Александръ Амфитеатровъ.
ДОМАШНІЯ НОВОСТИ
I.
II.
Домашние новости, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1908
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Гражданинъ Соединенныхъ Штатовъ Александръ Николаевичъ Чилюкъ лежалъ на диван и самъ себ не врилъ: неужели онъ опять въ Россіи, въ захолустной деревушк своего отца, въ томъ самомъ дом, откуда, двнадцать лтъ назадъ, ушелъ онъ въ свое всесвтное бродяжничество?
Да, и даже ничего не измнилось съ тхъ поръ въ этой тихой обители. Т же темные, поблекнувшіе обои, т же кожаные диваны, т же портреты генераловъ и архіереевъ по стнамъ, все старое: точно и не узжалъ. Недостаетъ только, чтобы по дому раздавались быстрые тяжелые шаги и рзкій бранчивый голосъ матери Чилюка, умершей въ его отсутствіе, Чилюкъ поморщился, ему припомнилось, какъ здсь, въ этой комнат, гд теперь наслаждается онъ послобденнымъ отдыхомъ, разыгралась, двнадцать лтъ тому назадъ, горькая, тяжелая сцена.
Мать его ненавидла, а ужъ если мать ненавидитъ свое дитя, то ненависть бываетъ ужасна и безпощадна. У Чилюка морозъ по кож пробжалъ при воспоминаніи о дтств — голодномъ, холодномъ, полномъ слезъ и безчеловчныхъ наказаній. Другой ребенокъ не вынесъ бы, но онъ унаслдовалъ, точно на зло матери, ея богатырское сложеніе и выросъ молодцомъ. И головой его Богъ не обидлъ. Шесть классовъ гимназіи прошелъ онъ въ первомъ разряд, а тутъ и попуталъ грхъ. Чилюкъ переслалъ во время ехtеmрorаlе записку слабому товарищу — выручить хотлось. Вспыльчивый педагогъ, подмтивъ эту штуку, обмолвился, назвалъ Чилюка мерзавцемъ, а Чилюкъ отвтилъ пощечиной. Выгнали съ волчьимъ паспортомъ, и хорошо еще, что только тмъ кончилось дло. Могъ угодить въ тюрьму, въ солдаты.
— Поздравляю, Александръ Николаевичъ, съ повышеніемъ. Теперь вамъ уже и до арестантскихъ ротъ недалеко.
И Чилюку стало немножко жутко, когда онъ воскресилъ въ памяти мать — тучную пожилую женщину, съ желтымъ лицомъ, искаженнымъ отъ гнва на ненавистнаго сына. Щеки у нея тряслись, и глаза остановились, какъ у одержимой столбнякомъ, когда она говорила эти злыя, не материнскія слова. Но тогда Чилюкъ не сроблъ, самъ по-волчьи сверкнулъ на мать своими, похожими на ея, глазами и такъ же злобно и презрительно отвтилъ ей:
— Сами не попадите туда раньше меня!
Мать прокляла его анаемой. Отецъ испуганно зажалъ уши и выбжалъ изъ комнаты.
Александръ Николаевичъ улыбнулся: отецъ ничуть не измнился за двнадцать лтъ. Все тотъ же сырой, рыхлый мужчина съ кислымъ, никогда не выглядвшимъ молодо, но зато и не старющимъ бабьимъ лицомъ. Попрежнему женолюбивъ, слабъ и не можетъ жить безъ опеки. Александру Николаевичу очень не понравилась, по первому взгляду, особа, замнившая въ дом его мать,— эта Александра Кузьминишна, или какъ тамъ ее? Словомъ, ‘мой лучшій другъ’, по рекомендаціи отца. У нея фигура крупичатой уздной поповны, а лицо старой двы — носъ башмакомъ и злые срые глаза буравчикомъ, если она разсердится, они, вроятно, станутъ зелеными. Такіе глаза бываютъ только у скверныхъ людей. Отецъ, повидимому, у нея въ полномъ подчиненіи, что ни вздумаетъ сказать, сперва взглянетъ на Александру Кузьминишну, точно спросить позволенія. Влюбленъ, какъ котъ, и подъ башмакомъ,— ясное дло. Каково-то уживается съ избранницей его сердца сестра Катя?
Александръ Николаевичъ, по крайней мр въ десятый разъ съ утра пожаллъ, что не засталъ Катю дома.
— Угораздило же ее такъ некстати ухать къ какой-то подруг, да еще въ Саратовскую губернію, да еще на цлый мсяцъ! Этакъ и не увидишь ее, пожалуй. Черезъ мсяцъ я за тридевять земель буду. А хотлось бы повидать.
Когда, противъ воли поршивъ съ гимназіей, Александръ Николаевичъ, съ отчаянія, бросился въ заманчивую, полную тревогъ и переворотовъ, жизнь авантюриста и ухалъ добровольцемъ къ Черняеву. Катя одна искренно плакала о немъ. Мать и проститься не захотла съ нимъ, отецъ благословилъ какъ-то наскоро и смущенно, словно втайн радъ былъ, что отдлался отъ ‘мерзавца’ сына, съ которымъ ршительно не зналъ, что длать дальше. Кат тогда было двнадцать лтъ, теперь она — уже двадцати четырехлтняя двушка и, вроятно, красавица: двочкой она общала много. Но Александръ Николаевичъ не могъ вообразить ее взрослою. Онъ вспомнилъ ея блое и румяное личико съ большими черными глазами, ясными, чистыми и правдивыми, и у него потеплло на душ. Это личико часто грезилось ему, какъ послдній обломокъ немногихъ пріятныхъ воспоминаній о родин, и въ грозныя ночи на алексинацкихъ редутахъ, и когда онъ стоялъ вольнонаемнымъ матросомъ на вахт парохода, уносившаго его изъ Марселя въ Соединенные Штаты, и въ барак, гд онъ, вмст съ десятками товарищей землекоповъ на линіи Тихоокеанской желзной дороги, лежалъ въ жестокихъ припадкахъ маляріи. Сколько онъ видлъ, испыталъ, пережилъ и перечувствовалъ въ эти двнадцать лтъ! Чмъ только не былъ онъ въ Америк! Землекопъ, разносчикъ газетъ, посыльный, мелкій бакалейщикъ, матросъ, дрогистъ, распорядитель общества похоронныхъ процессій, адвокатъ, коммивояжеръ и, наконецъ,— для того, чтобы увнчать эту лстницу состояній,— сперва приказчикъ, а потомъ счастливый компаніонъ крупной мануфактуры, для которой онъ съ чисто россійской сметкой, почти нечаянно, изобрлъ какое-то приспособленіе, дорого оцненное на рынк. Дверь скрипнула.
