От Калмыцкой степи до Бухары, Ухтомский Эспер Эсперович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Эспер Эсперович Ухтомский.
От Калмыцкой степи до Бухары

0x01 graphic

Введение.

В 1889 г. мне удалось побывать в наших среднеазиатских владениях, с целью собрать некоторый поэтический материал. Единовременно я, по мере возможности, занимался историей и этнографией этих краев, составлял критико-библиографический очерк о них (преимущественно по иностранным источникам, с обращением особенного внимания на показания писателей классической древности), наконец помышлял приготовить для печати целый большой труд чисто-литературного характера о местностях, пересекаемых Закаспийскою железною дорогою. Когда обработка сочинения заметно подвинулась вперед, я был внезапно отозван в далекое путешествие на восток, и теперь еще не могу взяться за старое дело. Так как заметки, составляющие издаваемую ныне книгу, представляют общий интерес, вне их связи с остальными частями задуманного произведения, то я и решаюсь предпослать их неотделанному пока описанию Бухары и Самарканда с точки зрения туриста-любителя.

I.
На дороге в Среднюю Азию.

Удивительно странное чувство знать, что впереди — несколько месяцев скитальческой жизни! От всего, с чем тесно связан, отрываешься, привычки перестают существовать, настоящее превращается в какой-то сон, — но сон, исполненный яркости и значения. Когда из столицы едешь отдыхать, забываться — заграницу, на запад, — тут заранее почти все взвешено, так или иначе известно, знакомо, определенно — воображению не хватает полета, ум не в силах отрешиться от окружающей действительности: подобное душевное состояние положительно лишено всякой животворной прелести и услады. Совсем не то, когда путь лежит куда-нибудь в глушь, в полнейшее одиночество, временное отчуждение от мира! Здесь нет места обыденным помыслам и мелочным заботам: точно шире стало вокруг, точно гнету меньше! Еще осязательнее это сознается, если отправляешься на далекую восточную окраину, ожидаешь столкнуться со множеством непредвиденных случайностей и обогатить себя неисчислимыми, глубокими впечатлениями. в будущем, очевидно, предстоит встречаться и жить с новыми людьми, ежедневно задавать себе бесконечные вопросы, напряженно думать и действовать: между тем, в душе при этом, — чем лихорадочнее работа на ее поверхности, — невозмутимая тишина становится все сильнее и сильнее. Замолкает самая острая сердечная боль, отпадают тоскливейшие сомнения, наступает нечто неизъяснимое.

Кто хоть раз испытал что-либо подобное, тот уже всегда будет чувствовать потребность чаще отдаваться такого рода ощущениям. вероятно, тут то и таится разгадка, как могли складываться характеры величайших путешественников в нашего века, почему их неодолимо притягивали малодоступные края. Каждый, без сомнения, жаждал одного — очутиться по временам среди самой пестрой и любопытной во всех отношениях обстановки и сказать себе: у меня бездна материала для наблюдений и обобщения, но я потому именно и могу осмысливать все /2/ это, по мере изучения, что в сущности я далек от всего этого, выше стою, равнодушен, спокоен до крайнего предела. в малом виде переживать подобные моменты способен любой человек. Когда же горизонт раздвигается и энергия властнее — перед удивленными взорами образованной толпы проходят исследователи стран, которые на половину замкнуты европейской цивилизации.

————

По дороге к Каспийскому морю, от Царицына Волгою вниз, силишься и никак не можешь уловить, где собственно кончается Европа и начинается Азия: слишком у нас много общих с нею черт, слишком неизгладимый отпечаток наложен ею специально на Россию! Стоит только приехать на пароходную пристань, и видишь закаспийский восток в лице его торговых представителей, — а так как присутствие их в этих местах издревле составляет обычное явление, так как кроме того, здесь еще сравнительно недавно колыхались враждебные нам полудикие орды завоевателей и степь не хотела знать оседлости, то, очевидно, рано еще проводить грань между двумя смежными, противоположными по духу мирами. Краски /3/ сливаются, переход из одной области в другую незаметен.

