Дороги, Иванов Андрей Максимович, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

ДОРОГИ.

I.
РАЗСКАЗЪ О ПРОЗД БОЛЬШАГО БАРИНА.

— Нтъ, батинька, вы еще молоды, одиноки, оттого и разсуждаете такъ. Поживите ка съ мое, да послужите — не то запоете. Знаете пословицу: ‘Кто въ мор не бывалъ, тотъ Богу не молился’? Разскажу вамъ одинъ случай — тысячи другихъ вы и сами себ представите. Это было на второй годъ моей службы, въ должности становаго. Я уже былъ женатъ, имлъ пятеро дтей. Приходитъ предписаніе губернаторское: ‘оставить вс дла, какія есть, и немедленно заняться приготовленіями къ встрч его сіятельства графа N, прозжающаго изъ Петербурга въ сво имніе Z’. Хорошо. Тутъ, думаю себ, не велика бда: только длъ накопится много, но за то и отговорка есть.

ду я къ исправнику. Онъ былъ хорошій человкъ: прежде служилъ въ гусарахъ, имлъ кое-какое состояніе, весельчакъ, и безъ этихъ, знаете, непріятныхъ начальническихъ пріемовъ. Когда ни придешь къ нему, онъ велитъ и трубку подать, и пуншемъ угоститъ — хорошій былъ человкъ. А тутъ, знаете ли, онъ совсмъ озадачилъ меня. Ну, сами посудите: гусаръ, свтскій человкъ, молодость въ Петербург провелъ, гд ему заниматься длами? День-деньской онъ только и длаетъ, что ходитъ изъ угла въ уголъ, покуриваетъ да посвистываетъ, или съ своимъ Трофимомъ возится: Трофимъ все спитъ, а онъ ему лицо ваксой размалвываетъ. А Трофимъ, знаете, и безъ того былъ страшилище: настоящій тюлень морской — вчно сопитъ да хранитъ, а губы у него всегда въ мыл, какъ у запалной лошади. Вотъ, знаете ли, прізжаю я. Трофимъ не спитъ, и лицо у него не выпачкано ваксой, а самъ исправникъ не ходитъ по комнат и не посвистываетъ, а сидитъ за столомъ и перебираетъ какія-то бумаги. Что за чертовщина!

— Здравствуйте.

Бывало, посл этихъ словъ, онъ сейчасъ крикнетъ: ‘Эй, Трофимъ! трубку!’ Тамъ, немного погодя: ‘Эй, Трофимъ! водки!’ или другаго чего. А тутъ, знаете ли, онъ ни трубки, ни водки не потребовалъ, а посмотрлъ на меня какъ-то странно, подумалъ о чемъ-то, взялъ меня за руку и говоритъ:

— Я, говоритъ, знаю васъ, еронимъ еронимычъ, за хорошаго человка: вы учились въ университет, письменную часть отлично знаете, помщики вами довольны, но, какъ въ сказкахъ говорится, все это еще не служба, а служба впереди…

Онъ вздохнулъ, остановился, чтобъ собраться съ мыслями, потянулъ изъ трубки, выпустилъ дымъ и продолжалъ:

— Теперь вамъ выпадаетъ случай вполн себя выказать: употребите вс свои способности и старанія, потому-что, скажу вамъ откровенно, отъ этого будетъ зависть вся ваша карьера, даже скажу боле: вся ваша жизнь и дтей вашихъ.

Я выпучилъ на него глаза, ршительно не понимая, въ чемъ дло. Онъ всталъ, прошелся по комнат, потеръ лобъ, и опять ко мн:

— Получили ли вы предписаніе о встрч его сіятельства?

— Какъ же, получилъ.

— Ну, что жь вы объ этомъ думаете?

— Да что тутъ думать-то? ничего. Дорога тамъ, сколько я знаю, и такъ хороша, даромъ-что проселочная. Немного придется поуровнять кой-гд.

Онъ такъ и схватился за голову.

— Боже мой! да вы погубить меня хотите! И зачмъ это начальство то-и-дло мняетъ чиновниковъ: прежній становой зналъ бы, что ему длать, говорилъ онъ, шагая изъ угла въ уголъ. Да знаете ли вы, что было третьяго года, когда эта графиня прозжала? продолжалъ онъ, остановясь предо мною.

Тутъ онъ пустился въ подробные разсказы о томъ, что, гд и когда происходило во время прозда его и ея сіятельства, вмст и поодиночк, и я не могъ надивиться его свдніямъ касательно этого предмета. А у самого, признаюсь, начали мурашки бгать по тлу.

— Вотъ вамъ, возьмите, сказалъ исправникъ, взявъ со стола тетрадь и вручая ее мн:— это списокъ прежняго становаго. Въ немъ вы найдете подробныя свднія, сколько и откуда нужно взять людей, лошадей и прочаго, а также и подробную инструкцію, какъ вамъ поступать въ настоящемъ случа.

Я поклонился.

Но, пробгая списокъ, не могъ не сдлать своего замчанія.

— Иванъ Матвичъ, сказалъ я: — тутъ что-то очень-много всего назначено. Теперь, какъ вамъ извстно, страдная пора, а если выгонять пятьдесятъ душъ на сто, то въ деревняхъ, кром старухъ и малыхъ ребятъ, никого не останется.

— Молчите, ради Бога, и длайте, что вамъ приказываютъ! сказалъ онъ съ сердцемъ:— иначе вы погубите и себя и меня.

Я еще разъ поклонился и поскакалъ сбивать людей и лошадей. Скоро цлые табуны и тхъ и другихъ были на мст. Началась работа. Ровняютъ, усыпаютъ пескомъ, гд чуть лощина какая, строятъ перила, такъ-что казалось, что и въ-самомъ-дл мостъ есть. Маляры свое дло длаютъ: красятъ, перекрашиваютъ, чуть дождикъ канулъ — поновляютъ. Я, съ своей стороны, летаю везд, какъ гончая собака: здсь присматриваю за работой, на станціи лошадей объзжаю, ямщиковъ пріучаю къ ихъ длу. И вотъ, слава-Богу, не прошло и двухъ недль, какъ все было въ исправности: дорога — скатерть скатертью, я еще ни въ одномъ саду не видлъ дорожекъ лучше углаженныхъ, а про шоссе, которыя у насъ длаются изъ жженаго камня, и говорить нечего: въ подметки не годятся! Ужь, разумется, въ это время никого не пускаешь: хоть за десять верстъ объзжай.

