірвё!’ (Гд только можно, тамъ и сорветъ).

Тмъ не мене, вслушиваясь въ характеристику Жадова, исходящую изъ устъ Юсова и Блогубова, слушатели отчасти подкупились ею и кто-то замтилъ вопросительно: ‘то-б то він шалёний чи що?’ (Что онъ полоумный, что-ли?)

— ‘Грубіян’, разъяснилъ увренно другой.

Но не вс, однако, думали такъ: кое у кого явились уже догадки и сомннія.— ‘Дё там шалёний, може и іх кумпанію не йде, через тё ім и спротивився’ {Вовсе не полоумный, а не подходитъ къ ихъ компаніи, за то они и взълись на него.}, вступился Демьянъ съ свойственной ему чуткостью къ правд.

Появленіе Жадова, его горячія рчи протеста, его честныя мечты о скромной дол счастья дали ему еще нсколько союзниковъ. ‘То-ж то не дурно сказано’, замтилъ вдумчиво Григорій, ‘покинь свое хороше та зробй мое погане,— так и вони’ {Не даромъ сказано: брось свое хорошее, длай мое дурное,— такъ и они.}. Это замчаніе ясно говорило уже объ анализ поступковъ Вишневскихъ, Юсовыхъ и Блогубовыхъ и о порицаніи ихъ.

‘Правди тепер скрізь не люблять’, добавилъ ддъ Бруско, ‘то поперёду так було, шо брехнёю світ пройдеш та назад не вёрнешея, а тепёр скрізь проходятъ и вертаютця назад’ {Правды теперь нигд не любятъ. То прежде такъ было, что ложью весь свтъ обойдешь, а назадъ не воротишься,— теперь-же не то: всюду пробираются и назадъ возвращаются.}.

Надо замтить, однако, что не все въ рчахъ Жадова было доступно пониманію публики, и мы очень хорошо чувствовали и сознавали, что при такихъ фразахъ, какъ ‘я не уступлю милліонной доли тхъ убжденій, которыми я обязанъ воспитанію’ и т. и., на лицахъ слушателей скользило выраженіе недоумнія и вопроса, но въ общемъ рчи эти были поняты какъ нельзя лучше, объ этомъ свидтельствовали т выразительныя замчанія, которыми сопровождались он: ‘Він правду держить на сёрці!— Не по его йдё?— А він усе роскопуе!— Неправдою злобитця! Дядькові не мовчить, почтенія не даё ніякого’, говорили о Жадов съ очевидной симпатіей. (Онъ полонъ правды! Не по немъ все, что творится! А онъ во все вникаетъ, до всего докапывается. Возмущается ложью! Перечитъ дяд).

Высокомрное отношеніе Вышневскаго къ племяннику и его практическіе совты и наставленія не вызвали ни малйшаго сочувствія.— ‘Дожидай! У другого и вік того не буде, тай не женитися?’ говорилъ кто-то въ отвтъ на резонерскія разсужденія Вышневскаго о женитьб. ‘И его и золота багацько, та жінка дума цур тобі з твоім золотой! а у того золота нема, так на голову надія {Какъ-бы не такъ! Другой весь свой вкъ ничего не скопитъ, такъ и не жениться! У него и золота иного, да жена думаетъ: пропади ты со всмъ твоимъ золотомъ, а у того золота нтъ, за то на голову надежда.}.— Ач які дядьки!’ слышалось вокругъ.— ‘Ділок, та жестбкий серцем!’ (Вишь, каковы дяди! Длецъ, но жестокосердъ).

Негодовали они также на вмшательство и поддакиванье стараго плута, Юсова. ‘Не гавкай хоч ты, будь ласкав!’ говоритъ иронически Вруско, ‘підправля! той з того боку, а той з того’. (Не лай хоть ты, пожалуйста! Донимаютъ! тотъ съ одной стороны, а этотъ съ другой).

— ‘Він з обома справитця, не клопочітьця!’ {Онъ съ обоими справится,— не безпокойтесь!} заключилъ успокоительно Демьянъ тономъ искренней пріязни и даже какъ-бы гордости за Ж.адова — ‘Хлопець не з дурніх’, добавилъ, лукаво улыбаясь, Вруско. (Малый не промахъ!)

