Дж. Г. Байронъ
Донъ-Жуанъ
Поэма Байрона о Донъ Жуан.
Поэма Байрона о Донъ Жуан.
Дон-Жуан, Байрон Джордж Гордон, Год: 1823
Время на прочтение: 382 минут(ы)
Донъ-Жуанъ. Перев. Павла Козлова, допол. перев. О. Н. Чюминой вновь найденной XVII псней. Предисловіе проф. Н. П. Дашкевича
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.
Въ ряду типичныхъ образовъ мірового творчества Донъ Жуанъ Байрона не можетъ занять выдающееся мсто: обрисовка его не отличается необходимою для того глубиною, объективностью и рельефностью и уступаетъ другимъ поэтическимъ изображеніямъ этого вковчнаго типа блестящаго, но мрачнаго эгоиста и безпокойнаго искателя новыхъ и новыхъ утшеній и откровеній въ женской любви {Новйшее и вмст съ тмъ лучшее изданіе — въ The Works of Lord Byron. Poetry. Vol. VI. Ed. by E. H. Coleridge, Lond. 1903 г. Кром характеристикъ этого произведенія, содержащихся въ общихъ трудахъ о Байрон, перечисленныхъ въ книг А. H. Веселовскаго, Байронъ, 1902 (по выход этой книги явилась въ свтъ еще книга E. Koeppel, Byron, Berl. 1903), на русскомъ язык имются еще спеціальныя статьи о Байроновомъ ‘Донъ Жуан’: М. Смирнова, Два Донъ Жуана — (‘Подъ знаменемъ науки’. Юбилейный сборникъ въ честь Н. И. Стороженка, М. 1902, 682 и слд.), весьма интересенъ этюдъ проф. А. Н. Гилярова въ книг о русскихъ переводахъ западно-европейскихъ поэтовъ, представляющій между прочимъ оцнку русскихъ переводовъ поэмы Байрона.}. Но, какъ поэма, выражающая съ особою силою, яркостью, разносторонностью и полнотою своеобразно-могучую личность и геній бурнаго и мятежнаго поэта, стоявшаго одинокимъ въ мір, желавшаго свободно разсуждать обо всемъ {Психологическія очертанія этого типа см. у Civello, Studi critici, Pal. 1900, 127—130. Разборъ взгляда Bauber, Die Don Juansage im Lichte biologischer Forschung, Dorpat 1899, см. въ J. Baumann, Dichterische und wissenschaftliche Weltaneicht, Gotha 1904, 171 и. fgde.} съ невиданною дотол искренностью {Don Juan, XVII, 5.},— какъ заключительное слово его міровоззрнія и какъ исповдь его души великой, мятущейся и озлобленной, ‘Донъ Жуанъ’ Байрона, безспорно, занимаетъ одно изъ первыхъ, а по мннію большинства даже первое мсто въ числ произведеній этого поэта по мастерству построенія и изложенія, по глубин психологическаго анализа, а также въ силу общественныхъ идей, нашедшихъ здсь выраженіе. Во всякомъ случа, ‘Донъ Жуанъ’ — знаменитйшее и наиболе читаемое произведеніе Байрона.
Поэзія автора ‘Донъ Жуана’ вообще полна неудовлетворенности и тоски, сжимающей сердце, проистекающей изъ особо отзывчиваго воспріятія разлада и печальной дйствительности, наполняющихъ человческую жизнь. Вмст съ тмъ разсматриваемая поэма исполнена гордыхъ порываній къ какому-то высшему счастью и лучшему будущему человчества. Какъ мощный вопль великой мятежной души, она сохранитъ надолго привлекательность и интересъ для читателей съ благородной душой, внимательныхъ и чуткихъ къ дисгармоніи человческаго міра, вчно гнетущей наши чувства и мысль. Къ Байрону можно примнить слова одного изъ дйствующихъ лицъ его трагедіи:
‘I speak to Time and to Eternity’ {Marino Faliero V, 3.} — я говорю къ современникамъ и къ вчности. Слова эти довольно врно характеризуютъ двоякое — ближайшее и общечеловческое содержаніе его поэзіи и въ частности одного изъ самыхъ крупныхъ созданій послдней — ‘Донъ Жуана’.
Эта поэма принадлежитъ пор зрлаго творчества если не величайшаго, то во всякомъ случа одного изъ самыхъ выдающихся и наиболе вліявшихъ на европейскую литературу англійскихъ поэтовъ XIX и.,— пор, когда безпокойная мысль и поэзія Байрона начали вызрвать и испытывать переломъ. Въ т годы Байронъ началъ отршаться отъ преобладанія серьезнаго, идеалистическаго тона и романтической меланхоліи ‘Чайльдъ Гарольда’ и повствованій о другихъ, подобныхъ послднему гордыхъ индивидуалистахъ и склоняться одновременно къ натурализму, насмшк, ироніи и веселому, легкому, фривольному тому ‘Донъ Жуана’. Это согласовалось съ дйствительнымъ либо мнимымъ познаніемъ людей вообще, а не примнительно лишь къ самоанализу страдающей и озлобленной души одного изъ замчательнйшихъ индивидуалистовъ новйшаго времени, какимъ являлся поэтъ въ лиц героевъ большинства своихъ произведеній. Въ этихъ произведеніяхъ, предшествовавшихъ ‘Донъ Жуану’, Байронъ придерживался возвышеннаго тона, становился чуть не сверхчеловкомъ, впадалъ въ титанство и занимался преимущественно индивидуумомъ. Типичная фигура Байрона, выступающая во всхъ его поэмахъ,— созданіе таинственнаго рока. Его герои рисуются какъ одиноко и обособленно стоящія личности, не понятыя окружающею средою, которую превосходятъ своимъ высшимъ душевнымъ складомъ, силою ума и воли, пониманіемъ всей неприглядности существующихъ порядковъ, они борятся съ ними, скорбятъ о мір и предаютъ его проклятію. Во всемъ этомъ было много высокомрнаго пренебреженія, между тмъ какъ истинная мудрость, по Гете, состоитъ не въ презрніи къ міру, а въ познаваніи его. Теперь Байрону казалось, что онъ изображаетъ людей точь въ точь такими, какими послдніе являются на дл {D. J., ІІ, 7, VIII, 89.}, и поэтъ относился теперь къ міру не съ такимъ, какъ прежде, страстнымъ негодованіемъ и скорбію. Можно сказать даже, что поэмою о Донъ Жуан, выразившею весьма ярко ту особенность Байронова генія, которую Тэнъ назвалъ ‘sombre manie belliqueuse’, закончились {Байронъ занимался этой поэмой съ лта 1818 г., въ сентябр котораго была закончена 1-я псня ‘Донъ Жуана’, до конца своей жизни. Говорятъ, что поэтъ продолжалъ работать надъ этимъ произведеніемъ еще въ Аргостоли на остров Кефалоніи до отъзда въ Мессолонги, но мы не имемъ подтвержденія извстія о томъ. Недавно изданное начало ХII-й псни, за которое Байронъ принялся въ Италіи 8-го мая 1823 г. и на которомъ, сколько извстно, оборвалась нить повствованія, было найдено соперникомъ и сподвижникомъ Байрона въ Греціи Трелони посл смерти поэта въ Мессолонги. См. Poetical Works or Lord Byron, vol. VI, p. 608.} исканія этой мятежной душой въ размышленіи о себ и о другихъ и изученіи жизни въ современномъ и ближайшемъ обществ отвта на вчные запросы человческаго духа. Выработался окончательный, боле примирительный, чмъ прежде, но все же весьма мало утшительный отвтъ на вопросы бытія.
