Домашний учитель, Марков Владислав Львович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 86 минут(ы)

ДОМАШНІЙ УЧИТЕЛЬ.

ПОВСТЬ.

І.

Свтлымъ и тихимъ сентябрскимъ вечеромъ Алша съ Бочковскимъ гуляли въ пол. Алша — единственный сынъ просяновскаго помщика, стараго полковника Михаилы Просянова, а Волковскій — дйствительный студентъ, уже года четыре жившій у него, приготовляя Алшу къ университету, куда тотъ и долженъ былъ хать этою же осенью. Алша имлъ большой круглый лобъ, голубые, нсколько задумчивые глаза, свтлые длинные волосы, которые у него за уши забрасывались, былъ тонокъ и ‘длиненъ’, какъ обыкновенно бываютъ юноши, начинающіе семнадцатый годъ — лучшій человческій возрастъ, когда щоки горятъ и глаза блестятъ. Онъ былъ славный мальчикъ, хотя и не любилъ, когда Бочковскій, улыбаясь, такъ его называлъ. У Алши, какъ у большей части очень молодыхъ людей, проявлялось желаніе казаться старе своихъ лтъ. Бочковскій называлъ такое желаніе ребячествомъ и преслдовалъ его въ немъ меткими, хотя и дружескими насмшками. Больше всего ему отъ Бочковскаго доставалось тогда, когда онъ на какомъ нибудь вечер у сосдей, совстясь почему-то съ двочками танцовать (кажется, изъ боязни уронить въ себ достоинство будущаго студента), отговаривался отъ танцевъ головною болью, но танцовать все-таки шелъ не медля и улыбаясь, какъ только встрчалъ улыбающійся взглядъ Бочковскаго: онъ его выносить не умлъ. Онъ съ учителемъ былъ очень друженъ и не видлъ въ немъ учителя. Въ четыре года Алша проникнулся совершенно прямымъ и здоровымъ его направленіемъ. Особенно Алош нравилась въ немъ вражда со всякою застарлостью, неподвижностью, мелочностью характеровъ и взглядовъ, со всмъ, что выдумано, что ненатурально, что только безъ толку стсняетъ.

Бочковскій былъ изъ малороссіянъ и не дворянинъ, звался Провомъ Ивановичемъ. Ему уже за сорокъ перевалило, но на его круглой и низко остриженной русой голов проточилась ни малйшая плшинка, его низенькіе волосики ежикомъ стояли, былъ онъ средняго роста и толстоватъ, брилъ усы и бороду, лицо имлъ будничное, но умное, черты его были набросаны довольно смло, всякая порознь грубовато глядла, а вс вмст — ничего-себ, и было въ нихъ выраженіе откровенной, умной веселости, руки имлъ красныя. Большую слабость питалъ къ русскому языку и зналъ его превосходно, хотя въ его разговор и слышался хохолъ. Буслаева любилъ до обожанія и всегда былъ окруженъ, по его выраженію, ‘буслаевщиной’. Бочковскій былъ прямъ не той нетерпящей, навязчивой прямотой, которая всегда скучна, онъ даже не любилъ, когда съ нимъ часто соглашались, и презиралъ людей, неотстаивающихъ горячо своихъ убжденій. Въ свои убжденія онъ не игралъ, а потому его убжденій можно было скоре видть, чмъ слышать. У него была особенная и завидная способность сближаться съ молоджью. Она его любила, можетъ быть, потому, что онъ ее любилъ. Къ своему воспитаннику онъ стоялъ очень близко. Они вмст читали, гуляли и спорили часто до крику въ свободное отъ занятій время. Алша къ университету былъ подготовленъ добросовстно. Бочковскій слдилъ за наукой и литературой, выписывая книги и журналы почти на половину своего жалованья. Занимался особенно педагогическимъ вопросомъ и зналъ его современно. Бочковскій нигд и никогда не служилъ, а изъ университета ему пришлось прямо похать къ богатому товарищу братьевъ его приготовить къ гимназіи, такъ и застрялъ онъ въ деревняхъ, только перезжалъ изъ одной въ другую, когда кончалъ одно свое дло, для того, чтобы другое такое же начать. Деревенскіе дворяне любили его какъ человка и дорожили имъ какъ дльнымъ учителемъ, потому что вс его ученики, какъ говорится, ‘удавались’: онъ ихъ мастерски развивалъ и подготовлялъ.

Бочковскій имлъ нсколько циническій взглядъ на всякаго рода вншность, а потому и о своей не заботился, ему было ршительно все равно, въ чемъ ни ходить, кром того, онъ словно старался имть грубыя манеры и словно нарочно подбиралъ слова погрубе и оригинальне, но съ своею честною душой онъ могъ, пожалуй, оскорбить ухо, но не человка, онъ не умлъ оскорблять. Бочковскій любилъ рыбу удить и зналъ въ просяновскомъ пруд рыбныя заводилы и плсы. Пробовалъ онъ верхомъ здить, подбитый на это Алшей, большимъ охотникомъ до верховой зды, но сдлавъ нсколько шаговъ и чувствуя, что невидимая сила влечетъ его ноги впередъ, а голову къ земл, задумался, когда же пошли рысцой, и онъ, подскакивая на сдл какъ-то особенно высоко и неуклюже, увидлъ себя на тни, расхохотался вдругъ своимъ громкимъ смхомъ (онъ самъ его называлъ ‘ржаніемъ’) и попросилъ Алшу остановиться.

— Что вы? спросилъ его удивленный Алша.

Бочковскій, смясь, показалъ на свою дйствительно смшную тнь.

— Вдь этакой фигурой на кон до сраму доздишься! сказалъ онъ.— Ну, какой я всадникъ? И тяжело свалился на землю, божась, что въ другой разъ на такую штуку не пойдетъ и что онъ лучше пхотой будетъ дйствовать.

Между деревенскими своими друзьями Бочковскій, кром Алши, считалъ еще одну молоденькую двушку, очень близкую сосдку, Леночку Горкину. Объ Алш и объ Леночк онъ гораздо больше думалъ, чмъ о себ самомъ. Къ себ онъ былъ больше чмъ равнодушенъ. Онъ говорилъ, что если когда и приходилъ самъ себ въ голову, то имъ овладвала тоска и разсянность.

— Человкъ самъ себя интересуетъ только въ философскомъ отношеніи, говорилъ Бочковскій:— а такъ-какъ я — не философъ и не готовлюсь писать: ‘Бочковскій, или познай самого себя’, то, право, о себ скучно помнить.

Разговаривая, Алша и Бочковскій не замтили, какъ скрылось за ними Просяное и какъ передъ ними на высокомъ валу изъ перегнившей соломы горкинскія ракитки зазеленлись.

Оба остановились и посмотрли одинъ на другаго. Алша не утерплъ и засмялся, глядя на блую трубу горкинскаго дома. Бочковскій тоже засмялся. Пошли къ околиц.

— Ау! Алша! вылетлъ изъ саду звонкій и молодой женскій голосъ.

Оба остановились и, улыбаясь, смотрли на садъ.

— Ау! Провъ Иванычъ! повторилось въ саду, но уже въ другомъ мст.

— Леночка! сказалъ повеселвшій Алша и бросился въ калитку, Бочковскій за нимъ.

Но очутившись на садовой дорожк и оглядываясь крутомъ себя, они не видли Леночки ни въ сиреневыхъ кустахъ, ни подъ колонками? ни между вишенъ.

— А! радостно воскликнулъ Алша, и ему отвтилъ звонкій, разсыпчатый смхъ Леночки.

Подъ темными, курчавыми клнами стояла свжая и стройная двушка съ веселыми и красивыми карими глазами, здоровой, нсколько загорлой близны, съ свтлыми волосами (цвту нечищеннаго миндаля), гладко зачесанными погермански въ свободную черную стку, въ которой они у нея лежали низко на ше тяжелымъ, роскошнымъ сверткомъ, блествшимъ сквозь черную стку своимъ свтлымъ и молодымъ глянцемъ. На ней было простенькое голубенькое, не разъ уже мытое, ситцевое платье съ свободными рукавами и пелеринкой, порядочно загорвшую шейку красиво обнималъ блый воротничокъ. Алша ужасно любилъ ее въ голубенькомъ плать и уврялъ Бочковскаго, что оно мыломъ пахнетъ. Оба, снявъ фуражки, смотрли на нее съ большимъ и нескрываемымъ удовольствіемъ. Она, какъ была найдена притаившеюся въ темной ниш зубчатыхъ листьевъ, шутовски улыбающеюся и съ пальчикомъ, приложеннымъ къ полненькой нижней губ, такъ и осталась. Она была прехорошенькая въ эту минуту, когда боковой лучъ садившагося солнца словно ласкалъ и цаловалъ ея свтло-волосую головку.

Она разсмялась и, поправивъ рукою свою прическу, вышла къ нимъ на дорожку и подала обоимъ свои блдныя руки.

— Здравствуйте, сказала она и прибавила:— вы какъ разъ — къ чаю. Мы вс на балкон.

— И вы на балкон?

Бочковскій улыбнулся, она тоже.

— Я сюда выскакивала васъ смотрть. Я почему-то знала, что вы непремнно сегодня придете.

— Отчего же непремнно?

— Ужь такъ… знала… потому что погода сегодня отличная! добавила она, смясь, и сдлала рукой то граціозное и выразительное движеніе, которымъ молоденькія двушки такъ кстати подтверждаютъ свою увренность.

— А вдь мы легко могли ныньче и не придти?

— А вотъ пришли.

Двушка разсмялась, какъ бы что вспомнивъ.

— Раиса Николавна у насъ, сказала она Бочковскому.

Тотъ только головой взмахнулъ.

— О васъ спрашивала, конечно.

— И вы не догадались ей сказать, что я умеръ?

— Она мн не повритъ. Вы вотъ сами ей скажите, что умерли.

— Тарантитъ, небойсь?

— Невыносимо. Она съ утра здсь. Я, впрочемъ, только къ обду и чаю выходила.

— Что жъ вы длали?

— Съ Лизой занималась.

— Ну, что она?

— Поправляется. Главное: лнь прошла. Я ужасно за нее рада. Теперь и памяти у нея больше, и въ окно не часто смотритъ, и сидитъ съ книгой терпливо.

— А вы-то съ ней терпливы?

Бочковскій улыбался. Леночка засмялась.

— Кажется, терплива. Раза два, впрочемъ, я…

— Вспылили?

— Нтъ… но чувствовала досаду на Лизу.

— И врно за пустяки?

— Конечно.

— Что жь?

— Вспомнила, что я сама была безтолкова, но вы со мной всегда были терпливы и… успокоивалась…

Она обратилась къ Алш.

— Какое у студента сегодня серьзное выраженіе, сказала она ему, поддлываясь подъ его тонъ.

— Въ Москву не хочется хать, Леночка, сказалъ Алша невесело.

— ‘Науки юношей питаютъ, отраду старцамъ подаютъ’, сказала, смясь, Леночка.

— Чмъ ближе отъздъ, тмъ мн въ Просяномъ лучше и въ… Горкиной, у васъ, сказалъ Алша, не глядя ни на кого и словно про себя.

Вс молчали и не улыбались. Алша щипалъ свою фуражку.

Леночка тихонько взяла у него изъ рукъ фуражку и спрятала ее вмст съ своей правой рукой подъ пелеринку.

— Зачмъ? сказалъ Алеша, словно обидясь. Ему показалось, что Леночка его не уважаетъ и обходится съ нимъ, какъ съ ребнкомъ.

— Теперь вы не уйдете повчерапшему, милостивый государь, сказала серьзно Леночка.

Алша на нее поглядлъ доврчиво и тоже разсмялся.

— Я возьму и безъ фуражки уйду, сказалъ онъ, нарочно вставивъ здсь деревенское: ‘возьму’.

— А я возьму — и не поврю, сказала Леночка.

— А я возьму и скажу, что вы оба — извините — глупости говорите, замтилъ Бочковскій.

Леночка, Алша, а за ними Бочковскій, засмялись.

— А самоваръ, Леночка! сказалъ ей Алша, вспомнивъ, что она забыла свою обязанность — быть въ эту минуту на балкон и разливать чай.— Что, испугались?— Ей-богу, испугалась, Алша. Побжимте!

Она побжала прямо по трав куртины, ловко извиваясь между разлатистыми, широко и низко распространившимися втками старыхъ яблонокъ. Алша и Бочковскій пошли за нею.

Съ балкона раздался радостный дтскій крикъ, и на нихъ шумно, стремительно, какъ молодые ястреба, налетли двое славныхъ, здоровенькихъ мальчиковъ съ свжими, очень другъ на друга похожими лицами, оба съ русыми головами въ скобку и съ безпокойными карими глазами. На обоихъ были красныя рубашки, коротенькія поддвки и широкія штаны въ голенища сапогъ, дтскіе корпуса и плечи ихъ молодецки развивались на деревенской свобод, и общали они выходиться славно на вольномъ и чистомъ воздух, въ поляхъ, въ рощахъ, бготней, купаньемъ и рзвыми шалостями. Старшему, Волод, было одинадцать лтъ, меньшему, Кол — девять. Они ужасно были похожи одинъ на другаго. Оба наперерывъ старались другъ друга обогнать, чтобы первому сказать гостямъ: ‘здравствуйте!’

Володя, конечно, опередилъ и, держа руки Бочковскаго и Алши, сказалъ опоздавшему и запыхавшемуся Кол:

— Я, братъ — первый!

— Нтъ, Коля — первый, сказалъ Бочковскій, чтобы поддержать ребнка, и подалъ ему руку.

Коля пожалъ ему руку своей маленькой рукой довольно крпко и шаркнулъ гостямъ сапогами, при чемъ отвсилъ поклонъ, отъ котораго скобка его упала ему на лобъ, на глаза, и онъ ее поправилъ ловкимъ взмахомъ головы.

— Здравствуйте, господа! сказала гостямъ Лиза, маленькая двочка лтъ семи, тоненькая, очень симпатичная, въ тмненькомъ платьиц съ чернымъ фартучкомъ, въ блыхъ чулочкахъ, всегда чинно и серьзно себя державшая, за что шалуны-братья прозвали ее ‘бабушкой’, а за ними и вс ее такъ называли.

— Здравствуйте, бабушка, здравствуйте! какъ поживаете? говорилъ ей Бочковскій, пожавъ ея худенькіе пальчики.

Въ это время Володя подставилъ Кол ‘ножку’, и тотъ упалъ въ цвтник.

Коля поднялся совсмъ сконфуженный и не глядлъ на гостей.

— Коля все только падаетъ! замтила серьзная Лиза.

Коля покраснлъ.

— Черезъ ножку безчестно, сказалъ онъ брату.

— Ну, грудь на грудь давай, отвтилъ хладнокровно Володя и раскрылъ руки.

Коля проворно снялъ съ себя поддвку и положилъ ее на траву.

— Боится запачкать, иронически замтилъ Алш Володя: — знаетъ, что на земл будетъ валяться.

— Не хвались, идя на рать! сказалъ Коля и тоже раскрылъ свои руки.

Оба упали другъ къ другу на грудь и схватились довольно плотно и горячо. Нкоторое время они топтались на одномъ мст.

— Вы, бабушка, отчего ихъ не унимаете — этотъ народъ? сказалъ Лиз Бочковскій.

— Они меня не слушаютъ. Лиза улыбнулась.

— Вдь вы — бабушка?

— А они — ‘братья-разбойники’, они никого не боятся, особливо Володя, сказала очень серьзно Лиза.

— Это нехорошо, значитъ, вы съ ними нестроги.

— Я не умю быть строгой. Лиза какъ бы жаловалась Бочковскому на себя.

— Ты подъ силу меня не бери, братъ! закричалъ тоненькій и явно ослабвшій голосъ Коли. Видно было, что ему очень трудно возиться съ братомъ: его ноги въ сапожкахъ то и дло высоко подымались и вдругъ падали на землю сильно и со шлепаньемъ. Его такъ и вскидывалъ на себя дюжій Володя, но Коля отчаянно держался, прилипнувъ головой къ плечу брата и низачто не падая, когда тотъ его боролъ. Ручонки его застыли на спин брата.

— Держись, Коля, держись! ободрялъ его Алша. Ему ужасно было жаль Колю: Алша всегда за слабыхъ становился. Онъ хорошо понималъ, что куда жъ Кол съ Володей справиться? зналъ, что въ неравную борьбу съ Володей Колю вовлекало самолюбіе, и весь былъ за Колю.

— Не надо черезъ ножку, не надо, Володя! замтилъ Алша, видя, что Володя ловкимъ и энергическимъ движеніемъ съ помощію правой ноги хочетъ покончить дло.

— Ну, не надо! сказалъ Володя:— я его и такъ возьму!

— Не возьмешь, братъ! пропищалъ еле-слышно Коля.

— Держись, Коля, держись! невольно вскрикнулъ Алша, испугавшись за Колю.

Но Коля уже тихо опускался подъ сильнымъ, навалившимся на него корпусомъ брата и боле не сопротивлялся.

— Смерти или живота? сказалъ серьзно Володя, молодцомъ смотря въ сконфуженные глаза брата.

— Смерти! ршительно отвтилъ Коля.

Володя быстро опустилъ его на землю и правою рукой замахнулся на него, какъ бы оружіемъ.

— Проси живота! закричалъ онъ грозно.

— Не попрошу! еще ршительнй сказалъ Коля.

— Коля, Володя! опять! закричала на нихъ съ балкона мать.

Мальчики вскочили и убжали въ аллею. По Кол замтно было, что единоборство еще не кончилось.

— Здравствуйте, господа, сказала гостямъ хозяйка.

— Будетъ вамъ съ дтьми! идите къ намъ, взрослымъ! добавила Раиса Николаевна.

Бочковскій и Алша вошли на балконъ. Хозяйка спросила Алшу объ его отц. Алша сказалъ, что онъ съ утра до вечера на стройк: мезонинъ къ флигелю строитъ.

— Михаила Степанычъ любитъ строиться, замтила хозяйка.— Каждое лто что-нибудь да найдетъ строить, подлинно — боберъ-строитель.

И сказала, чтобы Леночка чаемъ гостей напоила. Леночка, которую, разумется, маменька распекла сейчасъ же, какъ только она на балконъ вбжала, за то, что самоваръ бросила и пропала, проворно разливала но чашкамъ и стаканамъ чай.

Надежда Петровна Горкина была изъ того сорту женщинъ, которыя къ старости почему-то не сдютъ. У нихъ къ старости только полнота прибавляется, да воркотня. Какъ вс воркотуньи, она была очень добрая женщина. Бочковскій ее уважалъ за то, что она — добрая женщина, хорошая мать, отличная хозяйка и преспокойная сосдка, за эти добродтели Бочковскій охотно ей прощалъ, что она ничего не читаетъ и не читала никогда, въ молодости даже, кром Исторіи Милота да Ролленя, и то такъ, что кром ихъ названія она ничего изъ нихъ не упомнила. Онъ ее иногда Алш ‘Коробочкой’ называлъ. Любилъ ея водянки и наливки, особливо ‘рябиновую’, и состоялъ съ ней въ очень пріятельскихъ отношеніяхъ. Какъ мать и неглупая женщина, она понимала, что ничмъ, никакими деньгами не купишь того участія, какое Бочковскій оказалъ ея Леночк и боле или мене всему семейству, и очень его любила. Онъ у нихъ былъ свой человкъ, что-то родное. Надежда Петровна, очень полная женщина съ красноватымъ лицомъ и всегда простоволосая, надвала чепцы только при гостяхъ или въ гости. Съ утра ходила въ неизмнномъ сренькомъ плать-блуз и къ вечеру обыкновенно, особливо лтомъ, незамтно облегчала себя, снимая съ себя все, что хоть сколько нибудь ее стсняло.— Я, вдь — на босу-ногу, говорила она иногда Бочковскому лтомъ, но секрету, конечно.

Раиса Николаевна приходилась ей какою-то троюродной племянницей и тоже, въ родню, была полная, блая и сдобная тридцатилтняя вдова. Ея имньице находилось вблизи и потому она часто зжала въ Горкину. Существо она была предоброе и безвреднйшее, хотя и немного пустое. Изъ всхъ ея слабостей въ глаза кидались дв: явно хотла себ мужа и, разумется, тоже посочнй человчка, да еще Бочковскому проходу не давала: все къ нему приставала, что его женитъ на ‘чудесной барышн’. Бочковскій на послднюю ея слабость только отшучивался, а на ея желаніе себ мужа благоразумно говорилъ извстную фразу изъ комедіи Островскаго: ‘женщина — слабая, сырая, позабывчивая, какъ это въ дом безъ мужчины?’

Она сначала на него за эту фразу сердилась, но такъ-какъ сердиться она ни за что и ни на кого долго не могла, то скоро вмст же съ нимъ стала смяться и сама ему повторяла слова Анны Петровны: ‘Какъ это безъ мужчины въ дом? ужь я и не знаю!…’ Раиса Николаевна была, какъ и всегда, нарядная, полныя ея руки гремли и блестли всякими браслетами и перстнями, на сочной таль вилась тонкая золотая цпочка и синлись крошечные эмалевые часики. Пышный кринолинъ не позволялъ къ ней приближаться и ея движеніямъ придавалъ нсколько индюшечью грацію. Съ боку ея лежала широкополая швейцарская шляпа изъ легкой соломы съ голубыми лентами. Она взяла къ себ на колни свою бержеръ и пригласила Бочковскаго возл себя ссть. Тотъ слъ. Она сейчасъ же нашла, что онъ все молодетъ и ужасно пополнлъ.

Бочковскій разсмялся.

— Вы неисправимы, Раиса Николавна, сказалъ онъ.

— Исправьте меня. Вдовица на него глядла очень пріятно.

— Не возьмусь, сказалъ онъ:— куда мн васъ исправлять!

— Фи!.. неувренность въ мужчин, неувренность. Она даже головой закачала.

— Не правда ли, я похудла за это время?

— Нисколько, на мои глаза.

— Я, вдь, больна была, прибавила она томно.

— Не врю, Раиса Николавна.

— Какъ это любезно съ вашей стороны…

— Ну, что у васъ тамъ болло?

— Морально была больна… скучно… голова тяжела, длать ничего не хочется.

— Переспали. Вдь вы въ двнадцать часовъ встаете. Какъ тутъ голов не отяжелть? и сами отяжелете… А скука оттого, что вы ничмъ не занимаетесь.

— Чмъ же прикажите заниматься въ деревн?

— Тмъ же, чмъ и въ город, читайте, коли время есть. Въ деревн лтнее хозяйство — славная вещь.

— Но жарко, пыль…

— Это — все здоровыя вещи, вы ихъ не бойтесь, съ ними только сойтись стоитъ покороче — хорошо…

— Когда же вы, однако, у меня будете, Провъ Иванычъ?

— Ну, ужь этого-то я вамъ не скажу, я, вдь — человкъ занятой…

— Какіе вы, господа, вс скучные, занятые… Вы, конечно, и тутъ не врите, что васъ видть хотятъ…

— Будто ужь я ничему не врю?

— Ничему. Вдовица протянула это слово.

— Ну, да ужь это старо, Раиса Николавна, сказалъ Бочковскій.— Вы что нибудь новенькое скажите.

— Ахъ, кстати: Антонина Забльская замужъ выходитъ… помните Панкова?

— Не помню.

— Высокій, брюнетъ, она съ нимъ всю баллотировку въ первой пар мазурку такцовала… еще тогда говорили о нихъ — помните?

— Не помню.

— Все: не помню, не номшо, удивительно любезенъ.

Вдовица пренаивно надула губки.

— Берите-ка чай, сказала хозяйка Бочковскому.

Вс занялись чаемъ. Алша разговаривалъ съ Леночкой.

— Знаете, что я вамъ скажу, Провъ Иванычъ, начала хозяйка, подымая голову отъ своего вязанья:— вотъ не отгадаете?

— Отгадывать — не по моей части, Надежда Петровна.

Хозяйка съ улыбкой на него глядла.

— Я васъ женить хочу, что вы скажете?

Бочковскій, однако, ничего не сказалъ и выразилъ собою полнйшее удивленіе.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ ей съ едва сдержанной насмшкой.

— Вы будете женатый, продолжала хозяйка: — домомъ заживете, сосди будемъ…

Бочковскій ничего больше не сказалъ и преспокойно пилъ чай.

Леночка и Алша, занятые до сихъ поръ разговоромъ, замолчали и съ участіемъ слдили за Бочковскимъ. Леночка была вся въ возбудившемся разговор. Притаивъ дыханіе, чтобы не проронить звука голоса Бочковскаго, двушка, какъ сидла, такъ и подалась впередъ всмъ корпусомъ. Бея она выражала какое-то тайное ожиданіе. Видно было, что ее ужасно интересуетъ, что Бочковскій скажетъ?

— Двочка хорошая, продолжала хозяйка:— солидная…

— Стало быть — прескучная, отшучивался Бочковскій.

— Двочка съ состояніемъ… сказать кто?

— Сдлайте одолженіе, не говорите! сказалъ Бочковскій такъ рзко, что барыни поняли, какъ ему непріятенъ этотъ разговоръ.

Леночка попрежнему опустилась на своемъ стул и улыбнулась Алш, глядвшему на нее съ невольнымъ удивленіемъ. Въ ней ужь боле не было тревоги, и тонкій румянецъ ровно разлился по ея щекамъ. Въ первый еще разъ она почувствовала себя неловко подъ пристальнымъ алшинымъ взглядомъ.

