Домой черезъ Балканы.
Домой черезъ Балканы.
І.
II.
III.
ІV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
Домой через Балканы, Аникин Степан Васильевич, Год: 1915
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Густо-синяя съ блескомъ эмаль Средиземнаго моря стала блекнуть, зеленть, мутиться. Туманные гористые берега становились рельефне, чище, голубй. И замтно было, какъ мы все глубже и глубже входимъ въ полосу узкаго, безконечно длиннаго залива, въ конц котораго ждутъ насъ Салоники.
Слва маячилъ угрюмый массивъ Олимпа, дерзко обезглавленный веселыми купами серебряныхъ облаковъ. Справа — три пальца лсистой корявой ладони. Пальцы далеко протянулись на югъ, къ сплошной синев моря, словно погнались за кмъ, хотли схватить, но могучая сила парализовала ихъ, и они застыли, остались недвижны.
Самый дальній — Аонъ. Онъ длинне другихъ пальцевъ и стыдливй. Весь бирюзовый, полурастаявшій въ мор, одлся тончайшимъ голубымъ тюлемъ и манитъ къ себ, приковываетъ. Таинственный, невдомый, и вмст съ тмъ родной-родной. Дорогъ и близокъ былъ онъ съ самыхъ пеленокъ.
‘Гора Аонъ, гора святая’… Сколько пылкихъ юношескихъ мечтаній неслось и несется сюда изъ далекихъ равнинъ свера, старческихъ вздоховъ, предсмертныхъ стоновъ. Сколько чудеснаго, сказочнаго связано съ этимъ именемъ. Хотлось бы сняться съ высокой, чуть дышащей отъ легкой качки, палубы морского богатыря и полетть туда, къ этому почти прозрачному голубому полуострову, дохнуть его смолами, его мрачнымъ святымъ уютомъ, его обаятельной неразгаданностью.
Пассажиры на палуб. Раздлились по двумъ бортамъ: интеллигенція по лвому борту, простонародье — направо. И непонятно, какая сила произвела такое дленіе. Налво бинокли, морскія карты, справочники, звонкія восклицанія женскихъ голосовъ, радостное гудніе мужскихъ. Смются, вспоминаютъ легенды, декламируютъ классиковъ. И шепчутся, и розовя горятъ двичьи щеки, искрятся кокетливые взоры. Кто-то кричитъ звучнымъ молодымъ баритономъ:
— Вотъ оно, жилище боговъ! Мн однажды изъ-за этого чорта Олимпа единицу вкатили!
Другіе звонкіе голоса покрываютъ это признаніе еще боле живымъ хохотомъ.
Спиной къ Олимпу, лицомъ къ Аону срые латаные пиджаки, угрюмо задумчивые взгляды, молчаніе вперемежку со вздохами. Унылый, ровный безъ повышеній и паузъ густой гудущій голосъ кормового матроса Устиныча разсказываетъ объ Аонскихъ чудесахъ:
— И ни одна даже аль пташка женскаго полу не могитъ она жить тамъ. Соловей поетъ, соловьиху не услышишь. Равно и галки, грачи — все единственно. Ворона увидишь, къ примру, а ворону ни въ жисть. Долетитъ, куда ей положено, и назадъ принуждена вертать, а не то падаетъ замертво, ровно ударитъ чмъ. Также и рогатой скотины: женскій полъ не водится…
— Господи! — не выдержала маленькая, больше другихъ вздыхавшая молодая бабенка,— гд же они молоко-то берутъ?
— Быковъ доятъ! — остритъ молодой ткачъ, работавшій гд-то подъ Барселоной и везущій домой, какъ большую драгоцнность, ‘настоящую, тальянску, гармонью’.
Но надъ словами ткача никто не смется. Молчатъ. Устинычъ укоризненно продолжаетъ:
— A что жъ, ежели чудесное! Отъ чудеснаго все можетъ статься… Запасный солдатъ Трохвимъ Притула, возвращавшійся домой ‘на моблизацію’ изъ самаго Буэносъ-Айреса и успвшій по дорог пропить пять консульскихъ пособій, плачетъ и крестится.
Крестятся и другіе. И не поймешь, не отгадаешь: такъ ли молчатъ эти срые бывалые люди, слушая Устиныча, или, какъ и я, вспоминаютъ о свтлыхъ годахъ своей юношеской жизни, когда искренно врилось, что Аонъ — это рай, а въ раю ‘не женятся, не посягаютъ, но яко ангели на небесехъ пребываютъ’.
Олимпъ и Аонъ, два символа. Два знамени двухъ великихъ религій. Одинъ зоветъ къ празднику тла, физической красот, сил, плодородію, безпечному веселью, къ празднику любви и ласки…
Другой отрицаетъ тло, проповдуетъ истощеніе, болзнь, постъ, безчадіе, съ омерзніемъ отвращается отъ физической любви, отъ веселья, псни, игры… зоветъ къ веселію смерти.
И оба стоятъ рядомъ, на обоихъ цвтутъ одн и т же оранжевыя рощи, однимъ дыханіемъ дышитъ весна, однимъ маревомъ ветъ лто, къ обоимъ вразъ ластится теплая южная осень, полная тутъ и тамъ гроздьевъ сизаго винограда, маслинъ, сахарныхъ арбузовъ и пахучихъ, нжныхъ, тающихъ во рту золотистыхъ дынь.
И оба не отрицаютъ войны, благословляютъ побду, плетутъ внки героямъ. Оба знамени воодушевляютъ людей къ воинскимъ подвигамъ…
Велика загадка, имя которой — человкъ.
Къ Салоникамъ подошли мы передъ вечеромъ. Я бы не сказалъ, что вблизи здсь красиво. Издали — да. Тогда хоть рисуй иллюстрацію къ ‘Тысяч и одной ночи’. Десятки тонкихъ, блдныхъ минаретовъ, а рядомъ громадныя кубическія постройки съ куполовидными верхами. Все это изъ благо, чуть розоватаго камня, или только кажущагося издали розоватымъ, не знаю. Вокругъ мечетей, а можетъ быть, это и не мечети, но цлые магометанскіе монастыри и дворцы,— вокругъ нихъ глухіе блокаменные кремли и фіолетовые, мертвенные, безъ вздоховъ и тревоги, кипарисы. Удивительное дерево — этотъ кипарисъ. Только посл того, какъ пришлось мн много разъ видть его тамъ, на юг, при полномъ рост, смогъ я ощутить истинный характеръ этого дерева и понялъ, почему его садятъ надъ могилами, на кладбищахъ. Не тую, не ель, а именно кипарисъ. Это дерево создано для того, чтобы быть монументомъ, выражать безконечную покорность и какую-то свою, чисто восточную стойкость къ превратностямъ судьбы.
Нашъ ладанъ напоминаетъ кипарисъ. Въ томъ, какъ пахнетъ дымъ ладана, и какъ сторожатъ нмые богатыри, кипарисы сдую старину здшнихъ мстъ, прячется одно и то же настроеніе: настроеніе печали, грусти, покорности и все же… все же тревоги.
Тсной грудой приткнулся городъ съ пологому скату голой горы. Безъ улицъ и площадей сползаетъ онъ къ морю, и ужъ у моря разстилается въ широкое полотнище грязи, пыли, трамвайнаго лязга, крикливыхъ магазиновъ, нагло блестящихъ неестественными огнями кинематографовъ, праздныхъ звакъ, карманныхъ воровъ… словомъ, всего того, что называютъ уличнымъ движеніемъ крупнаго торговаго центра.
Пароходъ нашъ, видимо, пришелъ сюда первый разъ. Это было морское чудовище Добровольнаго флота изъ новопостроенныхъ, съ обычными рейсами отъ Одессы до Владивостока и обратно. Война закинула его сначала въ Геную, а оттуда съ толпой русскихъ бженцевъ въ Солунь.