Въ промежуткахъ между выходами въ свтъ отдльныхъ частей ‘Донъ Жуана’ Байрономъ были написаны другія произведенія, дававшія такой же отвтъ и еще боле поразившія современниковъ. Но отчаяніе и глубокій трагизмъ ‘Манфреда’ — по выраженію самого Байрона, произведенія ‘дикаго метафизическаго типа’, душевный разладъ, титанство, идущій въ разрзъ съ установленною религіею и зовущій къ борьб протестъ Каина, недаромъ вступившаго въ общеніе съ Люциферомъ, не могущаго примириться со зломъ въ мір и не желающаго покланяться Богу, поставившему человка въ невыносимыя условія жизни и сдлавшаго его прахомъ, отпаденіе отъ Бога духовъ ‘Неба и земли’,— вс эти мотивы получили новую, не разъ совершенно иную (нердко комическую) параллель въ ‘Донъ Жуан’. Здсь нарисована полная безотрадности натуралистическая картина свта и людей. Главное дйствующее лицо отлично отъ другихъ Байроновыхъ героевъ. Оно почти лишено всякаго романическаго ореола. Сначала совсмъ нетвердо стоящій на ногахъ мальчишка, непрерывно съ юныхъ лтъ блуждающій по широкому свту и испытывающій множество неожиданныхъ, часто потшныхъ приключеній, горячій и необузданный Донъ Жуанъ, хотя отваженъ и исполненъ благородныхъ порывовъ, не выказываетъ крпкой воли {1, 185: His temper not being under great command… Cp. XVII, 12. Въ конц XVI-й псня Донъ Жуанъ очутился въ положеніи, которое давало ему возможность выказать твердость характера, восторжествовала однако необузданность.}, а напротивъ плыветъ по теченію, отдаваясь своему необузданному темпераменту вопреки лучшимъ задаткамъ, присущимъ его душ, и попадаетъ всякій разъ въ новыя ловушки, изъ которыхъ самъ не уметъ выпутаться, Онъ почти всюду раздляетъ пороки общества, въ которомъ вращается, и въ то же время выказываетъ пренебреженіе къ нему и заявляетъ себя безпощаднымъ цинизмомъ. Въ отличіе отъ большинства прежнихъ произведеній Байрона, стоявшихъ боле или мене далеко отъ ближайшей современности, изображавшихъ сравнительно узкій кругъ эмоцій и мене всего реалистическихъ, въ поэм о Донъ Жуан находимъ уже рядъ бытовыхъ картинъ, обращеніе къ простымъ явленіямъ жизни, непосредственное соприкосновеніе поэта съ весьма многими сторонами современности и дйствительности, съ радостями и горестями жизни, съ соціальнымъ и политическимъ строемъ. При этомъ Байронъ, со свойственнымъ ему субъективизмомъ, откровенно и ничмъ не стсняясь, говоритъ всему свту и въ особенности своимъ соотечественникамъ, что онъ думаетъ о нихъ. Крайній, непримиримый индивидуализмъ поэта, ополчавшійся противъ нравовъ и условностей современнаго ему европейскаго общества, сказался преимущественно въ многочисленныхъ выходкахъ и замчаніяхъ по поводу излагаемыхъ имъ вншнихъ фактовъ исторіи Донъ Жуана. Такимъ образомъ нтъ замтной внутренней связи въ поэм, а есть вншнее сцпленіе. Рядъ всевозможныхъ картинъ и размышленій сосредоточивается около личности героя повствованія, который является связующимъ звеномъ характеристикъ и эпизодовъ. Въ этомъ отношеніи построеніе ‘Донъ Жуана’ являлось до извстной степени повтореніемъ пріемовъ поэмы о Чайльдъ-Гарольд, въ особенности І-й псни послдней, гд личность самого поэта заявляетъ себя постояннымъ вторженіемъ въ ходъ повствованія. Байронъ при этомъ имлъ въ виду не столько обрисовку самого Жуана, сколько предвзятое изображеніе лицъ, съ которыми соприкасался послдній, между прочимъ — и участницъ его любовныхъ приключеній. И за веселымъ и шутливымъ тономъ ‘Донъ Жуана’ скрывалась прежняя тоска поэта, недовольство міромъ и протестъ ,печальнйшаго изъ людей’, какъ назвала однажды Байрона его жена, противъ устоевъ общественной и политической жизни, стснявшихъ свободное развитіе личности. За Донъ Жуаномъ, какъ и за другими героями Байрона, скрывался въ этомъ протест самъ поэтъ, но — поэтъ, уже понаблюдавшій, пережившій и передумавшій весьма многое, познавшій свтъ, людей и себя, насколько то было возможно для его чрезмрнаго субъективизма и стремительнаго, страстнаго и пламеннаго темперамента.
Какъ увидимъ, Байронъ можетъ быть сближаемъ съ Донъ Жуаномъ мене, чмъ съ другими героями его творчества, но онъ не напрасно называлъ Донъ Жуана своимъ другомъ. Донъ Жуанъ Байрона — не беззаботный повса и гршникъ времени Возрожденія, какимъ являлся испанскій прототипъ этой личности и отчасти Мольеровскій снимокъ ея. Нтъ, это герой, также выношенный въ душ самого поэта, взлелянный ея болзненною чувствительностью, скорбнымъ скептицизмомъ, и вмст сынъ своего времени, англійскаго общества времени Георга III. Это былъ также отчасти двойникъ поэта, отражавшій отношеніе послдняго къ міру и испытывавшій ту самую глубокую моральную болзнь, которая сндала самого поэта и порождала взрывы его смха. Эта болзнь развилась въ домъ Жуан приблизительно такъ же, какъ и въ его поэт. Повствуя о начальныхъ годахъ жизни своего героя, Байронъ какъ бы вновь переживалъ воспоминанія своего дтства и дни своей молодости, излагая приключенія Донъ Жуана, Байронъ передавалъ впечатлнія, какія производили на него самого люди различныхъ странъ Европы и прежде всего англійское общество начала XIX вка.
Приключенія во время путешествія по Испаніи, предпринятаго Байрономъ, когда ему былъ всего 21 годъ, могли послужить зерномъ, которое развилось впослдствіи въ эпосъ о Донъ Жуан {Такую догадку высказалъ Hoops.}. А необузданная жизнь Венеціи, вновь открывшая поэту глубокіе просвты въ сторону человческой чувственности, противорчій и извращеній человческой натуры, окончательно вызвала наружу задатки новаго реалистическаго направленія, издавна таившіеся въ Байрон. Они проскальзывали и раньше какъ въ его переписк такъ и творчеств {Указываютъ на ‘Англійскихъ Бардовъ и Шотландскихъ Обозрвателей’, въ особенности на ‘Чортову Поздку’ (1813), какъ на первоначальный эскизъ, зерно изъ котораго развился ‘Донъ Жуанъ’ (Kraeger, Der Byronscne Heldentypus, Mnch. 1898, 98—99, ср. у Веселовскаго, 86).}, но теперь достигли большей силы въ поэт параллельно серьезно-идеалистическому пошибу его творчества, наилучше выразившемуся въ ‘Чайльдъ-Гарольд’.
Потому-то Байронъ и избралъ Донъ Жуана героемъ одного изъ самыхъ крупныхъ и зрлыхъ своихъ произведеній, начатаго въ Венеціи въ 1818 г. Въ этомъ произведеніи Байронъ хотлъ дать эпосъ новаго времени, равный по значенію Иліад {Подъ конецъ Байронъ называлъ свое произведеніе ‘эпической сатирой’ (D. J, XIV, 99), ‘безсвязными стихами’ импровизатора (XV, 20). См. еще VII, 138.}.