— Саша, можно къ теб? На порог стоялъ отецъ Чилюка — Николай Евсеевичъ.
— Разумется, папенька!
Старикъ вошелъ, тщательно заперъ дверь и опустилъ мдный язычекъ на замочную скважину. Александръ Николаевичъ наблюдалъ родителя, но безъ изумленія.
— Что это, папенька? Къ чему такія предосторожности?
Старый Чилюкъ сдлалъ многозначительную гримасу и подслъ къ сыну.
— Видишь ли, другъ мой,— пожевавъ губами, началъ онъ очень тихимъ голосомъ: — ты меня извини, пожалуйста, что я потревожилъ твой сонъ.
— Да я не спалъ.
— Тмъ лучше. Но мн надо говорить съ тобой объ очень важномъ дл и… и секретно: главное, чтобъ она не слыхала!
— Кто она? Александра Кузьминишна, что ли? А вы, добрйшій папа, какъ я замчаю, имете къ ней не малый решпекть.
Николай Евсеевичъ покраснлъ.
— Но… какъ же иначе? Она не кто-нибудь, а двушка хорошей фамиліи, съ образованіемъ и притомъ… гм!.. притомъ, какъ человкъ бывалый, наблюдательный, не могъ самъ не замтилъ, что она мн очень дорога!
— Не могъ не замтить: вы правы. Что же дальше?
— Саша!— трагически воскликнулъ Чилюкъ посл нкотораго молчанія: — признайся: очень ты меня презираешь?
— Васъ? За что? До вашихъ сердечныхъ длъ мн нтъ дла. Я — отрзанный ломоть, отдленъ отъ васъ и морями, и горами, и рками. На такомъ почтенномъ разстояніи мы можемъ существовать, ничуть не нуждаясь въ мнніи другъ друга.
— Какъ человкъ, какъ посторонній человкъ, Саша!— продолжалъ Николай Евсеевичъ: — я знаю, что потерялъ право видть въ теб члена семьи. Но, какъ человкъ!
Сынъ пожалъ плечами.
— Что жъ? Вамъ всего пятьдесятъ лтъ, и вы не святой. Если вашъ романъ не приносить никому зла, никто не станетъ судить васъ строго. Меня же прошу уволить отъ отвта. Какой я вамъ судья? Я только что пріхалъ, ни къ чему не приглядлся. Можетъ быть, дама вашего сердца — ангелъ, а можетъ быть, дьяволъ, можетъ быть, ея присутствіемъ создается рай въ дом, а можетъ быть, адъ. Какъ она уживается съ Катей? Вотъ вамъ — судья настоящій, по праву компетентный, съ основаніями и доказательствами. Къ Кат и обратитесь. А мн что! Такъ-то, папа!
Александръ Николаевичъ засмялся, но старикъ не развеселился, а, напротивъ, сидлъ, какъ въ воду опущенный.
— Я долженъ теб признаться,— пробормоталъ онъ, запинаясь и багровя,— что это, конечно, очень странно, но Катя не живетъ у меня больше.
Александръ Николаевичъ внимательно взглянулъ въ смущенное лицо отца.
— То-есть?
— Она ушла отъ насъ.
— Какъ ушла? куда?
— Совсмъ ушла. Не поладила съ Александрой Кузьминишной и не захотла оставаться съ нею подъ одной крышей… такъ, потихоньку и ушла. Ты знаешь Теплую слободу — тутъ близко, подъ городомъ? Тамъ ея кормилица едосья живетъ… кружевница — помнишь? У едосьи и поселилась…
Александръ Николаевичъ вскочилъ съ дивана.— Это бредъ какой-то!— вскричалъ онъ.— Неужели вы это серьезно? Да у васъ въ дом эпидемія, что ли? То сынъ сбжалъ въ Сербію, то дочь куда-то къ чорту на-кулички. И потомъ: я помню Катю смирной, кроткой двочкой. Я думаю, надо было неистово оскорбить ее, чтобы она ршилась на такую штуку!
— Александра Кузьминишна, дйствительно, была рзка съ нею…
— А у васъ не хватило характера вступиться за дочь?— презрительно замтилъ Александръ Николаевичъ.
— Ты напрасно такъ думаешь, Саша! Я, конечно, не смю хвалиться: я далеко не богатырь воли, но все-таки помню свои обязанности и… и не далъ бы Кати въ обиду. Но Катя сама была въ этомъ случа словно сумасшедшая. Она возненавидла Александру Кузьминишну, едва та вошла въ домъ. Надо теб сказать, что предъ смертью твоей покойницы-матери Катя была съ ней очень хороша, совсмъ не такъ, какъ раньше. Ты помнишь, что у Глаши былъ ужасный, тяжелый характеръ… Ревновала ли Катя Александру Кузьминишну къ памяти Глаши, просто ли чувствовала антипатію къ ней, но сцены слдовали за сценами. Я былъ мученикомъ между двумя этими женщинами, клянусь теб…
— Охотно врю. Дальше.
— Ну, въ одно прекрасное утро он поссорились сильне обыкновеннаго, и Катя исчезла, оставивъ мн самую рзкую записку, какую только можно вообразить.
— Гмъ!
— Ты не вришь? Напрасно! Взгляни!
— ‘Папа,— прочиталъ Александръ Николаевичъ,— мн тяжело въ вашемъ дом такъ, что больше терпть я не въ силахъ. Я буду жить одна у добрыхъ людей. Тамъ, по крайней мр, меня обижать никто не посметъ. Мн ничего не надо, никакихъ денегъ, но не требуйте меня домой. Выгнать Александру Кузьминишну вы не ршитесь, а жить вмст съ этой подлой женщиной я не стану, лучше умру. Не сердитесь на меня за это, а я не сержусь. Ваша Катя’.
— Позвольте, папа: въ этой записк нтъ ни одного знака препинанія, мерзкій почеркъ, ‘вмст’ черезъ два ‘есть’ написано, не ‘посмеитъ’ вмсто не ‘посметъ’… Неужели это Катя писала?
— Другъ мой, ты знаешь, какъ туга она была на науку, а въ послдніе годы она книги въ руки не брала.
— Но все-таки… Кстати: вы ее гд учили?
— Домашнимъ воспитаніемъ.