Команда не знала расположенія порта, и потому мы ненужно долго толклись въ средин залива, пока не подъхалъ на лодк агентъ другой,— не Добровольнаго флота,— пароходной русской компаніи и не разсказалъ намъ, какъ и гд надо причалить.
Потомъ на катер подъхали греческіе чиновники проврять пароходные документы, а потомъ уже мы пристали къ берегу.
Пока все это происходило, наступилъ, и наступилъ дружно по-южному, темный теплый вечеръ. Верхъ города сразу померкъ, пропалъ, и запылалъ красными огнями низъ.
Я положилъ-было пробыть въ Салоникахъ не меньше двухъ дней, потому что, кто знаетъ, когда подшутитъ надо мной судьба во второй разъ и закинетъ въ эти страны. Хотлось полазить по верхнему городу, по его, очевидно, узкимъ, изломанымъ улицамъ, подсмотрть чужую таинственную жизнь, или не жизнь, можетъ быть, а умираніе… По виду здсь такъ много признаковъ этого умиранія. Пустая, разсчитанная на сотни большихъ кораблей, гавань, чертовски удобная гавань! Куда лучше, чмъ въ Гену, или въ Одесс. Неподалеку дома съ заколоченными окнами, сараи съ растворенными пастями и безлюдные, наврное пустые и заброшенные, покинутые амбары и магазины. Чье это все? Австрійское, германское? Почему никому больше не нужно? Неужели война и здсь наложила свою разорительную лапу?
Мою догадку объ умираніи города подтвердилъ знакомый сербъ-журналистъ, который халъ на нашемъ пароход домой изъ Франціи.
— Э-э! — сказалъ онъ, какъ бы отмахиваясь отъ моего вопроса,— здсь тоже кроется одна изъ причинъ теперешней войны. Салоники — милліонное предпріятіе. И пока они обслуживали турецкія области, вложенные сюда милліоны оправдывались, а какъ только бывшій Балканскій Союзъ подлилъ эти области межъ собой,— Солунь пала. Торговля убавилась чуть ли не втрое… и винятъ въ этомъ насъ же, сербовъ. Болгары говорятъ, что — будь Солунь болгарскимъ городомъ, онъ бы не только не палъ, а еще больше выросъ.
— Но почему же васъ именно винятъ? Вдь городъ греческій?
— Греческій. Но разв грековъ привыкли винить въ чемъ-нибудь? Греки всегда въ сторон. Греція никогда ни въ чемъ не отвтственна. Таковъ ужъ взглядъ на нее.
И сербъ мой махнулъ безнадежно рукой, словно Греція была и въ самомъ дл не больше мальчишки изъ приготовительнаго класса.
— Однакожъ,— не унимался я,— Греція ваша союзница.
— Союзница,— согласился онъ уныло и добавилъ: — A propos. Будете имть здсь денежныя дла,— покрпче держите въ рук кошелекъ!
Изъ бесды съ тмъ же сербомъ выяснилась для меня и прямая причина паденія торговаго значенія Салоникъ. Причина эта, какъ и все на Балканахъ, политическая. Раздленныя между ‘союзниками’, турецкія области принуждены были посл войны тяготть къ тмъ торговымъ центрамъ, которые въ этихъ странахъ со времени освобожденія ихъ отъ турокъ наладились. Такъ, новоболгарскія земли должны были повернуться лицомъ къ Софіи, новосербскія — къ Блграду.
Кром того, послдняя междоусобная балканская война до того раздражила и разгнвила народы, что болгаринъ, напримръ, предпочиталъ гнать свой товаръ черезъ какое угодно мсто, абы бо не черезъ Грецію.
— Легче черезъ Сверный полюсъ, чмъ черезъ Солунь, пока она греческая!
Греки тоже, въ свою очередь, такъ облагаютъ товары пошлиной, что вынести это обложеніе ршительно не подъ силу. И еще придираются, задерживаютъ, строятъ мелочныя козни и каверзы.
Посл, когда мы прозжали окрестностями Салоникъ, я, гршнымъ дломъ, открылъ еще одну причину, уже собственнымъ разумніемъ: окрестности эти, благодаря только-что бывшимъ двумъ войнамъ, представляютъ изъ себя пустыню, похожую на земли посл великаго потопа. A пустыня, при всемъ своемъ желаніи ‘тяготть’ къ торговому центру, немного можетъ сдлать въ смысл поднятія этого центра до верховъ благополучія.
Ночевали на пароход. Послдняя ночь. Публика, перезнакомившаяся за недлю безостановочнаго пути и десятидневнаго ожиданія парохода въ Гену, была особенно возбуждена и радостна. За ужиномъ болтали безъ умолку, пли кто былъ склоненъ къ выпивк, ‘пробовалъ’ крпость греческихъ винъ
Кого-кого только не было въ вашей пестрой компаніи ‘русскихъ бженцевъ’, вся Россія представлена: поляки, латыши, евреи, армяне, грузины, колонисты-нмцы, малороссы… вс хали изъ чужбины домой, торопились, какъ торопятся люди на пожаръ, на большое семейное несчастье. Вся мужская молодежь, конечно, съ намреніемъ стать ‘подъ красную шапку’ а женщины просто домой. Вдь нельзя же, въ самомъ дл, быть вн дома, когда въ дом бда.
Причинъ для радостнаго возбужденія на этотъ разъ было особенно много. Во-первыхъ, кончился морской путь. И хорошо кончился, безъ качки и болзней, безъ страшныхъ турецкихъ и нмецкихъ минъ, которыми насъ стращали, безъ подводныхъ лодокъ. Во-вторыхъ, за цлыхъ семь дней узнали новости, цлый снопъ новостей, и вс новости съ войны были для Россіи счастливы. И въ-третьихъ., что грха таить, самая существенная радость пріхала къ намъ на пароходъ въ лиц русскаго консула и раздавала нуждающимся денежныя пособія.
И Притула, и ткачъ изъ Барселоны, и поляки-рабочіе, которыхъ бережно охраняли отъ лихого глаза цлыхъ пять ксендзовъ, расхаживали еще до ужина фертами. За ужиномъ пошелъ у нихъ форменный кутежъ, и смшившій всхъ трепаный, худой, какъ осиновая жердь, еврей изъ Америки съ особой выразительной страстностью плъ:
Чарочка моя, серебряная!
Кому чару пити,
Тому здраву быти!..
И Господь его вдаетъ, какъ умудрился этотъ еврейчикъ, тоже дущій домой защищать родину, коверкающій русскую рчь на вс лады и безъ всякихъ ладовъ, вывезти изъ Америки въ Солунь старинную русскую заздравицу, которую пвали наши прадды во время богатырскихъ пировъ.
Съ вечера же стали записывать желающихъ выхать съ утреннимъ поздомъ. И съ этой записью планы мои относительно подробнаго осмотра Солуни разбились въ дребезги. Помшало благоразуміе, этотъ всегдашній спутникъ неудачъ и неуспховъ.
На этотъ разъ благоразуміе пришло ко мн въ лиц все того же знакомаго серба.
— Вы что, уже спать собрались? — спросилъ онъ удивленно,— а тамъ на носу записываются въ очередь, хать съ утреннимъ поздомъ въ Нишъ.
— Я ршилъ побродить пару деньковъ по городу.
— Хм… смло.
— Почему? Разв есть еще опасности?
— Видите… какъ вамъ сказать? благоразумне ухать. Я полагаю, что черезъ Болгарію надо проскочить возможно скоре… Кром того, здсь по дорог два моста… вы ихъ увидите. Если они еще не взорваны болгарами — ваше счастье!
— Вы шутите? Неужели болгары начнутъ войну противъ васъ?