Слово университетъ оказалось кое-кому знакомымъ и, силясь разъяснить его своему сосду, свекоръ говорилъ, что университетъ у штатскихъ, это все равно, что образцовый полкъ у военныхъ. Откуда было почерпнуто имъ такого рода понятіе, неизвстно. Григорій вспомнилъ о разсказ ‘Бабушка Мара’ и о томъ, что сынъ ея тоже-былъ въ университет. По тону слушателей было очевидно, что университетъ вызываетъ въ нихъ хотя и смутное чувство уваженія, но о связи его съ презираемымъ ‘студентомъ’ никто не заикнулся, очевидно никто изъ присутствующихъ и не подозрвалъ ея.

Монологъ Жадова — ‘Да, разговаривайте! не врю я вамъ, не врю и тому, чтобы честнымъ трудомъ’… и т. д. вызвалъ огромное сочувствіе. Восклицанія, одобренія и симпатіи слышались со всхъ сторонъ, и еслибы эта публика вдала значеніе аплодисментовъ, мы уврены, что они покрыли-бы голосъ учительницы, одушевленный сознаніемъ, что Жадовъ понятъ, что рчи его вызываютъ сочувствіе и восторгъ.

Сцена въ дом Кукушкиной и разговоры Юленьки и Полины, какъ-бы скоре вырваться изъ дому и выйти замужъ, смшили слушателей. ‘Хоч-бы який взяы, та взяв, аби вивіз!’ говорили они смясь. (Хоть бы первый встрчный взялъ, лишь бы вырваться изъ дому).

Когда Юленька характеризуетъ Полин своего жениха Блогубова и хвастается тмъ, что онъ беретъ взятки, а наивная Поленька задается тревожно вопросомъ, есть-ли и у ея жениха, Жадова, знакомые купцы, кто-то говоритъ насмшливо: ‘чим дівчат и мнять, як не цим! Як-бы можно, вони-б обидві пішли за ёго! Такіх и люблять, шо зривають з нашого брата, бідолахи. Той хабаріи не обіща, хоче правдою жити’ {Чмъ двушекъ и заманиваютъ, какъ не этимъ. Будь ихъ воля, он бы об за него пошли. Небось, такихъ-то и любятъ, которые обираютъ нашего брата, бдноту! Этотъ не будетъ брать взятокъ,— хочетъ правдою жить!}, замчаетъ выразительно Демьянъ о Жадов.

Наставленія Фелисаты Герасимовны о томъ, какъ хитре излавливать въ свои сти жениховъ и какъ обращаться затмъ съ мужьями, вызываютъ оживленныя замчанія: ‘ну тай наставленія! От-то мати, добре вчить! Аби зіпхнути! Hi, и нас не так, и нас мати такого наставленія не дасть’, говоритъ Григорій съ достоинствомъ.

— ‘Та воно и и нас тё-ж саме’, прерываетъ его Николай Безинскій, ‘в вічі приказують, шоб чоловіка шанувала, а там насамоти хто его зна, що говорятъ’ {Вотъ такъ наставленія! Вотъ такъ мать, хорошему научаетъ. Лишь-бы съ рукъ сбыть! Нтъ, у насъ не такъ, у насъ мать не выступитъ съ такимъ назиданіемъ.— Ну, и у насъ бываетъ то-же,— при людяхъ наставляютъ, чтобы уважала мужа, а что говорится наедин — кто можетъ знать.}.

При разговор Кукушкиной съ Юсовымъ, гд она говоритъ о Жадов: ‘вотъ какъ женится да мы на него насядемъ, такъ и съ дядей помирится, и служить будетъ хорошо’, опять слышатся замчанія: ‘ще як и жінка вдастця така як теща та дядько, то вони его гуртом справлять’ (Если и жена окажется такою-же, какъ теща да дядя, они, скопомъ, скоро его выправятъ).

‘Може и цей жилет буде показувати?— Hi, цей не покаже, цёго не зломиш!— Він іх и тут добре пробере, ось побачите’ {Неужто и этотъ будетъ хвастаться новой жилеткой. Нтъ, этотъ не таковскій, его не скоро сломишь. Онъ ихъ такъ проберетъ,— вотъ увидите.}, говорятъ о Жадов.