— Она — премиленькая, продолжала хозяйка.

— Тмъ для нея хуже: я — старикъ, не надо, не надо…

— Какой же вамъ надо?

— Никакой.

— Такъ вкъ бобылемъ и останетесь?

Бочковскій не хотлъ-было ей отвчать, но пересиливъ себя, сказалъ тихо:

— Бобылемъ я никогда не останусь: есть люди кругомъ меня, а среди людей человкъ — не бобыль… Да что вы ко мн въ самомъ дл пристали? Онъ засмялся.— Вы, барыни, великія охотницы земное счастье устроивать. По вашему, хочешь не хочешь — женись! я долженъ жениться потому, что вотъ мой сосдъ женился… или какой-то тамъ Панковъ…

— Панковъ — премилый молодой человкъ, заступилась за него Раиса Николаевна: — мазуристъ, гостинный…

— Вы, Надежда Петровна, забыли, что мн за сорокъ, продолжать Бочковскій:— что моя голова скоро будетъ напоминать, знаете, то круглое солнце съ глазами, носомъ и ртомъ, но которому конопляннымъ зерномъ гадаютъ… Соломонъ, кажется… Вотъ нашъ мальчикъ еня на немъ упражняется въ своей судьб.

Бочковскій улыбнулся молодымъ людямъ, и т ему улыбнулись. Барыни переглянулись между собой. Хозяйка молча посмотрла на него тмъ взглядомъ, который означалъ: ‘пропащій ты человкъ, Бочковскій!’

Бочковскій всталъ съ пустымъ стаканомъ, попросилъ Леночку налить ему чаю и слъ возл нея. Глаза Леночки сіяли, лицо разгорлось. Она была прехорошенькая. Получивъ отъ нея стаканъ, онъ къ барынямъ воротился. А Леночка задумчиво поглядла ему во слдъ.

Алша смотрлъ на нее съ возрастающимъ недоумніемъ. Неясное, безотчетное подозрніе въ немъ повернулось. Именно: онъ Леночку подозрвать въ чемъ-то, но въ чемъ — не умлъ себ объяснить. Чувствуя на себ его взглядъ, она на него взглянула и смшалась. Алша хотлъ-было ее спросить, о чемъ она задумалась, но не ршился.

II.

Посл чаю вс гулять пошли въ поле.

Алша къ своему прискорбію долженъ былъ взять подъ, руки обихъ барынь и чувствовалъ всю ихъ грузность. Леночка разговаривала съ Бочковскимъ и, такъ-какъ она очень проворно ходила, то они скоро опередили всхъ.

Яркое солнце горло, вечеръ тоже горлъ, горла стройная и звонкая березовая роща съ блыми стволами и золотистыми листьями. Синяя вода въ тихомъ пруд и синее небо какъ бы улыбались другъ другу кроткою и счастливою улыбкой. Рзкіе и словно голодные крики грачей неслись то отрывисто, поодиначк, то нестройно и шумно, словно какой споръ. Ихъ черныя пятна невысоко кружились надъ березами. Въ воздух овиномъ пахло, соломой. Леночк такъ захотлось пойти подъ эти звонкія березы и, шумя ногами въ этихъ шуршащихъ и высыхающихъ осеннихъ листьяхъ, слдя за перелетаньемъ только что умершаго и отпавшаго листа, безотчетно и молчаливо проникнулась ‘свтлостью’ осенняго вечера, въ которомъ

…Ущербъ, изнеможенье, и на всемъ

Та кроткая улыбка увяданья,

Что въ существ разумномъ мы зовемъ

Возвышенной стыдливостью страданья.

И ей чего-то жаль стало. Именно прошедшаго лта стало жаль. Вспомнился ей жаркій, рдющій на всемъ своею розовою желтизной августовскій полдень, не та была тогда и эта стройная, березовая роща, вся заглохшая въ буйной молодой сил собственныхъ листьевъ, не сквозила она тогда, какъ теперь, не прострливалъ ея насквозь острый и всепроникающій золотистый и дрожащій лучъ, онъ только могъ утонуть въ густой блествшей листв, тамъ, гд мрачная и сырая прохлада, пахнущая грибами и дикимъ медомъ. Изъ этой прохладной черноты кто-то таинственно и тихо глядлъ и манилъ, и нельзя было не пойти туда. А теперь всякая береза глядитъ ясно, равнодушно, какъ человкъ все потерявшій и ненадющійся, и чмъ-то зловщимъ чернютъ неуклюжими пятнами надувшіяся, тяжелыя галки. Леночка на Бочковскаго посмотрла, и ей вдругъ стало его жаль. Онъ ей такимъ грустнымъ показался. Она даже отъ него отвернулась и нкоторое время не могла ему ничего сказать, а ей хотлось сказать ему что нибудь пріятное, веселое, но языкъ ея не ворочался, а на душу налегло томленіе, и грустное, и безпокойное. Она, однако, не утерпла, чтобы на него не взглянуть, но взглянула очень скоро, будто украдкой, боязливо. Ей показалось, что Бочковскій жалетъ въ эту минуту о томъ, что прошло и для него невозвратимо — какъ это лто, сказалось ей. Но только онъ о своемъ прошедшемъ лт жалетъ: ему жаль, что онъ не попрежнему молодъ, скука и пустота наступающей жизненной осени его тяготятъ, вдь онъ — одинъ, у него нтъ близкаго существа, которое…

Она вдругъ покраснла. Нкоторое время оба шли молча.

— Скажите, Провъ Иванычъ, начала, наконецъ, Леночка, собравшись съ духомъ:— почему вы уклонились отъ маменькинова разговора?

— Какого? спросилъ ее Бочковскій.

— Устроить вашу судьбу. Она на него глядла.

Бочковскій словно проснулся.

— Потому, что судьбу нельзя устраивать, сказалъ онъ, подумавши, о чемъ его спрашиваютъ.— Посл этого, значитъ, можно себ жизнь выдумать?

— Вы къ словамъ придираетесь. Ну, счастье ваше она хочетъ устроить.

— Счастье всякій самъ себ долженъ устроить, Елена Александровна, приготовленное чужими, не собственными руками, счастье недорого, а потому и не счастье это…

— Согласитесь, вдь она вамъ добра желаетъ.

— Я ее благодарилъ за это желаніе.

— Отчего же вы не хотите жениться на хорошей двушк, которую вамъ предлагаютъ?

Бочковскій нагнулъ голову, какъ бы въ земл ища отвта.

— Зачмъ? сказалъ онъ глухо.

— Она васъ сбережетъ, вы знали бы, что возл васъ преданный, всегдашній другъ… Вамъ было бы легче жить.

— Кто вамъ сказалъ, что мн нелегко живется? Онъ на нее не глядлъ.

Она ничего ему не сказала.

— Неужели жь, вы и въ самомъ дл вкъ такъ останетесь?

— То-есть какъ это такъ останусь?

— Холостымъ, какъ вотъ теперь вы.

— А почему бы и не остаться такъ?

— Потому что, мн кажется, на такую ршимость надо имть много… она на него взглянула: — очень много причинъ.

Бочковскій промолчалъ.

Леночка слдила за гусями, тяжело переваливавшимися на своихъ кривыхъ лапкахъ и перебиравшимися черезъ дорогу, жнивьями, въ деревню.

— Тмъ боле мн все это непонятно, продолжала двушка:— что вы это говорите — вы, Провъ Иванычъ, на котораго я привыкла смотрть, какъ на человка теплаго… Она недоговорила.

— Кто вамъ сказалъ, что я — теплый человкъ? сказалъ онъ желчно.

Она съ боязливымъ удивленіемъ выслушала его и не ршилась на него взглянуть.

— Никакихъ у меня причинъ нтъ: просто-таки я жениться не долженъ, потому что… потому что…

Она старалась ему улыбнуться и не могла.

— Мое время ушло, я — старикъ, докончилъ Бочковскій.

— Вы никогда не будете старикомъ, сказала съ чувствомъ Леночка.

— Что жь я, по-вашему — фениксъ, изъ пепла буду возрождаться въ извстные свои періоды?

— Вы меня понимаете.

— Ну, не совсмъ: это ужь что-то мудрено.

— Я вамъ поясню… Я, васъ, Провъ Иванычъ, никогда не могла себ представить старикомъ… не умю…

— Разв вамъ приходило въ голову воображать, каковъ я буду въ старости?

— Да. Но не могла никакъ себ васъ вообразить старикомъ. Я васъ видла сдымъ, согнувшимся, кашляющимъ, но вы все мн представлялись съ живой и теплой душой, а ея у стариковъ не бываетъ…

Бочковскій еще ниже нагнулъ голову.

— Que ferait uue me isole dans le ciel mme? тихо, какъ бы сама себ проговорила Леночка.

— Зады, сказалъ Бочковскій, улыбнувшись.— Бернарден-Сен-Пьеръ, кажется?

— Да, зады… Лена сорвала головку полыни и понюхала.

— Но моему, высшее благо человка — сочувствіе, и его не слдуетъ ставить на торговую ногу, сказалъ Бочковскій.

Нкоторое время они молчали.

— Скажите мн, Провъ Иванычъ, что нужно для счастья? спросила Леночка.

Бочковскій подумалъ.

— Спокойную совсть, сказалъ онъ.

Она на него смотрла, словно ждала.

— И свободу, добавилъ Бочковскій.

— Слдовательно не надо жениться и замужъ выходить?

— Это почему?

— Потому, что въ отношеніяхъ мужа къ жен и особливо въ отношеніяхъ жены къ мужу — неизбжная зависимость, и нтъ вовсе свободы.

— Но мы эту зависимость сами себ здсь вымняли на нашу свободу, мы здсь самовольно зависимъ одинъ отъ другаго, вдь зависть отъ милаго человка намъ пріятно: это — лучшая свобода.

— Я не понимаю, сказала Леночка: — какъ это случается, что любящіе надодаютъ одинъ другому, разлюбливаютъ, расходятся, вдь это случается?

— И очень.

— Грустная возможность, сказала тихо Леночка.

И опять молчали.

— А что бы вы сдлали въ такомъ случа? спросила она его.

— Я долженъ быть оставляемымъ или оставляющимъ?

Леночка подумала.

— Оставляемымъ, сказала она нетвердо.

Бочковскій разсмялся.

— Задачи вопросецъ! нечего сказать! сказалъ онъ.— А что бы я въ самомъ дл сдлатъ въ этомъ раз?… Нтъ, Елена Александровна, благодарствуйте, на вашъ вопросъ у меня готоваго отвта нтъ: взяться ему неоткуда… я, ей-богу, не знаю, на что я способенъ въ данномъ случа, ршительно не знаю, потому что не бывать въ подобныхъ передлахъ, да и — слава-богу… съ насъ довольно объ такихъ страстяхъ и слышать… да и заниматься ими некогда…

Леночку заразила его искрепняя веселость и она засмялась.

— Какъ я рада, что вы опять веселы, сказала она, глядя на него.

Бочковскій на нее вопросительно взглянулъ.

— Вы были не въ дух на балкон, и я знаю отчего: разговоръ съ маменькой испортилъ ваше хорошее расположеніе духа… да?

— Да, сказалъ Бочковскій невольно.

— Я васъ знаю, хорошо знаю, продолжала Леночка.— Посл вашего разговора съ маменькой въ васъ долго звенла туго натянутая, очень туго, даже не въ тонъ натянутая струна…

— Какъ вчера на вашемъ роял.

— Пожалуй, и такъ. Леночка на него весело взглянула, хотла что-то спросить и остановилась.

— Вы меня хотли спросить? сказалъ онъ.

— Хотла… Леночка какъ бы испугалась.

— Я даже знаю о чемъ. Бочковскій улыбался.

Леночка только головкой нетерпливо качнула и ничего не сказала.

Они присоединились къ старшимъ, и разговоръ завязался общій. Впрочемъ, боле Раиса Николаевна, и съ ней схватывался Бочковскій. Хозяйка только смялась, да иногда вслухъ горевала, что бабы нечисто рожь связали и что поэтому падалицы — то-есть упавшихъ колосьевъ — много. Леночка молчала. Воротясь, общество простилось съ Раисой Николаевной, фаэтонъ которой стоялъ уже у крыльца. Фаэтонъ укатилъ подъ мрный и благородный гулъ экипажа на лежачихъ рессорахъ… нсколько минутъ на зар изъ потмокъ доносилось все слабвшее, удалявшееся веселое покрикиванье кучера, къ которому такъ чутки лтніе и осенніе поздніе вечера.

— Что съ вами сегодня? спросила Леночка Алшу, грустно стоявшаго возл крыльца.

— Скучно, сказалъ Алша.

Ему всю прогулку Раиса Николаевна замчала, что онъ не въ попадъ отвчаетъ и чмъ-то озабоченъ.

— Ужасно не хочется мн хать, сказалъ Алша.

— Мн безъ васъ будетъ скучно, Алша.

Леночка положила на его плечо свою ручку и поправила ему воротничекъ.

— Вы сегодня расположены играть, Леночка?

Алша на нее посмотрлъ.

— Пойдемте, сказала Леночка, и пошли въ залу.

Леночка сла за рояль и закрыла себ глаза руками. Алша принесъ дв свчи и поставилъ. И засмотрлся на Леночку.

— Дайте мн Шуберта, сказала она, отнимая отъ глазъ руки.

Алша нашелъ лиловую тетрадь ‘Мелодіи’, которую и онъ, и Леночка очень любили.

Леночка тихо и съ душой начала знаменитое ‘Adieu’ Шуберта — это глубокое прощаніе, полное неизлечимой тоски, сердечной боли и вырвавшихся изъ глубины страданій, въ послднее время Алш часто хотлось слушать эту грустную музыку, она ему была понятна, близка. Онъ слъ къ растворенному въ садъ окну и внимательно смотрлъ на Леночку, слдилъ за ея прищуренными и все-таки красивыми глазами, всматривавшимися въ ноты, уходилъ весь за ея стихавшими и замиравшими звуками, возвращался вмст съ усиливавшимися и громко говорившими словами… да, словами, Алш казалось, что это онъ съ Леночкой прощается, что это — его слова, что они такъ нравятся Леночк, такъ ее трогаютъ, печалятъ… это она заговорила… ея голосъ, ея слова… она плачетъ, ей жаль узжающаго Алши… Онъ даже всматривался въ ея блдное лицо, какъ бы надясь увидть слезы… Отъ ея головки съ тяжелыми волосами въ стк назади тнь на стн рисовалась и тихонько вмст съ нею шевелилась. Леночка хорошо играла. Алша закрылъ глаза, чтобъ ничего не видть, а потому все слышать, ему хорошо, отрадно было. Вдругъ, съ закрытыми глазами онъ увидлъ, что Бочковскій вошелъ осторожно на носкахъ, чтобы не мшать. Алша раскрылъ глаза. Бочковскій точно стоялъ возл рояля, опустивъ голову, глядя неподвижно въ полъ, нахмуренный, сосредоточенный, съ скрещенными руками. Леночка, показалось Алш, играла еще съ большимъ чувствомъ. Нкоторыя нотки дрожали просто и жили, плакали у нея, страстная и сердечная пвучесть слышалась, это было дйствительное прощанье, разставались молодыя сердца и тосковало молодое чувство, проникало собой безъ словъ. Алш вдругъ досадно стало на Бочковскаго за то, что онъ слушаетъ это ‘Adieu’, которое не для него играется, онъ на него досадовалъ и за то, что онъ всю прогулку разговаривалъ съ Леночкой, за то, что она любитъ съ нимъ разговаривать, что онъ уменъ и много знаетъ, за все Алша досадовалъ въ эту минуту на Бочковскаго. ‘Это гадко!’ сказалъ онъ самъ себ, и ему вдругъ ужасно захотлось знать, что Леночка о Бочковскомъ думаетъ? Съ какою-то раздражительною и мучительною подозрительностію слдилъ Алша за ними, онъ какъ будто удовлетворялъ какому-то тайному желанію подглядть за ними, подслушать ихъ, и самъ себя устыдился. А все-таки ему очень хотлось убдиться въ чемъ-то, что его безпокоило. Такъ вотъ чувствуешь себя, когда тошнитъ.

Бочковскій постоялъ у рояля и, не взглянувъ на Леночку, вышелъ на балконъ и въ садъ. Алша увидлъ въ темнот его вспыхивавшую папиросу.

Бочковскій шелъ очень тихо. Онъ находилъ, что слушать Шуберта гораздо-лучше въ саду, ночью, чмъ въ зал и при свчахъ. Облагороженная и смягченная листвой, мелодія ‘Adieu’ показалась ему особенно хорошею, понятною. Онъ задумался. Отъ музыки онъ перешелъ къ судьб Шуберта. ‘Онъ былъ несчастливъ’ думалъ онъ: ‘за что же? за то, что не смогъ и не съумлъ сладить съ силами, данными ему природой, что избытокъ жизни унесъ и сбросилъ его въ пропасть, какъ уносится разнузданный и себ предоставленный молодой конь! Быть великимъ, художникомъ, чувствовать пульсы жизни такъ, какъ Шубертъ чувствовалъ, для того только, чтобъ вылиться въ своей ‘Лебединой Псн’ и въ тридцать лтъ умереть — обидно и ‘за человка страшно!’ Что жь нужно для счастья? вспомнился ему вопросъ Леночки, и себ самому онъ не съумлъ отвтить даже и такъ, какъ тогда, на прогулк, ей отвтилъ. Ей онъ сказалъ, что для счастья нужно имть спокойную совсть и свободу, но въ эту минуту понималъ, что одного этого мало для счастья, что для счастья много надо, что, наконецъ, нигд нтъ счастья! Глупыя мысли лзли ему въ голову. Напримръ: отчего лучшіе умы и сильнйшія натуры всюду подозрваютъ ложь и оттого все ничмъ недовольны? Неужели жь эти-то подозрнія и недовольство и составляютъ ихъ силу? или, напротивъ, они только неизбжныя послдствія силы избранныхъ натуръ? Гейне вотъ даже природу обвиняетъ во лжи, которую она будто бы отъ людей переняла. Скромную фіалку онъ заподозрваетъ въ желаніи славы, собаку — въ врности, и не слышитъ искренности въ соловьиной псн. Что за дикое, безусловное недовріе? спросилъ себя Бочковскій и вспомнилъ, что Гейне, этотъ великій скептикъ нашего времени, много лтъ просидлъ слпымъ на своей постел. Гейне — слпой! какое страданье выстрадалъ этотъ сильный духомъ поэтъ! онъ долженъ же когда нибудь и гд нибудь успокоиться, если только есть правосудіе… и покой, добавилъ Бочковскій и нсколько минутъ простоялъ на одномъ мст. Слышно было, какъ черезъ садовый плетень, хлестая гибкими вишневыми втками, перескочилъ легкій человкъ и какъ его ноги за рвомъ упали на землю.

— Провъ Иванычъ! закричалъ съ балкона Алша.

Бочковскій отозвался и пошелъ къ нему.

— Домой пора! сказалъ Алша уже съ фуражкой, полученной отъ Леночки.

III.

Въ первый годъ своего пребыванія у Просяновыхъ, Бочковскій на одномъ маленькомъ вечер у сосдей Горкиныхъ замтилъ старшую хозяйскую дочь, Леночку. Она нсколько бросилась ему въ глаза своею миловидною фигуркой въ коротенькомъ плать и съ выразительными карими глазами, постоянно опущенными. Онъ видлъ, что шумъ, смхъ, толкотня, брянчанье на фортепіано, свтъ двухъ лишнихъ свчей и нарядные гости — все это ее оглушило, озадачило. Бочковскому она ужасно понравилась, можетъ быть, потому боле, что онъ въ молодыхъ людяхъ, особливо въ двочкахъ, любилъ застнчивость. Онъ къ Леночк подслъ. Сначала она только краснла, взглядывала урывками и боязливо то на него, то на другихъ, мяла свой черный передникъ, щипала свои пальцы, отвчала только: ‘да’, ‘нтъ’, ‘не знаю’. Но скоро уже она на него смотрла прямо и доврчиво, разсказывала ему, какъ она любитъ въ снжки съ братьями играть и какъ Володя все норовитъ ее въ сугробъ толкнуть.

— Я уже въ сугроб два раза сидла по его милости, противный! сказала она, какъ бы жалуясь.

Бочковскій смялся.

— Жарко въ сугроб? говорилъ онъ.

— Сядьте сами, да и скажите мн, жарко ли?

— Я и то не разъ въ сугроб сидлъ.

— Что жь, жарко вамъ было?

— Ужасно жарко. Онъ смялся.

— Нтъ, сказала двочка и покачала головкой:— это неправда.

— Почему?

— Я ужъ вижу.

— Какъ же это вы можете видть, правду я говорю, или неправду?

— Ужь вижу.

И, шутя, Бочковскій дошелъ до вопроса, читаетъ ли она и любитъ ли читать?

Двочка подумала:

— Я не люблю читать, сказала она:— мн и уроки надоли.

Бочковскій узналъ, что ее учитъ гувернантка (изъ воспитательнаго дома, Любовь Модестовна) и что, когда Леночка или другой кто изъ дтей плохо отвчаютъ, дерется пребольно линейкой. Онъ ей говорилъ о польз и необходимости читать и разговорился. Двочка его слушала съ большимъ вниманіемъ, выпрямилась на своемъ стул и какъ будто забыла пугаться чужаго человка. Она на него глядла съ безотчетнымъ довріемъ. Казалось, его слова, для нея новыя, одушевляли ее новыми ощущеніями. Краска разлилась по ея личику, по плечикамъ, еще худощавымъ, дтскимъ. Не щипала она себ пальцевъ и не отодвигалась больше отъ Бочковскаго. Жадно она его слушала: видно было, что она часто не слыхала или просто не понимала иныхъ его словъ и отдльныхъ выраженій, но между тмъ жила въ общемъ смысл его бесды. Бочковскому почему-то хотлось говорить этой двочк, у которой темные глаза вотъ-вотъ убгутъ, щочки и плечики безпрестанно вспыхиваютъ самолюбіемъ, которой одной только скучно среди освщенной залы, тогда какъ вс танцуютъ и смются. Онъ съ ней весь вечеръ просидлъ. Ему нравилось ея вниманіе, нравились ея вопросы, начавшіе къ концу вечера возникать въ ея словно просыпавшейся головк. Узнавши, что у нея, кром исторіи Смарагдова, нтъ никакой больше, Бочковскій общалъ ей прислать своего Лоренца.

Къ нимъ подошла мать и молча на нихъ поглядла.

— Я не узнаю тебя ныньче, Лена, сказала она, улыбаясь и цалуя ее въ лобъ… Она у меня — дикарка, сказала она Бочковскому, подсаживаясь къ нему… Вотъ вы ее успли разшевелить, съ вами она разговорилась… а то все серьзничаетъ… дитя еще, а серьзная… мн это даже непріятно, Провъ Иванычъ…

— Всякому свое, сказалъ ей Бочковскій.— Одинъ смется, другой не смется. Этакъ даже, но моему, лучше. Ну, какъ вс возьмутъ, да засмются, вдь не смшно выйдетъ. То-то и хорошо, что всякій характеръ по своему сказывается… А дикость эта пройдетъ: никто дикимъ не родился.

Леночка ушла отъ нихъ.

— Отчего она такая застнчивая? спросила мать.

— Запугана.

Мать молча и и съ полнымъ удивленіемъ на него уставилась.

— Какъ и не запугать двочки, когда на нее кричатъ, бранятъ ее и… Онъ усмхнулся… Линейкой бьютъ за уроки… какіе жь тутъ уроки!…

— Вы насчетъ Любовь Модестовны говорите, сказала мать.— Да, она вспыльчива и дерзка на-руку, она дерется съ ними, сколько разъ ей выговаривала — не унимается: такая гадкая привычка…

— А та натура, которую можно запугать — благодатная натура. Отчего, напримръ, она все краснетъ? Самолюбіе большое, а развитія ему нтъ.

Когда Бочковскій откланявался съ своимъ питомцемъ, Алшей, Леночка робко спросила Алшу (своего ровесника и стараго пріятеля), когда они у нихъ опять будутъ? и, не дожидаясь отвта, шепнула что-то на-ухо матери.

— Да, да, Провъ Иванычъ, сказала та:— мы, ваши ближайшіе сосди и хотли бы съ вами по сосдски, то-есть безцеремонно жить, будьте съ нами запросто. Вашъ ученикъ — ея пріятель… и росли вмст почти. Не прощаемся съ вами.

А Бочковскій всю дорогу до дому и дома передъ сномъ думалъ о бдной Леночк и ужасно бсился на гувернантку изъ воспитательнаго дома, которую за ея высоту и неспособность сгибаться въ таль и въ ше прозвалъ ‘вшалкой’.

‘Запугали, затормошили двочку’, думалъ онъ: ‘натура и спряталась… Вотъ какъ оспа застуженная прячется. Дайте ей радикальный ходъ — и она великолпную физику дастъ, застудите — спрячется и, пожалуй, пойдетъ къ праотцамъ.’