Александръ Николаевичъ досадливо махнулъ рукой.
— То-то она пишетъ, какъ прачка!.. Но что она можетъ длать тамъ, у этой едосьи? Ну, я помню ее — отличная женщина, но не станетъ же она держать Катю на хлбахъ даромъ. Вы говорите, Катя денегъ не взяла?
— Ни копейки, и все, что я ни посылалъ, возвращала.
— А звать ее назадъ вы пробовали?
— Да, но она рзко отклонила мои просьбы, а потомъ и…
— И Александра Кузьминишна запретила. Эхъ!.. Необразованная, воспитанная блоручкой — на что годится она тамъ?!
— Ахъ, Саша!— Николай Евсеевичъ прослезился.— Мн передавали, будто она ужасно опустилась, стала совсмъ comme une paysanne, одвается по-ихнему, такъ же работаетъ, какъ он.
— Ну, это еще — куда ни шло! Я самъ цлыхъ шесть лтъ состоялъ хуже, чмъ въ пейзанахъ, пока не выбился въ люди.
— Но, Саша, говорятъ, будто она очень дурно ведетъ себя, что она забыла всякій стыдъ и женственность.
— Катя?!
— Да, cher… Et on parle enfin, что у ней есть… un amant… А? каково это слышать?!
— Продолжайте,— наморщивъ лобъ, мрачно сказалъ сынъ.
— Другіе говорятъ, что ихъ не одинъ, а много… Чего же теб еще? Я все сказалъ…
— Дйствительно, вполн достаточно.
— Позволь! Куда же ты?— вскрикнулъ Николай Евсеевичъ, видя, что сынъ взялся за шляпу.
— Въ Теплую слободу, разумется. Надо мн взглянуть на Катю. Что ей сказать отъ васъ?
— Я… я не знаю, такъ неожиданно, я совсмъ не затмъ говорилъ,— залепеталъ старый Чилюкъ.
— Не могу же я оставить свою родную сестру чорть знаетъ въ какомъ положеніи!
— Да, чортъ знаетъ въ какомъ… Какъ это странно, однако: вообрази, я считалъ тебя демократомъ!..
— Къ чему вы это?— изумился Александръ Николаевичъ на недоумлую улыбку отца.
— Нтъ, такъ…
— Хотите вы, чтобы я вернулъ ее къ вамъ?
Старикъ замялся.
— Другъ, мой! знаешь ли… по-моему, это неудобно… Конечно, я — какъ отецъ… но она такъ компрометировала мое имя, и потомъ… потомъ, если правда, что говорятъ объ ея поведеніи, то, какъ хочешь, держать ее въ дом совсмъ неприлично… смяться будутъ.
— А теперь надъ вами не смются разв? Я думаю, хохочутъ по всей губерніи?
— Увы! увы! Ты совершенно правъ, мой другъ… и вотъ поэтому-то я имю къ теб большую просьбу, очень большую… Уговори ты Катю ухать!
— Куда?
— Да чмъ дальше, тмъ лучше,— чтобы забыли про нее въ здшнихъ мстахъ. Согласись, что я въ ужасномъ положеніи: вчно подъ бокомъ живой упрекъ, и всякій этотъ упрекъ видитъ… и, наконецъ, чмъ я виноватъ, если она убжала?!
— Я вотъ что сдлаю,— задумчиво выговорилъ Александръ Николаевичъ,— я предложу ей ухать со мною.
— Въ Америку?!— обрадовался Николай Евсеевичъ.
— Зачмъ въ Америку?! Я могу ее устроить въ Петербург, у однихъ моихъ друзей… Денегъ я предложу ей отъ себя, потому что отъ васъ, какъ я замчаю, она, пожалуй, и не возьметъ.
— Не возьметъ! ни за что не возьметъ! Она гордая… Ахъ, Саша, если бы ты это устроилъ, я бы теб, хоть ты и сынъ мн, въ ножки поклонился!— прочувствованнымъ тономъ говорилъ Николай Евсеевичъ, пожимая руки сына.— Ты и ее, несчастную, спасешь…
— И вамъ руки развяжу?
— Да, освободишь мою совсть, Саша! скажи: очень ты меня сейчасъ презираешь?
Александръ Николаевичъ отвернулся. Ему было жаль отца…
— Эхъ, папа!..— выразительно вырвалось у него. Онъ махнулъ рукой, взялъ шляпу и вышелъ.
‘Все-таки спасибо матери,— думалъ Александръ Николаевичъ, идя узкимъ проселкомъ между двухъ волнующихся морей желтой ржи,— спасибо, что она родила меня похожимъ на нее, а не на отца. Распущенность, безхарактерность, барство… это чортъ знаетъ что такое! особенно, если долго ихъ не видишь и поотвыкнешь… Право, если подумать, что при другой, боле нжной маменьк и изъ меня, пожалуй, развилось бы что-нибудь этакое расплывчатое,— можно извинить покойниц вс ея порки, затрещины и колотушки’.
Александръ Николаевичъ шелъ пшкомъ, потому что не хотлъ брать въ Теплую слободу, вмст съ повозкою, кучера, чтобы не сдлать, въ его лиц, всю отцовскую прислугу свидтелями свиданія — не совсмъ-то ловкаго, какъ онъ ожидалъ. Короткую дорогу до Теплой слободы онъ отлично помнилъ: въ дтств ему часто случалось бгать въ этотъ бойкій пригородокъ поглазть на воскресный базаръ, на двичьи хороводы и подвыпившихъ мужиковъ. Теплая слобода была мстомъ шумнымъ и люднымъ,— на шоссейномъ тракт, съ постоялыми дворами, трактиромъ, панскими лавками, кузницами. Народъ здсь жилъ богатый, больше мастеровой и торговый, работящій и трезвый, по крайней мр, не слишкомъ пьяный: полъ-слободы было заселено староврами-безпоповцами какой-то мелкой непьющей секты. Ковачи, бабы-кружевницы и огороды Теплой слободы далеко славились.
Стукъ кузнечныхъ молотовъ встртилъ Александра Николаевича далеко за слободской околицей. Въ черт селенія онъ сталъ почти нестерпимымъ для ушей. Слободская улица открывалась цлымъ рядомъ коваленъ, дымныхъ и грязныхъ, гд кузнецы двигались, черные, какъ черти въ аду.
— Богъ въ помощь!— сказалъ Александръ Николаевичъ дюжему мастеру, возившемуся съ топоромъ на ветхой крыш лошадинаго станка.— Здравствуйте!
