‘ДОНЪ-ЖУАНСКІЙ СПИСОКЪ’.
‘Дон-жуанский список’, Лернер Николай Осипович, Год: 1910
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Каковъ я прежде былъ, таковъ и нын я:
Безпечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья.
Могу ль на красоту взирать безъ умиленья,
Безъ робкой нжности и тайнаго волненья.
Ужъ мало ли любовь играла въ жизни мной?
Ужъ мало ль бился я, какъ ястребъ молодой,
Въ обманчивыхъ стяхъ, раскинутыхъ Кипридой:
А неисправленный стократною обидой,
Я новымъ идоламъ несу мои мольбы…
Пушкинъ правду сказалъ о себ. Таковъ онъ былъ. Ни у кого изъ поэтовъ не выражены съ такой силою тоска по женской любви, радости женской любви, муки, причиняемыя женской любовью. Любовные мотивы звучатъ въ его поэзіи на каждомъ шагу. Рано узналъ онъ, что такое любовь,— когда ему было лтъ 6—9. Это видно изъ бглой программы его автобіографическихъ записокъ {П. В. Анненковъ. Матеріалы для біографіи Пушкина’, изд. 2-ое, стр. 18—19: снимокъ въ Сочиненіяхъ Пушкина, ред. П. А. Ефремова, т. VIII. 1905 г., при стр. 574.}, среди записей о смерти одного брата и рожденіи другого, о впечатлніяхъ первоначальнаго дтства, еще задолго до поступленія въ лицей, кратко отмчена ‘ранняя любовь’… Дале, въ той же программ, подъ 1814 г., записано: ‘первая любовь’. (Предметомъ ея была, вроятно, Е. П. Бакунина или графиня Н. В. Кочубей). Наличность обихъ отмтокъ на одномъ листк показываетъ, что поэтъ рзко отдлялъ другъ отъ друга оба эти событія своей внутренней жизни — ‘первую’ любовь отъ ‘ранней’ любви, которую даже не внесъ въ ‘счетъ своихъ сердечныхъ переживаній, какъ бы говоря, что это чувство не могло быть, не было настоящей любовью. Это о ‘первой’ любви, а не ‘ранней’ говорилъ онъ уже зрлымъ мужемъ, вспоминая про свой расцвтъ въ садахъ лицея, про т дни, когда ‘говорить старался басомъ и стригъ надъ губой первый пухъ…— т дни, когда впервые замтилъ я черты живыя прелестной двы, и любовь младую взволновала кровь, и я, тоскуя безнадежно, томясь обманомъ пылкихъ сновъ, везд искалъ ея слдовъ, объ ней задумывался нжно, весь день минутной встрчи ждалъ и счастье тайныхъ мукъ узналъ’…
Но и ‘ранняя’, дтская любовь оставила слдъ въ его поэзіи, хотя слабый и мимолетный. Въ лице, отрокъ, томясь по женской ласк, онъ вспомнилъ (‘Посланіе къ Юдину’, 1815 г.) ‘подругу возраста златого, подругу красныхъ дтскихъ лтъ’,— по вспомнилъ о ней уже не по-дтски, рисуя въ разгоряченномъ воображеніи ‘шалью станъ непокровенный, взоръ на груди потупленный, въ щекахъ любви стыдливый цвтъ’, стройную ногу, которую плотно облегаетъ блоснжный покровъ…
За ‘ранней’ любовью, за ‘первой’ любовью скоро послдовали вторая, третья и т. д., и т. д., и т. д., и Пушкинъ потерялъ счетъ всмъ увлеченіямъ, то глубокимъ и мучительнымъ, то несерьезнымъ и легкомысленнымъ. Многообразны были оттнки этихъ увлеченій, но имъ былъ неизмнно присущъ, въ большей или меньшей степени, элементъ высокаго идеализма, страстное стремленіе къ вчно-женственному, жадная тоска по Мадонн. ‘Душа лишь только разгоралась, и сердцу женщина являлась какимъ-то чистымъ божествомъ. Владя чувствами, умомъ, она сіяла совершенствомъ. Предъ ней я таялъ въ тишин, ея любовь казалась мн недосягаемымъ блаженствомъ. Жить, умереть у милыхъ ногъ — иного я желать не могъ’. Любовь — врная спутница его поэзіи до самой могилы. Въ ней онъ видлъ и ‘веселье жизни хладной’, и ‘мученіе сердецъ’… Иногда она оставляла его,— но не на долго, лишь для того, чтобы вскор вспыхнуть съ новой силой:— ‘и сердце вновь горитъ и любитъ — оттого, что не любить оно не можетъ’. Пусть любовь его часто глохла безъ отвта, пусть не разъ приходилось ему сравнивать себя самого съ безнадежно влюбленнымъ въ равнодушную розу соловьемъ и останавливать себя:
Но такъ ли ты поешь для хладной красоты?
Опомнись, о поэтъ, къ чему стремишься ты?
Она не слушаетъ, не чувствуетъ поэта.
Глядишь — она цвтетъ, взываешь — нтъ отвта.
Пусть не разъ любовь его обращалась на женщинъ, которыя ея не стоили, и съ горечью винилъ онъ себя:
Когда на память мн невольно
Придетъ внушенный ими стихъ,
И такъ и вспыхну, сердцу больно:
Мн стыдно идоловъ моихъ.
Къ чему, несчастный, я стремился?
Предъ кмъ унизилъ гордый умъ?
Кого восторгомъ чистыхъ думъ
Боготворить не устыдился?..
Пусть не разъ поэтическая греза обращалась въ пошлйшую прозу… Зато любовь доставляла ему и высшія радости:
Зато любовь красавицъ нжныхъ
Надежнй дружбы и родства,
Надъ нею и средь бурь мятежныхъ
Вы сохраняете права…
Когда надъ его головою собирались тучи, и онъ задумчиво стоялъ на перекрестк жизненныхъ путей, ожидая бури, не зная, куда и зачмъ идти,— страдающее сердце искало женской любви, какъ лучшаго утшенія:
Ангелъ кроткій, безмятежный.
Тихо молви мн: прости,
Опечалься: взоръ свой нжный
Подыми иль опусти,
И твое воспоминанье
Замнитъ душ моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юныхъ дней…
Много разъ ему казалось, что ‘сердце позабыло способность легкую страдать’,— но снова и снова трепетало оно ‘предъ мощной властью красоты’.
Пушкинъ любилъ много разъ, то съ большей, то съ меньшей силой страсти, то чувственно, то нжно. Онъ самъ какъ будто удивлялся своему многолюбію. Онъ говорилъ: ‘plus ou moins j’ai t amoureux de toutes les jolies femmes, que j’ai connues’… И уже женатый строго останавливалъ себя: ‘Нтъ, нтъ, не долженъ я, не смю, не могу волненіямъ любви безумно предаваться!… Нтъ, полно мн любить!’ Собираясь жениться на своей Мадонн — Гончаровой, онъ писалъ кн. В. . Вяземской {Въ конц апрля или начал мая 1830 г.}: ‘Natalie, кстати сказать, моя сто тринадцатая любовь’…
Памятникомъ подобнаго ‘подсчета’ сердечныхъ увлеченій Пушкина остался любопытный документъ — набросанный самимъ поэтомъ ‘Донъ-Жуанскій списокъ’. Этимъ именемъ остроумно и мтко окрестилъ Н. С. Киселевъ, сынъ Елизаветы Н. Ушаковой, перечень женскихъ именъ, внесенный поэтомъ въ альбомъ Елизаветы Николаевны и записанный на трехъ листкахъ. Альбомомъ Ушаковой пользовались А. А. Венкстернъ и Л. И. Майковъ. Венкстернъ {Альбомъ московской Пушкинской выставки 1880 г., стр. 123.} думалъ, что вс имена ‘составляютъ одно цлое и должны разсматриваться вмст’. По объясненію Н. С. Киселева, это ‘донъ-жуанскій списокъ поэта, т.-е. перечень всхъ женщинъ, которыми онъ увлекался’. Майковъ {‘Знакомство Пушкина съ семействомъ Ушаковыхъ’ — сборн. ‘Пушкинъ’, Спб., 1809. стр. 373.} же находилъ, что ‘мы имемъ тутъ не одинъ, а два списка, которые и помщены въ двухъ разныхъ мстахъ альбома: между тмъ какъ въ одномъ списк находятся женскія имена, большею частію не поддающіяся объясненію, въ другомъ читаются имена женщинъ, хорошо извстныхъ по біографіи поэта и дйствительно имвшихъ въ его жизни большее или меньшее значеніе’.