Прошла еще недля. Ждемъ-пождемъ — просто, мочи не стало: лихорадка начала трясти. Когда еще занятъ былъ — ничего, времени не видлъ, а тутъ, поврите ли, такая тоска напала, хоть въ петлю ползай: жена, дти мерещатся… и то, и другое — смертельная мука! А тамъ народъ воетъ: хлба нтъ, въ вод недостатокъ — просто, жизни сталъ не радъ. Наконецъ, глядимъ — пыль показалась, динь-динь-динь! летитъ курьеръ: ‘лошадей!’ и полетлъ дале. На другой день, чуть свтъ, опять: динь-динь-динь — катитъ другой курьеръ: ‘лошадей!’ — только его и видли. Тамъ еще, и еще — все усачи такіе! Только проскакалъ одинъ, сейчасъ командуешь: ‘выходи!’ Сію-минуту, изъ кустовъ, изъ ямокъ, выбгаютъ, знаете ли, какъ черти какіе, кто съ метлой, кто съ лопатой — и дорога, точно по щучьему велнью, опять скатерть скатертью. Но только усплъ закричать: ‘но мстамъ!’ какъ, глядишь, летитъ новый чортъ какой-нибудь — опять работа. Но сначала все еще ничего, немного ихъ показывалось. А тутъ, знаете ли, какъ пошли, пошли… одинъ за другимъ и попарно: Офицеры и штаб-офицеры… И все это, знаете, кричитъ, стучитъ и летитъ, сломя голову. Каждаго нужно встртить, какъ слдуетъ, проводить съ поклономъ… А онъ — чортъ его знаетъ, кто такой скачетъ! мошенникъ, можетъ-быть… бывали такіе случаи! Ты у него не смй ни паспорта спросить, ни прогоновъ потребовать, а онъ кричитъ и стучитъ еще больше настоящаго адъютанта. Замучился, знаете ли, совсмъ замучился, голова кругомъ, въ глазахъ рябитъ, не знаешь, за что и взяться: не то командовать, не то другое что… бросаешься, какъ угорлый, души не чуешь, а конца все не видно!

Вотъ, будто притихло… ждемъ. Подравняли, поправили, что набги челядниковъ причинили… ждемъ. По всему видно, что скоро быть графу. Вотъ одинъ верховой скачетъ и махаетъ краснымъ платкомъ на шест, вотъ другой, третій… Глядимъ — и точно: не то пыль, не то дымъ съ пожарища… ближе, ближе — движется что-то… Лошадей-то, лошадей! Слышимъ: стучитъ, гремитъ — земля колышется… Ждемъ — душа не на мст. Ближе, ближе… Нтъ, все не графъ: это была кухня графская. А при ней, знаете ли, все великаны этакіе, въ галунахъ и красныхъ жилетахъ, усатые да мордатые — настоящими губернаторами глядятъ! Такъ, кажется, и думаетъ каждый: не поклонись только — тутъ и капутъ теб. Проводили кой-какъ. За кухней какой-то полковникъ проскакалъ, а тутъ, видимъ, и карета его сіятельства несется: лошади — зври, кучера на подборъ… И все это, знаете, ни гукнетъ, ни пискнетъ: тишина! Только земля гудетъ, точно туча какая приближается.

Я и исправникъ, чуть живы, стоимъ у крыльца. Только карета остановилась, мы съ рапортичками. Не успли его сіятельство пробжать ихъ, какъ ужь лошади были готовы. Исправникъ вскочилъ на свою тройку и полетлъ впередъ, что есть духу, я вскочилъ на свою — и тоже катай-валяй!

Вотъ, какъ передъ Богомъ скажу, во всю мою службу, я еще ни разу никого не ударилъ, а тутъ, знаете ли, самъ себя не помнилъ, въ азартъ вошелъ: нагнулся этакъ впередъ да ямщика-то въ шею… точно за мною черти гналися. Скакалъ, скакалъ такъ-то, да какъ глянулъ назадъ — такъ и обмеръ: назади никого не видно. ‘Стой! стой! назадъ!’ Сначала я похалъ-было рысцой, а потомъ припустить веллъ. Гляжу: на гору взбирается карета его сіятельства. ‘Бда’ думаю: ‘пропала моя головушка!’ Останавливаюсь, слзъ съ телеги-то, гляжу на карету — а изъ кареты мн ужь машутъ платкомъ. ‘Ну’, думаю: ‘лучше бы мн и на свтъ не родиться, чмъ въ становые идти, погибъ теперь, совсмъ погибъ, вся служба ни во что пошла!’ Бгу — ноги подкашиваются. Остановился. У-у! никогда мн не забыть этого лица: брови нависли, глаза на выкат, да такіе тусклые, безъ малйшаго признака жизни — ни дать, ни взять, какъ дв свинцовыя пули.

‘Убьетъ, думаю: совсмъ убьетъ!’ Дрожу — колни присдаютъ… А его сіятельство какъ крикнутъ: ‘Какихъ ты мн лошадей далъ?’

У меня и языкъ прилипъ къ гортани, и все закружилось въ глазахъ. Не знаю, какъ я еще сквозь землю не провалился.

А они въ другой разъ: ‘Какихъ ты мн лошадей далъ?’

Я хотлъ сказать, что лошади изъ всего стана наилучшія, а пробормоталъ: ‘Ваше превосходительство’… Только вижу, сбоку, гайдукъ страшеннйшій ощерилъ зубы и грозится на меня кулакомъ.

Я еще больше растерялся. Но, спохватившись, ‘ваше сіятельство’, говорю: ‘не погубите!’

А они пуще прежняго: ‘Я тебя’ говорятъ ‘туда упрячу, гд козамъ рога правятъ!’

Тутъ ужь я и не знаю, что со мной сталось… я такъ и прислъ. Только чую, толкаютъ меня. Открываю глаза: какой-то господинъ, съ черными партикулярными бакенбардами, суетъ мн въ ротъ плетеную бутылку: ‘Пей, говоритъ, пей! да скачи, куда знаешь, чтобъ новыя лошади были готовы.’

Откуда у меня, знаете ли, и прыть взялась. Вмст съ бутылкой-то, прыгъ въ телегу, да какъ крикну: ‘Пошелъ!’ какъ только у меня сердце не оборвалось! А самъ, знаете ли, бутылкой-то ямщика… И кричу, и плачу, и чортъ знаетъ что такое длаю… а самъ ямщика-то все въ шею, да въ шею…

Къ-счастію, верстахъ въ четырехъ, было имніе княгини Разумовой. Я прямо на барскій дворъ: ‘Кучеровъ! лошадей! подъ царя!’ кричу, самъ не знаю, что. Ну, знаете, все въ одну минуту поспло. Не успли его сіятельство и двухъ верстъ отъхать, какъ я былъ ужь возл нихъ съ двнадцатью кровныхъ жеребцовъ. Старыхъ лошадей прочь, новыхъ въ упряжь, а я опять въ свою тележку — катай!

‘Пропадай’ думаю ‘жена и дти, только бъ душу свою унести!’ Оглянулся — жеребцы, какъ черти, за мною! только мордами не хватаютъ, а паромъ такъ и обдаютъ.

Не усплъ я опомниться — станція. Ямщикъ: ‘тпрруу!’ вся тройка — бухъ, и ногами не пошевелила. Я къ карет. ‘Ну, ты скоро распорядился ‘говорятъ его сіятельство:’ я скажу губернатору, что ты исправный чиновникъ’.

