Дон-Кихоты и толпа
Дон-Кихоты и толпа
Когда же пробудятся писатели и художники?
Завей горе веревочкой!
Русская поговорка.
I.
I.
II.
II.
Р. Антропов
———————————————————————
Дон-Кихоты и толпа, Антропов Роман Лукич, Год: 1906
Время на прочтение: 6 минут(ы)
С давних пор на Руси православной, которую, по словам Тютчева — ‘умом не понять’, в которую ‘можно только верить’, — установился на представителей той или иной профессии раз навсегда определенный взгляд. Так: инженер-путеец должен быть непременно упитан, несколько фатоват, обязан ловко ухаживать за женщинами и может, вообще, вести ‘беспечальное житие’, ибо… ибо не одна в поле железная дороженька. Чиновник может нуждаться, но не очень и непременно по чину, гол, как сокол — к нему нельзя применять, ибо этот сокол получает по всему, по чему только можно получать: по должности, по штату, по чину, по Анне, по командировке, полошадно, по пособию и… по протекции. Мой Бог, есть от чего не умереть с голоду!..
Словом, всякому отечественному фрукту российская меткая мудрость отвела особое место. Не позабыла она писателей и художников, жрецов ‘прекрасного, чистого искусства’, своих друзей, своих просветителей, свою гордость, как она их величает в порыве идиллического транжа, восторга.
Как же глядит благодарная родина на них? Как глядит общество, публика, толпа на писателей и художников? О, уверяю вас, преинтересно: как на нечто среднее между испанским компрачикосом, интеллигентным пролетарием и бестелесным существом, но горящим непременно пламенем творческого восторга.
— Нужда!
Это слово общество швырнуло дерзко, смело, свободно — бестрепетно прямо в лицо избранникам небес.
Нужда — это была благодарность, это — был первый подарок толпы своим ‘друзьям’.
Каким удивительно прочным, неизносимым оказался этот подарок! Точно какое-то извечное проклятие, эта нужда цепко охватила своими холодными руками жрецов искусства и не выпускает их из своих объятий, держит их, до ужаса крепко держит.
Посмотрите старинные карикатуры на писателей и художников. Длинные волосы, и… рваная шляпа, вдохновенный взор, и… продранный пиджак, весь облик — такой чарующий, обаятельный силой ума, таланта, светлый своей верой и любовью к страдаю-щему брату, и… развалившиеся сапоги. Не думайте, что эта шляпа, этот пиджак и эти сапоги — шутка карикатуриста. Это — страшная русская правда, это — русский символ судьбы братьев-писателей и художников, это —‘ветхое рубище певца’, на которое даже слава ложится ‘яркой заплаткой’.
Нужда и писатели вкупе с художниками стали синонимами, слились настолько тесно, органически, что это стало, как-бы, непременным условием, незыблемым законом российского свободного творчества — художества. К этому привыкли, это перестало удивлять, злить, трогать, возмущать. Огромная давность лет освятила писательско-художественную страну. Более того, находились даже такие радетели процветания российской литераторы и российского художества, которые серьезно опасались, что материальное благосостояние может угасить дух писателя, художника или, во всяком случае, уменьшить его продуктивность.
— Знаете, русские писатели и художники — особые люди, особые натуры. Им голод — на пользу, ибо никогда они так много и хорошо не творят, как именно тогда, когда им кушать нечего.
— Так что их надо, так сказать, тренировать голодом, вечной нуждой?
— Весьма полезно-с! Нужно ли примерчик: Достоевский и Гончаров. Достоевский работал ради хлеба насущного, продавая свои произведения ‘в корню’, а Гончаров сибаритничал. И результат тот, что Достоевский создал в пять раз больше Гончарова, который свои романы ‘Обломов’ и ‘Обрыв’ писал чуть ли не по пятнадцати лет. Ну-с, разве материальное благосостояние Гончарова не убыток для российской литературы и для нас, ее ценителей?