И его преслдовала неотвязная мысль, что онъ долженъ, что онъ обязанъ заняться по возможности Леной, что иначе она погибнетъ, ее исковеркаютъ совсмъ, и ему за нее грхъ будетъ, потому что онъ хорошо понимаетъ и будущее ея несчастье, и свою обязанность отвратить отъ нея это несчастье.

При своемъ знакомств съ Бочковскимъ Леночка уже находилась въ томъ возраст, когда отецъ, мать и какая нибудь дешевенькая гувернантка съ привычкой драться не могутъ быть ей отвтомъ на вс запросы, возбуждаемые въ ея начинающей работать голов, въ ея, уже пытающей себя и кругомъ, душ, когда двочка вдругъ словно смолкаетъ, не слышно почти ея голоса, не бгаетъ она попрежнему, подтски и съ дтьми, сторонится и дтей, и большихъ, но большіе начинаютъ ее интересовать, тогда какъ дти нетолько ея не интересуютъ, но ей иногда даже стыдно именно оттого, что они — дти еще, самой себя иногда стыдно и за свое коротенькое платьице стыдно, она его то и дло осматриваетъ при чужихъ, обдернетъ и покраснетъ, если кто нибудь видитъ, когда въ голос двочки слышится глубина, и въ ея дтскомъ смх вдругъ серебро такъ и посыпится, такъ и польется звонкими тянущимися нитками, когда у двочки и носъ, и губы, и пальцы словно опухли, а щоки поблднли, когда она задумывается и при пніи соловья, и за фортепьяно, когда чуткое ея ухо въ мимолетномъ звук сейчасъ же поймаетъ малйшую музыкальную нотку и именно ту, которая грустна и полна чувства — въ эту-то благодатную пору Леночк Богъ послалъ такого человка, какъ Бочковскій. Онъ на нее положилъ много своего теплаго и разумнаго участія. Она была его нравственное дитя, если такъ можно выразиться, и въ его любви къ ней вслдствіе самыхъ частыхъ и близкихъ съ нею отношеній впродолженіе четырехъ лтъ было больше всего тонкой христіанской эстетики. Полная свобода и чистыя нравственныя побужденія, безъ которыхъ немыслимо никакое правильное развитіе, были въ основаніи ихъ отношеніи и успховъ. Сошлись они и сближались не по обязательству учителя и ученицы, а по свободному влеченію въ интерес обоюдной потребности: одному — развить, другой — развиться. Ее къ нему не привела мать за руку и краснющуюся, не сказала ему: ‘Вотъ ваша ученица’, а ей: ‘Вотъ твой учитель, слушайся и старайся’. Слушалась она его и старатась не во имя подобнаго приказанія, другое, собственное, внутреннее призваніе научило ее слушать его внимательно, уважать его слова и стараться лучше и лучше понимать ихъ. А для того, чтобы она могла его понимать, она чувствовата, ей надо много читать, трудиться, знать. Вокругъ нея подымалось столько новаго, лучшаго, боле истиннаго, она чувствовала, что съ каждымъ днемъ все боле и боле раздирается кругомъ нея сгустившійся туманъ, и къ ней отовсюду пробивается что-то тихое, ясное и зоветъ ее знакомымъ, родственнымъ призывомъ. Посл разговоровъ, книгъ и объясненій Бочковскаго, Леночка ясно поняла, что она — вовсе не ‘образованная барышня’, какъ она до сихъ поръ сама себя считала и какъ другіе ее считаютъ. Она со стыдомъ сознала въ себ суевріе. Она, напримръ, не допускала возможности призраковъ и мертвецовъ, встающихъ изъ могилъ, а все таки, странное дло! не любила запаздывать, если приходилось ворочаться мимо кладбища и ни за что бы не пошла одна, ночью, въ церковь. Выросшая среди суеврныхъ росказней, она никакъ не могла выйти изъ-подъ ихъ стснительныхъ вліяній, хотя днемъ и осмивала ихъ. Она росла съ прозваніемъ ‘своенравной двочки’. Своенравною ее мать назвала за то, что Леночка любила на своемъ поставить. Что-то въ род характера проявилось у нея довольно рано, за него ей часто отъ матери доставалось. Извстное дло, что матери послднія узнаютъ своихъ дтей. Это понятно: никто ближе матери не стоитъ къ своему ребнку, а извстно, что нельзя хорошо видть предметъ, если онъ слишкомъ близокъ къ глазамъ. Такъ и Горкина характеръ въ Леночк за капризъ приняла. А въ Леночк, напротивъ, отличительной чертой было то, что она словно не уметъ капризничать. Правда, у нея упорство было, въ которомъ она, само собою, меньше всхъ была виновата, вдь упорство — прививное дло. При вліяніи на Леночку Бочковскаго, характеръ ея, конечно, не могъ боле смшиваться съ упорствомъ. Она была изъ натуръ, которымъ не все сразу дается, но немного терпнія, немного труда — и трудъ вознагражденъ. Въ ней нужно было только самолюбіе затронуть, а за своимъ самолюбіемъ она шла сейчасъ же, торопливо и стыдливо. Кто не знаетъ, какая это въ молодости прекрасная и спасительная сила — самолюбіе. Но съ молодымъ самолюбіемъ тоже надо знать какъ обращаться, умючи, а главное — съ любовью надо къ нему приступать и его трогать, иначе оно — только зло, и ничего добраго оно не дастъ. Бочковскій все это по себ хорошо зналъ. Умъ и чувство Леночки жадно прильнули къ уму и чувству Бочковскаго. У него она находила себ и объясненіе, и поддержку, и наставленіе, изъ него, какъ изъ какого глубокаго и освжающаго источника, Леночка свободно и охотно черпала струи, новыя для нея, обновлявшія все ея нравственнное существо. Вдь огромно вліяніе на молодую натуру человка, старшаго и мыслью, и чувствомъ, и жизнью! Старая Горкина, женщина хотя и недалекая и нечитающая, поняла, однако, справедливость замчаній Бочковскаго касательно образованія Леночки и дтей вообще и, подъ его вліяніемъ, немедленно замнила долговязую мамзель изъ воспитательнаго дома очень порядочной нмкой, знавшей хорошо музыку. Нмк, конечно, платили вдвое дороже, но и успхи учетверились. Леночка въ три года хорошо играла. Все это время съ нею занимался и Бочковскій.

Въ послднее время ее разбирала охота приготовиться къ экзамену на дипломъ гувернантки, и она серьзно къ нему готовилась изъ своего рода честолюбія и сознанія своихъ личныхъ средствъ. Бочковскій и въ этомъ ей помогалъ и только радостно смялся, когда она ему развивала свой взглядъ на будущее, свои надежды и т. д. Леночка, почувствовавъ въ себ силы самой приготовлять и учить своихъ меньшихъ братьевъ и сестру Лизу, предложила матери отказать гувернантк и занять ея мсто во избжаніе тратъ. Она уже съ годъ очень старательно и успшно занималась съ дтьми, гордясь своимъ званіемъ и пользуясь совтами Бочковскаго. Бочковскаго она очень уважага и любила. Слово его было ея закономъ sine qua non, исполнить какое нибудь его желаніе было для нея наслажденіемъ тмъ боле высокимъ, что у Бочковскаго такъ мало было желаній, то-есть онъ ихъ такъ пряталъ, что Леночка, уже хорошо да хорошо его изучивши, могла ихъ угадывать. Отношенія Бочковскаго къ Леночк были постоянныя и правильныя отношенія немолодаго и умнаго человка къ двочк, которая ему многимъ обязана. Но Леночка привязалась къ нему горячо и могла его даже полюбить, можетъ быть, изъ чувства благодарности даже.

IV.

Алша и Бочковскій возвращались домой въ совершенной темнот. Оба молчали подъ впечатлніемъ только что прошедшаго вечера. Алша немного дулся на Бочковскаго и, самъ хорошенько не зная за что, подозрвалъ его въ чемъ-то, чуть ли не въ соперничеств. Алша попросту ревновалъ его къ Леночк, онъ ее любилъ, онъ поэтому и откладывалъ свой отъздъ день за днемъ, то потому, что ему нездоровится, то скучный день — хать не хочется и т. д. Бочковскій все это понималъ, зналъ даже, что серьзнаго въ его чувств ничего нтъ, что оно прямо возникло изъ привычки видть ежедневно Леночку, что вроятно Алша такъ бы и разстался съ Леночкой, ‘другомъ дтства’, и не ‘воспылалъ’ бы къ ней боле горячимъ чувствомъ, если бы не подозрнія, что Леночка любитъ его, Бочковскаго. Бочковскій ясне самого Алши видлъ, что тотъ его ревнуетъ, что эта маленькая и, конечно, незаслуженная ревность, да благоразумное и спокойно-дружеское обращеніе, попрежнему, съ Алшей Леночки — вотъ и причины, по которымъ Алш въ Москву не халось, почему онъ скучалъ и помалчивалъ въ послднее время. Само собой, Бочковскому было обидно, что Алша его подозрваетъ и такъ несправедливо. Подозрніе это — ужь недовріе, а его не заслужилъ Бочковскій своимъ всегда прямымъ, открытымъ отношеніемъ къ Алш и Леночк, своимъ истиннымъ друзьямъ. Да нетолько въ отношеніяхъ къ нимъ, ни въ какихъ своихъ отношеніяхъ и никогда не имлъ Бочковскій заднихъ мыслей. Молчаніе воспитанника казалось ему крайне щекотливымъ и тяжелымъ.— Чмъ я заслужилъ это недовріе? спрашивалъ онъ самъ себя и не находилъ отвта. Онъ ужасно не любилъ запутанностей, тонкостей и всего, что — ложь. Онъ ршился объясниться съ Алшей, шедшимъ съ нимъ рядомъ. Онъ былъ скученъ, снялъ фуражку и раскрылъ ротъ, глотая холодный воздухъ.

— Вамъ жарко? сказалъ Бочковскій.

— Жарко. Алша вздохнулъ.

— Что вы отъ меня скрываете, Алша?

— Ничего не скрываю.

— Отчего жь вы скучны?

Алша молчалъ.

— Это нехорошо, Алша… я думалъ, что — мы друзья…

— Мы — и то друзья.

Бочковскій промолчалъ. Алшу терзала нершимость.

— Молодость, началъ серьзно и тихо Бочковскій:— иметъ слабость не доврять никому своихъ первыхъ ощущеній, она ихъ даже отъ друзей прячетъ.

Алша весь обратился въ слухъ.

— Вы, Алша, думаете, что можно скрыть, что чувствуешь? Молодость-то тмъ и хороша, что — стеклянная, ее насквозь всю видно.

Алша засмялся.

— Что жь, напримръ, во мн видно?

— Любовь и ревность. Бочковскій ему улыбнулся.

— Къ кому любовь?

— Къ Леночк.

— А ревность?

— Ко мн.

Бочковскій такъ расхохотался, что и Алшу за собой увлекъ.

— Вдь такъ, Алша? сказалъ Бочковскій.

Алша только отъ него отвернулся и смялся.

— Любить въ ваши хорошіе годы, это — просто потребность. Что вы Леночку полюбили — это и понятно и хорошо, но что вы ее ко мн ревнуете — это и нехорошо и непонятно.

Алша молчалъ, совсмъ сконфуженный.

— Я вамъ долженъ сказать, Алша, что ваши подозрнія на мой счетъ неосновательны. Любовь — ни слова — дло хорошее, но это — ужь роскошь извстныхъ лтъ и извстной обстановки. Обстановка ей нужна, Алша… Меня любить и поздно и не за что, а мн любить — тоже поздно… Мн достаточно вниманія, ласковаго слова, небольшаго сочувствія — большаго я не вправ, не смю требовать. Мн дорого сочувствіе Леночки, потому что безъ сочувствія тяжело существовать. Но вы, Алша, на меня за это не должны сердиться, у меня, вдь, кром васъ да Леночки, кажется, никого близкихъ нтъ: я и матери своей не помню.

Голосъ Бочковскаго сорвался.

— Я въ jeune premier не гожусь и никогда не годился, это — не по моей фигур званіе, я скоре гожусь въ фауны съ виноградными гроздьями, съ козломъ и въ пьяной, привольной разбросанности.

Бочковскій засмялся, но Алш было не до смху.

— Совсть моя чиста, продолжалъ Бочковскій громко.— Обдумывая строго и безпристрастно свои четырехлтнія отношенія къ Леночк, я не нахожу, чтобы когда нибудь и чмъ нибудь, хоть бы мыслію, я вышелъ изъ положенія человка, чистосердечно желавшаго двушк всего хорошаго. Сначала она меня занимала, какъ двушка общающая, и я захотлъ ей развитія по крайней мр на столько, чтобы она сама могла понять среду какихъ нибудь Раисъ, Палагей, священниковъ и мамзелей изъ воспитательнаго съ линейкой въ рукахъ и съ бранью на язык, я за Леночку боялся. Посл, очень понятно, почему я нахожу больше удовольствія разговаривать съ Леночкой, чмъ съ ея дражайшей или Раисой: она ихъ умне и развите, мн съ ней отрадне говорить и, можетъ быть, ей со мной также, потому что она почти одна, никого кругомъ нтъ… Вотъ и все, Алша, говорю вамъ какъ другу, какъ брату. А вы вонъ что вздумали — ревновать! Я не понимаю вашихъ подозрній.

Алша ничего не могъ сказать въ оправданіе и терзался упреками совсти.

— Мое дло здсь кончилось, продолжалъ Бочковскій, какъ бы самъ передъ собой оправдываясь.— Вы дете въ университетъ, а я ду въ Мироновку, къ тамошнему помщику.

— Зачмъ? вскрикнулъ Алша.

— Какъ, зачмъ? Бочковскій ему улыбался.— Затмъ, чтобы его дтей учить и жалованье за это получать.

— Васъ папенька не выпустить изъ Просянаго, сказалъ Алша.— Онъ васъ очень любитъ, и вы отъ насъ никогда не удете, Провъ Иванычъ…

Бочковскій очень пріятно улыбался и съ большимъ удовольствіемъ слушалъ своего воспитанника.

— Спасибо вамъ, Алша, сказалъ онъ: — я знаю, что вы оба меня любите. Мн въ Просяномъ хорошо — это вы знаете… но…

Алша схватилъ его за-руку и смотрлъ ему въ глаза, ожидая, что онъ скажетъ.

— Я долженъ ухать, сказалъ Бочковскій тихо.

— Зачмъ же?

— Вы слыхали о медвжей спячк? Боюсь ей поддаться, Алша, боюсь застыть нравственно, на одномъ мст, безъ дла какъ разъ Обломовымъ станешь — долго ли нашему брату… Безъ васъ у меня въ Просяномъ уже нтъ дла, а безъ дла — страшно, я безъ дла не могу, не умю жить…

— А хозяйство, чтеніе…

— Чтеніе безъ его примненія къ длу, къ жизни — вздоръ, пустая привычка только, вотъ не хуже привычки посл обда спать, или самому себ сапогъ не скидовать. А хозяйство — вы сами знаете, что это — не по моей части: я имъ не занимался никогда, мой предметъ — педагогія, мое дло — учить, а не хозяйничать.

— Отчего же вы до сихъ поръ это скрывали? спросилъ Алша.

— Сказать не приходилось, впрочемъ, я только вчера получилъ отъ Миронова письмо и приглашеніе.

— Вы ему отвчали?

— Вчера же съ его посланнымъ, что согласенъ на его приглашеніе.

— И я ду, и вы дете! сказалъ съ какимъ-то отчаяніемъ Алша.

— Разъдемся, сказалъ Бочковскій.

— Неужели жь навсегда?

— Зачмъ навсегда? Бочковскій переломилъ себя и весело на Алшу глядлъ.— Мы будемъ ежегодно видться. Вы мн только давайте сейчасъ же знать, какъ только прідете въ Просяное, и я прикачу на цлый мсяцъ, на полтора мсяца прикачу: вдь, вакаціи-то — мои, Алша! пояснилъ самодовольно Бочковскій.— Цлыя шесть недль кутить можно, покутимъ, Алша!..

— Нтъ, лучше подемъ со мной, будете моимъ туторомъ: и мн польза, и вамъ въ Москв жить, а главное — мы опять вмст.

Алша опять ему въ глаза смотрлъ.

— Мн нечего въ Москв длать, сказалъ Бочковскій.

— Неужели же лучше здсь, въ глуши прозябать? воскликнулъ Алша.

— Прозябать, въ глуши? обратился къ нему Бочковскій.— Я деревню не считаю глушью. Глушь, которую такъ недавно осмивала и литература, и столицы, ныньче, слава-богу, вывелась. Скоро ‘меджій уголъ’ будетъ такая же легенда, какъ вотъ ‘соловей-разбойникъ’ и проч. Ныньче, если и попадешь въ заглохшее мсто, все-таки одну-другую отрадную личность встртишь и съ нею отведешь душу. Ныньче по деревнямъ завелись ‘новые люди’, также какъ и въ городахъ. Оглянитесь кругомъ себя, Алша, вдь не увидите безусловнаго захолустья. Я здсь, конечно, не говорю о людяхъ, врующихъ въ пятницу какъ въ существо и еще святое, а въ Іерусалимъ, какъ въ пупъ земли, добавилъ Бочковскій.— Наконецъ, если по деревнямъ нтъ много развитыхъ людей, такъ изъ-за этого не слдуетъ бжать неразвитыхъ людей и не стараться развить ихъ. Я — деревенскій учитель вотъ ужь пятнадцать лтъ, Алша, я уважаю и люблю мое званіе и… умру съ нимъ… Всякій длаетъ, что можетъ.

— Хоть въ губернскій-то городъ переберитесь, сказалъ Алша:— все-таки тамъ люди.

— Людное безлюдье, сказалъ Бочковскій:— въ которомъ преобладающія страсти сухи и геморроидальны, тамъ — карты, да сплетни, да ‘мода’, не по мн губернскій воздухъ, гд утромъ безпрестанное шмурыганье въ гостинныхъ, тоже въ сущности — ‘сплетни деля’, отправляемой только въ форм визитовъ, вечеромъ — карты, бряньчанье на почти всегда разстроенномъ фортепьяно, и подъ него танецъ ‘смерти’ — по своей скук и безжизненности и опять, конечно, сплетни съ дессертомъ и очень рдко съ ужиномъ (скупиться на ужины стали), въ губерніяхъ все гуртомъ, массами двигается, вс — разомъ и по соображеніямъ съ принятыми или непринятыми обычаями, одинъ въ одного, одна за одною, какъ бараны, губернская жизнь — вся изъ привычекъ, разберите-ка ее. А въ деревняхъ хоть отдльное, личное существованіе подмтишь, въ деревняхъ нтъ этихъ, словно все однихъ и тхъ же людей, а все — разные, мене искусственные.

Остальную часть дороги оба молчали, но у обоихъ на душ было легко, каждый чувствовалъ, что они — прежніе друзья. Алша особенно былъ веселъ, успокоившись насчетъ Бочковскаго и чистосердечно считая себя дуракомъ. Только его огорчало извстіе, что Бочковскій безъ него у нихъ не останется и детъ къ Мироновымъ. Впрочемъ, мысль о Леночк скоро окончательно его одолла.

— Михайло Степанычъ снитъ? спросилъ Бочковскій заспаннаго, въ веснушкахъ мальчика, въ сромъ сюртук бабьяго сукна, который встртилъ ихъ со свчкой.

— Почиваютъ дамно-съ, отвтилъ еня, т.-е. иногенъ, почему-то замнявшій букву в буквою м, отчего у него выходило: дамно, ромно и т. д.

Спальня Бочковскаго и Алши была веселая, свтлая комната, оклеенная розовыми обоями. Они раздлись и легли но своимъ постелямъ. еня уже храплъ въ сосдней комнат, едва только легъ. Бочковскій, выкуривъ по обыкновенію въ постел папиросу, потушилъ свчу и разсчитывалъ заснуть.

Но ему не спалось, онъ могъ только лежать съ закрытыми глазами. Мысли быстро набгали и путались, онъ себ ни въ одной не могъ дать отчета. Онъ въ себ чувствовалъ безпорядокъ и какую-то тревогу, его что-то преслдовало, отъ чего онъ уходилъ и словно скрыться хотлъ. Въ этомъ возбужденномъ состояніи онъ услыхалъ вдругъ имя Леночки, явственно произнесенное спящимъ Алшей. Бочковскій открылъ глаза. Въ окно, остававшееся незакрытымъ, чтобы не проспать, осторожно засматривалъ блдный, только что поднявшійся осенній мсяцъ. Жидкіе и какъ будто голубоватые, холодные его лучи скупо, смутно лились въ комнату, заслоняемые втками рябины. Отъ рябины во вс стороны по стнамъ разбгались большія и безтолковыя тни, лзли на потолокъ, сплетались тамъ, путались и сливались въ пятна. Бочковскій съ какимъ-то молодымъ и словно вдругъ очнувшимся чувствомъ остановился на алшиной голов и на его лиц, казавшемся при мсячномъ, неврномъ сіяніи очень блднымъ. Онъ, какъ мальчикъ, мечталъ вмст съ мсяцемъ. Многое запросилось къ нему и въ память, и въ душу, лзло туда изъ своихъ заповдныхъ тихихъ убжищъ. Старая, но незабытая любовь была разбужена и, какъ своенравное дитя, милое и родное, никакъ не хотла улечься въ свою покойную колыбель. Напрасно его укладывалъ Бочковскій, напрасно уговаривалъ его лечь и заснуть: оно капризничало все громче, тянулось къ нему, онъ волновался знакомымъ, испытаннымъ волненіемъ. Встало наконецъ далекое воспоминаніе, которое старый холостякъ такъ старательно пряталъ отъ всхъ и даже отъ себя, о которомъ не вспоминалъ цлыми годами. Оно наконецъ потребовало его къ себ, какъ свою собственность, какъ свое право, и ласкало оно его, и томило… Онъ почувствовалъ ладонъ въ воздух. Опять знакомая боль въ самомъ сердц, опять кругомъ него все мрачно, въ ушахъ, нескончаемая панихида, и все, что онъ видитъ и слышитъ, ему о смерти говоритъ, смерть напоминаетъ, опять въ воздух не весна, а ладонъ, съ толстыхъ восковыхъ свчъ льется вверхъ красный, зловщій огонь вмст съ чернымъ чадомъ, какъ такіе злобные и непримиримые духи, черныя ризы, страшное душ пніе съ ужаснымъ смысломъ слова… И вотъ тихо колыхается розовый гробъ, шевелится въ немъ отъ втра блое платье, легкое какъ весеннее облако… И опять у него вопросъ: отчего ея руки не шевелятся? Отчего на него не хотятъ смотрть закрытые глаза? Зачмъ она убрана какъ невста, въ зеленомъ внк съ только что распустившимися, нжными, ароматными блыми ландышами? Отчего она такъ блдна?

И опять онъ себ отвтилъ, что она умерла, умерла для всхъ и для него слдовательно, что она никогда больше не будетъ жить, что оттого-то у нея такое недоумвающее выраженіе. Она словно спрашиваетъ шопотомъ всхъ, что это съ ней такое, почему и куда ее несутъ? Вотъ отчего ей страшно. И опять Бочковскій стоялъ на куч песку, глины и чернозема, среди которыхъ чернлась глубокая и узкая могила, словно чего-то дожидающаяся и равнодушно раскрытая… Бочковскій упалъ на свою постель.

Онъ чувствовалъ себя вполн во власти своего пережитаго и перечувствованнаго. Онъ былъ тотъ самый двадцатипяти-лтній студентъ послдняго курса, который по смерти любимой его двушки сначала отороплъ, растерялся, а потомъ упалъ въ какой-то бездонный провалъ, въ который земля уходитъ изъ-подъ его ногъ, качается подъ его ногами, онъ самъ качается и все кругомъ, что онъ только видитъ и понимаетъ, тоже качается и вотъ-вотъ рухнетъ, рухнетъ и задавитъ его собой и всхъ, кто живетъ и чувствуетъ. Напрасно одинъ пріятель, желая поддержать его, напомнилъ ему Бога.— ‘Подо мной земля шатается, отвчалъ ему Бочковскій: — какая тутъ вра: я ни во что не врю сверху до низу!’

Тогда онъ ужасно страдалъ. Ему казалось, что внутри у него могила, копошутся въ ней тихо, одинъ на одномъ большіе черные черви, много червей, и его точатъ, и оттого ему тошно, оттого жить едва силъ хватаетъ, это — даже не жизнь, а безсознательное упорство удерживаться отъ какого-то соблазнительнаго и пріятнаго искушенія перестать жить. Иногда ему такъ хорошо становилось, когда онъ отдавался этому ласкающему искушенію и заслушивался его льстиваго шопота. Потомъ въ немъ борьба подымалась, оборона на смерть, вставало въ немъ что-то и твердило: ‘души злую мысль! души’!— И онъ душилъ. А иногда онъ понималъ, что вотъ-вотъ изъ силъ выбьется и унадетъ. Ему казалось, что покойница взяла его съ собой въ могилу, и онъ здсь — одна тнь, призракъ. Ничего у него не было, кром тоски: не было даже слезъ, сна, ды и мысли. Онъ съ ужасомъ видлъ, что ни на что не годится, не годится даже спать, не можетъ даже на столько собрать въ себ воли, чтобы заснуть, забыться, отдохнуть отъ этой точащей и сосущей тоски.