Я, знаете ли, не помня себя отъ радости, приложилъ руки къ глазамъ, да какъ зарыдаю… Больше я ничего не видлъ. Откуда ни взялись новые исправники и становые, и офицеры, и штаб-офицеры, и разные, знаете, черти этакіе… Меня оттолкнули, затерли въ толп.

Когда я опомнился, то увидлъ только пыль вдали, и въ ней, какъ въ облак, летла птицей, ширяясь изъ стороны въ сторону, карета его сіятельства.

Заглянулъ я на дворъ: на одной изъ павшихъ лошадей моей тройки, сидлъ ямщикъ и утиралъ кулакомъ слезы.

— Баринъ, а баринъ! обратился онъ ко мн: — какъ же я пойду домой? Что я скажу батьк?…

Мн было не до него. Сами знаете: жена, дти… радъ, что самъ въ когти дьявола не попалъ… Первая мысль моя была — благодарность Богу. Вошелъ я въ избу, да на колни… да молиться, молиться… Въ жизнь мою я не молился такъ усердно, какъ въ это время.

Дома меня за мертвеца приняли. Жена лишь увидла, какъ крикнетъ! повисла у меня на ше, да и ну рыдать. Ей вообразилось и Богъ-знаетъ что! Она призналась, что ей каждую ночь снилось, будто меня скутъ розгами, а она съ ножомъ бросалась защищать меня. Когда же я разсказалъ все, какъ было, она захлопала въ ладоши и пошла отплясывать польку-мазурку. Вотъ она, бабья-то натура, сейчасъ всплыветъ наверхъ!

— Да, заключилъ становой: — сто лтъ проживу, а этого случая не забуду. И вотъ, теперь даже, какъ говорю съ вами, мн такъ и видятся эти нависшія брови, и эти тусклые, мертвенные глаза, направленные на меня, какъ дв свинцовыя пули.

II.
ЕНИЧКА.

Далеко, далеко, за горами, за долами, за дремучими лсами, есть городъ. Въ немъ дв-три улицы, одна старая, деревянная, мохомъ обросшая церковь, старыя деревянныя лавчонки и ни одного каменнаго дома. Небольшой городокъ.

Напрасно, подъзжая къ нему, вы будете высматривать, не мелькнетъ ли гд шпицъ колокольни, не покажется ли жолтый домъ присутственныхъ мстъ: ничего этого вы не увидите.

— Гд же городъ? спрашиваете вы ямщика.

— Да вотъ, сейчасъ будетъ.

Вы приподымаетесь на телег, смотрите во вс стороны: не видать ничего.

— Да гд же это будетъ?

— Да вотъ, тутъ онъ и есть, говоритъ ямщикъ, указывая на обгорлые столбы и какія-то землянки, съ деревянными обгорлыми трубами: это — кузницы, преддверіе города. Какой бдный, какой жалкій городокъ!

Онъ будто нарочно спрятался отъ всего міра, стыдясь своей бдности: юркнулъ въ лощину, раскинулся по обимъ сторонамъ небольшой рчки и прикрылся кое-какими фруктовыми и лсными деревьями.

Рчку эту правильне назвать ручьемъ: лтомъ ее и курицы переходятъ въ-бродъ, и только весной бываетъ она настоящей ркой, тогда она затопляетъ весь городъ, такъ-что жители недли дв или совсмъ не выходятъ изъ домовъ, или, въ случа крайней надобности, плаваютъ въ лодкахъ.

Во время дождей, по городу нтъ ни прозда, ни прохода: по дворамъ и по улицамъ образуется безчисленное множество прудковъ — раздолье утокъ и гусей да толстоногихъ бабъ, которыя, засучивъ подолы за поясъ, полощатъ въ нихъ черное блье.

Зимы здсь стоятъ суровыя. Снгу наметаетъ много, и нужно удивляться, какъ еще вьюга не завяла лощины и не замела всего города, а весенняя вода не смыла и слдовъ его. Глухой и жалкій городокъ!

И глуха, и жалка однообразная жизнь обитателей его: раза два въ годъ завернетъ къ нимъ губернаторскій чиновникъ, разъ въ три года батальйонный командиръ внутренней стражи — и только. Эти прізды могутъ считаться эпохами въ лтописяхъ города.

Но какъ ни глуха, ни жалка однообразная жизнь обитателей этого крошечнаго городка, но все же эти обитатели — люди. И въ этомъ городк они также служатъ, хлопочутъ о мстахъ, считаются чиномъ, званіемъ и состоящемъ, какъ и въ большихъ городахъ, и здсь есть т же страсти, т же надежды, радости и огорченія, какія волновали и волнуютъ родъ человческій съ незапамятныхъ временъ, и здсь люди родятся, женятся и умираютъ, по заведенному порядку, словомъ, и здсь люди, какъ люди…

Есть въ этомъ городк городничій, хилый, сдой и сгорбившійся старикъ. Онъ тридцать лтъ здсь правитъ должность городничаго и, десять лтъ назадъ, былъ еще бодрый, свжій и не сдой, хотя ужь тоже былъ немолодой человкъ.

Но не время и не служебныя заботы покоробили его спину и ублили его волосы, а горе.

Была у него жена, и ея не стало, есть у него молодая дочь, по ее едва-ли можно причислить къ живымъ существамъ. Вотъ ея исторія:

Тринадцати лтъ отдали ее въ пансіонъ, но черезъ два года, лишившись жены, отецъ взялъ ее обратно.

Красивая двушка была дочь городничаго, звали ее еничкой. Старикъ смотрлъ на нее и не могъ насмотрться: она была вылитая мать, а мать ея была прекрасная женщина.

Тихо и однообразно потекла жизнь енички въ дом отца-городничаго, и тогда уже не молодаго, но и, се еще бодраго, свжаго и не сдаго человка. Старикъ самъ никуда не выходилъ, кром какъ по должности, и къ нему никто не ходилъ, кром какъ но должности. Но что это были за лица! еничка взглянетъ, бывало, и только головкой покачаетъ.

Тихо и однообразно текла жизнь въ дом стараго городничаго, стараго, но еще не сдаго и довольно-бодраго и свжаго.

Иногда старикъ разсказывалъ дочери что-нибудь изъ своей прошлой жизни, а ему было о чемъ разсказывать: онъ еще въ двнадцатомъ году служилъ поручикомъ и былъ съ арміей въ Париж.

И разсказывалъ старикъ о своей молодой, полной приключеніями жизни: о своихъ походахъ, о Париж, о своей женитьб, въ которой была своя доля романическаго… много онъ разсказывалъ, и дочь никогда не уставала его слушать.

Иногда еничка брала книгу и читала вслухъ, а старикъ, слушалъ и докуривалъ свою трубочку.

