ДОШЕЛЪ ДО ДЛА.
ДОШЕЛЪ ДО ДЛА.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
——
IV.
IV.
Дошел до дела, Бухалов Иван Алексеевич, Год: 1883
Время на прочтение: 38 минут(ы)
30-го декабря 1856 года, въ одной изб села Вертячіе Пески всю ночь свтился огонь. Крестьяне рдко спятъ долгую зимнюю ночь напролетъ: надо время отъ времени выходить на дворъ — посмотрть за лошадьми, послушать, не проламываютъ ли лихіе люди плетень, подбираясь къ кормилицамъ-лошадкамъ, не сломанъ ли замокъ у амбара, разумется, если въ амбар что-нибудь есть. Опытъ доказываетъ, что такія предосторожности дло далеко не лишнее.
Въ эту ночь крестьяне точно также выходили посмотрть на лопіадей и сильно удивлялись, что Шарковы такъ долго засидлись.
Нкоторые подходили даже къ окнамъ, но сквозь замерзшія стекла ничего не было видно.
Андроновъ Василій подходилъ даже два раза. Въ первый разъ онъ ничего не видлъ и не слышалъ, но во второй разъ до его ушей долетлъ рзкій, пронзительный вопль,
— Ишь ты, оказія! Какъ это я сначала не догадался? удивился глубокомысленно Василій: — родитъ Матрена-то! То-то и свтъ долго!
Матрена, въ самомъ дл, родила. Съ самаго ранняго вечера мучилась она. Роды были трудные. Опытная бабушка Настасья, и та пришла въ нкоторое смущеніе. Тщетно клала она Матрену у порога и заставляла смущеннаго, растеряннаго Митрофана три раза шагать черезъ порогъ и жену, тщетно заставляла Матрену просить у мужа прощенія, тщетно втаскивала ее на печку и тамъ мяла ей животъ — не разршалъ Господь. Царскія двери батюшка отворить отказался, потому что поздно, но трехкопеечная внчальная свча изъ желтаго воска тускло теплилась передъ потемнвшимъ отъ времени и дыма образомъ Божіей Матери.
— И лихой, смотри, будетъ! приговаривала бабушка, тиская животъ роженицы.
Митрофанъ въ тулуп, но безъ шапки, сидлъ въ холодныхъ сняхъ, какъ на иголкахъ. Дв двчонки, наплакавшіяся съ вечера отъ страшныхъ стоновъ и криковъ мамки, мирно спали на лавк, обнявшись. Тишина прерывалась только ихъ равномрнымъ дыханіемъ, тихими стонами измучившейся Матрены, да сверчокъ за печкой трещалъ немолчно.
Разршилъ, наконецъ, Господь.
Матрена, блдная, обезсиленная, опустилась на набойчатую подушку, а бабушка подхватила на высохшія, костлявыя руки здороваго, плотнаго ребенка.
— Такъ и есть! Ишь богатырь какой, въ часъ молвить!
Вошелъ Митрофанъ, услышавшій крикъ ребенка.
— Кого, бабушка, Богъ далъ? спросилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.
— Пахаря, Митрофанъ, теб Богъ послалъ, пахаря! Тужилъ все, что пахать некому будетъ — далъ Богъ! Ишь, мать-то какъ умучилъ! указала она на Матрену.
Матрена полуоткрыла глаза.
— Мальчикъ аль двочка? спросила она чуть слышнымъ шопотомъ, останавливаясь посл каждаго слога.
— Мальчикъ, мальчикъ! Слава Богу! успокоила ее нсколько сурово бабушка.
— И пахать только будетъ! восхищался Митрофанъ.— Плечи-то… смотри, плечи!
— У! чтобъ типунъ теб на языкъ! Плюнь да скажи: ‘въ часъ добрый молвить’.— Долго ли младенца сглазить? охладила его восторги бабушка.
Но Митрофанъ долго не могъ успокоиться отъ радостнаго волненія и долго безъ цли ходилъ по изб, хватаясь то за то, то за другое, пока бабушка рзко на него не прикрикнула:
— Чего ты здсь шляешься? Ступай лучше дровъ, да воды въ баню натаскай — скоро свтать станетъ!
Митрофанъ пошелъ и затопилъ баню, но будущій пахарь такъ и не выходилъ изъ его головы во все время, какъ онъ махалъ топоромъ и скриплъ журавлемъ колодца. Не выходилъ пахарь изъ его головы и тогда, когда онъ лъ крестильную, пополамъ съ солью, кашу и морщился. Даже дня три спустя посл этой памятной ночи, онъ съ восхищеніемъ останавливалъ взглядъ на красненькомъ существ, усердно сосавшемъ грудь, и, весь сіяя, тыкалъ въ него толстымъ грязнымъ пальцемъ.
— Пахарь будетъ, мать его не замать! говорилъ онъ въ эти минуты.
Митрофанъ былъ уже не молодой мужикъ: ему было подъ сорокъ. Онъ считался зажиточнымъ хозяиномъ, и вс знали, что эта зажиточность досталась ему не кой-какъ, а посл неустаннаго, упорнаго труда, посл частаго недоданія и недопиванія. Кремень мужикъ былъ. Лнь и пьянство были въ его глазахъ величайшими грхами и надо было видть, какъ онъ нападалъ на сход на неисправныхъ плательщиковъ оброка или подати! Суровые глаза зажигались яркимъ огнемъ ненависти и презрнія, широкій лобъ наморщивался, а коричневая рука нервно теребила большую черную бороду. Несмотря на нкоторый достатокъ, Митрофанъ, до рожденія сына, не былъ вполн счастливъ: сердце обливалось у него кровью, когда онъ думалъ, что все накопленное имъ добро достанется чужимъ людямъ, мужьямъ дочерей, которые, пожалуй, даже добрымъ словомъ его не помянутъ. Мальчишка снималъ камень съ его души: теперь Митрофанъ зналъ, для кого онъ будетъ работать, не додать куска, не досыпать ночей.