— Что жь это такое, наконецъ? спрашивалъ себя измученный Бочковскій.— Зачмъ эта мука? кому она нужна? неужели жь столько муки падаетъ на человческую голову неизвстно откуда, безъ всякаго разсчета и цли, совершенно безсмысленно и безсвязно? Неужели жь кром меня никто и не знаетъ объ этой мук? Зачмъ же она злобствуетъ? Вдь кто нибудь же долженъ утшаться ею, кто нибудь знаетъ же, откуда она и къ чему?

Бдный Бочковскій уврился, что трудно жить, человку, что жить, это — такое серьзное, страшное дло! и невольно себя спрашивать: ‘неужели жь необходимо жить?’.

Бочковскій на себ испыталъ, какъ можетъ человкъ обезсилть, обнищать духомъ. Онъ самъ себ былъ жатокъ и воображать, какъ онъ смшенъ для другихъ. Ему противны были люди съ ихъ радостями, противны собственные его стоны и смшны, самъ онъ надъ собой смялся и надъ всмъ, находилъ себя глупымъ, потому что слабость — глупость. Иногда ему становилось такъ жалко милой двушки, что онъ даже жаллъ, зачмъ она въ немъ не оставила хоть бы немного сомннія. Съ этимъ сомнніемъ ему, думалъ онъ, легче было бы теперь. Вспомнилъ бы онъ, что она умерла, схватила бы его тоска, и сомнніе тутъ. Оно бы шептало ему, что его нетакъ любили, какъ ему кажется, что онъ самолюбивъ, а она — женщина, слдовательно къ нкоторому притворству способна, что съ одной стороны немного притворства, а съ другой немного затронутаго самолюбія — вотъ и начало романа, котораго развязка его убила, да — нтъ, къ несчастью, и этого сомннія — никакъ его не сочинишь, да и это было бы святотатствомъ, цинической насмшкой надъ ея чистой, безупречной памятью!

У него въ голов сумбуръ былъ, вражда, безобразіе, а кругомъ него — потмки, страхъ, ложь! И онъ часто съ дкимъ смхомъ говорилъ себ, что она гніетъ съ своимъ ‘образомъ и подобіемъ божіимъ’.

Однажды онъ всю ночь думалъ о томъ, что Руссо много скверны испыталъ, но его все-таки удивляло, какъ нерехнувшійся человкъ можетъ возненавидть людей, бжать ихъ общества и жить среди деревьевъ, птицъ и собакъ?

— Безобразно, сказалъ самъ себ Бочковскій.— Вдь это — своего рода драма безъ содержанія и безъ дйствующихъ лицъ, смысла никакого нтъ. Я вотъ, напримръ, въ лсу. Деревья, шелестъ листьевъ, игра свта въ вткахъ, золотистый лучъ, мракъ, лсные голоса — все это я постигаю, чувствую, слышу, вижу, дышу всмъ этимъ. Зачмъ — если мн некому передать мои ощущенія? Для меня природа тмъ хороша, что обновляетъ мою личную природу, вдыхаетъ въ нее свою свжесть и силу, и если меня манитъ къ себ въ жаркій полдень лсной мракъ, такъ не затмъ, чтобы навсегда въ немъ остаться. Нтъ! я изъ него рвусь на свтъ, къ людямъ, безъ нихъ нтъ жизни, безъ нихъ нтъ правды! И ты лжешь, Руссо: увряешь, что твои наслажденія тамъ только, гд не была еще нога человческая. Или ты на себя клевещешь, что ты — не человкъ. А я-то? нечего сказать: хорошъ молодецъ, обработалъ себя! Срамъ! освжусь!

Бочковскій принялъ твердое намреніе освжиться, понимая, что чмъ скоре — тмъ лучше, ему себя растормошить, разсять хотлось, чувствовалъ, что ему внутренней грозы надо, переворота надо. Но дло обошлось и безъ грозы, и безъ переворота. Время, видно, отъ всего лечитъ, а человческая натура все переноситъ. Съ грустью и неудовольствіемъ на самаго себя сознавался Бочковскій въ томъ, что человкъ все сноситъ, все забываетъ. ‘Ослиное свойство!’ говорилъ онъ съ досадой.— ‘Вдь отсюда прямой переходъ къ тому, что все — вздоръ и пустяки, пустяки — глубоко чувствовать, пустяки — вдумываться и вслушиваться, понимать, все — пустяки, потому что забывается все это’…

И чувствовалъ, что ему уже легче, что ужасное воспоминаніе не по прежнему его бьетъ острыми, глубоко-вонзающимися жалами, что оно его уже начинаетъ щадить, что больше теперь тоски, чмъ отчаянья, возможнаго, чмъ невозможнаго, да, возможнаго: онъ уже чувствовалъ, что переживетъ ея смерть, что ухо привыкло къ звуку ‘умерла’, а душа стерплась съ смысломъ ‘умерла’.

Когда лтняя молнія въ народъ падаетъ, хоть одного да убьетъ, тхъ, кто къ нему ближе, оглушитъ, и то — на время, остальные со страхомъ скажутъ ‘убило’ и забудутъ, кого убило, и не знаютъ, что завтра о комъ нибудь изъ нихъ скажутъ ‘убило’, и опять-таки забудутъ, кого это убило.

Такъ и Бочковскаго оглушило, громъ убилъ человка возл него какъ разъ: ближе къ нему онъ и стоять не могъ. Но онъ ужь начиналъ слышать и понемногу забывать, кого убило, что убитый ему такъ близокъ былъ. Вдь все забывается, все переносится человкомъ.

Счастливецъ!

Но когда Бочковскій возвращался къ своему воспоминанію, онъ страдалъ, очень страдалъ. Вдь оставлять легче, чмъ оставаться. Ухалъ — ему легче, чмъ тмъ, кто остается и понимаетъ, что онъ навсегда ухалъ!

Смерть милой двушки, хотя и перенесенная Бочковскимъ, пережитая, тмъ не мене легла длинною и грустною тнью на всю его жизнь. Ея дальнйшее впечатлніе какъ бы разложилось на каждый его день и на каждый его часъ. Совсмъ не тотъ онъ сталъ, чмъ былъ, и проявился въ немъ этотъ, хотя и вншній, поверхностный, но все-таки цинизмъ.

Слдующее мсто изъ ‘Записокъ Шатобріана’ особенно ему понравилось.

‘Эта невозможность продолжительности и долговременности отношеній, существующихъ между людьми, это глубокое забвеніе, которое слдуетъ за нами, это ненарушимое безмолвіе, овладвающее нашею могилой и проникающее въ семейства, безпрестанно наводили меня на мысль о необходимости одиночества. Рука каждаго можетъ подать стаканъ воды въ предсмертной лихорадк, лишь бы только она не была намъ слишкомъ дорога. Какъ безъ отчаянья покинуть руку, которую покрывалъ поцалуями и хотлъ бы вчно прижимать къ сердцу!’

Несмотря на то, что Бочковскій не разъ могъ бы порядочно жениться, онъ до сихъ поръ не женился и, разумется, никогда не женится. Онъ не могъ забыть то, что другіе такъ прочно и часто безслдно забываютъ. Нтъ! онъ не былъ подобнымъ счастливцемъ.

Въ грустномъ и безсонномъ молчаніи ночи Бочковскій напрасно ждалъ себ успокоенія, а Алша такъ доврчиво разметался на постели, и какою-то странною и непонятною въ эту минуту для Бочковскаго улыбкой улыбалось его блдное лицо среди темныхъ, вспутанныхъ волосъ, подъ голубымъ мсячнымъ свтомъ.

И Бочковскій невольно себя спросилъ: неужели-жь все, что начинается улыбкой, кончается слезой?

V.

Возл Горкиныхъ живетъ Палагея Ивановна Грачова, простая и бдная старушка, дворянка по мужу и однодворка по рожденію и привычкамъ. За Грачова она пошла собственно потому, что онъ — ‘человкъ благородный’, и то объ его благородств и о томъ, что такое благородство сказали ей знакомыя кумушки и отчасти отецъ, человкъ крпкій во всхъ отношеніяхъ, особливо въ хозяйственномъ и родительскомъ. Все же благородство Грачова ограничивалось чиномъ коллежскаго регистратора, которымъ наградилась его долголтняя практика по справкамъ архива узднаго суда, и еще собственнымъ его убжденіемъ, которое онъ высказывалъ въ пьяномъ вид, что онъ — ‘человкъ благородный’, при чемъ даже божился. Имя въ виду красныя щоки Палагеи и главное — пятьдесятъ десятинъ, которыя за ней давалъ бородачъ-отецъ вмст съ домомъ и полнымъ хозяйствомъ, Ефимъ Грачовъ, уже порядкомъ надсадившійся надъ архивными справками, съ руками легко дрожавшими отъ слабости къ горячительному, женился на Палаге, вышелъ, конечно, изъ суда и поселился въ отцовскомъ двор на болот, въ верст отъ Горкиной. Здсь онъ повелъ-было свое дло какъ мужъ и какъ ‘человкъ благородный’ нсколько круто, именно напивался до ‘положенія ризъ’, попрекалъ жену, что она ‘мужичка’, величался передъ нею своимъ благородствомъ. Тверзый же, или отъ хмля оправлялся, или рыбу удилъ въ рчк, протекавшей подъ его огородомъ, въ молодыхъ осинкахъ, или же ножомъ вырзывалъ изъ выплавка трубки разной формы, которыя обдлывалъ самъ же оловомъ, воробьевъ стрлялъ на одоньяхъ, но по хозяйству ршительно ничего не длалъ, разв съ пьяну вдругъ вскакивалъ съ лавки и бжалъ на токъ, выхватывалъ у работника Кузьмы цпъ и сгоряча молотилъ, чмъ возбуждалъ смхъ Кузьмы. У него было тяжелое шведское ружье и онъ его иногда бралъ и шелъ на болото подъ видомъ охоты, но никогда ничего не убивалъ и всегда попадалъ въ кабакъ, откуда возвращался какъ слдуетъ, иногда даже безъ картуза, но за то съ полштофомъ, вслдствіе извстной сдлки съ сидльцемъ въ ожиданіи боле отрадныхъ дней, или просто таскался по болоту со скрипкой, игралъ и плъ, увлекая за собой все босоногое и блобрысое человчество въ вид мальчишекъ, бросавшихъ своихъ овецъ, лошадей, свиней, телятъ и бжавшихъ къ нему съ пара и загоновъ. Играть на скрипк и пть онъ и самъ не зналъ когда и какъ выучился и отъ кого перенялъ, только онъ ‘на всякій голосъ’, по его словамъ, пть могъ и въ этомъ дл слылъ въ город мастеромъ. Палагея была женщина крпкая, въ отца, подъ ‘благородствомъ’ мужа она сначала разумла что-то такое, чего въ ней самой нтъ и что въ ея глазахъ длало его существомъ съ какой-то другой планеты. Но такъ она на него глядла очень недолго, мсяца три только, впродолженіе которыхъ она все его сторонилась, никакъ не могла сказать ему ‘ты’, побаивались его страхомъ, основаннымъ на безотчетномъ уваженіи ‘благородства’. Но не дале четвертаго мсяца, она поняла, что Ефимъ вовсе не ‘благородный человкъ’, а лежебокъ, сквернословъ и пьяница, и при одномъ изъ его пьяныхъ покушеній на ея густую косу, которыя Грачовъ обыкновенно предпринималъ на нсколько извращенномъ толкованіи словъ, что ‘жена да боится мужа’, она его такъ отъ себя отпихнула дюжей рукой, что онъ, покачавшись на тонкихъ съ кривинкой ногахъ, упалъ на полъ. При этомъ онъ зашибъ спину и разорвалъ свой узенькій форменный сюртукъ, потому что всегда напивался въ своемъ форменномъ сюртук, привыкнувъ, конечно, считать выпивку дломъ ‘по служб’. Скоро Палагея помнялась съ мужемъ ролями: стала ему говорить ‘ты’, а онъ ей ‘вы’, едва не колотила его сама, называла ‘дармодомъ’, срамила при работник Кузьм, что Грачовъ считалъ самымъ сильнымъ оскорбленіемъ своему благородству, и онъ у нея пикнуть не смлъ, получалъ отъ нея сапоги, блье и прочее натурою, весьма скупо, въ обрзъ. Въ Палаге вдругъ сказался характеръ. Несмотря на отсутствіе въ ея хозяйств мужчины (ея старикъ умеръ съ полнымъ раскаяніемъ, что отдалъ дочь за ‘дармода’, а не за мужика), хозяйство ея шло своимъ порядкомъ и безъ упущеній. Зимой Ефимъ съ печи не слзалъ, храня постоянное молчаніе и особеннуло наклонность къ мертвецкому сну съ звучными носовыми нотами. Лтомъ же, обыкновенно съ перваго сколько нибудь теплаго апрльскаго дня, онъ набрасывалъ себ на голову полушубокъ и, завернувшись въ него, ложился на солнышко, гд нибудь на канав или возл одонья, на старой солом, и только подымался въ горницу, чтобы пость или воды напиться. На него Палагея смотрла съ полнымъ, нескрываемымъ презрніемъ, жаловалась на него всмъ, кого встрчала. Оставшись однодворкою во всхъ отношеніяхъ, она между тмъ видла въ себ жену какъ бы ни было ‘благороднаго человка’, вслдствіе чего считала своимъ долгомъ сколько нибудь отличаться отъ однодворокъ и поддерживать въ нихъ къ себ уваженіе, какъ къ дворянк. Она пшкомъ хаживала къ Горкиной, иногда же здила къ ней на простой телег, на задк которой постилался домашняго издлія черный съ красными цвтами коверъ, а на передк сидлъ ея сынъ, Александръ, или, какъ она его называла, ‘Шаша’, малый здоровый, широкоплечій, въ старомъ отцовскомъ сюртук безъ пуговицъ, который къ нему шелъ такъ же, какъ къ красивой лошади мужичья сделка. Горкина не только не тяготилась посщеніями Палагеи, но находила ее умною хозяйкой и хозяйственные ея совты слушала внимательно. Палагея постоянно ходила въ темненькомъ капот съ поясомъ, завязывавшимся почти на груди, и съ очень узкими рукавами, темненькій шелковый платокъ повязывала почти до глазъ и въ него великимъ постомъ, когда хала въ церковь говть, втыкала желтенькую восковую свчку. Въ рукахъ носовой платокъ держала наготов, но никогда имъ не пользовалась, считая, кажется, употребленіе платка въ гостяхъ неприличнымъ, ‘сидла она въ гостяхъ’, по ея выраженію, всегда прямо, не на всемъ стул, при вход всякаго, даже лакея, вставала и кланялась, говорила рзкимъ голосомъ, нсколько нараспвъ, словно причитывая, судила метко о томъ, что понимала, любила чай, въ прикуску, конечно. Очень любила Леночку и называла ее ‘горлинкой’ и ‘кралечкой’. Когда она была ребнкомъ, она нашивала ей собственнаго печенья срые крендели, а лтомъ большіе яблоки, потомъ, когда Леночка подросла, стала въ т же интимныя отношенія къ ‘бабушк’ и ей носила срые домашніе крендели и большіе яблоки.

Просяновка, Горкина и уединенная усадьба Грачовой находились одна возл другой. Горкина была въ середк, а между Просянымъ и Грачовкой была ли верста. Поэтому Леночка, Алша и Саша почти вмст выросли. Дтство ихъ сблизило. Лтомъ они вмст играли, обыкновенно въ горкинскомъ саду. Они привыкли другъ къ другу на столько, на сколько могутъ привыкнуть дти, хорошо узнавшія другъ друга. Саша, хотя и невоспитанный мальчикъ, грубый, безъ манеръ, даже недворянинъ, входилъ свободно въ горкинскій домъ и садъ, съ своей матерью и безъ матери. Онъ у старыхъ Горкиныхъ назывался ‘крестникомъ’, потому что его крестнымъ отцомъ былъ покойный Александръ Александровичъ Горкинъ. Саша былъ веселый, славный мальчикъ, готовый во всякую минуту бжать куда угодно и играть во что угодно. На сколько онъ былъ дикъ и застнчивъ въ комнат, когда въ ней взрослые были, на столько же, напротивъ, онъ былъ у себя дома ловкимъ и любезнымъ хозяиномъ въ пол, въ лсу, на вод, съ своими сверстниками и пріятелями — Леночкой и Алшей. Они трое какъ бы составляли что-то въ род вольной федераціи для отправленія всякихъ, боле или мене героическихъ игръ. Саша, какъ мене всхъ цивилизованный, какъ самый независимый по своему образу мыслей и жизни членъ этой дтской федераціи, вносилъ въ нее, конечно, отчасти и свой неукротимый, раздольный, полевой характеръ. Такимъ образомъ, игра, начавшаяся въ благоразумныхъ размрахъ въ саду подъ вліяніемъ гувернантки или сама собой, но обезпеченная общаніемъ дтей никуда не убгать изъ саду, распространялась, несмотря на это общаніе, далеко за садовыми рвами. Въ Саш была такая способность увлекать за собой дтей на всякіе отважные подвиги: такъ они врили въ его ‘молодечество’, и часто Леночка и Алша, сами по себ дти скромные и благоразумные, при первомъ мятежномъ сигнал, поданномъ Сашей стрлой или рзкимъ свистомъ, выходили изъ повиновенія законнымъ властямъ, бжали опрометью туда, откуда поданъ сигналъ, находили Сашу гд-нибудь въ темномъ куст или во рву, соединялись съ нимъ и получали отъ него оружіе. Алша и даже Леночка вымнивали у Саши луки и стрлы, копья, дудки изъ звонкаго дерева за куски разноцвтной бумаги, краски, яблоки и картинки. За все за это долговязая гувернантка Леночки терпть не могла Сашу, бранила его ‘дикимъ’ и разъ, выйдя изъ себя, замахнулась на него своей знаменитой линейкой, отъ которой доставалось и Леночк, и всмъ. Леночка съ испугомъ закрыла себ глаза и ждала — вотъ-вотъ раздастся знакомый ударъ. Она жалла Сашу. Но Саша, къ ея изумленію, вмигъ выхватилъ изъ рукъ гувернантки знаменитую линейку, съ трескомъ сломалъ ее на колн разъ и два и обломки бросилъ къ ногамъ гувернантки. Та, какъ стояла, такъ и осталась блдная, безмолвная. Она, можетъ быть, ршилась бы на рукопашный — ей этого замтно хотлось — да Саша-то стоялъ такъ твердо, глядлъ на нее такимъ удальцомъ, что она ршилась лучше заплакать и пожаловаться на Сашу Надежд Петровн, за что та уши ему до краски нарвала.

Когда Саша съ красными ушами воротился къ дтямъ, гувернантка, разсчитывая насладиться всею прелестью своей побды, язвительно смялась ему въ глаза.

— Что жь ты взяла, долговязая? спросилъ ее Саша.

Гувернантка вспылила, вскочила, закричала, завопила:

— Что? какъ — долговязая? повтори, дикій мальчикъ — повтори!

— Долговязая, повторилъ дикій мальчикъ.

— Ты? долговязая?

— Ты, долговязая.

— Какъ ты смешь мн ‘ты’ говорить?

— Несмявшись, взялъ да сказалъ.

Гувернантка полетла къ Надежд Петровн.

Надежда Петровна сама пришла въ дтскую и строго спросила Сашу: правда ли, что онъ смлъ назвать мамзель ‘долговязой’ и сказать ей ‘ты’.

— Правда, сказалъ ей Саша.

— Ты знаешь, что это — все равно, что брань?

— Какая брань, вдь она — не черезъ меня долговязая — Богъ далъ, а ‘ты’ я и Богу говорю, не только ей.

Надежда Петровна подновила ему уши и приказала стать на колни.

— Не стану, отвтилъ ршительно Саша.— Не за что.

— Какъ, не станешь? какъ, не за что? кричали и Горкина, и гувернантка.

— Я невиноватъ, она — виновата, крикнулъ Саша вн себя.— Я не стану на колни, я уйду!

Горкина на него Палаге жаловалась, и та его прибила.

Съ этихъ поръ Саша окончательно разошелся со взрослыми горкинскаго дома и даже отъ Леночки и отъ Алши сталъ отставать. Они ему не нравились за то, что ихъ ‘долговязая’ на колни ставитъ, унижаетъ, когда захочетъ и всегда ни за что, что они плачутъ часто. Впрочемъ, игралъ все-таки съ ними. Играя, Леночка и Алша олицетворяли въ Саш свои понятія о хищничеств, необузданности, о всякой враждебной добрымъ витязямъ сил. Вслдствіе чего, напримръ, онъ бывалъ у нихъ ‘Соловьемъ-разбойникомъ’. Саша удивительно свистлъ: по-соловьиному, со всми ихъ нжными и неуловимыми трелями, подражалъ жаворонкамъ, воробьямъ, перепеломъ кричалъ, фучалъ уткой, гоготалъ гусемъ, всякими собачими лаями лаялъ, мяукалъ, кудахталъ, словомъ: не было въ природ звука, который не могъ бы передать Саша и какъ передать! Онъ, напримръ, подражалъ завыванію въ труб и стукотн ставенъ просто изумительно. Еще умлъ онъ издавать рзкій и нестерпимо-пронзительный свистъ, при чемъ верхняя губа у него приподымалась, а между зубами показывался кончикъ языка. Взобравшись съ легкостью блки на какую-нибудь высокую макушку стараго дуба, онъ закрывался его втками. Алша, въ качеств Ильи Муромца, съ лукомъ и колчаномъ провожаетъ Леночку. Не допуская ихъ до своего дуба, ‘Соловей-разбойникъ’ бьетъ въ нихъ богатырскимъ посвистомъ, отъ котораго Леночка закрываетъ глаза и ложится на траву. Ее они и брали съ собой боле затмъ, чтобъ она играла страдательныя роли: убитыхъ, побжденныхъ, плнныхъ, потому-что изъ мальчиковъ никто и ни за что не соглашался быть убитымъ, то-есть закрывать глаза и лечь, или плннымъ, то-есть сидть гд-нибудь въ одиночку, въ бесдк и не вставать съ мста, словно прикованный и стрегомый стражей. Какъ уже мы видли, этотъ героическій характеръ Володя и Коля наслдовали отъ Саши и Алши, и у нихъ также была своя ‘жертва’, которую и убивали, и въ полонъ брали — ‘бабушка’

За убитую Леночку Илья Муромецъ вступаетъ въ битву съ ‘Соловьемъ-разбойникомъ’, пускаетъ въ него стрлы, грозитъ ему, но стрлы пускаетъ весьма плохо, а на угрозы его ‘Соловей’ отвчаетъ ему меткими стрлами и смхомъ. Стрлы сбиваютъ Муромца съ позиціи, а смхъ кипятитъ его, и до того досада овладваетъ имъ, что онъ лзетъ на дерево, чтобы стащить съ него ‘Соловья’. Но Алеша никогда не могъ долзть до самой макушки. Еще гд втки были — онъ лзъ, но по голому стволу онъ не умлъ карабкаться такъ, какъ Саша, плотно припадавшій къ нему грудью, обхватывавшій его руками и ногами и быстро подымавшійся съ ихъ помощью. Кром того у Алши голова кружилась на высот, онъ слзалъ съ дерева, боясь упасть. Тогда на него сыпались сверху насмшки Саши, кричавшаго, что Алша — барчукъ и за нимъ, мужикомъ, боится лзть. И тутъ же, какъ бы хвалясь своею смлостью, Саша сильно раскачивалъ втку, на которой сидлъ, или, ухватясь сильными руками за колеблющуюся втку, повисалъ всмъ своимъ корпусомъ на страшной высот. Тогда за него со стороны становилось страшно: вотъ-вотъ сорвется! И нетолько Алша, даже убитая Леночка вскакивала и упрашивала Сашу слзть поскоре. До какого разнообразія и увлеченія доходилъ Саша въ своихъ играхъ можно понять изъ того, что къ ‘братьямъ-разбойникамъ’ черезъ Алшу и Леночку перешла особенная, очень шумная и сложная игра съ криками, бготней и убитыми, которая у нихъ называлась ‘Сашина игра’. Игра эта для комнатъ была даже неудобна, такъ-какъ, вроятно, создалась она на раздоль, въ пол…

Съ тринадцати лтъ, еще до Бочковскаго, Саша сталъ измняться и въ своемъ характер, и въ своихъ отношеніяхъ къ Алш и Леночк. Его что-то стсняло, когда онъ чувствовалъ себя въ господскомъ дом. Можетъ быть, его стсняло именно то, что онъ — не господинъ и къ господамъ ни съ какой стороны не подходитъ. Сталъ онъ съ каждымъ днемъ чувствительне къ разниц, которая между имъ и господами, сознательне къ своей грубости и необразованности. Онъ понималъ, что — уже не ребнокъ и что теперь стыдно ему принимать отъ господъ все то, что давалось ему, какъ милость, что позволялось ему, какъ снисхожденіе, ради его дтства и бдности. И онъ всячески избгалъ Горкиныхъ и Просяновыхъ, а въ особенности совстился ‘барышни’. Онъ краснлъ, когда ее видлъ, краснлъ потому, что онъ — мужичокъ, грубіянъ, съ ней вмст шалилъ и игралъ. Иногда, бывало, привезетъ свою мать на телег, а самъ отъдетъ къ амбару, и Леночка обыкновенно посылала ему туда яблокъ и проч. Въ то время, какъ Палагея ‘въ гостяхъ сидла’, Саша, поставивъ свою лошадь съ телегой въ холодк, ложился на траву на спину и сбивалъ кнутомъ лопухи, или украдкой перелзалъ черезъ плетень въ хорошо знакомый ему садъ, гулялъ подъ липами, подходилъ къ пруду, бросалъ въ него земляные камешки, а иногда даже прокрадывался къ балкону и изъ-за сиреней смотрлъ, какъ ‘барышня’ съ Алшей разговариваютъ, какъ старуха его на балкон съ барыней Горкиной рядомъ сидитъ, и посл, смясь, разсказывалъ о томъ матери, за что та его бранила.