Канву Байронову эпосу доставило не оригинальное изобртеніе, а заимствованіе изъ сказанія о любовныхъ приключеніяхъ знаменитаго испанскаго обольстителя Донъ Жуана. Поэтъ хотлъ въ общемъ слдовать этой фабул до конца. Онъ общалъ {D. J., I, 200: общаніе дать со временемъ А panoramic view of Hell’s in training. См. однако заявленіе Байрона въ письм къ Morray (16 февраля 1821 г.), что онъ намревался наставить Донъ Жуана совершить туръ по Европ и окончить свои дни во время французской революціи. Дальнйшую выдержку изъ этого письма см. ниже въ текст.} изобразить и конечную катастрофу съ Донъ Жуаномъ, о которой повствовало вковое преданіе, пріурочивавшее конецъ Донъ Жуана къ мести статуи убитаго имъ отца одной изъ его жертвъ. Очевидно, по первоначальному плану Байрона, Донъ Жуанъ, совершивъ круговое путешествіе, долженъ былъ изъ Англіи возвратиться въ Испанію и тамъ окончить свои дни.
Типъ легкомысленнаго, ненасытнаго и увлекательнаго обольстителя Донъ Жуана {Литературу саги о Донъ Жуан см. въ ст. J. Bolte, Der Ursprung der Don Juan Sage въ Ztschr. f, Vgl. Litt. Gesch. N. F., XIII, Heit. 4 и. 5, 374 и 375, въ ст. А. Farinelli, Cuatro palabras sobre Don Juan y la literatura Donjuanesca del porvenu (Homenaje & Menndez y Pelayo, I, Madrid 1899, 206 и слд.) и въ книжк А. Steiger, Thomas Shadwell’s ‘Libertine’. А Complementary Study to the Don Juan-literature, Berne 1904. Эти указанія можно бы еще пополнить. Новйшій этюдъ — О. Fischer Don Juan und Leontius — въ Studien z. vergl. Lit.-Gesch., V, 2 (1905).}, отличающагося необычайнымъ и утонченнымъ развитіемъ чувства, избыткомъ фантазіи, скептическимъ отношеніемъ къ догмамъ, цинизмомъ, отдающагося по преимуществу чувственнымъ удовольствіямъ, слагался издавна {А. de Gubernatis усматривалъ прототипъ Донъ Жуана въ народной индоевропейской повсти объ Иван безстрашномъ. Мотивъ мщенія статуи оскорбленнаго мертваго указываютъ уже въ древне-греческой легенд о стату Митиса (см. у Boдte 398), но тамъ мы встрчаемъ лишь одинъ изъ элементовъ, изъ которыхъ сложилась позднйшая сага о Донъ Жуан.}, но окончательно выработался въ мір романскихъ народностей Европы {Farinelli, Don Giovanni, въ Giorn. stor. d.letter. italiana, vol. XXVII (1896), 2, назвалъ онъ Жуана южнымъ братомъ свернаго Фауста. Въ дальнйшемъ (св. выше) этюд онъ не разъ считаетъ Донъ Жуана родственнымъ Фаусту и приписываетъ легенд о первомъ такое-же міровое глубокое и символическое значеніе, какъ и сказанію о Фауст.}. Онъ намчался, подобно второстепеннымъ элементамъ, вошедшимъ въ легенду о немъ {Farinelli, Cuatro palabras, 214—215, Fischer, 243 fgde.}, уже въ средніе вка {Scheffler, Die franzsische Volksdichtung und Sage, l, Leipz. 1883, 140—141 — o барон de Castera Гасконской псни.} и во всякомъ случа вызрвалъ,— быть можетъ, подъ вліяніемъ тхъ или иныхъ дйствительно существовавшихъ личностей, въ творческомъ представленіи корсиканцевъ и испанцевъ {О томъ, что легенда о Донъ Жуан не чисто испанскаго происхожденія и о найденной на остров Корсик старинной версіи Донъ Жуановской легенды было недавно сообщено въ журнал ‘La Revue d’Europe’.} уже до той поры, какъ его художественно очертилъ, не поздне 1630 г., и вывелъ на театральныхъ подмосткахъ авторъ испанской піесы о Донъ Жуан, носящей заглавіе ‘El Burlador de Sevilla у Convidado de piedra’ {Прежде авторомъ этой піесы считался Тирсо де Молина, какъ именовалъ себя для публики благочестивый авторъ монахъ, дйствительное имя котораго было Габріель Теллецъ. Теперь нкоторые ученые (Farinelli, Baist) отрицаютъ принадлежность драмы El Hurlador Теллецу.}. Къ сожалнію, вопросъ объ источникахъ этого перваго драматическаго произведенія о Донъ Жуан остается досел не вполн поршеннымъ.
Выведенный въ этой драм севильскій гордый и необузданный гршникъ, безсовстный похотливецъ, питающій любовь къ самому себ и издвающійся надъ жертвами своей страсти, презираетъ мораль и добродтель, но еще не атеистъ {Въ Испаніи, впрочемъ, по нкоторымъ извстіямъ, и въ Италіи, существовали піесы о Донъ Жуан, именовавшія послдняго атеистомъ: El ateista fulminado, Atheista fulminato.}. Онъ только отлагаетъ покаяніе въ грхахъ, потому что для того ‘есть еще время’. Онъ жестоко ошибся, надясь избжать Божія наказанія, и подумалъ о раскаяніи и потребовалъ священника, когда было уже поздно. Этотъ испанскій гидальго, любящій удивлять своимъ мужествомъ, блестящій, смлый и предпріимчивый герой оканчиваетъ жизнь трагически, какъ титанъ грха плоти, въ дух испанскаго мистицизма и глубокой вры въ Божіе правосудіе. Онъ выказалъ себя настоящимъ испанцемъ своего времени и созданіемъ испанской культуры.
Но этотъ испанскій Донъ Жуанъ заключалъ въ своей личности столько общечеловческаго содержанія, что мало по малу уже съ XVII в. сталъ привлекательнымъ сюжетомъ для художественнаго творчества многихъ странъ и не перестаетъ увлекать до нашихъ дней. Этотъ типъ привлекъ вниманіе такихъ художниковъ, какъ Мольеръ, Гольдони, Моцартъ, Байронъ, Пушкинъ, Ленау, А. Толстой, Зорилья и др., проникъ также въ народную словесность, словомъ сталъ соперничать въ популярности съ Фаустомъ.
Испанскіе артисты занесли піесу о Донъ Жуан въ Италію {Тамъ, вроятно, была уже въ ходу аналогичная пьеса о Леонтіи, котораго изслдователи считаютъ двойникомъ либо прототипомъ Донъ Жуана.}, и тамъ изъ auto sacro, къ которому приближалась въ ‘E1 Burlador de Sevilla’, она превратилась въ арлекинаду, стала commedia dell’arte, а затмъ фигура Донъ Жуана, благодаря итальянскимъ комедіантамъ появилась на подмосткахъ Парижскихъ театровъ. Тамъ она такъ увлекала зрителей, что вызвала нсколько оригинальныхъ французскихъ пьесъ. Между прочимъ вслдъ за двумя другими драматургами величайшій французскій писатель комедій Мольеръ избралъ Донъ Жуана героемъ своей піесы ‘Dom Juan, ou le Festin de Pierre’, 1665), привнесши въ этотъ традиціонный образъ черты столь презираемаго великимъ драматургомъ вельможи Версальскаго двора Людовика XIV. Мольеръ надлилъ Донъ Жуана изяществомъ, искусствомъ ‘perdre des femmes, tenir l’pe ferme, ne pas payer ses dettes’ и сдлалъ его настоящимъ атеистомъ, между тмъ какъ прежде Донъ Жуанъ былъ лишь легкомысленнымъ и поверхностнымъ христіаниномъ. Руководясь моральною тенденціею, Мольеръ, слдовательно, сдлалъ шагъ дальше въ сторону антипатичнаго изображенія этой личности въ дух параллельной саги о богохульствующемъ вольнодумц Леонтіи, отршивъ Донъ Жуана отъ вульгарности итальянскихъ обработокъ, а также и отъ иныхъ изъ тхъ симпатичныхъ качествъ, которыя были хотя въ нкоторой степени присущи испанскому первообразу. Мольеровскій grand seigneur mchant homme чувствуетъ особое наслажденіе побждать сердца намченныхъ имъ красавицъ и доводить ихъ до желательнаго ему конца, въ этомъ конечная цль его стремленій.