Наивное признаніе Полины предъ женихомъ и слова ея: ‘у насъ въ дом все обманъ, все, все, ршительно все’ — вызываютъ одобрительный смхъ и сочувственныя замчанія: ‘сама себе одкривае! сторія чиста! Не зноровили ще, не вміе брехати.— Хай іх Господь зведе!’ заключаетъ кто-то съ участіемъ. (Сама себя обличаетъ,— на чистоту, еще не въ конецъ испортили, не научилась лгать).

Вопросу Полины: ‘у васъ есть знакомые купцы?’ вс добродушно смются и настолько оживляются, что вмшиваются въ разговоръ и отвчаютъ то за Полину, то за Жадова. ‘Что за вопросъ’, говоритъ онъ напримръ по поводу купцовъ, ‘на что вамъ знать’?

— На хабару, отвчаютъ за Полину. Білогуб другий жилет уже получив, а и тёбе нема ні одного, добавляетъ кто-то смясь. (Для взятокъ. Блогубовъ получилъ уже другой жилетъ, а у тебя нтъ ни одного).

— Ну, нтъ, намъ дарить не будутъ, мы съ вами сами будемъ трудиться, говоритъ дале Жадовъ.

— Молодчина! слышится одобреніе въ толп.

— Отто краще, ніхто не буде нарікити {Такъ-то лучше,— никто не станетъ попрекать!}, говорятъ посл горячей рчи Жадова: ‘Вы еще не знаете высокаго блаженства жить своимъ трудомъ’ и т. д.

Во время сцены въ трактир, гд счастливый Блогубовъ угощаетъ Юсова и другихъ чиновниковъ, а Жадовъ сидитъ молча поодаль и читаетъ газету, на слушатtлей, очевидно, нападаетъ раздумье, которое разршается словами: ‘не довго ім праздникувати, колись расправа и на іх прійде!’ {Не долго имъ наслаждаться жизнью,— придетъ и на нихъ погибель.} А когда Блогубовъ подходитъ къ Жадову и развязно предлагаетъ ему присоединиться къ ихъ компаніи, кто-то замчаетъ оживленно: ‘ось послухайте, він ему зараз різне!’ {Вотъ послушайте, онъ сейчасъ его отбретъ.}. И дале, когда Жадовъ отказывается, а Блогубовъ продолжаетъ приставать: ‘братецъ, вы на меня напрасно претензію имете, мн только жаль смотрть на васъ съ женой вашей’, кто-то замтилъ гнвно: ‘ой, не вихваляйся!’ — ‘И такі-ж вони листобатники — и туда и сюді!’, добавилъ съ презрніемъ другой. (И такіе же они льстецы,— и нашимъ, и вашимъ.

Когда счастливая компанія взяточниковъ удаляется изъ трактира, на сцену выходитъ мрачная фигура пьяницы-адвоката, Досужева, онъ быстро сходится съ Жадовымъ за рюмкой водки и сообщаетъ ему съ горькой ироніей свое прошлое. Онъ тоже былъ когда-то честенъ и мечталъ о правд, но увы! это ему не удалось, и онъ живетъ теперь, эксплуатируя невжественныхъ купцовъ и составляя имъ слезныя прошенія, надъ которыми самъ въ душ издвается и хохочетъ въ то время, какъ они плачутъ и рыдаютъ.

Мрачная фигура Досужева, его желчное раздраженіе, сарказмъ въ рчахъ, все это оказалось совершенно непонятымъ настоящимъ составомъ слушателей.— ‘Величаетця чим! При несчастію чоловік, плаче, а він бач шо робить! Насмbшка яка!’ {Нечего сказать,— добромъ хвалится, человкъ въ несчастій, плачетъ, а онъ издвается.} говорили они, вступаясь за плачущихъ купцовъ.