Кружокъ молодежи, собиравшейся въ дом Ушаковыхъ, и об молодыя хозяйки дома, вроятно, не разъ трунили надъ многолюбіемъ Пушкина. Онъ самъ называлъ себя Ловласомъ. ‘Тверской Ловеласъ С.-Петербургскому Вальмону здравія и успховъ желаетъ’, писалъ онъ однажды А. Н. Вульфу {27 октября 1828 г.}, въ другомъ письм къ Вульфу {16 октября 1829 г.} находимъ длинный рядъ новостей, достойныхъ переписки Ловласа. Пушкинъ любилъ шутку и не сердился, когда и надъ нимъ шутили. Слды такихъ шутокъ сохранились въ альбом Ушаковыхъ. ‘На одномъ изъ рисунковъ,— разсказываетъ Л. Н. Майковъ, {‘Пушкинъ’, 371—375.} — изображенъ прудъ, на берегу котораго стоитъ нарядная молодая особа и удитъ, на поверхности воды видно нсколько мужскихъ головъ, вдали, на берегу, стоитъ молодой человкъ въ круглой шляп, съ тростью въ рук. Противъ мужской фигуры написано: ‘Madame, il est temps de finir’, а противъ женской: ‘Какъ поймаю рыбочку и себ на удочку, то-то буду рада, то-то позабавлюсь, то-то разгуляюсь!’ По объясненію Н. С. Киселева, представленная здсь молодая особа есть Анна Алексевна Оленина. Въ мужчин, стоящемъ на берегу, слдуетъ угадывать Пушкина, хотя изображеніе и не отличается сходствомъ. Барышню съ тмъ же профилемъ, какой мы видимъ на сейчасъ описанной картинк, можно узнать и на другомъ рисунк {На л. 50 об. ушаковскаго альбома, воспроизведенъ въ Альбом московской Пушкинской выставки 1890 г., табл. 19.}: тутъ она протягиваетъ руку молодому человку, который ее почтительно цлуетъ. Здсь мужская фигура, съ лицомъ, обрамленнымъ бакенбардами, уже гораздо боле напоминаетъ портреты Пушкина. Къ этой картинк относится слдующая подпись: ‘Прочь, прочь отойди! Какой безпокойный! Прочь, прочь! Отвяжись, руки недостойный!’ Другой молодой особ женскаго пола посвящены въ томъ же альбом три наброска. На одномъ она изображена en face, съ протянутою рукой, на другомъ — спиной, съ обращенной влво головой и тоже съ протянутою правою рукой, къ этой женской рук тянутся съ края листка дв мужскія (самой мужской фигуры не нарисовано за недостаткомъ мста): въ лвой рук письмо, а правая украшена очень длинными ногтями. Извстно, что у Пушкина была привычка носить длинные ногти. На обихъ картинкахъ у барышни нарисованы большія ноги… На обоихъ рисункахъ есть еще по приписк, сдланной неизвстнымъ почеркомъ: на первомъ — ‘Kars, Kars’ {На л. 26 об., воспроизв. тамъ же.}, и на второмъ — ‘Карсъ, Карсъ, братъ! Братъ, Карсъ!’ Та же особа представлена еще на одной картинк, о чемъ можно заключить по подписи на пей, сдланной женскимъ почеркомъ: ‘О горе мн! Карсъ, Карсъ! Прощай, блъ свтъ! Умру!’ Здсь изображена обращенная спиной женская фигура въ пестромъ плать, съ шляпкой на голов и съ веромъ въ рук, на которомъ написано: ‘Stabat Mater dolorosa’. Дополненіемъ къ этимъ тремъ рисункамъ является еще четвертый, изображающій очень отчетливо нарисованное — быть можетъ, Пушкинымъ лицо пожилой женщины суроваго вида, въ чепц, съ подписью (неизвстнаго почерка): ‘Маменька Карса’. Преданіе, сохраненное Н. С. Киселевымъ, даетъ ключъ къ объясненію этихъ рисунковъ, Пушкинъ называлъ Карсомъ H. Н. Гончарову, которая уже нравилась ему въ то время, но казалась столь же неприступною, какъ знаменитая турецкая крпость’. Объясненіе врное: ‘скоро-ли, боже мой, пріду изъ П. Б. въ Htel d’Angleterre мимо Карса?’ — писалъ однажды Пушкинъ С. Д. Киселеву {15 ноября 1829 г.}.
Пушкинъ въ свою очередь подшучивалъ надъ обладательницей альбома и ея сестрой, Елизавету Николаевну, помолвленную за С. Д. Киселева, онъ дразнилъ, то называя ее ‘кисанькой’, то принимаясь звать кошку: ‘кисъ, кисъ, кисъ’, то испещряя альбомъ котами и котятами — намекъ на Киселева и будущее потомство {См., напримръ, снимокъ въ III т., стр. 348.}. Хорошенькія сестры трунили надъ щедрымъ сердцемъ поэта, и Пушкинъ самъ присоединялся къ этимъ шуткамъ. ‘Донъ-Жуанскій списокъ’ — ихъ слдъ.
Списокъ распадается, какъ сказано, на дв части, которыя помщены въ разныхъ мстахъ альбома. Вторая, невидимому, служитъ дополненіемъ къ первой, такъ какъ данныя одной не совпадаютъ съ данными другой,— и поэтому ихъ можно разсматривать какъ одно цлое. Вотъ эти имена: Наталья I, Катерина I, Катерина II, NN. Кн. Авдотія, Настасья (?), Катерина III. Аглая, Калипсо, Пулхерія, Амалія, Элиза, Евпракся, Катерина IV, Анна, Наталья.
Дале слдуютъ другія имена: Марія, Анна, Софья, Александра, Варвара, Вра, Анна, Анна, Анна, Варвара, Елизавета, Надежда, Аграфена, Любовь, Ольга, Евгенія, Александра, Елена.
Оба перечня, воспроизводимые дальше, находятся: первый — на 4-мъ лист, второй — на 5-мъ лист ушаковскаго альбома, по мннію Майкова, на 6-мъ лист находится продолженіе второго перечня,— но едва ли это такъ. На 6-мъ лист (воспроизведенъ въ III т., стр. 349) сохранилось, повидимому, начало третьяго перечня, такъ и неоконченнаго. Записаны имена: ‘Елена, Татьяна, Авдотья’, противъ послдняго имени Пушкинъ написалъ: ‘N 1’, а надъ этимъ именемъ не пушкинской рукою надписано: ‘и послдній’. Ниже — автокаррикатура Пушкина, гд поэтъ изображенъ въ монашескомъ клобук и въ ряс {Снимокъ см. къ III т., стр. 349.}.