Вообще, начиная съ итальянскихъ обработокъ сказанія о Донъ Жуан послдній сдлался достояніемъ комедіи, не взирая на трагическій характеръ его исторіи. Пьеса Мольера послужила исходнымъ пунктомъ для цлаго ряда дальнйшихъ изображеній Донъ Жуана. Писавшіе вскор посл Мольера Rosоmond и Shadwell представили Донъ Жуана философствующимъ libertin’омъ ХІІ-го вка, т. е. вольнодумцемъ, атеистомъ и изящнымъ кавалеромъ.
Великій Зальцбургскій артистъ Моцартъ, либретто для оперы котораго ‘Il dissoluto punito ossia il Don Giovanni‘ написалъ италіанскій аббатъ Da Ponte, напротивъ, подвинулъ творческій замыселъ, связанный съ личностью Донъ Жуана, въ противоположную сторону — боле благосклоннаго изображенія этого героя. То было неизбжно, разъ Донъ Жуанъ сталъ главнымъ дйствующимъ лицомъ лирическо-музыкальной драмы, какою являлась опера Моцарта. Къ такому изображенію вполн подходилъ музыкальный характеръ ‘Донъ Жуана’.
Со времени появленія этой ‘оперы оперъ’ ‘музыкальнаго Шекспира’, какъ назвали Моцарта, начался новый періодъ въ исторіи существованія Донъ Жуана въ творчеств. Понятый съ боле привлекательной стороны — въ Фаустовскомъ смысл постояннаго искателя — идеалиста, этотъ типъ, какъ весьма драматичный, не сходитъ вплоть до нашихъ дней со своего пьедестала и вызываетъ все новыя и новыя усилія поднять его выше и сдлать привлекательне. Такъ Гофманъ въ 1814 г. понялъ Донъ Жуана какъ существо исключительное, какъ искателя идеала, какъ личность, гоняющуюся за ‘блаженствомъ любви’, отождествляемымъ съ божественнымъ и прочнымъ счастьемъ.
Байронъ въ своей комической поэм занялъ срединное положеніе между этимъ идеализирующимъ направленіемъ въ пониманіи Донъ Жуана и Мольеровскимъ комическимъ изображеніемъ его, быть можетъ — отдавая себ строгій отчетъ въ томъ {Байронъ, быть можетъ, видавшій Don Giovanni Моцарта, почти не ссылается на своихъ литературныхъ предшественниковъ въ обработк сказаній о Донъ Жуан (см. 1,203) и говоритъ лишь о народной пантомим, которая была въ ходу въ Англіи, какъ и въ другихъ мстахъ. Объ англійской пантомим, основанной на пьес Shadwell’а см. Poetical. Works of Lord Byron, vol. VI, 1903, p. XVI и 11, п. 2 Выдержку изъ статьи Кольриджа, характеризовавшую Донъ Жуана наподобіе Чайльдъ Гарольда или самого Байрона и могшую служить исходнымъ пунктомъ послдняго, см. тамъ же р. XVII—XVIII и 4, п. 1.}. Въ любви Байроновскій Донъ Жуанъ, за исключеніемъ отношеній къ Донн Юліи и въ особенности къ Гаидэ поддается порывамъ минуты. Онъ — не столько изящный гидальго, сколько надленный прекрасною наружностью, привлекательный сорви-голова, авантюристъ и насмшникъ, всюду отлично прилаживающійся къ окружающей обстановк. Его побды объясняются такъ въ поэм Байрона:
Мой втреный герой, какъ вс герои,
Былъ знатенъ, юнъ, любовь вселялъ въ сердцахъ,
Понятно, что не могъ онъ быть въ поко
Оставленъ *).
*) D. J XI, 74. См. еще XV, 72 и 74 и XI, 47 и слд. Въ приведенной выдержк, какъ и въ послдующихъ, пользуемся переводомъ П. А. Козлова, несмотря на недостаточную точность его во многихъ мстахъ.
Это былъ легкомысленный эпикуреецъ и вмст мимовольный сердцедъ, отличительная черта котораго — добродушіе. Но поэтъ такъ оправдываетъ легкомысліе своего героя въ любовныхъ увлеченіяхъ почти въ самомъ начал, сейчасъ же посл разлуки его съ предметомъ первой любви:
Но Джулію ужель могъ позабыть
Такъ скоро Донъ Жуанъ? Я въ затрудненье
Вопросомъ тмъ поставленъ. Вы винить
Во всемъ должны луну, что безъ сомннья
Всегда готова въ грхъ вводить,
А иначе найти ли объясненье
Тому, что предъ кумиромъ новымъ пасть
Всегда мы рады, прежнихъ свергнувъ власть!
Но я непостоянства врагъ заклятый,
Мн жалки т, что только чтутъ законъ
Своей мечты игривой и крылатой,
Я жъ врности воздвигнулъ въ сердц тронъ,
И мн ея велнья только святы,
Однако я вчера былъ потрясенъ
Нежданной встрчей: обмеръ я отъ взгляда
Миланской феи въ вихр маскарада.
Но мудрость мн шепнула: ‘твердымъ будь!
Измну не оставлю безъ протеста’…
И я ей внялъ. Окончу разсужденье:
То чувство, что неврностью зовутъ,
Есть только дань восторговъ и хваленья,
Что красот вс смертные несутъ,
Къ ней чувствуя невольное влеченье.
Такъ скульптора васъ восхищаетъ трудъ!
Пусть насъ хулятъ — объ этомъ мы не тужимъ:
Служа крас, мы идеалу служимъ *).
*) II, 208—211. Ср. I, 62—63 и 102. Прозаическій переводъ 211-й строфы см. у А. H. Гилярова, стр. 132, и въ стать г. Смирнова, Подъ знаменемъ науки, 687.
Немного дале поэтъ уподобляетъ измнчивость сердца перемнчивости неба:
Какъ съ небомъ сердце наше схоже! Также въ немъ,
Какъ въ небесахъ, порой бушуютъ грозы,
Неся съ собою холодъ, мракъ и громъ *),
*) II, 214.
и ту же мысль повторяетъ и къ концу поэмы:
Зародыши измнъ въ себ несетъ
Любовь, вселяясь въ насъ. Понятно это:
Тмъ къ холоду быстре переходъ,
Чмъ пламеннй любовью грудь согрта,
Сама природа въ томъ примръ даетъ:
Всегда ль сіяньемъ молніи одта
Лазоревая высь *)?
*) XIV, 94.
Мы находимъ здсь въ шутливой оболочк два основные тезиса, которыми Байронъ извинялъ легкомысліе въ любви своего героя, а въ сущности и свое. Другіе доводы въ защиту поведенія Донъ Жуана лишь примыкаютъ къ этимъ и являются ихъ варіаціями.
Оставимъ въ сторон ссылки на природу и обратимся къ прямому выраженію взгляда на любовь, развиваемаго Байрономъ въ разсматриваемой поэм.
По словамъ Байрона, и непостоянная любовь не что иное, какъ должное удивленіе передъ красотою, которою надляетъ природа, этотъ родъ обожанія реальнаго предмета есть лишь возвеличеніе прекраснаго идеала, воспріятіе прекраснаго, утонченное расширеніе нашихъ способностей, платоническихъ, универсальныхъ, чудесныхъ, воспринятыхъ съ небесъ, чувственная примсь при этомъ незначительна и лишь намекаетъ на то, что плоть составлена изъ огненнаго праха {II, 211—212, прозаическій переводъ см. у А. H. Гилярова, стр. 132.}.