Неправда ли, милая, утилитарная точка зрения?.. Этот цинизм толпы пришлось испытать на себе и Некрасову. Когда измученному страшной нуждой (приходилось соскабливать ваксу с сапог и этой ваксой писать) поэту мести и печали улыбнулась чуть не на склоне лет судьба, когда — благодаря ‘Современнику’ — он мог материально облегченно вздохнуть, вокруг него послышался хор соболезнующих, завистливых и даже негодующих голосов:
— Ну, теперь Некрасов умер для поэзии! Карты и обеды в Английском клубе — плохие источники вдохновения для гражданских скорбей!. Нет, каков: в карты дуется, в карете разъезжает, лакея имеет! И это — поэт-народник! О, фарисей!
Так шумела толпа, милая, чуткая, великодушная российская толпа, прощавшая Некрасову голод, нищету, но не прощавшая ему его кареты и лакея.
— С тебя довольно и того, что ты, порой, видишь Бога в небесах!
Да, все отдавай для других, ничего — для себя! Ни одной минуты покоя, довольства, холи. Ты — раб толпы. Ты должен жить, работать только для нее и даже умирая, ты, как купленный гладиатор, должен с улыбкой покорно бросать ей:
— Ave общество, marituvus te salutat!..
Итак, русский литератор и русский художник в среднем масштабе, в массе — подвижник. Ему полагаются акриды и дикий мед. В то время, как иностранный художник или писатель не испытывает ни малейшего гнета нужды, в то время, как посредственный поэт-драматург, Эдмон Ростан говорит:
— Этот отель в Париже мне дала ‘La Princesse Lointaine’ (какая добрая фея — Греза!), а тот вот загородный шато — Cyrano de-Bergerac (о, славный рыцарь с длинным носом!) — в это время, говорю я, российский брат — писатель (порой, и очень даровитый, и ‘известный’) робко стучится в Литературный фонд.
— А нельзя ли ссуду рублей в пятьдесят?
Особенно поражаться такому ‘камуфлету’ не приходится: там, где литература, искусство почитаются чуть ли не за ненужную прихоть и вредную забаву, там жрецы ‘высокого и прекрасного’, конечно, обречены на невеселое житье. Мы и не будем ,,особенно’ поражаться, а лучше постараемся разобраться в причинах писательско-художнической страды и, если нам удастся найти корень этой нужды, то… то не воздвигнем ли мы крестовый поход в защиту своих попранных интересов и не воскликнем ли мы все, как один человек:
— Пора, пора пробудиться!
Теперь особенно много и горячо говорят о взаимоотношении между капиталом и трудом. Давайте и мы побеседуем о взаимоотношении между издателями и литераторами и художниками. Вам, конечно, знакома такая жанровая, картинка: не дом, а дворец с зеркальными стеклами, швейцар — вроде першерона, но… чрезвычайно грязная, душная, невзрачная приемная. В ней — много людей со свертками трубочкой и папками в руках. Отчего они так хмуры, тоскливы, тревожны? Кто они? Будто не знаете? Они литераторы и художники в конуре — приемной дворца издателя. Один за другим скрываются они в редакторско-издательском кабинете, потом выходят, кто — на щите, кто — со щитом. Что-то получают в кассе и должно быть, судя по их растерянному виду, получают не то, на что рассчитывали.
Скажите же откровенно: Когда вы глядите на миллионные дома издателей и на эти вот согбенные фигуры литераторов и художников, у вас не мелькает мысль, что есть какая-то непостижимая тайна в их взаимоотношениях? Вам не кажется, что есть какая-то неправильность в расчетах издателей с жрецами искусства? Особенно, когда вы узнаете, что дом-дворец этот — благоприобретенный, что пятнадцать лет тому назад владелец его . был гол, как сокол, но с предприимчивой душой и растяжимой совестью? Закройте на минуту глаза. Смотрите: один за другим тащут на спине тяжелые камни литераторы и художники. Они укладывают камень на камень. Дворец — растет, ширится.
— Залу мне, да с колоннадой! — кричит издатель.
И строят для него залу. И когда все для него готово, он снисходит и до рабов своих, рабочих: — Ну, а для, себя — конуру стройте.. Мусору много осталось.. Подбирайте!