Такъ текла жизнь въ дом стараго городничаго, стараго, начинавшаго сдть, но все еще бодраго и довольно-свжаго.

——

еничка была страстная охотница до чтенія, какъ и мать ея, посл которой осталось нсколько старыхъ, переводныхъ романовъ и почти вс, чистенько-переписанныя, стихотворенія Пушкина, Жуковскаго и Козлова.

еничка особенно пристрастилась къ стихотвореніямъ: она выучила наизусть ‘Чернеца’, ‘Бахчисарайскій фонтанъ’ и вс баллады Жуковскаго.

Старые французскіе романы и, кружившія тогда всмъ головы, стихотворенія названныхъ мною поэтовъ, вскружили головку и еничк: она стала задумываться, стала засматриваться на луну, мечтать, вздыхать, а повременимъ, ложась въ постель, плакала, сама не зная причины своихъ слезъ.

Чтеніе и уединенная жизнь ускорили развитіе енички: станъ ея сталъ строенъ и гибокъ, формы плечъ округлились роскошно, глазки ея сдлались не такъ быстры, но взоръ ихъ значительно углубился. Куда двался и смхъ ея звонкій, дтски-безпечный, живой, миленькій, здоровый смхъ? Не слыхать его въ дом стараго городничаго — стараго, начинавшаго сдть, но все еще бодраго и довольно-свжаго.

Я не скажу, чтобъ еничка походила на наливное яблочко, но не могу удержаться, чтобъ не сравнить еничку съ дорогимъ и нжнымъ плодомъ дерева, въ его полной зрлости. Онъ будто говоритъ вамъ: ‘срывайте, срывайте меня, не то я упаду и разобьюсь!’

Срывайте, срывайте его, теперь самое время: недозрлый плодъ только раздражаетъ вкусъ, но не удовлетворяетъ его, перезрлый — теряетъ свой лучшій ароматъ… Срывайте, срывайте его скорй!

Но гд же тотъ счастливецъ, которому суждено сорвать его и насладиться имъ? еничка ждала, ждала его… Онъ чудился ей въ дыханіи теплой, лтней ночи, онъ улыбался ей въ лучахъ луны, втеркомъ нашоптывалъ ей страстныя рчи, ласкалъ и нжилъ ее поцалуями, въ лучахъ кроткаго, весенняго дня?.. И день, и ночь снился онъ еничк, и во сн, и наяву: это былъ молодой человкъ, блдный-блдный и худой, съ длинными темнорусыми волосами и глубокими черными очами.

еничка врила, что онъ скоро прідетъ за ней издалека, и увезетъ онъ ее, свою суженую, далеко-далеко, и станетъ онъ любить ее… и покажетъ онъ ей все, что ни есть на, свт, и научитъ онъ ее всему.

И ждала его, ждала еничка, ждала она его и день и ночь — а онъ все не халъ… Несносный!

А время шло. еничк минуло восьмнадцать лтъ. Тутъ, одинъ случай, самъ-по-себ вовсе-незначительный, перевернулъ весь домъ стараго городничаго — стараго, значительно-посдвшаго, но все еще бодраго и довольно-свжаго.

——

Была лтняя, теплая, тихая, звздная ночь. еничка лежала на своей постели. Но не раздвалась еничка: ей не хотлось спать, и окно ея спальни было открыто.

еничка лежала съ закрытыми глазами и — мечтала… Мечтала она все о своемъ суженомъ, молодомъ человк съ длинными темнорусыми волосами и глубокими очами, который скоро долженъ пріхать въ ихъ городокъ, чтобъ жениться на ней, и увезть ее изъ этой нмой и мертвой глуши…

Ей припоминались подобные случаи изъ разсказовъ старой няни, изъ прочитанныхъ ею книгъ, и образъ молодаго человка, казалось, стоялъ передъ нею и жегъ ее насквозь своими черными, глубокими очами.

еничка задремала. Задремала и ея горничная, на стул, пришедшая за тмъ, чтобъ раздть еничку, и ей, какъ и еничк, тоже снится какой-то черноглазый молодецъ.

Спятъ он, и сонъ рисуетъ имъ свои причудливыя фантазіи.

Вотъ снится еничк, будто она умерла… не совсмъ умерла, а только крпко-крпко уснула, а ее приняли за мертвую.

И лежитъ еничка, одна-одиншенька, въ старой холодной церкви, въ новомъ гроб.

Жутко еничк: свчи горятъ тускло, лики святыхъ угодниковъ смотрятъ на нее строго и пасмурно… А въ окна такъ и ломится, и свиститъ, и воетъ, зврь звремъ, холодная вьюга…

Дрожитъ еничка и молится святымъ угодникамъ, чтобъ они не дали ей умереть совсмъ, а послали къ ней ея суженаго.

И вдругъ… не то плачъ, не то визгъ раздается въ ушахъ ея, прислушивается еничка: это звуки колокольчика.

Сильно забилось сердце енички. ‘Это онъ, это онъ!’ шепчетъ она. Да кому же и быть въ эту темную, холодную ночь, какъ не ему, ея суженому?

Такъ и есть: двери церкви распахнулись настежъ: вбгаетъ торопливо молодой человкъ, блдный, съ длинными темнорусыми волосами и черными глазами. Онъ заблудился въ дорог и пріхалъ на огонекъ.

Вотъ онъ подходитъ къ гробу, гд лежитъ еничка ни жива, ни мертва, и смотритъ онъ на еничку.

— Какая миленькая… и умерла! говоритъ молодой человкъ, и все смотритъ онъ на еничку.

Вотъ онъ наклоняется къ ней, цалуетъ ее, цалуетъ и въ лобъ, и въ глаза, и въ щоки, и въ уста, цалуетъ и цалуетъ, и не можетъ оторваться отъ ней: онъ нашелъ свою сужную’!

Ахъ, какъ хорошо еничк! Какая-то сладко-мучительная боль подступила къ ней подъ самое сердце. еничка ‘ахъ!’ и открыла глазки.

Молодой человкъ стоитъ передъ ней и смотритъ на нее своими черными, глубокими очами.

— Ты моя, моя! говоритъ молодой человкъ: — Я за тобой скакалъ за пять тысячъ верстъ, безъ меня ты умерла бы, а теперь будешь жить: я люблю тебя, безъ ума люблю… Я зналъ тебя, еще не видвъ тебя: ты моя жизнь, ты мое все счастье! Вдали отъ тебя, я долго страдалъ, глубоко страдалъ, но теперь я нашелъ тебя — и насъ ничто не разлучитъ: будь моею, моя суженая! говоритъ молодой человкъ.

И вынимаетъ онъ еничку изъ новаго тесоваго гроба, а самъ все цалуетъ ее, цалуетъ…

— Ну, теперь на колни: помолимся за наше счастье! Скоро зазвонятъ къ заутрени, пріидетъ священникъ и обвнчаетъ насъ, говоритъ молодой человкъ, а самъ все цалуетъ еничку.

