М. А. Осоргин
Дожди
ПРИМЕЧАНИЯ
Дожди
(1937, 26 июля, No 5966)
Дожди, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1937
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Это пишется в день дождливый, так что зелень за окном разлинована и по стеклам катятся неудержимые слезы, и если читаться будет в день солнечный, то многого не понять. Потому что дождь — это не только падающие с неба капли воды, но и наше настроение духа, пришибленное или приподнятое, смотря по тому — каков дождь. Сейчас идет дождь так себе, никакой, но теплый, из породы необходимых для сельского хозяйства, в деревне он создает настроение деловое и озабоченное. А то бывают дожди невыносимые, даже подлые. И бывают величественные и прекрасные. Каков дождь, таким делается и человек: деловым, невыносимым, нюней, тусклым, веселым, поэтом.
Среди моих маленьких драгоценностей есть тонкая папка гравюр сухой иглой ‘Дожди’, работы Фалилеева1. Он хороший художник и лучший, по-моему, из современных русских граверов. Эти гравюры, помнится, переизданы обычным типографским массовым способом, не видал и не интересуюсь. Мои оттиски сделаны самим художником в один из дождливейших годов недавней истории, когда не было ни бумаги, ни красок, ни душевного спокойствия. На листах неравноценной и плохой бумаги художник лично оттиснул и подписал десять альбомов — и передал доски в музей. Один из десяти — мой. Это было в 1919 году в Москве. Прекрасную работу я ценю и за год, и за редкость, и за невечность, листы уже желтеют, хотя краска не тухнет. Ценю ее за то, что наши души ходили на цыпочках, души тогдашних художников слова, кисти и сухой иглы — притягивались, отталкивались, сливались, расставались навсегда. Цеплялись за жизнь, — только рассказать об этом почти невозможно. От тех дней остались рукописные издания с любовно расписанными титульными листами или налепными картинками, остались оттиски гравюр, сделанные без станка, ‘собственным прессом’, музыкальные этюды без нотной бумаги, — и много бродивших тогда мыслей и задуманных слов, много наметившихся образов пропало для хранилищ — осталось только в черновиках нашей памяти. Жалеть не стоит — было хорошо и честно.
Среди прекрасных фалилеевских гравюр особенно удачна одна, где тучи, начерканные бурно разгулявшейся иглой, пролились над Волгой, по которой плывут плоты. И не тучи, а просто — небо льется на землю. Тут не только нужно быть русским, знать Волгу, а и родиться в стихии воды или в ней перевоплотиться. Художник взял стихию не вширь, а ввысь: плоты плывут по нижнему краю гравюры, остальное — поток низвергнувшихся вод. Когда он рисовал, он был не на земле, а где-то в тучах, с ними рушился на землю, взлетал и снова падал, насквозь пронизанной водой и молниями, восторженный художник.
Были такие плоты, была широкая река, и была лодочка-душегубка, на которой я, Робинзон Крузо, плыл против течения, от городских пристаней, до песчаного необитаемого острова, полузаросшего кустарником, близ которого я будто бы нечаянно вываливался из лодки, по счастию на мелком месте, вплавь и вброд достигал берега и оказывался отрезанным от всего цивилизованного мира, правда, лодку удавалось спасти. Вытянув ее на отлогий берег, я шел осматривать остров, который знал, как свою комнату. Затем, наскоро сделав лук и стрелы, ждал нападения зверей и людоедов. И вот на этом острове меня, мальчика, застала та самая гроза, которая изображена на гравюре Фалилеева: небо вылилось на землю. Не было ни острова, ни его берегов, ни берега дальнего, ни неба, ни земли — был водопад, хлеставший мечтательного мальчика тысячами холодных плетей. Я дрожал, лязгал зубами и думал о том, как расскажу об этом дома и товарищам: настоящее приключенье! А когда гроза прошла, и, раздетый, я прогревался на ярком солнце, лежа в плывшей обратно по теченью лодочке, — счастье падало с неба золотыми охапками и проникало в тело и в душу сквозь веки закрытых глаз.
Я помню другую грозу, уже в Москве, — точно год не помню, в самом начале века. Она застала меня в саду, и я успел укрыться, захватив одну градину, ударившую меня в плечо, я зарисовал ее — она была величиной в мужской кулак и похожа на медузу: круглая и гладкая сверху, а внизу снежная с ледяными щупальцами. Этим градом убивало людей и лошадей. Ураганным ветром хлестнуло по дубовой роще — и выхлестнуло аллею на полверсты. Столетние деревья, вырванные с корнями, взмывали на воздух легкими ласточками и рушились на дома. Падали фабричные трубы, а железные крыши свертывались в трубочку. Перышком занесло на другую улицу извозчичью пролетку с лошадью, в пути опрокинуло подходивший к Москве дачный поезд. В тот день исковеркало сокольничий парк и почти целиком снесло одну дачную местность. Да, это была хорошая гроза!