Въ IV дйствіи, когда разряженная Юленька, жена Блогубова, является въ убогую квартирку Жадовыхъ, и между сестрами возникаетъ разговоръ о мужьяхъ и объ ихъ жизненной обстановк, слушатели напряженно слдили за отвтами Полины и вначал были ими очень довольны и даже очевидно введены въ заблужденіе. Когда Полина поясняетъ сестр: ‘онъ много работаетъ. Онъ все говоритъ: сиди, работай, не завидуй другимъ’, кто-то замтилъ торжествующимъ тономъ: ‘наша взяла!’ признавая этимъ, очевидно, свою полную солидарность съ ученіемъ Жадова. Но не долго слушателямъ пришлось радоваться этой мнимой побд: ехидныя увщанія Юленьки весьма скоро овладли умомъ и сердцемъ наивной Полины, и имъ оставалось только говорить о ней съ негодованіемъ: ‘ну тай сестра! усе материне наставленіе взяла! Ач яка! Шо-ж то за любовь за взятки {Вся въ мать. Ишь какая! Какая же это любовь за взятки.} и т. д.

Приходъ матери, ужасающейся бдной обстановкой Полины и совтующей ей точить мужа съ утра до вечера, привелъ публику еще въ большее негодованіе. ‘Хоч душу загуби, та подай! я-б ій морду побив!’ говорили они, приходя въ азартъ.— ‘Хотів я свою жінку сюди завести, шоб послухала питанья, а тепер не хочу. Не як почуе, той овсі здуріе {Хоть душу загуби, да подай! Думалъ было привести съ собой жену,— пусть послушаетъ чтенія, а теперь, шалишь, не приведу. Наслушается такихъ рчей, окончательно съ ума спятитъ.}, говорилъ сапожникъ Кирило, энергически размахивая руками.

Надо замтить, что у этого Кирила жена красавица, нарядница и первая танцорка на сел, и очень можетъ быть, что между его жизненными условіями и условіями Жадова есть много общаго: онъ тоже работаетъ съ утра до вечера и вмст съ тмъ даже по праздникамъ одвается въ порыжвшую старенькую чинарку, тщательно заплатанную въ нсколькихъ мстахъ.

— Побачимо, шо буде, от-тоді и судить {Прежде узнай, чмъ кончится, и тогда ужъ осуждай.}, возразилъ ему горячо Демьянъ, какъ бы вступаясь за чтеніе и протестуя противъ такого преждевременнаго осужденія книги.

Возвращеніе домой утомленнаго Жадова и рзкій разговоръ его съ тещей всецло захватилъ душу слушателей, и мы видли на лицахъ ихъ то выраженіе торжества при каждомъ удачномъ отвт Жадова, то страданія отъ тхъ оскорбленій, которымъ подвергала его теща. ‘Хоч-би не дратувала! (хотя бы не издвалась) говорилъ Кирило упавшимъ голосомъ.

— А що, достала? (А что попало?) обращался какъ бы къ тещ иронически Николай, когда Жадовъ говоритъ ей: ‘стыдитесь, вы пожилая женщина’… и т. д.

— А я так думаю, чи не пожертвуе він ій опляухи, замтилъ рзко ддъ Бруско.— ‘Вони думаютъ, шо ему легко’, произнесла вздохнувъ баба Марья.

— Ось зараз заведутця битьця {Сейчасъ подерутся.}, предсказывала свекровь.

— По нашому-б, то й виганяти времья, добавилъ Григорій. Вообще въ публик чувствовалось крайнее напряженіе и трепетное ожиданіе дальнйшихъ событіи, и когда теща ушла, а Жадовъ остался вдвоемъ съ женою, въ хат настала глубокая тишина. Слушатели, сидли молча, понуривъ головы и мало надясь, вроятно, на благополучный исходъ. Одинъ ддъ Бруско не унывалъ и время отъ времени какъ бы силился поднять духъ публики своими шутками.— ‘Шоб не було того, що у Сакрата з жінкою! Вона як вівця дурна! Норовисту кобилу трудно справлять!’ {Не случилось бы, какъ у Сократа съ его женою. Она глупа, какъ овца! Норовистую лошадь не легко исправить.} нарушалъ онъ время отъ времени общее молчаніе. Но когда Полина посл тщетныхъ усилій Жадова объяснить ей, въ чемъ истина, насмялась надъ нимъ и ушла къ матери, даже и онъ затихъ.

Во время длиннаго монолога Жадова, когда онъ остается совсмъ одинокимъ и посылаетъ кухарку догонять жену, только одна изъ женщинъ замтила тихо со слезами состраданія въ голос: ‘мій голубе сизий!’ (Голубь мой сизый)?

