Домой.
Домой.
Разсказъ.
I.
I.
——
——
——
II.
II.
——
——
III.
III.
Домой, Борецкая-Бергфельд Полина, Год: 1912
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Оттого, что душой Василій Ивановичъ былъ далекъ отъ окружающаго, онъ не замчалъ теперь шума и грохота парижской улицы.
Много лтъ гулялъ онъ уже здсь, чужой среди озабоченно-снующей толпы, невеселый, какъ осенняя туча, равнодушный къ кипучей жизни большого города.
Вечеръ былъ теплый, безвтренный, задумчиво-красивый. На фон яснаго, вечерняго неба рельефно выдлялись массивы собора Богоматери. Внизу по Сен, охваченной высокими, гранитными берегами, сновали безшумно пароходы и баржи. Ихъ разноцвтные, сигнальные фонари, образуя далекую перспективу огней, трепетно мерцали въ сумеречной, темной рк. На мосту уже съ вечера расположился базаръ для слдующаго утра. Пахло розами, фіалкой и мимозой.
Въ этотъ часъ трудовой людъ города переполнялъ улицы и трамваи. Мужчины и женщины, со слдами усталости на лицахъ, спшили домой, иногда невольно замедляя шаги предъ роскошной выставкой растеній, покупая дешевые цвты.
Студенты со своими подругами прогуливались тутъ же веселыми группами. Они, болтая, пересмивались съ бойкими цвточницами, наперерывъ предлагавшими имъ свой товаръ.
А съ высокой, мраморной колонны, съ великолпными сфинксами у подножія, смотрла на нихъ крылатая бронзовая женщина. Съ внкомъ въ рук она изображала статую Побды и, казалось, думала о томъ, кому изъ этихъ маленькихъ людей, копошащихся внизу, достанется ея побдный внокъ.
Василій Ивановичъ, дойдя до этого мста, медленно повернулъ назадъ. Онъ уже перешелъ черезъ мостъ, когда увидлъ бгущихъ во всю прыть людей. То мчались съ вечерними извстіями продавцы газетъ.
Хриплыми, простуженными голосами они выкрикивали послднія новости. Человкъ, одиноко гулявшій по улиц, на минуту остановился, и вдругъ, какъ безумный, бросился догонять разносчика.
‘Амнистія…’ читалъ уже минуту спустя Василій Ивановичъ.
— Амнистія… повторилъ онъ вслухъ, длая безумные жесты, смясь и разговаривая съ самимъ собой.
Его худое, угрюмое лицо прыгало отъ волненія, густые, съ просдью, волосы падали на глаза, а давно нестриженная борода металась во вс стороны.
Проходящіе французы изумленно оборачивались и смотрли въ слдъ странному человку.
А Василій Ивановичъ, судорожно сжимая газету въ рук, широко улыбаясь и разговаривая съ самимъ собой, бодро шагалъ къ дому.
Погода вдругъ перемнилась. Накрапывалъ дождикъ, теплый втеръ шевелилъ его волосы и всклокоченную бороду, вздувалъ полы разстегнутаго пальто, сыпалъ мелкой, дождевой пылью въ лицо и шею.
Онъ прибавилъ шагу, живо представляя себ радость жены, при извстіи изъ вечерней газеты.
— Надо будетъ сейчасъ же отказаться отъ квартиры!— мелькнуло у эмигранта въ голов, когда онъ ураганомъ промчался мимо изумленнаго консъержа и однимъ духомъ очутился на пятомъ этаж.
— Домой, демъ, Шура, ура!— вскричалъ, врываясь въ кухню, Василій Ивановичъ.— Амнистія!
— Неужели правда?— спросила дрожащимъ голосомъ Александра Львовна, моложавая еще съ виду женщина, отрываясь отъ стряпни.
Масло, распустившись на горячей сковород, шипло, брызгало во вс стороны и какъ бы злилось на разсянную хозяйку, которая, поблднвъ и утирая набжавшую слезу, не обращала на него никакого вниманія.
Она взяла изъ рукъ мужа измятую газету и долго держала ее предъ глазами.
Но, обезсиленная радостью, женщина не читала. Слезы бжали по ея лицу, а сердце никакъ не могло разжаться отъ старой, неизжитой еще, мучительной боли, которую создали долгіе годы изгнанія.
— Полно, Шура, радоваться нужно, а не плакать теперь. Вотъ увидишь, какъ мы тамъ заживемъ, — сказалъ ей шутливо мужъ.
Но голосъ его предательски дрожалъ, пока онъ возился съ носовымъ платкомъ и оправлялъ, стснявшій шею, крахмальный воротникъ и галстухъ.
— Можно ли врить, Вася?..— спросила, наконецъ, овладвшая собой Александра Львовна, проходя въ тсную, кое-какъ обставленную комнату, служившую имъ столовой.— Не ловушка ли это?
Василій Ивановичъ только усмхнулся.