В те же года — немногим раньше — я жил в калужской деревне, верстах в десяти от уездного городишки, в местности равнинной, ласковой: лиственный лес и бесконечные поля. По молодости лет притворялся бесстрашным и любителем трагического. И когда в горячий день набегала черная туча, я уходил в луга и, в ответ на первый гром, кричал нелепости темному небу, которое отвечало мне молниями. Очень занятно, будучи букашкой, вызывать на бой стихию: я казался себе не последннм героем. Когда начинался ливень, так что не видно было, где запад, где восток, где мой дом и к нему дорога, — я бегал по скошенным лугам, запинаясь за кочки, падая и не переставая кричать, мокрый и избитый потоками воды, слепой и глупый. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь меня увидал, — но таким мог быть только случайный путник в нескольких шагах. Дело в том, что я был тогда влюблен, я думал — в женщину, но в действительности — в природу, а влюбленным стыдно быть нормальными и не чудить. Когда я возвращался домой, меня жалели и отпаивали чаем, что очень приятно. А всего приятнее вспоминать, что я видал, как огненной полосой раскалывается небо надвое, и затем каждая половина разлетается в осколки, зубчатые по краям, слыхал, как грохочет колесница Ильи-пророка по небесной булыжной мостовой и раскатисто ржут его кони. Я видал шаровидную молнию — страшный клубок с медленным, нерешительным движением: а хочешь, я поползу на тебя? — И он или уплывал, или рвался с грохотом, который казался донесшимся издали. Все это бывало, как во сне.
И еще дожди. Теплый дождь с утра до вечера, то сильный, то ленивый, с редкими получасовыми просветами. Под непромокаемым плащом все давно уже насквозь промокло, воздух густ и тяжел, на поверхности реки вскакивают пузыри и палочки. Нужно быть рыболовом, чтобы уметь надеяться. Иногда капля дождя падает прямо на поплавок и окунает его, будто бы клюнула серьезная рыба. Говорок падающих в воду капель — настоящая музыка, — нужно уметь и любить ее слушать. Под рябой поверхностью идет своим порядком рыбья жизнь, и не знаешь, кто под тобой проходит и с какими намерениями. Иная рыба в дождик, особенно в теплый, берет лучше и охотнее. На узкой речке, в заросли камышей, жду щуку, судака, хоть бы большого окуня. Мир отделен дождевой решеточкой и пребывает в тумане, — бедный и неинтересный мир сидящих дома и сушащих свои тряпки. Шорох капель останавливается, наступает тишина, в облаках светлеет пятно, где должно быть солнце, — и гладь реки прокалывается тупорылыми мордочками, хватающими муху, мотыля, стрекозу. И вдруг — шасть! — туча стрелок во все стороны: идет хищник, идет, негодяй, не в мою сторону. И пока я слежу глазами его незаконный путь, — гудит катушка у рукоятки удилища, тянет ее неведомая сила: не зевай, рыбак! Удача ли, или неудача, — снова вода рябая, пузыри, палочки, шепот дождя, великая речная музыка, глубочайшая симфония, понятная только настоящим, природным чудакам. Ноги затекли, спина давно не разгибается, в глазах и ночью во сне будут мигать струйки и дергаться поплавок, голова приятно пуста, совесть чиста, а чувства любви такой преизбыток, что, кажется, готов отпустить и пойманную долгожданную щуку. В кармане фляжка. Табачок для трубки под брезентом. Все остальное — нуль и не имеет значения,
И были нудные и нескончаемые дожди в стране, куда ездят любоваться цветом неба и яркостью солнца. Италия до удивительности неприспособлена к плохой погоде, это ей не к стилю. У меня был большой друг, московский врач, поклонник красоты и всяких сентиментов. Однажды летом он, наконец, собрался в Италию — насладиться по-настоящему летним отдыхом, раньше никогда не бывал. Было решено, что я встречу его в Венеции и покажу ему всю божественную страну, с севера до юга. В день его приезда пошел, к сожалению, дождь, вместо гондолы мы отправились в отель узкими улицами. От каналов пахло водорослями и кислятиной. Дождь шел и на другой день, и на третий. Святой Марк стоял мокрый и покашливал, мост вздохов сумрачно вздыхал, лагуна была серой, на площади хлюпала вода, люди мрачно слонялись по прокурациям, в соборе было темно, во дворце дожей тошнехонько, в отеле нас живьем ели москиты. — ‘Такая неудача! Ну, отыграемся на Флоренции!’