Разъ, когда Палагея о своемъ Саш разговорилась, Горкина сказала, что гршно ей не отдать его въ училище. Палагея, и сама объ этомъ думавшая, немедленно свезла сына въ уздный городъ, гд и отдала его, какъ она говорила, ‘въ ученики’. Три года учился Саша и свидтельство получилъ объ окончаніи ученья. Только учился онъ плохо и свидтельство получилъ плохое, потому что большая часть его ученья прошла въ безпрестанныхъ вечернихъ походахъ домой съ сноровкой попасть прямо къ ужину. Такъ-какъ онъ почеркъ имлъ красивый, съ завитками, то попалъ въ городническое правленіе съ жалованьемъ 50 коп. серебромъ на мсяцъ и съ обязательствомъ переписывать вороха. Саш здсь показалось еще тошне училища. Переписывая бумаги, онъ думалъ о своемъ болот, о ракиткахъ. И, придя разъ домой съ узелкомъ, въ которомъ принесъ все свое добро, онъ, къ огорченію матери, объявилъ ей, что служить не будетъ, а останется съ нею. И остался. Мать, впрочемъ, дня черезъ два нашла, что онъ ей и дома нуженъ. И точно, Саша былъ для нея правой рукой, она ограничилась только внутреннимъ хозяйствомъ, предоставивъ Саш поле, гумно и огородъ. Ефимъ уже умеръ, оставивъ сыну свое шведское ружье. Въ свободное время Саша охотился, передлавъ въ город кременный курокъ и привыкнувъ къ этому тяжелому ружью, у котораго была неуклюжая орховая ложа и неприличная привычка отдавать, онъ изъ него не зналъ промаха.

Дичи у него всегда было много, только ни онъ, ни его мать дичи не ли, питая къ ней ни на чемъ неоснованное предубжденіе и предпочитая ей гусей и индюшекъ. Дичь онъ или въ город продавалъ и покупалъ порохъ, дробь, подмтки подкидывалъ къ своимъ длиннымъ сапогамъ, часто разбивавшимся отъ болотной мокроты, или Горкинымъ носилъ дичь безвозмездно по приказанію матери, питая къ нимъ, по ея же приказанію, полное, доходящее до поклоненія уваженіе. Горкина давала Саш порохъ и дробь. Впослдствіи Саш захотлось лягавую имть, почему онъ и сманилъ изъ города собаку одного акцизнаго. Но только собака эта ни на что путное и до охоты относящееся не годилась. Охотница она была только свойскихъ гусей рвать, вскакивала, несмотря на жестокіе побои шомполомъ, на постель съ грязными ногами, постоянно чувствовала себя голодною и способною стащить что ни будь състное, лакомка была страшная и за эту слабость съ самопожертвованіемъ, достойнымъ лучшей участи, претерпвала бои шомполомъ и всяческіе. Къ своей кличк была неравнодушна и чутка удивительно. Кличка у нея была совершенно по шерсти — ‘Нитка’. Лучше ‘Нитки’ ничто не могло бы выразить ея худобу. Стойки длать она не умла, въ воду лазила тогда только, когда ей купаться хотлось, т. е. въ жаркое время, а мало-мальски дло къ осени — ее, бывало, лихорадка треплетъ, какъ только Саша зычнымъ голосомъ крикнетъ: ‘Апортъ!’ и на воду покажетъ, и тогда ужь никакая сила не могла ее принудить въ воду идти, и разъ, при одной энергической попытк Саши бросить ее въ воду, она, повидимому, впередъ смекая дло, припала къ земл, жалобно вытянулась и вдругъ уже мелькала безъ оглядки, поджавши хвостъ, черезъ поле. Казалось бы, зная такую удаль Нитки, Саш не слдовало бы брать ее съ собою, но она была его тнью и при его малйшемъ движеніи стояла на ногахъ, несмотря на то, что всегда спала съ закрытыми глазами, повидимому такъ крпко, что въ пору было бы разбудить се пинкомъ. Помщался онъ въ горниц, за перегородкой, а лтомъ переселялся въ темный, прохладный чуланъ въ сняхъ, гд у него стояла кровать съ ситцевымъ изъ разноцвтныхъ лоскутьевъ одяломъ, и вмсто стола — кадка, дномъ кверху. Было крошечное окошко безъ стекла въ поле, но черезъ него свтъ не проникалъ, потому что оно постоянно затыкалось отъ мухъ. На кадк находился сальный огарокъ и коробочка спичекъ — единственное условіе комфорта, допускавшееся Сашей. Уходя, Саша всегда замыкалъ свой чуланъ на замокъ къ постоянному неудовольствію матери, уврявшей, что у него красть нечего, только попусту замокъ вертитъ, на что Саша говорилъ, что ему нельзя чулана не замыкать, потому что оставь онъ его незапертымъ — въ него сейчасъ же чугуновъ понатащутъ: этимъ онъ на нее намекалъ и все-таки замыкалъ чуланъ. Надъ оконцомъ его висла клтка съ голосистымъ перепеломъ. Онъ ее приладилъ подъ самой пеленой соломенной крыши такъ, чтобы въ синюю помадную банку, изъ которой пилъ перепелъ, попадала бы всякая дождевая капля. По перепелу онъ вскакивалъ и одвался. Малый онъ былъ добрый, простой, неглупый. При условіяхъ, которыя его сформировали, изъ него, конечно, ничего другаго не могло выйдти, какъ сильный и малоразвитый человкъ. Характера онъ былъ смлаго, и это подтверждало выраженіе его лица. Мать онъ любилъ, но обходился съ нею нсколько непочтительно, и даже до слезъ доводилъ. Разъ, прошлымъ лтомъ, онъ занесъ Горкинымъ утку. Онъ одвался уже не но прежнему, когда бгалъ мальчишкой. Лтомъ онъ хаживалъ въ черномъ ластиковомъ пальто съ широчайшими рукавами, перетянутомъ краснымъ кушакомъ материнскаго тканья, и въ длинныхъ сапогахъ. Его рослая фигура бросалась въ глаза, его тяжелое ружье только онъ и могъ носить съ честью. У крыльца стояла Леночка съ платочкомъ на голов, отправлявшаяся куда-то по хозяйству. Онъ картузъ снялъ и подалъ барышн утку. Она поблагодарила, сказала, что по его милости у нихъ всегда дичь, просила матери кланяться, спросила, здорова ли она? Онъ говорилъ только: ‘да-съ’, ‘нтъ-съ’, смотрлъ ей на ноги, краснлъ и мялъ свой картузъ. Видя, что Саша усталъ, Леночка достала изъ своего кармана пару сочныхъ бергамотъ и дала ему. Саша ей поклонился такъ неловко, что даже самъ это чувствовалъ, и пошелъ своей дорогой на болото. Только охота на этотъ разъ не удалась. Не потому, чтобы дичь была выпугана и не показывалась: дичь была — онъ ее слышалъ и видлъ. То и дло срывался бекасъ, даже стрепета блыми пятнами двигались невдалек но овсяному клину, только онъ подстрлилъ лысну въ лтъ и вдругъ захотлъ прилечь надъ рчкой, словно уставши, и ружье положилъ возл себя. Чайка съ пронзительнымъ жалобнымъ пискомъ кружилась надъ его головой, вроятно боясь за свой выводокъ гд нибудь вблизи, въ высокихъ сдоватыхъ кочкахъ. Онъ съ наслажденіемъ сълъ оба бергамота и думалъ, какъ это барышни одваются хорошо, не въ примръ лучше однодворокъ, сознавался, что Елена Александровна — ‘хорошенькія барышня’ и ‘добрыя’, она ему мерещилась съ платочкомъ на голов, у крыльца. Онъ вс ея слова помнилъ. Потомъ всталъ, наконецъ, и не замтилъ, какъ подошелъ къ своей усадьб, уединенно торчавшей между болотомъ и подымавшимся изволокомъ. Ему не хотлось идти домой, и онъ до ночи бродилъ по полямъ. Вс спали, когда онъ вернулся къ себ. Чуланъ, тускло освтившійся сальной свчкой, показался Саш душнымъ, гадкимъ. Онъ открылъ окно, раздлся и глоталъ ночь, лившуюся въ чуланъ. Было очень темно. Густая наволока словно придавила землю, надъ которой стоялъ сильный духъ жирнаго, только что распаханнаго чернозема, гд-то вблизи сонно и глухо вздыхала корова, мракъ и молчаніе смутили Сашу, непроглядная, непробудная, слпая, словно вчная ночь сдавила его душу незнакомою тоской. Онъ не могъ слышать эту осторожную возню трусливой мыши, то копошившейся подъ кадкой, то вдругъ притаившейся, словно прислушиваясь. Въ изб — слышалъ онъ — такъ противно храпла работница. Саша легъ на постель и заплакалъ. Ситцевая подушка была мокрхонька. Какъ бы стыдясь плакать при огн, онъ его потушилъ. Что съ нимъ — и самъ онъ не зналъ, только онъ не могъ спать и тосковать. Правда, слезы его облегчали, но отчего онъ плакать? Смутно понимать онъ въ этой тоск, что онъ — ни то, ни с, ни мужикъ — ни баринъ, что господа имъ гнушаются и считаютъ мужикомъ, потому что онъ — грубый человкъ, необразованный, съ нимъ имъ длать нечего, онъ и говорить по-ихнему не уметъ, а только можетъ имъ такъ ‘ляинуть’, что они захохочутъ, а онъ со стыда сгоритъ. Съ мужиками, онъ чувствовалъ, тоже нтъ у него ничего общаго. Его необразованность и дикость вдругъ предстали передъ нимъ и стали на душ тяжкимъ упрекомъ. Ему стало досадно, отчего онъ такимъ глупымъ и грубымъ болваномъ, безсловнымъ истуканомъ простоялъ у крыльца передъ барышней, даже въ глаза ей не смлъ глядть и Нитку при ней ни за что ногой ударилъ. Все это стыдило Сашу, бросало его въ жаръ, въ краску. Онъ съ душевнымъ трепетомъ думалъ, какъ барышня должна была смяться надъ нимъ, неотесаннымъ. Къ утру онъ заснулъ, и когда мать спросила, кому онъ отдалъ утку: барын или людямъ?— онъ сказалъ, что отдалъ утку барышн потому, что она на двор была, и покраснлъ, впрочемъ, этого мать не замтила.

Вечеромъ, улуча свободную минуту, Саша съ ружьемъ и Ниткой очутился возл горкинскаго сада. Долго онъ посматривалъ на густой вишенникъ за канавой, наконецъ, перескочилъ канаву и продрался черезъ вишенникъ въ садъ. Онъ крался глухою, никогда нечистившеюся дорожкой, съ сердцемъ, трепетавшимъ такъ, какъ бы онъ длалъ что нибудь очень дурное. Если бы его встртилъ кто нибудь въ то время, то легко могъ бы принять за одного изъ тхъ деревенскихъ полуохотниковъ-полуловеласовъ, которые неравнодушны къ горничнымъ такъ же, какъ и къ яблонямъ-скоросплкамъ, но Саша крался ршительно безъ всякихъ намреній, онъ самъ не зналъ, что длаетъ и куда идетъ, безотчетно спрятался въ сирени и смотрлъ на открытыя окна. Онъ чего-то ждать и ждалъ долго, такъ что Нитка успла выспаться у его ногъ.

Были сумерки. Сердце его трепетало, глаза глядли въ окна. Ему послышался голосъ, отъ котораго онъ вздрогнулъ, шелестъ платья зашелестилъ. Барышня услась подъ окномъ и заиграла на фортепьяно. Еще въ первый разъ отроду Саша слышатъ такіе звуки, такое сочетаніе звуковъ, они его ошеломили, приподымали, тогда какъ ноги словцо въ землю вросли. Неизвстно, сколько времени простоялъ бы такъ Саша, еслибы не стукъ калитки. Онъ прыгнулъ въ сторону и удралъ изъ сада. Но изъ сада онъ вынесь что-то, о чемъ одно воспоминаніе уже смущало его, бросало въ жаръ и на душу налегло такою отрадною, новою тяжестью, которую рзво и легко несли его молодыя ноги. И опять всю ночь не спалъ Саша. Впрочемъ, какъ человкъ трудовой и подъ постояннымъ материнскимъ глазомъ, онъ за хлопотами рже вспоминаль барышню, и сонъ къ нему вернулся, и работать стать попрежнему, только иногда задумываіся и, разойдясь съ косой, звенвшей въ его рукахъ лучше, чмъ въ рукахъ работника Кузьмы, онъ останавливался, опирался на косу и глядлъ въ ту сторону, гд изъ-за деревьевъ краснлась господская крыша. Тогда его крпкая грудь не въ силахъ бывала задержать въ себ вздохъ.

VI.

Во время рабочей поры, вечеромъ, наработавшись вволю, Саша ужиналъ при великолпно-заходившемъ солнц, сидя на трав передъ своею горницей. Въ рукахъ у него были: нескупо отрзанный ломоть ржанаго хлба, благоухавшій на воздух, и кружка густаго молока. Мать сидла возл и что-то причитывала по своей привычк. На Саш накинута была синяя суконная чуйка, изъ-подъ нея виднлась серпянковая рубашка и неизмнные длинные сапоги. Работникъ съ работницей въ сторон ужинали. Вдругъ откуда ни возьмись — Горкина-барыня съ дочерью. Палагея засуетилась по своей способности теряться при ‘благородныхъ людяхъ’ и поднялась, причитывая: ‘Мать моя, что жь это? къ намъ-таки, пшкомъ-таки, близокъ ли свтъ?’ И, кланяясь, стала извиняться, что ‘благородные люди’ захватили ихъ такъ, какъ есть. Горкина сказала, что они гуляютъ и вотъ къ нимъ зашли. ‘Ахъ, дорогіе гости! начала опять Палагея:— чмъ же мн васъ принимать? И кралечка пришла!’ и было-побжала въ горницу, но ее удержали. Леночка сказала, что выпила бы стаканъ сливокъ. Едва она это сказала, Саша, все время поодаль стоявшій, уже несъ ей на тарелк стаканъ холодныхъ сливокъ. Леночка ласково его поблагодарила, сказала, что такихъ густыхъ сливокъ никогда не. пила. Палагея только кланялась, подперевъ рукою подбородокъ и повторяя: ‘кушай, кралечка, кушай.’ Потомъ мать съ дочерью пошли. Палагея никакъ не хотла, чтобъ он одн шли, говоря, что ночь на двор и волки бгаютъ (о волкахъ она упомянула боле гадательно), и послала проводить ихъ Сашу. Саша, наскоро опоясавшись, пошелъ за ними. Стояла прекрасная, темная ночь, дорожка шла между стнками ржи. Зарницы то и дло вспыхивали тамъ и сямъ блымъ свтомъ, и ржаное поле вдругъ бллось, окрестность озарялась, далеко разсевался мракъ на одинъ мигъ. Горкина, желая завязать съ Сашей разговоръ, замтила, что зарницы ныншнее лто часты.

— Хлбъ-съ зарятъ-съ, зерно спетъ, сказалъ Саша.

— А какъ ныньче рожь?

— Зерномъ ядрная-съ. (Саша слова ‘крупный, большой’ замнялъ словомъ ‘ядрный’). А колосомъ мелка, потому лебеды ужасть.

— Да, лебеды много, отчего бы, однако?

— Мокрая весна стояла-съ, она тогда себ силу взяла-съ.

— Что это? сказала Горкина, прислушиваясь къ протяжному и сиплому не то свисту, не то крику.

— А это — та-съ… сычъ-съ…

Саша смшался.

— Гд жь это онъ?

— А на пахати-съ… Тамъ теперь-съ мышей сохами потревожили. Она мышей ловитъ.

— А то, кажется, пожаръ гд-то далеко! сказала Горкина, всматриваясь въ слабое и далекое зарево, легко волновавшееся, когда въ него всмотришься.— Вдь это — пожаръ?

— Пожаръ-съ должно, сказалъ Саша.

— Это — къ Шубиной, замтила Леночка.

— За Шубиной-съ… далеко-съ…

— Бдные люди! можетъ быть, спятъ, и, пожалуй, кто нибудь выскочить не успетъ.

— Случается-съ. Позапрошлые петровки тоже въ город баня горла, такъ тоже…

Саша сконфузился и замолчалъ.

— Сгорлъ кто нибудь? спросила Горкина,

— Солдатка-съ… было-осталась тамъ…

— Однако ее спасли?

— Спасли-съ.?

— Вытащилъ кто нибудь?

— Я выволокъ-съ.

— Какъ это было?

— Такъ-съ: баня это горитъ, народъ обступилъ крутомъ, кричатъ: ‘солдатка осталась!’, а подступить нельзя-съ: крыша валится и притолки горятъ — подступу нтъ-съ…

Саша остановился.

— И вы въ горящую дверь бросились?

— Нельзя же-съ, человка спасти надо, она отъ дыму задохлась, насилу ее нащупалъ, на полу валялась. Я ее замертвую выволокъ-съ. На двор отошла-съ.

— Вы обожглись?

— Руки пожогъ и волосы осмолилъ-съ, съ носа и съ губъ кожа два раза сошла. Выскочилъ это съ горницы, а на мн суконное пальто было, такъ все курится, такъ и бросилъ! Оно на мн курится это, а я не вижу, спасибо кто-то плесканулъ-съ.

— Вы медаль получили?

— Представленіе сдлали-съ, да врядъ ли выйдетъ-съ.

Рожь кончилась, зачернлась парина, и на нихъ вдругъ съ злымъ сиплымъ лаемъ кинулась большая собака. Она заметалась кругомъ барынь блымъ пятномъ, то припадая къ земл и какъ бы ловя ихъ за ноги, то отскакивая. Горкина вскрикнула и едва Сашу съ ногъ не сбила. Растерявшаяся Леночка схватилась за плечо Саши. Почувствовавъ на своемъ плеч ея руку, онъ почувствовалъ смлое желаніе сломить эту страшную, остервенло-прыгавшую собаку, уничтожить ее на глазахъ барышни и, прежде чмъ усплъ о чемъ нибудь подумать, онъ уже схватилъ ее прямо за шею и, упершись колнкомъ въ животъ, крпко ее придавилъ.

— Уходите! закричалъ онъ, съ трудомъ удерживая отчаянно выбивавшуюся собаку.

Он побжали.

На крикъ Саши пришли хозяева собаки, однодворцы, бывшіе съ лошадьми въ ночномъ. Они его освободили отъ собаки, предварительно накинувъ на ея морду петлю изъ кушака, потому что она, по ихъ словамъ, люта безъ мры и своихъ рветъ. Саша побжалъ догонять барынь не потому только, что мать приказала до самаго крыльца ихъ проводить, а боле удовлетворяя безотчетному желанію еще быть возл барышни. Онъ ихъ догналъ у крыльца. Сгоряча онъ не чувствовалъ, что его руку прокусила собака. Оправившіяся дамы съ участіемъ разспрашивали, какъ онъ отъ собаки отдлался, удивлялись его молодечеству и сил и, когда онъ хотлъ уйдти, Леночка вскрикнула, что у него рука въ крови. Осмотрвъ при свт, она нашла, что правая его рука въ мякоти глубоко прокушена, и побжала. Возвратилась съ двочкой, которая несла тазъ съ теплой водой и губкой, бинтъ и березовку въ рюмк. Мать держала свчу, сидя на нижней ступеньк крыльца. Леночка сказала Саш снять чуйку съ раненой руки и закатить рукавъ рубашки. Саша не зналъ, что длать, видя передъ собой и о немъ суетящуюся барышню. Онъ растерялся и ни за что не хотлъ снять съ руки чуйку и закатить рукавъ рубашки, говорилъ только: ‘Ничего-съ, зачмъ-съ, заживетъ-съ.’ Но Леночка ршительно сказала ему, чтобы онъ ее послушалъ, потому что черезъ нихъ его покусала собака, и он должны ему помочь. Длать нечего, Саша спустилъ съ праваго плеча чуйку и, закативъ окровавленную рубашку, протянулъ руку. Въ эту минуту съ него можно было рисовать фигуру молодой раненой силы, какого нибудь атлета въ русскихъ нравахъ. Свча играла на его красивомъ лиц, оживившимся выраженіемъ отваги, которая въ немъ еще не улеглась, и за которой плечистый малый пошелъ бы, кажется, всюду. Обмывая губкой рану и накладывая на нее корпію съ березовкой, Леночка подумала, что не всякій такъ смлъ и силенъ, какъ Саша. ‘Это — молодой Геркулесъ, начавшій свои подвиги’, подумала она и прибавила: ‘но если остальные одиннадцать его подвиговъ будутъ такъ же печальны, то, бдный, останется безъ рукъ.’

А Саш никогда и въ голову не приходило, чтобы барышня сама, своими руками, возилась около него, мужичонка, обмывала его руку, перевязывала, онъ самъ себя не помнилъ, все въ его голов спуталось, и гордился онъ, что ему удалось отъ собаки ихъ избавить, и недоумвалъ онъ, что за важность такая, что онъ собаку схватилъ и она его укусила, мало ли такихъ, какъ онъ, собаки кусаютъ? а имъ за это ничего, за ними никто не ухаживаетъ, еще другаго, пожалуй, свои же обругаютъ, что на собаку наткнулся, а онъ — вонъ куды попалъ! Барышня за нимъ возится. Рука его дрожала не отъ боли: онъ боли и не слыхалъ съ той минуты, какъ барышня касалась его руки, онъ бы ночь простоялъ и продержалъ на отвс руку. Но барышня управилась скоро и ловко. Саша, надвъ чуйку, запахнулся и пошелъ было.

— А картузъ? сказала Горкина.

Саша потерялъ его на мст сраженія.

— Ничего-съ: теперь тепло, прощайте-съ.

— Нтъ, нтъ, постойте!

— Прощайте-съ! сказалъ Саша ужь изъ темноты.

— А палку! Мы васъ безъ палки не пустимъ! сказала Леночка.

Двочка, догнавъ Сашу, вооружила его увсистой палкой и отдала ему пузырекъ съ березовкой, губку и корпію, сказавъ, что барышня проситъ этимъ ранку лечить.

Возвратясь, Саша все разсказалъ матери. Та ничего не сказала собственно на его счетъ — не похвалила, не покорила, кажется, боле потому, что не считала, подобно Леночк, схватку Саши съ собакой однимъ изъ геркулесовскихъ подвиговъ, даже вниманія никакого на нее не обратила, а только долго причитывала, какъ это Богъ отъ бды ‘благородныхъ людей’ избавилъ? и пояснила, что они — не то, что простые люди: на тхъ и собаки не бросаются.

И опять Саша ночь не спалъ, и утромъ рано ему еще въ первый разъ вставать не хотлось, а когда работалъ — работа впервые валилась изъ рукъ.

VII.

Цлую недлю Алша и Бочковскій, какъ они выражались, ‘посвятили самимъ себ’ и прощанью съ Просянымъ и со всми его милыми мстами. Все, конечно, было уже уложено и, конечно, не ими, а добрымъ старикомъ Михаиломъ Степановичемъ, который былъ не прочь отъ того, чтобы Аіша халъ въ университетъ будущею весной.

— Ты у меня — не перестарокъ какой, братецъ, говорилъ онъ ему, выпивая третью рюмку желудочной, вечеромъ передъ большимъ портретомъ ‘Князь Кутузова Смоленскаго’, у котораго онъ въ 12-мъ году находился безсмннымъ ординарцемъ и которому три раза въ день аккуратно кланялся съ рюмкой желудочной въ рукахъ, громко произнося: ‘Здравія желаемъ, ваша свтлость!’

А съ Бочковскимъ старикъ просто поругался, что тотъ отъ него детъ къ Мироновымъ.

— Убирайся, братецъ, къ чорту съ твоими резонами! окончилъ онъ, махнувъ рукой, и пошелъ прочь отъ Бочковскаго, говорившаго очень логично, что теперь ему въ Просяномъ придется дармодничать, потому что длать ему здсь больше нечего.

— Зачмъ вы, Михайло Степанычъ, призываете имя врага христова? сказалъ Бочковскій, едва сдерживая свой смхъ.

Прямой, сдой старикъ съ блыми большими бакенбардами и всегда въ форменномъ длиннополомъ сюртук съ высокимъ краснымъ воротникомъ остановился и нахмурился на Бочковскаго.

— Я думалъ, ты мн глаза закроешь, Провъ Иванычъ, сказалъ онъ своимъ старымъ, твердымъ басомъ:— а онъ — вонъ что! видно мы теб, братецъ, не понравились, прощай!