— Удивительный вы народъ, женщины, право! Какъ бы жизнь ни трепала мужчинъ, мы все же еще способны жить моментомъ, увлечься, полетть… Вы же, разъ пришибленныя, уже потомъ ничему не врите, всего боитесь, во всемъ сомнваетесь.
— У насъ крылья отшибаются скоре, это правда,— отвтила съ глубокимъ вздохомъ жена и губы ея дрогнули.
Слова мужа задли какую-то больную струну въ ея сердц. Вся ея безрадостная жизнь въ изгнаніи, съ дрязгами, копечными, унизительными разсчетами бдности, тнями срыхъ, томительныхъ будней стояли предъ ней. Въ душ былъ горькій осадокъ. Много невыплаканныхъ слезъ, несбывшихся надеждъ таилось въ ней, и мало мста было тамъ для иллюзій.
Она молчала, и только въ глубин прекрасныхъ темносинихъ глазъ легло выраженіе не то горечи, не то обиды.
— На этотъ разъ, мн кажется, сомнваться не такъ ужъ зазорно, — произнесла, наконецъ, медленно Александра Львовна.
— Не посмютъ теперь, не такое время!— сказалъ эмигрантъ, и нжно погладилъ склоненную голову жены, какъ бы желая дать другой ходъ ея мыслямъ.— Чортъ возьми, мн все не врится, все кажется сномъ… Ты помнишь еще, какъ тамъ, Шура, или забыла?— спросилъ онъ нершительно.
И странно было видть дтски-недоумвающее выраженіе на хмуромъ, обычно строгомъ лиц.
— Помню прошлое… но отрывочно… и не могу представить его, связать съ настоящимъ… Расплывается, пятна какія-то… Какъ-разъ то, что бываетъ во сн. Хочется видть и что-то непонятное, смутное отодвигаетъ, заслоняетъ образъ и вдругъ нтъ ничего…
Она подумала, что до сихъ поръ гнала отъ себя воспоминанія, чтобы не растравлять тоски, и жила какъ автоматъ, механически, вращаясь въ огромномъ, пустомъ пространств.
Закрывъ лицо руками, женщина вдругъ горько, неудержимо разрыдалась. Ея худенькія плечи судорожно вздрагивали, все тло дрожало, какъ въ озноб.
Василій Ивановичъ, блдный, растерянный, безсвязно говорилъ ей что-то, держа въ рукахъ стаканъ съ водой, которая проливалась ей на платье, утшалъ, плакалъ самъ.
Въ передней позвонили.
— Слышали новость?— спросилъ изъ темноты чей-то насмшливый голосъ.— Амнистія, но какая! И можно ли врить?
— Здравствуй, Егоръ, демъ, братъ, домой, — сказалъ хозяинъ, обнимая гостя за плечи.
— Похать недолго!— замтилъ гость, здороваясь съ Александрой Львовной и усаживаясь на диванъ.— А только скоръ ты больно, Василій Ивановичъ. Разъ, два и готово!
Онъ, Егоръ, не вритъ ни одному слову этой хваленой амнистіи и не собирается хать, да и имъ не совтуетъ. Разв это амнистія? Издвательство какое-то!
Василій Ивановичъ, хмурясь, выслушалъ его.
— Я самъ лишняго дня не промедлю здсь. Довольно мы съ Шурой ждали! Безъ малаго двадцать пять лтъ,— отвтилъ онъ твердо.
Егоръ сталъ ихъ уговаривать. Зачмъ спшить, кидаясь, какъ бабочки въ огонь? Къ чему такое бравированіе? Это подъ стать ихъ идейнымъ противникамъ. Они, слышно, дутъ сейчасъ. Ну, и скатертью имъ дорога!
Онъ не любилъ ихъ и, въ раздоры двухъ враждовавшихъ партій вкладывалъ весь пылъ молодой, подвижной натуры. И на этотъ разъ Егоръ сталъ бранить ихъ.
— Да бросьте вы ихъ хоть теперь!— сказала съ досадой Александра Львовна.— Тутъ вопросъ жизни ршается, а вы…
— Ну, ну, умолкаю, только не гнвайтесь, — сказалъ съ улыбкой эмигрантъ.— Трудно не злиться, когда…
Но хозяева, въ другое время принимавшіе близко къ сердцу эти разногласія, теперь не слушали Егора.
Александра Львовна принесла изъ кухни перестоявшійся обдъ и позвала всхъ къ столу.
— А ты, Мишель, какого мннія объ амнистіи?— спросилъ шутливо Егоръ, увидвъ въ дверяхъ комнаты сына хозяевъ и здороваясь съ нимъ.
— Хорошо теб, братъ, ей Богу! Читалъ, чай, сегодня?
— Читалъ, но ничего не понялъ, — сознался съ улыбкой Мишель, правильно выговаривая русскія слова, но съ явнымъ французскимъ акцентомъ.— Я, вотъ, у папы хотлъ спросить, — продолжалъ онъ, усаживаясь за обденный столъ.— Въ чемъ дло?