Судя по всмъ даннымъ, которыя представляетъ ушаковскій альбомъ, перечни записаны въ конц 1829 г., по возвращеніи Пушкина изъ арзрумскаго путешествія, или даже въ начал 1830 г. На это указываютъ восточныя фигуры и лица, отразившія впечатлнія кавказской поздки {Майковъ, 365.}, полукаррикатурный видъ Арзрума, ‘взятаго помощію Божіей и молитвами Екатерины Николаевны 27 іюня 1820 г. отъ P. X.’ {Снимки изъ ушаковскаго альбома въ Альбом московск. Пушкинской, выставки 1880 г., табл. 9.}, помта Пушкина подъ однимъ рисункомъ: ‘1 d’avril 1820’ {
Майковъ, 366, Ушаковск. альб., л. 27 об., воспроизв. въ Альбом московск. Пушк. выставки 1899 г., табл. 19. Майковъ неврно прочиталъ приписанныя рядомъ слова Пушкина:
‘Трудясь надъ образомъ прелестной
‘И проч. и проч. и проч.’} и ‘5 окт. 1820’ — подъ другимъ {Альб. моск. Пушкин. выст. 1880 г., табл. 3.}, дв автокарри натуры поэта на свои ратные подвиги 1820 г. {Ibid., табл. 8, Альб. моск. Пушкин. выст. 1899 г., табл. 21 (ушаковск. альб., л. 71 об.).} и друг. Страстно влюбленный въ Гончарову поэтъ подвелъ итоги своей прежней сердечной жизни., набросалъ рядъ именъ, какъ бы символизировавшихъ дорожныя вхи на его длинномъ пути отъ сердца къ сердцу. Около нкоторыхъ фигуръ, нарисованныхъ Пушкинымъ въ ушаковскомъ альбом, стоятъ номера (4, 4—5, 99, 100).
Перечни не совпадаютъ другъ съ другомъ не только по періодамъ, къ которымъ должны быть отнесены перечисленныя имена, но прежде всего — по настроеніямъ, отразившимся въ нихъ. Въ первомъ запечатлены, главнымъ образомъ, боле серьезныя, боле глубокія увлеченія поэта, не съ легкомысленной усмшкой могъ онъ вспоминать о большей части этихъ увлеченій, а съ улыбкой горечи и страданія. Зато второй списокъ пестретъ именами женщинъ, внушившихъ поэту иное чувство, легкое, поверхностное, задвавшее душу не такъ сильно и не оставившее въ ней мучительныхъ, тяжелыхъ воспоминаній.
Что въ первомъ перечн названы преимущественно самыя дорогія поэту имена,— это доказывается не только упоминаніемъ Амаліи (Ризничъ), Элизы (Воронцовой) и таинственной NN., но и завершающимъ его именемъ Натальи — по всей вроятности, Гончаровой, она слдуетъ непосредственно за Анной (Кернъ), которою Пушкинъ не долго, но сильно увлекался въ Михайловскомъ. Между Кернъ и Гончаровой Пушкинъ пережилъ нсколько увлеченій, но въ этотъ ‘серьезный’ списокъ они не были включены и попали во второй перечень. Первый списокъ, благодаря нсколькимъ характернымъ и лишь но одному разу упоминающимся въ біографіи поэта именамъ, сравнительно легко поддается объясненію. Имена въ немъ расположены въ хронологическомъ порядк, хотя едва ли вполн строгомъ.
‘Наталью I’ нужно искать на зар юности поэта. Въ лицейской жизни Пушкина оставили слдъ три Натальи. Одна изъ нихъ была довольно плохая, но молоденькая и хорошенькая крпостная актриса домашняго театра графа В. В. Толстого, о которой нашъ поэтъ сказалъ въ веселомъ посланіи ‘Къ молодой актрис’: ‘Увы, другую бъ освистали! Велико дло красота!.. Итакъ, внцы передъ тобой и несомнительны успхи’… {См. т. 1, No 22.}. Къ этой же ‘миловидной жриц Тальи’ относится другое посланіе — ‘Къ Наталь’ {Тамъ же, No 21.}, въ которомъ Пушкинъ уврялъ: ‘въ первый разъ еще (стыжуся) въ женски прелести влюбленъ’. Другая Наталья была горничная фрейлины Валуевой, по отзыву И. И. Пущина, ‘премиленькая’, въ запискахъ Пущина есть забавный разсказъ, какъ Пушкинъ, подстерегая въ темномъ корридор царскосельскаго дворца Наташу, съ которой многіе лицеисты ‘любезничали’, вмсто нея по ошибк бросился цловать проходившую мимо фрейлину княжну В. М. Волконскую, чопорную немолодую двушку, государь Александръ I, до котораго дошла жалоба оскорбленной двицы, попенялъ директору лицея Энгельгардту, что его воспитанники ‘не даютъ проходу фрейлинамъ’ {См. тамъ же, No 104.}. Къ этой горничной нкоторые комментаторы относятъ стихотвореніе ‘Къ Наташ’ {Тамъ же, No 103.}. Въ одной старой копіи лицейскихъ стихотвореній, въ выноск къ заглавію этой пьесы, сказано: ‘дочери графа Кочубея’, что, по мннію А. Блока, ‘наноситъ ударъ домысламъ’ Л. Н. Майкова и другихъ, однако, на это показаніе, исходящее неизвстно отъ кого, можно смотрть только какъ на лицейское преданіе, достоврность котораго представляется сомнительною. По простому, игривому тону пьесы можно допустить, что она была написана скоре горничной Наталь, чмъ Наталь-аристократк. Эта Наталья, третья Наталья лицейскаго періода,— графиня Кочубей, дочь графа Викт. Павл. Кочубея, жившая въ Царскомъ Сел и посщавшая лицей. Къ ней относится стихотвореніе ‘Измны’ {Тамъ же, No 62.}, сообщенное В. П. Гаевскимъ {‘Пушкинъ въ лице и лицейскія его стихотворенія’ — Современникъ 1863 г., No 7, стр. 159.} преданіе считаетъ ее оригиналомъ той дамы, которая изображена въ 8-ой глав ‘Онгина’ (строфа XIV): ‘Къ хозяйк дама приближалась’… и т. д., но преданію трудно врить, потому что эта дама — Татьяна, а любимая героиня Пушкина соединяла въ себ нкоторыя черты многихъ женщинъ и ни съ кого исключительно не была списана. Впослдствіи H. В. Кочубей была замужемъ за извстнымъ графомъ Строгановымъ, который одно время управлялъ министерствомъ внутреннихъ длъ, а потомъ былъ новороссійскимъ генералъ-губернаторомъ. Она была двумя годами моложе Пушкина. По словамъ лицейскаго товарища Пушкина барона М. А. Корфа, ‘едва-ли не она (а не Бакунина) была первымъ предметомъ любви Пушкина’ {‘Пушкинъ и его современники’, вып. VIII, стр. 25.}. Не о ней ли вспомнилъ Пушкинъ, отмчая въ бглой программ автобіографіи подъ 1814 г. свою ‘первую любовь’? {См. снимокъ въ Сочин. Пушкина, изд. Ефремова, т. VIII. 1905 г., при стр. 574.}. Сопоставляя содержаніе и тонъ ‘Измнъ’ съ тмъ, что извстно объ отношеніяхъ Пушкина къ Наталь-горничной и Наталь-актрис, сравнивая ‘Измны’ съ относимыми къ тмъ двумъ Натальямъ стихотвореніями, нельзя не заключить, что изъ всхъ трехъ только Кочубей могла быть внесена въ ‘Донъ-Жуанскій списокъ’ подъ именемъ Натальи I
‘Катерина I’ — конечно, Екат. Павл. Бакунина, фрейлина, сестра одного изъ лицейскихъ товарищей поэта. По словамъ другого товарища, С. Д. Комовскаго {Сборн. Я. К. Грота ‘П., его лицейскіе товарищи и наставники’, изд. 1899 г., стр. 220.}, она возбудила въ Пушкин ‘платоническую, истинно-поэтическую любовь’. И Комовскій и И. И. Пущинъ {См. сборн. Майкова ‘Пушкинъ’, стр. 62.} согласно сообщаютъ, что это ее описалъ Пушкинъ въ обращеніи ‘Къ живописцу’ {См. т. I, No 60.}, разсказывая живописцу про ‘красу невинности прелестной, надежды милыя черты, улыбку радости небесной и взоры самой красоты’. Встрчаясь съ нею, онъ считалъ минуты своего блаженства: ‘я былъ счастливъ пять минутъ… И не видлъ ее 18 часовъ — ахъ! Какое положеніе, какія мука!’ За анализомъ отношеній ея къ поэту отсылаю читателя къ помщенной въ I том стать Брюсова ‘Первая любовь Пушкина’, съ излишней щедростью Брюсовъ расширилъ циклъ стихотвореній, внушенныхъ Пушкину этой любовью, и даже отнесъ къ Бакуниной мадригалъ ‘К. А. Б.’ (‘Что можемъ наскоро стихами молвить ей?..’ {T. I, No 146.}.