Казалось, надежды Митрофана и Матрены должны были оправдаться. Блоголовый шустрый Максимка превратился въ высокаго парня съ богатырскими плечами, кудрявыми русыми волосами и голубыми глазами, смотрвшими на Божій міръ кротко и задумчиво. Ничего особеннаго съ нимъ въ дтств не случалось, нсколько разъ тонулъ, пока не выучился плавать, много разъ падалъ съ лошади, но все это такіе пустяки, что не стоитъ и упоминать. Семи лтъ онъ началъ уже бороновать, десяти — сталъ пахать, на двнадцатомъ году — едва не попалъ въ училище.
Основалъ въ Вертячихъ Пескахъ училище дьяконъ, только-что вышедшій изъ семинаріи. Онъ занимался усердно и билъ рдко, но тмъ не мене, учениковъ было мало.
Волостнымъ старшиною былъ въ то время въ Вертячихъ Пескахъ Головановъ. 20 лтъ старостой ходилъ онъ, когда Вертячіе Пески были барскимъ селомъ, изъ своей долголтней службы вынесъ исполосованную рубцами спину, богатый опытъ… и любовь къ просвщенію, благодаря которому ‘кажный мужикъ, по нонешному, могъ съ бариномъ сравняться’. По его настоянію, міръ распорядился 1/4 души слагать съ тхъ семействъ, изъ которыхъ хоть одинъ мальчикъ ходилъ въ училище. Сложенныя души налагались на другія семьи, въ которыхъ были неучившіеся мальчики.
Митрофанъ прежде называлъ грамату баловствомъ, но въ виду льготы (три рубля не шутка тоже!) ршился посылать Максимку въ училище. Съ осени Максимка былъ ему, однако, нуженъ, изъ-за одной зимы посылать не стоило — и кончилось тмъ, что на Митрофана наложили 1/4 души на Максимку. Разсердился Митрофанъ.
— А когда такъ, такъ не видать теб Максимки! сказалъ онъ старшин, внося добавочную 1/4.
— Посылай — и это назадъ отдадимъ, и еще 1/4 сложимъ, убждалъ его старшина.
— Ни-и за что! Пусть такъ живетъ, какъ мы жили! Есть еще чмъ лишнюю 1/4 платить.
И года три вносилъ Митрофанъ лишнюю 1/4, пока Максимка не сдлался почти взрослымъ парнемъ.
Такъ и не попалъ Максимка въ училище, къ великому своему огорченію. Онъ раза три принимался было плакать, но отецъ такъ взглядывалъ на него, что слезы моментально высыхали.
Не очень богато Вертячіе Пески живутъ — больше работой на винокуренномъ завод, да на суконной фабрик пробавляются. Прядутъ, ткутъ, а то такъ и барду съ дровами возятъ.
Поступилъ и Максимъ зимою на винокуренный заводъ въ кочегары. Правда, особенной нужды не было — лошадей однхъ у Митрофана три штуки было, но лишней копейк всегда мсто найдется. 18 лтъ Максиму ужь было, невсту ужь ему подыскивали. Долго не позабудетъ этой зимы Максимъ.
Однажды, отдежуривъ свои восемь часовъ, онъ завалился спать на солом, тутъ же у печки. Ему что-то не спалось.
Пробившись съ полчаса, онъ совсмъ открылъ глаза.
Косые лучи зимняго солнца еле проникали сквозь маленькое окошко, за то ярко горвшая печь съ избыткомъ освщала подвалъ своей широкой огненной пастью.
Наискосокъ отъ печки сидлъ подручный Максима, Никитка, пятнадцати-лтній мальчикъ, пришедшій вмст съ отцомъ изъ сосдней губерніи на заработки. Дрова горли хорошо, мшать приходилось рдко, и Никитка скучалъ. Онъ усплъ ужь до тошноты накуриться или, какъ онъ говорилъ, ‘назыбаться’ махорки, и теперь не зналъ, что ему длать, какъ скоротать время. Звнувъ разъ-другой, онъ ползъ за пазуху и досталъ оттуда пресловутаго ‘Еруслана Лазаревича’. Скоро въ подвал раздалось его монотонное чтеніе подъ аккомпаниментъ трещавшихъ сосновыхъ дровъ.
Максимъ лежалъ, опершись на локти, и слушалъ. Сказка его заинтересовала.
— Иль ты, Никитка, граматный? спросилъ онъ, когда Никитка бросилъ сказку и началъ бить кочергою по головшкамъ.
— Еще бы! отвтилъ съ гордостью Никитка:— я какую хошь книгу толкомъ прочту!
Онъ опять слъ на свое мсто и взялся за сказку.
Максимъ задумался.— ‘И что это меня грамат не выучили? Чмъ я хуже другихъ?’ пришло ему въ голову.
— А что, Никитка, больно трудно грамат учиться? спросилъ Максимъ нсколько робко.
Никитка заложилъ пальцемъ страницу и повернулся лицомъ къ Максиму.