Контрастъ между отцомъ и сыномъ бросался въ глаза.
Одинъ былъ нервенъ, угрюмъ, небреженъ въ привычкахъ и костюм, у другого было прекрасное, юношеское лицо, съ покойными, ясными глазами. Его движенія отличались точностью и изяществомъ, воротничекъ, манжеты и платье сіяли чистотой.
— А въ томъ, Мишукъ, что на-дняхъ домой демъ!— отвтилъ Василій Ивановичъ, принимаясь за борщъ.
Сынъ поблднлъ.
— Совсмъ?— спросилъ онъ упавшимъ голосомъ, машинально отодвигая отъ себя тарелку.
— А то какъ же? Конечно, совсмъ. Мы и такъ не въ мру загостились тутъ. Пора и честь знать!
Наступило тяжелое молчаніе.
— Ты, кажется, очень любишь Францію?— спросилъ мягко Егоръ, опуская руку на плечо опечаленнаго юноши.
— Люблю…— не сразу отвтилъ Мишель.— Я здсь родился, выросъ, учился въ школ, теперь студентъ. Полжизни здсь прошло, а Россіи я не знаю…
— Что жъ, ты, конечно, правъ…— сказалъ задумчиво молодой эмигрантъ.
— А вы разв не отвыкли?— спросилъ взволнованно студентъ и умоляюще взглянулъ на мать, какъ бы ища ея поддержки.— Разв мало вы выстрадали тамъ? Вы, вдь, свое дло сдлали. Теперь есть молодые, имъ нужно дать дорогу.
— Дорога открыта всмъ, — холодно замтилъ Василій Ивановичъ, — и мшать мы никому не намрены. Ты говоришь, мы свое дло сдлали, словно мы барщину отработали или солдатчину отбыли. Не въ этомъ вовсе дло!
Онъ поднялся со стула и продолжалъ говорить стоя, нервно раскуривая папиросу, нетерпливо чиркая спичкой объ истертую, грязную коробку.
— Отвыкли!… Какой вздоръ! Какъ будто они здсь не чужіе, иностранцы, которыхъ такъ не любятъ, плохо одтые, странные люди, маніаки какіе-то… Да и имъ французы претятъ своимъ сытымъ благополучіемъ, узкимъ мщанствомъ, жадностью къ нажив, напускной любезностью. Укрыли они ихъ,— на этомъ спасибо. И больше ничего.
Слова рвались изъ души Мишеля. Ему хотлось крикнуть, что это неправда, что французы научили его многому, что они бережно и любовно ростили его, пріютивъ, какъ сына. Это они научили его любить науку, чтить всякое свободное проявленіе человческой мысли, они вложили въ него ясное, спокойное, доброжелательное отношеніе къ людямъ…
Но онъ молчалъ и, опустивъ голову, слушалъ рзкія, ожесточенныя слова отца.
Александра Львовна, опершись на руку, глубоко задумавшись, смотрла предъ собой немигающимъ взглядомъ.
— Что же вы, господа, ничего не дите?— спросилъ Егоръ.— Этакъ, пожалуй, я одинъ за всхъ пообдаю!
Василій Ивановичъ долго еще бранилъ французовъ. Потомъ оборвалъ вдругъ и невесело задумался.
Каждый разъ, посл такихъ разговоровъ, онъ чувствовалъ между сыномъ и собой какую-то отчужденность, почти враждебность. Его Миш всегда непонятно, чуждо то, что мучительно, дорого ему самому…
Все это уже не разъ бередило душу эмигранта, но сегодня было особенно тяжело.
Къ вечеру пришли гости. Пожилые мужчина и женщина въ сопровожденіи высокой, стройной двушки. Молодые люди услись въ сторонк и бесдовали вполголоса.
— Ну, что у васъ новаго, Мишель?— спросила по французски двушка, лаская его взглядомъ блестящихъ глазъ.— Амнистія, конечно. И у насъ тоже. Скоро узжаемъ.
— Разв и вы дете, Вра?— спросилъ Мишель, тревожно глядя ей въ лицо.— А ваши занятія, музыка? А я?— говорили его глаза.— Или обо мн не думаешь и моя любовь теб больше не нужна?
— Сказать правду, ужасъ какъ не хочется хать!— созналась двушка и вся зардлась.
— Милый, люблю, какъ всегда, какъ раньше, не разлюблю никогда!— отвчали пылко изумрудные глаза.— Я такъ привыкла здсь, все мн такъ дорого… такое родное тутъ…— продолжала съ порывомъ Вра.— Каждое дерево, каждая травинка… все, однимъ словомъ…
Она помолчала.
— Родители меня не принуждаютъ хать, но пустить ихъ однихъ туда, думать о томъ, что, можетъ быть, ихъ арестовали, сослали, убили тамъ… Que sais-je?
Она, волнуясь, вскочила со стула и тоненькая, изящная нсколько минутъ стояла предъ нимъ безъ движенія.