В столовой и на палубе большого меркурьевского парохода ‘Александръ II’ — оживленное общество. Мало-по-малу пассажиры знакомятся, разбиваются на группы, распространяются, кто, зачем, куда едет. Вечереет. Река словно зеркало. Сентябрь, но еще тепло. Путешествие совершается при самых благоприятных условиях. Кто-то из проезжих выражает свое недоумение, почему так мало судов попадается по изгибам широкого водного пути, когда он связывает разнороднейшие промышленные центры. ‘Случай, что сегодня именно нет. Движение громадное’, поясняют присутствующие. Какой-то пессимистически настроенный турист возражает: ‘конечно, цифры на первый взгляд как будто и внушительны, но если только представить себе, что необъятная Русь, находясь теперь в наиболее чем когда-нибудь тесном общении со среднеазиатским востоком, в результате очень слабо оттого богатеет и развивается экономически, невольно задаешь себе вопрос: способны ли мы взаправду что-либо путное создавать там, за Каспийским морем, /4/ в Туркестане, после тяжелых жертв и материальных затрат? мы бесспорно сильны пока на этой окраине в боевом отношении, наше внешнее могущество в новоприсоединенном краю должно до известной степени казаться загадочным Европе — но ведь это все лишь временно. Не пойдут туда теперь немедленно служить и бескорыстно работать лучшие русские люди, не проявит купечество массу энергии и соревнования — и плоды нашего долголетнего, как хотят уверить, исторически необходимого наступления на среднеазиатский восток, станут равны нулю и даже, того и гляди, случится нечто худшее: непосредственная близость к Афганистану и вера в возможность легко проложить себе дорогу на Индию самым пагубным образом отразится на нашем положении в новых владениях, втянет нас в бесконечную войну с политическими соперниками, в конце концов все-таки больше повредить России, чем английскому народу. Кто же спорит, что мы умеем покорять, что войска наши привыкли не останавливаться ни перед какими преградами: дело не в этом. Положить, мы захотим пройти до индийской границы, и несомненно пройдем. Что же дальше? Перед армией очутятся двести пятьдесят миллионов туземного населения, с /5/ очень древней. своеобразнейшей интенсивной культурой. До европейцев всюду царили кровопролитные неурядицы, бедствия так и сыпались на страну, бесправие, насилие, не знали границ. Сплоченного целого ни по крови, ни по языку, ни по религии она нигде не представляла. Вот элементы, входящие в состав гигантского тела, называемого Индией, до того противоположны и подчас прямо враждебны друг другу, что пришельцам весьма нетрудно действовать по принципу ‘divide et impera’. Когда же они еще, вдобавок, сознательно и многосторонним образом интересуются строем туземной жизни, значением обычаев, глубиною верований, то знание всего этого дает в руки неотразимое оружие. У нас нет и сотой доли тех сложных культурно-исторических вопросов, в которые приходится вникать англо-индийским администраторам и ученым, а между тем мы до сих пор блуждаем в этом отношении впотьмах. С натуралистической точки зрения Средняя Азия нами более или менее исследуется, с духовной — мы как будто не в состоянии освоиться: едва ли подобное явление зависит исключительно от нашего равнодушия. Причины должны глубже корениться. Мы сами пока не настолько цивилизованы, чтобы объек- /6/ тивно относиться к покоряемому востоку. Если идти южнее и южнее из Туркестана, русские не замедлять попасть в такой страшный хаос, что и предвидеть нельзя, как печально кончится наша политика на востоке’.

Мой путь лежит именно туда, где будто бы мало нами создано, где будто бы подымается уже призрак грядущих несчастий. Речи, вроде той, которую я тут привожу в виде примера, мне давным-давно приходится слышать в аналогичной, одинаково резкой форме. Они слишком характерны, чтобы умалчивать о них. При путешествии за Каспийское море подобные взгляды неминуемо надо принимать в соображение. Иначе суждения о вещах будут чрезвычайно узки, пристрастны.

В теории, очень отвлеченно говоря, пессимистический отзыв о нашем движении в глубь Азии, быть может, и справедлив, но на практике это голое отрицание неверно. Не будь у нас крепкой цивилизующей мощи, разве в два века низовья Волги преобразились бы до неузнаваемости?