‘Катерина II’ — вроятно, знаменитая трагическая актриса Е. С. Семенова. Пушкинъ увлекался въ ‘великолпной Семеновой’ не столько женщиной, сколько артисткой. Онъ писалъ о ней: ‘одаренная талантомъ, красотою, чувствомъ живымъ и врнымъ, она образовалась сама собою, и Семенова никогда не имла подлинника. Бездушная французская актриса Жоржъ и вчно восторженный поэтъ Гндичъ могли только ей намекнуть о тайнахъ искусства, которое поняла она откровеніемъ души. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевленныхъ движеній, органъ чистый, ровный, пріятный и часто — порывы истиннаго вдохновенія — все сіе принадлежитъ ей и ни отъ кого не заимствовано. Она украсила несовершенныя творенія…
Въ пестрыхъ переводахъ, составленныхъ общими силами и которые, по несчастью, стали нынче слишкомъ обыкновенны, слышали мы одну Семенову, и геній актрисы удержалъ на сцен вс сіи плачевныя произведенія союзныхъ поэтовъ, отъ которыхъ каждый отецъ отрекается по одиночк. Семенова не иметъ соперницы. Пристрастные толки и минутныя жертвы, принесенныя новости, прекратились, она осталась единодержавною царицею трагической сцены’… Эту статью (‘Мои замчанія объ русскомъ театр’, 1819 г.), оставшуюся безъ окончанія, Пушкинъ подарилъ Семеновой, и она дошла до насъ съ припиской Гндича, что статья написана Пушкинымъ, ‘когда онъ приволакивался, по безполезно, за Семеновой’. Въ ‘Онгин’ Пушкинъ вспомнилъ о ней — какъ ‘Озеровъ невольны дани народныхъ слезъ, рукоплесканій съ младой Семеновой длилъ’. Въ тридцатыхъ годахъ онъ встрчался съ ней въ Москв, тогда она уже была княгиней Гагариной и оставила сцену. Величавая артистка, рожденная для ‘внца и мантіи’, плняла Пушкина скоре своимъ талантомъ, чмъ женственнымъ очарованіемъ. О ней говорилъ онъ и въ одномъ отрывк: ‘Ужель умолкъ волшебный гласъ Семеновой, сей чудной музы, и славы русской лучъ угасъ?’… Ни въ одномъ изъ этихъ отзывовъ Пушкинъ не отдлилъ женщины отъ артистки.
За ‘Катериною II’ слдуетъ ‘N.N.’ Эти дв таинственныя и ничего не говорящія, ревнивыя буквы ‘Донъ-Жуанскаго списка’ стоятъ въ тсной связи съ цлымъ рядомъ столь же таинственныхъ мстъ въ поэзіи Пушкина. Когда Книгопродавецъ спрашиваетъ Поэта, жалующагося на ‘легкую, втреную’ женскую душу:
Ужели ни одна не стоитъ
Ни вдохновенья, ни страстей
И вашихъ псень не присвоитъ
Всесильной красот своей?
тотъ отвчаетъ:
Зачмъ поэту
Тревожить сердца тяжкій сонъ?
Безплодно память мучитъ онъ.
И что жъ? Какое дло свту?
Я всмъ чужой. Душа моя
Хранитъ ли образъ незабвенный?
Любви блаженство зналъ ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таилъ я слезы въ тишин?
Гд та была, которой очи,
Какъ небо, улыбались мн?
Вся жизнь, одна ли, дв ли ночи?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И что жъ? Докучный стонъ любви,
Слова покажутся мои
Безумца дикимъ лепетаньемъ.
Тамъ сердце ихъ пойметъ одно,
И то съ печальнымъ содроганьемъ:
Судьбою такъ ужъ ршено.
(Съ кмъ подлюсь я вдохновеньемъ?
Одна была — предъ ней одной
Дышалъ я чистымъ упоеньемъ
Любви поэзіи святой.
Тамъ, тамъ, гд тнь, гд листъ чудесный,
Гд льются вчныя струи,
И находилъ огонь небесный,
Сгорая жаждою любви).
Ахъ, мысль о той души завялой
Могла бы юность оживить,
И сны поэзіи бывалой
Толпою снова возмутить!
Она одна бы разумла
Стихи неясные мои,
Одна бы въ сердц пламенла
Лампадой чистою любви.
Увы, напрасныя желанья!
Она отвергла заклинай ь я,
Мольбы, тоску души моей:
Земныхъ восторговъ изліянья,
Какъ божеству, ненужно ей.
Предъ нами признаніе самого поэта, что такая любовь была въ его жизни одна, и что взаимностью онъ не пользовался. Эта женщина была выше мелкаго тщеславія, пустого кокетства, и, можетъ быть, о ней говорить Пушкинъ въ цитированномъ выше автобіографическомъ отрывк, вспоминая о женщинахъ, которыхъ любилъ: ‘toutes se sont passablement moques de moi, toutes. l’exception d’une seule, ont fait avec moi les coquettes’. Эта любовь, самая святая и самая мучительная изъ всхъ, пронесшихся надъ сердцемъ Пушкина, была пережита имъ ‘тамъ, гд тнь, гд листъ чудесный, гд льются вчныя струи’. Поэтъ писалъ о Крым {‘Желаніе’, 1821 г.}:
Скажите мн: кто видлъ край прелестный,
Гд я любилъ, изгнанникъ неизвстный?
Воспоминаніями о ней, нжнымъ вздохомъ о ней оканчивается ‘Бахчисарайскій Фонтанъ’:
Вс думы сердца къ ней летятъ,
Объ ней въ изгнаніи тоскую…
Безумецъ! полно, перестань,
Не растравляй тоски напрасной!