— Я здсь съ ума сойду отъ тревоги, — сказала Вра упавшимъ голосомъ.— И потому бросаю консерваторію и ду съ ними.
— По моему, если ужъ хать, то вамъ однимъ пока, безъ семейства — раздавалось въ другомъ конц комнаты.
— Позвольте, это почему же такъ?— спросила, вспыхнувъ, Александра Львовна.— Что за привилегія?
— А потому что совершенно неизвстно, какая тамъ амнистія заготовлена нашему брату. Зачмъ же всмъ подвергаться риску, для какой радости?— отвтилъ раздраженно Егоръ.
— Я тоже такъ думаю, — отозвался съ сильнымъ малороссійскимъ выговоромъ Тарасъ (такъ звали за границей другого эмигранта).— Еще сегодня у насъ вышелъ споръ съ женой изъ-за этого. Говорю ей: сиди ты пока здсь, да не рыпайся, сдлай милость! Да гд теб! Какъ накинутся на меня об, дочка тоже… Я и того — сдался! Не люблю бабьихъ бунтовъ.
Вся его крпкая, приземистая фигура и длинный сдющій усъ и чубъ на голов выражали глубокую, еле сдерживаемую радость.
Въ теченіе долгихъ лтъ Тарасъ не могъ свыкнуться съ изгнаніемъ и сильно тосковалъ по Украйн.
— Когда вы пришли, у меня съ отцомъ чуть не вышелъ споръ, — говорилъ по-французски Мишель Вр.— Вы замтили, какъ русскіе спорятъ? Это удивительно! Злобнымъ, раздражительнымъ тономъ, какъ враги. И остается посл этого такой осадокъ въ душ, какъ если бы тебя незаслуженно подлецомъ обозвали или еще хуже.
Онъ передалъ ей содержаніе разговора съ отцомъ.
— Онъ, пожалуй, и меня причисляетъ къ французамъ-буржуямъ и, какъ такового, конечно, презираетъ.
Мишель нервно забарабанилъ пальцами по спинк ея стула.
— Полноте, — замтила мягко Вра.— Это неправда. Съ чего вы взяли? Онъ знаетъ, что вы честны.
— Разсердился, когда я сказалъ, что имъ не слдуетъ туда хать… Но вы взгляните на нихъ, Врочка, съ такими ли силами идутъ въ бой?! У меня кулаки сжимаются, когда подумаю, что этихъ немолодыхъ, усталыхъ людей будутъ преслдовать, стснять, въ тюрьм держать…
Наступила пауза.
— Русская жизнь, — заговорилъ снова тихо Мишель, съ страдальческой улыбкой вокругъ строго очерченныхъ губъ, — влила не мало яда въ мое существованіе. Не помню, видлъ ли я когда-нибудь на лиц матери или отца счастливую улыбку. Всегда озабоченные, сумрачные, сосредоточенные, всегда мыслями тамъ. Знаю, что они любятъ меня, но сколько разъ мн, ребенкомъ, не хватало, какъ воздуха, ихъ ласки, смха, радости! Сколько разъ, прижавшись къ матери, ждалъ я этого съ замираніемъ сердца! Но она разсянно гладила меня по голов, глубоко вздыхая, смотрла затуманенными глазами куда-то вдаль… Скучное, тяжелое дтство было у меня!
Вра тихонько погладила его руку и глаза ея выразили глубокое сочувствіе товарищу дтства.
— Да, мн знакомо это, — сказала она тихо.— Мои родители вышли изъ народа. У нихъ мене изломанныя души, чмъ у вашихъ. И все же я нердко видла у мамы заплаканные глаза, а у отца еле сдерживаемую грусть. Изгнаніе должно быть нелегкая доля и для самыхъ сильныхъ душъ.
А въ другомъ конц комнаты Тарасъ, заложивъ руки въ карманы и ежеминутно вскидывая свой чубъ кверху, медленно цдилъ слова.
Надоли ему эти свары, да ругань, да полемика (онъ говорилъ полэмика). Нужно имъ объединиться.
— Ты не сердись, не сердись, братику, а пора это бросить!— прибавилъ онъ въ сторону Егора и энергично сплюнулъ.
Поднялся ожесточенный споръ.
Вра смотрла то на отца, то на остальныхъ, сидвшихъ за столомъ эмигрантовъ и сквозь обычно-запальчивый тонъ постоянныхъ споровъ ей слышалось что-то радостное и побдное въ звукахъ ихъ голосовъ. Радость свтилась въ ихъ суровыхъ въ спор лицахъ, прорывалась въ движеніяхъ…
И Вр казалось страннымъ, что это настроеніе близкихъ ей людей не передавалось ей.
Что же отдляетъ ее отъ нихъ сейчасъ, омрачаетъ ихъ близость, вноситъ отчужденіе въ ихъ отношенія?
Неужели разныя широты, подъ которыми они родились, неужели клочекъ земли и неба можетъ такъ властно царить въ сердцахъ людей?