— Да, попотешь! Это не лапти плесть! отвтилъ онъ, съ замтнымъ чувствомъ собственнаго превосходства.
— А во сколько время дойти можно? полюбопытствовалъ Максимъ.
— Да я вотъ цлую зиму азбучку училъ…
Оба замолчали.
— А мн теперь можно выучиться? спросилъ Максимъ, нсколько погодя.
Никитка окинулъ его испытующимъ взглядомъ, какъ будто видлъ въ первый разъ и съ сомнніемъ покачалъ головой.
— Ну, братъ, не знаю! Старъ ужь ты… Вдь я вотъ какой началъ учиться!
Онъ отмрилъ рукой аршина полтора надъ поломъ.
— А если попробовать? спросилъ Максимъ, съ нкоторымъ замираніемъ сердца.
— Попробовать, отчего не попробовать! только не знаю, толкъ-то будетъ ли? снова покачалъ Никитка головой.
У Максима глаза засвтились огонькомъ. Онъ совсмъ поднялся съ соломы.
— А ну-ка, покажи!
— Да сейчасъ у меня азбуки-то нтъ — у тятьки, въ казарм… Сбгать разв?
— Знамо, сбгай! Я тутъ за тебя пошурую.
Никитка побжалъ къ отцу. Ему было очень пріятно провести лишнюю минуту на свжемъ воздух, вдали отъ жаркой печи.
Черезъ полчаса онъ явился съ истрепанной азбукой.
Максимъ сидлъ около печи и задумчиво глядлъ на огонь.
Охота выучиться читать, появившаяся въ немъ почти мгновенно, крпла все больше и больше.
— Ну-ка, давай, давай! заторопился онъ, подбрасывая дрова.
Оказалось, что Никита учился по звуковому способу. Приступилъ онъ къ обученію такъ:
— Ну, вотъ это ‘а’. Говори: ‘а-а-а!’
Максимъ робко протянулъ ‘а-а-а!’
— Вотъ это ‘б’. Говори: ‘б-б-б!’
Такъ они прошли первую строчку.
— Ну, теперь въ разбивку. Это что? ткнулъ Никита пальцемъ въ ‘г’.
Но Максимъ тщетно потлъ и краснлъ: онъ зналъ только ‘а’ и ‘б’. Никита надулся.
— Я говорилъ, что толку не будетъ! Нечего и время терять! ложись-ка лучше спать, а то не выспишься.
Максимъ чуть не заплакалъ.
— Ну, Никита! ну, пожалуйста! покажи еще разокъ! Я запомню, ей-Богу, запомню!
Никита, хотя неохотно, но показалъ. Къ концу смны Максиму удалось одолть первую строчку. Никитка тотчасъ же залегъ спать, а Максимъ началъ подбрасывать дрова и читать азбуку, гудя на весь подвалъ.
Съ того дня начались мученія Максима. Отдежуривъ свои 8 часовъ, онъ еще часа три-четыре зубрилъ азбуку съ Никитой и только потомъ ложился спать. Такое бодрствованіе не прошло даромъ! Максимъ похудлъ, поблднлъ, глаза ввалились и горли лихорадочнымъ огнемъ. Истомленный до послдней степени онъ засыпалъ иногда на нсколько минутъ во время смны Однажды управляющій засталъ его спящимъ.
Управляющій былъ оригинальный человкъ, старый нмецъ, съ классическимъ именемъ ‘Карлъ Иванычъ’. Онъ управлялъ заводомъ съ самаго его основанія и съ тхъ поръ, въ теченіи пятнадцати лтъ, ни разу, говорятъ, не раздвался, ложась спать.
Худенькій, маленькій старичокъ, съ давно небритымъ сдымъ подбородкомъ, насмшливо-злыми срыми глазками, бгавшими подъ нависшими сдыми бровями, одтый въ замасленный до-нельзя срый пиджачекъ или дубленый полушубокъ и высокіе охотничьи сапоги, онъ жилъ на завод круглыя сутки и всегда появлялся тамъ, гд его всего меньше ожидали, лъ онъ на завод же, на ходу, и имлъ непостижимую способность засыпать тотчасъ, какъ сядетъ. Маленькая головка въ кожанной фуражк запрокидывалась назадъ къ стн, руки безсильно опускались по бокамъ туловища и Карлъ Иванычъ начиналъ сопть. Но достаточно было кому-нибудь пройти мимо, какъ Карлъ Иванычъ (‘Каръ Иванычъ’, какъ звали его рабочіе) мгновенно просыпался, рзалъ клтчатымъ платкомъ по губамъ и зоркими глазами осматривался вокругъ. Съ рабочими онъ не церемонился. Особенно преслдовалъ онъ любителей ‘бражки’, и не одинъ рабочій, захотвшій полакомиться слегка хмльнымъ и сладкимъ напиткомъ и застигнутый на мст преступленія, ужомъ извивался подъ насмшливо-злымъ взглядомъ строгаго управляющаго.
— Свинья! скотина! ворчалъ Карлъ Иванычъ сквозь зубы:— три рубля штрафа!
Бранился онъ только въ исключительныхъ случаяхъ (слово ‘скотина’, обращенное къ мужику, какъ извстно, никмъ не считается за брань), и бранился мастерски, нсколько коверкая русскія слова, отъ чего брань становилась только забористй. Горе было заснувшимъ во время работы! Карлъ Иванычъ собственноручно направлялъ въ лицо спящаго рукавъ пожарнаго насоса (рукава были почти во всхъ отдленіяхъ завода) и обливалъ съ ногъ до головы холодною струею, при громкомъ хохот товарищей заснувшаго, находившихъ, что эта выдумка ‘оченно занятная’.