еничка плачетъ и молится Богу… Ахъ, какъ хорошо, какъ легко стало на душ у енички!

Еслибъ всегда такъ хорошо и легко было на душ у енички! Но нтъ. Чу! Что тамъ? Ужь это не сонъ, не мечта: въ ушахъ енички раздаются страшные, пронзительные звуки.

еничка вздрогнула всмъ тломъ, вскочила съ постели и подбжала къ окну: городъ спалъ… хоть бы одна живая душа, только ночь одна, теплая, дымчатая, усянная звздами ночь глядла на нее въ открытое окно.

Откуда же эти страшные, пронзительные звуки?

еничка слушаетъ и дрожитъ… еле-дышетъ, и сама не чувствуетъ, какъ слезы льются-льются по лицу ея.

Спитъ она или грезитъ? Но эти звуки? Ей никогда не снилось ничего подобнаго. Въ этихъ звукахъ было все, что когда-либо было передумано и перечувствовано человкомъ, въ горькія минуты жизни, по все это горькое жизни выговаривалось здсь такимъ могучимъ языкомъ, что, казалось, нечеловческимъ.

еничка почти, или совсмъ не знала, этого ‘горькаго’ въ жизни: она умла только любить, а тутъ…

То послышатся вопли мученья,

То отчаянья ропотъ глухой,

То гнвъ, то тоска, то презрнье,

То смхъ ядовитый и злой —

ядовитый и злой смхъ надъ бдными головами сонныхъ жителей соннаго городка.

Вотъ стало затихать, тише, тише… не то стонъ, не то скрежетъ зубовъ… И вдругъ раздался страшный визгъ, какъ вопль человка, испускающаго духъ въ мучительной пытк…

еничка не выдержала: упала на кровать и громко-громко зарыдала.

——

Все въ дом всполошилось: вскочила полусонная горничная, прибжалъ старикъ-отецъ, прибжалъ сторожъ-инвалидъ, прибжала старуха-стряпуха: ‘Что? что такое?’ спрашиваютъ они еничку, а еничка только рыдаетъ…

Инвалидъ, посланный развдать, кто игралъ, воротился и донесъ, что игралъ какой-то прозжающій.

Черезъ домъ отъ городничаго была почтовая контора и, вмст, почтовая станція. Скоро зазвенлъ колокольчикъ, и еничка, при свт луны, увидла, въ почтовой телег, молодаго человка, блднаго и худаго, волосы до плечъ, темнорусые, глаза черные, какъ смоль, и глубокіе, какъ море. Онъ только взглянулъ ими на еничку и пронесся молніей.

Это былъ тотъ самый молодой человкъ, который предъ этимъ, и много разъ прежде этого, снился еничк во сн и на яву…

——

Эту ночь еничка совсмъ не спала.

‘Зачмъ же онъ не остался здсь, когда онъ мой суженый? говорила она: — Зачмъ эти солдаты съ нимъ? Какіе они страшные!… Но одъ все-таки прідетъ, непремнно прідетъ ко мн…’

Къ утру у енички открылась нервическая горячка и продержала ее три мсяца въ постели.

Въ бреду, она то-и-дло поминала про своего суженаго, который скоро долженъ пріхать къ ней, чтобъ увезть далеко-далеко… Тамъ онъ покажетъ ей все, что ни есть на свт, и научитъ ее всему на свт, описывала она подробно его наружность, говорила, что онъ смотритъ на нее и жжетъ ее насквозь своими черными глазами.

И говоритъ онъ ей, чтобъ она не печалилась, что Богъ, испытывая ихъ любовь, наслалъ на него разбойниковъ, которые держатъ его въ дремучемъ лсу, въ старомъ каменномъ замк, за крпкимъ карауломъ, но что онъ убжитъ отъ нихъ и прідетъ за нею, и тогда они никогда не разлучатся.

Потомъ казалось еничк, что она крпко заснула. И лежитъ она въ новомъ тесовомъ гроб, въ старой холодной церкви. И проситъ она, чтобъ ее не хоронили, а подождали хоть одну ночь, что въ эту ночь непремнно прідетъ за нею онъ, ея суженый, и она оживетъ.

Три мсяца лежала еничка на краю гроба, но природа взяла свое: еничка встала. Но какою встала! Недугъ только перемнилъ мсто: еничка встала помшанной.

Часто встаетъ она по ночамъ и идетъ бродить по городу, на вопросы отвчаетъ невпопадъ: кажется, и слушаетъ, а бормочетъ про-себя и невсть что!

Разъ она скрылась и пропадала цлую недлю. Ее нашли въ лсу, верстъ за десять отъ города.

Иногда она одвается тщательно, иногда выходитъ въ чемъ попало. Но чаще всего бродитъ она около почтовой станціи и разсматриваетъ прозжающихъ: какъ-только заслышитъ колокольчикъ и бжитъ изъ долгу.

——

Эту исторію разсказывалъ мн старичокъ почтмейстеръ, когда я, въ ожиданіи лошадей, сидлъ на станціи, возл открытаго окна.

— Да вотъ, вотъ она и сама идетъ, сказалъ онъ, указывая на молодую женщину, которая проходила мимо.

Женщина остановилась и устремила на меня глаза. Я, съ своей стороны, началъ ее разсматривать.

Въ лиц ея не было замтно ничего, что бы говорило о помшательств: оно только было блдно.

Голова ея не была покрыта, но густые, свтлорусые волосы были тщательно причесаны. Глаза… но такихъ глазъ, ни прежде, ни посл, не удавалось мн видть: черные, большіе, они нсколько запали и смотрли, казалось, совсмъ не на то, что было передъ ними, а на то, что происходило въ душ ея…

Вдругъ еничка манитъ меня рукою. Не знаю, что со мною сдлалось: какая-то сила натолкнула меня выйдти на улицу, хотя почтмейстеръ и старался удержать меня.

Едва я ступилъ за ворота, еничка бросилась ко мн, повисла у меня на ше, заплакала, зарыдала и принялась цаловать меня.

Говорятъ, безуміе прилипчиво: я едва не обезумлъ.

— А! я-таки дождалась тебя… Недобрый! Зачмъ ты тогда же не взялъ меня? Я была тогда лучше, много лучше… А гд твоя скрипка? Нтъ, не нужно, а то я совсмъ расплачусь и сдлаюсь дурною: ты не будешь любить меня… Ну, вели же закладывать лошадей. Я сейчасъ, только прощусь съ батюшкой да гардеробъ свой возьму. Смотри же, не обмани меня… Я сейчасъ.

И, не давъ мн опомниться, она побжала домой.

Мн сказали, что эта сцена не первая.

Видлъ я и отца енички: это былъ хилый-хилый, сдой и сгорбившійся старикъ. Когда я прозжалъ мимо его дома, онъ сидлъ на крылечк и прикармливалъ домашнихъ птицъ. На немъ была форменная фуражка съ кокардой и старый замасленный халатъ.