И разв не отъ нихъ она слыхала, для пролетаріевъ нтъ родины?
А между тмъ, какъ тсно, неразрывно-крпко связаны они съ ней, какъ болзненно, какъ страстно рвутся туда?
И что ждетъ ихъ, уже уставшихъ, почти прошедшихъ свой жизненный путь тамъ, у порога новой жизни, гд только разгорается кровавый бой?!
Сердце ея мучительно сжалось.
— Подемте вмст, — сказала Мишелю молодая двушка, вздрагивая.— Попытаемся тамъ жить. Можетъ быть, мы полюбимъ Россію. Помните эти русскіе стихи:
…Для насъ отчизна только тамъ,
Гд любятъ насъ, гд врятъ намъ.
Студентъ вздохнулъ.
— Кажется, такъ? Въ сущности я люблю всхъ, весь міръ, — прибавила она улыбаясь, длая широкій жестъ своей маленькой, полудтской рукой.
— Завидую вамъ!— замтилъ печально, въ то же время любуясь ею, студентъ.— Я тамъ — лишній, хать туда мн — совершенная безсмыслица. Но вотъ ихъ отъздъ… У матери — больное сердце, у отца — ни одного здороваго нерва. А что касается людей, то я…
— Вы уже разочарованы, изврились, устали, не такъ ли? Фу, какъ не стыдно? Вы разв по опыту знаете, что люди плохіе? Нтъ? Такъ не повторяйте чужихъ умныхъ фразъ. Или жизнь! Что вы знаете о ней? Я хотла бы жить вчно, чтобы слышать, видть, впивать вс звуки, вс краски, бороться съ препятствіями и, если нужно, сгорть въ огн борьбы… Мой ддъ былъ донскимъ казакомъ, лихимъ безудержнымъ сорви-головой!
Она прибавила что-то, звонко разсмялась.
И смхъ ея прозвучалъ, какъ пніе жаворонка въ тсной, убогой комнат.
По лицамъ эмигрантовъ скользнула улыбка, и головы повернулись въ ея сторону.
— Пойдемте гулять, — предложила Вра, вскакивая со стула.— Парижъ такъ хорошъ вечеромъ, везд такъ свтло, такъ людно!
Она потянула Мишеля за рукавъ, кивнувъ на ходу головой остальнымъ, и черезъ минуту входная дверь захлопнулась за ними.
— Куда же мы пойдемъ?— спросилъ онъ у своей спутницы, когда они вышли на улицу.— Хотите на правый берегъ?
— А вы куда бы пошли сейчасъ?— отвтила вопросомъ присмирвшая вдругъ двушка, пристально вглядываясь въ лицо Мишеля.
Но глаза его такъ краснорчиво говорили о томъ, что онъ пойдетъ, куда она захочетъ… Вра потупилась и шепнула.
— Подемте на бульвары!
На имперіал конки было довольно свжо.
Вра вздрагивала въ своей легкой жакетк и, смясь, прятала лицо въ муфту.
— Вамъ холодно?— спросилъ тревожно Мишелъ, придвигаясь къ ней.— Возьмите меня подъ руку, вотъ такъ… Вамъ станетъ тепле.
Отъ прикосновенія ея мягкой, двичьей руки куда-то уплывала его тоска, трепетно и радостно забилось вдругъ сердце.
Но черезъ минуту вспоминалъ, что Вра узжаетъ, и лицо снова заслонялось облакомъ тяжелой грусти.
Двушка смущенно молчала или съ напускнымъ оживленіемъ и задоромъ бросала слова посреди оглушающаго грохота улицы.
Смясь, заглядывая ему въ лицо, ждала отъ него одного, только одного маленькаго слова и безсознательно кокетничала, дразня его своими русалочьими глазами и красивымъ лицомъ.
Какая-то жуткая радость, смутная, тревожная трепетала въ неровной улыбк.
Тревожно, неясно, полно ожиданія было въ душ, какъ ночью въ темномъ лсу, молчаливо насторожившемся, затаившемъ шорохи и звуки.
— Если обернется въ мою сторону — скажу сейчасъ,— подумалъ вдругъ, съ замираніемъ сердца, Мишель.
Но Вра смотрла прямо предъ собой.
Студентъ, красный, сконфуженный отодвинулся, закрылъ глаза. Стало неловко, какъ-будто въ чемъ-то обнаружилъ свою слабость.
И подмывало громко крикнуть запретныя слова.
На углу большихъ бульваровъ молодые люди сошли съ конки и сразу окунулись въ водоворотъ уличнаго движенія. Ихъ толкали со всхъ сторонъ или заставляли стоять въ толп по нскольку минутъ, не двигаясь.
Вплотную прижавшись къ чужимъ, незнакомымъ людямъ, смятые, задыхающіеся, они ждали, пока людской потокъ подхватитъ и понесетъ ихъ дальше.