Однажды Максимъ, поспавши, по обыкновенію, только часа 4, услся около печки съ азбучкой въ рукахъ. Онъ ужь давно выучилъ буквы и прочиталъ половину складовъ (Никитка счелъ нужнымъ пройти всю азбуку по порядку). Около часа онъ внимательно слдилъ за печкой и повторялъ зады. Но мало-помалу буквы стали сливаться у него въ глазахъ, страницы стали казаться огненными, въ пламени печки смутно вырзалась картинка, помщенная на заглавномъ лист азбуки… Онъ сладко заснулъ, склонивъ голову на плечо и выронивъ азбуку на колни. Огонь началъ понемногу ослабвать, и помощникъ машиниста уже раза два крикнулъ: ‘шуруй веселй!’, Максимъ спалъ.
Вошелъ Карлъ Иванычъ.
— А, свинья! процдилъ онъ сквозь зубы, берясь за рукавъ.
Максимъ спалъ, полураскрывъ ротъ. Вдругъ ему показалось, что онъ тонетъ, захлебывается… силится открыть глаза, но они тотчасъ же заливаются струей воды.
— А! деньги берешь, а самъ спишь! слышится ехидный голосъ Карла Иваныча.
Максимъ приходитъ въ себя, откашливается и бросается кидать дрова. Намокшая азбука шлепается на полъ. Струя попадаетъ уже не въ лицо, а въ спину. Огонь весело пылаетъ въ печк. Карлъ Иванычъ завертываетъ кранъ рукава.
— Что? проспался? спрашиваетъ онъ насмшливо-презрительно Максима и глядитъ на азбуку.
— Это что такое? Ахъ, ты русскій свинь! Ты сюда читать учиться ходишь? Читать, а за печкой не твое дло смотрть? Два рубля штрафа!
Максимъ молчалъ, но когда Карлъ Иванычъ поднялъ двумя пальцами азбуку и поднесъ ее къ огню, вся кровь отхлынула у него отъ лица и прилила къ сердцу.
— Карлъ Иванычъ! Христа ради, не бросай! Лучше побей меня!
— Э-э! биться мировой не велитъ!
Азбука жалобно затрещала и зашипла на огн. Огонь началъ какъ будто пальцами перебирать страницы. Вотъ мелькнули буквы, вотъ показался Христосъ, благословляющій дтей… Вспыхнула послдняя страница. Все превратилось въ черный пепелъ. Карлъ Иванычъ ушелъ.
— А еще приносить будешь, еще сожгу! погрозилъ онъ на порог.
Максимъ, озираясь по сторонамъ, спитъ ли Никитка, выгребъ осторожно пепелъ, взялъ его на заскорузлую ладонь и облилъ горькими слезами. Долго скорблъ о погибшей азбук Максимъ. Надо было заплатить за сгорвшую азбуку Никитк, надо было купить новую, а денегъ не было.
— Ты что жь? Когда мн гривенникъ отдашь? спрашивалъ его часто Никитка.
— Погоди, пожалуйста: денегъ теперь нтъ.
— Денегъ нтъ! А когда будутъ? спрашивалъ Никитка еще сердитй.
— Вотъ на праздники домой сбгаю — принесу.
Но Никитка не хотлъ ждать и предложилъ такую комбинацію: у него есть теплые сапоги, и у Максима есть теплые сапоги. Отчего бы имъ не помняться? Азбука пошла бы въ придачу.
Посл нкотораго колебанія, Максимъ согласился и надлъ, вмсто своихъ новенькихъ сапогъ, дырявые Никиткины.
— Дома-то что я скажу? сокрушался онъ, разсматривая дыры.
— Скажи, что прожегъ — вотъ и все, совтовалъ Никитка, любуясь обновкой.
Максимъ такъ и сдлалъ. Понятно, Митрофанъ побранилъ рохлю-сына, но тмъ дло и кончилось. Новой азбуки Максимъ все-таки не купилъ — и денегъ не было, потому что жалованье получалъ за него отецъ, да и купить было негд: до базарнаго села считалось 15 верстъ, а Максиму нельзя было отлучаться съ завода. Поручить покупку другому тоже было нельзя! Чужихъ Максимъ стыдился, а свои отнеслись къ его счастью нетолько холодно, но даже прямо враждебно.
— Я, батюшка, читать учусь, робко похвастался Максимъ, придя на праздники домой.
Огецъ рзалъ въ это время хлбъ.
— Выдумалъ еще! замтилъ онъ сурово.— Я неграматный, да, слава Богу, домъ нажилъ! Ты у меня брось это баловство, И не думай, и не воображай! Пьянчужкой, что ли, быть захотлъ? Брось!— Онъ пристукнулъ даже ножомъ по столу.
Съ тхъ поръ Максимъ началъ хитрить, скрываться, создавая себ этимъ массу ненужныхъ затрудненій. Объ азбук онъ не смлъ ужь и думать, но началъ тщательно собирать всякіе печатные лоскутки, гд бы они ни попались. Лоскутки эти съ радостнымъ трепетомъ разглаживались на колняхъ передъ печкой и прочитывались но нскольку разъ. Правда, Максиму рдко удавалось добираться до смысла прочитаннаго, потому что строки кончались на полусловахъ (большіе лоскутки попадались рдко и составляли эпоху въ его жизни), но онъ былъ доволенъ и тмъ ужь, что имлъ возможность читать.