И те, которые призваны глаголом и красками жечь сердца людей, принуждены, собирать мусор и служить великолепной наковальней для издательского молота.
— Рраз! — опускается молот.
— А-а-ах! — вырывается из истомленной груди писателя и художника.
А послушайте их, этих издателей: выходит, они — чуть не благодетели.
— Благодарите, что берем, что хоть это-то платим, а то вовсе без вашего участия обойтись можем. Так как литературно-художественной конвенции нет, кто нам мешает целиком, сплошь пользоваться иностранным материалом?
Что же: выходит — будем благодарны этим издателям: не дают, о, просвещенные меценаты! — совсем умереть с голоду русским писателям и русским художникам.
Да, эти издатели, действительно, ‘хоть сколько-нибудь’ — да платят. Но что сказать о бесчисленной рати издателей, пользующихся совершенно бесплатно, безданно-беспошлинно произведениями писателей и художников. Как их назвать? К какому их позорному столбу следует пригвоздить? Под чрезвычайно хитроумными заголовками (а то и без них):- перепечатка, выдержка, переснимок, и т. д. эти пираты и бандиты российского издательства мародерствуют во всю в стане писателей и художников. Это мародерство, по истине, подло, ибо оно приносит и этический и материальный урон бедным жрецам искусства. Любой ваш рассказ, размером менее печатного листа, может очутиться в таком ‘сборнике’, место которому — в пансионе для девиц без древних языков. Материально — вас обирают, к вам залезают в карман, и вы… вы даже лишены возможности и права кричать:
— Караул! воры!
Ибо это воровство дозволено законом.
Бедные писатели, бедные художники! Сначала их обирает— пользуясь их нуждой — проститут-издатель, а потом их добивают, показывая им pollice verso, все, кому не лень, все пираты и бандиты издательских афер.
— Ату его! Бери, хватай у него все, что можно: статью, рассказ, стихотворение, картину!..
За свои произведения литератор, художник получает с одного, а этими произведениями — коммерческих целей ради — пользуются сотни издателей. Неправда-ли, какая справедливая арифметика и упрощенная бухгалтерия житейского обихода?.. Недаром, у нас плодятся издатели, как грибы после дождя и недаром они в предварительной смете отводят самое последнее, и самое ‘пустяшнее’ место рубрике: авторский гонорар!
Так как мы теперь привыкли стричься (хотя стричь нас бесплатно любезно соглашаются и п.-издатели) и так как ходить в прорванной шляпе писателю и художнику теперь несколько зазорно, то мне кажется, пора серьезно подумать и pro domo sua, памятуя русскую поговорку: чужую крышу кроем, а своя — течет. Да, немало чужих крыш покрыли апостолы-писатели, а кто подумал о хижине писателя, художника? К кому за правдой можем обратиться мы, литераторы, художники? Только — к самому себе, к великому гневу и к великой печали в своей груди.
Наивнейшие Дон-Кихоты, пробудимся от сладкого сна, от горячих иллюзий, от благороднейшего служения Дульцинее Тобозской — толпе, равнодушно смотрящей как мрут на больничных койках какие-то братья-писатели и художники и хоть на миг, хоть на единый миг поднимем меч за собственную шкуру, направив его, разящего, на безобразную голову издательской гидры, готовую нас пожрать.
Нам не надо милостей и сожалений толпы, потому что мы — над ней, а не она—над нами, но нам надо то, на что мы имеем право: продавать свой мозг, свою кровь, свои нервы ‘не задарма’ кровожадным пиратам-бандитам печатного гешефтмахерства. Мы должны бороться с теми, которые крадут у нас наше единственное сокровище: поэмы звуков, слов, красок, бороться жестоко, беспощадно, всеми способами борьбы. И если эта борьба приведет к нашей победе, нам не надо будет в расцвете лет повторять слова гладиаторов:
— Ave, толпа morituri te salutant.
Потому, что мы будем тогда не обреченные на смерть, а обреченные на жизнь, на служение нашему дорогому искусству.
Текст издания: журнал ‘Пробуждение’, 1906, No 24.