Не хотлось Бочковскому хать отъ добрыхъ людей, которыхъ любилъ и которые его любили какъ роднаго. Но ясно на него глядла его цль, и прямо онъ къ ней шелъ, никуда не сворачивая. Остаться же у Просянова значило нетолько своротить съ своей дороги, но просто остановиться и дальше никуда не идти. Онъ это понималъ и ршился хать въ семейство, гд его ждало много учениковъ и ученицъ, слдовательно работа была, дло, которому онъ себя посвятилъ.

Въ воскресенье Бочковскій и Алша похали въ Горкино на бговыхъ дрожкахъ, на старомъ гндомъ ‘Васьк’, который, несмотря на преклонныя лта и благоразумную неуклюжесть, имлъ привычку пугать себя всякимъ вздоромъ, даже соломенкой и воробьемъ, и кидался въ сторону съ увлеченіемъ, всегда, конечно, наказываемымъ возжей.

Они застали всю ‘честную компанію’, то есть Леночку, Лизу и ‘братьевъ-разбойниковъ’, въ зал. Леночка что-то себ шила, а ‘братья-разбойники’ шумно играли въ ‘лошадки’ съ шнурками въ зубахъ, отъ которыхъ концы держала серьзная ‘бабушка’, со страхомъ закрывавшая себ пальчиками уши, когда ея бшеная пара топала вдругъ съ ожесточеніемъ сапогами. Пользуясь пріздомъ гостей, лошади стремительно вырвались вмст съ возжами и выскочили въ садъ. Бочковскій и Алша сли.

Леночка имъ попеняла, что долго не были.

— Укладывались, сказалъ Алша: — во вторникъ демъ.

— Вы дете? сказала Леночка.

— Да, я въ Москву, а Провъ Иванычъ къ Миронову.

Она на Бочковскаго посмотрла, какъ бы не вря Алш, что онъ узжаетъ къ Миронову, и отъ него самого желаетъ узнать, правда ли это?

— Мы проститься пріхали, то есть сказать ‘до свиданья’, прибавилъ, улыбаясь, Бочковскій:— потому что Алша каждое лто будетъ прізжать въ Просяное, ну, и я здсь тогда, конечно, буду, я полтора мсяца могу здсь пробыть.

Онъ ей улыбался. Леночка нагнулась къ своей работ и что-то въ ней поправляла концомъ иголки. Потомъ выпрямилась, прислонилась къ спинк своего стула и смотрла въ окно.

— Гд Надежда Петровна? спросилъ ее Бочковскій.

— Она въ двичьей съ вареньями возится: пересматриваетъ къ зим.

— Небойсь пропасть всего наготовила? Бочковскій поднялся.— Надо къ ней пойти.

И пошелъ.

Онъ нарочно вышелъ, чтобы Алш дать возможность съ ней поговорить.

Но Леночка съ самаго извстія объ отъзд Бочковскаго потеряла охоту говорить. Ей стало ужасно скучно, Алша просто ее стснялъ, и еще въ первый разъ ей непріятно было сидть вдвоемъ съ нимъ. Она не знала, что ей съ нимъ говорить. Ей и досадно стало на Бочковскаго, что онъ ее вдругъ оставилъ съ Алшей, и жалла его… Что-то грустное стало у нея на сердц и застилало глаза. Алша что-то ей сказалъ, но она не разслыхала и должна была спросить, что онъ сказалъ.

— Вы безъ насъ замужъ выйдете, Леночка, повторилъ Алша.

Она насильственно улыбнулась.

— Непремнно, сказала она и глядла въ окно.

— Что значитъ, Леночка, во сн кого нибудь видть? спросилъ ее Алша.

— Не знаю, Алша.

— Я вотъ васъ сегодня и вчера во сн видлъ, продолжалъ несмло Алша.— Что это значитъ?

— Должно быть, вы меня во сн видли передъ тмъ, чтобы на яву увидть.

Алша мучительно помалчивалъ.

— Или, можетъ быть, вы меня во сн видли передъ дождемъ, Алша. Леночка улыбнулась.

— Отчего жь передъ дождемъ?

— Оттого, что дождикъ нависъ совсмъ… кругомъ обложило — посмотрите.

Оба молчали.

— О чемъ вы думаете, Леночка? спросилъ нершительно Алша.

— Право, и сама не знаю, о чемъ…

— У васъ такое грустное выраженіе, Леночка.

— Должно быть, мн очень скучно, мн очень жаль, что вы оба узжаете отсюда.

Слезы блеснули на ея глазахъ.

Въ корридор раздался смхъ Бочковскаго и громкій голосъ Надежды Петровны. Бочковскій подошелъ къ Леночк.

— Бжалъ я отъ вашей маменьки! сказалъ онъ.— Окормила меня: все такія хорошія вещи, а я — такой обжора, долженъ былъ бгствомъ спасаться.

— Посидите съ нами, сказала ему тихо Леночка.

Онъ слъ. Она на него смотрла.

— Хотите пройтись? спросила она его.

— Вы знаете, что я отъ ходьбы никогда не отказываюсь, Леночка.

Леночка встала.

— Возьмите что нибудь себ на голову: холодно, сказалъ Бочковскій.

— Принеси мой срый платокъ, Лиза, сказала Леночка сестр.

‘Бабушка’ важно пошла и вернулась съ большимъ теплымъ платкомъ.

Леночка завернула въ него свою свтло-волосую головку, и вс трое вышли на крыльцо.

— Скучная пора! сказала словно про себя Леночка.

Пошли въ поле, но Алша дальше двора не пошелъ, приставъ къ ‘братьямъ-разбойникамъ’, чему т очень обрадовались.

Леночка и Бочковскій молча вышли въ поле.

Она была права: скучная стояла погода. Октябремъ недаромъ называютъ всякую скучную физіономію и всякій скучный характеръ. Ни солнца, ни зелени, ни птицъ не было больше. Надъ головой проворно бгутъ мутныя дождевыя тучи, за ними и передъ ними ползутъ грязные клочки, бурыя, почернвшія жнивья, свинцовая рчка въ рыжихъ и черныхъ кочкахъ, черный олешникъ и рдкія, блуждающія но низамъ мужичьи лошаднки и телята, вдали, на черномъ пригорк, темная приходская церковь, кругомъ нея черныя соломенныя крыши, еще дальше — рдкій дубовый лсъ чернетъ неровно и скучно и невдомо откуда прокравшійся изъ-подъ тучи солнечный лучъ золотистой струйкой ударилъ въ отдльно стоящій, курчавый еще, но уже пожелтвшій старый дубъ. И такимъ онъ золотомъ горитъ среди помертвлой и скучающей природы. Бочковскій и Леночка долго на него смотрли, пока онъ не потемнлъ и не сравнялся съ своими товарищами. Вдь пріятно въ глубокую осень вспомнить лто и хоть минуту пожить теплымъ лтнимъ ощущеніемъ.

— Я въ послдній разъ хожу здсь съ вами, сказала Леночка.

— Я разсчитываю ежегодно съ вами гулять, отвтилъ Бочковскій.

— Это — уже не то! (Леночка качнула головой). Мы теперь какъ будто вмст и подъ одной крышей жили, почти всякій день вмст.

— Прощаться — всегда непріятно, сказалъ Бочковскій:— но вдь мы не прощаемся.

— Эти мста… Леночка посмотрла кругомъ.— Всякое дерево, лощинка — все мн васъ напоминаетъ, Провъ Иванычъ…

Бочковскій нсколько отвернулся.

— Мн было такъ хорошо здсь съ вами, продолжала Леночка, видимо одушевлявшаяся своими воспоминаніями:— такъ свтло было до этого дня… а ныньче мн тяжело, скучно, больно — оттого, что вы узжаете…

— Но я долженъ хать, Леночка: мн здсь больше длать нечего.

— Знаю, знаю… но отъ этого мн нелегче. Я вамъ столько обязана, вы для меня столько сдлали, я къ вамъ такъ привыкла, такъ васъ…

Леночка закрылась руками и зарыдала.

— Леночка, сказать онъ нжно и весь растроганный, съ любовью на нее глядя.

Она достала одною рукою изъ кармана платокъ и проворно отерла глаза.

— Мн дороги наши слезы, сказалъ Бочковскій.— Этотъ день я никогда не забуду. Я самъ къ вамъ привыкъ, понимаю васъ, вы это сами знаете, Леночка.

— Знаю, сказала она, успокоиваясь.

— Врьте, Леночка, что вы для меня навсегда останетесь всмъ тмъ, что чисто, ясно и справедливо… Не видя васъ, я теряю больше, гораздо больше, чмъ вы, не видя меня…

— Я буду за васъ ежедневно молиться, сказала она, подумавши.

— Спасибо вамъ, Леночка, ваша молитва дойдетъ, сказалъ онъ увренно.

— У васъ вдь нтъ ни матери, ни отца?

— Никого.

Она на него посмотрла.

— И не было у васъ друга… Леночка остановилась:— которая бы васъ любила?

— Умерла… сказать чуть слышно Бочковскій.

— Молода?

— Вашихъ лтъ, Леночка. Голосъ его стихъ.— Вы мн еще дороже, потому что ее напоминаете, Леночка.

— Я на нее похожа?

Леночка просіяла. Бочковскій на нее глядлъ съ большимъ чувствомъ.

— У васъ нетолько ея характеръ, даже ея нижняя губка, полненькая и какъ будто — веселенькая. Онъ разсмялся.

— И ростъ мой, и волосы? продолжала обрадованная двушка.

— Все, все, Леночка!… Видите, какой я глупый старикъ… Вы меня извините, я знаю, вы — добрая, славная двушка, вы понимаете, что объ ней я ни съ кмъ, кром васъ, не могу и не умю говорить…

— Какъ ее звали?

— Лизаветой.

— Я и за нее буду ежедневно молиться, сказала Леночка, и на него взглянула въ нершимости.

— Вы меня хотли о чемъ-то спросить, Леночка?

— Да… Леночка улыбнулась.

— Отъ чего она умерла? да?

— Да. Я боялась васъ объ этомъ спросить.

— Она простудилась весной.

— Какъ бы и я желала умереть весной, сказала Леночка, вздохнувъ.

— Вамъ жить надо! вскричалъ Бочковскій:— жить для счастья людей… Вы дадите счастье человку, котораго полюбите.

Она его слушала съ большимъ удовольствіемъ.

— Въ васъ все есть, что человку нужно, даже больше, чмъ онъ можетъ пожелать, въ васъ душа есть, Леночка, отдайте только ее человку стоющему…

— Я вамъ хотла бы ее отдать, сказала она очень тихо и скромно.

Ему показалось, что онъ, ослышался.

— Вы меня развили, вы честный человкъ, Провъ Иванычъ, и я была бы счастлива, еслибы могла быть чмъ нибудь для васъ…

Бочковскій нетерпливо и радостно ее слушалъ.

— Я знаю, что другаго такого, какъ вы, я не встрчу, докончила Леночка съ увлеченіемъ.

— Елена Александровна, началъ онъ взволнованнымъ до глубины голосомъ:— я счастливъ, что дожилъ до сегодня, до этой вотъ минуты. Онъ весело разсмялся.— Милая, дорогая Елена Александровна, живите и идите за вашимъ прекраснымъ сердцемъ, прямо за нимъ идите, и оно васъ никогда не обманетъ!.. Вы вотъ говорите, что мн обязаны, ничего я для васъ не сдлалъ такого, чего бы другой на моемъ мст не сдлалъ, но вы… вы для меня — то, чмъ другія для меня не могутъ быть. Вы мн предлагаете счастье, отъ котораго никто не можетъ, не сметъ отказаться, но ваше счастье у меня впереди моего, Елена Александровна.

Она на него внимательно смотрла.

— Вамъ 17 лтъ, мн — 45, сказалъ Бочковскій гораздо тише:— разница лтъ не даетъ равенства счастья. Это ужь въ природ такъ. Я былъ бы презрнный человкъ, еслибы не понималъ въ эту минуту, что вашей молодой и полной жизни надо тоже молодой и тоже полной жизни, а моя растрачена, Елена Александровна: я уже любилъ — и сильно, какъ уже не полюблю… Благодарю васъ за счастливую минуту, вы ее мн дали, моя милая, славная Леночка, я помолодлъ съ вами.

Бочковскій отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Слеза мужчины, особенно немолодаго, странно дйствуетъ, можетъ быть, потому, что она рдка, Леночка заплакала.

А между тмъ они не одни были въ пол, за ними слдилъ знакомый нашъ Саша, присвшій на болот противъ гречишнаго жнивья, но которому тяжело двигались сытыя дрофы. Ружье, заряженное летками, лежало возл него, Нитка, трусливо въ него вглядываясь, косилась возл Саши. Нехорошія, злыя мысли засуетились въ голов Саши. Онъ, недолго думая, схватилъ ружье и прицлился въ лвое ухо Бочковскаго, уже дуло его, незнавшее промаха, замерло на своей цли, вдругъ раздался дтскій крикъ. Руки у Александра затряслись, онъ уронилъ ружье и упалъ на кочку. Кому утонуть — того врно не застрлятъ. На встрчу Бочковскому и Леночк бжали ‘братья-разбойники’, а за ними чинно выступала Лиза и Алша. Они вс соединились и воротились домой.

Бочковскій ршительно не могъ равнодушно смотрть на бднаго Алпгу, грустно шедшаго впереди съ ‘бабушкой’ и разсянно слушавшаго ея разсудительную болтовню.

— У меня къ вамъ просьба есть, сказалъ онъ Леночк.

Она его слушала.

— Алша скучаетъ, и вы знаете почему…

Леночка улыбнулась.

— Леночка, продолжалъ Бочковскій:— онъ узжаетъ… Мн не хочется видть его скучнымъ и потомъ вспоминать, что онъ выхалъ изъ этихъ мстъ грустный… Ваше слово, ласка — я знаю — его очень обрадуетъ. Отчего же вамъ его не порадовать? Это васъ ни къ чему не обязываетъ… Онъ — славный, Леночка…

— Что жь я могу сдлать, Провъ Иванычъ? сказала она, какъ бы его спрашивая.

— Онъ съ вами видться хочетъ…

— Но мы вотъ видимся…

Бочковскій на нее поглядлъ съ упрекомъ.

— Первое чувство робко и боится людей, даже самого себя боится, Леночка, сказалъ онъ.— Подите въ садъ, а я ему скажу, что онъ васъ можетъ тамъ встртить…

— Но вдь это на свиданье похоже? сказала она нершительно…

— Это свиданіе, повторяю, ни къ чему васъ не обязываетъ, Леночка, заговорилъ горячо Бочковскій: — вы имете полное право наедин проститься съ другомъ вашего дтства и вдь… Бочковскій тихо прибавилъ: — это его облегчитъ, мн его ужасно жаль, Леночка.

— Я буду на ‘угловой’ скамейк, сказала она.

Онъ ее поблагодарилъ взглядомъ.

— Объ этомъ свиданіи вамъ не придется жалть, сказалъ онъ.— Когда нибудь вы о немъ станете вспоминать съ наслажденіемъ, потому что это… честное дло, Леночка. Не ворочается, Леночка, молодость!

— Вы для другихъ живете, Провъ Иванычъ, сказала она съ чувствомъ:— вы никогда о себ не помните. Дай вамъ Богъ счастья!

Она отъ него отвернула свою головку. И, не заходя домой, вошла черезъ калитку въ садъ.

— Вамъ бы съ Леночкой слдовало проститься, Алша, сказалъ ему Бочкойскій у крыльца.— Она въ садъ пошла, врно къ своей любимой ‘угловой’ скамейк.

— А вы? могъ только сказать Алша.

— Я шажкомъ выду на бговыхъ къ плотин, вы прямо тогда и идите къ плотин.

Алша побжалъ въ садъ.

А Бочковскій пошелъ къ дрожкамъ.

VIII.

Леночка уже сидла въ саду на ‘угловой’ скамейк, когда къ ней подошелъ Алша. Подготовленный ею видъ спокойствія вдругъ ее покинулъ, когда онъ ей сказалъ тихимъ и дрожащимъ голосомъ ‘здравствуйте, Елена Александровна’. По ней прошелъ трепетъ, и чтобы взглянуть на него, она должна была употребить усиліе. Но она совладла съ собой, даже ему улыбнулась и подвинулась на край скамейки, какъ бы приглашая его ссть. Онъ слъ.

— Мн хотлось съ вами видться передъ моимъ отъздомъ, сказалъ Алша, не глядя никуда и уронилъ фуражку… Я… Онъ поднялъ свою фуражку и покраснлъ.— Мн хотлось съ вами одною видться… Я хотлъ… Онъ словно спотыкался на словахъ, остановился и взглянулъ на нее.

Она тоже на него взглянула, не меньше его смущенная, только совершенно другимъ смущеніемъ. Она смотрла на него съ такимъ выраженіемъ, словно ни о чемъ не думала въ это минуту, улыбалась и тяжело дышала.

— Вы хотите мн что нибудь сказать, Алексй Михайлычъ, сказала она, наконецъ, словно его ободряя. И, видя его крайнее смущеніе, прибавила скоро:

— Только я, право, не знаю, какой вы мн секретъ скажете. Во всякомъ случа, вы видите — я здсь и жду.

— Елена Александровна, началъ онъ торопливо, какъ бы увлекаемый душившимъ его чувствомъ: — Я вамъ въ эту минуту жалкимъ кажусь… но мн теперь не до этого вздора, думайте что хотите, а я ршился сказать, что я васъ люблю…

Послднее слово Алша словно отъ себя оторвалъ. Высказавшись такимъ образомъ, онъ какъ будто успокоился, мутный и словно слезою наполненный взглядъ его остановился на двушк и словно ее торопилъ отвтомъ. Онъ вздохнулъ.

Она нсколько отвернулась.

Минуты дв молчали. Онъ едва успвалъ духъ переводить, мысли путались такъ скоро и безтолково, какъ бы ихъ вовсе не было у него въ эту минуту. Онъ забылъ, гд онъ, что съ нимъ, и даже вздрогнулъ, опомнясь.

— Я это знаю, сказала она наконецъ и опять долго молчала. Ему легче стало, а ей, напротивъ, тяже.те. Ей было очень жаль его, въ немъ она любила свое дтство, неизмннаго товарища шалостей, онъ ей былъ живымъ напоминаніемъ всего, что такъ скоро проходитъ, но что никогда не забывается. Она нагнулась, подняла съ дорожки прошлогодній лиловый кленовый листъ и приложила его къ губамъ. Потомъ, не глядя на него, вдругъ сказала:

— Вы моего отвта хотите?

— Нтъ, не говорите мн вашего отвта! вскричалъ онъ и быстро поднялся:— нтъ, не надо, Елена Александровна, я его такъ чувствую… я теперь боюсь вашихъ словъ, не говорите… Онъ закрылъ лицо рукою.

Леночка болзненно повернулась на скамейк и взглянула на него.

— Вы на меня не должны сердиться, Алша, сказала она ему тихо.

— Сердиться! Алша поднялъ голову.— На васъ я не могу сердиться, Елена Александровна…

— Елена Александровна, Алша? сказала она съ тихимъ упрекомъ.

Онъ отеръ фуражкой глаза и просіялъ.

— Вы изъ меня все можете сдлать, Елена… Она на него ободрительно глядла…— Леночка… Вотъ вы только одно слово сказали… такое… и я, видите? Онъ засмялся.— Я васъ просто до глупости, кажется, люблю, Леночка. Онъ подъ ея взглядами ободрился и нжно на нее смотрлъ.

— Отчего это — когда любишь, хочется, чтобы и тебя любили? спросилъ онъ ее вдругъ.

Она ничего не отвтила: ей видимо было трудно, какое-то страдающее выраженіе она имла.

— Вотъ мн теперь мало, что я васъ люблю, Леночка, продолжалъ юноша тихо и вздохнулъ.— Это, конечно — эгоизмъ и нехорошо, но это — такъ, Леночка, вы вотъ только Алшей меня назвали, и я смюсь. Онъ задумался.

— Нтъ, мн теперь не до смху. Прощайте же, Елена… Леночка… Всего вамъ лучшаго желаю… желаю намъ, онъ остановился.— Прощайте, прощайте! Онъ ей низко поклонился и повернулся-было.

Она встала, и онъ остановился.

— Разв такъ друзья прощаются? сказала она, сдлавъ къ нему шагъ, и протянула руку.

Онъ ее схватилъ и жадно къ ней прильнулъ. Ей самой стало пріятно, что ее такъ любятъ, что ее можно такъ любить. Хорошо было ея выраженіе. Въ немъ сказываюсь первое сознаніе своей женской силы, первое увлеченіе молодой жизни чужою, хотя и нераздляемою страстью. Невольно ея головка опустилась на его плечо. Но она легко отъ него отвернулась и поправила свои волосы.

— Прощайте, Алша, сказала она ему съ чувствомъ.

Алша передъ нею стоялъ блдный и еще неуспвшій выйти изъ обаянія промелькнувшей минуты, глаза его горли, она, улыбаясь, нжно на него глядла, не торопилась и его не торопила. Ей было пріятно стоять передъ нимъ. Она чувствовала, что не иметъ ни права, ни силы отнять у себя и у него эти короткія, неожиданныя, хорошія минуты.

— Дайте мн въ память этой минуты немного вашихъ прекрасныхъ волосъ, сказалъ онъ.

Она молчала, какъ бы раздумывая.

— Ваша куафюра не обднетъ нсколькими волосами, сказалъ онъ ей грустно:— а мн…

Она поспшно опустила свою руку въ боковой карманъ платья, вынула ножницы и подала ихъ Алш.

Тотъ на нее посмотрлъ нершительно.

— Отржьте сколько вамъ угодно, сказала она, сложа спокойно свои руки и глядя на него.

Онъ осторожно, затаивъ дыханіе, дрожавшими отъ волненія руками отрзалъ нсколько волосъ, отдлившихся изъ прически, свернулъ ихъ и положилъ въ карманъ жилета.

Потомъ онъ еще съ минуту простоялъ и вздохнулъ.

— Теперь прощайте, сказалъ онъ едва слышно… Прощайте, Леночка.

Она ему дала руку, онъ ее поцловалъ и тихо, не подымая на нее глазъ, пошелъ къ калитк.

Ей стало нестерпимо больно. Жалость и тоска такъ и прострлили ее при вид уходящаго Алши. Она сдлала за нимъ шагъ и остановилась, словно себя отъ чего-то удерживая, и вдругъ громко сказала:

— Не забывайте меня, милый Алша.

Алша не могъ не обернуться и не остановиться. Передъ нимъ стояла дорогая ему двушка, улыбнуться хотла, но слезы крупнымъ градомъ честно и правдиво пробили это насильственное выраженіе и катились по ея горвшимъ щекамъ… катились… Ему весело на душ стало именно оттого, что она плакала.

Такъ ужь и на такихъ противорчіяхъ устроенъ человкъ.

А хороши молодыя слезы! Они — что твой спорый молодой дождикъ, освжающій весенній зной. Вдругъ и обильно, какъ изъ ведра полилъ, сегодня мокро, а завтра веселй прежняго играетъ солнышко, и въ воздух чистота, ясность, ароматъ…

Алша пошелъ, наконецъ, не оглядываясь, не подымая головы, скоро, какъ бы за себя не ручаясь, споткнулся, потому что не видлъ куда идетъ и шелъ безъ фуражки, какъ стоялъ передъ Леночкой. Онъ надлъ фуражку, ужь выйдя изъ сада.

Бочковскій подъхалъ къ нему на бговыхъ дрожкахъ.

— Вотъ со мной казусъ сейчасъ приключился, сказалъ онъ ему, какъ бы ничего въ немъ не замчая.— Да садитесь скоре, а то Васька не стоитъ. ду я сейчасъ плотиной и зазвался на селезней, вдругъ Васька въ сторону бросился, ну я и перевернулся, разумется, съ дрожками. Ну, а вы — какъ тамъ? простились?

— Простился.— Алша вздохнулъ.

— Стало, совсмъ?

— Совсмъ.

— Ну, и хорошо. Однако, торопиться надо: ишь дождь заходитъ, хоть бы онъ-то помиловалъ, а то — и перевернулся, да вдругъ, чего добраго, промокнешь, для одного дня, ей-богу, обидно будетъ. Дождь-то ужь пусть лучше на завтра останется.

Васька, косясь изъ-подъ высокой дуги по сторонамъ съ явнымъ желаніемъ опять чего-нибудь испугаться и безпокойно водя своими большими ушами, весело побжалъ съ легкими дрожками по знакомому проселку, до глянцу накатанному посл недавнихъ дождей. Но Бочковскій ему не врилъ и по совту просяновскихъ кучеровъ, изучившихъ мошенническія привычки стараго мерина, держалъ его на возжахъ и даже время отъ времени похлопывалъ возжами по его крутымъ бокамъ, отчего онъ, быть можетъ, даже обижался на Бочковскаго.

— Простились? спросилъ ихъ сослуживецъ свтлйшаго князя Кутузова.

— Совсмъ, сказалъ Бочковскій.

— Ты таки это въ самомъ дл затялъ, братецъ? Не шутишь? спросилъ старикъ Бочковскаго, все еще не вря, что онъ отъ него узжаетъ.

— Какія же шутки могутъ быть здсь? отвтилъ Бочковскій.

— Ну — чортъ съ тобой, братецъ! Старикъ опять вспылилъ и повернулъ отъ него.

— Опять имя врага христова? замтилъ серьзно Бочковскій.