Выбжала еничка, съ узелкомъ, и замахала мн рукою, но я ужь былъ далеко!

Грустно, читатели!

III.
ИСТОРІЯ НЕСЧАСТІЙ СТРЛКОВАГО КАПИТАНА, РАЗСКАЗАННАЯ ИМЪ САМИМЪ.

Губернскій городъ. На видъ онъ очень-веселенькій городъ: Впрочемъ, если не заглядывать внутрь, рдкіе города не кажутся веселы, особенно если самому не о чемъ печалиться, когда, дешь въ собственномъ экипаж, а не на перекладныхъ и не по казенной надобности.

Я, признаюсь, далеко не принадлежу къ числу такихъ веселыхъ господъ, но еслибъ былъ даже и веселымъ, то, ступя на станцію, потерялъ бы все свое веселое расположеніе. Еще на лстниц на меня пахнуло непріятностью, отворяю дверь: какая-то темная конурка, а въ ней суетится и копошится засаленный писарь. Взявъ у меня, подорожную, онъ попросилъ меня, если мн будетъ угодно, сойдти внизъ, въ залу.

Внизу былъ трактиръ. Зала довольно-большая, по-бокамъ нумера, для тхъ прозжающихъ, которые бы захотли пробыть на станціи боле того времени, сколько потребно для закладыванія лошадей. Но такъ-какъ черезъ этотъ городъ проходятъ три тракта и лошади постоянно въ разгон, то вы, волей-неволей, а должны взять себ нумеръ за… не скажу, чтобъ умренную цну. Эта спекуляція очень-выгодна для мстнаго начальства.

Мн въ другой разъ пришлось быть на этой станціи. И, какъ въ первый разъ, такъ и теперь, только я спросилъ себ чаю, ко мн явился нкто… Пришедшій нкто былъ отставной поручикъ, отъ котораго я скоро отдлался, за нимъ явился капитанъ, и еще не простои капитанъ, а ужъ нсколько на-весел.

— Я несчастливйшій человкъ, сказалъ онъ мн и, видя, что служитель стоитъ у дверей, мигнулъ ему выразительно.

Капитанъ мн показался бывалымъ человкомъ. Я попросилъ его приссть и налилъ ему чаю. Капитанъ хлебнулъ и поморщился. Слово-за-слово. Я изъявилъ желаніе узнать исторію несчастій, преслдующихъ капитана. Сначала, какъ и всегда въ подобныхъ случаяхъ, разговоръ не клеился. Капитанъ только щипалъ усы и косился то на меня, то на служителя, то на буфетъ. Но, наконецъ, я попалъ-таки въ жилку: капитанъ оживился, разгладилъ усы и, почти не останавливаясь, началъ:

— Я несчастнйшій человкъ, послушайте. Изъ корпуса я поступилъ въ стрлковый батальйонъ, а черезъ три года, какъ лучшій офицеръ, выбранъ въ стрлковую школу. Тутъ я, послушайте, окончательно усовершенствовался въ ратномъ искусств. Каждый божій-день, бывало, ходишь на ученье и только знаешь, что садишь пулю на пулю. Я былъ, послушайте, отличный стрлокъ. Что мн человкъ! Нипочемъ мн человкъ: я и въ муху на лету попадалъ! На то и ратное искусство существуетъ: чуть что-такое, я — пафъ! и душонки какъ ни бывало! Вотъ теб и весь человкъ: знай меня!

‘Три года я былъ въ школ и отлично усовершенствовался. И то сказать, послушайте: тамъ будь хоть какой дуракъ, а видя вокругъ себя то же да то же, скоро научится длать то же самое, и такъ же хорошо, какъ и другіе. Я былъ, послушайте, отличный стрлокъ, ни разу не промахивался: цля въ бутылку съ виномъ, я какъ-разъ отбивалъ, только горлышко, и на столько, на сколько нужно, чтобъ пробка выскочила, бубноваго туза, въ тридцати шагахъ, пронизывалъ въ самое сердце. Да, я былъ, послушайте, отличный стрлокъ. Хоть у насъ и вс были мастера на это дло, а я былъ первымъ изъ первыхъ. Иной разъ, послушайте, и выпьешь, по-художнически налижешься — нельзя безъ этого — а маху не дашь: такая ужь у меня голова была!

‘Навязалась ко мн, послушайте, на шею… молоденькая и хорошенькая этакая, нечего сказать. ‘Ты герой’, говоритъ. Хорошо, будемъ героемъ. Только я чуть-чуть не показалъ своего геройства надъ ней самой. Такой, послушайте, соблазнъ: въ другой разъ, ночью, вскочишь съ постели, да прямо за пистолетъ: цлишь ей и въ глаза, и въ уши, и… во что попало! Такъ вотъ, послушайте, и хочется пронизать ее. Въ такое остервенніе приходишь, что ужъ я и не знаю, какъ не отправилъ ее на тотъ свтъ! Я любилъ ее, а страсть къ стрльб, послушайте, была во мн сильнй всего, бубновые тузы да бутылки скоро надоли: у меня было поэтическое воображеніе!

‘Въ другой разъ, послушайте, идешь по улиц, или на гулянь гд, а самъ все свою думу думаешь: какъ бы хорошо, думаешь, у этого толстаго совтника пузо просадить: попаду ли я ему въ середину: или не попаду? Интересно, послушайте, узнать.

‘У полковаго командира было горло здоровое: такъ мн, послушайте, нтъ-нтъ, да и придетъ въ голову, чтобъ всадить пулю туда: что, думаешь, закричитъ онъ тогда, или ни разу не пикнетъ? Интересно узнать.

‘Увидишь ли хорошенькіе глазки какой-нибудь красавицы, такъ и задрожишь… весь, послушайте, проникнешься желаніемъ просадить ихъ пулями, чтобы он не бгали во вс стороны: какъ бы, думаешь, завиляла она хвостомъ! Интересно, послушайте, узнать. Все для пользы науки трудился. И попадись мн тогда эта красавица гд-нибудь въ темпомъ уголку, я и не задумался бы принести ее въ жертву наук. Такая ужь у меня, послушайте, голова была!

‘Наука — главная вещь, а все остальное выденнаго яйца не стоитъ. Это я слышалъ отъ одного студента, которому я хотлъ разможжить голову. И разможжилъ бы, да на бду пистолета не случилось, а на кулакахъ я не мастеръ: въ корпус, съ кмъ, бывало, ни свяжусь, вс меня колачивали. Вотъ оттого-то, можетъ-быть, я и къ пистолетамъ пристрастился: не тронь меня, а то я: пафъ — и душонки какъ ни бывало! Вотъ за что я, послушайте, и уважаю пистолеты. Тамъ будь хоть какой Голіаъ, а я только: пафъ — и ищи онъ свою душонку! Она у меня въ пистолет сидитъ, а пистолетъ въ карманъ запрятанъ. Вотъ теб и штука!