Понятно при такомъ воззрніи увреніе поэта, что
Жуанъ душой былъ чуждъ всего дурного,
Въ любви, какъ на войн, его вели
Чистйшія намренья. Вотъ слово,
Что люди, какъ оплотъ, изобрли *).
*) VIII, 25.
Но, конечно, врядъ ли можно принимать серьезно заявленіе поэта о Донъ Жуан, что
…..хоть онъ порой гршилъ,
Поддаться искушеніямъ готовый,
Но платонизмъ былъ чувствъ его основой *),
*) X, 54. Байронъ, впрочемъ, говорилъ и o о себ (Чайльдъ Гарольдъ, IV), что въ глубин сердца у него былъ Платонъ. О Платон — I, 116.
да еще вдобавокъ ‘чистйшій’. Боле правдоподобно замчаніе поэта о любви Донъ Жуана и Гаидэ, что она была неизмнна въ радостяхъ, не знавшихъ пресыщенья, потому что души ихъ поднимались, никогда не будучи связываемы одною чувственностью, и то, что наиболе губитъ любовь,— обладаніе — у нихъ посл каждой ласки становилось миле {IV, 16.}. Проведши своего героя черезъ нсколько пикантныхъ приключеній, далеко не платоническаго свойства, Байронъ опять говоритъ, что въ домъ Жуан обновились чувства, утраченныя имъ, либо очерстввшія въ послднее время:
Аврора воскресила въ немъ страданья
Минувшихъ дней, но двственно чиста
Была такая страсть, что воплощала
Въ себ святую жажду идеала.
Такое чувство — свтлая любовь
Къ прекрасному, желанье лучшей доли,
Съ надеждой васъ оно сродняетъ вновь,
Съ нимъ жалокъ свтъ *).
*) XVI, 107-108.
Байронъ опять называетъ эти чувства Донъ Жуана божественными, потому что въ основ ихъ была любовь къ предметамъ высшимъ и къ лучшимъ днямъ. Вотъ какъ надо понимать платонизмъ Донъ Жуановой любви по Байрону. То было увлеченіе женской красотой съ эстетической точки зрнія:
Предъ красотой склонялся онъ ревниво
И даже въ часъ молитвы отъ Мадоннъ
Не отводилъ очей, любуясь ими
И не мирясь съ угрюмыми святыми *).
*) II, 149: … Woman’s face was never formed in vain For Juan.
И этотъ платонизмъ не мшалъ совсмъ неплатоническимъ отношеніямъ. Полюбивъ Аврору, Донъ Жуанъ, тмъ не мене, врядъ ли памятовалъ о ней во время ночной встрчи съ герцогиней, посл чего на утро явился съ невиннымъ видомъ {XVII, 13: with his virgin face. Cp. XV, 28: he had an air of innocence, и VI, 73.}.
Изъ всего этого можно вывести, что Донъ Жуанъ представленъ у Байрона человкомъ, чистосердечно увлекающимся, дйствующимъ постоянно съ увлеченіемъ, присущимъ молодости, а только молодости свойственны по Байрону романтическія чувства {IV, 18.}, къ которымъ принадлежитъ и любовь Донъ Жуана. Байронъ надлилъ послдняго способностью искренно любить, но глубины чувства не видно при этомъ, и любовь Донъ Жуана у Байрона поверхностна и мимолетна. Пушкинскій Донъ Жуанъ стоитъ въ этомъ отношеніи выше Байроновскаго. По Байрону, ‘кто любитъ — безумствуетъ’, Любовь — метеоръ подобно другимъ, идолы любви въ большинств случаевъ съ теченіемъ времени отршаются отъ чаръ. Если же любовь не безуміе, то — суета и себялюбіе отъ начала до конца {Ch. Har, IV, 123 и слд. D. J., VII, 1, IX, 73.}. Любовь Донъ Жуана — безуміе въ томъ смысл, въ какомъ понималъ ее Байронъ. Подобно Гофману и Байронъ говоритъ о ‘блаженств чувствъ’, какое испытывалъ Донъ-Жуанъ въ любви. Въ ней можно узнать рай на земл, какъ то показываетъ примръ Гаидэ и Донъ Жуана {II, 193 и слд.}. Любовь — все, что оставила Ева своимъ дочерямъ посл изгнанія изъ рая {II, 189.}.
Такимъ образомъ, Байронъ отнесся весьма мягко къ поведенію Донъ Жуана, мало отличая идеализмъ отъ реализма въ любви {Самъ поэтъ (X, 20) заявилъ, что ‘real or ideal,— both are much the same’, cp. XVI, 107:
… feelings which, perhaps ideal,
Are so divine, that I raust deem them real.}.
Было не мало основаній для такого нсколько обезцвчивающаго представленія Донъ Жуана подъ перомъ Байрона.
Вдь даже испанскій Донъ Жуанъ, въ ультракатолической Испаніи небрегшій о томъ свт и искавшій наслажденій въ жизни настоящей, заключалъ въ себ столько элементовъ вольнодумнаго человка новаго времени, котораго хотлъ изобразить своею личностью, жизнью и творчествомъ Байронъ! Сверхъ того поэтъ долженъ былъ такъ снисходительно относиться къ проступкамъ, вызываемымъ страстью, какъ выраженіемъ природы, и являющимся въ то же время вызовомъ, бросаемымъ въ лицо обществу, руководящемуся предразсудками лицемрной добродтели! Байронъ, какъ и Донъ Жуанъ, всю жизнь жаждалъ и искалъ любви {Cp. стихотвореніе, написанное Байрономъ незадолго до кончины, когда ему исполнилось 36 лтъ.} и относился довольно легко къ любовнымъ связямъ, какъ то показываютъ хотя бы его отношенія къ Дж. Клермонтъ. Понятно, что Донъ Жуанъ явился у Байрона родовитымъ, милымъ, искренно влюбленнымъ побдителемъ сердецъ, мало похожимъ на свой старый прототипъ искуснаго и рыцарственнаго обольстителя.
Изъ стараго сказанія были удержаны имя, знатность происхожденія, очаровательность {IX, 83:
Though modest, on his unembarrassed brow
Nature had written ‘Gentleman!’
He said Little, but to the purpose, and his manner
Flung hovering grвces o’erhim like abanner.}, да общія очертанія типа, принципіальное пренебреженіе къ общепризнанному нравственному закону и наклонность къ любовнымъ приключеніямъ. При этомъ искреннее и сильное увлеченіе послдними замчается лишь въ первыхъ четырехъ псняхъ. Разлукой съ Гаидэ оканчиваются вполн искреннія любовныя увлеченія Донъ Жуана.
У Байрона Донъ Жуанъ получилъ совсмъ новое назначеніе — быть либо прямымъ носителемъ, либо поводомъ къ выраженію нкоторыхъ изъ самыхъ излюбленныхъ идей своего автора. главная задача поэмы Байрона заключалась не въ той или иной творческой обрисовк личности Донъ Жуана, а въ сатиризм, скептицизм и пессимизм, какіе можно связать съ разсказомъ о цломъ ряд разнообразныхъ приключеній Донъ Жуана. Въ этомъ отношеніи удобство рамки повствованія о Донъ Жуан было весьма важно для поэта, который предположилъ заставить своего героя, не ограничиваясь Испаніею, много странствовать по свту {Байронъ подпалъ при этомъ вліянію Вольтеровскаго Кандида и вообще Вольтеровскихъ нападковъ на ложь и лицемріе, которыя были такъ ненавистны и Фервейскому отшельнику. Не остался Байронъ и безъ воздйствія Руссо. Указываютъ еще на книгу де-Монброна ‘Le cosmopolite ou le citoyen du monde’ 1753, очень понравившуюся Байрону. Наконецъ, находятъ въ ‘Донъ Жуан’ послднюю формацію также дышащаго вольтеріанствомъ Гётевскаго Мефистофеля (Kraeger, Der Byronsche Heldenlypus, Mnch. 1898, 99).}, между прочимъ и по Востоку, очаровывавшему Байрона въ годы его юности своею красотою и поэтичностью. Чувственность востока какъ нельзя боле подходила къ характеру Донъ Жуана.