Мятежнымъ сномъ любви несчастной
Заплачена тобою дань —
Опомнись! долго ль, узникъ томный,
Теб оковы лобызать
И въ свт лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
Объ этой женщин онъ писалъ А. А. Бестужеву (29 іюня 1824 г.), браня его за помщеніе въ ‘Полярной Звзд’ трехъ послднихъ стиховъ элегіи ‘Рдетъ облаковъ летучая гряда’… и за разглашеніе одного письма поэта (о ‘Бахчисарайскомъ Фонтан’), отрывокъ изъ котораго попалъ къ Булгарину и былъ имъ напечатанъ: ‘Мн случилось когда-то быть влюблену безъ памяти. И обыкновенно въ такомъ случа пишу элегіи, какъ другой. По пріятельское ли дло вывшивать на показъ мокрыя мои простыни? Богъ тебя проститъ! но ты острамилъ меня въ ныншней Звзд — напечатавъ 3 послдніе стиха моей элегіи, чортъ дернулъ меня написать еще къ стати о Бахч. фонт. какія-то чуствительныя строчки и припомнить тутъ же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяніе, когда увидлъ ихъ напечатанными. Журналъ можетъ попасть въ ея руки. Что жъ она подумаетъ, видя, съ какою охотою бесдую объ ней съ однимъ изъ П. Б. моихъ пріятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и на печатано Булгаринымъ, что проклятая элегія доставлена теб чортъ знаетъ кмъ, и что никто не виноватъ. Признаюсь, одной мыслію этой женщины дорожу я боле, чмъ мнніями всхъ журналовъ на свт и всей нашей публики. Голова у меня закружилась’… ‘Бахчисарайскаго Фонтана’ Пушкинъ нкоторое время не хотлъ даже печатать, потому что ‘многія мста относятся къ одной женщин, въ которую былъ очень долго и очень глупо влюбленъ’ {Письмо къ брату 25 августа 1823 г.: см. мою статью о ‘Бахчис. Фонтан’ во II т., стр. 184.}. Еще одно подтвержденіе, что Пушкинъ любилъ эту особу въ Крыму, находимъ въ томъ мст ‘Путешествія Онгина’, гд Пушкинъ описываетъ Крымъ:
А тамъ, межъ хижинокъ Татаръ…
Какой во мн проснулся жаръ!
Какой волшебною тоской’
Стснилась пламенная грудь!
Но, Муза! прошлое забудь…
Но Муза никогда не могла забыть ‘и гордой двы идеалъ, и безыменныя страданья’,— и когда другая красавица пла при Пушкин ‘псни Грузіи печальной’, онъ вспоминалъ ‘призракъ милый, роковой’, ‘другую жизнь и берегъ дальный’, ‘и степь, и ночь, и при лун черты далекой бдной двы’… По могучей сил чувства, по щемящей тоск зовущихъ, заклинающихъ чаръ можно предположить, что къ этому призраку изъ ‘другой жизни’, милому и роковому, мысленно обращался поэтъ, когда писалъ свою ‘Полтаву’. Безъ малйшаго упрека, безъ ропота носилъ онъ въ сердц никогда не заживавшую рану непризнанной, отвергнутой любви. ‘Она отвергла заклинанья, мольбы, тоску’, но къ ея ногамъ положилъ поэтъ ‘Полтаву’ и снова сказалъ ей:
Твоя далекая пустыня,
Послдній звукъ твоихъ рчей
Одно сокровище, святыни.
Одна любовь души моей!
Прошли годы. Проклиная въ объятіяхъ красавицы-жены свою ‘преступную’ юность, отрекаясь отъ тней прошлаго, Пушкинъ наврное сохранилъ въ сердц тайный уголокъ, гд горла чистая лампада предъ незапятнаннымъ, не отринутымъ ни разу воспоминаніемъ объ ‘N. N.’ {О неудачныхъ объясненіяхъ одного изслдователя, который считаетъ этою N.N. княгиню М. А. Голицыну, см. во II и III т., примч. къ NoNo 272, 275, 276, 378.}, потому что все въ этой любви было — сокровище и святыня. И пусть она одна могла измрить всю глубину любви поэта, пусть ей одной были ясны ‘стихи неясные’ для насъ,— то немногое, что сказалъ о ней поэтъ, что внушилъ ему ея милый призракъ, навсегда останется однимъ изъ прекраснйшихъ сокровищъ поэзіи Пушкина, драгоцннйшимъ достояніемъ, которое завщалъ намъ великій человкъ.
‘Кн. Авдотія’ — княгиня Евдокія Ивановна Голицына, извстная Princesse Nocturne. Пушкинъ не только былъ пораженъ ея ‘не мертвой красотой, но огненной, плнительной, живой’, но цнилъ ея ‘разговоръ непринужденный, плнительный, веселый, просвщенный’. Это была недюжинная, оригинальная личность, и Пушкинъ, едва выйдя изъ лицея, влюбился въ нее, по выраженію Карамзина, ‘смертельно’. Увлеченіе юноши княгиней, которой было уже подъ сорокъ, довольно скоро остыло, къ концу 1818 г. его и слда не осталось. А. И. Тургеневъ жаллъ, что Пушкинъ ‘уже не влюбленъ въ нее, а то бы онъ передалъ ее потомству въ поэтическомъ свт’. Но въ двухъ мадригалахъ {T. 1, NoNo 157, 184, тамъ же — ст. И. А. Кубасова ‘Пушкинъ и кн. Е. И. Голицына’.}, посвященныхъ ей Пушкинымъ, осталось довольно поэтическаго свта, чтобы сохранить отъ забвенія имя этой женщины {Ея же имя упоминается въ начатомъ было и оставленной ь перечн, о которомъ упоминалось выше. При этомъ имени нтъ титула: Кн. такъ что можно предположить, не думалъ ли здсь Пушкинъ о ‘блистательной, полу воздушной’ танцовщиц Истоминой восптой въ ‘Онгин’.}.
Слдующее имя написано довольно неразборчиво, такъ что съ трудомъ поддается прочтенію. Мы читаемъ: ‘Настасья’, но имя это ровно ничего намъ не говоритъ, впрочемъ, не ручаемся за врность нашего чтенія.
‘Катерина III’ не можетъ быть опредлена точно. Если считать, что поэтъ въ данномъ случа вышелъ изъ хронологическаго порядка, котораго держался при составленіи этого перечня, то можно подъ ‘Катериною III’ разумть либо Екатерину Васильевну Вельяшеву, которой посвятилъ посланіе ‘Подъзжая подъ Ижоры’… {T. II, No 548 и примч. въ настоящемъ том.}, либо поэтессу Екатерину Александровну Тимашеву, которой тоже написалъ стихи: ‘Я видлъ васъ, я ихъ читалъ’… и съ которою даже собирался завести ‘благородную интригу’ {T. II, No 479 и примч. въ настоящемъ том.}. Если же считать хронологическое расположеніе не нарушеннымъ, то напрашивается мысль, не была ли этой ‘Катериной III’ старшая дочь генерала Раевскаго, Екатерина Николаевна, въ 1821 г. вышедшая за пріятеля Пушкина, извстнаго М. . Орлова и поселившаяся въ Кишинев. ‘Пушкинъ’ — говоритъ М. О. Гершензонъ {‘Сверная любовь Пушкина’ — ‘Встн. Евр.’ 1908 г., январь, 287, 288.} — ‘былъ ежедневнымъ гостемъ въ ихъ дом и очень друженъ съ мужемъ, но ни изъ чего не видно, чтобы онъ страдалъ, ревновалъ… Какою представлялась ему Екатерина Николаевна, можно судить по тому, что Пушкинъ писалъ кн. Вяземскому по поводу ‘Бориса Годунова’: ‘моя Марина ловкая баба, настоящая Катерина Орлова’… Доводы г. Гершензона основаны на отрицательныхъ данныхъ, и къ нимъ можно отнестись только какъ къ предположенію, боле или мене вроятному. А. И. Тургеневъ, наоборотъ, утверждаетъ, что Пушкинъ ‘вздыхалъ’ по Екатерин Николаевн {23 февраля 1821 г. Тургеневъ писалъ Вяземскому: ‘Михайло Орловъ женится на дочери генерала Раевскаго, по которой вздыхалъ поэтъ Пушкинъ’ ‘Остафьевс. архивъ’, 11, 168).}. Возможно, что Тургеневъ ошибся, что Пушкинъ былъ влюбленъ не въ нее, а въ ея сестру,— но вспомнимъ, что Ек. Н. Раевскую онъ назвалъ ‘женщиной необыкновенной’ {Письмо къ брату 2т сентября 1820 г.}, и намъ не покажется страннымъ, что это обаяніе женской личности могло перейти въ боле нжное чувство, и что Пушкинъ могъ хоть недолгое время ‘вздыхать’ по Е. Н. Орловой, весьма возможно, что это увлеченіе онъ пережилъ уже въ Кишинев, когда Екатерина Николаевна была женою Орлова, такъ какъ въ Крыму его сердце было занято ‘N. N.’.