‘Страсть моя была эти пистолеты: послднія деньжонки, бывало, на нихъ теряешь. Влюбился я въ сестру одного помщика, богатаго помщика. И бабнка, послушайте, была ничего… кровь съ молокомъ: партія хоть куда! ‘Умете ли вы стрлять?’ спрашиваю я ее. Она и глаза выпучила — такая дурища! ‘Будемте, говорю, въ рощу ходить: я васъ скоро этому искусству выучу’. А она, послушайте, какъ захохочетъ! Я осмотрлся этакъ, нтъ ли пистолета гд, чтобъ просадить ей горло. Пистолета на бду не случилось, а на кулакахъ, послушайте, я не мастеръ: въ корпус вс меня колачивали. Хлопнулъ я только дверью, и посл къ этому помщику ни ногой… Вотъ я какой человкъ!

‘Пришолъ, послушайте, домой, зарядилъ желудокъ добрымъ завтракомъ — куда твоя и любовь двалась! Желудокъ важная вещь, это всегда, бывало, говаривалъ нашъ полковой лекарь. Отъ желудка и любовь и всякія мерзости происходятъ, нужно, послушайте, чтобъ онъ всегда былъ заряженъ хорошо, а то въ голову и любовь и всякая дрянь лзетъ…

‘Влюблялся я, и еще не разъ, все жениться собирался, да какъ-то не выгорало дло: ни одна дура, послушайте, не хотла стрлять учиться. Ну, а необразованную я не хотлъ брать: что толку въ необразованной! Прицлишься въ нее, бывало, а она и бжитъ, какъ дикая коза… Этакой, послушайте, смшной народъ, эти бабы! Имъ бы только комплиментами да конфектными билетами перестрливаться, а пистолета они, какъ смерти, боятся… Куриный народъ, какъ ихъ называли у насъ въ полку! Ихъ нужно прикармливать да прикармливать, а посл хоть во щи клади! Знаемъ мы ихъ! Только я, послушайте, на эти прикармливанія не мастеръ, точить балы не люблю, по-моему: пафъ — и была чтобъ тутъ! Вотъ я какой человкъ!

‘Ну, что вамъ еще разсказывать? Стрлялъ я, стрлялъ, да и дострлялся до добра: мтилъ, послушайте, въ ворону, а попалъ въ жену полковаго командира, хотя она была вовсе не соколиной породы, а этакая кубышка неповоротливая… чортъ бы ее побралъ. А мужъ-то у ней, послушайте, настоящій тигръ… люте чорта самого: самъ, послушайте, все свою кубышку достаетъ, а другой и не подходи!

‘Такое ужь, послушайте, счастье мое мерзкое! Другимъ и не такія вещи сходятъ съ рукъ, а мн велли въ отставку подавать. Что тутъ длать? Денегъ нтъ, а жить надобно: пистолеты за бока. А безъ нихъ, послушайте, скучно стало, грустно… Вотъ я за чарочку… отличная, послушайте, вещь: посидлъ я съ ней денекъ-другой — куда твоя и пистолетная любовь двалась! Какъ взглянешь теперь на все это, безъ предубжденія, философскимъ такъ-сказать взглядомъ, и видишь, что все это была дурь одна… Фантазія необузданная! Право, такъ.

‘Теперь, послушайте, можете прямо говорить, нисколько не обижая меня, что я не только въ бубноваго туза въ тридцати шагахъ, а и въ нашего становаго въ десяти шагахъ не попаду, а изъ него, послушайте, можно наточить не одну сотню бутылокъ, и его, послушайте, не худо бы было припечатать свинцовою печатью, а то ужь онъ очень разлзаться сталъ… тсто-тстомъ, а пріхалъ-то на мсто — спичка-спичкой…

‘Вдь этакое, послушайте, счастье мое мерзкое! Сколько лтъ я готовился къ этому печатанію, а врьте слову, ни разу не удалось мн еще никого припечатать, какъ слдуетъ… Все случая не было, однми мечтами наслаждался… А теперь ужь мн не до случая. Когда ужь мн теперь! Старъ сталъ, да и водочка доканываетъ: глазъ невренъ, рука дрожитъ… Куда ужь мн теперь за пистолеты браться! Эхъ, грустно вспоминать старое времечко! Прикажите-ка подать мн водочки, а не то я самъ сбгаю: здсь дорого берутъ, собаки…’

Я веллъ подать. Капитанъ выпилъ, самодовольно разгладилъ усы, и снова началъ:

— Есть у меня, послушайте, и еще таланты, которые я пріобрлъ не въ стрлковой школ, а въ школ житейской. Они понадежнй будутъ, съ ними не умрешь съ голоду. Это, когда хотите знать, тоже своего роду стрльба, только за нее изъ службы не выгоняютъ, и она никого не убиваетъ, а одни лишь карманы облегчаетъ… Отличная, послушайте, вещь. Вотъ изволите видть…

Капитанъ вынулъ изъ кармана колоду картъ и началъ мн разныя игорныя штуки, показывать. Въ талант его не было ни малйшаго сомннія: какъ ни дрожали у него руки, а вольты онъ длалъ превосходно, передержки — неподражаемо!

— Вы врно въ этомъ искусств ежедневно упражняетесь? спросилъ я.

— Нельзя, батинька, безъ этого, никакъ нельзя: всякое искусство, послушайте, трудно дается, а карты — тотъ же пистолетъ: не подержи его мсяцъ въ рукахъ, и самый искусный стрлокъ не будетъ ни къ чорту годиться. Вы видите, я никогда не хожу безоружный — это служба моя. Игрокъ, послушайте, тотъ же рыцарь, это всегда говаривалъ тотъ студентъ, которому я хотлъ размозжить голову. Онъ сначала-то, куда-какъ заносился, а посл по этой же части пошелъ, въ рыцари зеленаго стола записался. Я еще и крестилъ-то его. У меня, послушайте, легкая рука: какъ пошолъ онъ работать, пошолъ… скоро и меня перещеголялъ! Онъ теперь вышелъ въ люди и нашолъ, какъ онъ говаривалъ, самое лучшее примненіе для своихъ идей. Игрокъ, говаривалъ юнъ, уравниваетъ суммы частныхъ благополучіи: наблюдаетъ, чтобъ напитали не скоплялись въ однхъ рукахъ и не залеживались въ сундукахъ. Онъ, послушайте, истинный ревнитель общаго блага! Право, такъ. Стоитъ только взглянуть на вещи безъ предубжденія, философскимъ взглядомъ. Для чего, напримръ, выдуманы пушки, мортиры и разные-разные военные снаряды? Для того, послушайте, чтобъ уравнивать суммы всемірнаго благополучія… поддерживать, какъ говорятъ, политическое равновсіе. Вдь люди, послушайте, что гусеницы ядовитыя: не тронь ихъ, он и будутъ плодиться, и облпятъ всю землю… А тамъ, глядишь, у однихъ всего по горло, а другимъ сть нечего! Что тутъ длать? Вотъ, умные люди взялись за дло, и выдумали карты. Это, послушайте, единственный инструментъ, посредствомъ котораго умъ и-искусство торжествуютъ надъ богатствомъ и знатностью. Право, такъ. Вы бы послушали, какъ объ этомъ говорилъ тотъ студентъ, которому я хотлъ разможжить голову! Онъ вышелъ въ люди, и черезъ меня вышелъ… Голова была! Да и то сказать: дураки въ карты не играютъ — это, послушайте, старая пословица. Тутъ нуженъ умъ да умъ… взглядъ быстрый, соображеніе дьявольское — словомъ, нужно быть вторымъ Наполеономъ Бонапарте. Право, такъ.