Такъ, кажется, можно истолковать съ наибольшею правильностью знаменитый отзывъ Гёте о разсматриваемомъ произведеніи, какъ о самомъ безнравственномъ и, съ другой стороны, какъ объ эпос безгранично геніальномъ {‘Das Unsittlichste was jemals die Dichtkunst hervorgebracht’, cein grenzenlos geniales Werk’.}.
Критикою и провркою этого сужденія, думаю, можно исчерпать почти вс существенные вопросы, возникающіе при разсмотрніи поэмы Байрона о Донъ Жуан.
Остановимся прежде всего на первой половин сужденія Гёте, въ которой послдній сошелся съ большинствомъ современниковъ-соотечественниковъ Байрона {См. IV, 7. Отзывы современной Байрону англійской критики были не разъ собираемы издателями его поэмы. Подруга Байрона, графиня Гвиччіоли, также была недовольна цинизмомъ ‘Донъ Жуана’. Совсмъ иного мннія былъ Шелли. Выслушавъ одну изъ псенъ поэмы, Шелли писалъ: ‘она ставитъ его не только выше, но далеко выше всхъ современныхъ поэтовъ. Каждое слово носитъ отпечатокъ безсмертія’. Вполн благосклонно отнесся къ ‘Донъ Жуану’ и Вальтеръ Скотъ.}.
Обвиненіе ими поэмы Байрона о Донъ Жуан въ безнравственности вполн понятно: оно объясняется рзкимъ отклоненіемъ поэта отъ англійской морали и его радикализмомъ {Pughe, Studien ber Byron und Wordsworth, Heidelb. 1902, пришелъ, подобно нкоторымъ другимъ изслдователямъ, къ выводу, что на неблагопріятныя сужденія о Байрон въ Англіи вліяло полное соціальное преобразованіе, представителемъ котораго былъ Карлейль, и противоположное эстетическое теченіе, начатое Вордсвортомъ и Китсомъ.}.
Къ такому отклоненію располагалъ уже самый сюжетъ поэмы, фривольный и чисто романскій {Въ развитіи его англійской литератур принадлежитъ весьма малая доля участія: Steiger, Thomas Shadwell’s ‘Libertine’, 6—9.}: нсколько предрасполагала и усвоенная Байрономъ романская манера эпическаго изложенія въ ottava rima {IV, 6: To the kind reader of our sober dime
This way of writing will appear exotic.}, впервые внесеннаго имъ въ обработку сказанія о Донъ-Жуан, отливавшагося дотол преимущественно въ драматическую форму. Недаромъ первыя псни ‘Донъ-Жуана’ были начаты въ разгульной Венеціи, город, въ семейномъ быт котораго играли такую видную роль ‘cavalieri serventi’.
Съ такимъ характеромъ является nosзія Байрона уже въ начатой въ октябр 1817 г. юмористической поэм ‘Беппо’. Байронъ къ 1814-му году уже довольно хорошо ознакомившійся съ итальянскою поэзіею и начавшій подпадать ея вліянію съ 1816 г. {См. L. Fuhrmann. Die Belesenheit d. jungen Byron, Friedenau bei Berl., 1903, S. 98. Прибавимъ Эразма.}, во время пребыванія въ Италіи много читалъ ея знаменитыхъ скептическихъ, насмшливыхъ и бурлескныхъ эпиковъ эпохи Возрожденія — Пульчи, Боярдо, Аріосто {О раннемъ знакомств Байрона съ поэмою Аріосто см. тамъ же. 99. Защищаясь отъ нападковъ на ‘Донъ Жуана’, Байронъ указывалъ въ своихъ письмахъ на примръ Аріосто, Пульчи и кром того на Свифта, Раблэ и Вольтера. Но кром сарказма Свифта, реализмъ Байроновскаго ‘Донъ Жуана’ имлъ и другихъ предшественниковъ въ англійской литератур какъ ХДІ, такъ и XIX вка (Фильдингъ и Смоллетъ, Hookham). См. J. Schmidt и Koeppel, Pughe, Studien etc. 136 ff, отмтилъ связи ‘Донъ Жуана’ съ плутовскими романами и другими англійскими романами XVIII и., и указалъ, какъ Байронъ примыкалъ къ декламаторскому стилю и литератур разсудка и остроумія, культивированной Попомъ и его послдователями и ставившей своею задачею the enunciation of thoughts и критику жизни, что такъ удобно было осуществить въ комическомъ эпос (см. S. 10—11). Самъ Байронъ приравнивалъ свою поэму къ Донъ Кихоту и Іорганте. На Пульчи онъ указалъ въ IV, 6, на Верни — въ письм къ Murray отъ 25 марта 1818 г.} и Берни, и позднйшихъ (Касти) и вслдъ за своимъ другомъ (J. H. Frere’омъ, авторомъ Whistlecraft) усвоилъ ихъ манеру небрежной, веселой и, казалось съ перваго взгляда, беззаботной ироніи, быстрыхъ переходовъ къ неожиданнымъ для читателя настроеніямъ, отъ трагическаго и возвышеннаго стиля къ комическому, отъ торжественности къ смху.
Поэма ‘Беппо’ была небольшимъ и одностороннимъ опытомъ въ томъ род творчества, въ которомъ крупнымъ созданіемъ явился ,Донъ Жуанъ’ {Тожественность стиля и манеры обоихъ произведеній отмтилъ самъ Байронъ въ одномъ изъ своихъ писемъ (19 сент. 1818), признавалъ ее и Шелли, нашедшій при этомъ, что ‘Донъ Жуанъ’ ‘безконечно лучше’.}. Отсюда, изъ тхъ же литературныхъ пріемовъ скептическаго итальянскаго эпоса и изъ такъ называемой романтической ироніи, первостепеннымъ мастеромъ которой явился Байронъ {Байрону подражалъ въ томъ Гейне. См. Е. Schaues, Heines Verhltnis zu Shakespeare (Mit einem Anhang ber Byron), Berl. 1904, S. 63.}, проистекли особенности ‘вчно измняющагося стихотворенія’ {VII, 2.} Байрона, частая смна тоновъ повствованія ‘De rebus cunctis et quibusdam alils’ {XVI, 3. См. еще VIII, 138: Reader!… You have now Had sketches of Love — Tempest — Travel — War.}, неожиданныя замчанія, которыя кажутся будто диссонансами съ общимъ характеромъ извстнаго эпизода и поражаютъ своею неожиданностью {Напр., во ІІ-й псн ужасныя картины кораблекрушенія и послдующей голодовки передаются шутливо и насмшливо, какъ самыя забавныя происшествія, сопровождаясь циничными сентенціями врод слдующей (II, 34):
Всего врнй религія и ромъ
Дарятъ душ покой.
О техник ‘Донъ Жуана’ см. у Kraeger’а, 100 fgdе.}, но въ общемъ поддерживаютъ художественное единство тона. Такое же единство тона замчается изъ разговор блестящаго собесдника о самыхъ разнородныхъ предметахъ. А Байронъ, по свидтельству его друзей, Шелли и Вальтеръ-Скотта, былъ именно самымъ восхитительнымъ собесдникомъ {‘Онъ веселъ, откровененъ и остроуменъ’, писалъ Шелли. Это боле серьезный разговоръ — своего рода упоеніе, люди охватываются ямъ какъ бы въ силу чаръ’.}. Какъ авторъ ‘Донъ Жуана’, онъ выказываетъ т же качества: онъ уметъ заинтересовывать читателя, переносить его въ извстное настроеніе к затмъ какъ бы обдавать его холодной водою, сюда же надо отнести неожиданныя сопоставленія разнородныхъ предметовъ съ цлью комическаго воздйствія. Все становится предметомъ насмшки:
Не все жъ свои оплакивать страданья,
И такъ какъ жизнь — лишь горестный обманъ,
Что можетъ привести въ негодованье,
И выставка пустая, то не грхъ
Дарить всему на свт только смхъ *).