— Да, готовятся.
— Но вдь эта война и противъ Россіи?
— Конечно. На Россію они не посмотрятъ.
Дло это происходило осенью 191-й года, еще въ начал общеевропейской войны, когда, правда, поведеніе Болгаріи вызывало подозрнія, но мысль о враждебныхъ отношеніяхъ ея къ Россіи все же казалась чудовищной. Особенно невроятной показалась она мн, такъ какъ среди болгаръ у меня были друзья, и я намтилъ даже по пути захать къ нимъ въ Софію на пару деньковъ, повидаться. Я видлъ и зналъ, что болгары, въ сущности, русскіе люди,
— Не можетъ быть этого! — сказалъ я сербу,— да, наконецъ, что вамъ длить? голую Македонію? Отдайте вы ее болгарамъ, сами получите добрый кусокъ Австріи. Еще лучшій кусокъ, по крайней мр, культурный!
— Ха! Дло вовсе не въ этомъ.
И угрюмый сербъ, котораго я не видлъ до того смющимся, улыбнулся сквозь густые, черные, какъ сажа, усы.
— Ежели мы отдадимъ Македонію хоть сейчасъ,— Болгарія все равно кинется на насъ.
— Слушайте! Но почему?
— Вамъ, русскимъ, трудно понять это. Вы мало живете политикой, не сталкиваетесь ежедневно съ сосднимъ, чужимъ народомъ. Вы, благодаря простору, всегда дома. Пожили бы, какъ мы: шагнешь впередъ,— передъ носомъ Австрія. Рукой махнешь — Болгарія. Головой качнешь — въ Грецію попадешь… У насъ чутье есть на это. Болгарія будетъ воевать! — и добавилъ посл долгой паузы:
— На германскія деньги. Вдь Россія не можетъ дать теперь ничего.
Мы долго еще протолковали на эту тему, и я, запасшись рядомъ практическихъ совтовъ относительно сербскихъ порядковъ и обычаевъ, пошелъ записываться на утренній поздъ.
— ‘Проведу-ка я эту пару лишнихъ дней въ Софіи,— думалось мн при этомъ,— авось мои болгарскіе друзья наговорятъ еще большихъ страховъ и ужасовъ про Сербію’.
Партія къ первому позду составилась человкъ въ двсти. Я не знаю, что бы мы стали длать безъ помощи нашего консульства. Оно распорядилось относительно извозчиковъ для багажа, а это при отправк вразъ двухсотъ человкъ — одолженіе не малое. Сами ршили идти пшкомъ, такъ какъ отъ пристани до вокзала было въ сущности близко.
Извозчики были вс греки. Ну и извозчики! Лошаденки какъ мыши и къ тому же драныя, замореныя, еле двигаютъ ногами. Вмсто телгъ дроги, на которыхъ еще большіе чемоданы можно было поставить, а мелочь — никакъ. Все же уложились, пудовъ по семи на подводу,— больше грекъ не бралъ: тяжело.
Частъ публики пошла напрямки, а часть должна была идти за подводами, присмотрть. Я попалъ въ доглядатаи. Мн же пришлось поэтому платить за подводу: грекъ не хотлъ двигаться съ мста, не получивъ свои два съ половиной франка авансомъ. Къ несчастью, со мной не было греческой мелочи, а ни итальянской, ни сербской грекъ не бралъ. Моталъ головой, бормоталъ что-то, и въ этомъ бормотань я отчетливо улавливалъ русское ‘нэтъ’ и французское ‘д’аржанъ’.
Нечего длать, пришлось вынуть завтные десять греческихъ франковъ, которые береглись, по совту серба, на билетъ, и отдать.
— На! — проговорилъ я съ достоинствомъ,— сдачи!
Грекъ схватилъ монету, и мгновенно,— не усплъ я замтить, какъ,— она исчезла въ его рваныхъ штанахъ съ ширинкой до полу.
— Сдачи? — повторилъ я настойчиво.
Грекъ смотрлъ на меня снизу вверхъ большими, черными. будто выточенными изъ антрацита, глазами и молчалъ.
— Сдачи! Пети монэ! — крикнулъ я во всю силу легкихъ,
Грекъ все такъ же стоялъ и такъ же смотрлъ. Насъ окружила толпа такихъ же рваныхъ, не латаныхъ грековъ съ такими же блестящими черными глазами, какъ у моего грека, и съ такими же не всть зачмъ подметающими землю ширинками въ общемъ узкихъ штановъ. Они равнодушно и молча курили свои трубки съ невыносимо крпкимъ табакомъ, выжидая, чмъ все это кончится.
Я началъ теряться. ‘Можетъ быть, и въ самомъ дл не понимаютъ’,— думалось при вид того поразительнаго невиннйшаго спокойствія, съ которымъ греки выжидали конца всей исторіи. Но память, особенно почему-то острая при возбужденіи, неутомимо подсказывала и вс предупрежденія знакомаго серба, и разсказы корабельныхъ матросовъ о томъ, какъ ни одно русское судно не обходится въ Греціи безъ скандала, какъ въ Пире то и дло происходятъ драки матросовъ съ греками, и какъ греки такой продувной народъ, что безъ драки съ ними нельзя…
Не знаю, что было бы, если бъ грекъ выдержалъ свою роль до конца. Но онъ этого не сдлалъ. Замтилъ ли мою растерянность, или по другимъ соображеніямъ — не знаю — онъ сталъ пятиться, пятиться и вдругъ юркнулъ за спину другого грека. Еще моментъ, и я потерялъ бы его, а вмст съ нимъ и возможность достать желзнодорожный билетъ. Съ кого спросить? Вс греки въ толп одинаковы!
Растерянность моя мигомъ прошла. Преодолвъ брезгливость, я схватилъ бглеца за фалду коротенькой безрукавки. Грекъ упалъ на землю, застылъ.
— Сдачи, чортъ! — крикнулъ я, выпрямляясь.
Грекъ поползъ, извиваясь, въ толпу ширинокъ. Я наступилъ ногой ему на ширинку. Грекъ пересталъ ползти, но сталъ вырываться, какъ ужъ изъ-подъ палки.
— Сдачи!
Признавъ себя побжденнымъ, грекъ опять-таки поразительно быстрымъ и ловкимъ движеніемъ вытащилъ изъ глубины ширинки кошелекъ, раскрылъ его и протянулъ мн. Въ кошельк была мдная мелочь, и я отказался до него дотронуться. Тогда онъ открылъ другую половину съ серебромъ и самъ уже отсчиталъ семь съ половиной франковъ.
Я взялъ деньги, и мы мирно похали на вокзалъ.
Вокзалъ маленькій, грязный, тсный. Насъ продержали въ немъ часа два, визируя зачмъ-то паспорта. Наконецъ, запаслись билетами, и билетами только до сербской границы, часа на два пути. Услись въ вагоны, а вагоны хуже старыхъ французскихъ: ни ссть, ни лечь, ни повернуться… Въ довершеніе всхъ неудобствъ, кто-то пустилъ слухъ, что провизіей надо запастись на двое сутокъ. До самаго Ниша не будетъ буфетовъ, и не достанешь ни хлба, ни воды.
И безъ того отягченные багажемъ пассажиры бросились запасаться всмъ, чмъ только можно было запастись около станціи. Накупили хлба, арбузовъ, винограда, вина и воды.
Наконецъ, поздъ загромыхалъ по стыкамъ, и Салоники сразу пропали. Мы въхали въ долину какой-то мутной, искрасна желтой рки съ плоскими пустыми берегами, такъ и пошли вдоль нея.
Мстность была до того безотрадна, пуста и уныла, что страннымъ казалось сосдство съ ней Средиземнаго моря, сдыхъ оливковыхъ рощъ, кипарисовъ и пальмъ.