— Здравствуйте и вы!— отвтилъ мастеръ, не отрываясь отъ работы.
— А гд здсь, почтенный, живетъ едосья Ивановна?..
— Которая едосья Ивановна? три ихъ у насъ, старостиха — разъ, лавочница — два, а третья — тетка едосья, кружевница…
— Ее-то мн и надо.
— А зачмъ вамъ тетку едосью?— возразилъ мастеръ, сопровождая свой вопросъ цлымъ дождемъ щепокъ, брызнувшихъ изъ-подъ топора.
Чилюкъ усмхнулся.
— Милый, вдь тебя не теткой едосьей зовутъ? съ чего же я теб буду разсказывать, что мн надо?
Мастеръ воткнулъ топоръ въ крышу и по столбу спустился наземь.
— Нтъ, я вдь почему спросилъ,— добродушно извинился онъ: — еще здравствуйте, почему спросилъ? едосья Ивановна-то родная тетка мн выходитъ, вонъ оно что… Я у нея замсто сына сызмалу принять…
Александра Николаевичъ, живя съ джонъ-булями и янки, заразился отъ нихъ любовью къ физической сил, свойственною западнымъ народамъ гораздо въ большей степени, чмъ намъ, русскимъ. Чилюкъ и самъ былъ крпышъ, точно изъ мди отлитый, но такихъ богатырей, какъ стоявшій предъ нимъ мастеръ, онъ и не видывалъ. Лицо мастера было запачкано сажей, только большіе голубые глаза весело и ясно улыбались на этой темной маск. Рукава рубахи мастеръ засучилъ и обнажилъ такіе мускулы, что Чилюку даже весело стало.
— Здоровъ же ты, брать!— сказалъ онъ богатырю.
— Что мн длается!— отвтилъ тотъ, широко и добро улыбаясь.— А тетки-то нту. Вы за кружевомъ врно?
Александръ Николаевичъ нашелъ, что ему подсказано хорошее incognito…
— Да, за кружевомъ.
— Нту ея. Въ городъ ушла плетеное продавать. Нынче въ город базаръ,— четвертокъ на двор… Да вы — ничего, пройдите… Коли заказать надо, такъ и Катерина Николаевна принять можетъ… жилица у насъ…— пояснилъ онъ,— покажетъ, что есть готоваго… Я вамъ мальчонку дамъ, онъ проводить.
Дворъ кружевницы, однако, былъ затворенъ. На калитк вислъ замокъ. Мальчонка перевалился черезъ плетень и предложилъ Чилюку послдовать его примру. Чилюкъ исполнилъ это гимнастическое упражненіе съ ловкостью, заслужившей полное одобреніе его черномазаго вожатаго.
— Добре сигаешь, баринъ…— сказалъ онъ,— ты посиди часокъ на крылечк, а я за Катериной побгу, на огородахъ она…
едосьина усадебка была изъ самыхъ исправныхъ въ Теплой слобод, а Теплая слобода — изъ самыхъ исправныхъ великорусскихъ пригородовъ. Во двор чувствовалось то, что крестьяне называютъ полной чашей. Чилюкъ видлъ и понималъ это относительное невзыскательное довольство, но, съ отвычки отъ русской деревни, ему все-таки казалось, что кругомъ и бдно, и грязно…
— Впрочемъ, я и не въ такихъ мурьяхъ живалъ,— не безъ самодовольства подумалъ онъ.— Дивны дла твои, Господи!.. Вотъ ужъ не подумалъ бы я мсяцъ тому назадъ, что переплываю океанъ затмъ, чтобы сидть теперь между плетней, смотрть на сорный дворъ съ курами и этимъ бравымъ птухомъ… ишь оретъ… какой красный чортъ!— И все это — въ ожиданіи таинственной сестрицы, не то барышни, не то мужички, которая еще Богъ знаетъ, кмъ окажется и какъ приметъ мое появленіе…
Загремлъ замокъ. Скрипнула калитка. Во дворъ вошла высокая двушка… У Чилюка задрожало сердце, и судорога подошла къ горлу.
— Здравствуйте. Вамъ кружевовъ? Не осудите на ждань… клубнику брала… сходитъ она у насъ…— говорила двушка высокимъ звонкимъ голосомъ, приближаясь къ Чилюку и на ходу вытирая руки о передникъ. Александръ Николаевичъ всталъ ей навстрчу.
— Вы Катя Чилюкъ?— спросилъ онъ нсколько сдержаннымъ голосомъ и, не дожидаясь отвта, продолжалъ.— А я Александръ Чилюкъ… вашъ брать… изъ-за границы.
Катя выпустила изъ рукъ передникъ, на лиц ея отразилось больше смущенія, чмъ радости… Она застнчиво сказала:
— Братецъ Саша!
Она, видимо, не знала, какъ поступить при такой неожиданной встрч. Александръ Николаевичъ обнялъ ее и поцловалъ. Онъ съ любопытствомъ всматривался въ нее, напрасно стараясь найти въ чертахъ стоявшей предъ нимъ крестьянки черты Кати, такъ памятной и дорогой его воображенію.
— Не смотрите, братецъ,— конфузливо смясь, сказала Катя,— я съ огорода, чучеломъ… вдь нынче будни… Войдите въ хату. Я самоваръ вамъ поставлю и приберусь, пока вскипитъ.
Въ хат было чисто и просторно,— сразу видать, что жилье семьи съ достаткомъ и не слишкомъ людной. Полъ не дальше, какъ въ послдній праздникъ, мытый, печь свже-выбленная, бревенчатая стны не черныя, а только бурыя: значить, есть смотрніе за домомъ, ни паутины, ни таракановъ. Катя исчезла за перегородку, раздлявшую хату пополамъ отъ печи до двери и, посл недолгихъ сборовъ, вышла къ брату принаряженною, въ кумач и бусахъ.
— Теперь хоть на человка похожа…— сказала она.
Александръ Николаевичъ похвалилъ ея красоту и нарядъ, вглядлся въ нее и подивился. Совсмъ не видно ‘барышни’ въ Кат,— словно она и родилась въ этой изб, и вкъ здсь прожила, а не два только года. Красавица — да! но красавица дикая, деревенская,— ‘съ румянцемъ сизымъ на щекахъ’, какъ плъ нкогда Фетъ,— большая, статная и съ такимъ могучимъ мускульными развитіемъ молодого здороваго тла, что при каждомъ сильномъ движеніи платье трещитъ и врозь лзетъ на груди и въ плечахъ. Лицо — подъ золотистымъ загаромъ, слегка огрубвшее отъ втра и солнца. Силы и здоровья здсь больше, чмъ красоты, или врне сказать, въ нихъ-то здсь и красота.