*) VII, 2: To laugh at all things… IV, 4: I laugh at any mortal thing. Въ письмахъ Байрона читаемъ: ‘It is… meant to be а little quietly facetious upon every thing’ (19 сент. 1818), ‘а work never intended to be serions ‘ (12 авг. 1819).
Очевидно, авторъ поэмы не преслдовалъ цли вполн серьезнаго по тому и трогательнаго въ тхъ или иныхъ частностяхъ повствованія, и не въ одной лишь передач таковыхъ усматривалъ смыслъ своего произведенія:
За отступленья сердятся читатель
И осуждать меня за нихъ готовъ,
Но это мой обычай. Я — мечтатель,
Не признающій никакихъ оковъ,
Отмтивъ мысль, не спрашиваю, кстати ли.
Я посвятилъ ей рядъ стиховъ,
Моя поэма-лишь мечты забава,
Что обо всемъ писать даетъ мн право *).
*) См. еще III, 96 и сл. XIV, 7:
This narrative is not meant for narration,
But a mere airy and fantastic basis
То build up common things with common places.
Смыслъ поэмы Байрона заключался, главнымъ образомъ, въ скептицизм и ироніи, наполняющихъ почти все произведеніе. Горизонтъ ‘Донъ Жуана’ не шире Аріостовскаго, но контрасты, оттняющіеся на немъ, рзче, а иронія несравненно шире и охватываетъ не военные лишь подвиги и любовныя приключенія. Аріосто также безотрадно глядлъ на фантасмагорію міра и поражалъ неожиданностью картинъ въ изображеніи міра рыцарства, жившаго любовными грезами и проявлявшаго въ нихъ нердко безуміе, несмотря на свою доблесть. Байронъ въ похожденіяхъ своего героя, совсмъ легкомысленнаго въ любви, съ ослпительнымъ остроуміемъ и съ еще боле поразительною неожиданностью размышленій и настроеній постоянно оттняетъ контрасты, представляющіе ему ‘рыцарей и дамъ’, какихъ выдвинули новыя времена (XV, 25) въ мір, пестромъ не мене Аріостова, и противорчія въ понятіяхъ о нравственности {I, 167, XV, 87—88. Прозаическій переводъ послдней строфы см. у Гилярова 118.}. При этомъ романтически-субъективная иронія Байрона подобно Вольтеровской преисполнена не разъ презрнія и гнва {Ср. XVI, 3.}. Байронъ достигалъ въ ней эффектовъ, удивительныхъ при трудностяхъ, какіе, казалось бы, представляетъ англійскій языкъ для смлой игры звуками, образами, чувствованіями и настроеніями. Неожиданные переливы во всемъ этомъ у Байрона еще сильне дйствуютъ, чмъ у Аріосто: Байронъ еще въ большей степени, чмъ Аріосто, обладалъ острымъ взоромъ, охватывавшимъ разныя стороны предметовъ, возвышенныя и комическія.
Такого рода способъ повствованія превосходно согласовался съ самымъ сюжетомъ — смною разнообразнйшихъ приключеній во время странствованій Донъ Жуана и сообщалъ боле невинный видъ фривольнымъ похожденіямъ послдняго. Въ то же время онъ выдвигалъ тмъ рельефне соотвтственный приключеніямъ легкомысленный характеръ главнаго дйствующаго лица.
Герой поэмы ‘Донъ Жуанъ’ какъ будто и съ самого начала былъ предназначенъ авторомъ для обрисовки легкомысленнаго, можно сказать, безпутнаго отношенія къ жизни. Называя Донъ Жуана самымъ безнравственнымъ поэтическимъ произведеніемъ, какое только зналъ, Гёте разумлъ не самыя по себ любовныя похожденія его героя, выходящія, конечно, изъ всякихъ предловъ, полагаемыхъ ‘нравственностью’, а что-то другое. Вроятно Гёте имлъ въ виду, что чувственность Байронова Донъ Жуана не столь наивна, какъ у испанскаго Донъ Жуана, а сопряжена съ издвательствомъ. Она исходитъ подчасъ изъ безнравственности, возведенной въ принципъ, и изъ мрачно-скептическаго міровоззрнія, не имющаго никакихъ опоръ въ самомъ себ, а лишь идущаго въ разрзъ со сложившимся нравственнымъ міропорядкомъ, который признавалъ и Гете несмотря на то, что также былъ не особенно строгъ въ любовныхъ похожденіяхъ.
Но и признавая все это, не слдуетъ впадать вотъ въ какую ошибку: хотя самъ Донъ Жуанъ безнравственъ, и описанія его любовныхъ приключеній иногда .столь же циничны, какъ и самыя эти приключенія, съ нимъ нельзя всецло отождествлять автора, какъ отождествляли Байрона съ Чайльдъ Гарольдомъ и другими его героями. Донъ Жуанъ, разумется, нсколько напоминаетъ Байрона, это вн спора’ Оба они — скитальцы вдали отъ родной земли и космополиты, пренебрежительно относящіеся къ морали родины. Но какъ міровую скорбь, воплощавшуюся въ герояхъ перваго періода дятельности Байрона, нельзя всецло усвоять самому поэту и надлежитъ удлять въ ней кое-что поэтическому преувеличенію, если желательно составить правильное понятіе о личности и воззрніяхъ Байрона, такъ надо кое-что убавить изъ фривольности Донъ Жуана, чтобы составить себ правильное понятіе объ автор поэмы. Байронъ въ глубин своего сердца и думъ не былъ такъ легкомысленъ, какъ то могло казаться и казалось инымъ на основаніи его похожденій. Ища безпрестанно любви и охватывая своею любовью весь полъ женщинъ (VI, 27), Байронъ столь же интенсивно жилъ стремленіемъ къ справедливости, свободолюбивыми мечтами и порывами въ высь къ познанію истины. И хотя Байронъ замтилъ о своемъ геро, что его улыбка переходила въ язвительное зубоскальство, этого нельзя сказать о самомъ поэт, несмотря на все его высокомріе, раздражительность и склонность язвить. Не слдуетъ, разумется, упускать изъ виду, что муза Байрона, какъ справедливо замчено {Pughe, 45.}, отражала страсти души ‘по ту сторону добра и зла’, далекія отъ всякой мры и самообладанія. Но для правильности сужденія, слдуетъ помнить, что Байронъ, былъ англичанинъ и ему слишкомъ хорошо была извстна истинная цна англійскаго морализированія. Англичане боле чмъ какой-либо другой изъ европейскихъ народовъ стоятъ за ригоризмъ въ религіи и морали, но кто больше ихъ повиненъ въ напускной pruderie и ханжеств {Ср. XI, 86.}. Позволяя себ втихомолку жить, какъ захочется, англичанинъ громогласно отстаиваетъ только консервативныя начала и формы. Потому и протестъ противъ такой условной ‘нравственности’ долженъ былъ проявиться въ поэзіи гораздо рзче и страстне, чмъ то было бы подъ перомъ поэта иной національности. Быть можетъ, и въ своей личной жизни Байронъ нарочно выставлялъ на видъ свое безпутство для оттненія контраста англійской лицемрной добродтели, какъ мы это видимъ, напр., въ мсяцы житья въ Венеціи, когда зародился ‘Донъ Жуанъ’.
Обратимся теперь къ опредленію того, въ чемъ же состоитъ безграничная геніальность, которую Гете находилъ въ поэм о Донъ Жуан?
Невольно приходитъ на мысль искать этой геніальности въ мастерской и глубокой ироніи поэмы. У Байрона получилась удивительно богатая содержаніемъ и проникающею послднее мыслью картина міра, охватывающая безконечныя видоизмненія жизни {XV, 19.}. Въ силу этого иные называютъ поэму Байрона образцовымъ эпосомъ новаго времени {Н. С. Muller, Lectures on the science of literature, first series, Haarlem 1904, 72 и слд.} въ противоположность эпосамъ древнему и новому. Но надо постоянно помнить, что поэма Байрона — въ значительной степени эпосъ субъективный и насмшливый. Иногда ее согрваетъ теплота и неподдльная сердечность, какъ мы это видимъ, напр., въ эпизод съ Гаидэ, но еще чаще читателя поражаетъ иронія. Послдняя тмъ горьче, что основа ея — скептицизмъ философски-романтическаго субъективизма, основанный на противоположеніи я, мыслящаго и протестующаго субъекта, остальному міру не я, скептицизмъ, полный романтической печали и ужасающій своею безотрадностью, если въ него вдуматься поглубже, но съ перваго взгляда скрывающійся за легкостью тона.
Смюсь я надъ всмъ, чтобъ слезъ не лить, говоритъ поэтъ {IV, 4.}. Дло въ томъ, что, изображая судьбу своего увлекающагося и легкомысленнаго героя, Байронъ съ большимъ искусствомъ по поводу ея перипетій постоянно поднимаетъ вковчные вопросы о жизни, смысл наполняющихъ ее увлеченій, порядковъ, противорчій и находитъ неразршимыми возникающіе при этомъ недоумнія и сомннія. Здсь они сильне, чмъ въ боле раннихъ произведеніяхъ Байрона, потому что исходятъ изъ боле или мене зрлой мысли поэта и введены въ широкую рамку человческой жизни вообще почти во всевозможныхъ ея проявленіяхъ, Такимъ образомъ, въ этой поэм боле, чмъ во многихъ другихъ своихъ произведеніяхъ, Байронъ является, говоря его собственными словами, однимъ изъ пловцовъ по вчности:
…….wanderers o’er Etenity
Wliose bark drives on and on, and anchor’d ne’er shall be *).
*) Child Harold, III, 70.
Они шли противъ втра —
Я также противъ втра плылъ и волнъ,
Бороться и донын продолжаю,
Про землю позабывъ, отваги полнъ,
По океану вчности блуждаю,
Средь грозныхъ волнъ плыветъ мой утлый чолнъ,
А бшенымъ валамъ не видно краю!
говоритъ поэтъ {D. J, X, 34,} — ‘пилигримъ вчности’, какъ назвалъ его Шелли въ 1821 г. Понимать эти образы и выраженія надо такъ, что Байронъ затрагивалъ въ рамк похожденій своего героя основные вопросы жизни, долженствующіе интересовать всхъ и каждаго {VI, 63: My tendency is to philosophise On most things… О фазисахъ мысли Байрона см. въ книжк J. О. Е. Donner, Lord Byrons Weltanschauung, Helsingfors 1897 (Acta societatis scientiarum Fennicae, t. XXII, No 4). Глава ІІ-я этой книжки посвящена позднйшему скептицизму Байрона — въ ‘Донъ Жуан’.}. Поэтъ хвалится тмъ, что его яликъ
….Несясь впередъ, проходитъ тамъ,
Гд гибель бы грозила кораблямъ *).
*) VI, 4.
Это произошло отъ того, что поэтъ ставитъ основные вопросы, но не ршаетъ ихъ и указываетъ, что мыслящему человку приходится постоянно оставаться съ неудовлетворенностью сомннія. Въ разсматриваемой поэм Байронъ приступалъ къ обзору и уясненію жизни преимущественно съ точки зрнія разсудочной критики, при чемъ въ немъ здсь сравнительно рдко говорила сердечность, скорбь объ участи человка, въ особенности — въ низшихъ сферахъ человческой жизни.
Критика Байрона начиналась съ самоуничтоженія субъекта и признанія его ничтожества:
Какъ много есть вопросовъ безъ отвта!
Намъ не провдать тайны роковой.
Откуда мы, что скажетъ намъ могила?—
Вопросовъ тхъ неотразима сила *).
*) VI, 63: What are we? and whence came we? bat shall be etc.
Тмъ таинственне и неразршиме вопросы о вчности {X, 20, XI, 34.}. Байронъ повторяетъ слова трагедіи о Гамлет:
Зачмъ на свт люди? Нтъ отвта,
Грядущее жъ темно *).
*) XV, 99.
Въ виду настоятельности этихъ вопросовъ поэтъ ищетъ ихъ ршенія, но постоянно остается въ безпомощности. На нашу умственную дятельность такъ вліяетъ желудокъ {V, 32.}. Метафизическія ршенія не могутъ удовлетворить Байрона:
… бредни метафизики сходны
Съ лкарствами, что слабаго больного
Отъ злой чахотки вылчить должны,
А потому оставлю ихъ…
Другъ друга пожираютъ ихъ системы,
Такъ лъ Сатурнъ дтей, какъ знаемъ вс мы *).
*) XI, 5, XII, 52, XII, 72.
Не помогаетъ Байрону и психологія, потому что она не знаетъ, что такое наша душа и нашъ умъ {VI, 23.}. Нашимъ чувствамъ нельзя доврять {XIV, 2.}. Единства личности нтъ {XVII, 11.}. Слдовательно, мы не можемъ почерпнуть увренности ни изъ великой природы, ни изъ собственной пучины мысли:
О, если бъ мы могли изъ ндръ природы
Иль изъ себя лучъ истины извлечь,
На правый путь вступили бы народы,
Котораго ощущаютъ недостатокъ *).
*) XIV, 1.
Такъ что же такое дйствительность?
…..Who has itsclue?
Philosophy? No, she too much rejects.
Religion? Yes, but which of ail her sects? *)
*) XV, 89.
Признаніе истины въ утвержденіяхъ религіи, хотя бы въ принцип’ уже выводитъ изъ состоянія полной безпомощности. Такъ Байронъ, ставшій тогда пантеистомъ, какъ будто преодолвалъ иногда скептицизмъ и пессимизмъ и вполн не чуждался религіозности, по крайней мр религіи природы (natural piety) {О Байроновой религіи природы см. въ книг Pughe главу: Die Natur und Weltanschatrang Byron’s im Verhltnis zu derjenigen Wordsworth’s und seiner Zeitgenossen, въ особенности стр. 73, см. затмъ 82—83.}, оставаясь отъявленнымъ врагомъ христіанства, какъ государственной религіи.
Но и помимо религіи и философскихъ системъ, можно пріобрсти кое-какую долю познанія, и Байронъ не одобряетъ скептицизма Сократа, утверждавшаго, что все наше знаніе сводится къ признанію того, что ничто не можетъ быть познано {См. VII, 5 и примчаніе у Donnera 129—130, cp. Poetical Works, 1899, II, 103, п. 2.}. По крайней мр, сомнваясь во всемъ, нельзя предаваться и отрицанью:
Тому, кто сомнвается во всемъ,
Предаться отрицанью невозможно 1).
Такъ сбивчивы и шатки наши мннья
Что сомнваться можно и въ сомннь 2).
Съ Пиррономъ мн скитаться не съ руки,
По бездн мысли плавать безразсудно:
Опасности отъ бурь тамъ велики,
Нагрянетъ шквалъ — какъ разъ потонетъ судно,
Вс мудрецы — плохіе моряки,
Такъ плавать утомительно и трудно,
Не лучше ли пріютъ на берегу,