Мало по-малу, онъ собралъ, кажется, вс лоскутки на завод. На масляницу ему ужь совсмъ нечего было читать. Тогда онъ ршился на отчаянную штуку. Пріодвшись, онъ направился въ контору, къ самому Ивану Данилычу, который былъ ни больше, ни меньше, какъ помощникъ конторщика и получалъ копейка въ копейку тридцать рублей! Ну, да и голова же былъ, шельмецъ! Станетъ на счетахъ класть, такъ и не ‘соглядишь’.
Иванъ Данилычъ сидлъ одинъ въ контор и скучалъ, куря папиросу за папиросой. Контора походила на казарму или на присутственное мсто своими стнами, выкрашенными грязножелтой краской, изорванными таблицами на стнахъ, стульями съ прорванными клеенчатыми сидньями и длинными столами, покрытыми тоже изорванной клеенкой.
— А я къ вамъ пришелъ, Иванъ Данилычъ, началъ заискивающе Максимъ, поздравивъ съ праздникомъ и потоптавшись у порога.
— Что? деньжонокъ, что ли, хочешь получить? Шалишь, братъ! раньше субботы не дадутъ.
— Нтъ, я не то… Максимъ окончательно сконфузился.
— Что же теб надо?
— Нтъ ли у васъ газетъ какихъ старыхъ или такъ… печатной бумаги зрящей…
— На что теб?
— Да на цыгарки, солгалъ храбро Максимъ.
— Ты разв куришь? удивился Иванъ Данилычъ.— Вдь въ Вертячихъ Пескахъ все колугуры?
— Нтъ, мы не по старой… Отецъ-то, правда, не куритъ, а я набаловался, на завод-то живучи, сознался Максимъ, еще больше красня.
— Что же? Изволь, изволь! у насъ этого добра много… А я думалъ, ты граматный, читать хочешь…
— Куда ужь намъ съ граматой! вздохнулъ Максимъ.
Иванъ Данилычъ далъ ему нумеровъ десять ‘Сына Отечества’ за старые годы.
Максимъ схватилъ ихъ, отвсилъ низкій поклонъ и, какъ угорлый, выбжалъ въ сни. Въ сняхъ онъ перевелъ духъ, бережно сложилъ нумера и сунулъ ихъ за пазуху.
Никитка былъ очень удивленъ, когда Максимъ ни съ того, ни съ сего началъ пть ‘Царю Небесный’ и ‘Спаси Господи’ (обыкновенныя псни онъ стыдился пть при людяхъ), но Максимъ на вс его распросы отвчалъ: ‘Такъ… весело что то…’
Онъ ни на минуту не прилегъ уснуть, а шлялся безъ толку по заводу, ощупывая то одной рукой, то другой свои сокровища. Полное торжество наступило для него лишь тогда, когда Никитка, поужинавъ, улегся спать и здоровый храпъ возвстилъ, что онъ не можетъ ни подглядть, ни подслушать.
Бережно разгладивъ первый попавшійся нумеръ, Максимъ углубился въ чтеніе. Рчь шла о польскомъ возстаніи и вмшательств западныхъ державъ. Слова Максимъ понималъ, хотя далеко не вс, но смыслъ оставался для него загадкой. Прочитавъ столбецъ, онъ поднималъ голову и задумывался.
— Господи! какъ бы мн до всего дойти, что тутъ написано? Вдь есть же такіе люди, что всякую книгу понимаютъ, а я чмъ хуже другихъ? Ну, нтъ! ужь теперь не брошу! дойду же я до дла хоть когда-нибудь!
Скоро вс листы были прочитаны и перечитаны.
Кончилась работа на завод посл Пасхи. Приходилось идти домой. Максимъ шелъ съ явной неохотой.
‘Отъ чужихъ людей оберегался, а отъ своихъ какъ убережешься?’ думалъ онъ дорогой, и сердце у него щемило.
Нкоторое время ему удавалось, однако, скрываться, удавалось спокойно читать въ пол, но однажды шило вылзло изъ мшка.
Онъ былъ въ пол. Мать сунулась разобрать его пожитки, хранившіеся въ особомъ сундук — надо было посмотрть, не изорвалось ли что, не потерялъ ли чего: рохля вдь Максимъ. Сундукъ былъ не запертъ. Взяла Матрена рубашку и развернула передъ окномъ: изъ рубашки выпали газеты.
— Старикъ! что это у Максима то? позвала она Митрофана, копавшагося на двор.
— Разв не видишь что? Книжки… Не бросилъ, видно, баловства-то! Вотъ я его ужо поучу!
Максимъ халъ домой довольный и веселый: онъ усплъ всласть начитаться во время отдыха, въ работ отъ другихъ не отсталъ — чего же еще? Поспшно отпрягъ онъ лошадь, задалъ ей корму и кинулся въ избу къ своему сундуку. Сердце кнуло у него, когда онъ увидлъ, что сундукъ не запертъ.
— Чего ищешь? окликнулъ его сурово Митрофанъ.
— Рубаху другую хочу надть — пропотлъ больно…
— Смотри… рубаху! Это у тебя что? Митрофанъ вытащилъ изъ-подъ божницы газеты.
Максимъ опшилъ.
— Такъ это… Иванъ Данилычъ далъ, конторщикъ…
— А зачмъ онъ теб далъ?
— Такъ, говоритъ… На цыгарки или еще на что годится…
Матрена выронила изъ рукъ ухватъ, на который опиралась во все время объясненія.
— Мать Пресвятая Богородица! Никакъ ты, окаянный, совсмъ душу продалъ? То читать учился, то трубкой сталъ заниматься! Охо-хо, охо-хо! И въ кого ты уродился? Да у насъ и въ роду этого не было николи! Ахъ ты, щепотникъ поганый! (Старики хотя и ходили въ церковь, и принимали поповъ, но молились большимъ крестомъ).
— Вдь я, мама, не курю! Ей-Богу, не курю… Это онъ такъ далъ, оправдывался робко Максимъ, попавшій изъ огня да въ полымя.
— Ну-ка! ну-ка!
Матрена подбжала къ Максиму.
— Дыхни-ка, щепотникъ, дыхни!
Максимъ дыхнулъ.
Матрена выворотила у него вс карманы, ища табаку и спичекъ, перенюхала вс платье и обувь.
— А ты, можетъ, въ пол или гд на двор оставляешь? Говори всю правду!
— Ей-Богу, нтъ! перекрестился Максимъ.
Матрена нсколько успокоилась.
— А ты все-таки, старикъ, изведи эту погань, чтобъ и духу ея въ дом не было!
Митрофанъ взялъ газеты, вынесъ подъ сарай и на дровоск искрошилъ ихъ топоромъ въ мельчайшую лапшу.
У Максима только и остался одинъ нумеръ, бывшій съ нимъ въ пол и спрятанный за онучи.
Вечеромъ у Митрофана и Матрены былъ совтъ.
— Эки дла, эки дла! Жаловалась Матрена, полуприподнявшись на жесткой постели и подпершись локтемъ:— Долго ли до грха? долго ли парня смутить? Нтъ, что ни толкуй, а женить надо!
Митрофану хотлось спать.
— Дождемся осени, и женимъ.— Онъ звнулъ во весь ротъ и перекрестился.
Максимъ поблднлъ, когда мать вынесла утромъ ему эту резолюцію.
— Осенью женимъ, говорила она сурово, собирая завтракать и стуча ложками:— поменьше баловаться будешь.
— Ни за что не брошу! ршилъ Максимъ:— ужь если разъ Господь допустилъ, такъ дальше пойду! А ежели насильно женить станутъ — убгу, ей-ей убгу!
Максимъ понималъ, что ему нужны книги, что на лоскуткахъ и даже на цльныхъ газетахъ далеко не уйдешь, а книгъ не было. Къ учителю идти онъ боялся, вс бы дома догадались, зачмъ онъ туда пошелъ. Вдобавокъ, учитель былъ ‘щепотникъ’, курилъ табакъ, лъ скоромное въ Петровки даже, и половина села, старовры, не могли его терпть. Самъ Максимъ не обращалъ на это вниманія: вдь и Никитка былъ ‘табачникъ’, а какую услугу ему оказалъ! Максимъ этой услуги въ жизнь не забудетъ. Вонъ татары тоже… много ихъ на завод. Правда, дятъ они кобылятину, а душа такая же, иной даже добрй русскаго. Ну, а мать и отецъ здоровую бы ему головомойку задали, еслибы онъ пошелъ въ училище.
Выпало, однако, Максиму неслыханное счастье въ одно изъ жаркихъ воскресеній въ конц мая.
Выхалъ Максимъ въ поле съ лошадьми. Вмст съ нимъ выхалъ сосдскій мальчишка, Петруха, который цлую зиму ужь въ школ учился. Спутанныя лошади мирно бродили по овражку. Было тихо и невыносимо жарко. Тишина нарушалась только дрожащимъ пискомъ комаровъ, да иногда ворона хлопала крыльями и каркала, пролетая мимо: безпокоило ее, какъ бы пастухи не добрались до гнзда, свитаго на берез, тутъ же въ овражк. Легъ было Петруха уснуть, да комары не дали: лзутъ, проклятые, подъ зипунъ да иищатъ! Продралъ онъ глаза и досталъ изъ котомки ‘Родное Слово’, взятое на всякій случай-охотникъ онъ былъ до граматы. Почиталъ, почиталъ — глядь, а лошади къ яровымъ подбираются! Схватилъ Петруха кнутъ, книжку, да за ними. Въ кустахъ книжку-то и обронилъ, одн корочки въ рукахъ остались, а онъ бжитъ и не чуетъ: извстное дло, не до того, яровыя-то купеческія, штрафъ-то какой!
Максимъ, все время державшійся вблизи отъ него, какъ коршунъ накинулся на книгу и сунулъ ее за пазуху.
Петруха скоро хватился книжки.
— Максимъ, не видалъ ты здсь книжки?
— Нтъ, не видалъ, отозвался равнодушно Максимъ, а самъ инстинктивно поднесъ руку къ груди и покраснлъ.
— Какъ же быть-то? Вдь она сорокъ копеекъ стоитъ!
Петруха заплакалъ.
У Максима въ сердц боролись два чувства: ему хотлось и мальчишку утшить, и страстно хотлось завладть книгой.
— А ты не плачь, Петруха! Не воротишь!
— Да! Не плачь! Гд я сорокъ-то копеекъ возьму?
— На вотъ теб!— Максимъ досталъ изъ лаптей ровно сорокъ копеекъ. Онъ ихъ припасъ еще во время лтняго Николы, престольнаго праздника: отецъ далъ ему ихъ ‘на гостинцы’.
Петруха утшился, но чуть не до ушей разинулъ ротъ отъ изумленья.
— Ничего, успокоивалъ его Максимъ:— когда лошадей вмсто меня покараулишь.
— Только, смотри, дома не сказывай, а то дастъ теб отецъ порку! Прямо къ учителю отнеси: такъ и такъ, молъ! Да съ глазу на глазъ, а то другіе узнаютъ, все равно отцу скажутъ.
Въ Петровки, между косовицей и страдой, Максимъ ушелъ опять на заводъ рыть погреба. Каждый рабочій былъ обязанъ вырыть въ день ‘кубъ’ (работали поденно). Максимъ поднимался раньше всхъ, работалъ, не разгибая спины, и всегда кончалъ свой урокъ задолго до заката солнца, когда другіе еще работали. Отвезя послднюю тачку, Максимъ перевертывалъ ее гд-нибудь въ сторонк вверхъ дномъ и забирался подъ нее ‘отдыхать’ съ книгой въ рукахъ.
— Что это ты, Максимъ, по вечерамъ отдыхаешь, а утромъ чуть свтъ встаешь? аль вра такая? смялись надъ нимъ рабочіе.
— Какая вра… Такъ… по холодку-то работать будто ловчее.
Осенью Максима женили.
— Кого, Максимъ, сватать? спросила его однажды мать.— Смирнову Польку иль Варламову Настюшку?
Максимъ отрицательно покачалъ головой.
— Кого же? Самъ скажи… Мы перечить не будемъ… Слава Богу, у насъ домъ не кой-какой: всякая пойдетъ!
— Разв безпремнно женить хотите? спросилъ тихо Максимъ.
— Безпремнно — будетъ баловаться-то!
— Катерину Ромашкину сватайте, ршился Максимъ.
Мать слегка нахмурилась, но тотчасъ овладла собой: женить бы только на комъ ни на есть, чтобы остепенился. А что бдная, такъ горе небольшое: одинъ Максимъ у нихъ — хватитъ добра про обоихъ.
— И когда ты спозналъ ее? удивилась она:— ты и хороводовъ отродясь не важивалъ!
— Сно разъ вмст сгребали у Панфиловыхъ на помочи, сознался, весь вспыхнувъ, Максимъ.
Катерина отчасти оправдала надежды стариковъ: мсяца два Максимъ большую часть свободнаго времени посвящалъ не книг, какъ прежде, а Катерин. Очень ужь хороша была Катерина. Веселая, да быстроглазая, блая, да румяная! Вс парни на нее, въ двкахъ, зарились, да бдна была, а многимъ это не съ-руки было. Но черезъ два мсяца Максимъ началъ задумываться. Задумчивость его разршилась тмъ, что однажды онъ попросился работать на сторону.
— Годъ плохой, убждалъ онъ отца: — дома и ты съ Катей управишься, а заработаю рублей тридцать въ зиму — все годится на подати.
Митрофанъ насупился и долго размышлялъ.
— Цыгарками баловаться не станешь? спросилъ онъ строго.
— Не буду, батюшка!
— Сними образъ!
Максимъ снялъ.
— Побожись: лопни, молъ, мои глаза, вступилась мать.
Максимъ побожился.
— Куда думаешь? спросилъ боле мягко Митрофанъ.
— Да, говорятъ, къ Колосовской барын нужно… трезвый чтобы… Туда думаю.
— Ну, ладно. Да помни, въ чемъ божился.
Вечеромъ Максимъ долго шептался съ Катериной.
— Зачмъ ты, Максимъ, уходить задумалъ? спрашивала его Катерина, не смвшая вступиться въ разговоръ старшихъ.— Или я теб надола?
Максимъ нсколько времени помялся и затмъ заставилъ ее побожиться, что она никому не скажетъ того, что услышитъ. Катерина побожилась и съ замирающимъ сердцемъ потянулась къ нему.
— Грамат хочу учиться, зашепталъ Максимъ чуть слышно.— Читать-то я ужь умю, такъ писать, да рифметику какую-то… А дома нельзя: батюшка съ матушкой бранятся. Ты имъ, смотри, и не заикайся!
Катерина помолчала.
— Дойдешь ли до дла-то? спросила она съ сомнніемъ.
— Безпремнно дойду! отвтилъ горячо Максимъ: — только бы слободно было учиться.
Катерина тихонько вздохнула.
— А меня тогда не бросишь? прошептала она чуть слышно.
Максимъ, вмсто отвта, крпко ее обнялъ.
— А куда-жь ты потомъ выйдешь?
Максимъ объ этомъ не думалъ. Онъ просто учился, чтобы учиться.
— Тамъ, что Богъ дастъ, протянулъ онъ въ раздумь.
Но Катерина продолжала развивать свою мысль дальше:
— Можетъ, и въ писаря выйдешь?
Максимъ отрицательно покачалъ головой.
— Ну, хоть не въ волостные, а въ сельскіе?
— Въ сельскіе, пожалуй, еще можно.
Съ этого вечера Максимъ все чаще и чаще началъ думать о томъ, что грамата пригодится ему нетолько сама-по-себ, но и какъ средство для жизни, ‘на случай чего’.
У барыни Максимъ нашелъ то, что искалъ: свободу учиться. Обязанности его были очень немногосложны. Онъ долженъ былъ чистить дворъ, колоть дрова и носить ихъ въ горницы. Всю эту работу онъ исполнялъ раннимъ утромъ, и у него оставалось довольно много досуга. Почти весь этотъ досугъ уходилъ на чтеніе. Чтеніе опять производилось тайнымъ образомъ.