Разговоръ между братомъ и сестрой не клеился. Оба искали удобнаго случая, чтобы заговорить, какъ и почему они, посл долгой разлуки, встртились при такихъ необыкновенныхъ обстоятельствахъ, но Чилюку хотлось, чтобы начала рчь объ этомъ Катя, а Кат,— чтобы началъ Чилюкъ.
— Да…— ршился, наконецъ, перейти къ длу Александръ Николаевичъ,— много воды утекло, перемнъ въ нашей семь и не сосчитать… О себ я уже не говорю, моя исторія старая. Но ты вотъ… признаюсь, никакъ я не ожидалъ тебя встртить здсь.
— Братецъ!— перебила его Катя и на минутку глянула совсмъ прежнею Катей, черные глубокіе глаза ея широко открылись и заискрились, лицо стало откровеннымъ и доврчивымъ,— вы не судите меня строго… право же, мочи моей не стало, братецъ… я вдь долго терпла…
— Я не про то говорю, Катя,— сказалъ Александръ Николаевичъ,— я очень хорошо понимаю, что положеніе твое могло быть невыносимымъ, что надо было уйти. Меня удивляетъ, зачмъ ты сюда ушла?
Катя не отвтила, она сидла у обденнаго стола, потупившись, и молча перебирала складки фартука.
— Послушай,— заговорилъ брать посл короткаго молчанія,— ты извини меня… я, можетъ-быть, мшаюсь не въ свое дло. Вдь мы свои только по имени, по крови… я тебя оставилъ малюткой, безъ меня ты выросла, имешь право считать меня чужимъ. Но у меня объ одной лишь теб — маленькой двочк — осталась хорошая память отъ всего нашего дома. Я теб очень благодаренъ за это. Если теб непріятно, ты можешь не отвчать, но поврь,— я спрашиваю тебя только потому, что хочу теб хорошаго и желалъ бы устроить твою жизнь, какъ теб будетъ угодно и какъ только могу я лучше. Поэтому ты будь со мною откровенна.
Катя подняла свои доврчивые глаза.
— Да я не скрываюсь, братецъ…— сказала она,— я потому вамъ ничего не отвтила, что, боюсь, не сумю вамъ объяснить… Вдь я дурочка — не дурочка, а около того… Меня маменька аспидной доской — ребромъ да угломъ — по голов много била… Сама про себя я много думаю и, что скажутъ мн, соображаю, какъ слдуетъ… а вотъ говорить — смерть моя… Тоже памяти нтъ… Врите ли? чему меня учили, все я позабыла. Писать стану, буквы путаю… Ну… да вотъ видите!
Она подняла руку ко лбу, на которомъ мелкими каплями выступала легкая испарина, лицо ея нсколько поблднло,— большого напряженія стоила ей долгая, складно обдуманная рчь. Александръ Николаевичъ наблюдалъ ее съ удивленіемъ и жалостью.
— Гмъ… вотъ что…— задумчиво протянулъ онъ,— это для меня новость, объ этомъ отецъ мн не говорилъ… Говорилъ, что у тебя не было способностей,— и только…
— Особеннаго ничего и нтъ, мн даже и докторъ одинъ сказалъ, что я въ своемъ ум весь вкъ доживу, а вотъ именно, что способностей у меня никакихъ…
— Ну, хорошо. Посл объ этомъ. Вернемся къ старому. Вотъ вижу я тебя въ этой изб, въ этомъ наряд, руки у тебя рабочія… Замтно, что ты не даромъ здсь живешь и отъ труда не бгаешь. Не подумай, что я тебя укоряю этимъ. Я самъ прошелъ рабочую школу, какой — прямо скажу — теб не испытать. Не то, что русскому мужику,— русскому каторжнику легче, чмъ нашему брату, вольному рабочему, пока онъ проложитъ себ дорогу и выйдетъ изъ грязи въ князи, какъ вышелъ я. Слдовательно, говорить съ тобою, какъ товарищъ, я имю право. Хорошо. Ручной трудъ я уважаю столько же, какъ и умственный. Но люди нашего класса берутся за него только въ крайней необходимости, чтобъ уйти отъ него при первой возможности, какъ и я, въ свое время, постарался уйти. А теб не было неизбжной надобности выбирать его, да еще въ такой форм: у насъ есть родные, наврно, ты имешь знакомыхъ, даже друзей, теб было бы легко найти себ какое-нибудь мсто — гувернанткой, компаньонкой, чтицей, продавщицей въ магазинъ, наконецъ… А ты ни къ кому не обратилась,— ушла сюда къ едось. Отчего?
— Да все оттого же, братецъ.
— Способностей нтъ?
— Да.
Александръ Николаевичъ пожалъ плечами.
— Видите ли, братецъ,— съ разстановкой продолжала Катя, и опять мелкія росинки выступили у нея надъ бровями,— я изъ дома давно задумала уйти: какъ только эта Сашка…— съ нескрываемой ненавистью проговорила она, противное ей имя, необыкновенно живо напомнивъ Чилюку его грозную мать,— у насъ проявилась. Вотъ тогда я и передумала обо всемъ, что вы говорите. Магазиновъ у насъ въ город нтъ, такъ о продавщиц только не думала. Стала я пытать себя, гожусь ли куда: въ гувернантки ли, въ учительши ль, въ акушерки очень мн хотлось… Нтъ,— словно каменная у меня голова: ничего-то къ ней не пристаетъ, ничего въ ней не держится. Что сегодня выучу, завтра… какое тамъ, завтра!— черезъ полчаса забуду. Вс слова улетаютъ, одинъ только туманъ остается. Тутъ мн докторъ этотъ подвернулся. Ни на что, говорить, вы не надйтесь, у васъ не вс дома. Вы и здравомыслящая и все, но у васъ способности къ учоб отшиблены… Оно и впрямь: какъ не отшибить?— все тмъ же ровнымъ голосомъ вставила она, взяла руку брата и положила ее на свою голову,— чувствуете, какой шрамъ?.. У меня тутъ даже плшка, съ семитку, пожалуй, а то и больше, волосами зачесываю, хорошо, что густые,— не видать… Такъ, говорить докторъ, и знайте, что дальше не лучше, а хуже будетъ… насчетъ памяти, то есть. Ну, тогда я себя и поршила. Скажите, братецъ, вдь стыдно человку безъ всякаго дла жить на даровомъ хлб?