——-

Ночь вполне вступила в свои права. Пароход подходить к Черному Яру, и невольно при- /7/ поминается, что в царствование Михаила Федоровича здесь основан городок среди пустынной местности, для устрашения разбойников. Караваны судов (досчаников и стругов) ходили по течению и против лишь дважды в год, в количестве пятисот, с отрядами стрельцов, с каменными пушками. Мудрено ли, если при таких условиях, когда, даже при помощи правительства, вольница без стеснения нападала на охраняемых стражею купцов, долгое время нечего было думать о каком-нибудь правильном и тесном общении со среднеазиатским востоком?

В нашей смешанной полуславянской, полуинородческой натуре столько неуловимых противоречий, такое изумительное богатство психических свойств, точно несколько совершенно особых миров сочеталось в ней для воссоздания чего-то невиданного, небывалого. Иногда мы вступаем в полосу беспросветного мрака, застоя, дикости, отупения, — и вдруг, будто чудом, все кругом опять становится ярко, молодо, смело, разумно. Жизнь бьет ключом — серебряным, чистым, целебным. Откуда это берется, где родник этих непостижимых явлений, — едва-ли пока приищется ответ. Но факты на лицо. Как бы наши патриоты-песси- /8/ мисты ни отчаивались относительно судеб России, — то, что логически для других государств и народов есть признак разрушения, для нас зачастую предвестник борьбы и победы. И мечтою уноситься в неоглядную ширь обступающей реки. Забываешь эпоху, когда живешь, забываешь условия, при которых движешься вперед. В лунной мгле словно тени какие-то мелькают на челноках, лихо набекрень одеты косматые шапки, оружие позвякивает и мерцает, голоса перекликаются… И в тишине еле слышно замирает разбойничий напев:

Мы рукой махнем —

Караван возьмем

в каждом звуке — целая поэма. Кто ее поймет, тот не станет спрашивать, куда и почему мы идем все дальше и дальше в Азию. Удаль исхода просить, нормальное медлительное саморазвитие для нас почти равносильно смерти. Мы действуем там и движемся на половину бессознательно, стихийно. Затем уже русские государственные люди и западная печать силятся приискать событиям подходящее объяснение. Оно редко бывает уместно, и даже в этих случаях новое, внезапно образовывающееся течение, особенно в жизни наших окраин, — опять наводит на раздумье, опять требует догадок. /9/

II.
На Среднеазиатском рубеже.

Астрахань производит довольно тяжелое, отталкивающее впечатление, притом не только с внешней стороны. Когда освоишься с невыносимой здешней пылью и одинаково несносными извозчиками-татарами, которые ездят, как-то уродливо изогнувшись вперед, точно они сидят не на козлах, а верхом в стародавнее время хищных наездов, и при каждом повороте грозят опрокинуть экипаж, — когда с этим помиришься, спрашиваешь себя, что представляет город в духовном отношении. Я, очевидно, не подразумеваю, каковы его литературные интересы. Их теперь, вообще, в России почти уж и нет, даже в столице, а в глубокой провинции и подавно. Словесное творчество падает, современные дарованья далеко не чета прежним. Мы обязаны довольствоваться тем, что из /10 / своего чрева вещает русская печать, не имея в большинстве случаев, при разрешении важнейших вопросов, ни достаточных знаний, ни принципиальных взглядов. Как это отражается на нашем общественном сознании, ни для кого не тайна. Было бы крайне наивно искать кипучей умственной деятельности в Астрахани, где преобладающим элементом являются купцы, рыбопромышленники, т. е. люди, у которых, обыкновенно, очень узкий горизонт. Но все-таки ожидаешь встретить некоторые культурные черты, свидетельствующие о том, что мы стоим в степных низовьях Волги, среди моря кочевников, не в качестве случайных пришельцев, нежелающих иметь ровно ничего общего с инородцами, но в качестве народа с высшей цивилизацией, способного изучить их быт, сделать все, что возможно, для их материального благосостояния и в связи с этим для пользы государства, призванного, наконец, просветить глаголом истины и наставить полудикарей. В районе астраханского влияния — киргизская букеевская орда и европейские калмыки. Если кто думает найти в самом южном волжском городе ценные и разносторонние данные о них, тот жестоко ошибется. Надо или начинать с азбуки всего, что отно- /11/ сится до их характерных особенностей в крае, или ограничиться беглыми расспросами у местных хоть сколько-нибудь образованных жителей, которые, по-видимому, не слишком ясно понимают, каковы задачи нашего правильно поставленного попечительства над инородцами и что собственно нам необходимо знать об их жизненном строе. Раз здесь по этой части процветает блаженное неведение, неудивительно, если правительство лишено возможности издалека творить в желательном направлении, исправлять прежние ошибки, вырабатывать разумный modus vivendi русских элементов с неподдающимися пока обрусению инородцами. А ведь, кажется, пора бы ему проявить больше внутренней мощи в низовьях Волги! До него у нас тут вообще слаба всякая инициатива, наглядно рисует следующий пример, затрагивающий иную область фактов.