Смхъ, шутки, брань женщинъ и плачъ дтей висли въ влажномъ, ночномъ воздух, насыщенномъ теперь мелко сявшими, теплыми каплями дождя.
Праздная, жадная къ зрлищамъ толпа тснилась по краямъ тротуаровъ, тянулась вверхъ черезъ головы другъ друга, чтобы увидть горящія огнями стны и крыши домовъ, съ изображеніемъ на рекламныхъ кинематографахъ танцующей балерины или купающихся негровъ.
Въ воздух висла сумбурная, дикая симфонія уличныхъ звуковъ.
Конки, моторы, торговцы, пвцы, говоръ многоголосаго, кипящаго веселой бодростью города ошеломлялъ попавшаго впервые въ это мсто человка.
Казалось, что тутъ идетъ какой-то безумный пиръ. И въ то время, какъ одни спшатъ, бгутъ, толкаются, другіе уже, сидя за столами на улиц, безпечно пьютъ вино, веселятся, смются, обнимая красивыхъ, разряженныхъ женщинъ.
Мишель, который не любилъ бульваровъ, спшилъ выбраться изъ толпы. Вра шла, глубоко задумавшись, врядъ ли сознавая, гд находится въ данную минуту.
Дойдя до Оперы, они остановились.
— Подемте теперь на митингъ, — предложила она, очнувшись.— Сегодня интересно.
Они быстро пустились бжать вдогонку парового трамвая, который велъ въ отдаленный рабочій кварталъ.
По улицамъ, запруженнымъ конными жандармами и сыщиками, Вра и Мишель добрались до зала, уже переполненнаго шумной, гудвшей, какъ шмели въ лсу, многотысячной толпой.
На трибун говорилъ какой-то ораторъ. Но, казалось, что съ нимъ вмст говоритъ и толпа.
Она прерывала его одобрительными возгласами, замчаніями, бшеными рукоплесканіями. Она рычала по-звриному, когда ораторъ ей не угождалъ, и хлестала его бичемъ дкой насмшки или громкаго смха.
— Безумные! А все же съ такой аудиторіей говорить — наслажденіе, — произнесъ кто-то по-русски.— Ей ужъ разжевывать не надо.
— Чему жъ тутъ удивляться, молодой человкъ? Культура-съ!— отвтилъ сухо чей-то раздражительный голосъ.— Дайте срокъ, авось и мы не лыкомъ шиты…
— Тише, граждане, мшаете слушать, — замтилъ нетерпливо стоявшій за ними французъ.
Въ расположенномъ обширными террасами помщеніи, гд происходилъ митингъ, не было стульевъ. Тысячи людей, стоя, слушали ораторовъ или, взобравшись по колоннамъ, примащивались гд-нибудь высоко надъ толпой.
На ступенькахъ лстницъ, на перилахъ, въ проходахъ, везд, гд можно было примоститься, сидли рабочіе со своими семьями, въ перемежку съ интеллигентной публикой. Иногда какой-нибудь зритель, не удержавшись на позиціи вверху колонны, кубаремъ скатывался внизъ при дружномъ смх присутствующихъ, и его мсто занималъ другой. Случалось, что на этомъ мст укрплялся кто-нибудь изъ враговъ собранія и, вися надъ бездной, громко предавалъ анафем каждое слово оратора. Тогда его снимали. Начиналась погоня за дерзкимъ нарушителемъ порядка. Ораторъ, прервавъ свою рчь, съ любопытствомъ слдилъ за смльчакомъ, ловко увертывавшимся отъ нападенія. Наконецъ, сорванный съ мста, буянъ съзжалъ внизъ и при общемъ гикань, свист, вс и пніи зрителей изгонялся изъ зала.
Въ этотъ разъ публика разсянно слушала смнявшихся на трибун людей, въ ожиданіи любимаго оратора.
Когда онъ появился наконецъ, взволнованная толпа долго не могла успокоиться, долго гремли бурные, неистовые хлопки и крики.
Человкъ съ эстрады кланялся, улыбаясь, и ждалъ терпливо, пока уляжется волненіе. Но какъ только наступала тишина, кто-нибудь изъ толпы снова начиналъ хлопать и, черезъ минуту, опять, какъ всплески моря, звучали апплодисменты.
И опять тучный, плотный человкъ, съ грубымъ лицомъ и красной шеей, кланялся и напряженно улыбался.
Когда же привтствія, наконецъ, прекратились, то долго слышно было, какъ люди кашляли, сморкались, шептались громкимъ шопотомъ, смясь или сердясь.
И все та же напряженная, усталая улыбка не сходила съ лица оратора, а въ спокойныхъ, проницательныхъ глазахъ проглядывало легкое нетерпніе.
Онъ былъ мечтателенъ и умлъ наввать сладкіе, волшебные сны, убаюкивать народъ свтлыми сказками.
Толпа заслушалась, не дыша, не двигаясь.
Цлое море разноцвтныхъ, яркихъ отъ возбужденія глазъ, впились въ лицо оратора и, упоенные мечтой, безсознательно, но властно требовали отвта, разршенія мучительной загадки сфинкса, вопроса: для чего?