— Стыдно, Катя…
— Да еще когда этотъ хлбъ такъ дорого, такихъ обидь стоить, что поперекъ горла становится… Я и пустилась своего хлба искать. Головой не могу найти,— думаю, руками найду…
— Извини, Катя,— поспшно перебилъ ее брать,— ты Толстого не начиталась ли?
— Нтъ… Какой Толстой?— спросила Катя съ откровеннымъ недоумніемъ.
— Писатель. Онъ почти то же говоритъ, что и ты. Только онъ вовсе умственный трудъ отметаетъ, всхъ зоветъ къ ручному.
— Нтъ, я бы учительшей, либо акушеркой больше хотла быть, чмъ — какъ теперь,— вдумчиво молвила Катя.— Хорошо, у кого въ ум свтло… Но, какъ я ничего не могу, то, стало быть, и состоять мн при ручномъ дл. Заходила я иной разъ къ мам едось,— вдь она кормила меня, помните, братецъ?— нравилось мн, какъ она живетъ, кружевничаетъ… работа хорошая, тонкая… Мама едосья была ко мн добра… Я выплакала ей свою бду, что у папаши я жить не могу, а итти некуда. Либо я заржу Сашку, либо домъ сожгу, либо сама утоплюсь… Мама едосья мн и говорить: нтъ, ты, Катя, не ржь ее и сама не топись, а какъ станетъ теб не втерпежъ, приди ко мн, я теб что-нибудь присовтую…
— Подожди, Катя,— перебилъ ее опять Александръ Николаевичъ,— эта Александра Кузьминишна мн самому показалась противна… но съ чего, собственно, началось у тебя такое озлобленіе?
Катя всплеснула руками:
— Братецъ! да какъ же иначе? Вдь она какъ у насъ проявилась? Когда мамашу разбилъ параличъ, и отнялись у нея ноги,— она меня ни на шагъ отъ себя не отпускала, по хозяйству хлопотать было некому, вотъ и взяли въ домъ эту проклятую… Мамаша съ мста двинуться не можетъ, а она — безстыдная! въ ея же дом… Нтъ, братецъ! вы со мной про это не говорите, а то я тутъ сбиваюсь…— сказала она съ потемнвшимъ лицомъ…
Но вдругъ сама близко наклонилась къ Александру Николаевичу:
— Братецъ, а вдь она мамашу удушила!..
Чилюкъ невольно отшатнулся. Мурашки пробжали у него по спин.
— Что ты, Катя… Богъ съ тобою…
— Удушила, братецъ,— стояла на своемъ двушка.— Доктора говорятъ, будто мамаша померла отъ второго удара… А отчего же этотъ ударъ приключился какъ разъ въ ту ночь, когда я у мамаши въ спальн не спала?.. Прокралась, подлая, въ спальню да подушкой и задушила. Долго ли, трудно ли — безногую? Вы моему слову врьте. У меня есть въ сердц такое, что меня никогда не обманетъ. Мамаша, хоть и безъ ногъ, а еще бы десять лтъ прожила: она была крпкая…
— Бредишь ты, Катя…
— Вс такъ вотъ говорятъ, вс!— съ горечью возразила Катя.— И папаша и даже мама едосья, на что уже всякому моему слову врить. А я врать не умю… Вы слушайте: я въ маменькиной комнат, когда покойницу на столъ убирали, Сашкину подвязку нашла и спрятала… Тогда у меня и подозрнія никакого не было. Посл — много посл — папаша какъ то разъ говорить мн, чтобъ я его простила, если онъ женится на Александр Кузьминишн. Тутъ мн въ виски такъ и стукнуло, такъ все мн и просвтлло, и, какъ мн дло представилось, такъ я все и выложила папаш. Онъ разсердился, затопалъ на меня ногами и прогналъ съ глазъ долой, а въ скорости прилетаетъ ко мн сама Сашка,— лица на ней нтъ… И давай на меня кричать: какъ я смю клеветать на нее… А я вынула изъ ящика подвязку и спрашиваю: это — что?.. Она вся поблла, прыгъ ко мн, выхватила подвязку изъ рукъ, да въ карманъ ее… Я къ ней бросилась, а она… охъ, братецъ!..
Катя, блдная, какъ мертвецъ, опять пригнулась къ брату, почти уронивъ голову ему на плечо.
— Она меня по щек два раза ударила!— глухо прошептала она.
Чилюкъ ничего не сказалъ, но такъ ударилъ по столу, что доски затрещали, и вздрогнула посуда на надстольныхъ полкахъ. Онъ всталъ и медленно прошелся по изб. Потомъ наклонился къ сестр и поцловалъ ее въ голову. Катя почувствовала слезу, упавшую на ея волосы, и покраснла, взоръ ея засверкалъ благодарнымъ восторгомъ и слезами…
Кое-какъ справившись съ волненіемъ, она продолжала:
— Я тогда обезумла… къ пруду бросилась… да на самомъ берегу вспомнила маму едосью: не топись, а приходи, посовтуйся… Такъ, въ чемъ была, и прибжала къ ней и выплакалась… ‘Утро вечера мудрене’, говоритъ мама. Напоила меня малиной, уложила спать, а Максима — племянникъ ея, кузнецъ,— послала въ нашу усадьбу сказать, чтобы не безпокоились, что барышня де у нея отдыхаетъ. Поутру, рано, съ зорькою будить меня мама едосья. ‘Вставай, Катюша, обряжай вотъ эту одежу,— платье мн простенькое припасла,— да пойдемъ-ка мы съ тобой къ Пафнутію въ Боровскъ, помолимся! Авось, въ мозгахъ то у тебя просвтлетъ,— увидимъ, какъ теб дальше быть’… Цлую недлю до Боровска шли, тамъ три дня пробыли… Назрло у меня въ душ — пойти къ мам едось въ жилички… Дальше,— какъ сами видите.
Катя умолкла.
— Катя!— сказалъ Александръ Николаевичъ, крпко взволнованный,— ты молодецъ… только этому конецъ положить надо. Что себя мучить? Я тебя увезу отсюда…
Катя, не глядя на брата, покачала головой.
— Ты не хочешь?.. значитъ, довольна?..
— Довольна, братецъ, я здсь при дл. Привыкла.