Со времен царя Алексея Михайловича высшая власть радела о разведении тутовых деревьев на астраханской почве, где они хорошо росли, и о развитии шелководства. Это полезное занятие, не смотря на довольно благоприятные климатические условия [В крае почти полное отсутствие гроз. Шелковичные черви очень боятся грома и молнии, болеют из-за них и умирают] и выгодность его, при /12/ умении вести дело, почему-то до последнего года было заброшено. Не туземцу, а приезжему чужому человеку, (мингрельцу, князю Чичуа), пришлось подумать над тем, как оно легко может стать важным подспорьем для бедной части населения. На Кавказе множество крестьян и мелких землевладельцев, обходясь исключительно домашними средствами, при помощи женщин и даже детей (так как шелководство не требует физических сил), благодаря ему, исправно платят подати и кормятся. Желая выяснить астраханцам, что это занятие и общедоступно и прибыльно, Чичуа устроил у самого города опытную станцию шелководства, куда всякий, интересующийся им, мог бы обращаться за советом и указаниями. Разведение червей удалось. Исчислены также приблизительные цифры расхода и дохода для семьи, обладающей незначительным клочком земли, на котором есть тутовник (а его здесь много): если купить хорошей грены (яичек) около 40 золотн. на двадцать рублей и добавить на половину этой суммы для обзаведение весьма несложною червоводнею, то коконов получится до четырех пудов, ценою каждый в 50 руб. Очевидно, надо стараться, чтобы добрый почин нашел всюду поддержку и столь важное занятие приглянулось на /13/ селению. Но отчего, когда Кавказ под боком и со значением шелководства в Астрахани знакомы не со вчерашнего дня, до сих пор именно там никто не отнесся к этому с должным вниманием? Такие вопросы приходится, к несчастью, задавать себе слишком часто.

Из здешних инородцев калмыки особенно — заслуживают нескольких обдуманных слов. Это какой-то психически замкнутый, очарованный мир, одно существование которого внутри нашей империи, сравнительно близко от столицы, — со всеми характерными чертами принесенной издалека культуры -достойно глубокого внимание историков, этнографов и, вообще, специалистов по Азии. Вот уже скоро истекает триста лет с того времени, как междоусобия на родине и потребность овладеть новыми пастбищами обусловили движение независимых кочевников- буддистов на дальний запад. Широко раскинулись они зачем по обоим берегам низовья Волги, начали борьбу с мусульманами-соседями, давали нам конные отряды для походов за границу. Но связь с очагами религии в Тибете, сношение с Далай-ламою, несмотря на тысячеверстные расстояние, слухи о том, что дома в степях теперь уже не так тесно, ибо китайцы перебили много народа, — все, вместе /14/ взятое, — при незнакомстве правительства с тем, что в душе у калмыков, — вызвало в царствование Екатерины II знаменитое бегство их в Чжунгарию. Осталась случайно запоздавшая и остановленная часть поднявшихся в путь. Горсть их в Уральской области, значительно больше в Ставропольской губернии, где ими заведует особый пристав, и в Земле Войска Донского. Калмыцкое царство в малом масштабе представляет цветами астраханский край. Здесь наши высшие власти, преследуя с одной стороны миссионерские цели на восточносибирской буддийской окраине, с другой сами, искусственным образом, под стеклом, сохраняют в неприкосновенности густую чуждающиеся нас массу инородцев. У них весь строй воззрений до того бережно унаследован от предков, что, казалось бы, нам не трудно было додуматься, как поступить, если уж терпится нынешнее ненормальное положение вещей. Нужно прежде всего приступить к разностороннему и крайне тщательному изучению быта и нужд калмыков, их духовного склада исконных обычаев, преданий и верований. Те, кому бы это было поручено, неминуемо должны хорошо освоиться с языком и письменностью инородцев. С некоторыми уже разработанными данными в ру- /15/ ках можно ставить себе задачей опекать народ, который считается нецивилизованным. Без того игра не стоит свеч и является для последнего — чего он однако не в состоянии постичь, — излишним бременем и опасностью в будущем. Если бы не бросать астраханскую степь на произвол судьбы и, помимо канцелярского формального отношения, искренно позаботиться об ее умственном и материальном развитии, калмыки бы постепенно и безболезненно выводились из застоя и нравственного оцепенения. Слишком внезапные попытки привести кочевой народ к обрусению, очевидно, дадут отрицательные и печальные результаты.