. — Вода текла по белым и черным мраморным плитам, на Арно вскакивали пузыри, нельзя было поднять головы, чтобы посмотреть на палаццо Веккио, в галереях Уффици и Питти полиняли картины, на мосту не торговали лавочки за отсутствием покупателей, и когда мы под зонтиками хотели взглянуть на чудный вид с холма во Фьезоле, — оказалось, что ничего, кроме дождя, не видно. Давид на пьяцца Синьориа был так мокр, что казался только что вышедшим из соседнего фонтана, где он полоскал пращу. Под мокрым навесом кафе мы ели мороженое, и мой друг меланхолически говорил: ‘красивый городок, Бог с ним, но не особенно уютный’. — И мы поехали в Рим. Колизей был, к сожалению, без крыши, по Форуму кое-как пробежали, но идти на Палатин не решились. В катакомбах было хорошо и, как всегда, прохладно. У св. Петра крытая колоннада, в Сикстинской капелле темно, от одного вида на римские фонтаны в такую погоду пробегал по спине настоящий мороз. Уютнее всего оказалось в кафе Араньо. где мы и проводили время. Пришлось сделать кое-какие покупки, но когда мой друг захотел купить калоши, я обиделся за Рим. — ‘Таких предметов в Риме не водится, не по климату!’. — Подумали — и не поехали в Тиволи смотреть знаменитые каскады. Тибр напоминал канаву с жидкой глиной. Прожив неделю в Риме — поехали в Неаполь: вот где оно, настоящее лазурное небо! Но временно небо было и тут мутным, хотя проливного дождя не было: так себе, моросило. В сухое время Неаполь бывает и чистым. Музеями мой друг успел пресытиться. Было сумасшествием подниматься на Везувий, края которого скользки. В Помпеях мы не знали, где укрыться. — город решительно неблагоустроенный. Из Сорренто я показал рукой: ‘А вон там остров Капри’, — но сетка дождя не давала достаточной, как теперь говорят, видимости. В Неаполь мы вернулись в длительном молчании, и только по приезде я сказал: ‘ну, и не повезло же тебе на погоду!’. — Он посмотрел хитро и сердито: — ‘А у вас и лучше бывает?’. — ‘Такой погоды летом решительно не запомню!’ — ‘Это и у нас в Москве так говорят, но такой мерзости не бывает. Скажи-ка лучше, когда прямой поезд на Местре и дальше?’ — ‘Неужели же не остановишься еще посмотреть Рим?’. — ‘Нет, брат, я тороплюсь под Москву, в Кунцево, хочется просушиться’.
Когда мы прощались на римском вокзале и я, чувствуя себя безмерно виноватым, объяснял моему другу, какие иногда бывают на свете случайности, вдруг сквозь закоптелую стеклянную крышу проглянуло что-то вроде солнышка. Мы обнялись, расцеловались, поезд тронулся, — и при выходе меня встретил блеск омытых камней бывших диоклетиановых бань: солнце их озолотило, и римское небо опять было прекрасным, каким я его всегда знал, но не мог показать приезжему земляку. Ну, хоть римское Поле он увидит настоящим, хоть полюбуется на остатки акведуков! — Но возможно, что от досады он отвернулся от окна и углубился в изучение расписания железных дорог.
В тот год, поздним летом, я ехал в дрянной повозке по узкой горной дороге в черногорскую столицу Цетинье. Внезапно налетела проливнем — и так же внезапно оборвалась гроза, и засияло ослепительное солнце. Но гром продолжал грохотать ниже дороги, где расстилалось целое море облаков. Гроза провалилась вниз, в горную долину, где раньше были видны игрушечные домики и крепостцы. Удивительнее и красивее ничего не бывает, — разве только летчики видали картины чудеснее. На дороге мы увидали и подобрали до нитки промокшую черногорскую девочку лет десяти, — как только ее не смыло дождем в пропасть! Когда мы доехали до какой-то придорожной хибарки, девочка козой, спрыгнула с повозки и на бегу крикнула:
— Хвала вам!
Мы ей ответили: — С Богом!
1 Фалилеев, Вадим Дмитриевич (1879—1950) — русский график. С 1924 г. — за границей. Серия офортов ‘Дожди’ (1918—1919) издана в виде альбома.