‘Аглая’ принадлежала къ обширной семь Раевскихъ-Давыдовыхъ, съ которою Пушкинъ сблизился въ 1820 г. и которую навшалъ въ знаменитой Каменк. Аглая Антоновна Давыдова, рожденная герцогиня Граммопъ, была замужемъ за А. Л. Давыдовымъ, которому Пушкинъ далъ прозвище ‘толстаго Аристиппа’ и ‘величаваго рогоносца’. Чрезмрная доступность Аглаи, сдлавшая ее и ея злополучнаго супруга настоящею притчей во языцхъ, вызвала со стороны Пушкина рядъ ядовитыхъ насмшекъ, такъ что говорить о серьезномъ увлеченіи Пушкина ею не приходится. Пушкинъ посвятилъ ей не совсмъ любезное посланіе ‘Кокетк’ и нсколько Эпиграммъ, въ которыхъ вышучивалъ пылкій темпераментъ прелестной Аглаи {См. во 11 т., NoNo 261, 287, 311, 328.}.
‘Калипсо’ была, такъ сказать, литературнымъ увлеченіемъ Пушкина. Его къ ней привлекли и положеніе жертвы борьбы за свободу (въ 1821 г. она бжала изъ Константинополя въ Россію), и заунывныя восточныя псни, которыя она пла, и особенно слава любовницы Байрона, тогдашняго властителя думъ нашего поэта. Калипсо Полихрони была некрасива, но очень умна, знала нсколько языковъ и умла ‘воспламенять воображеніе поэтовъ, его тревожить и плнять любезной живостью привтовъ, восточной странностью рчей, блистаньемъ зеркальныхъ очей’ {См. во II т., Ne 341 Въ одной стать А. Скальконскаго (см. сборн. В. А. Яковлева ‘Отзывы о Пушкин съ юга Россіи’, Одесса, 1887. стр. 150, ‘Гречанкой’ названа Мавроени, будто бы вышедшая за Мано. Это путаница. Гречанка’ — Полихрони, а женою Мано была Пульхерія Вароломей.}, которыя, по отзывамъ знавшихъ ее, дйствительно были прекрасны. Этого было слишкомъ достаточно, чтобы родить увлеченіе, которое, впрочемъ, было недолговременно. Въ одномъ изъ писемъ Пушкина къ кишиневскому пріятелю Алексеву {1 декабря 1826 г.} находимъ мимолетное упоминаніе о Калипсо.
‘Пулхерія’ — тоже одна изъ любопытныхъ фигуръ кишиневскаго общества временъ Пушкина. Пульхерія Егоровна Вароломей, дочь молдаванскаго боярина Е. К. Вароломея {О немъ см. во II т., примч. къ NoNo 368 и 375.}, была очень красивая и довольно странная двушка,— какъ выражается знавшій ее А. . Вельтманъ {
Майковъ, ‘Пушкинъ’. 103—106, 121—124, и ней см. также ‘Русск. Арх.’ 1866 г., ст. 1158, 1232, сборн. В. А. Яковлева ‘Отзывы о Пушкин съ юга Россіи’, стр. 81—82, 108—109.}, ‘необъяснимый феноменъ въ природ’. Когда Пушкинъ появился въ Кишинев, ей было лтъ восемнадцать или немного боле. Она была ко всему и всмъ на свт равнодушна до безчувствія. ‘И нсколько разъ покушался думать’ — разсказываетъ Вельтманъ,— ‘что она есть совершеннйшее произведеніе не природы, а искусства… Вс движеніи, которыя она длала, могли быть механическими движеніями автомата… Ея лицо и руки такъ были изящны, что мн казались они натянутою лайкой.. Пульхерица была полная, круглая, свжая двушка, она любила говорить боле улыбкой, но это не была улыбка кокетства, нтъ, это просто была улыбка здороваго, беззаботнаго сердца… Пушкинъ особенно цнилъ ея простодушную красоту и безотвтное сердце, не вдавшее никогда ни желаній, ни зависти’… Ей Пушкинъ посвятилъ ‘нсколько восторженныхъ стиховъ’, которые до насъ не дошли {См. во 11 т. примч. къ No 253. Нами отвергается предположеніе Майкова, что пушкинская ‘Два’ (1821 г.) списана съ Пульхерицы, Пушкину приписывается, но, конечно, не ему принадлежитъ посвященное ей стихотвореніе ‘Куконица Пульхерица’…}, долго нравиться поэту не могъ этотъ безстрастный ‘кишиневскій божокъ’, какъ называютъ Пульхерицу въ старыхъ сатирическихъ куплетахъ. Холодная красавица отпугивала отъ себя жениховъ и вышла замужъ лишь въ тридцатыхъ годахъ за Мано, бывшаго впослдствіи греческимъ консуломъ въ Одесс. Пушкинъ спрашивалъ о ней Алексева (пис. 26 декабря 1830 г.), отвчая пріятелю (14 января 1831 г.),
Алексевъ шутливо вспоминалъ объ ухаживаніи Пушкина за нею и его соперничеств съ В. И. Горчаковымъ, Умерла она въ 1868 г. Ея именемъ оканчивается кишиневскій періодъ въ ‘Донъ-Жуанскомъ списк’. и затмъ слдуютъ два одесскія имени — Амалія и Элиза.
‘Амалія’ — Ризничъ, жена богатаго одесскаго негоціанта, пышная красавица, о наружности которой говорятъ только восторженныя воспоминанія современниковъ, портретъ ея не дошелъ до насъ {Объ отношеніяхъ Лушкина къ ней см. мои стат. ‘Пушкинъ въ Одесс’ (II т. и примч. къ NoNo 372, 381, 412, 636, 643, 654.}. Пушкинъ любилъ ее чувствомъ, если можно такъ выразиться, необычайно широкаго діапазона, богатымъ красками и переливами. Къ ней обращены самыя пылкія, самыя знойныя признанія поэта.
Мы уже говорили объ этой пьес (‘Простишь ли мн ревнивыя мечты’…), что по ней гораздо легче судить о любви Пушкина къ красавиц, чмъ объ ея отношеніи къ нему. Поэтъ уврялъ не столько ее, сколько себя самого:
Но я любимъ!… Наедин со мною
Ты такъ нжна! Лобзанія твои
Такъ пламенны
Слова твоей любви
Такъ искренно полны твоей душою!