Но еще отрицательнее и печальнее сказывается на далекой сибирской окраине стремление властей, на основании одних лишь фантастических предположений, реформировать или точнее насиловать жизнь неоседлого населения, которое, правда, кротко и безответно, но, во-первых, черпает средства для борьбы в соседстве с единоплеменниками, подданными богдыхана, а во-вторых, когда худо, может уходить в китайские пределы. Одною рукою мы хотим создать, что разрушаем другою. На чутких инородцев, видящих лишь факты, но не объясняющих себе причин, почему возможны столь про- /16/ тиворечивое явления, все это влияет весьма удручающим образом. Пора, наконец, русское знамя высоко нести везде, и внутри империи и на ее глухих азиатских рубежах, а то приходится девствовать, оступаясь, впотьмах.

Такой же порядок вещей иногда справедливо считается невыносимым. В двух шагах имеется готовый материал, чтобы брать его и рассматривать: раньше, чем это сделано, чего ради строить преждевременные теории, к чему приниматься за разрешение вопросов, сущность и объем которых пока довольно неопределенны? /17/

III.
Калмыцкая степь.

На пути в Среднюю Азию невольно интересуешься обликом стойкого по-своему кочевого языческого народа, который всего дальше, в период новейшей истории, шагнул на запад и точно окаменел на страже родных первобытных обычаев и верований. Волга постепенно цивилизуется, самая непочатая глушь начинает изменяться под влиянием просвещения. Убежденный народец-буддист одиноко и мрачно выделяется среди этого оживления, не затронутый им, не поколебленный, верный миросозерцанию предков. Русская грамотность, конечно, проникает в кочевья, в молодежи просыпаются известного рода любознательность и трудолюбие, — но зрелые люди и духовные лица недружелюбно смотрят даже на слабые признаки чисто формального обрусения и, при не /18/ которой льстивости, — свысока относятся в душе к тому чиновничеству, которое заведует степью, не зная ее, живет с богачами запанибрата, сегодня еще красноречиво говорит с последними о народных нуждах, а завтра получает уже совершенно иное назначение, ничего не сделав в для так называемых ‘опекаемых’.

В самой Астрахани трудно себе составить хоть сколько-нибудь правильное понятие о них. Общество равнодушно к ним. Этнографического музея нет и в зародыше. Калмыцкая школа с десятками обучающихся мальчуганов представляет неопределенную массу в брожении, из которого нельзя пока сказать, что выйдет. Преподает там крайне развитой инородец Бадмаев. От него можно узнать о многом в степи. Он ясно сознает, какою ломкою грозить ей в будущем всякая искусственно прививаемая реформа. Народ избалован долго державшимся льготами и привилегиями. Если его сразу потеснить и приучать к иному строю жизни, калмыки замкнутся в себе еще более, начнут искать в буддизме не только ответа на все и утешение, но и прочной опоры, одним словом, вместо улучшения, порядок вещей ухудшится.