— Дло будетъ и въ другомъ мст, и привыкнешь къ другому мсту.
— Что, братецъ,— какъ слышно? войны не будетъ?— не отвчая, спросила Катя.
— Нтъ, кажется… а что?
— Я бы въ милосердныя сестры пошла… А такъ, просто — куда мн хать, братецъ? зачмъ?..
— Я тебя устрою въ Петербург къ хорошимъ людямъ…
— Что же я у нихъ длать буду?
— Что понравится, что знаешь…
— А я же ничего не знаю, а что умю, тому здсь мсто, а въ Петербург ни къ чему… Даромъ я хлба сть не хочу… дурочкой между людей жить тоже не согласна… у меня гордость есть. Нтъ, братецъ,— вы только не обижайтесь, родной!— оставьте меня, какъ нашли, не ворошите… И мн придется привыкать къ новымъ людямъ, и новымъ людямъ ко мн, полюбимся ли другъ другу, еще бабушка надвое сказала, а здсь уже дло врное. И я люблю, и меня любятъ…
Въ ум Александра Николаевича мелькнула быстрая мысль…
— Позволь, Катя,— остановилъ онъ ее,— я вижу, что честная двушка, и тебя не слдовало бы объ этомъ спрашивать, но отецъ намекалъ мн о какихъ то дурныхъ слухахъ.
— Я знаю, что на усадьб про меня говорятъ,— спокойно сказала Катя, глядя прямо въ глаза Александру Николаевичу, что у меня любовникъ есть. Вы не врьте. Лгутъ. Никакого у меня любовника нтъ. Чудаки! коль на меня плохо надются, хоть мамушк бы повровали: она у насъ строгая, святая,— вс знаютъ… Вотъ,— она улыбнулась, застыдилась и покраснла,— замужъ я, можетъ-быть, точно пойду…
— За кого же? за здшняго?
— Да… за Максима, мамушкина племянника…
— Ты его любишь?
Катя задумалась.
— Люблю…— не совсмъ смло начала она и потомъ гораздо ршительнй договорила: очень ужъ хороши онъ человкъ, мало такихъ на свт, и меня крпко любить…
— Совсмъ, значить, свяжешь себя съ Теплой слободой?
— Совсмъ… что же? Я вдь съ нею разставаться и такъ не собираюсь,— сказала Катя и вдругъ неожиданно прибавила: — онъ меня изъ воды вытащилъ… случилось тутъ… тонула я одинъ разъ…
— Какъ же случилось?
— Такъ… Вы не думайте, что я нарочно… просто, на плоту мыла блье, да и сорвалась. Плавать я хорошо умю, но меня подъ плоть затянуло. Другія двушки закричали. Максимъ подосплъ, бухнулъ въ воду и вытащилъ… Посл того мы съ нимъ и поладили, чтобы повнчаться.
— Конечно, дай теб Богъ счастья, но… Скажи, пока ты жила у отца, ты ни разу не собиралась замужъ итти?
— Нтъ… Маменька послдніе годы больная была,— какъ мн было уйти отъ нея? А женихи тогда назжали. Александра Кузьминишна тоже подыскивала мн жениховъ,— сбыть меня ей хотлось. Да какъ же можно за нелюбимаго человка замужъ итти?.. зачмъ?..
— А никто не нравился? Катя промолчала.
— Не уживаются по нашей глуши хорошіе люди изъ нашего сословія,— сказала она потомъ,— скучно имъ тутъ, къ большимъ городамъ ихъ тянетъ… за пьяницу, либо бездльника, либо слабодушника, хоть бы и полюбился на грхъ, какая радость выйти? Былъ одинъ,— тихо сказала она: — докторъ… хорошій человкъ… шибко мн нравился, и я ему… Только я этому доктору сама сказала: вы меня оставьте! я не для васъ… я вамъ не пара…
— Почему же, Катя?
— Умный онъ былъ, очень образованный. Вс говорили, что ему въ столиц большая дорога будетъ, когда онъ земскій срокъ отслужить. Ну… на что ему такая жена, какъ я? Неучъ, безпамятная… Всюду бы я его осрамила, всякіе бы пути ему завязала. Соколъ въ небо рвется, а я ему — путы на ножки… что хорошаго? И Богъ всть, на долго ли бы его любви хватило?.. Кандалы, хоть изъ золота ихъ слей, милы не будутъ… Да и любовь ли еще была? Глушь вдь у насъ… скука… а я не уродъ собой… къ тому же, видлъ онъ, что меня крпко обижаютъ… вотъ и пожаллъ… Подумала я такъ-то ночку, другую, поплакала — и отказала… А очень любила…
— Тяжело теб было!— участливо отозвался Александръ Николаевичъ.
— Не-хо-ро-шо,— раздумчиво протянула Катя,— что же? не все медъ пить, напьешься и водицы… Прошло уже, забылось… Онъ теперь въ Петербург… Жениться сталъ — письмо прислалъ… хорошее письмо… только лучше бы его не писать было! А то что такое? Точно благодарить: спасибо, что меня не погубила…
Катя засмялась, и звонкій звукъ смха свидтельствовалъ что неудачный романъ не оставилъ въ ея душ никакой горечи…
— Ахъ, Катя, Катя!— улыбаясь, говорилъ Александръ Николаевичъ.— Знавалъ я чудныхъ людей, а такихъ, какъ ты, и не видывалъ… Такъ не подешь со мной?
— Нтъ, братецъ… простите… не поду. Отъ добра добра не ищутъ.
— Какъ хочешь, дитя мое, неволить я тебя не буду. Насильнаго счастья не бываетъ. Я довольно пожилъ на свобод, чтобы знать это… Но я богатъ. Позволь мн помочь теб. Вы…— онъ окинулъ глазами убранство хаты: — не слишкомъ то здсь роскошничаете…
— Вы денегъ хотите мн дать?— спросила Катя.
— Если позволишь…
— Денегъ мн дайте, если богаты. Мы оттого и свадьбу не играемъ, что надо новую хату ставить, а денегъ у насъ не богато… Я вамъ скажу, братецъ, правду, что мама едосья стала на старости къ безпоповцамъ клонить, и они ее очень почитаютъ. Ну, а намъ съ Максимомъ что же ее тяготить? Въ одной хат дв вры не хорошо… ссориться станемъ…
— Да. Возьми, сколько хочешь. Ты у меня одна,— мн не жаль.
— Чай, женитесь, братецъ!