— Для лучшаго, для вчнаго и прекраснаго, — говорилъ имъ человкъ.
Когда, рисуя страданія народа, онъ метался по эстрад, потрясая кулаками, или извивался, какъ угорь, затихалъ и стоналъ, какъ женщина, то имлъ видъ геніальнаго безумца. Безумца, одержимаго неутомимой жаждой бросить въ лицо людей свою ярость, жгучія слезы, недоумніе, пафосъ и пламенное состраданіе.
Онъ кончилъ. И молчаніе прервалось дикимъ неистовствомъ восторга, громомъ хлопковъ, плачемъ женщинъ, смятеніемъ огромнаго, людского моря взволнованныхъ сердецъ.
На эстрад его окружили, пожимали руки, пока усталый и блдный ораторъ пробирался къ мсту.
Теперь на трибун стояла женщина. Вра съ нжностью вглядывалась въ ея тонкое, молодое лицо подъ пышными, сдыми волосами.
Она говорила о далекой стран, и слова ея очевидно доходили до сердецъ людей, потому что суровы и строги были ихъ лица. И чмъ дальше рисовала сдая женщина картины той жизни, тмъ трепетне и грозне было молчаніе толпы.
— Долой насиліе, долой!— закричали вдругъ въ толп.
— Долой!— подхватили тысячи голосовъ.
И долго неслись эти крики, перекатываясь по залу, какъ волны моря въ непогоду, и вырываясь на улицу.
— Господа!— вскричалъ чей-то сильный голосъ, — при выход отсюда, насъ ждутъ…
Дальше не слышно было словъ.
Поднялось смятеніе.
Вс кричали, жестикулировали, пли, а блдная женщина все еще стояла на эстрад и ждала, пока уляжется волненіе, чтобы закончить прерванную фразу.
Вра и Мишель, притиснутые къ стн, взволнованные, молчали.
Въ эту минуту они чувствовали себя ни русскими, ни французами, а членами одной огромной, человческой семьи.
Мишель, сжимая ея руку, шепнулъ ей объ этомъ.
Она кивнула ему головой.
Въ ея широко раскрытыхъ, мерцающихъ глазахъ сверкали еще не просохшія слезинки, вызванныя послдней рчью.
Было уже поздно. Разгоряченная толпа не желала больше рчей.
Одни окружили только что говорившую писательницу. Другіе предлагали манифестировать по улицамъ.
Въ одномъ углу шумли анархисты.
Въ центр кучки стоялъ блдный, растрепанный человкъ съ глазами фанатика и неистово стучалъ костылемъ, на который опиралась его больная нога.
— Вы хуже буржуевъ, которыхъ поносите!— кричалъ онъ въ бшенств.— Слушайте, вы обязаны выслушать меня!
Но его не слушали.
Замахнувшись костылемъ, онъ порывался ударить кого-то изъ окружавшихъ его.
— Гражданки, покупайте мою газету: ‘Освобожденная женщина!’, — кричала въ другомъ конц зала здоровенная, могучаго, сложенія француженка, ловко разбрасывая газетные листки.— Долой материнство, долой семейныя цпи! Читайте газетку и вы не будете больше рабынями, няньками и служанками вашихъ мужей!
Ее окружили.
Женщина бойко и развязно, проповдуя, паясничая, навязывая, продавала листки среди громкаго смха и шутокъ мужчинъ.
— Бьюсь объ закладъ, — вскричала она, подзадоренная публикой, что мн сейчасъ дадутъ слово.
И тутъ же вскочила на трибуну.
— Граждане и гражданки!— раздался оттуда ея могучій басъ.
Предсдатель, поднявшись съ мста, приблизился къ ней, но женщина, схвативъ его рукой за грудь, при оглушительномъ хохот присутствующихъ, выкрикивала что-то, потрясая въ воздух своими листками…
Собраніе закончилось, и толпа хлынула къ выходамъ.
Теперь улицы представляли сплошную цпь конницы, вооруженныхъ солдатъ и полицейскихъ, которые, пропуская публику, тутъ же накидывались на нее, толкая, бранясь, избивая и арестуя.
— Долой насиліе!— кричали манифестанты, отбиваясь.
— Долой!— неслось по улицамъ.— Да здравствуетъ…
Вскор послышались крики, стоны, бшеный топотъ конницы.
На земл то тутъ, то тамъ лежали смятые, окровавленные люди. А по боковымъ улицамъ, за стнами недостроенныхъ домовъ, бжали, крадучись и озираясь, забгая впередъ, полицейскіе, чтобы помшать манифестантамъ пройти въ центральную часть города.
Но толпа стройными колоннами, съ пніемъ пока все еще держалась и шла впередъ.
Отовсюду, изъ ресторановъ, изъ оконъ домовъ, съ балконовъ смотрли на процессію люди, то привтствуя, то грозя ей кулаками.