— Привычка военная, братецъ, ну — извини, а все-таки, если ты отъ меня дешь — чортъ съ тобой!

Бочковскій смялся.

IX.

Саша не былъ здоровъ. Перемну въ немъ и въ его характер замтили нетолько мать и работникъ Кузьма, даже онъ самъ. Онъ скучалъ, у него гд-то внутри болло что-то, но гд и что именно болло — не зналъ. Хотлось все одному оставаться, представлялись ему все грустные вопросы, напримръ: что съ нимъ будетъ, когда онъ умретъ? Отчего умираютъ? Страшно ли въ могил? Ему нестерпимо грустно было проходить мимо деревенской церкви. Каменная, широкая, низенькая съ толстой колокольней и маленькимъ беззвучнымъ колоколомъ, церковь эта просто его пугала. Стояла она за селомъ, уединенно, на краю песчанаго оврага. Оврагъ этотъ. гд можно, попъ засвалъ рожью, и лтомъ церковь съ трехъ сторонъ сидла въ высокой ржи. Возл нея, у самой дороги, сторожка стояла, и неровно волнилось бурыми могилами деревенское кладбище, густо утыканное палками и маленькими срыми крестами. Между ними отличались только два большіе черные камня съ блыми на нихъ урнами, возл самаго алтаря, надъ дворянскими могилами. И Саш еще больнй становилось, когда онъ понимать, что и здсь даже, на погост, различаютъ себя дворянинъ и мужикъ, и онъ себя спрашивалъ: ‘разв люди не вс равны?’

Отправясь на дрофъ, Саша случайно подсмотрлъ гуляющихъ Леночку и Бочковскаго. Ему вдругъ пришла въ голову мысль — убить Бочковскаго тутъ же, возл Леночки. Но мы знаемъ, что онъ его не убилъ. Тутъ Саш захотлось за ними слдить. Ему ужасно захотлось знать, что они будутъ длать? Леночка такъ и тянула его къ себ. Замтивъ, что она пошла въ садъ, онъ пробрался пустымъ коноплянникомъ къ саду и перелзъ въ него. Спрятавшись по своему обыкновенію въ акаціяхъ, онъ видлъ свиданіе Леночки съ Алшей. Онъ какъ въ лихорадк дрожалъ, когда видлъ ея слезы, какъ она стояла вмст съ Алшей такъ къ нему близко, положа свою головку на его плечо. Вдь онъ ничего не зналъ, для чего это свиданіе и что оно значитъ, ему, напротивъ, ясно было, что она плачетъ, прощаясь съ нимъ. Онъ побжать изъ саду, не понимая, что кругомъ него длается. Все у него спуталось въ голов, въ ушахъ колокольчики звенли. Онъ не шелъ, а бжалъ. Встрчная баба съ мшкомъ на плеч и босая только съ испугомъ оглянулась и тихонько ругнулась ему во слдъ. А Саша шелъ да шелъ и, наконецъ, упалъ изморившійся на землю. Оглянувшись, онъ подумалъ, куда это онъ зашелъ? Его сейчасъ же охватила темная холодная ночь, изъ смутныхъ и глухихъ осеннихъ ночей. Сашу со всхъ сторонъ билъ злой, своенравный, до костей проникающій втеръ, вертлъ, сшибалъ съ ногъ. Эта бушующая, воющая ‘на голоса’ темнота испугала Сашу. Ему жутко было слушать, какъ надъ его головой зябкія ракитовыя втки словно не успвали духъ перевести — такъ ихъ тормошилъ и рвалъ ожесточенный втеръ. Ему казалось, что эти втки просили помилованія, унижались передъ втромъ, плакали, стонали, но онъ ихъ рвалъ съ злобнымъ хохотомъ. Къ Саш словно вернулся весь его дтскій страхъ: онъ заколотился. Саша уже не былъ тотъ до дерзости смлый на всякую явную опасность молодецъ, какимъ и самъ онъ себя, и другіе его знали. Это былъ трусливый, всего боявшійся ребнокъ, дитя — душою и помыслами. Всего онъ трепеталъ. Сухой и рзко бьющій въ глаза, скущій лицо снгъ замелькалъ и закружился суетливо и безтолково въ порывахъ втра. Страшно! Въ этихъ порывахъ онъ слышитъ вой, стоны… Блыя кости передъ нимъ стояли и въ него всматривались своими глубокими и страшными глазными ямами, скалились на него обнаженными челюстями… Въ этихъ ямахъ красный огонь дрожитъ: то вспыхиваетъ, то сливается въ красное пятно. Онъ вскочилъ полный ужаса и едва не вскрикнулъ. Передъ нимъ — его ‘хорошая, добрая барышня’ и Бочковскій съ Алшей. Они ему языки показываютъ.— Ты — необразованный, ты — мужикъ! слышитъ онъ въ втр.— Глупый, глупый! повторилось вокругъ него:— глупый, подтвердило дальше множество голосовъ, и пошли передавать во вс стороны — Глупый! закричалъ Саша, но крикъ его возл него же и потерялся. Онъ, какъ стоялъ надъ ружейнымъ дуломъ, такъ и положилъ на него подбородокъ, а правой ногой все щупалъ собачки замка, всегда у него взведеннаго… Онъ нащупалъ собачку, и нога его готовилась спустить ее, вдругъ — тонкій, хорошо ему знакомый звонъ церковнаго колокола… Его онъ такъ привыкъ по праздникамъ слышалъ, въ него онъ столько разъ и самъ звонилъ мальчикомъ, когда впродолженіе цлой святой недли колокольня не запиралась, и на ней, наверху, рой мальчиковъ одинъ у другаго рвутъ изъ рукъ веревки отъ колоколовъ, чтобы позвонить. Т же унылые протяжные звуки… еще, еще… Саша очувствовался: церковь вспомнилъ, старика-свящешшка — своего крестнаго отца, мать.— Что ты длаешь, грховодникъ? сказалъ ему материнскій голосъ.— Грхъ, грхъ! сказалъ ему старикъ-священникъ. Саша оглянулся, узналъ, что красный огонь, который его пугалъ, изъ сторожки виднъ, всмотрвшись, онъ увидлъ и церковь, чуть-чуть блвшуюся. Онъ сдлать нсколько шаговъ и наткнулся на маленькій деревянный крестъ, бросился въ сторону и упалъ въ яму. Мысль, что онъ на кладбищ и что попалъ въ старую провалившуюся могилу ‘Лощака’ — такъ его и ударила. Лощакъ этотъ былъ старый, богатый мужикъ, давно уже умершій, когда еще Палагея двчонкой была. Съ самой его смерти ходила молва, что онъ — колдунъ и съ нечистой силой знается. Молва эта была въ народ тмъ сильна и неопровержима, что вышла прямо отъ священника, отца Карпа. Отецъ Карпъ разсказывалъ, что возвращаясь о рождественскихъ святкахъ домой изъ Туневой, гд въ гостяхъ былъ, прихватилъ поздней ночи, халъ онъ съ однодворцемъ Акимочкинымъ и на его лошади. На ‘Кривомъ вершочк’ увидли Лощака, который къ санямъ подошелъ и сталъ говорить ему, отцу Карпу: ‘Зачмъ ты меня, долгогривый попъ, похоронилъ?’ На что ему отецъ Карпъ отвчалъ: ‘Яко таетъ воскъ отъ лица огня, да исчезнутъ и пр.’ и, убоясь Лощака, просилъ Акимочкина гнать лошадь во весь духъ, что тотъ и исполнилъ. Но Лощакъ, не внимая къ вящщей робости отца Карпа его заклинательнымъ молитвамъ, не исчезалъ, а гнался за ними съ превеликими угрозами и вытьемъ до самаго кладбища (мимо котораго они хали), гд и пропалъ изъ глазъ. Въ справедливости своихъ словъ отецъ Карпъ ссылался на однодворца Акимочкина, который положительно подтверждалъ его показаніе. Отецъ Карпъ даже отслужилъ на другой день литію на могил Лощака, которая ко всему еще найдена провалившеюся. Никто изъ народа не подозрвалъ, что могила легко могла осыпаться, оттого что нехорошо была зарыта, и въ нее могла дождевая вода пробраться, что отецъ Карпъ, какъ извстно всмъ, напивавшійся иногда со своимъ кумомъ Акимочкинымъ ‘до чортиковъ’, легко могъ допиться и до ‘Лощака’. Какъ бы то ни было, преданіе о ‘колдун’, развитое временемъ и обставленное суевріемъ, держало въ страх весь околотокъ отъ мала до велика. Даже Леночка и Алша были подъ его вліяніемъ и, отрицая его со смхомъ днемъ, боялись въ потмкахъ и въ одиночку о немъ вспомнить. Какъ же могъ испугаться Саша, почувствовавъ себя въ лощаковой могил? Онъ изъ нея выскочилъ какъ птица и, не помня себя, съ дрожавшей Ниткой по пятамъ, бросился домой. Какими мстами и долго ли онъ шелъ, т. е. бжалъ — ничего онъ не помнитъ. Вскочивъ съ Ниткой въ сни, онъ захлопнулъ за собой дверь на задвижку и упалъ на свою постель въ горниц. Онъ не слыхалъ, какъ мать на него поворчала за то, что онъ — ‘бродяга и съ птухами приходитъ’, не слыхалъ, какъ на полу иногда начинала выть съ утра невшая Нитка. Онъ весь былъ проникнутъ сильнымъ ужасомъ, охватившимъ его на кладбищ. Онъ его съ собой принесъ. Огонь разливался по его жиламъ и зажигалъ его молодую кровь. Онъ слышалъ звонъ колокола и свистъ втра, повторяющаго свое безчисленное: ‘глупый!’, смхъ Бочковскаго и Алши надъ нимъ, мужикомъ. Только добрая барышня его жалла и не смялась… Вдругъ онъ увидлъ, что отъ стны отдлились два ангела съ крыльями и словно летящіе, т самые ангелы, которые (онъ не разъ глядлъ) стояли въ сторожк въ углу, снятые съ иконостаса за старостію, вырзанные изъ дерева, съ полинявшею краской и облупившеюся позолотой. Только они теперь — не старые и не изъ дерева: горятъ золотомъ, одежды на нихъ блыя и насквозь свтятся, какъ воскъ на свч… Ему они улыбаются тихонько и ласково, машутъ вокругъ него своими широкими крыльями, отъ которыхъ ветъ благоуханіемъ лучше чмъ отъ ладона и стираксы. Потомъ они ему запли тихую и за душу берущую пснь… небесную пснь… Такой онъ до сихъ поръ нигд не слыхалъ: она лучше барышниной игры на фортепьяно, лучше, чмъ архіерейскіе пвчіе поютъ въ монастыр, въ губерніи… Онъ и Леночку увидлъ въ тонкомъ розовомъ освщеніи… Она въ немъ плавала и съ нимъ вмст заслушивалась нжной херувимской псни… И ангелы, и Леночка, и онъ, Саша, все свтлютъ, и въ комнат такъ ярко, и не видно отчего: нтъ ни солнца, ни свчъ, Саша понимаетъ, что это — небесный огонь и самъ теряетъ свое тло, длается духомъ, блымъ, прозрачнымъ, а псня херувимовъ все тише, все пріятне, небесные глаза херувимовъ такъ его ласкаютъ…

Ему очень было хорошо.

X.

На другой день Палагея цлое утро ворчала, что Саша не встаетъ. Она даже его ругнула и, не довольствуясь этимъ, вошла къ нему въ чуланъ и засыпала его отборными словами, которыя обыкновенно Саша называлъ ‘ядовитыми’. Но Саша только приподнялъ голову и опять уронилъ ее на ситцевую подушку, при чемъ такъ дико посмотрлъ на мать горвшими глазами, что у нея оборвалось висвшее на язык словцо, и ей стало его жаль. Она приложила руку къ его голов, груди, рукамъ — все пылало, все жгло ея руку. Онъ тяжело переводилъ дыханіе и все отъ свту отворачивался. ‘Христосъ съ тобой, говорила она, цалуя его лобъ:— что съ тобой, Саша? что ты это вздумалъ?’ Но Саша просилъ только не трогать его, потому что голову разломило, чтобы окна заткнула, а то глазамъ больно, и во весь день сълъ только моченое яблоко да выпилъ за день кружку квасу. Палагея растерялась, растерла его какимъ-то издавна сберегавшимся у ней священнымъ масломъ, занесеннымъ старцемъ съ Аона, спрыснула его святой водой, чмъ-то напоила противъ его желанія. Но ни святое масло, ни святая вода не помогли. Онъ заметался на постели, кричатъ, что ‘горитъ’, сбрасывать съ себя одяло, которымъ его мать накрывата, швырялъ на полъ подушки и горячую голову свшивалъ съ постели. Просился на холодный полъ лечь и сталъ бредить. Чепуху понесъ страшную. Палагея только охала да работницу то за тмъ, то за другимъ посылала. Среди безсмысленнаго набора словъ Палагея услыхала. имя Елены Александровны. Онъ ее называлъ ‘хорошей барышней’. Палагею это удивило. Истощивъ вс свои лчебныя средства, она руки опустила въ совершенномъ уныніи и только молилась. Но молилась душой, безъ словъ, со слезами, застилавшими глаза. Мысль объ опасномъ положеніи сына ее просто убивала, за сердце хватала, холодила ее всю. Въ жизнь свою она еще ни разу не подумала о возможности пережить сына, видть его на стол въ двадцать лтъ, въ расцвт такого здоровья. О своей смерти она часто думала. Къ ней она попривыкла, понимала, что должна умереть на сыновнихъ рукахъ: и сынъ ей глаза закроетъ, и сынъ ее схоронитъ, а тутъ вдругъ все иначе, все — не то: она здорова, а онъ въ такой горячк, что полымемъ пышетъ, заговаривается, мечется такъ, что душа надрывается. ‘Неужели жь Саша, сынъ мой, умретъ? спросила сама себя Палагея:— и я, его мать, старуха, схороню его, ребнка?’ Она вообще мертвецовъ боялась, а тутъ вдругъ ея милый Саша — мертвецъ! Палагея повалилась къ нему на ноги и заголосила.

Утромъ, когда Саша нсколько забылся и стихъ, Палагея бросилась къ Горкинымъ. Т только что встали. Палагея ничего не могла сказать, остановилась среди комнаты и зарыдала въ платокъ, потомъ, унявшись, сказала, что Саша труденъ, очень труденъ, хотла сказать, что помереть можетъ, но не смогла этого сказать и опять заплакала. Старую Горкину эта новость срзала. Она дочь позвала. Та тоже удивилась и замтила, что давно ли онъ провожалъ ихъ, былъ такъ здоровъ.

— У Бога всего много, причитывала на это Палагея и плакала.

Она и отъ чаю отказалась, совта просила, сказала, что у него горячка, бредъ и что онъ въ бреду не всть что несетъ, даже барышню поминаетъ въ бреду. Мать взглянула на дочь, дочь на мать, и об на Палагею. Та повторила, что онъ ее ‘хорошей барышней’ называлъ въ бреду, и опять просила помочь ей. Леночка снабдила ее горчишниками и двочкой, привычной къ уходу за больными, чтобы та неотлучно возл больнаго была. Палагея почти побжала, что не совсмъ шло къ ея крутой и тяжелой фигур, за ней катилась двочка съ корзиной, въ которой между прочимъ лимонъ былъ и морсъ. Палагея, рыдающая и потомъ бгущая съ лекарствомъ для сына — смутила Леночку. Она еще въ первый разъ видла плачущую Палагею и не думала, что она можетъ такъ любить сына, съ которымъ обходилась не нжно, да и вообще она казалась ей женщиной твердой и къ чувству неспособной, а тутъ такъ плакала. Леночка попробовала поставить себя на ея мсто, и ей за нее страшно стало. Ее испугала внезапная опасность Палагеи потерять единственнаго сына, только что не ребнка. Леночк невольно представилась его крпкая, молодая фигура, смлая и въ то же время стыдливая, боящаяся женщин въ глаза смотрть. Припомнила его дтскіе подвиги, вспомнила, какъ тогда ночью Саша бросился на страшную собаку и ее одоллъ, и ихъ отъ нея избавилъ въ ту минуту, какъ он совершенно растерялись. Ей жаль стало Сашу. ‘Онъ врно не думалъ такъ скоро заболть’, говорила себ Леночка: ‘и, можетъ быть, умереть’, добавила она и опустилась на колни передъ маленькимъ образомъ Спасителя, висвшимъ надъ ея подушками. Спасителемъ ее благословила мать въ день ея шестнадцатилтія, передъ нимъ она молилась всякое утро и всякій вечеръ, иногда днемъ, когда нуждалась передать ему свои опасенія, грусть, надежду… Она молилась о выздоровленіи Саши съ какой-то покойной и почти твердой увренностью, что смерть не отыметъ у матери этого бднаго, добраго мальчика. Вставши, она совершенно успокоилась на его счетъ и посмотрла въ окно на палагеины ракиты, гумно, горницу съ высокой крышей, передъ ними желтлись кочки, въ которыхъ тамъ и сямъ бллась вода. ‘Такъ тихо снаружи’, подумала она: ‘все попрежнему, а тамъ, подъ крышей, не попрежнему’. И ей припомнились слова Палагеи, что Саша поминаетъ ее въ бреду. Ей было пріятно знать, что о ней такъ хорошо думаетъ простой, натуральный человкъ, и — когда же? на смертной, можетъ быть, постел. За обдомъ и впродолженіе дня мать съ дочерью нсколько разъ заговаривали о Саш и о Палаге, то мать къ дочери придетъ, то дочь къ матери, взглянутъ одна на другую, и об молчатъ, но всякая знаетъ, что он объ одномъ думаютъ и одно ихъ безпокоитъ. Вечеромъ Леночка предложила матери посмотрть больнаго, и похали.

Заплаканная и будто похудвшая Налагея, встртивши ихъ въ сняхъ, шепнула, что жаръ съ него будто схлынулъ и что онъ клюкву — такъ она морсъ называла — ужасно пріятно пилъ, конечно, заторопилась-было, потому что ‘благородные люди’ пріхали, но благородные люди попросили ее оправить сына, потому что он его желаютъ видть. Он вошли. Саша все еще полымемъ пылалъ, горячія губы потрескались, тяжело вбирали воздухъ и несвязно, отрывисто, скороговоркой бормотали то тише, то громче, горячія руки то и дло вырывались изъ-подъ одяла, которое придерживала Палагея. Онъ похудлъ до неузнаваемости, щоки провалились, горячешный румянецъ былъ въ нихъ разлитъ и видимо въ нихъ переливался, въ синихъ кругахъ сверкали большіе, открывшіеся глаза, курчавые волосы стояли дыбомъ. Жаль было его вспыхнувшей и готовой угаснуть молодости. Онъ пристально смотрлъ на вошедшихъ, казалось, припоминая себ что-то, безпокойно и несвязно забормоталъ и вдругъ громко назвалъ Елену Александровну. Онъ даже сдлалъ сильное движеніе, чтобы съ кровати соскочить, подушки полетли на полъ, но Палагея навалилась на него, двочка взяла за ноги, а Горкины вышли. Он сказали Палаге, чтобы ему горчишниками обложили спину и чтобы пораньше дать имъ знать завтра, если лучше не будетъ, потому что он за докторомъ пошлютъ. И ухали.

Вечерняя молитва Леночки была долгая, горячая. Она легла съ увренностію, что Саша выздороветъ, но сонъ ея былъ безпокойный. Она нсколько разъ просыпатась и чувствовала на глазахъ слезы, ихъ выжимала грусть искренняго сожалнія къ бднымъ и добрымъ сосдямъ. Рано она встала, только востокъ закраснлся, и на немъ смутно засрлась палагеина усадьба. Грустнымъ показался ей крикъ птуха. Она опять опустилась на колна передъ своимъ Спасителемъ и опять помолилась за Сашу. Наконецъ, Палагея пришла и сказала, что ему лучше, что онъ ночью не метался и спалъ, что она его оставила уснувшимъ. ‘Слава-богу!’ сказали мать и дочь въ одинъ голосъ и предложили ей чаю. Она на этотъ разъ съ процентами вознаградила себя за воздержаніе нсколькихъ дней, побожившись, что это она впервые беретъ въ ротъ за ‘шашину болзнь’, при чемъ опять всплакнула. Саш дйствительно пошло лучше и лучше, его еще разъ навстили Горкины. На этотъ разъ Саша на столько уже владлъ собой и возвратился къ себ, что его дикіе элементы заговорили по старому. Только что Горкины вошли въ чуланъ, хотлъ вскочить съ постели и едва не упалъ отъ слабости. Палагея, спасибо, поддержала. Онъ на нее взглянулъ съ укоромъ, выражавшимъ: ‘Зачмъ ты ихъ впустила?’

XI.

Старикъ Просяновъ не безъ досады говорилъ сыну и Бочковскому, ‘что онъ не удержалъ за собой позиціи’. Почтенный сподвижникъ свтлйшаго князя Кутузова ‘принужденъ былъ’, по его словамъ, ‘сдаться имъ на капитуляцію’. Капитуляція эта не могла быть непринятою Бочковскимъ и Алшею, потому что обязывала ихъ остаться въ Просяномъ только до перваго снга и хать по первопутью. Имъ и самимъ хотлось еще сколько нибудь пожить въ обществ добраго и благороднаго старика, въ сосдств Леночки, бабушки, братьевъ-разбойниковъ, доброй Надежды Петровны, которая всегда приставала къ нимъ, отчего они мало дятъ у нея, и всяческими способами, на которые была великая мастерица, пичкала ихъ и насыщала. Нечего и говорить, что послдніе дни ихъ въ Просяномъ такъ и летли. Бочковскому и Алш никогда еще такъ не хотлось быть постоянно другъ съ другомъ и съ старикомъ, какъ теперь. Алша боялся, проснувшись, увидть первый снгъ и первый путь. Съ девочкиными волосами въ своемъ жилет онъ все время чувствовалъ себя безконечно счастливымъ и тмъ боле грустилъ, когда вспоминалъ о скоромъ отъзд. Съ Бочковскимъ онъ былъ откровененъ по старому, даже разсказалъ ему вс подробности своего свиданія съ Леночкой, какъ она плакала, и о волосахъ сказалъ. Бочковскій радовался и за него, и за Леночку. А между тмъ оба они да и старикъ полковникъ были уврены, что за осенью зима наступаетъ.

Разъ, вставъ по своему обыкновенію въ седьмомъ часу, Бочковскій подошелъ къ окну и весело сказалъ:

— Вставайте, Алша, зима!

Алша, всегда къ утру сонливый, при слов ‘зима’ вскочилъ однако съ постели и, завернувшись въ одяло (утромъ онъ не любилъ даже легкаго холода), подошелъ къ окну и облокотился локтями на подоконникъ. Съ новымъ и живымъ чувствомъ смотрлъ онъ на эту блую картину, новую и старую въ одно и то же время. А Бочковскій, желавшій умыться, съ удивленіемъ замтилъ, что нтъ мальчика ени, всегда по своей части очень исполнительнаго, что не приготовлено умыться и ир.

Вдругъ вошелъ еня. Отъ него такъ и понесло зимой, зимнимъ воздухомъ, снгомъ, который налипъ у него возл подошвъ. Раскраснвшійся мальчикъ молча сталъ у дверей съ какимъ-то безпокойнымъ и скрытнымъ видомъ. Руки у него были багровыя.

— Зима-съ, снгу за ночь навалило: мокрый, славный, сказалъ весело еня.

Высказавши такимъ образомъ все, что у него на душ было, еня видимо успокоился и сталъ попрежнему проворно одвать Бочковскаго.

— Въ снжки, небойсъ, игралъ? Бочковскій кивнулъ на его багровыя руки.

еня усмхнулся.

— Любаша подвернулась, съ кофейникомъ на кухню бжала, такъ ее…

еня прыснулъ въ сторону.

— Снжками ее?

— Сперва, снжками, а тамъ подскочилъ фалеторъ съ Кузькой — толкнули въ сугробъ: вся въ снгъ ушла… а ребятки — подавай снжки!… въ нее, въ нее!… взяли и насыпали ей снгу за шею… Смху-што!

— Ну, Любаш-то не до смху было.

— Ей — ничего, она это любитъ. Она, вдь, и сама сдачи дастъ: убжала это съ кофейникомъ, а фалеторъ съ Кузькой борются. Она возьми — хитрая двка — да холодной водой ихъ обоихъ: цлый рукомойникъ вылила. Это, говоритъ, вамъ за снгъ.

еня и Бочковскій смялись.

А Алша, облокотясь на окно, задумался. Блый, мягкій, ослпительный для глазу снгъ ровно и пушисто прикрылъ широкій барскій дворъ и широкія поля. Далекій изволокъ, еще вчера скучно и непріятно чернвшійся, ныньче — весь блый и словно за ночь отошелъ съ своего мста гораздо дале, сливаясь съ бловатымъ небомъ. На ракитовыхъ вткахъ, на садовомъ плетн, на яблонкахъ, на старой крапив, высунувшейся изъ-подъ снга, отчетливо и мягко улегся блый снгъ. Подъ самымъ окномъ, въ рыхломъ снгу, еня, отворяя ставни, оставилъ глубокій, нсколько грязный слдъ своихъ сапоговъ. Возл гумна длинный рядъ ракитъ чернлся съ крупными галочьими гнздами, а за ними, на смутныхъ съ сининкой зимнихъ тучкахъ, скруглялись блые верхи омтовъ и скирдовъ. ‘Вотъ — и зима, вотъ — и первопутье, и хать надо’, думалось Алш. А тутъ Леночку вспомнилъ. Ужасно ему взгрустнулось.