Однако, ‘пламенныя лобзанія’, повидимому, недорого стоили этой кокетк, о которой поэтъ говоритъ:
Для всхъ казаться хочешь милой.
И всхъ дарить надеждою пустой
Твой чудный взоръ, то нжный, то унылой,
Мы знаемъ отъ самого Пушкина, что она отдавала предпочтеніе другому и принимала его ‘одна, полуодта’.
Поэтъ уже пересталъ любить ее, уже былъ занятъ другою, когда изъ чьихъ-то ‘равнодушныхъ устъ’ услышалъ всть о ея кончин. Но вынесенныхъ мученій о въ не могъ позабыть, онъ не забылъ, что любилъ Ризничъ пламенной душой
Съ такимъ тяжелымъ напряженьемъ,
Съ такою нжною, томительной тоской,
Съ такимъ безумствомъ и мученьемъ!…
Объ этихъ мученіяхъ онъ вспоминалъ (‘Евгеній Онгинъ’, гл. 6, выпущенныя строфы XV—XVI):
Да, да, вдь ревности припадки —
Болзнь, такъ точно какъ чума,
Какъ черный сплинъ, какъ лихорадка,
Какъ поврежденіе ума.
Она горячкой пламенетъ,
Она свой жаръ, свой бредъ иметъ,
Сны злые, признаки свои.
Помилуй Богъ, друзья мои!
Мучительнй нтъ въ мір казни
Ея терзаній роковыхъ.
Поврьте мн: кто вынесъ ихъ,
Тотъ ужъ конечно безъ боязни
Изойдетъ на пламенный костеръ
Иль шею склонить подъ топоръ.
И въ душ его зашевелился запоздалый упрекъ одесской красавиц:
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой,
Тебя ужъ нтъ,— о ты, которой
Я въ буряхъ жизни молодой
Обязанъ опытомъ ужаснымъ
И рая мигомъ сладострастнымъ!
Какъ учатъ слабое дитя,
Ты душу нжную, мутя,
Учила горести глубокой,
Ты нгой волновала кровь.
Ты воспаляла въ ней любовь
И пламя ревности жестокой.
Но онъ прошелъ, сей тяжкій день:
Почій, мучительная тнь!
Быть можетъ, воспоминаніемъ о Розницъ внушено ‘Заклинаніе’, такое же пылкое, страстное, какъ другіе стихи, безъ всякаго сомннія посвященные ей. Изъ-за новыхъ увлеченій, новыхъ впечатлній въ одинъ изъ дней осенняго болдинскаго творческаго уединенія выступилъ въ душ поэта полузабытый образъ этой женщины,— и Пушкину захотлось совершить чудо, вызвать изъ гроба тнь, очищенную и ея собственными страданіями, и его любящей и прощающей памятью. Вызвать не ради старыхъ сомнній, такъ тяжело ранившихъ когда-то сердце, и, не спрашивая ни о чемъ земномъ, ни о чемъ загробномъ, снова сказать ей слова, сказанныя уже не разъ: ‘все люблю я… все я твой’.
Любовь къ Ризничъ была слишкомъ сильна, чтобы пройти безслдно. Сердце Пушкина не долго пылало яркимъ пламенемъ, но долго и томительно истлвало. Великая примирительница — смерть тсне приблизила къ сердцу поэта образъ Ризничъ, который сталъ являться Пушкину въ волшебномъ облак идеализаціи. Ревность, кокетство были забыты, помнилось только лучшее, что было въ отношеніяхъ поэта и красавицы, и если ея страдальческая и мучительная тнь не вышла изъ гроба на его страстныя мольбы,— то онъ зналъ, что любовь живетъ и за могилой, что сбудется его трепетная надежда, и въ иной, лучшей, жизни прозвучитъ завтный поцлуй свиданья, и потонетъ въ нездшнемъ блаженств память о ‘ревнивыхъ мечтахъ’ и о горькомъ поцлу разлуки.
Амаліи Ризничъ былъ обязанъ Пушкинъ не только ‘опытомъ ужаснымъ’, но и ‘рая мигомъ сладострастнымъ’, и, можетъ быть, легкомысленно, притворно, все-же она подарила ему нсколько счастливыхъ минутъ, когда онъ думалъ: ‘Но я любимъ’… И за это онъ простилъ ей свои страданія и благословилъ ея ‘мучительную тнь’ и сказалъ ей не ‘прости’ навки, а — до свиданія въ вчности!
Если Ризничъ была для Пушкина въ Одесс ‘Афродитой земной’,— ‘Афродитой небесною’ явилась для него тогда другая женщина. Это была графиня Елизавета Ксаверіевна Воронцова {Отношенія Пушкина къ Воронцовой подробно разсмотрны мною въ ст. ‘Пушкинъ къ Одесс’ (ІІ т.) и въ примч. къ NoNo 371, 33*2, 394, 492, 494.}, ‘Элиза’ ‘Донъ-Жуанскаго списка’. Любовь къ ней — совсмъ иная. Ризничъ въ поэзіи Пушкина неизмнно остается просто женщиной, прекраснымъ созданіемъ праха, тяготющимъ къ праху. Иначе рисуетъ онъ Воронцову. Она — ‘ангелъ нжный’, смиряющій своимъ божественнымъ обаяніемъ мрачнаго ‘духа отрицанья’, она — томная, ласковая волшебница, добрая фея, владющая чарами, противъ которыхъ безсильно то, что сильне богатства, славы, дружбы,— безсильна сама любовь…
Изъ края, гд царила эта нжная заклинательница, ‘гд море вчно плещетъ на пустынныя скалы, гд луна тепле блещетъ въ сладкій часъ вечерней мглы’,— насъ переноситъ на далекій сверъ имя ‘Евпракси’. Въ отношеніяхъ Пушкина къ своей молоденькой сосдк Евпраксіи Николаевн Вульфъ {См. въ III т., примч. къ No 476.} нтъ уже ни тни страсти: это было слабое увлеченіе. Хорошенькая пятнадцатилтняя Зизи просто ‘нравилась’ поэту, который смотрлъ на нее глазами не тоскующаго влюбленнаго, а скоре снисходительнаго взрослаго. Стихи, написанные ей, Пушкинъ самъ называлъ ‘невинными’, и если она иногда и бывала для него ‘приманчивымъ фіаломъ любви’, то мало хмля было въ этомъ фіал. Нчто отъ Е Н. Вульфъ есть въ натур Ольги Лариной, но пвецъ Татьяны былъ почти равнодушенъ къ сестр своей любимой героини.
‘Катерину IV’ не такъ легко выяснить. Л. Н. Майковъ {Сборн. ‘Пушкинъ’, 373.} высказалъ догадку, не разумется ли подъ нею Екат. Никол. Ушакова {О ней см. ст. ‘Посл ссылки въ Москв (т. III. стр. 346—347) и примч. къ NoNo 196, 497 и 622.}, которою Пушкинъ недолго и не особенно сильно увлекался въ Москв по возвращеніи изъ ссылки. Но ‘профиль и глаза и кудри золотыя’ Екатерины Николаевны, и ея ‘рчи рзвыя, живыя’ недолго владли имъ, и скоро онъ забылъ ея ‘томныя уста и томные глаза’ для прекрасныхъ очей петербургской красавицы А. А. Олениной. Весьма возможно также, что ‘Катерина IV’ — либо Е. В. Вельяшева, либо Е. А. Гимашева {О нихъ см. выше, подъ ‘Катериной III’.}, можетъ быть, она даже та ‘К. А. 1′.’, которой Пушкинъ посвятилъ когда-то четверостишіе (чье имя обозначено этими иниціалами, установить невозможно).