А лунная ночь, спокойная, мягкая, удивленно внимала неистовству людей и одинаково любовно проливала свой серебряный свтъ на мдныя каски конныхъ гвардейцевъ, на черные капюшоны озврвшихъ сержантовъ и одушевленныя лица преслдуемыхъ.
Мишель и Вра, вмст съ другими, возвращавшимися съ митинга, очутились въ маленькомъ, глухомъ переулк. Они слышали за собой погоню и топотъ человческихъ и лошадиныхъ ногъ, стоны и крики настигнутыхъ людей.
— Долой!— закричалъ вдругъ хриплымъ, сдавленнымъ отъ ярости и волненія голосомъ Мишель.
Отрядъ косматыхъ гвардейцевъ съ шашками на голо, молодецки проскакалъ вдоль переулка и студентъ почувствовалъ, какъ что-то холодное, колючее полоснуло его по поднятой рук.
Вра съ силой рванула его съ мста, и они снова побжали.
Вс прилегающія улицы были сплошь заставлены шеренгами полицейскихъ, представлявшихъ живую стну черныхъ, зловщихъ силуэтовъ.
— Проходите, проходите!— кричали они, указывая вдоль широкаго бульвара, ведшаго въ глухое предмстье города.
Мишель, не чувствуя боли, въ нервномъ возбужденіи кричалъ и рвался на помощь другимъ.
Съ него уже сорвали шляпу, и лошадь съ разбга швырнула его на мостовую, а студентъ, не узнавая себя и своего голоса, продолжалъ неистово кричать и метаться.
Наконецъ, они вырвались изъ улицъ, аттакованныхъ полиціей.
Вра вскочила въ первый попавшійся фіакръ, толкнувъ туда Мишеля и незнакомаго манифестанта, присоединившагося къ нимъ во время преслдованія.
Они носовыми платками перевязали руку Мишеля.
На одной изъ улицъ Латинскаго квартала незнакомецъ вышелъ изъ фіакра, горячо поблагодаривъ ихъ.
Они остались одни и долго отъ волненія не могли произнести ни слова.
Потомъ заговорилъ Мишель.
Безсвязно, какъ въ бреду, шепталъ что-то и хотя Вра не понимала словъ, но видла такое страдающее, измученное лицо, что всей душой сочувствовала студенту.
Онъ говорилъ ей о Франціи, о себ, объ ‘амнистіи’ со слезами въ голос, волнуясь, давая выходъ наболвшимъ за день нервамъ.
— Вздоръ, царапина!— вскричалъ, вдругъ, нетерпливо Мишель, двигая въ разгар бесды перевязанной рукой и поймавъ на ней тревожный взглядъ Вры.
И вдругъ прильнулъ губами къ ея рук. Цлый потокъ безумныхъ, безсвязныхъ, нжныхъ словъ прозвучалъ въ темномъ, маленькомъ фіакр.
Вра вздрогнула отъ неожиданности и рванулась съ мста, какъ бы собираясь бжать… Но какая-то сила, сильне ея воли, приковала ее къ мсту.
И въ темномъ, маленькомъ фіакр робко-робко прозвучалъ ихъ поцлуй.
Какъ ни оттягивали день разлуки, онъ наступилъ.
Еще наканун корзины были уложены и отправлены на вокзалъ, оставались только мелкія, ручныя вещи.
И раньше неказистая квартирка, стала теперь еще боле непривлекательна, благодаря кое-какъ сдвинутой мебели, клочкамъ бумагъ, въ изобиліи разбросаннымъ на грязномъ полу и тому особенному опустошенію, которое создается въ комнат атмосферой отъзда.
Александра Львовна, съ заплаканными глазами, усталая укладывала мелкія вещи.
— Я все думаю, Шурочка, почему это у меня такъ сердце ноетъ?— говорила жена Тараса, обращаясь къ хозяйк дома.— Врочку мы уломали, не детъ съ нами. Я за нее спокойна. демъ мы по своей доброй вол, а вотъ поди же ты, словно на погребеніе везутъ!
— Послушались бы меня, оставались бы пока здсь!— вставилъ Егоръ, читавшій газету.— Вдь вонъ и по газетамъ видно, грошъ цна этимъ свободамъ.
— А какъ же Тарасъ-то безъ меня? Вдь въ случа бды, я сумю хлопотать, здить, все же лучше!
— Такъ неужто вы за этимъ и похали, чтобы… Чудаки, право, чудаки!— вскричалъ съ сердцемъ Егоръ.
Но тутъ вмшалась Александра Львовна.
Его видно еще недостаточно измучило изгнаніе и поэтому онъ не хочетъ рисковать. Это его дло. Но къ чему заводить эти разговоры? Они все равно никого не убдятъ. Какъ ни тяжело разлучаться съ дтьми, они удутъ.
Голосъ ея задрожалъ.
Егоръ пристально взглянулъ на нее и покачалъ головой.
Наступила длинная пауза.