Под самой Астраханью, за так называемым /19/ форпостом, стоит небольшая кумирня, где несколько лам (духовных) за известную плату показывать проезжим свое служение и предметы культа. Там все видимое благочестие сводится к тунеядству, легкой наживе, и только. О религии местные калмыки, кажется, не имеют ясного представления. Когда я стал расспрашивать говорящих по-русски, и притом расспрашивать, зная сам, о чем говорю и что именно хочу знать (потому что посетил буддийские монастыри Забайкалья, проехал Монголию от Кяхты до Великой стены, был в ламских святилищах Пекина), на мои простейшие вопросы я не мог добиться ни одного ответа. Но судить по этому о степени религиозности калмыцкого народа, конечно, еще нельзя. Под городом, очевидно, живут худшие, развращеннейшие представители духовенства. Когда они служили, например, передо мною, в ожидании денег за труды, то некоторые были заметно пьяны.

Проехавши дальше степью в глушь, я пришел и тому мнению, что религиозное настроение до сих пор очень сильно, особенно за последние годы. Иные калмыки (между прочим и одна богатая инородческая княгиня Дугарова) ездили недавно в Забайкалье к бурятам и /20/ в Ургу (за триста верст к югу от Кяхты: там находится великий буддийский 9святой: Чжебдзун-дамба-хутухту), или же морем из Одессы на Тянь-Дзинь, порт Пекина, и далее через китайскую столицу в Тибет. За границей окупались ниши, кумиры, получалось посвящение и наставление от знаменитых вероучителей. Такие сношение с востоком, очевидно, дорого стоят, но народ ревностно жертвует на возвеличение родной святыни.

В астраханской калмыцкой степи — десятки кумирен, и с каждым годом число их возрастает. Значительная доля приходится на те, которые созданы в честь бога медицины Манла (по-тибетски), Оточи (по-монгольски), — по преданию современника и сподвижника Будды. Искусство врачевания служит жречеству орудием влияния. Поэтому русское начальство запрещает лечить, но это не исполняется. Целесообразнее было бы хоть сколько-нибудь поощрять ознакомление с ламскими способами лечения. Основы его — индийско-эллинского происхождения и не лишены глубокого смысла. Раз, что искоренить народную веру в учение Оточи пока невозможно, раньше, чем бороться, проще узнать, в чем собственно оно заключается. А то вот уже скоро два века с половиною, как мы /21/ имеем дело с буддизмом в наших пределах и ничего почти толком не поняли в мировоззрении лам. Наше неведение о них — их сила, и наоборот. Это на первый взгляд звучит парадоксально, но в сущности справедливо. Языческое жречество, не затронутое никакими веяниями западной цивилизации, гораздо слабее и безвреднее в социально-политическом отношении, чем лица полуобразованные по-европейски, которые быстро проникаются презрением к нашей культуре, подмечая исключительно ее неприглядные стороны, и в таком именно духе воздействуют на внимающую им массу. Инородец с духовным знанием, приглядевшийся к тому, чем умственно насыщается наша ‘интеллигенция’ не только не чувствует ни малейшей потребности внутренне сближаться с нами, но даже начинает испытывать сознательную и отчасти простительную неприязнь. Оттого мне кажется, что, радея об успехах отвлеченно представляющегося обрусения, мы стараемся расчищать для него почву не там, где следует и где это разумно. Официальными новейшими отчетами признается обеднение калмыков, бедственное положение простонародья иных улусов, забитость его и угнетенность, благодаря тому, что зайсанги (своего рода дво- /22/ рянство) злоупотребляют крепостным правом. Вместо принятия всех мер к урегулированию отношений между сословиями, в борьбе с передвижными песками, грозящими обратить целый край в пустыню, наконец в оказание деятельной помощи тем из инородцев, которые крайне трудолюбивы, но часто не находят работы или кое-как, в самых каторжных условиях, перебиваются на рыбных и соляных промыслах, уходят на заработки в землю Войска Донского и Ставропольскую губернию, — вместо всего этого и т. п. русское начальство, беззаботное относительно религиозной жизни опекаемого народа, придумывает, чем бы его озадачить. В то время, как надо призадумываться над настоящими тяжкими нуждами большинства астраханских калмыков, правительство, допустившее, чтобы в степи открыто числилось до 2,000 лам, — хотя по штату полагается значительно меньше, — теперь вдруг не хочет их утверждать таковыми без знания русского языка. Но ведь когда они ему по необходимости обучатся, — не будет ли хуже? В данную минуту духовенство преимущественно состоит из людей довольно наивных, мало развитых, замкнувшихся в своем узком кругозоре. Если им дать толчок и разбудить их, обрусение /28/ встретит уже не пассивное противодействие, а вполне активное. Тогда пришлось бы видеть в лице уступчивых, хитрых лан нежелательных посредников между нами и темной массой, т. е., выражаясь грубее, нас бы на каждом шагу дурачили .