Читалъ Максимъ уже ‘Родное Слово’ годъ 2-й и ‘Дтскій Міръ’. Узналъ онъ объ этихъ книгахъ отъ того же Петрухи, у котораго оттягалъ ‘Родное Слово’ 1-й годъ, а деньги дала барыня, съ которой онъ нсколько разъ здилъ въ городъ вмсто испивавшаго кучера.
Первые дни Максимъ все ходилъ по двору и приглядывался, нтъ ли гд-нибудь укромнаго мстечка. Поиски увнчались успхомъ, хотя и неполнымъ: оказалось именно, что на чердак, за боровомъ трубы, отлично можно было читать: свтло. Вдобавокъ, на чердакъ вела особая дверь и особая лстница, такъ что можно было всегда пробраться незамченнымъ. Холодно только было. Туда-то и скрывался Максимъ на цлые часы. Цлые часы пролеживалъ онъ тамъ на живот, чутко прислушиваясь къ малйшему скрипу дверей.
Успхи его все росли и росли. Онъ уже свободно читалъ, плохо соблюдая, однако, знаки препинанія, значеніе которыхъ было ему неизвстно, и даже понималъ смыслъ прочитаннаго, очень долго вдумываясь на первыхъ порахъ въ значеніе почти каждой фразы. Внимательный наблюдатель замтилъ бы, кром того, что вся труба была испещрена какими-то каракулями, начертанными углемъ. При нкоторой дол воображенія можно было догадаться, что эти каракули имли претензію изображать печатныя буквы. Изрдка попадались и цлыя слова. Слова онъ тоже копировалъ, какъ и буквы.
Говорятъ, что случай царитъ въ мір. Относительно Максима это во многомъ было справедливо. Случай свелъ его съ Никиткой, случай же позволилъ идти дальше.
У сосдней помщицы выломали въ дом окно и утащили все серебро.
Максимова барыня тоже стала бояться.
Марья Константиновна Шторфъ была вдова-полковница, воспитанница Смольнаго монастыря. Она имла отъ природы доброе сердце и любила меньшую братію. Правда, ей нравились только мужики, созданные ея воображеніямъ, на основаніи чувствительныхъ повстей и разсказовъ, своихъ мужиковъ она не особенно жаловала, находя въ нихъ массу недостатковъ, но всхъ, кто не имлъ этихъ недостатковъ — не пилъ, былъ честенъ — любила пригрвать и протежировать. Поэтому, она съ особеннымъ удовольствіемъ замчала, что Максимъ не пьетъ и добросовстно исполняетъ ея приказанія. Мысленно она готовила ужь ему карьеру кучера и даже старосты (Марья Константиновна вела свое хозяйство), если только не избалуется. Перебирая въ ум качества своихъ рабочихъ, Марья Константиновна пришла къ мысли, что только одному Максиму можно доврить храненіе своей особы и своего имущества.
Максимъ былъ взятъ въ комнаты и водворенъ въ передней на коник (домъ былъ старинный). По первой тревог онъ долженъ былъ отражать грабителей, вооруженный парою пистолетовъ и заржаввшей шпагой покойнаго полковника. Сама барыня вручила ему это оружіе, причемъ сказала:
— Ну, Максимъ, послужи мн, я тебя не позабуду!
Въ передней у него долженъ былъ горть неугасимый огонь, чтобы злоди видли, что стража бодрствуетъ. Спать Максиму, по мннію барыни, было удобнй днемъ.
Максимъ насказанно радъ былъ, особенно послднему обстоятельству, онъ имлъ возможность безъ помхи заниматься почти цлую ночь, съ 12, когда ложилась Марья Константиновна, до 6, когда вставала экономка.
Житье наступило для Максима. Чуть свтъ онъ поднимался съ коника, зажигалъ свчу (въ передней горла висячая лампа) и начиналъ безшумно шаркать щеткой по паркетному полу залы и гостинной (онъ долженъ былъ подметать полы и топить печи). Марья Константиновна любила читать и часто забывала гд-нибудь на стол или диван книгу. Наткнувшись на такое сокровище, Максимъ тотчасъ бросалъ щетку и впивался глазами въ страницы. Иногда онъ испытывалъ полнйшее разочарованіе: нкоторыя книги были напечатаны какъ-то по другому, незнакомыми для Максима буквами. Чаще же всего онъ имлъ полную возможность наслаждаться часовъ до 8—9 чтеніемъ какрго-нибудь отечественнаго романа, лишь изрдка шаркая щеткой, когда старушка экономка кашляла, проходя изъ своей комнаты въ столовую.
Однажды, онъ такъ увлекся чтеніемъ, что и не замтилъ, какъ изъ спальни вышла барыня въ утреннемъ капот. Отъ испуга выронилъ Максимъ и книгу и щетку, которую держалъ въ объятіяхъ. Страшно переконфуженный, кинулся онъ поднимать и то, и другое.
— Разв ты граматный? удивилась Марья Константиновна.
— Умю немножко, сознался Максимъ, потупившись въ полъ.
— Ну-ка, прочти!
Прерывающимся голосомъ, по довольно быстро прочиталъ Максимъ нсколько строчекъ изъ Тургенева.
— Хорошо, хорошо, одобрила Марья Константиновна.— Только что же ты на знакахъ не останавливаешься?
— На какихъ знакахъ?