‘Анна’ разбираемаго перечня, вроятно, А. П. Кернъ, предметъ самаго серьезнаго увлеченія Пушкина въ Михайловскомъ, породившаго одинъ изъ лучшихъ перловъ пушкинской любовной лирики. Спеціальная статья, посвященная ей въ настоящемъ изданіи {Въ III т. статья Б. Л. Модзалевскаго ‘А. П. Кернъ’.}, весьма обстоятельно, полно и врно излагаетъ отношенія Пушкина къ женщин, въ которой однажды увидлъ поэтъ воплощеніе ‘чистой красоты’.
‘Наталья’, но вполн вроятному предположенію Л. Н. Майкова {‘Пушкинъ’, стр. 375.},— Н. Н. Гончарова, во время составленія списка владвшая душой поэта и вскор ставшая его женою.
Разборъ второго перечня представляетъ гораздо больше затрудненій. Нсколько именъ приходится оставить безъ разъясненія, такъ какъ въ литератур нтъ никакихъ данныхъ для этого, благодаря повторенію нкоторыхъ одинаковыхъ именъ (три Анны даже записаны подъ-рядъ) трудно судить, насколько Пушкинъ соблюлъ хронологическую послдовательность.
‘Марія’. Это имя принадлежало нсколькимъ женщинамъ, оставившимъ въ душ Пушкина память о себ. Одна изъ нихъ принадлежала кишиневскому обществу — Марія Егоровна Эйхфельдтъ, любовница Н. С. Алексева, который ревновалъ ее къ Пушкину {См. во II т., пьесы 1821 г. NoNo 268, 270, 282, съ примчаніями къ нимъ, гд переданы вс имющіяся свднія о ней, и пьесу 1822 г. ‘Пріятелю’.}. О любви поэта къ ней и говорить нечего. Эйхфельдтъ была хороша, и Пушкинъ, который, но словамъ одного кишиневскаго пріятеля, ‘былъ любезенъ со всми хорошенькими’, ухаживалъ за нею, это ухаживаніе, судя по стихамъ, посвященнымъ ей, было весьма нeвысокаго тона. Другая Марія — Марья Васильевна Борисова, съ которой Пушкинъ познакомился въ 1828 г. въ Малинникахъ и о которой писалъ А. Н. Вульфу (27 октября 1828 г.), что ‘намренъ влюбиться въ нее’. Имя Маріи носили также графиня Мусина-Пушкина, рожденная Урусова, въ которую Пушкинь, по словамъ кн. П. А. Вяземскаго {‘Старина и Новизна’, т. VIII. М., 1905, стр. 38.}, былъ нкоторое время влюбленъ.
Но всего врне, что ‘Марія’ ‘Донъ-Жуанскаго списка’ — княгиня Марія Аркадьевна Голицына, рожденная Суворова. Что Пушкинъ нкоторое время увлекался Голицыной, объ этомъ краснорчиво говорить посвященныя имъ ей стихотворенія.
Мы уже говорили {См. во II т., примч. къ NoNo 275, 276 и 378.}, что она не могла быть тою таинственной особой, которую Пушкинъ обозначилъ въ ‘Донъ-Жуанскомъ списк’ неопредленными буквами ‘N.N.’ Пушкинъ нкоторое время, впрочемъ недолгое, и не особенно глубоко увлекался Голицыной), а она цнила въ немъ только поэта, стихи котораго, положенные на музыку, часто пла, у нея былъ хорошій голосъ. На это и указываютъ его слова:
…если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила въ тишин
И сердца моего языкъ любила страстной…
…Мой стихъ, унынья звукъ живой,
Такъ мило ею повторенный,
Замченный ея душой.
Вновь лир слезъ и тайной муки
Она съ участіемъ вняла
И нын ей передала
Свои плнительные звуки…
Голицына оказала поэту только ‘минутное вниманье’, а въ его стихахъ, посвященныхъ ей, гораздо больше свтской любезности, чмъ неподдльнаго чувства.
Первая ‘Анна’ — несомннно, Анна Николаевна Вульфъ. Ей нами посвящена въ настоящемъ изданіи особая статья, къ которой и отсылаемъ читателя.
‘Софья’ — вроятно, Софья едоровна Пушкина {О ней см. въ III т. статью А. . Кони. ‘Первое сватовство Пушкина’, также ibid., стр. 344, и ‘Пушкинъ и его современники’, вып. XI. стр. 107—108.}, за которую неудачно сватался Пушкинъ. Можетъ быть, впрочемъ, это княжна Софья Александровна Урусова, къ которой преданіе относитъ приписываемый Пушкину мадригалъ ‘Не вровалъ я Троиц донын’…
Изъ двухъ ‘Александръ’ первая,— надо думать, Александра Ивановна Осипова, ‘Алина’, какъ прозывали ее близкіе, ей Пушкинъ въ 1824 г. посвятилъ пьесу ‘Признаніе’. Объ отношеніяхъ поэта къ ней уже было говорено {Въ III т., примч. къ No 399.}. Другая ‘Александра’ — Александра Александровна Римская-Корсакова, дочь весьма извстной въ Москв Маріи Иван. P.-Корсаковой {См. въ III т. мою ст. ‘Посл ссылки въ Москв’, стр. 344.}, ей удлены нсколько стиховъ въ ‘Онгин’.
Три ‘Анны’, стоящія рядомъ другъ съ другомъ, могутъ быть объяснены такъ: Линя Алексевна Оленина, Анна Ивановна Вульфъ (Netty) и Анна Ивановна Готовцова. Въ томъ, что одна изъ нихъ — Оленина, сомнваться нельзя {См. примеч. къ NoNo 526, 529, 532, 571, 572, 727.}, Пушкинъ былъ очень неравнодушенъ къ Олениной и хотлъ жениться на ней. Въ пользу А. И. Вульфъ говоритъ альбомное четверостишіе ‘За Netty сердцемъ я летаю’… {См. примч. къ No 547.}, а А. И. Готовцевой — написанный ей въ 1828 г. мадригалъ {См. примч. къ No 546.}, впрочемъ, за то, что въ ‘Донъ-Жуанскомъ списк’ фигурируютъ именно А. И. Вульфъ и Готовцова, поручиться нельзя.
Елизавета — конечно, Елиз. Никол. Ушакова, за которой Пушкинъ невинно ухаживалъ, отдавая въ то же время предпочтеніе ея старшей сестр, Екатерин. Елизавета Николаевна сама вспоминала о себ: ‘красота моей сестры иногда затмевалась, многіе находили, что я лучше, поклонники раздлились на дв партіи’ {Майковъ, ‘Пушкинъ’, 360, о ней см. также въ примч. къ No 555.}. Что она немного нравилась Пушкину, видно изъ посвященныхъ ей стиховъ его (‘Вы избалованы природой’…).
‘Аграфена’ — Агр. еод. Закревская {См. примч. къ No 536.}, эта ‘беззаконная комета’ на чинномъ небосклон московскаго большого свта. Пушкинъ недолго, но чувственно и пылко увлекался этой бурною женщиной. Въ ушаковскомъ альбом Пушкинъ набросалъ ея портретъ {Альб. Московск. Пушк. выст. 1880 г., табл. 12.}.