Астраханская калмыцкая степь охватывает пространство в семь с половиною миллионов десятин . По данным, за 1888 г., население в отдельных улусах равняется следующему количеству кибиток, принимая, что в каждой от трех до семи душ:

1) В Эркетеневском улусе . . 3,130 киб.

2) : Багацохуровском ‘ . . . 3,243 ‘

З) : Икицохуровском ‘ . . . 3,242 ‘

4) : Александровском ‘ . . . 2,073 ‘

5 : Харахусовском ‘ . . . 2,763 ‘

6) : Малодербетовском ‘ . . . 9,782 ‘

Итого 24,233 киб.

Значит, всего народа не меньше 110-130 тыс. обоего пола. Если принять во внимание, что еще кроме того, остаются донские, ставропольские, уральские калмыки, да и в Сибири найдутся единокровные им инородцы той же монгольской ветви, поневоле задаешь себе вопрос: не /24/ пора ли приняться наконец за серьезное изучение их быта и особенностей? Вдоль русско-китайской границы доселе кочуют потомки тех приволжских буддистов, которые в прошлом веке ушли обратно на восток. В их кочевьях хранятся старинные грамоты, старинные вещи и т. п. У астраханских есть близкая родня между иноземными. Степной север Небесной империи как-то сам собой, в силу исторического порядка вещей, тяготеет к России. В случае войны с громадным загадочным соседом весьма и весьма важно иметь разноплеменых монголов или союзниками, или дружелюбно-нейтральными. Вызывать же подобное явление всего естественнее и легче могут наши инородцы-ламаиты. Для этого нужно, чтобы и мы, в свою очередь. понимали их нужды, — особенно не стесняли их в религиозном отношении (ибо все интересы этих подданных Белого Царя сводятся к одному: к вере). Правительство в сущности должно бы придерживаться такого плана: по калмыкам в Европе исподволь и тщательно знакомиться с монголо-тибетской культурой и миросозерцанием принявших ее степняков, на основании добытых этим путем сведений управлять далекою окраиною, постепенно вникать в строй /25/ туземной жизни и симпатии к нам в китайских пределах. Конечно, параллельно с тем нашлось бы немало и всякой другой побочной работы в одинаковом направлении. Тут высказывается лишь, что желательно в принципе.