‘Вы не смотрите, что я такой… Вы еще меня не видли въ дл. А такъ что? не будь войны — ни одного знаменитаго полководца не было бы. Все отъ случая зависитъ… А такъ что? Конечно, меня везд знаютъ — съ голоду не умру. Трудно, послушайте, попасть на хорошій случай, а на закуску всегда заработать можно. Вотъ, не хотите ли я васъ выучу? И не дорого съ васъ возьму!— Капитанъ посмотрлъ на мои руки.— Руки, правда, малы, но это еще не бда: я зналъ одного знаменитаго игрока, у котораго руки были еще меньше, совсмъ дамскія, а вольты такъ длалъ, какъ иному и во сн не приснится! Право, такъ.

‘Ужь вы положитесь на меня. Я не такъ, какъ другой: я вамъ все покажу. Для другаго, послушайте, при всей моей теперешней крайности, я и за тысячу рублей не открылъ бы секрета, а еслибъ и открылъ, то на столько, чтобъ только заманить, а посл самому его и облапошить. Но ваше лицо мн нравится: изъ васъ выйдетъ человкъ! Вы, врно, послушайте, имете доступъ въ большой свтъ? Тамъ, съ этимъ (онъ указалъ на карты) можно въ годъ мильйоны нажить. Мн не было только случаи. А товарищъ мой въ гвардію перешолъ и живетъ теперь въ Петербург баринъ-бариномъ: квартира у него — дворецъ, а выдетъ — лошади-не-лошади, карета-не-карета! А былъ, послушайте, такой же голякъ, какъ и я, гршный. Вмст на квартир стояли, я еще лучше его вольты длалъ. Да ему выпалъ случай: на ярмарк одного помщика обработалъ… Вотъ онъ и пошолъ, и пошолъ въ гору! Теперь его и рукой не достанешь… куда! И пить, послушайте, пересталъ: разв, иной разъ, бокалъ-другой шампанскаго пропуститъ. Вотъ что значитъ хорошій-то случай! Дайте-ка мн этакой случай да тогда и посмотрите на меня: увидите, что я за птица! А такъ что? самъ знаю, что теперь я дрянь-человкъ, никуда негодный… А все, послушайте, оттого, что нтъ случая… А дайте-ка вы мн случай, пустите-ка, хоть на вечерокъ, въ англійскій клубъ, гд теперь мой товарищъ предсдательствуетъ — я бы вамъ показалъ себя!

‘Вотъ ужь сколько лтъ ищу я этого случая, какъ гончая собака везд шныряю… да нтъ, послушайте, не выгораетъ дло! И натыкаешься, въ другой разъ, на хорошіе случаи: вотъ-вотъ, кажется, пошла битка, въ конъ — нтъ, шельмовство, мимо! И хорошій случай, да не дается въ руки… Что будешь длать? просто, хоть караулъ кричи, или въ воду ползай искать этого случая… Такое ужь, послушайте, счастье мое мерзкое!

‘Нтъ ли у васъ, послушайте, такого случая… примрно, помщика или купца богатаго?.. Эхъ-ты, счастье мерзкое! Тамъ маркеришка какой-нибудь, да каждый день иметъ случаи, а мн все нтъ-да-нтъ! Хоть растянись. Пошолъ бы я, послушайте, и въ маркры, да какъ-то совстно, ни одинъ трактирщикъ не принимаетъ: ‘вы капитанъ’, говорятъ. Эхъ, горе! Я несчастнйшій человкъ, послушайте: съ моимъ талантомъ рдко кто въ каретахъ не разъзжаетъ, а я — вотъ видите… Эхъ, горько жить на свт!’

Капитанъ покачалъ-покачалъ головой, посмотрлъ на карты, и, съ печальнымъ вздохомъ, положилъ ихъ въ карманъ.

— Да, горько жить на свт, сказалъ я, прощаясь съ капитаномъ.

Онъ провожалъ меня до крыльца, и въ глазахъ его я ясно читалъ: ‘Дуракъ ты, дуракъ! Я теб въ руки давалъ случай: бери только, да выходи въ люди, а ты и того не хотлъ взять! Вотъ теперь и трясись въ телег, а въ город своими ногами мси грязь… А мой товарищъ въ каретахъ разъзжаетъ… Дуракъ ты!’

Я ужь сталъ заносить ногу въ телегу, какъ капитанъ подбжалъ ко мн и крпко сжалъ мою руку.

— Послушайте, сказалъ онъ:— теперь вы знаете мой талантъ, такъ прошу васъ не забывать меня. Если вамъ, послушайте, какой случай попадется, прямо пишите ко мн: я духомъ прикачу! Былъ бы только случай хорошій, а то меня каждый жидокъ въ долгъ повезетъ и денегъ на игру дастъ… Смотрите же: я не имю привычки обзаводиться квартирой, а ночую тамъ, гд мн талантъ укажетъ, но меня вс здсь знаютъ… Такъ вы, послушайте, адресуйтесь въ любой трактиръ этого города, на имя отставнаго капитана Петра Герасимыча Соловейкина. Не забудьте же, послушайте!

Я кивнулъ головой.

Господи! Сколько есть людей, которые, подобно капитану, рыщутъ по блу свту, изъ конца въ конецъ — каждый за своимъ случаемъ, толкутся, грызутся, длаютъ всякія мерзости — каждый изъ-за своего случая.

А. М. ИВАНОВЪ.

1860 года.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1862

ДОРОГИ.

I.РАЗСКАЗЪ О ПРОЗД БОЛЬШАГО БАРИНА.

II.ЕНИЧКА.

III.ИСТОРІЯ НЕСЧАСТІЙ СТРЛКОВАГО КАПИТАНА, РАЗСКАЗАННАЯ ИМЪ САМИМЪ.

Читайте также:

I.
РАЗСКАЗЪ О ПРОЗД БОЛЬШАГО БАРИНА.

II.
ЕНИЧКА.

III.
ИСТОРІЯ НЕСЧАСТІЙ СТРЛКОВАГО КАПИТАНА, РАЗСКАЗАННАЯ ИМЪ САМИМЪ.