— Что это вы? сказалъ ему Бочковскій.

— Ничего.

Алша какъ бы проснулся и машинально одлся.

— Гулять ныньче хорошо, замтилъ ко всеобщему свднію еня, управясь съ господами и прибравъ комнату.

— Пройдемся, сказалъ Бочковскому Алша.

— Слдуетъ.

И пошли. еня за ними шелъ. Поле, куда ни глянешь, бллось и какъ будто уходило отъ глазъ во вс стороны. Въ одномъ мст молодой снгъ чернлся отъ множества воронъ.

— Ишь ихъ налетло! сказалъ съ какой-то досадой еня, оторвалъ изъ-подъ снга земляной камешекъ и метко швырнулъ имъ въ черную толпу, вороны тяжело заскакали прочь, но тутъ же опять и сли, и надулись попрежнему.

Грустно смотрло хорошо знакомое поле и когда-то синяя рчка. Занесенная въ ровенъ съ своими плоскими берегами, она сказывалась только на одномъ своемъ загиб, на которомъ стояло нсколько десятковъ ровныхъ и чистыхъ молодыхъ осинокъ. Уходя дальше, снжное поле какъ бы сообщало себ синеватость низко опустившагося надъ нимъ неба. Только что протертый розвальнями свжій слдъ бллъ какъ сахаръ, по этому слду тряслась мужичья лошадь, отчаянно махавшая большой мордой подъ очень низенькой дугой. На облучк, бокомъ, сгорбился въ три погибели срый мужичонка, болтавшій но снгу лаптями, безпрестанно дергавшій пенчными возжами и сипло, съ насиліемъ кричавшій: ‘но, но, но!’

— Разнокался! замтилъ еня.

Очень тихо было кругомъ и какъ будто тепло, тихо бллась крыша горкинскаго дома, блыя, опушенныя инеемъ садовыя макушки покойно и какъ-то странно вырзывались на синеватыхъ тучкахъ, блыя крыши крестьянскихъ дворовъ, блые верхи круглыхъ одоньевъ и длинныхъ скирдовъ — все это, такое обыкновенное, ежедневное, даже скучное, для обоихъ нашихъ друзей имло въ эту минуту особенную и ни съ чмъ несравнимую прелесть. Имъ были очень дороги эти пустынныя мста, въ которыхъ они оставляли часть самихъ себя — воспоминанія и милыхъ людей. Человкъ не кошачьей привязанностію привязывается къ мстамъ, гд ему хорошо. Для него мста хороши не сами по себ, а по своимъ людямъ, и хороши на столько, на сколько у него съ ними было общаго и нераздльнаго, на сколько онъ въ людяхъ людей нашелъ и на сколько самъ онъ человкъ. Вдь много разставаній, но неодинаковы они, много между людьми привязанностей, но они далеко неодинаковы, и очень многія изъ нихъ скоре привязанности кошачьи, чмъ человческія. Многіе любятъ свои мста или за ихъ картинность, или за ихъ удобство, не имя въ виду живаго существа, которое бы наполняло ихъ. Но для Бочковскаго и Алши эти скучныя мста, плотно задернутыя блой зимой, были милы, какъ мила имъ та незатйливая, ровная и задушевная жизнь, которая прошла въ этихъ мстахъ, какъ милы имъ хорошіе люди, съ которыми они здсь встрчались, говорили, думали, чувствовали такъ дружелюбно и такъ постоянно. Молча, неподвижно смотрли друзья на эту сосднюю усадьбу. ‘Неужели жь въ послдній разъ я на нее гляжу?’ невольно спросилъ себя Бочковскій и испугался чего-то и съ большимъ вниманіемъ, съ большимъ тепломъ глядлъ, глядлъ. У Алши на глазахъ навернулись слезы. Даже неугомонный еня притихъ. То онъ все припрыгивалъ какъ-то бочкомъ, подражая, кажется, сорок, потомъ разошелся и вдругъ перевернулся задомъ напередъ и такъ пошелъ, подражая раку. Раза два нарочно провалился въ сугробъ, но невеселое молчаніе его господъ, которыхъ онъ безпредльно любилъ, ихъ грустное и молчаливое прощаніе съ деревней и на него подйствовало. Вдь сообщительно всякое человческое ощущеніе и, если оно истинно и глубоко, сейчасъ хватаетъ кругомъ себя чужія ощущенія, и скоро вс они сообщаются въ своемъ общемъ и родномъ, общечеловческомъ чувств. Въ каждомъ оно боле или мене, въ каждомъ оно одно и то же.

— Палагея съ Сашей идетъ, сказалъ наконецъ еня, имвшій особенную способность видть въ одно и то же время и спереди, и сзади себя.

Палагея съ сыномъ медленно шли полемъ, напрямикъ отъ своего одинокаго двора къ горкинской усадьб. Скоро они на дорогу вышли. Саша былъ окутанъ въ материнскій тулупъ, крытый синей нанкой, подпоясанъ кушакомъ и по поднятому воротнику тулупа обвязанъ большимъ материнскимъ платкомъ. Теплая шапка плотно сидла на голов, на ногахъ валенки. Шелъ онъ, точно ползъ, на палку опирался, а Палагея осторожно его поддерживала и выбирала ему мста поровне. Она на него то и дло взглядывала. Съ его болзни она его какъ бы вновь полюбила, почти такъ же, какъ она его любила новорожденнаго. Она его полюбила вновь вслдствіе сознанія, что онъ можетъ умереть раньше ея, на что она до сихъ поръ никакъ не разсчитывала. Теперь она врила только въ милость божію. Бочковскій и Алша сейчасъ поняли, что Саша только-что поднялся отъ серьзной, измучившей его болзни.

— Саша, что это такое? вскричалъ Алша, не вря своимъ глазамъ, что нашелъ въ такомъ вид сильнаго, смлаго товарища своихъ дтскихъ шалостей.

Палагея низко поклонилась ‘благороднымъ людямъ’, а Саша хотлъ-было снять шапку, но мать торопливо помшала ему снять шапку, насунувъ ее ему до самыхъ глазъ.

Она на него глядла очень жалостливо и видимо готовилась прослезиться.

— Куда теб надвор шапку снимать! причитывала она.— Господа теб простятъ. Вдь волосы у него вс вышли, обратилась она къ Бочковскому.— Вдь онъ вчера только у меня поднялся, безъ языка былъ… соборовала… думала: вотъ-вотъ помретъ… страсти одни…

Палагея закрыла глаза узенькимъ рукавомъ своего темненькаго ваточнаго капота.

Бочковскій, Алша и даже еня съ удивленіемъ смотрли на Сашу. Его и на половину не осталось противъ прежняго, куда длись его молодыя кудри, свжесть и краска лица, блескъ глазъ, полнота первой молодости? Онъ словно вытекъ, опалъ, не задорно, какъ бы вызывая на удальство, не съ безпечно-веселой усмшкой глядло его молодое лицо, совсмъ другое выраженіе у него было, не прежній Саша стоялъ: скучный и вялый, съ слабыми и неврными движеніями.

— Что съ нимъ? спросилъ Палагею Бочковскій.

— Недлю безъ языка провалялся, Провъ Иванычъ, Палагея отерла свои красные глаза:— въ ротъ макова зерна за это время не взялъ. Такъ-то ужь я съ нимъ намучилась — о — охъ!…

Она глубоко вздохнула.

— Простудился, что ли, продолжала она:— Господь знаетъ. Ну, только напужалась я…

И опять вздохнула.

— Куда это вы? спросилъ ее Бочковскій.

— Къ Горкиной-барын. Ныньче это поднялся и сказываетъ: ‘пойду, молъ, я, матушка, благодарить ихъ, что меня въ болзни не оставили. И барышню, говоритъ, тоже. Они точно, когда это онъ труденъ очень былъ — два раза об прізжали, ну, и смотрли его, лекарства давали, двушка ихняя безотлучно при немъ сидла. Я ему: ‘сиди, говорю, дома, потому — слабъ: втеръ собьетъ, сами изволите видть, въ чемъ и жизнь-то? писклнокъ!’ (она цыплятъ называла писклята), онъ — ‘нтъ, матушка, ничего мн не говори, безпремнно-таки пойду къ нимъ, ты только меня, говоритъ, проводи’. Вотъ и полземъ.

— Теперь вамъ лучше, Саша? спросилъ Бочковскій.

— Лучше-съ.

— Скучаетъ, Провъ Иванычъ, сказала со вздохомъ Палагея.— Онъ, вдь, барышню просить хотлъ. Она жалостливо на сына взглянула, придерживая пальцами свой подбородокъ.— Да не смлъ онъ у меня. Ну, что жь ты, Шашанька, барышню-то хотлъ просить?

Саша видимо досадовалъ, что мать вздумала причитывать.

— Объ книжекъ, Провъ Иванычъ: книжекъ читательныхъ хотлъ у барышни разжиться.

Саша начиналъ безпокойно взглядывать на мать и на всхъ.

— Читалъ бы, говоритъ, въ книжки, матушка, а то скучно. Сами изволите знать: человкъ къ работ привычный — Шаша-то, а тутъ — нтъ теб дла, слабъ, пускать никуда изъ дому не пущаю.

Бочковскій съ удовольствіемъ поглядлъ на Сашу, онъ такъ врилъ въ хорошее, которое даютъ книги.

— Ученье — свтъ, Саша, сказалъ онъ:— хорошее дло вы вздумали: читайте съ толкомъ, учитесь, учиться никогда не поздно. Сами увидите.

Саша словно встрепенулся.

— Передъ людьми совстно! заговорилъ онъ скоро. Слабый румянецъ заигралъ въ его лиц.

Бочковскій глядлъ въ его зажигавшіеся глаза.

— Какъ поднялся посл болзни, у меня все въ мысляхъ одно: человкомъ стать! сказалъ съ увлеченіемъ Саша.— А то глаза бы мои не глядли на свтъ, жизнь мн постыла такая-то!

Саша съ волненіемъ, которое ему было еще не по силамъ, прислонился къ матери. Та его поддержала.

Бочковскій сіялъ и въ эту минуту съ большимъ, большимъ сожалніемъ вспомнилъ, что онъ узжаетъ отсюда и не можетъ быть полезенъ Саш, не можетъ воспользоваться, какъ бы хотлъ, этимъ прекраснымъ и сильнымъ порывомъ Саши обновиться, сбросить съ себя грубость — учиться изъ книгъ. И какъ захотлось Бочковскому направить Сашу къ хорошему и свтлому выходу, дать ему прочныя начала для его новаго положенія и новаго будущаго!

— Пускай ихъ надо мной смются, сказалъ Саша съ своей больной улыбкой.

— Надъ чмъ же они могутъ смяться? успокаивалъ его Бочковскій.

— Скажутъ: ‘дуракъ, на возраст учиться сталъ, ему бы жениться пора, а онъ за книжки слъ.’

— Это одни только дураки скажутъ, Саша.— Бочковскій горячился.— Умные, Саша, поврьте, не скажутъ этого и не осмютъ человка за то, что ему пришлось поздне другихъ учиться. Любите только книги, Саша…

— Большое желаніе имю къ книгамъ, Провъ Иванычъ, сказалъ Саша, смло и доврчиво глядя Бочковскому въ глаза.— Одно только меня смущаетъ…

Саша остановился и вздохнулъ.

— Что васъ смущаетъ? спросилъ Бочковскій.

— Успшно ли заниматься я буду?

— Успшно, непремнно успшно! вскричать Бочковскій.

— Почему вы такъ говорите?

Саша разсмялся.

— По вашему одушевленію вижу, Саша — его не выдумаешь — по васъ вижу, что вы хотите учиться и человкомъ быть!

— Очень хочу-съ, сказать Саша еле-слышно, ослабвъ отъ внезапнаго и сильнаго душевнаго движенія, имъ овладвшаго.

— А кто хочетъ — тотъ и можетъ, Саша, говорилъ съ участіемъ Бочковскій.

И Саша слушать его съ несказанно-радостнымъ чувствомъ и, поддерживаемый матерью, доврчиво и съ новыми подымавшимися со дна его души надеждами глядлъ на Бочковскаго.

— Ты ихъ слушай, Шаша, сказала Палагея:— они тебя, глупенькаго, на дло наставляютъ, они — ‘учитель’ и тебя добру учатъ. Поклонись, сынокъ, скажи: ‘благодарю, молъ, васъ, Провъ Иванычъ, покорнйше за наставленіе’.

Саша съ усиліемъ надъ собой поклонился.

— Не за что, не за что меня вамъ благодарить, Саша, заторопился Бочковскій, отворачиваясь.— Вотъ, еслибы вы мн о вашемъ желаніи учиться раньше сказали, такъ хорошо бы было! А теперь — прощайте, учитесь, и дай вамъ Богъ скораго и полнаго успха. Да какой бы онъ ни вышелъ, все-таки — успхъ!… Прощайте и вы, обратился онъ къ Палаге:— не поминайте лихомъ!

И пошелъ съ Алшей и еней прямо въ Горкино, опередивъ мать съ сыномъ.

Пройдя нсколько шаговъ, Алша спросилъ Бочковскаго, куда они идутъ?

— Мн надо Леночку видть, Алша, предупредить ее насчетъ Саши. Вы видли, въ какомъ онъ положеніи: безъисходное, если никто его не направитъ и не поддержитъ. Помочь ему надо, а то — дрянь дло! Онъ къ Леночк, кажется, довріе иметъ, за книжками къ ней идетъ, вотъ и слдуетъ ей Сашей заняться. Я ему иначе не могу быть полезенъ, къ сожалнію. Сказался Саша поздно — узжаю.

Бочковскій даже головой закрутилъ.

— До свиданія! сказалъ Алша, остановясь.

— Куда вы? зайдемте вмст: еще разъ проститесь.

— Нтъ, Провъ Иванычъ, я съ нею такъ хорошо простился, что хочу увезти съ собою воспоминаніе о нашемъ прощаньи во всей его ясности. До свиданія!

— Она о васъ спроситъ.

— Скажите ей, что я кланяюсь, что меня — Алша подумалъ — отецъ удержалъ для… ну, для нравоученій…

Алша съ еней повернули домой.

Бочковскій вошелъ въ переднюю — никого, въ залу — тоже никого. Изъ ‘классной’ комнаты слышались дтскіе голоса, вслухъ читавшіе уроки. Володя звонко спрягалъ французскій глаголъ.

— L’imparfait:— ‘j’crivais’ — поправилъ Володю голосъ Леночки.

— ‘J’crivais’ — повторилъ Володя.

‘Урокъ’, подумалъ Бочковскій и прислушивался къ звонкимъ дтскимъ голосамъ и къ голосу поправлявшей ихъ Леночки съ удовольствіемъ, которое не всякій испыталъ: то было удовольствіе, основанное на сознаніи добросовстно исполненнаго долга. При всей своей скромности Бочковскій въ эту минуту не могъ не подумать, что безъ него, можетъ быть, Леночка не учила бы теперь своихъ братьевъ. Въ эту минуту хлопнула дверь, и изъ двичьей вылетлъ хозяйственный голосъ Надежды Петровны, но дверь опять хлопнула, и опять все смолкло, только въ корридор заскриплъ полъ, и черезъ залу (въ переднюю) проворно сменила босоногая двочка, обстриженная какъ мальчикъ, хотя и съ серьгами, съ чистой тарелкой въ рукахъ. Она Бочковскому поклонилась, но сейчасъ же засмялась и побжала.

— Маша, остановилъ ее Бочковскій.— Барышня дтей учитъ?

— Да-съ.

— Скажи ей, чтобы ко мн, сюда, вышла на минуту. Только тихонько, смотри, скажи, а то дти услышатъ, прибгутъ сюда и уроки бросятъ — этого не надо.

Маша опять засмялась и побжала назадъ съ тарелкой.

— Ты тарелку на столъ поставь, сказалъ ей Бочковскій.— Вернешься — возьмешь.

Маша поставила тарелку на столъ, еще пуще засмялась и еще шибче побжала въ ‘классную’.

Сердце Бочковскаго сильно забилось, когда онъ услыхалъ знакомый шумъ ситцеваго платья и знакомую скорую походку. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ на встрчу Леночк, которая почти бжала къ нему, вся смющаяся, прищуривъ свои красивые глаза, чтобы его увидть, и на ходу торопливо поправляя рукой свою чудесную, свтлую прическу.

— Это — вы? вскрикнула она, крпко пожавъ его руку обими своими, и снова засмялась улыбкой нежданнаго счастья.

Бочковскій тоже стоялъ и смялся ршительно тою же самою, одною съ Леночкой улыбкой. Онъ совершенно забылъ, зачмъ пришелъ, зачмъ Леночку вызвалъ. Ему показалось, что онъ пріхалъ издалека прямо къ милой двушк, которую онъ очень долго не видлъ.

— Какъ я рада васъ увидть! сказала наконецъ Леночка.— Сядьте только, а то мн все кажется, что вы сейчасъ отъ меня уйдете, и я все чего-то боюсь. Сядемте.

Сли.

— Я и то на минуту къ вамъ, Леночка, сказалъ Бочковскій.— По длу.

Леночка сдлала нетерпливое движеніе.

— Безъ дла вы не зашли бы ко мн? спросила она съ грустнымъ упрекомъ.

Бочковскій ничего не отвтилъ, но продолжалъ и о прежнему улыбаться.

— Я сейчасъ встртилъ Сашу съ матерью, идетъ васъ благодарить за вашу помощь въ его болзни, сказалъ Бочковскій совершенно другимъ, серьзнымъ тономъ.

— Да, онъ былъ при смерти, бдный! сказала Леночка и покраснла, вспомнивъ, какъ она за него боялась, чтобы не умеръ, какъ съ матерью навщала его. Леночка любила длать добро втихомолку и просто стыдилась, когда какъ нибудь обнаруживалось ея хорошее дло. Она и въ настоящую минуту покраснла отъ предположенія, что Бочковскому извстны ея старанія о Саш. Бочковскій, знавшій ее какъ себя, только любовался ею.

— Я знаю, отчего вы покраснли, Леночка, сказалъ онъ съ чувствомъ: — славная вы двушка.

Леночка пуще закраснлась, но старалась смяться.

— Саша у васъ книгъ попроситъ читать, продолжалъ Бочковскій.— Онъ мн сказалъ, что посл своей болзни чувствуетъ потребность учиться, читать, словомъ — просвщаться. Что жь? въ добрый часъ! Надо дорожить этимъ прекраснымъ порывомъ, поддержать его, направить къ правильной дятельности, которая бы и мракъ кругомъ него разсяла, и подняла бы въ немъ вру въ себя и въ добро, привязала бы его къ честной трудовой жизни сознаніемъ, что и она можетъ быть, какъ и всякая другая жизнь, хорошею и счастливою жизнью. Еслибъ вы слышали, Леночка, какъ онъ сказалъ: ‘Передъ людьми совстно!— Жизнь мн постыла такая-то!’ — Я увренъ, что изъ него путное выйдетъ. Тмъ боле, что онъ — несовсмъ неучъ: вдь онъ изъ узднаго училища?

— Да.

— Но главный задатокъ его успха — стыдъ, который его гложетъ при сознаніи, что онъ — неучъ. Вдь вы, Леночка, кажется, и росли съ нимъ и съ Алшей, и шалили вмст?

— Еще какъ! Леночка улыбнулась.

— Вотъ бы вы во имя вашего общаго дтства занялись Сашей, поддержали его?— хорошее дло! Лучшаго дла я и не знаю! Ей-богу.

Бочковскій всталъ.

— Онъ и довріе къ вамъ иметъ, и… очень привязанъ къ вамъ, Леночка. Онъ вдь не обратился къ Алш — чего бы лучше? Онъ къ вамъ идетъ за книгами. Судьба вамъ посылаетъ его и великое честное дло. Вы, я думаю, очень хорошо видите, что онъ теперь стоитъ на распутьи, съ котораго искони у насъ ведутъ многія дороги. Одна изъ нихъ идетъ къ кабаку… Но это — еще не самая худшая. Сколько такихъ людей, какъ Саша, вслдствіе случайнаго сближенія съ людьми порядочными, у насъ не развиваются, а падаютъ. Падаютъ духомъ, преклоняются предъ убійственной обстановкой… Поддержите его. Онъ васъ любитъ, воспользуйтесь этимъ чувствомъ, чтобы сдлать добро, какъ вы поступили съ Алшей, а не оттолкнуть человка, не погубить его. Изъ него можетъ образоваться здоровый дятель въ сельскомъ быту, при новыхъ обстоятельствахъ. Ужь потому только, что такой трудъ можетъ принять на себя женщина, вы видите, какъ можете вы быть полезны… Что я говорю? вы можете понять, какая благодтельная власть дана женщин надъ образованіемъ мужчины… Алша бы тутъ ни въ чемъ не усплъ, Саша не станетъ слушать его совтовъ…

— Но гожусь ли я на это, способна ли? спросила его Леночка.

— Годитесь, способны, отвтилъ Бочковскій.

— Какимъ образомъ и съ чего начать? спрашивала Леночка съ нетерпливымъ волненіемъ.— Скажите?

— Очень просто, Леночка: нетрудно указать путь простому, неиспорченному человку. Обласкайте его, говорите съ нимъ, приглашайте къ себ, когда вы свободны… Да что я мелю попусту? вы сами, Леночка, гораздо лучше меня съумете, если захотите, вы — не даромъ женщина, да еще… такая.

Бочковскій махнулъ рукой и заходилъ по комнат большими шагами, что у него означало волненіе. Леночка за нимъ слдила глазами.

— Я ему на первый разъ дамъ читать Дюмон-Д’юрвиля, сказала Леночка, какъ бы совтуясь съ Бочковскимъ.

— Отлично!

— Картинки помогутъ ему понимать текстъ и удержать его въ памяти, добавила Леночка.

— Прекрасно, прекрасно!

Бочковскій остановился передъ нею.

— Я свое дло кончилъ здсь, Леночка, сказалъ онъ:— и такъ кончилъ, какъ нигд не кончу, потому что я вамъ передалъ мою обязанность…

Онъ подумалъ.

— Если бы я могъ найти тамъ, куда ду, такую какъ вы, Леночка, сказалъ онъ тихо: — да нтъ! этого не можетъ быть. Вы для меня нигд и ни въ комъ не повторитесь!

Леночка въ сильномъ волненіи его слушала.

— Зачмъ вы узжаете? сказала она и заплакала.

Въ передней стукнула снная дверь, и послышались шаги.

— Ваша работа начинается, Леночка, сказалъ Бочковскій, глядвшій на нее пристально, и взялъ свою шапку.

— Вы ужь идете? вскричала Леночка и встала.

Съ минуту они молча простояли другъ противъ друга.

— Я буду вамъ писать, Провъ Иванычъ, сказала Леночка нетвердо:— о моихъ занятіяхъ, о дтскихъ, о Саш…

— И его успхахъ, добавилъ Бочковскій.

— Врне — о его неуспхахъ, скромно поправила Леночка.

— Прощайте же, моя дорогая Лепочка, будьте… будьте счастливы! сказалъ еле-слышно Бочковскій.— Прощайте!

— До свиданья! замтила ему Леночка со слезами въ голос.

— Ну, до свиданья!

Онъ ей крпко пожалъ руки и убжалъ съ странной улыбкой.

А Леночка, простоявъ съ минуту неподвижно и безсознательно, провела рукой но глазамъ и вышла въ переднюю къ Палаге и бдному Саш…

За ночь выпало много снгу и утромъ въ пол порядочно курило. Дымились блыя поля. Бочковскій дремалъ, закупоренный въ глухомъ возк Михаила Степановича, безъ котораго онъ его ни зачто не пускалъ въ такую ‘куру’. Бочковскаго закачало, и ему грезилось нивсть что.

Полозъ скриплъ, и визжалъ и глухо, будто со страхомъ, съ трепетомъ шумятъ закрытыя стекла, плотно запушенныя снжною пылью, съ медвдемъ, на которомъ наросли блыя пуховыя полоски. Изрдка, и то слабо, этотъ глухой стукъ, скрипъ и визгъ пронизывалъ неврный и словно Бочковскому незнакомый голосъ просяновскаго кучера.

Не утерплъ Бочковскій — открылъ окно. Тусклая, затуманившаяся снжная поляна подходила со всхъ сторонъ откуда-то, какъ бы насильно продравшись сквозь эту плотную и скучную мглу. Одиноко и пустынно, ‘на юру’, стоитъ знакомая ему деревенская церковь, блая, холодная и какъ будто недоступная молитв. Вотъ она совсмъ пропала въ порывахъ закружившагося снгу.

Бочковскій старался увидть Леночку, Алшу, Сашу, старика Просянова, всхъ оставшихся милыхъ людей.— Онъ все о нихъ думалъ.

А мы о Бочковскомъ подумаемъ.— Что его ждетъ?

Вл. Марковъ

‘Отечественныя Записки’, No 3, 1863

ДОМАШНІЙ УЧИТЕЛЬ.

ПОВСТЬ.

І.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

Читайте также: