СОЧИНЕНІЯ
ЛОРДА БАЙРОНА
ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ
О. ГЕРБЕЛЬ
Difficile est proprie communia decore.
Hor.
Бобъ Соути! ты поэтъ, поэтъ увнчанный и представитель цлой ихъ расы, хотя въ послднее время ты и сдлался торіемъ. Это, впрочемъ, случай очень обыкновенный. Скажи же мн, мой эпическій ренегатъ, что длаешь ты теперь? Имешь ты или нтъ дло съ Лекистами, этимъ ‘гнздомъ двадцати четырёхъ дроздовъ, запечённыхъ въ одномъ пирог.
Которые вс стали пть, когда пирогъ былъ разрзанъ и поданъ, какъ образцовое блюдо, королю и регёнту, также любившему подобныя угощенія.’ Есть хорошее въ этой старинной псн, а также и въ употребленіи, которое я изъ нея сдлалъ. Кольриджъ пробовалъ летать съ ними, но запутался въ своей соколиной шапочк, вздумавъ объяснять публик метафизику. Желалъ бы я, чтобъ онъ объяснилъ своё объясненіе.
Ты, Бобъ, смлъ! Отчаявшись въ возможности перекричать всхъ ‘стальныхъ птицъ и остаться единственнымъ ноющимъ дроздомъ пирога, ты пытаешься сдлать невозможное, и, поднявшись слишкомъ высоко, подобно летучей рыб, падаешь плашмя на палубу, вмст съ своими обсохшими крыльями.
Вордсвортъ въ своёмъ ‘Excursion’ — огромномъ in-quarto, кажется страницъ въ пятьсотъ — далъ намъ полное изложеніе своей новой системы, способной свести съ ума мудрецовъ. Онъ увряетъ, что это поэзія. Можетъ-быть, съ этимъ можно согласиться въ пору, когда бсятся собаки, но тотъ, кто поймётъ въ этомъ сочиненіи хотя одно слово, способенъ будетъ даже надстроить этажъ въ Вавилонской башн.
Удаляясь отъ всякаго порядочнаго общества, вы, господа, устроили свой маленькій кружокъ въ Кесвик, на которомъ достигли такого объединенія вашихъ мозговъ, что пришли серьёзно къ логическому заключенію, будто поэзія плетётъ свои внки только для васъ. Воззрніе это узко до такой степени, что я отъ души желаю вамъ раздвинуть горизонтъ вашихъ озеръ до предловъ океана.
Я не позволю себ изъ самолюбія унизиться до подобнаго убжденія, даже за всю пріобртённую вами славу, такъ-какъ, кром золота, вамъ досталась и она. Вы — правда — получали свое вознагражденіе, но работали, конечно, не для него одного. Вордсвортъ сидитъ на своёмъ мст въ таможн, да и вс вы порядочно дрянной народъ, хотя всё-таки поэты и занимаете мсто на безсмертномъ холм.
Ваши внки скрываютъ безстыдство вашихъ лбовъ, а, можетъ-быть, и остатокъ румянца совсти. Берегите же ихъ! Я не завидую ни ихъ лавровымъ листьямъ, ни плодамъ. Что же касается вашей славы, которую вы такъ жаждете увеличить, то для этого арена открыта всякому. Скоттъ, Роджерсъ, Кемболль, Муръ и Краббъ поспорятъ изъ-за нея съ вами передъ потомствомъ.
Что до меня, странствующаго съ пшеходною музой, то я не вступлю въ споръ съ вашимъ крылатымъ конёмъ. Да пошлётъ вамъ судьба славу, которой вы жаждете, и умнья, котораго вамъ недостаётъ. Помните, что поэтъ не теряетъ ничего, воздавая своимъ сотоварищамъ полную дань заслуги, и что жаловаться на настоящее — плохое средство заслужить похвалы въ будущемъ.
Тотъ, кто самъ завщаетъ свою славу потомству, очень рдко объявляющему претензію на такое наслдство, едва ли можетъ надяться на богатый урожай, и обманывается собственнымъ ложнымъ убжденіемъ. Если и случается, что иной точно встаётъ передъ глазами потомства, какъ Титанъ изъ волнъ океана, то большинство исчезаетъ — куда — одинъ Богъ знаетъ, такъ-какъ Онъ одинъ это можетъ знать.
Если Мильтонъ, преслдуемый, въ дни злополучія, злыми языками, взывалъ съ просьбой о мости ко времени, и если время, этотъ великій мститель, точно раздавило его враговъ, сдлавъ имя Мильтона синонимомъ великаго, то это потому, что онъ не лгалъ въ своихъ псняхъ, не употреблялъ своего таланта для преступленія, но оскорблялъ отца, чтобъ сдлать удовольствіе сыну, и умеръ, какъ жилъ, ненавистникомъ тирановъ.
Что, еслибъ этотъ слпой старикъ возсталъ, какъ Самуилъ, изъ могилы, чтобы оледенить кровь королей своими пророчествами? или ожилъ, ублённый сдинами и горемъ, съ своими безпомощными глазами и безсердечными дочерьми, блдный, нищій, больной! Неужели вы думаете, что онъ преклонился бы передъ какимъ-нибудь деспотомъ-султаномъ и сталъ бы слушаться умственнаго евнуха Кэстльри?
О, хладнокровный, двуличный, смиренный на видъ, бездльникъ! Онъ обагрилъ свои нжныя руки въ крови Ирландіи, а затмъ, желая разширить поле своей кровавой дятельности, перенёсъ её на свой родной берегъ. Подлое орудіе тиранніи, онъ обладаетъ талантомъ ровно на столько, чтобъ держать людей въ цпяхъ, скованныхъ другими, и подноситъ имъ ядъ, приготовленный заран.
Какъ ораторъ, онъ до-того глупъ и ничтоженъ, что даже льстецы не ршаются хвалить его рчей, а его враги, то-есть — вс націи, удостоиваютъ ихъ одной насмшки. Ни малйшая искра не сорвалась ни разу съ этого жернова Иксіона, вертящагося безъ конца, какъ олицетвореніе безконечнаго труда, безконечной муки и вчнаго движенія.
Пачкунъ даже въ своёмъ отвратительномъ ремесл, штопая и зашивая то тамъ, то сямъ, онъ оставляетъ везд дыры, чтобъ пугать своихъ милостивцевъ. И вс его труды клонятся къ тому, чтобъ закабалять въ неволю народы, притснять мысль, придумывать заговоры или конгрессы. Поставщикъ кандаловъ для всего человчества, онъ искусно чинитъ старыя цпи, за что и пользуется справедливо ненавистью Бога и людей.
Каковъ духъ — таково и тло, потому и онъ является намъ истощённымъ до мозга костей, способнымъ только подслуживаться и лишать свободы другихъ. Рабъ въ душ, онъ думаетъ, что оковы пріятны и другимъ. Евтропій нсколькихъ повелителей, слпой на пониманіе таланта и ума, также какъ и свободы, онъ, пожалуй, смлъ, потому-что страхъ всё-такы обличаетъ какое-нибудь чувство, но его смлость отвратительна, какъ порокъ.
Куда бжать мн, чтобъ не видть его тираннія, такъ-какъ заставить меня испытать её онъ не въ состояніи? Въ Италію?— Но ея ожившая-было римская душа раздавлена происками этой государственной петли. Ея цпи и раны Ирландіи звучатъ и вопіютъ громче меня. Въ Европ есть рабы, короли-союзники, арміи и, наконецъ, есть Соути, чтобъ воспвать всё это.
Теб, увнчанный поэтъ, посвящаю я эту поэму, написанную безъ претензій, простыми, честными стихами. Если я не льщу, то потому, что сохранялъ ещё свои цвта, желтый и голубой {Цвта виговъ.}. Политическіе мои взгляды ещё не воспитались. Къ тому же, отступничество нынче до того въ мод, что сохранить свои убжденія составляетъ почти геркулесовскій подвигъ. Не такъ ли, мой тори? мой ультра-отступникъ — Юліанъ?
Венеція, 16-го сентября 1818 года.
У меня нтъ героя! Странный недостатокъ теперь, когда чуть не каждый годъ и мсяцъ является новый. Но такъ-какъ слава большинства изъ нихъ, наполнивъ рекламами столбцы газетъ, разлетается безъ слда, то и я не намренъ выбирать такого, а лучше возьму нашего стараго друга Донъ-Жуана. Мы вс видали, какъ онъ проваливался въ театр къ чёрту, хотя, по правд сказать, слишкомъ рано.
‘Вернонъ, мясникъ Кумберландъ, Вольфъ, Гауке, принтъ Фердинандъ, Гранби, Бургойнъ, Кеппель и Гауе {Адмиралъ Вернонъ прославился многими подвигами, особенно при взятіи Порто-Белло, умеръ въ 1757 году.— Кумберландъ, второй сынъ Георга II, выигравшій многія сраженія.— Генералъ Вольфъ извстенъ, какъ начальникъ экспедиціи противъ Квебека, палъ въ сраженіи въ 1769 году.— Адмиралъ лордъ Гауке — побдитель французовъ при Брест, умеръ въ 1781 году.— Принцъ Фердинандъ, герцогъ Брауншвейгскій, побдитель французовъ при Минден, умеръ въ 1792 году.— Гранби — сынъ третьяго герцога Рутландскаго, извстный полководецъ, умершій въ 1770 году.— Бургойнъ — англійскій военачальникъ и драматическій писатель, умеръ въ 1792 году.— Кеннель и Гауе — англійскіе адмиралы.} — такъ или иначе заставляли говорить о себ и собирали толпу около своихъ знамёнъ, какъ теперь Веллингтонъ, ‘Девятеро поросятъ одной матки’, говоря словами Шекспира, прошли они одинъ за другимъ, какъ короли Банко. Франція также имла своихъ Бонапарта {Въ рукописи Байрона находится слдующее примчаніе къ этой строф: ‘Критикъ Газлитъ обвиняетъ меня въ томъ, что я ‘возносилъ Бонапарта до небесъ въ дни его успха, а потомъ отомстилъ своему идолу самымъ сильнымъ негодованіемъ противъ него’. Это неправда. Первое, что я написалъ о Бонапарт, была ‘Ода къ Наполеону’, ея сочиненіе относится къ 1814 году, когда Наполеонъ уже отрёкся отъ престола. Всё, что я написалъ на эту тэму, было писано уже посл паденія Бонапарта: я никогда не говорилъ о нёмъ въ дни его успха. Я разсматривалъ его характеръ въ его различные періоды, какъ силы, такъ и слабости, приверженцы его обвиняютъ меня въ несправедливости, враги выставляютъ меня самымъ ревностнымъ приверженцемъ его… Повторяю г. Газлиту: я никогда не льстилъ Наполеону на трон и никогда не бранилъ его посл паденія. Я выставлялъ только т стороны, которыя казались мн невроятными противоположностями въ его характер’.} и Дюмурье, прославленныхъ въ ‘Монитёр’ и ‘Курьер’.
Барнавъ, Брносо, Кондорсе, Мирабо, Петіонъ, Клооцъ, Дантонъ, Маратъ и Лафайетъ — были французами и замчательными людьми: мы это знаемъ хорошо. Было не мало и другихъ, чьи память хранится до-сихъ-поръ, какъ напримръ: Жуберъ, Гошъ, Марсо, Ланнъ, Дезэ и Моро — словомъ, цлая толпа героевъ, прославившихся въ своё время военными подвигами, но имена ихъ, къ сожалнію, плохо римуются въ моихъ стихахъ.
Нельсонъ долго считался въ Британіи богомъ войны, и могъ бы быть онъ до-сихъ-поръ, если бъ не измнился потокъ событіи. Но слава Трафальгара погребена вмст съ его героемъ! Слава сухопутныхъ армій стала популярнй славы моряковъ. Оно и понятно: нашъ король любитъ сухопутное войско, и, преданный ему, позабылъ Дункана, Нельсона, Гауо и Джервиса.
Храбрые воины жили и до Агамемнона. Не мало можно насчитать жившихъ и посл него, очень на него похожихъ, хотя и не бывшихъ Агамемнонами, я, между-тмъ, мы видимъ, что слава ихъ всхъ позабыта только потому, что они не попали подъ перо поэта. Я не хочу этимъ обвинять никого, но такъ-какъ не нахожу въ современномъ вк ни одного героя, подходящаго къ моей поэм — то-есть къ той, которую я задумалъ — то потому, какъ уже сказалъ выше, выбралъ я въ герои друга моего Донъ-Жуана.
Большинство эпическихъ поэтовъ начинали съ medias res. (Горацій даже считалъ этотъ пріёмъ необходимымъ исходнымъ пунктомъ эпопеи.) Затмъ — если это подходитъ къ длу — герой обыкновенно начиналъ разсказывать о томъ, что случилось до того времени, причёмъ переходилъ отъ эпизода къ эпизоду, сидя возл своей возлюбленной, въ какомъ-нибудь прекрасномъ, уединённомъ мст, въ саду, на двор, въ раю, или въ грот, замнявшемъ прекрасной чет ресторанъ.
Таковъ былъ общепринятый методъ, но, къ несчастью, онъ не мой. Я люблю начинать съ начала. Правильность моего плана запрещаетъ мн, пуще всего, длать какія-либо отступленія. Потому, хотя бы мн пришлось высиживать по часу каждый стихъ, я всё-таки начну прямо съ разсказа объ отц Донъ-Жуана, а также объ его матери, если только вы не имете ничего противъ этого.
Онъ родился въ прекрасномъ город Севиль, извстномъ прекраснымъ вкусомъ своихъ апельсинъ и красотою своихъ женщинъ. Я совершенно согласенъ съ старинной пословицей, которая говоритъ, что жалокъ тотъ, кто не видалъ Севильи, безспорно самый прекрасный изъ всхъ испанскихъ городовъ, за исключеніемъ одного Кадикса… но о нёмъ мы будемъ говорить въ другое время. Родители Донъ-Жуана жили на берегу прекрасной рчки, называемой Гвадалквивиромъ.
Отецъ Жуана назывался Хозе — донъ по титулу и настоящій гидальго, безъ малйшей примси жидовской или мавританской крови въ жилахъ. Его родословная была длинне любой готической испанской семьи. Никогда боле ловкій всадникъ не садился верхомъ на лошадь, или, сидя на ней, не слзалъ съ сдла. И такъ Донъ-Хозе родилъ нашего героя, который родилъ въ свою очередь… но объ этомъ будетъ рчь впереди.
Его мать была очень серьёзно-образованная женщина, знакомая со всми науками, которыя только имютъ имя на христіанскомъ язык. Добродтель ея совершенно равнялась ея уму, такъ-что многіе, видя явно ея превосходство въ ихъ собственной спеціальности, по могли иной разъ скрыть невольной зависти, при созерцаніи качествъ Донны-Инесы.
Память ея была неистощима, какъ рудникъ. Она знала наизустъ Кальдерона и большую частъ Лопе, такъ-что случись какому-нибудь актёру забыть свою роль, она могла бы служить ему вмсто тетрадки суфлёра. Мнемоническія лекціи Фойнэгля {Профессоръ Фейнэгль, читавшій въ 1812 году курсъ Мнемоники (искусство развивать память).} были бы ей ршительно не нужны, и она бы его самого заставила прикусить языкъ, такъ-какъ онъ никогда не могъ бы, помощью своего искусства, изощрить чью-либо память боле, чмъ была изощрена память Донны-Инесы {‘Лэди Байронъ часто имла хорошія мысли, но никогда по умла выражать ихъ, письма ея были загадочны, даже часто совсмъ непонятны. Она управлялась тмъ, что называла постоянными правилами и математическими принципами’. Изъ письма Байрона.}.
Математика была ея любимой наукой, великодушіе — любимой добродтелью. Ея умъ — на который она, надо признаться, имла-таки претензію — былъ чисто аттическій. Ея серьёзныя изреченія иногда бывали глубоки до темноты. Словомъ, она могла во всхъ отношеніяхъ назваться восьмымъ чудомъ свта. По утрамъ одвалась она въ канифасъ, а вечеромъ въ шелкъ. Лтомъ же носила муслинъ и другія матеріи, предъ именами которыхъ я становлюсь въ тупикъ.
Она знала по-латыни на столько, чтобъ понимать молитвенникъ, и по-гречески, чтобъ правильно разбирать буквы: за послднее я ручаюсь! На своёмъ вку прочла она нсколько французскихъ романовъ, хотя говорила на этомъ язык не совсмъ чисто. Что же касается родного испанскаго языка, то она мало о нёмъ заботилась, почему, вроятно, разговоръ ея и не всегда бывалъ понятенъ. Мысли ея были теоремами, а слова задачами, такъ-что можно было подумать, будто она нарочно затемняетъ ихъ смыслъ, чтобъ сдлать ихъ боле возвышенными.
Она любила англійскій и еврейскій языки и увряла, будто между ними существуетъ какое-то сходство. Мнніе своё она поддерживала цитатами изъ священныхъ книгъ, но я предоставлю ршеніе этого вопроса людямъ боле съ нимъ знакомымъ. Впрочемъ, мн самому удалось слышать сдланное ею замчаніе, о которомъ, конечно, всякій можетъ думать, что ему угодно: ‘Какъ странно’ — сказала она — ‘что еврейское God am такъ удивительно схоже звучитъ съ англійскимъ. God damn! {Непереводимое и весьма плохое созвучіе библейскаго выраженія God am (еcмь Богъ) и англійской брани God damn (убей Богъ).}
Есть женщины, для которыхъ болтовня — всё. Донна-Инеса однимъ взглядомъ или складкой лба говорила больше, чмъ иная лекція или проповдь. Въ себ одной находила она ршеніе всхъ житейскихъ вопросовъ, точь-въ-точь оплакиваемый нами сэръ Самуэль Ромильи {Самуилъ Ромильи лишился жены 29 октября и лишилъ себя жизни 2 ноября того же года. Изъ писемъ Байрона видно, что этотъ Ромильи сдлалъ ему и его семейству много вреда, поэтъ прямо называетъ его однимъ изъ своихъ убійцъ.}, этотъ славный законникъ и государственный мужъ, такъ печально покончившій съ жизнью самоубійствомъ и тмъ доказавшій ещё разъ, что на свт всё — суета суетъ. Впрочемъ, присяжные ршили, что самоубійство совершено имъ въ припадк сумашествія.
Словомъ, это была ходячая ариметика, ходячій романъ миссъ Эджвортъ, выскочившій изъ переплёта, книга мистрисъ Триммеръ о воспитаніи, или, наконецъ, ‘Супруга Цёлеба’ {Марія Эджвортъ — авторъ разныхъ повстей и педагогическихъ трактатовъ.— Анна Моръ — авторъ поучительныхъ разсказовъ, въ своё время имвшихъ большой успхъ и теперь забытыхъ.}, ищущая любовника. Словомъ, нравственность не могла бы лучше олицетворяться ни въ комъ, и даже сама зависть не была въ состояніи подпустить подъ неё иголки. Женскіе пороки и недостатки предоставляла она имть другимъ, потому-что сама не имла ни одного, что, по-моему, всего хуже.
Она была совершенствомъ между святыми — правда, современными — и до-того выше всякихъ адскихъ искушеній, что ея ангелъ-хранитель давно отъ нея удалился, находя совершенно безполезнымъ занимать этотъ ноетъ. Вс ея поступки были правильне и точне карманныхъ часовъ работы Гаррисона и съ несравненностью ея качествъ могло сравниться разв только несравненное макассарское масло для ращенія волосъ.
И такъ — она была совершенствомъ! Но такъ-какъ совершенство, говорятъ, очень скоро прискучиваетъ въ этомъ непостоянномъ мір, въ которомъ, за открытіе искусства цловаться, прародители наши были выгнаны изъ рая, гд всё было невинностью, миромъ и покоемъ (не понимаю — чмъ занимались они тамъ въ теченіи цлыхъ двнадцати часовъ?), то и Донъ-Хозе, какъ истинный сынъ Евы, позволялъ себ иногда срывать — то тамъ, то здсь — кое-какіе плоды, безъ согласія своей дражайшей половины.
Это былъ беззаботный, непостоянный гуляка, не жаловавшій ни наукъ, ни учёныхъ и очень любившій шататься, гд вздумается, ни мало по думая о томъ, какъ посмотритъ на это жена. Свтъ, очень склонный, какъ извстно, злобно радоваться разрушенію государствъ и семейнаго счастья, приписывалъ ему любовницу, многіе — даже двухъ, хотя для того, чтобы поселить раздоръ въ дом, совершенно достаточно и одной.
Донна-Инеса, при всхъ своихъ достоинствахъ, была очень высокаго мннія о себ. Всякая покинутая жена должна запастись терпніемъ святой. Хотя въ терпньи у Донны-Инесы недостатка не было, по, къ сожалнію, природа надлила ее несчастнымъ характеромъ, способнымъ всякое малйшее подозрніе считать дйствительностью, вслдствіе чего — само-собою разумется — она никогда не упускала случая поймать своего супруга.
И это было очень легко сдлать съ человкомъ, гршившимъ очень часто и, притомъ, безъ малйшей осмотрительности. Самые умные изъ мужчинъ, при всей осторожности, иногда даютъ застать себя врасплохъ и попадаютъ подъ женскую туфлю, которою иныя дамы умютъ пребольно ударить въ подобномъ случа. Иной разъ туфля превращается въ ихъ рукахъ въ сущій кинжалъ, Богъ знаетъ какъ и почему.
Какъ жаль, что учёныя женщины обыкновенно выходятъ замужъ за людей или безъ всякаго образованія, или хоть и благовоспитанныхъ, но начинающихъ звать во весь ротъ, едва разговоръ коснётся учёнаго предмета. Д человкъ скромный и, притомъ, холостой, а потому и предпочитаю лучше замолчать объ этомъ вопрос, но вы — мужья учёныхъ женъ — признайтесь по секрету: не вс ли вы у нихъ подъ башмакомъ?
Донъ-Хозе нердко ссорился съ своей супругой. За что?— никто этого не зналъ, хотя многіе пытались угадывать. Но какое кому до этого дло, а тмъ боле — мн, считающему любопытство однимъ изъ самыхъ дурныхъ пороковъ? Но если есть искусство, которымъ я обладаю вполн, такъ это — умнье улаживать семейныя дла моихъ друзей, оставаясь самъ чуждъ домашнихъ дрязгъ.
На этомъ основаніи вздумалъ я разъ вмшаться въ ихъ ссору, и, притомъ, съ самыми лучшими намреніями, но, къ несчастью, вышла неудача. Оба, казалось, сошли въ этотъ день съ ума, и съ-тхъ-поръ я никогда не могъ застать дома ни мужа, ни жены, хотя привратникъ и признавался мн въ послдствіи… Но — но въ этомъ дло! Самымъ худшимъ было то, что разъ — во время одного изъ моихъ посщеній — маленькій Жуанъ вылилъ на меня, съ верху лстницы, цлое ведро — должно быть — воды…
Маленькій, завитой шалунъ, негодный ни къ чему, онъ сдлался сущимъ домашнимъ чертёнкомъ съ самаго дня рожденья. Въ дл его воснитанія родители Жуана сходились только въ томъ, что портили его наперерывъ. Вмсто того, чтобы ссориться — по-моему, они поступили бы гораздо лучше, когда бы согласились отправить Жуана въ школу или выскли его хорошенько дома и тмъ научили шалуна вести себя лучше.
Донъ-Хозе и Донна-Инеса вели, съ нкотораго времени, довольно печальную жизнь, желая въ душ не развода, а смерти другъ другу. Впрочемъ, для свта они, какъ слдуетъ благовоспитаннымъ людямъ, оставались по-прежнему мужемъ и женой и не обнаруживали ни малйшимъ намёкомъ своихъ домашнихъ распрей. Но, наконецъ, долго сдерживаемый огонь вырвался наружу, уничтоживъ вс сомннія на счетъ ихъ истинныхъ отношеній {‘Лэди Байронъ оставила Лопдонъ въ конц января, для посщенія своего отца въ графств Лейстерскомъ, и лордъ Байронъ скоро долженъ былъ послдовать туда за ней. Они разстались самымъ нжнымъ образомъ и она написала ему съ дороги самое дружественное письмо, но по прізд ея къ отцу, этотъ послдній извстилъ лорда Байрона, что она никогда не вернётся къ нему.’ Такъ разсказываетъ Муръ. Изъ записокъ лэди Байронъ видно, что причиною этого отъзда было распространившееся мнніе о разстройств умственныхъ способностей поэта.}.
Донна-Инеса созвала цлую толпу аптекарей и докторовъ, увряя, что ея мужъ сошелъ съ ума {Байронъ въ своихъ запискахъ говоритъ: ‘Однажды я былъ удивленъ посщеніемъ одного доктора (Бальи) и одного юриста (Лушинтона), которые почти насильно ворвались въ мою комнату. Я только впослдствіи узналъ настоящую причину этого посщенія. Я нашелъ ихъ распросы странными, нелпыми и отчасти дерзкими, но что бы я подумалъ, если бы зналъ, что они пришли для того, чтобы удостовриться въ моёмъ помшательств. Не сомнваюсь, что мои отвты этимъ шпіонамъ были не совсмъ разумны и послдовательны, такъ-какъ моё воображеніе было разгорячено другими предметами, но всё-таки докторъ не могъ по совсти дать мн аттестата въ Бедламъ. Я не обвиняю однако лэди Байронъ въ этой продлк, по всей вроятности, она не участвовала въ ней. Она была только орудіемъ другихъ. Ея мать всегда ненавидла меня и не была на столько деликатна, чтобы скрывать это въ ея дом.’}, но такъ-какъ у него нельзя было отрицать свтлыхъ промежутковъ, то она основалась на томъ, что онъ пороченъ. Когда же отъ ноя потребовали доказательствъ — она не могла ничего сказать, кром увреній, что одно чувство долга, относительно Бога и людей, заставляетъ её поступать такимъ образомъ. Всё это показалось довольно страннымъ.
Впрочемъ, у ней былъ журналъ, въ которомъ записывались вс грхи ея мужа. На этотъ разъ вытащила она сверхъ того нсколько связокъ писемъ и книгъ, могущихъ служить уликами. За неё была вся Севилья, въ томъ числ и ея бабушка — старуха, начинавшая заговариваться. Слушавшіе ея жалобы сдлались ея репортёрами, адвокатами, обвинителями, судьями, иные для развлеченія, другіе по старой непріязни.
Говорили, что эта лучшая изъ всхъ женщинъ переноситъ дурные поступки своего мужа съ твёрдостью истинной спартанки, которыя, какъ извстно, въ случа смерти ихъ мужей на войн, давали обтъ не вспоминать о нихъ боле никогда въ точеніе всей остальной жизни. Спокойно выслушивала она сплетни и клеветы, поднявшіяся надъ его головой, и съ такою твёрдостью присутствовала при потер его добраго имени, что видвшіе всё это восклицали въ одинъ голосъ: ‘какое великодушіе!’
Равнодушіе нашихъ бывшихъ друзей къ проклятіямъ, которыми осыпаетъ насъ свтъ, нельзя не назвать, конечно, философскимъ. Но нельзя также отрицать и того, что очень пріятно прослыть великодушнымъ, и, вмст съ тмъ, добиться того, чего желалъ. Никакой законникъ не назовётъ такого поведенія: malus animus. Личная месть, правда, никогда по можетъ назваться добродтелью, по чмъ же мы виноваты, если за насъ мстятъ другіе?
Если наши прошедшіе грхи поднимаютъ вокругъ насъ бурю сплетенъ, съ помощью двухъ или трехъ новыхъ клеветъ, то отвтственность за-то не должна, конечно, падать ни на меня, ни на кого-либо другого. Это истина, не требующая доказательствъ. Къ тому же подобное переворачиваніе стараго хлама иногда приноситъ пользу намъ самимъ, заставляя судить о насъ по контрасту съ прежнимъ, а итого мы желаемъ вс. Наука также выигрываетъ при этомъ, такъ-какъ старые скандалы составляютъ весьма интересный предметъ для разбора.
Друзья Хозе и Инесы длали попытки ихъ помирить, родные также, но этимъ только ухудшили дло. (Вообще, трудно сказать, къ кому лучше обращаться въ подобныхъ случаяхъ: къ друзьямъ или родственникамъ? Я, по-крайней-мр, не могу сказать ничего въ пользу ни тхъ, ни другихъ.) Адвокаты лзли изъ кожи, чтобъ добиться развода, но едва успло кое-что перепасть въ ихъ руки съ той и съ другой стороны, какъ Донъ-Хозе внезапно умеръ.
Онъ умеръ — и очень не во-время, потому-что, сколько я могъ понять изъ разговоровъ, бывшихъ въ обществахъ учёныхъ юристовъ — не смотря на всю темноту и запутанность ихъ выраженій — смерть Дона-Хозе прервала очень интересный процессъ. Въ свт было высказано много сожалній въ память покойнаго, какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ.
Но — увы!— онъ умеръ, а вслдъ за нимъ сошли въ могилу и сожалнія, и гонораріи адвокатовъ. Его домъ былъ проданъ, слуги распущены. Одна изъ его любовницъ досталась жиду, другая — капуцину: по-крайней-мр такъ говорили. Я распрашивалъ докторовъ о причин его болзни. Онъ — по ихъ словамъ — умеръ отъ третичной лихорадки, предавъ свою вдову суду ея совсти.
Тмъ не мене Донъ-Хозе всё-таки былъ достойный уваженія человкъ. Я говорю это потому, что зналъ его хорошо, и не стану распространяться о его слабостяхъ, такъ-какъ дло это доведено до конца безъ меня. Если грхи его иногда переступали должную границу и были посильне, чмъ грхи Нумы, по прозванію Помпиліуса, то это просто потому, что онъ былъ дурно воспитанъ и родился съ желчнымъ характеромъ.
Каковы бы ни были его достоинства или пороки, несчастный много страдалъ. Теперь можно сказать это громко, не боясь доставить удовольствіе его врагамъ. Невесёлыя пережилъ онъ минуты, когда почувствовалъ себя покинутымъ всми у своего разрушеннаго домашняго очага, среди своихъ поверженныхъ пенатовъ, не имя иного выбора, кром глупаго процесса или смерти. Онъ выбралъ послднее.
Донъ-Хозе умеръ безъ завщанія — и потому Жуанъ остался единственнымъ наслдникомъ его домовъ и земель, которые — въ умлыхъ рукахъ — могли бы давать хорошій доходъ во время его долгаго малолтства. Донна-Инеса стала единственной опекуншей своего сына, что, безъ сомннія, было совершенно справедливо и сообразно законамъ природы. Единственный сынъ, порученный попеченію матери, будетъ всегда воспитанъ лучше, чмъ кто-либо другой!
Эта умнйшая изъ женщинъ и вдовъ ршилась дать своему сыну воспитаніе, достойное его родословной: отецъ его былъ кастилецъ, а она — арагонка. Потому, чтобъ сдлать его настоящимъ рыцаремъ, на случай, если королю вздумается затять войну, Жуана стали учить верховой зд, фехтованію, стрльб въ цль, словомъ, всему, что необходимо для того, чтобъ взять приступомъ крпость или женскій монастырь.
Но чего Допна-Инеса желала боле всего, и зачмъ всего строже наблюдала сама, среди учёныхъ профессоровъ, которыхъ содержала для своего сына — это, чтобъ воспитаніе Жуана было прежде всего нравственнымъ, въ строжайшемъ смысл этого слова. Всё, что ему ни преподавали, подвергалось предварительно ея просмотру. Науки и искусства допускались вс, кром одной натуральной исторіи.
Языки, преимущественно мёртвые, науки боле отвлечённыя, искусства мене примнимыя къ практической жизни — вотъ предметы, которые преподавались ему съ особеннымъ усердіемъ. Но всё то, что могло хоть однимъ словомъ намекнуть на продолженіе человческаго рода, было тщательно отъ него скрыто, изъ боязни заразительности порока.
Классическое направленіе его воспитанія представило не мало заботъ при передач любовныхъ похожденій боговъ и богинь, которые, какъ извстно, порядочно шалили въ первые вка міра, гуляя безъ панталонъ и корсетовъ. Наставники Жуана, бывало, изъ кожи лзли, защищая ‘Энеиду’, ‘Илліаду’ и ‘Одиссею’ въ глазахъ Донны-Инесы, которая терпть не могла миологіи.
Овидій — прямой развратникъ, что доказываетъ половина его произведеній, нравственность Анакреона ещё хуже, во всёмъ Катулл едва найдётся одна приличная строка, и я даже не знаю, можетъ ли служить хорошимъ примромъ Сафо, хотя Лонгинъ и увряетъ, что высокое достигаетъ въ ея гимнахъ высочайшей степени. Одинъ Виргилій чистъ въ своихъ псняхъ, кром чудовищной эклоги, начинающейся словами: ‘Formosum Pastor Corydon’.
Безрелигіозность Лукреція представляетъ слишкомъ опасную пищу для молодыхъ желудковъ. Ювеналъ, конечно, преслдовалъ въ своихъ сочиненіяхъ похвальную цль, но я не могу похвалить его уже излишнюю откровенность въ выраженіяхъ. Что же касается грязныхъ эпиграммъ Марціала, то могутъ ли он нравиться мало-мальски порядочному человку?
Жуанъ прочёлъ ихъ въ особомъ изданіи, очищенномъ учёными комментаторами отъ всего, что было слишкомъ неприлично. Но изъ боязни, однако, изуродовать скромнаго поэта въ конецъ, и желая, хотя нсколько, поправить это преступленіе, мудрые цензоры собрали выпущенныя мста въ особое приложеніе {Такія изданія дйствительно существовали. Такъ, напримръ, нескромныя эпиграммы Марціала были помщены не въ полномъ собраніи его сочиненій, а въ особомъ приложеніи.} и помстили его въ конц книги, въ род указателя.
Такимъ-образомъ, трудъ отъискиванія этихъ мстъ по всей книг сдлался ненужнымъ, такъ-какъ они были собраны и поставлены въ приложеніи стройными рядами, какъ солдаты, на поученіе и назиданіе грядущаго молодого поколнія, что и будетъ продолжаться до-тхъ-поръ, пока мене строгій издатель не помститъ ихъ обратно, куда слдуетъ, въ текстъ, вмсто того, чтобы длать изъ нихъ выставку, въ род статуй бога садовъ, и, притомъ, выставку ещё боле неприличную.
Молитвенникъ Донны-Инесы — старый домашній молитвенникъ — былъ также украшенъ, подобно многимъ стариннымъ книгамъ, не совсмъ подходящими къ длу рисунками. Признаюсь, я даже не понимаю, какимъ образомъ можно было, разсматривая на поляхъ эти рисунки, обращать въ то же время глаза на молитвенный текстъ. Потому, мать Донъ-Жуана оставила этотъ молитвенникъ для себя, а ему дала другой.
Проповди и житія святыхъ давали ему читать и заставляли выслушивать. Привыкнувъ къ чтенію Іеронима и Хризостома, онъ не очень утомлялся этимъ занятіемъ. Но если уже зашелъ вопросъ о томъ, какъ пріобрсти и сохранить вру, то нтъ автора лучше святого Августина, который въ своей прекрасной исповди, поистин, заставляетъ завидовать своимъ грхамъ.
Эта книга была тоже запечатана для маленькаго Жуана, что я также готовъ вмнять въ заслугу его матери, если только такой родъ воспитанія можно назвать правильнымъ. Она положительно не спускала съ него глазъ. Горничныя, служившія въ ея дом, вс были старухи, если она брала новую, то можно было заране предсказать, что это будетъ пугало. Такъ поступала она, впрочемъ, и при жизни своего мужа — и я отъ души рекомендую подобный образъ дйствій всмъ женамъ.
Маленькій Жуанъ росъ такимъ образомъ, окруженный святостью и благочестіемъ. Шести лтъ онъ уже былъ прелестнымъ ребёнкомъ, а на одиннадцатомъ году — общалъ быть красавцемъ, какимъ рдко бываетъ мужчина. Учился онъ усердно, длалъ быстрые успхи и шелъ, казалось по всему, прямой дорогой въ рай, такъ-какъ одну половину своего времени проводилъ въ церкви, а другую — окруженный матерью, духовникомъ и учителями.
И такъ, шести лтъ, какъ я уже сказалъ, онъ былъ прелестнымъ ребёнкомъ, а двнадцати — красивымъ, но скромнымъ мальчикомъ. Въ дтств, правда, проявлялись въ его характер кое-какія вспышки, но воспитатели употребили вс усилія, чтобъ вырвать и заглушить эти дурныя черты. Трудъ ихъ увнчался полнымъ успхомъ — и мать могла съ сердечной радостью видть, какимъ скромнымъ, умнымъ и прилежнымъ юношей становился съ годами ея молодой философъ.
Я нсколько сомнвался — и сомнваюсь до-сихъ-поръ — въ истин этого убжденія Донпы-Инесы, но говорить объ этомъ теперь считаю преждевременнымъ. Я хорошо зналъ отца Жуана, и кое-что смыслю въ познаніи людей. Хотя нельзя всегда заключать по отцу о сын, но, вдь, отецъ Жуана и его мать были неудавшеюся парой… Впрочемъ, я не люблю злословія и протестую противъ всякихъ скандальныхъ догадокъ, даже въ шутку.
И такъ — я молчу — молчу безусловно. Скажу только — и имю на то свои причины — что еслибъ мн пришлось самому воспитывать своего единственнаго сына (котораго, благодаря Бога, у меня нтъ), то никакъ не заставилъ бы его долбить съ Донной-Инесой катехизисъ. Нтъ! нтъ! напротивъ, я отправилъ бы его въ школу, гд почерпнулъ самъ т свднія, которыя имю.
Тамъ учатся! Я говорю это не изъ хвастовства, и не потому, что учился самъ… Впрочемъ, не будетъ ли лучше объ этомъ промолчать, также какъ и о греческомъ язык, который я совершенно забылъ. Конечно, тамъ также просвщаются… но verbum sat. Есть дйствительно кое-какія свднія, которыми я обязанъ школ. Я никогда не былъ женатъ, но, во всякомъ случа, полагаю, что мальчиковъ надо воспитывать иначе.
Молодой Жуанъ достигъ шестнадцатилтняго возраста. Высокій, красивый, правда, нсколько худощавый, но сложенный хорошо, онъ былъ живъ и подвиженъ, какъ пажъ, хотя и не такъ плутоватъ. Вс уже считали его взрослымъ, кром его матери, которая приходила въ ршительную ярость, когда кто-либо говорилъ это громко въ ея присутствіи, и даже закусывала губу, чтобъ не наговорить лишняго въ отвтъ. Преждевременность была въ ея глазахъ величайшимъ порокомъ.
Между многими ея знакомыми, выбранными со всею строгостью, по степени ихъ благонадёжности и благочестія, особенно отличалась Донна-Джулія, которую мало было назвать красавицей, чтобъ выразить вс ея прелести, казавшіяся въ ней столь же естественной принадлежностью, какъ ароматъ въ цвтк, соль въ океан, поясъ у Венеры и лукъ у Купидона. Послднее сравненіе, впрочемъ, нсколько пошло.
Чёрный блескъ восточныхъ глазъ обличалъ въ ней мавританское происхожденіе. (Надо признаться, что кровь ея не была чисто испанская, что, какъ извстно, считается порокомъ въ Испаніи.) Когда пала гордая Гренада и рыдающій Боабдилъ долженъ былъ бжать, нкоторые изъ предковъ Донны-Джуліи удалились въ Африку, другіе же остались въ Испаніи. Ея прабабушка выбрала послднее.
Оставшись, она вышла замужъ за одного гидальго, родословную котораго я позабылъ. Мужъ ея, такимъ образомъ, привилъ своему потомству мене благородную кровь: грхъ, котораго никогда не простили бы его предки, отличавшіеся въ этомъ случа крайней щепетильностью. Въ своё время, они жили въ замкнутомъ семейномъ кругу и женились только на своихъ двоюродныхъ сёстрахъ и даже на тёткахъ и племянницахъ. Обычай этотъ, какъ извстно, очень ухудшаетъ породу, если она продолжается.
Его неравный бракъ освжилъ породу, правда, въ ущербъ благородству крови, но зато въ пользу расы, такъ-какъ изъ этого испорченнаго, по мннію старой Испаніи, корня произошло потомство, отличавшееся красотой и свжестью. Мальчики перестали быть худосочными, двочки уродами. Правда, ходилъ слухъ, о которомъ, впрочемъ, я радъ бы былъ умолчать, что будто прабабушка Донны-Джуліи подарила своему мужу боле незаконныхъ, чмъ законныхъ дтей.
Какъ бы то ни было, но раса продолжала улучшаться изъ поколнія въ поколніе, и, наконецъ, сосредоточилась въ единственномъ сын, который родилъ въ свою очередь единственную дочь. Читатели догадаются, что дочь эта была именно Донна-Джулія, о которой мн многое предстоитъ разсказать. Она была прелестна, чиста, двадцати трёхъ лтъ отъ роду и уже замужемъ.
Ея глаза (я схожу съ ума отъ прелестныхъ глазъ) были большіе и чёрные. Огонь ихъ ещё сдерживался, пока она молчала. Но едва открывались прелестные уста, сквозь густыя рсницы прорывалось гораздо чаще выраженіе гордости и любви, чмъ гнва, сверхъ того въ нихъ сквозило ещё что-то такое, что хотя и не могло быть названо прямо страстнымъ желаньемъ, но могло бы легко имъ сдлаться, еслибъ она не подавляла его тотчасъ же силою воли.
Ея лоснящіеся волосы обрамляли высокій, свтлый лобъ, обличавшій замчательный умъ. Ея брови изгибались, какъ радуги, щёки цвли румянцемъ молодости, сквозь который внезапно сверкалъ какой-то прозрачный блескъ, точно молнія пробгала по ея жиламъ. Всё ея существо было проникнуто какой-то невыразимой граціей. Ростъ ея былъ великолпенъ: я терпть не могу маленькихъ женщинъ.
Нсколько лтъ тому назадъ она вышла замужъ за пятидесяти-лтняго старика. Мужей такого рода на свт довольно, но я думаю, что, вмсто одного пятидесяти-лтняго, лучше бы имть двухъ двадцатипяти-лтнихъ, особенно въ стран, близкой къ солнцу. Я увренъ — mi vien in mente — что даже самыя добродтельныя женщины предпочитаютъ мужей, которымъ около тридцати.
Это, надо сознаться, печально, но во всёмъ виновато безстыдное солнце. Оно никакъ по хочетъ оставить въ поко нашу безпомощную плоть, а, напротивъ, жаритъ её, печётъ и возбуждаетъ до-того, что, не смотря на всевозможные молитвы и посты, плоть оказывается немощной и губитъ съ собой душу. То, что люди зовутъ любезностью, а небеса похотью, дйствуетъ несравненно сильне въ жаркихъ странахъ.
Счастливы народы нравственнаго Свера, гд всё — добродтель, и гд зима выгоняетъ чёрный грхъ дрожать отъ холода за двери. (Извстно, что снгъ довёлъ до раскаянія святого Антонія.) Тамъ присяжные пряно опредляютъ цну женщины, налагая пеню на соблазнителя, и онъ безпрекословно платитъ, потому-что грхъ таксированъ.
Имя мужа Джуліи было — Альфонсо. Очень ещё не дурной для своихъ лтъ, онъ не былъ но любимъ, ни ненавидимъ своей женой, вообще, они жили, какъ множество подобныхъ паръ, снося, по соглашенію, взаимныя слабости, не составляя одного цлаго, но и не будучи совершенно раздвоены. Впрочемъ, мужъ Джуліи былъ ревнивъ, хотя этого и не показывалъ: ревность не любитъ выставлять себя на показъ свту.
Джулія — не понимаю какимъ образомъ — была въ большой дружб съ Донной-Инесой. Вкусы ихъ были совершенно различны: такъ, напримръ, Джулія, во всю свою жизнь не написала ни одной строчки. Злые языки болтали (но я увренъ, что это клевета, потому-что злословіе любитъ подкопаться подъ всё), будто бы Инес, ещё до свадьбы Дона-Альфонса, случилось однажды забыть съ нимъ свою благоразумную воздержанность.
Къ этому прибавляли, что будто интимность эта продолжалась и впослдствіи, но приняла боле невинный характеръ, такъ-что Инеса даже подружилась съ женой Альфонсо. Лучше она не могла поступить: Джулія была польщена покровительствомъ такой благоразумной женщины, а Донъ-Альфонсо остался доволенъ одобреніемъ своего вкуса. Во всякомъ случа, если эта тактика не могла совершенно зажать ротъ злословію, то, по-крайней-мр, значительно его смягчила.
Не знаю, успли ли пріятели открыть глаза Джуліи, или, можетъ-быть, она догадывалась объ этомъ сама — врно только, что она никогда не обнаруживала своихъ подозрній ни однимъ словомъ. Можетъ-быть, она не знала ничего, или, не обративъ вниманія вначал, сдлалась ещё боле равнодушной потомъ — я ршать не берусь, такъ искусно хранила она тайну въ своёмъ сердц.
Она часто видла Жуана, и не рдко позволяла себ ласкать прелестнаго мальчика. Это могло быть совершенно невинно, пока ей было двадцать лтъ, а ему тринадцать. Но, признаюсь, едва ли бы воздержался я отъ улыбки, при вид этихъ ласкъ, когда ей стало двадцать три, а ему шестнадцать. Небольшое число лтъ творитъ удивительныя перемны, особенно у народовъ, горячо согрваемыхъ солнцемъ.
Впрочемъ, ласки измнились, чмъ бы ни была обусловлена такая перемна, Джулія сдлалась сдержаннй, Жуанъ — стыдливй, они стали встрчаться молча, съ опущенными глазами и съ явнымъ замшательствомъ во взгляд. Конечно, никто не будетъ сомнваться, что Джулія хорошо понимала причину этой перемны, по что касается Жуана, то ему также трудно было дать себ въ ней отчётъ, какъ составить себ идею объ океан, никогда его не видавъ.
Тмъ не мене, самая холодность Джуліи продолжала оставаться нжной. Съ лёгкимъ трепетомъ вырывала она изъ рукъ Жуана свою маленькую ручку, посл небольшого пожатія, до-того лёгкаго и незамтнаго, что можно было усумянться въ самомъ его существованіи. Однако, никогда волшебная палочка Армиды не творила такихъ чудесъ, какія происходили въ сердц Жуана отъ этого лёгкаго прикосновенія.
Хотя, встрчая его, она не смялась боле, но печально-серьёзный ея взглядъ былъ проникнутъ боле нжнымъ чувствомъ, чмъ сама улыбка. Если она видимо скрывала чувство, её волновавшее, чувство это казалось ему дороже именно тмъ, что она находила нужнымъ его скрывать въ своёмъ пылавшемъ сердц- Невинность очень хитра, хотя и не уметъ ещё называть вещи по имени. Любовь прекрасно учитъ притворяться.
Но страсть, какъ бы её ни скрывали, разгорается ещё боле подъ этимъ мракомъ неизвстности: такъ — чмъ мрачне небо, тмъ ужасне бываетъ буря. Она обличаетъ себя въ самыхъ строго-сдержанныхъ взглядахъ, и вообще, въ чёмъ бы ни проявлялась, притворство будетъ одно и то же. Холодность, ссора, даже презрніе и ненависть — всё это одна маска, которою она спшитъ закрыться, иногда слишкомъ поздно.
Вздохи кажутся тмъ глубже, чмъ сильне стараются ихъ подавить, взгляды изъ-подтишка тмъ слаще, чмъ трудне ихъ подглядть. Вспышка румянца безъ причины, вздрагиванья при встрч, безпокойное чувство при разставаніи — всё это ничтожные, но врные предвстники успха, неразлучные спутники молодой, начинающейся страсти, доказывающіе только, что любви трудне овладть сердцемъ новичка.
Сердце бдной Джуліи было въ положеніи, поистин заслуживающемъ сожалнія. Она чувствовала, что оно отбивалось отъ рукъ, и ршилась сдлать благородное усиліе, чтобъ спасти себя, мужа, свою честь, гордость, вру ‘ добродтель. Ршимость ея была, поистин, велика и заставила бы задрожать самого Тарквинія. Она усердно помолилась Пресвятой Дв, считая её лучшимъ судьёй въ женскихъ длахъ.
Она поклялась не видть боле Жуана, и на другой день похала въ гости къ его матери. Вздрогнувъ, взглянула она на отворившуюся предъ ней дверь, но, по милости Пресвятой Двы, это не былъ Жуанъ. Джулія мысленно принесла благодарственную молитву, хотя немножко и огорчилась. Но вотъ дверь отворилась опять: теперь, конечно, это Жуанъ!— Нтъ? Боюсь, что въ этотъ вечеръ Пресвятая Два осталась безъ молитвы!
Наконецъ, она разсудила, что порядочная женщина должна встрчать и побждать искушенія съ гордо-поднятой головой, а не постыдно отъ него бгать. Нтъ человка въ мір, которому позволила бы она овладть своимъ сердцемъ, то-есть, конечно, овладть не дале той черты, которая допускается невольнымъ чувствомъ предпочтенія и братскаго сочувствія, которое мы испытываемъ при вид людей, боле способныхъ нравиться, чмъ другіе.
Еслибъ даже случилось — вдь, чмъ чёртъ не шутитъ!— что она замтила бы въ себ кое-что не такъ, какъ это было прежде, и что кто-нибудь — будь она свободной — понравился бы ей, какъ любовникъ, то и въ этомъ ещё нтъ бды: добродтельная женщина всегда съуметъ подавить подобныя мысли и сдлаться, такимъ образомъ, ещё лучше, чмъ была. Что же касается настойчивыхъ просьбъ, то и для нихъ — есть отказъ. Вотъ тактика,! которую я рекомендую молодымъ дамамъ.
А, сверхъ того, разв нтъ любви чистой, любви свтлой и невинной, той, которою любятъ ангелы и пожилыя женщины, не мене чистыя, чмъ они, любви платонической — словомъ, той, ‘которою люблю я!’ Такъ созналась себ Джулія, увренная въ истин своихъ словъ. Будь я тмъ мужчиной, на котораго пали ея мечты, я желалъ бы, чтобъ она думала именно такъ.
Такая любовь вполн невинна и можетъ, безъ всякой опасности, существовать между молодыми людьми. Сначала, цлуется рука, потомъ губы. Я лично такой любви не испытывалъ, однако слышалъ не разъ, что подобныя вольности должны составлять ея границу. Перейти за этотъ предлъ будетъ уже преступленіемъ. Я предупреждаю объ этомъ и затмъ умываю руки.
И такъ, любовь, но любовь въ предлахъ долга — таково было невинное ршеніе Джуліи, относительно Донъ-Жуана. Сколько пользы — думала она — можетъ принести это ршеніе ему самому! Озарённый свтлыми лучами любви съ алтаря слишкомъ чистаго, чтобъ быть осквернённымъ, онъ можетъ многому научиться… Чему? я, признаюсь, не знаю, да, впрочемъ, этого не знала и сама Джулія.
Ободрённая такимъ ршеніемъ и защищённая испытанной бронёю своей чистоты, она — въ полной увренности успха, а также того, что добродтель ея была незыблема, какъ скала — отложила съ-тхъ-поръ въ сторону всякія предосторожности докучнаго контроля надъ собой. Ныла ли Джулія способна выполнить эту задачу — мы увидимъ впослдствіи.
Планъ ея казался ей вмст и лёгкимъ, и невиннымъ. Короткое обращеніе съ шестнадцатилтнимъ мальчикомъ, конечно, но могло вызвать злоязычныхъ толковъ, а если бъ и вызвало, то, увренная въ чистот своихъ намреній, она съумла бы ими пренебречь. Чистая совсть удивительно насъ утшаетъ. Вдь, видли мы, какъ христіане жгли такихъ же христіанъ, въ полномъ убжденіи, что апостолы поступили бы точно такъ же.
Если бъ случилось, что умеръ ея мужъ… Конечно, Боже оборони, чтобъ самая мысль объ этомъ пришла ей въ голову даже во сн (при этомъ она вздохнула). Къ тому же, она бы никогда не пережила такой потери. Но, однако, полагая, что это случилось — только полагая, inter nos… (Надо бы написать: entre nous, потому-что Джулія думала по-французски, но тогда бы у меня не оказалось римы.)
И такъ — полагая, что это случилось, а Жуанъ между-тмъ подросъ и сдлался мужчиной — отчего бы ему не быть прекрасной партіей для знатной вдовы? Случись это даже лтъ черезъ семь — и тогда бы не было ещё поздно. А до того (продолжая на ту же тэму) будетъ вовсе не дурно, если онъ нсколько попривыкнетъ и сдлается поопытне въ любви, конечно, всё той же любви серафимовъ, о которой говорено выше.
Но довольно о Джуліи! Перейдёмъ къ Жуану. Бдный мальчикъ и не подозрвалъ, что въ нёмъ происходило. Неудержимый въ страсти, какъ Овидіева Медея, онъ воображалъ, что открылъ что-то новое, тогда-какъ это была не боле, какъ старая погудка на новый ладъ, въ которой не было ровно ничего страшнаго, а, напротивъ, при нкоторомъ терпніи, могла выдти препріятная вещь.
Печальный, задумчивый, безпокойный и разсянный, покидалъ онъ домъ для уединённаго лса. Не сознавая самъ нанесённой ему раны, онъ жаждалъ одиночества, какъ это всегда бываетъ при всякой глубокой печали. Я самъ люблю уединеніе, или нчто въ род того, но — да поймутъ меня вс — я разумю уединеніе султана, а не пустынника, съ гаремомъ вмсто грота.
‘О, любовь! твоё царство въ томъ уединеніи, гд твои восторги сочетаются съ безопасностью. Тамъ ты поистин богиня!’ Поэтъ {Кэмбелъ.}, котораго стихи я привёлъ, сказалъ это не дурно, впрочемъ, кром второй строки, потому-что ‘сочетаніе восторга съ безопасностью’ — кажется мн выраженіемъ немножко темнымъ.
Поэтъ, конечно, хотлъ, судя по общечеловческому здравому смыслу, выразить простую, испытанную всми, или легко поддающуюся испытанію, истину: что никто не любитъ быть обезпокоенъ во время обда, или любви. Я не скажу ничего о ‘сочетаніи’ и о ‘восторгахъ’, такъ-какъ вещи эти всмъ извстны, но что касается — ‘безопасности’, то я попросилъ бы для нея только запереть крпче дверь.
Молодой Жуанъ бродилъ по берегамъ прозрачныхъ ручейковъ, полный невыразимыхъ мыслей, бросался на землю среди густой зелени, гд сплетаются втви пробковыхъ деревьевъ. Въ такихъ мстахъ поэты обыкновенно придумываютъ сюжеты своихъ сочиненій. Тамъ же нердко мы ихъ читаемъ, если только ихъ стихъ намъ нравится и если они удобопонятне, чмъ Вордсвортъ.
Онъ (Жуанъ, а не Вордсвортъ) до-того предавался этому уединенію съ своей возвышенной душой, что усплъ, наконецъ, нсколько утишить свою сердечную боль, хотя и не вполн. Не будучи въ состояніи уяснить себ, что съ нимъ длалось, онъ безсознательно дошелъ до того, что, подобно Кольриджу, сдлался метафизикомъ.
Онъ сталъ думать о самомъ, себ, о вселенной, о чудномъ устройств человка, о звздахъ, о томъ, какимъ чёртомъ могло всё это произойти, о землетрясеніяхъ, о войнахъ, о количеств миль, пробгаемыхъ луной, о воздушныхъ шарахъ, о препятствіяхъ, мшающихъ намъ познать безграничное пространство — и, наконецъ, задумался о глазкахъ Донны-Джуліи.
Кто занимается такими мыслями, въ томъ истинная мудрость провидитъ глубокіе замыслы и высокія желанья, съ которыми нкоторые люди уже родятся на свтъ, другіе же заучиваютъ ихъ ради болтовни, сами не зная для чего. Но не странно ли, что такого юношу могъ занимать вопросъ объ устройств неба? Если вы полагаете, что это было плодомъ философіи, то я, съ своей стороны, думаю, что возмужалость играла тутъ также нкоторую роль.
Онъ задумывался надъ листьями, надъ цвтами, слышалъ голоса въ каждомъ порыв втра, думалъ о лсныхъ нимфахъ, о тёмныхъ бесдкахъ, гд богини эти нисходили до слабыхъ смертныхъ. Порой онъ сбивался съ дороги, забывалъ время и только, взглянувъ на часы, замчалъ, какъ далеко ушелъ старикъ Сатурнъ, а также то, что онъ пропустилъ обдъ.
Иногда открывалъ онъ творенія Боскана или Гарсилассо {Гарсилассо-де-ла-Вега — извстенъ какъ воинъ и поэтъ. Онъ былъ убитъ, въ 1536 году, камнемъ, обрушившимся съ одной башни на его голову, въ то время, когда онъ шелъ предъ баталіономъ.— Босканъ — испанскій поэтъ, умершій въ 1543 году. Онъ, вмст съ своими другомъ Гарсилассо, ввлъ въ кастильскую поэзію итальянскій стиль и писалъ сонеты на манеръ Петрарки.}. Душа его, окрылённая собственной поэзіей, порхала надъ таинственными листами, какъ порхаютъ сами листы, когда ихъ внезапно повернётъ передъ нашими глазами втеръ. Надъ нимъ, казалось, простёрлось очарованіе какого-то волшебника, отдавшее его на волю блуждающимъ втрамъ, какъ объ этомъ разсказываютъ старухи въ сказкахъ.
Такъ проводилъ онъ безмолвные часы, недовольный и непонимающій, чего ему недоставало. Ни бурныя мечты, ни чтеніе поэтовъ не могли ему дать того, чего жаждала его душа: груди, на которую бы могъ онъ преклонить свою голову, сердца, бьющагося любовью, а ещё кое-что, чего я не называю, потому-что не нахожу этого нужнымъ.
Эти уединённыя прогулки и постоянная задумчивость Жуана не могли укрыться отъ глазъ прекрасной Джуліи. Она ясно видла, что ему было жутко. Но что всего удивительне, такъ это то, что Донна-Инеса ни мало не думала осаждать своего сына вопросами, или длать какія-либо предположенія. Трудно ршить, точно ли она ничего не замчала, или не хотла замчать, или, наконецъ, подобно многимъ проницательнымъ людямъ, ни о чёмъ не догадывалась.
Послднее можетъ показаться страннымъ, но это очень часто бываетъ на практик. Такъ, напримръ, мужья, чьи жены позволяютъ себ переступать допускаемыя для женщинъ границы… (Я, право, забылъ, которую но нумераціи заповдь он преступаютъ, а говорить наобумъ не слдуетъ, изъ боязни ошибиться.) И такъ, я подтверждаю, что подобные мужья, если только они вздумаютъ ревновать, будутъ непремнно проведены своими супругами.
Настоящіе мужья всегда подозрительны, что, однако, не мшаетъ имъ постоянно попадать не въ ту сторону. Подозрвая иной разъ того, кто и не думаетъ о ихъ супруг, они, обыкновенно, дружески протягиваютъ, на свою бду, руку близкому, но вроломному другу. Послдній случаи почти неизбженъ, и замчательно, что когда супруга и другъ зайдутъ слишкомъ далеко, мужъ — винитъ во всёмъ ихъ порочность, а не свою глупость.
Родители также часто бываютъ близоруки. Глядя глазами рыси, они никогда не видятъ того, что давно уже подмтилъ, съ злобной радостью, свтъ: кто любовница у ихъ наслдника, или любовникъ у миссъ Фанни. Но вдругъ какой-нибудь несчастный случаи открываетъ имъ всю подноготную: въ одну минуту двадцати-лтніе планы разрушены — и тутъ-то всё повёртывается вверхъ дномъ. Мамаша плачетъ, мамаша клянётъ день своего рожденія и посылаетъ свою душу къ чёрту, обвиняя себя въ томъ, что произвёлъ на свтъ наслдника.
Но Инеса была такъ проницательна, что, я думаю, у ней была какая-нибудь причина нарочно ничего не замчать и оставлять Жуана при его искушеніи. Какая это была причина — я не знаю. Можетъ-быть, желаніе докончить его воспитаніе или намреніе — открыть глаза Дону-Альфонсо, слишкомъ много полагавшемуся на свою жену.
Разъ, свтлымъ лтнимъ днёмъ… (Лто очень опасное время года, также какъ и весна, около конца мая. Во всёмъ этомъ, конечно, виновато солнце, но, какъ бы то ни было, всё-таки слдуетъ сознаться, что есть мсяцы, когда природа играетъ и шалитъ въ насъ боле обыкновеннаго. Въ март гоняются за зайцами, въ ма — за женщинами.)
И такъ, это было въ одинъ лтній день — шестого іюня. Я люблю точность въ числахъ не только вковъ и лтъ, но даже и мсяцевъ. Числа — это станціи, на которыхъ колесница Судьбы мняетъ лошадей, заставляя исторію мнять характеръ, и, затмъ, продолжаетъ свой бгъ надъ царствами и странами, не оставляя никакого слда, крон хронологіи и общаній, которыя сулятъ намъ богословы.
Шестого іюня вечеромъ, около жести съ половиною часовъ, а можетъ-быть и въ семь, Джулія сидла въ прелестнйшей бесдк, въ род тхъ, которыя скрываютъ гурій въ языческомъ раю, описанномъ Магометомъ и Анакреономъ-Муромъ, такъ правдиво стяжавшимъ лиру, лавры и вообще вс трофеи ликующей поэзіи. Да пользуется онъ ими долго и долго!