Ближе къ рк еще зеленло, а дальше сро-желтое, сожженное солнцемъ и втрами поле до самаго горизонта, до самыхъ далекихъ серебристо туманныхъ горъ, верстъ на пятьдесятъ, а можетъ быть, и на сто. Ни пахоты, ни даже жнивья — ничего. Нтъ и деревень. Мстами лишь глазъ замчаетъ былую, сравненную теперь съ землей, глинобитную постройку и обросшій сорными травами слдъ былой дороги, оросительной канавы, или какого-то другого сооруженія.
Изъ живыхъ существъ попадаются только фигуры турокъ ли, или похожихъ на турокъ людей въ красныхъ лохмотьяхъ, верхомъ на маленькихъ осликахъ. Осликъ крошечный, съ козу, а человкъ несоразмрно большой, длинный, прямой. детъ, и кажется — ноги волочатся по земл.
Замтишь иной разъ пастуха. Стоитъ недвижно, какъ столбъ среди поля, не шелохнется. По тому только и догадаешься, что пастухъ это, а не межевой знакъ,— опирается на палку, и вокругъ стадо овецъ, дружно движущихъ упрямыми головами.
Такова Македонія, изъ-за которой такъ много пролито крови, и прольется, можетъ быть, еще больше того.
Около станцій, или скоре не станцій, а мизерныхъ, одинокихъ средь пустыннаго поля, полустаночковъ видна кое-какая культура. Очевидно, здсь живетъ европеецъ: густо-зеленый апельсиновый садикъ съ поливомъ, буйно растущій молодой виноградникъ, цвтничекъ въ палисадник, бобы по жердямъ, тополи… Все это показываетъ, что культура здсь возможна и, вроятно, выгодна.
Верстахъ въ пятидесяти отъ Салоникъ проходитъ сербская граница. Здсь ждалъ насъ особый поздъ, предупредительно приготовленный сербской администраціей. Поздъ чистый, просторный, удобный.
Вмсто старшаго кондуктора халъ съ нами самъ главный инспекторъ желзныхъ дорогъ Сербіи. На изысканномъ французскомъ язык онъ предупредилъ ‘дорогихъ гостей’ не запасаться билетами. Достаточно показать русскій паспортъ. И, разумется, всякій можетъ занять мсто по собственному выбору, гд кому удобне.
До сей поры большинство пассажировъ отлично мирилось съ удобствами третьяго класса, нердко — четвертаго. Теперь же со стремительнымъ крикомъ ринулись вс къ вагонамъ перваго класса. Привычные первоклассные пассажиры не успли ахнуть, какъ бархатные диваны были захвачены ткачами, польскими рабочими, американскими евреями.
Только самые безпечные и нерасторопные, въ род Притулы и еврейчика, пвшаго ‘Чарочка моя, серебряная’, очутились съ нами во второмъ класс.
Одинъ столичный адвокатъ, хавшій съ женой и груднымъ ребенкомъ, оказался въ затруднительномъ положеніи. Женщина сидла на узлахъ на перрон, плакала полнымъ голосомъ и ни за что не хотла идти въ третій классъ, ребенокъ ревлъ, самъ адвокатъ бгалъ по вагонамъ, умолялъ уступить ему мсто:
— Господа! въ третьемъ класс просторно. Умоляю васъ… Тамъ такіе прекрасные вагоны, удобные, чистые!
— A не поіхать ли вамъ, панычу, въ тимъ третьимъ класс? — отзывались на его уговоры парни,— колы тамъ хорошо!
Адвокатъ пускалъ въ ходъ все свое профессіональное краснорчіе, а ему только улыбались. Подмигивали другъ другу. Наконецъ, терпніе адвоката лопнуло. Онъ выругался:
— Нахалы!
— Что вы сказали? ну? Что вы сказали? — вспылилъ вдругъ сухой еврейчикъ, пвшій ‘Чарочку’.
Адвокатъ смутился, но повторилъ:
— Нахалы!
— Два раза сказали! — нежданно смшливо отвтилъ еврей, и гулъ дружнаго хохота покрылъ слова.
Адвокатъ растерялся, побагровлъ и не нашелъ ничего лучшаго, какъ повторить снова,
— Нахалы!
— Три раза сказали! — тмъ же тономъ отвтилъ еврей и новая лавина грохочущихъ голосовъ потрясла вагонъ.
Но въ конц концовъ устроился и адвокатъ съ семьей. Изъ отдльнаго купэ въ нашемъ вагон высунулась голова стараго еврея, настолько обросшая волосами и бородой, что можно было принять ее скоре за голову благо пуделя, чмъ за человческую.
— Эй-эй! пане! нане! — закивала голова въ сторону адвоката,— пане! нехай — ну ваша барыня идетъ сюда! ну? A мы пойдемъ въ третій классъ! Ну?
Изъ купэ одинъ за однимъ вышли шесть пожилыхъ евреевъ съ охлопьемъ подъ мышками и подъ предводительствомъ сдого, волосатаго направились къ выходу.
— Намъ все равно! Мы можемъ хать и въ какомъ другомъ класс! ну?
Адвокатъ устроилъ успокоившуюся жену съ ребенкомъ въ купэ, самъ усталый, но довольный, вышелъ къ намъ въ общій вагонъ.
— Уфъ! измучился, измотался! — сказалъ онъ, отдыхая.
Но отдыхъ адвоката былъ коротокъ. Въ вагон запахло вдругъ гарью. Вс стали принюхиваться, недоумвая,— откуда. A поздъ тронулся и вскор развилъ полный ходъ. Запахъ гари разростался.
Въ запертомъ купэ послышалась сначала возня, потомъ острый крикъ испуганнаго женскаго голоса. Прибжалъ чиновный сербъ, взъерошенный, взволнованный, ворвался въ купэ, что-то звякнуло,, и снова закричала женщина, но уже воющимъ голосомъ.
Сербъ вышелъ изъ купэ, осмотрлъ вагонъ безпокойнымъ огневымъ взглядомъ, и, убдившись, что все на мст и въ порядк, такъ же скоро вышелъ.
Вслдъ за сербомъ вышла и жена адвоката, плачущая, убитая, безпомощная. Упала на диванъ, зарыдала:
— Что онъ со мной сдлалъ!.. Что сдлалъ…
Только тутъ мы догадались наконецъ всполошиться. Адвокатъ и наши женщины бросились къ плачущей утшать, уговаривать.
— Что онъ сдлалъ! — не унималась та, мшая рыданія съ истеричными криками,— онъ и ребенка чутъ не выкинулъ въ окно! Все… фамильное серебро… спиртовку… молоко… Чмъ я буду кормить малютку!
Оказалось, она разожгла въ купэ спиртовку, чтобъ вскипятить ребенку молоко. Поздъ рванулъ, спиртъ выплеснулся, облилъ багажъ, и все загорлось. Мы вс еще принюхивались и прислушивались, а чиновный сербъ съ поразительной находчивостью не только сразу догадался, въ чемъ дло, но опредлилъ также, гд именно произошло несчастье.
Возможно, что если бы не онъ — мы нкоторое время хали бы въ пылающемъ позд, а потомъ, вроятно, утучнили бы своими костями и безъ того богатыя человческимъ тукомъ македонскія поля.
Благодаря сербу, все кончилось благополучно. A какой-нибудь полудикій македонецъ найдетъ фамильное серебро стараго барскаго рода, и изъ несчастья барыни родится счастье для него, полуголоднаго оборванца.
Развеселая компанія нашихъ сосдей, не стсняясь присутствіемъ адвоката, заране поздравляла невдомаго македонца съ находкой и не безъ зависти разсуждала о томъ, какъ македонецъ лихо подвыпьетъ.