Впрочемъ, наблюдая за публикой, намъ было ясно, что мужиковъ больше трогаетъ трагизмъ положенія Жадова, и что они глубже понимаютъ его, чмъ бабы, такъ напр., по окончаніи горячей рчи Жадова, обращенной къ жен,— ‘слушай, слушай! Всегда, Полина, во вс времена были люди, они и теперь есть, которые идутъ на перекоръ устарвшимъ общественнымъ привычкамъ и условіямъ. Не по капризу, не по своей вол — нтъ, а потому что правила, которыя они знаютъ, лучше, честне тхъ правилъ, которыми руководствуется общество. И не сами они выдумали эти правила: они ихъ слышали съ пастырскихъ и профессорскихъ кафедръ, они ихъ вычитали въ лучшихъ литературныхъ произведеніяхъ нашихъ и иностранныхъ. Они воспитались въ нихъ и хотятъ ихъ провести въ жизни. Что это не легко — я согласенъ. Общественные пороки крпки, невжественное большинство сильно. Борьба трудна и часто пагубна, но тмъ больше славы для избранныхъ: на нихъ благословеніе потомства, безъ нихъ ложь, зло, насиліе выросли бы до того, что закрыли бы отъ людей свтъ солнечный’… Одна изъ женщинъ, наклоняясь къ своему сосду, сказала тихо: ‘не розібрала’ (не поняла).— ‘Не те въ світі діетця, чому и книжках вчать’ {Не то на свт творится, чему въ книгахъ учатъ.}, разъяснилъ онъ тоже тихо и дловито, длая при этомъ выразительный знакъ, чтобы она не мшала ему слушать.

Горячія рчи Жадова не тронули сердца Полины, она требовала отъ него жертвъ, требовала идти къ дяд, поклониться ему и просить доходнаго мста. И когда мысль о возможности погибели любимой женщины заставляетъ его съ отчаяніемъ ршиться на этотъ позорный шагъ, и онъ говоритъ рыдая: ‘прощайте, юношескія мечты мои! Прощайте, великіе уроки! Прощай моя честная будущность! Вдь буду и я старикъ, будутъ у меня и сдые волосы, будутъ и дти… Нтъ, нтъ! дтей будемъ въ строгихъ правилахъ воспитывать. Пусть идутъ за вкомъ. Нечего имъ на отцовъ смотрть’,— въ хат тоже послышались сдержанныя всхлипыванья. Кирило, закрывъ лицо руками и положивши голову на столъ, силился заглушить душившія его слезы. Демьянъ также плакалъ, быстро смахивая рукавомъ своей срой свитины непрошенныя слезы, морщинистое лицо Григорья тоже было смочено слезами, да и сама учительница на этотъ разъ не выдержала и съ усиліемъ дочитавши послднюю фразу: ‘пойдемъ къ дядюшк просить доходнаго мста’, закрыла лицо платкомъ и тихо плакала. Ей казались на этотъ разъ особенно трогательными слезы слушателей, они были вызваны не яркими сценическими эффектами, не потрясающими кровавыми сценами, а искреннимъ, горячимъ словомъ современнаго человка!

Вышла неожиданная пауза между 4 и 5 дйствіями.

— Навчили! (научили) сказала наконецъ съ горькой ироніей ддъ Бруско, первый нарушая молчаливую скорбь. Кирило поднялъ голову и хотлъ что-то сказать, но новый приступъ рыданій не далъ ему договорить, и можно было разобрать только отрывочныя фразы: ‘моя жизнь!.. Шоб був наряд!’ и т. и. (Моя жизнь, подавай наряды и т. п.).

— Не втерплю тай годі! {Не выдержу, да и только.} пояснялъ въ то-же время своему сосду Демьянъ, какъ-бы въ оправданіе своего малодушія.

— Скільки кріпивсь,— зломили {Какъ не крпился,— сломили-таки!} говорилъ съ чувствомъ Григорій. Як-бы я цю книжку поперёду прочитаи, ніколи-б не оженився {Прочти я эту книжку прежде,— ни за что-бы не женился.}, сказалъ наконецъ желчно Кирило, открывши руки отъ своего грязнаго отъ слезъ лица.