IV.
По Каспийскому морю.

Неприглядна Волга южнее Астрахани… Низкие, довольно пустынные берега… Не глубоко сидящие пароходы… После многолюдья и оживления на городских пристанях, когда увидишь себя в значительно суженном водном пространстве, с густо разросшимися камышами, закрывающими даль, невольно просыпается пасмурное настроение. Не мудрено, что в этих местах, славящихся лихорадками, искони не слышно ни о какой правильной спокойной жизни. Не смотря на свое крайне выгодное географическое положение, они сами по себе исторически ничем не замечательны. Тут уже как бы чувствуется переход от европейского быта, в широком смысле этих слов, к обиженным природою и почти заброшенными людьми неоседлым частям Средней Азии. Начинается рыбное царство. /27/ Рабочий люд ютится по чернеющим кое-где ватагам: в тяжелой печальной обстановке упорно, неутомимо трудятся промышленники. Земля перестает гостеприимно встречать человека и отдаривать его за потраченную работу: на смену является другая стихия, с не иссякающими богатствами, несметным количеством пищи на миллионы населения. Недаром в низовьях Волги когда-то, вероятно, все представляло морскую поверхность и она сравнительно недавно (какие-нибудь тысячи лет назад) отошла к югу. Прежние владения старика Каспия продолжают щедро кормить пришельцев и расстилающуюся за ними сушу. Она же, не взирая на благодеяния, расточаемые ее детям, постепенно оттесняет море дальше и дальше. Подует с него ветер (так называемая ‘моряна’) и в мелководных устоях глубина заметно увеличивается, но стоит ему стать ‘верховым’, и вода сгоняется до такой степени, что местами лодкам неудобно подвигаться. Можно ли при таких условиях, когда Волга как бы теряется в перехватывающей ее на пути земле, забывает свое царственное величие и. могучую красоту, дробится на притоки, — можно ли, спрашивается, при таких условиях считать благоприятною для торговли речную до- /28/ рогу из Средней Азии к сердцу России? Не говоря уже о том, что из-за этого значительные по объему суда принуждены разгружаться в некотором расстоянии от астраханского берега, а плоскодонные парусные меньших размеров хотя и ходят прямо из Астрахани к каспийским портам, но, при отсутствии попутного ветра, иногда чуть ли не месяцы употребляют на переходы в сотни верст, — в довершение несчастия северная часть моря зимою покрывается льдом и связь с Поволжьем нарушается.

Проектируется, правда, углубление фарватера Волги, но изыскание, как это сделать, ведутся с пятидесятых годов и ни и чему не привели. Установлено лишь, что, после громадных денежных затрат, они вдруг могут оказаться бесполезными, если обмеление реки и Каспия, вместе с быстротою образования нового берега, в конце концов опередят и упразднят всякую работу, всякую попытку вмешаться в борьбу, которую море и земля ведут между собою. Все-таки, пожалуй, рациональнее держаться старой, но почему-то, видимо, забытой мысли о необходимости вырыть обводный канал от Астрахани до какого-нибудь пункта северной части Каспия. Не двинуться ли нам самим /29/ в погоню за ним, не создать ли за береговой линией нечто вроде Венеции?

Пока этот путь из Средней Азии к Нижнему не будет удовлетворять своему назначению, нельзя и рассчитывать на грандиозное развитие нашего торгово-промышленного общения с ближайшим Востоком. И то оно растет с каждым днем. Жаль только, что мало пароходных обществ решается вложить капиталы в благодарное дело большего оживления Каспийского моря постройками хороших судов. Пассажиры I и II класса (а число их, благодаря железной дороге на Самарканд, становится весьма значительным) вынуждены ездить непременно на пароходах ‘Кавказа и Меркурия’ потому что другие не приспособлены для перевозки хоть сколько-нибудь требовательных путешественников. Последнее же, пользуясь своим исключительным положением, обилием доходов и отсутствием опасной конкуренции, иногда не прочь злоупотреблять терпением и сравнительной беспомощностью ‘одушевленного груза’, с дорогими билетами первых двух классов. Цены на. них слишком возвышенны (например, от Баку до Узун-Ада короткий переезд стоит двенадцать руб, — без еды). Кормят вообще скорее дурно, чем сносно. Но, что непростительно, это — стол во /30/ время качки. За обед и закуску платится обязательно, — безразлично, болен ли пассажир или, напротив, обладает волчьим аппетитом. Каспийское море славится волнением и суровостью по отношению и едущим но нему. Понятно, буфеты и без того много зарабатывают на публике, к

Эспер Эсперович Ухтомский. От Калмыцкой степи до Бухары

Введение.

I. На дороге в Среднюю Азию.

II. На Среднеазиатском рубеже.

III. Калмыцкая степь.

IV. По Каспийскому морю.

Читайте также:

Эспер Эсперович Ухтомский.
От Калмыцкой степи до Бухары

I.
На дороге в Среднюю Азию.

II.
На Среднеазиатском рубеже.

III.
Калмыцкая степь.

IV.
По Каспийскому морю.