Прохали черезъ т два моста, о которыхъ тревожно говорилъ знакомый сербъ въ Салоникахъ. Мосты дйствительно были не изъ пріятныхъ. Въ этомъ мст дорога уже извивалась по торнымъ ущельямъ. Мосты были перекинуты черезъ бурливую горную рчку и проносились высоко-высоко надъ ея шершистымъ, каменистымъ русломъ. Когда-то они построены были прочно: изъ громадныхъ, спаянныхъ цементомъ, гранитныхъ глыбъ и стали. Но ихъ взрывали, можетъ быть, не пять и не шесть разъ, а больше. Въ гранит замтны были слды закопченыхъ трещинъ, желзныя скрпы во многихъ мстахъ были вывернуты изъ гнздъ, закручены, поломаны, кругомъ валялись обломки и обглодки массивнаго сооруженія, котораго въ мирномъ кра хватило бы на тысячи лтъ.
Къ нашему счастью, прохать по обоимъ мостамъ было еще можно, и мы прохали. При этомъ поздъ двигался по нимъ, какъ слпой въ незнакомомъ мст, ощупью. И особенно жутко было въ средин, надъ самой пучиной. Тамъ по развалинамъ мостовыхъ быковъ дерзко прилажены были кое-какіе жалкіе горбыли, и на горбыляхъ положены рельсы. Они безпощадно гнулись подъ тяжестью вагоновъ, трещали, готовясь каждую секунду рухнуть и потащить насъ за собой.
И все же мы прохали. Но когда по другой конецъ оставленнаго поздомъ моста я встртился глазами съ сербскимъ мужикомъ въ домотканномъ короткомъ полукафтан, въ лаптяхъ и съ ружьемъ на плеч, то въ большихъ и внимательныхъ карихъ глазахъ ясно прочиталъ удивленіе, которое, казалось, говорило:
— Вотъ-то счастливчики! Прохали и ногъ не замочили!
И дйствительно, на другой же день въ Ниш до насъ дошелъ слухъ, что сербскіе вооруженные мужики не доглядли: одинъ изъ мостовъ еще разъ взорванъ. Взорванъ, вроятно, бунтовавшими неизвстно противъ кого албанцами.
До самаго Ускюба мы хали все тмъ же безлюдьемъ, все той же пустыней. Только не степь окружала насъ, а невысокія, полуголыя, страшно обрывистыя и скалистыя горы. На горахъ даже пастуховъ не было видно. И странно, несмотря на полное безлюдье, не видно было по горамъ и дикаго, нетронутаго строевого лса. Повсюду кустарникъ, низкія, словно опустошенныя кмъ, заросли.
Ускюбъ подвернулся, какъ оазисъ въ пустын. Поздъ шелъ по глубокому ущелью, къ вечеру совсмъ темному. Вдругъ по горамъ, направо и налво замелькали бленькія мазаныя хатки. Одна надъ другой, другая надъ третьей, отъ дороги до самаго гребня горы. Побжали въ гору террасками. Вс освщены заходящимъ солнцемъ, вс розовютъ, загораются полымемъ оконца, блекнутъ и снова искрятся. Каждая хатка съ терраской, съ балкономъ, На балконахъ люди въ красномъ, больше женщины. Наше появленіе внесло въ ихъ среду движеніе. Он перевшиваются черезъ балконы, смотрятъ пристально и жадно въ нашу сторону, словно стараются разгадать среди насъ близкихъ людей, говорятъ что-то непонятнымъ для насъ крикливымъ говоромъ. Машутъ руками, привтствуютъ насъ. Можетъ быть, он имютъ въ виду и не насъ вовсе, а свою мечту, но мы охотно принимаемъ все на свой счетъ и тоже машемъ имъ, кричимъ, кому что придетъ въ голову.
Совсмъ близко отъ моего окна бжитъ турчанка въ красномъ. Бжитъ она въ гору, легко перегибается вправо и влво упругимъ стройнымъ тломъ, смло и плавно поддаетъ бгу локтями, широко и вольно взмахиваетъ шальварами… какъ птица летитъ. У насъ женщины такъ не бгаютъ. Завернула за уголъ, пропала. Остался на сердц слдъ чего-то раньше времени оборвавшагося, словно не удалось дослушать до конца сказку, дочитать упоительную романическую исторію.
За поздомъ бжали мальчишки. Кричали, падали, снова бжали, отставали и награждали другъ друга тумаками. Мальчишки, какъ везд, во всемъ мір: непослушные, дерзкіе, каверзные.
Я видлъ, какъ и здсь нашлепываютъ ихъ ладонями по извстному мсту, и какъ кричатъ они отъ обиды злымъ голосомъ, кусаются. Мальчишки всегда кусаются, когда злы.
Эти мальчишки принесли на станцію удивительные кувшины изъ красной пористой глины. Сдланы кувшины въ вид греческой амфоры и такъ художественно, съ такими изящными украшеніями, что наши дамы вмигъ раскупили ихъ, чтобъ повезти домой на память о Македоніи. Благо, дешево продавались,— по двадцати копекъ за кувшинъ. Должно быть, искусство длать ихъ привилось здсь съ поры Александра Македонскаго, и привили его сами древніе греки. Я тоже купилъ на память кувшинъ. Въ немъ была холодная ключевая вода замчательнаго вкуса, и украшенъ онъ розой.
На слдующій день утромъ мы проснулись въ подлинной Сербіи. Сербія — это безконечное кукурузное поле съ часто разбросанными зелеными островками посередин. Островки — сливные и вишневые садики. Среди садиковъ низкія бленыя хаты съ соломенными крышами до того похожими на наши полтавскія, что забываешь даже, гд дешь: по нашей Малороссіи или по Сербіи. Около хатъ на завалинкахъ т же сивоусые неповоротливые старики въ такихъ же длинныхъ блыхъ сорочкахъ и бабы въ пестрыхъ клтчатыхъ плахтахъ, съ головными платками, повязанными такъ же, какъ повязываютъ наши хохлушки. Тотъ же говоръ, та же мелодія рчи, повадка, походка, то же добродушіе.
На одной изъ станцій поздъ стоялъ долго. Мы бгали на ярмарку, которая собралась неподалеку. Потолкались здсь, купили арбузовъ, винограда ‘по два гроши за око’,— на наши деньги что-то около восьми копекъ за три фунта,— нашли корчму и выпили пива. Пиво было настолько хорошо и дешево, что слава о немъ моментально разнеслась по всему позду. Мужчины гурьбой двинулись къ корчм и, должно быть, добрую половину запаса выпили. При разсчет мальчишка-подручный вздумалъ было взять съ нкоторыхъ дороже цны, назначенной старикомъ хозяиномъ. Надо же было видть. какъ разсердился старикъ на своего подручнаго: кричитъ, топаетъ ногой, тянется къ чуприн.
И чмъ ближе подвигались мы къ Нишу, тмъ гуще было населеніе, тмъ культурне мстность. Вмст съ тмъ все чаще и чаще стали встрчаться раненые. Они запруживали станціи, лежали вповалку на земл вдоль линіи, кое-какъ перевязанные, съ запекшеюся кровью на одежд. Нкоторыхъ уводили подъ руки бабы, тутъ же перевязавъ ихъ своими цвтными платками. Подъ Нишемъ поздъ нашъ наполнился ими такъ, что некуда было ступить… И, что особенно насъ угнетало, не видно было слдовъ правильной медицинской помощи. Ближе къ мсту боя. видимо, были еще перевязочные пункты, а тутъ по желзной дорог и дальше въ глубин страны лчили бабы, перевязывали бабы, ухаживали он же. Чмъ и какъ. Господь имъ свидтель.
Въ Ниш на станціи мы встртили первый отрядъ сестеръ милосердія, только-что пріхавшій сюда изъ Россіи. Здсь были врачи и студенты. Они, какъ оказывается, пріхали сюда не прямымъ путемъ, черезъ Болгарію, а поднялись по Дунаю вверхъ, до той узкой полосы, гд смыкаются сербская и румынская границы. Болгарское правительство не пропустило этого отряда черезъ свою территорію подъ предлогомъ ‘строгаго нейтралитета’.
Неужели правъ былъ сербъ въ Салоникахъ?
Нишъ — это типичный уздный городокъ, мсто которому въ любой нашей южной губерніи. Т же грязныя широкія улицы съ низкими мазаными домиками, т же магазины, въ которыхъ продаются кондитерскіе товары вмст со свинымъ саломъ и дегтемъ, т же неповоротливые, медлительные погонщики, тоже праздное, отнюдь не злое, любопытство встрчныхъ прохожихъ. И если чего недостаетъ для полноты нашей родной картины, такъ это еврейскихъ селедочницъ и юркихъ еврейскихъ мальчишекъ съ ваксой и газетами.
И сербскій говоръ, если вникать въ слова, главнымъ образомъ въ корни словъ,— тотъ же нашъ говоръ съ подмсью французскихъ словъ и корней. Поговоришь съ однимъ сербомъ, съ другимъ, съ третьимъ уже бесдуешь по пріятельски.
Первый ‘визитъ’ мой въ небольшой, сдружившейся компаніи бженцевъ былъ въ королевскій дворецъ, гд ютилось русское посольство. Называется онъ ‘конакъ Александра’. Нашли мы этотъ конакъ очень легко. Кого ни спросишь, съ охотой покажутъ улицу. проводятъ до угла.
Въ пору своихъ скитаній по блу свту я видлъ не мало дворцовъ, но такого еще не видывалъ. Зданіе, правда, обширное, каменное, но примнять къ нему слово дворецъ не подходитъ. Досчатый, едва-ли когда крашенный полъ готовъ былъ въ любую минуту рухнуть. Доски гнулись подъ ногами, говорили и пли, рычали свирпо ступени лстницъ. Стны выглядли до того темно и неопредленно, что приходилось невольно сторониться ихъ.
Убого, бдно, заброшено и, какъ-то, черезчуръ уже нище… Нище не только для ‘дворца’, не только для ‘посольской резиденціи’, но просто для обыкновеннаго обывательскаго дома.
Управившись съ длами въ ‘конак’, наша компанія отправилась въ ресторанъ, въ лучшій ресторанъ Ниша, съ громкимъ названіемъ ‘Русскій Царь’. Этотъ ‘Царь’, по обстановк бдненькій провинціальный ресторанчикъ, былъ полонъ народомъ. Обдали. Мы съ трудомъ нашли мста и тоже стали заказывать ду. Къ немалому нашему удивленію, здсь не говорили ни по-русски, ни по-французски, а только по-сербски и по-нмецки. Казалось бы, что можетъ быть въ этомъ обиднаго? Мы не шовинисты, не ‘ура-патріоты’. Не все-ли равно намъ, на какомъ язык объясняется трактирщикъ въ Ниш? Лишь бы кормилъ хорошо.
Однако жъ, среди всей нашей компаніи не было ни одного, кто бы не почувствовалъ себя оскорбленнымъ такимъ обстоятельствомъ. Почему? Никто не разбирался въ этомъ, да и въ голову не приходило. Потому, можетъ быть, что слишкомъ ужъ наголодались за границей по русской жизни, русскому говору, русскимъ обычаямъ… A Сербія уже пахла Россіей. Нечего длать. Пошумли, понегодовали, принялись за обдъ.
Посл обда опять стычка съ хозяиномъ ‘Русскаго Царя’. Объявилъ, что беретъ только золотомъ, или сербскими кредитками, а у насъ были греческія. Посл долгихъ разговоровъ согласился взять по восемь франковъ греческія десятифранковыя бумажки. Взялъ, но, видимо, не обрадовался. Узнала объ этомъ мстная публика и подняла настоящій скандалъ. Особенно разгорячился молодой черногорецъ, какой-то банковскій служащій.
Весь огневый, яростный, какъ леопардъ, онъ наскочилъ на хозяина съ кулаками. Что-то говорилъ много и горячо, потомъ вырвалъ кредитки у того изъ рукъ и, шагая легко, точно по воздуху, подбжалъ къ нашему столу:
— Вотъ ваши деньги! Платить не надо! Я сосчитаюсь съ этимъ негодяемъ!
Говорилъ на чистомъ русскомъ язык, чеканя слова. Но тутъ запротестовали мы, пожелали непремнно заплатить.
— Нтъ! Вы наши гости!
Долго и настойчиво препирались съ черногорцемъ и поддерживающими его сербами, наговорили другъ другу гору любезностей и похвалъ, въ конц концовъ нашли компромиссъ и тутъ: черногорецъ расплатился за насъ съ хозяиномъ ‘Русскаго Царя’, а мы отдали ему наши греческія кредитки. При этомъ онъ, какъ банковскій служащій, при помощи сложныхъ вычисленій доказалъ намъ, что греческія деньги дороже сербскихъ, такъ какъ Греція страна невоюющая, и потому снабдилъ насъ сдачей.
Въ этомъ вопрос мы уже не ршились спорить съ нашимъ новымъ другомъ, чтобъ не подрывать авторитета банковскаго дльца.
Посл этого случая, естественно, мы пріобрли кучу сербскихъ друзей. Стали угощать насъ достопримчательностями, познакомили съ ‘войниками’, которые были въ большой мод и въ фавор у публики. Войники любезно показали свои ‘турски пушки’ (турецкія ружья), въ обильи доставшіяся сербамъ во время послдней турецкой войны и направленныя теперь въ сторону Австріи. Показали ручныя гранаты, которыми увшаны были ихъ широкіе пояса, разсказывали о ‘доблестныхъ австріякахъ’, которымъ позавидуетъ любой заяцъ изъ канавы: такъ они храбры и такъ лихо улепетываютъ отъ выстрла.
Подводили насъ и къ портрету ‘національнаго героя’, маленькаго виновника большой войны. ‘Герой’ этотъ, судя по портрету, остролицый худосочный юнецъ съ боязливымъ взоромъ и впалою грудью. Ему бы не въ кронпринца стрлять, а, по малой мр, досиживать второй годъ въ четвертомъ класс гимназіи. Но мы такъ добродушно были настроены, что даже загадывали другъ другу загадку:
— Отгадайте: изъ-за чего началась война?
Иной, наиболе склонный къ ‘матеріалистическому пониманію’, начиналъ объяснять:
— Въ виду того, во-первыхъ, что капиталистическое развитіе въ европейскихъ странахъ достигло того апогея…
— Да вовсе нтъ!
— Изъ-за чего же?
— Изъ-за Принципа.
— Ну да! И я говорю… но только изъ-за какого принципа?..
— Того самаго, который стрлялъ во Францъ-Фердинанда…
— A чортъ! Я думалъ: серьезно!
Передъ вечеромъ распростились мы съ гостепріимнымъ Нишемъ, а ночью со всей, на половину родной, печальной Сербіей.
Впереди ждала насъ Болгарія, тоже родная и близкая, но ожиданіе это лежало на сердц камнемъ. Въ позд изъ вагона въ вагонъ ходили слухи одинъ мрачне другого. То говорили, что болгарская граница уже закрыта для насъ, и намъ придется вернуться назадъ, то — придется намъ застрять не въ Сербіи, а въ самой Болгаріи…
Не знаю, кто и съ какой цлью сялъ такіе слухи, но въ конц концовъ и отъ нихъ родилось не одно только худое: дешь въ самомъ дл, ждешь впереди наихудшаго, а пріхалъ — не такъ ужъ плохо, какъ ожидалось. Напримръ, на первой же болгарской станціи, Царибродъ, мы пріятно изумлены были встрчавшими нашъ поздъ русскими жандармами. Прямо такъ-таки жандармы наши — и все. Т самые, съ которыми, по пословиц, хочется цловаться, когда возвращаешься домой изъ-за границы посл долгихъ скитаній.
Сытыя, бритыя, самодовольныя лица, крупныя, знающія себ цну, фигуры съ особой, не молодцеватой, а чисто-жандармской, выправкой. Т же голубые мундиры на нихъ съ красной отдлкой, шпоры, сабли… Словомъ, ‘отдльный корпусъ’ безъ всякихъ прикрасъ.
Не знаю только, заготовлена ли вся эта аммуниція по русскому образцу или прислана сюда изъ нашихъ ‘цейгхаузовъ’. Увряли меня, что послднее врне, что не только болгарскіе жандармы, но вообще вся болгарская армія одта въ русскіе мундиры.
Правда, эти бравые молодцы ‘въ родныхъ мундирахъ’ встртили насъ нсколько сухо, холодно даже, но вдь они — жандармы… должность такая.
Объявили намъ два сюрприза: первый — нтъ для насъ свободныхъ вагоновъ, и когда будутъ, неизвстно, второй — рядомъ со станціей достраиваются досчатые бараки для карантина, такъ какъ, по самымъ врнымъ въ мір свдніямъ, т.-е. нмецкимъ, въ Сербіи положено быть чум.
Оба эти сюрприза мы приняли за личное оскорбленіе и на крошечной, запруженной нами и нашимъ багажемъ станціи подняли крикъ, стали сыпать всевозможными угрозами, общаніемъ пожаловаться, довести, донести т. д., что практикуется въ нашемъ отечеств. Ничего не помогало.
Тогда мы прибгли къ способу, оказавшемуся боле дйствительнымъ. Стали хвалить Сербію, сербскіе порядки, гостепріимство, предупредительность и любезность сербовъ, наконецъ культурность…
И, видимо, этимъ убили двухъ зайцевъ. Проводившій насъ сюда чиновный сербъ сейчасъ же предложилъ въ наше распоряженіе весь составъ позда. Мы могли хать въ сербскихъ вагонахъ хоть до самой румынской границы. Родился ли стыдъ у болгаръ, или отпала главная причина, вслдствіе которой насъ задерживали, но обновлять досчатые бараки пришлось не намъ. Посл часовой стоянки и поверхностнаго таможеннаго осмотра насъ отправили въ тхъ же вагонахъ въ Софію.
Мечта моя — повидаться въ Софіи съ друзьями растаяла, какъ паровозный паръ въ чистомъ пол. Въ Софію пріхали мы на разсвт, и были завезены на какой-то далекій запасный путь, за непроходимымъ барьеромъ товарныхъ и скотскихъ вагоновъ, гд и покинуты. Ночь была адски холодная, на ближней гор надъ городомъ бллъ снгъ, крыши вагоновъ одлись сдымъ налетомъ заморозка, вода въ уборныхъ застыла.
Пассажиры кутались въ одяла и пледы, женщины, стуча зубами, жались въ кучи, дти плакали. Кое-кто изъ мужчинъ пытался пробраться до буфета, чтобъ раздобыть чаю, или хотя бы горячей воды, но т же, похожіе на русскихъ, жандармы сторожили насъ, не выпускали изъ кмъ-то очерченнаго вокругъ насъ проклятаго кольца.
Если не удавалось завести сношеній съ буфетомъ на станціи, то, разумется, о сношеніяхъ съ городомъ по телефону ли, или по телеграфу, не приходилось думать совсмъ.
Такъ простояли мы часовъ до восьми утра. За это время одному изъ насъ, должно быть самому вліятельному, удалось какъ-то вызвать изъ русскаго посольства чиновника.
Чиновникъ, видимо, только-что вскочилъ съ постели и спшно прискакалъ на извозчик. Это былъ совсмъ молодой, худощавый, рыжеватый человкъ безъ формы, по виду ничмъ не отличавшійся отъ любого изъ насъ. Но его появленіе сразу заставило болгарскихъ начальниковъ вспомнить о нашемъ позд.
Заволновались и насторожились жандармы, плотне сомкнулись вокругъ позда, словно бы чиновникъ замыслилъ что-либо недоброе. Откуда-то взялся болгарскій желзнодорожникъ изъ крупныхъ, въ форменной, тоже по русскому образцу, фуражк. Этотъ вдругъ накинулся на насъ и сталъ упрекать въ безпечности:
— Какъ! Вы все еще не заняли вашихъ мстъ? Для васъ давно приготовленъ поздъ на Рущукъ! Онъ долженъ черезъ минуту отойти!
— Помилуйте! Какъ мы могли? У насъ и билетовъ нтъ…
— Вотъ какъ? билетовъ нтъ? Придется уплатить по ‘два лева’ штрафу за то, что не запаслись билетами!
— Но, вдь, ваши жандармы!…
— Хорошо, хорошо! Я распоряжусь: вамъ сдлаютъ любезность. Уплатите штрафъ въ вагонахъ! Садитесь — поздъ отходитъ!
Онъ усиленно кричалъ, жестикулировалъ, обращался ко всмъ направо и налво, только не хотлъ замтить посольскаго чиновника, который шагалъ за нимъ неотступно и что-то говорилъ. Похоже было, будто два закадычныхъ пріятеля, разссорившіеся вчера за картами въ клуб, теперь сошлись и не знаютъ, какъ помириться. Если бы мы не знали, что во всемъ этомъ кроется политика, за которую, можетъ быть, придется отвчать и нашимъ головамъ, мы бы смялись.
Наконецъ, русскій чиновникъ тоже повысилъ голосъ. Потребовалъ, чтобъ поздъ на Рущукъ былъ задержанъ на десять минутъ: онъ купитъ всмъ намъ билеты.
Болгаринъ еще горяче замахалъ короткими руками, завертлъ жилистой черномазой головой:
— Ни за что! Поздъ отойдетъ по расписанію!
И дйствительно, едва мы успли перенести свой багажъ изъ сербскихъ вагоновъ въ болгарскіе, поздъ загромыхалъ, монументальные жандармы приложили руки къ козырькамъ, и проплыли мимо каменныя, готовыя на всякую дерзость физіономіи.
— Турки! — кричали мы имъ изъ оконъ,— турки вы! Хуже турокъ!
На первой же остановк посл Софіи намъ пришлось начинать съ того, чмъ кончили тамъ, т. е. ругать жандармовъ турками. Были ли люди эти нарочно для насъ разставлены въ такомъ большомъ количеств по станціямъ, или ихъ всегда тамъ много,— не знаю. Только на каждой остановк они окружали поздъ и строго, какъ добросовстныя собаки, слдили за каждымъ нашимъ движеніемъ. Мы оставались безъ чаю, безъ хлба, безо всего. Не было возможности покинуть площадку вагона. Нельзя было даже сбгать къ колодцу умыться.
— Турки! турки! турки! — кричали мы на жандармовъ и радовались, какъ малыя дти, когда замчали на суровыхъ лицахъ проблески смущенья.
Смущались только старые. Молодые, напротивъ, кидали въ нашу сторону свои замчанія, повидимому, тоже обидныя. Но мы такъ раздражены были насиліемъ и голодомъ, что возмущались больше видомъ этихъ господъ, чмъ ихъ замчаніями.
Поздъ шелъ балканскими горами по узкимъ, темнымъ ущельямъ, въ виду вывтренныхъ, осыпающихся гранитныхъ глыбъ и голыхъ, или мохнатыхъ отъ моха и зарослей утесовъ, подъ темными сводами сложенныхъ правильными косыми грудами каменныхъ наслоеній и буковыхъ рощъ… Вокругъ цвла, засыпая, блдными и яркими красками осень. Любоваться бы, а мы голодны, злы, раздражены, ищемъ, на комъ намъ сорвать свое зло.
Трудно сказать, чмъ бы все кончилось, если бъ судьба не пожалла насъ. Пришло на помощь болгарское простонародье. Сначала вагонные проводники стали приносить украдкой кипятокъ, воду, какія-то лепешки. Потомъ, когда крупный желзнодорожникъ съ кокардой исчезъ куда-то, занялись этимъ и кондуктора.
И, наконецъ, около полудня, въ середин Болгаріи, куда, видимо, вліянія изъ Софіи доходятъ не съ такой спшностью, народъ не слушалъ жандармовъ, прорывался къ нашимъ вагонамъ со сндью, газетами и даже національнымъ напиткомъ бузой. Отношенія наши съ населеніемъ налаживались тмъ лучше. чмъ дальше отъзжали мы отъ столицы. Въ Плевн, напримръ, намъ удалось почти что пообдать. Цпь жандармовъ только косо поглядывала, когда мы шумной, голодной толпой навалили на скромные запасы станціоннаго буфета и все уничтожили.
Можетъ быть, впрочемъ, болгарскимъ жандармамъ и то невмоготу стало обижать насъ въ Плевн. Вдь городъ стоитъ на груд русскихъ костей, окрестности его политы русской кровью, и тогда эта кровь возопіяла бы къ небу, прося отмщенія.
Острое и вмст съ тмъ жуткое любопытство родитъ въ груди это историческое мсто, этотъ ‘Плевенъ’, какъ зовутъ его болгары. Читая описаніе знаменитой осады Мухтара-паши, ‘лихихъ’ атакъ благо генерала, я представлялъ себ мстность совсмъ не такою, какова она въ самомъ дл. Моему воображенію рисовалась высокая, обрывистая гора, неприступная, недосягаемая. На верхушк горы крпость-твердыня. Въ дйствительности, передъ взоромъ бжало просторное голое поле, увалистое, волнистое, какъ тысячи самыхъ обыкновенныхъ русскихъ полей. Въ средин поля широкая ложбина, по ней, изгибаясь, поблескиваетъ маленькая рчка. Въ одномъ мст берегъ рчки, какъ бываетъ опять-таки въ тысяч случаевъ, круто вздымается, образуя яръ. Надъ этимъ-то яромъ и стоитъ памятникъ, это мсто, очевидно, и есть центръ знаменитыхъ боевъ, ‘пупъ’ Болгарской свободы…
На сытый желудокъ веселе было наблюдать бгущую мимо болгарскую жизнь. A жизнь эта, по виду, сыте и богаче сербской. Среди такого же, какъ и тамъ, обилія кукурузныхъ полей мелькаютъ деревни съ желзными крышами, кирпичными домиками, обширными, хозяйственными дворами. Много шоссейныхъ дорогъ. И при каждой, почти, станціи навалены груды сахарной свекловицы, которую сотни рабочихъ, по большей части женщинъ, грузятъ въ вагоны, а мстами, гд дымитъ по близости высокая труба,— выгружаютъ.
Демократическая часть нашего позда, теперь ужъ безъ всякихъ споровъ признавшая вс преимущества третьяго класса передъ первымъ и вторымъ, вела шумную агитацію изъ оконъ вагоновъ. Завидятъ группу болгаръ и болгарокъ, кричатъ:
— Гей, братики! братушки!
Т оставляютъ работу, опираются на лопаты и скребки, смотрятъ на поздъ съ лнивымъ любопытствомъ, ждутъ, что будетъ дальше.
— Братики! гей, братики! Оглохли что-ли?
— Эгей! — откликается наконецъ кто-нибудь посмле, а можетъ быть, и попонятливй.
— Повсьте вашего царя Фердинанда на голой осин!
Двки, очевидно, ничего не понимаютъ, смются. Мужики стоятъ, какъ каменные, молчатъ.
Въ позд дружный продолжительный хохотъ.
Вообще имя Фердинанда треплется среди пассажировъ позда безпрестанно. Т немногіе болгары, которые хали вмст съ нами, а также низшій кондукторскій составъ позда очень охотно ругали его и ставили виновникомъ всхъ бдъ и напастей, особенно послдней неудачной войны, слды которой чувствовались остро. Изъ четырехъ кондукторовъ позда трое состояли подъ судомъ. Обвинялись вмст съ полными составами своихъ полковъ въ томъ, что побросали передъ сербами ружья и ушли въ плнъ безъ выстрла. Они увряли, что такихъ подсудимыхъ, какъ они, въ Болгаріи не одинъ десятокъ тысячъ человкъ. Всхъ осудить не посмютъ.
И правда, какъ оказалось потомъ,— не посмли.
Въ Рущук высадились мы на крутой, мрачный берегъ Дуная. Была сырая, холодная ночь. Еле мерцали красно-сизые огоньки вдоль путей. Чувствовалась близость большой воды и новая неизвстность.
Какъ ни горько было болгарское гостепріимство, но жаль стало покидать насиженныя мста въ вагонахъ. Публика сошла, выгрузили багажъ, и вдругъ опять сравнялись въ общей сиротливости вс: и третій, и первый классъ.
Бгали растерянно взадъ и впередъ, искали, кого бы спросить, кто бы разъяснилъ, указалъ… Не было никого. Опять одни мрачныя фигуры болгарскихъ жандармовъ въ русской форм.
Но добрый геній ршилъ, видимо, не покидать насъ до поры до времени. Опять пріхалъ на извозчик чиновникъ изъ русскаго консульства, а можетъ быть, и самъ консулъ. И все стало извстно.
Тутъ-же, на Дуна, у пристани стоялъ русскій пароходъ съ баржами. Кто пожелаетъ хать въ Россію съ пароходомъ, могутъ это сдлать: женщины размстятся въ классовыхъ помщеніяхъ, мужчины въ трюм баржи. Кто пожелаетъ хать черезъ Румынію на Бухарестъ, тмъ придется переправиться на перевоз черезъ Дунай на лвый, румынскій, берегъ и тамъ уже ссть въ поздъ.
И публика, дружно хавшая отъ самой Генуи, раздлилась. Впрочемъ, къ пароходику спустилось насъ добрыхъ три четверти позда. Пароходикъ назывался ‘Сербія’. Онъ только-что побывалъ у своей тезки, дйствительной Сербіи, отвезъ туда значительный запасъ хлба, военныхъ припасовъ, аммуниціи. Уже за разгруженнымъ, за нимъ гнались австрійскіе мониторы, хотли захватить въ плнъ, но онъ, несмотря на малый размръ, обладалъ настолько сильнымъ ходомъ, что усплъ благополучно уйти. И увелъ также об желзныхъ баржи, въ которыхъ пригонялъ грузъ.
Въ этихъ баржахъ мы устроили себ каюты при помощи брезентовъ, одялъ, пледовъ, чемодановъ и подушекъ. Въ общемъ вышло недурно, и первую ночь посл того, что было съ нами въ Софіи, мы спали, какъ князья въ поход.
На утро проснулись подъ плескъ волнъ, и открылъ передъ вами свою широту золотистый, мутный, глубокій Дунай. Въ общемъ Дунай не такъ широкъ, какъ рисовался раньше въ моемъ воображеніи. Не шире средняго плеса Волги, зато глубокъ настолько, что ужъ въ среднемъ теченіи попадались намъ морскіе пароходы.
Береговая полоса его зелена и однообразна. Повсюду частый, словно подстриженный машинкой, лсокъ, подмытыя половодьемъ корневища, рыхлыя желтыя осыпи, оползни, полянки