На этотъ разъ никто не защищалъ книги, столько горькаго чувства, очевидно, оставили въ душ послднія событія.

Дйствіе V происходитъ въ дом Вышневскихъ и начинается тмъ, что Вышневская читаетъ длинное-предлинное письмо все того же свтскаго человка, который грозитъ мстить ей за ея холодность. Это длинное письмо, полное ссылокъ на свтскія интриги и хитросплетенія, вроятно наполовину не было понято слушателями, и многіе изъ нихъ выражали знаки нетерпнія.— ‘Тай довго-ж чита!— А дё-ж усі прочі?’ говорили они нетерпливо, поджидая выхода другихъ дйствующихъ лицъ. (Да и долго же читаетъ? А гд же вс остальныя).

Появленіе Юсова нсколько оживило слушателей, но они такъ же, какъ и Вышневская, не могли долго понять его несвязныхъ намековъ на то, что надъ головою Вишневскаго разразилась гроза. ‘От пече! Не каже и не каже! Та що там таке? Цё вже якийсь скандал!’ {Какъ огнемъ печетъ! Не говоритъ, да и только! И что тамъ такое? Вроятно, какой нибудь скандалъ!} нетерпливо говорили они. Демьянъ первый догадался о случившемся и произнесъ выразительно: ‘ті гроші, же пропивали, вертаютця, от-що!’ (Т деньги, что пропивали, сокомъ выходятъ,— вотъ что!).

Появленіе мрачнаго Вишневскаго встрчено было съ видимымъ интересомъ, но сцена съ женою и взаимные упреки и пререканія вызвали въ публик новые признаки нетерпнія. Они ждали Жадова, и вопросъ, придетъ ли онъ просить доходнаго мста, занималъ ихъ до послднихъ предловъ. ‘Він не сам прійде, а вона его приведе’. (Онъ не самъ придетъ, она его приведетъ) было преобладающимъ мнніемъ. Въ хат было очень шумно. Предположенія, споры и предсказанія смшивались въ какой-то общій гулъ, заглушающій отчасти разговоры Вишневскаго съ женой, но когда вошелъ Жадовъ, все мгновенно стихло.

‘Вжё-ж и помараний, а натуру й досі держить’ {Хоть и опороченный, а не поддается.}, произнесъ только чей-то голосъ о Вышневскомъ, встртившемъ племянника съ прежней надменностью и жестокосердіемъ.

Рчи Жадова слушались, очевидно, съ затаеннымъ дыханіемъ. ‘А вона мовчить, слуха, слова не черкне’ {А она слушаетъ, молчитъ, словечка не проронитъ.}, произнесъ кто-то тихо о Полин. Не сомнваясь, очевидно, боле въ твердомъ ршеніи Жадова возвратиться на путь правды, они тревожились вопросомъ, какъ, поступитъ въ данномъ случа Полина, не ршаясь дать себ на него отвта, и при словахъ ея: ‘ты думалъ, что я въ самомъ дл хочу тебя оставить? Это я нарочно. Меня научили’,— одинъ изъ слушателей произнесъ громко и радостно: ‘побачила, почула, шо хабари роблять!’ (Увидала и почуяла, къ чему приводятъ взятки).

При крик: ‘доктора, доктора, съ Аристархомъ Владиміровичемъ ударъ!’ одинъ изъ крестьянъ приподнялся съ лавки, набожно перекрестился и произнесъ громко и отчетливо: ‘слава, Тобі, Спасителю, правда неправду побила!’ (Слава Теб, Боже нашъ, правда восторжествовала). Въ возглас этомъ было столько энергіи и чувства, что вс невольно перекрестились. А что же думала въ это время учительница, такъ искренно сомнвавшаяся вначал въ возможности пониманія народомъ такой пьесы Островскаго, какъ ‘Доходное, мсто’, и такого типа, какъ Жадовъ. Вся умиленная и растроганная, въ эту минуту она говорила себ: какъ мало, однако, знаемъ мы народъ, сколько неожиданныхъ сюрпризовъ открывается для насъ при столкновеніи съ нимъ.

X. Алчевская.