— Женюсь ли, нтъ ли, это еще вилами на вод писано… А вдь твоего Максима я уже видлъ!— весело воскликнулъ Чилюкъ, глядя въ окно.— Право, видлъ: онъ станокъ починялъ… Вдь это онъ идетъ по двору?
Когда молодой кузнецъ показался на порог хаты, въ ней сразу стало какъ будто тсно. Думалось,— шевельнется этотъ богатырь, и либо плечомъ стну высадить, либо головой потолокъ проломить. Вымытое лицо, чистыя руки и мокрые волосы показывали, что, по дорог изъ кузницы, онъ забжалъ на прудъ искупаться. Александру Николаевичу богатырь показался почти красавцемъ, со своимъ румянымъ лицомъ, рыжеватой бородой и веселыми голубыми глазами, которыми онъ съ великимъ недоумніемъ уставился на Катю: что это, моль, за гость такой долгій?
— Максимъ, это мой брать, Александръ Николаевичъ, изъ-за границы пріхалъ,— улыбаясь, сказала Катя,— не забылъ меня, спасибо ему, пришелъ навстить…
Улыбка Кати отразилась на лиц кузнеца такъ свтло, быстро и широко, что, казалось, онъ весь засвтился: и глаза какъ будто стали ярче, и румянецъ але, и борода рыже. Онъ низко поклонился и несмло протянулъ руку Чилюку. Руки были пожаты крпко, привтствія сказаны горячо, но затмъ наступило неловкое молчаніе. Александръ Николаевичъ съ досадою чувствовалъ, что при всей своей опытности, при всемъ своемъ навык къ обращенію съ самыми разнообразными людьми, онъ не находить тона, которымъ надо говорить. Они смотрли другъ на друга, какъ люди разныхъ міровъ — съ любопытствомъ, но безъ участія, и съ нкоторой боязнью. Всмъ троимъ было неловко. Побормотавъ нсколько вялыхъ фразъ, шаблонныхъ и безцвтныхъ, о своей радости за сестру, о своей увренности, что выборъ ея палъ на хорошаго человка, Чилюкъ рзко оборвалъ рчь, всталъ и началъ прощаться. Максимъ, слушавшій Александра Николаевича съ какимъ-то конфузливымъ испугомъ въ глазахъ, былъ, видимо, радъ, когда Чилюкъ замолчалъ. Катя не удерживала брата.
— Я приду въ городъ проводить васъ,— сказала она, любовно глядя въ глаза Александру Николаевичу, и онъ, по взгляду ея, понялъ, что она отлично чувствуетъ, какъ неловко ему между нею и Максимомъ, но извиняетъ ему это и не сердится.— Въ усадьбу мн нельзя, а въ городъ приду. Вы дайте мн знать, когда будете узжать.
— Завтра вечеромъ я уду.
— Скоро такъ?— грустно отозвалась Катя.
— Эхъ,— искреннимъ вздохомъ вырвалось у Александра Николаевича,— что мн тутъ длать, Катя? У васъ здсь, на Теплой слобод, все свое, новое, тамъ, на усадьб, тоже свое, хоть и старое… И здсь, и тамъ я лишній, чужой человкъ, отъ стараго отвыкъ, къ новому не привыкъ, старое, Катечка, мн противно, новое непонятно. А времени разбираться нту. Жизнь у меня въ дл: какъ вода въ котл, ключомъ кипитъ. Прощай, другъ Катя! Шелъ я теб помочь, а отчасти, каюсь, и поругать тебя, но крпко ты мн полюбилась. И жаль мн тебя оставлять здсь, и думается мн, что ты хорошо себя понимаешь и устроишь свою судьбу лучше, чмъ устроилъ бы я. Оставайся и живи, какъ знаешь. Пусть тебя другіе, какъ хотятъ судятъ, я же теб не судья. Вижу, что ты честная двушка и ничего безчестнаго не то что сдлать, даже подумать не въ состояніи… Тмъ хуже для тхъ, кто будетъ тебя порочить! А плохо теб придется — напиши: чмъ могу — словомъ ли, деньгами ли, всегда выручу… А завтра приходи въ городъ, я теб кое-что хорошее скажу…
Максимъ и Катя проводили Александра Николаевича далеко за околицу. Оглядываясь, онъ долго видлъ ихъ стоящими на придорожномъ бугр, надъ золотымъ потопомъ ржи.
Когда предъ Чилюкомъ поднялись изъ-за кудрявой рощи красныя кровли отцовской усадьбы, ему стало не по себ. Онъ не поврилъ тому, что Катя говорила о смерти матери, но провести ночь подъ одной крышей съ Александрой Кузьминишной, посл этого разсказа, показалось ему невыносимо гадкимъ… Едва ступивъ на крыльцо дома, онъ уже распорядился, чтобъ ему готовили лошадей въ городъ. Николай Евсеевичъ по лицу сына угадалъ, на чьей онъ сторон, и сконфуженно развелъ руками… Александръ Николаевичъ коротко передалъ ему подробности своего свиданья съ Катей, свое намреніе помочь ей деньгами и заключилъ:
— А отъ васъ, папа, прошу одного: оставьте вы ее совсмъ въ поко, не мшайте ей быть счастливой. Мы съ вами слишкомъ мало сдлали для нея, чтобъ имть право на вмшательство въ ея жизнь…
— Воля твоя… я этого не понимаю,— бормоталъ старикъ,— ты сочти, сколько жертвъ она приносить: выйти изъ сословія, выйти изъ семьи, изъ своего общества… и для чего же? Для благосостоянія, комфорта, покоя? Нтъ, для добровольной каторжной работы, для удовольствія перебиваться съ хлба на квасъ, въ хат… Чортъ знаетъ, какіе люди на свтъ родиться стали!.. И… извини меня: ты мн еще странне Кати. Ея дикости я могу объяснить хоть тмъ, что ее мать била по темени аспидной доской. Но ты — сильный, неглупый, образованный человкъ — и вдругъ вторишь капризамъ этой безумной. Ради чего? Что ты находишь въ ней отраднаго?
— Видите ли, папа,— перебилъ Александръ Николаевичъ,— семья, въ которой житья нтъ, общество, членомъ котораго имешь право быть, но не имешь возможности, и сословіе, значенія котораго не понимаешь,— вовсе не такія драгоцнности, чтобъ отъ нихъ не отказался человкъ, когда его чутьемъ потянетъ къ счастью, за предлами этихъ перегородокъ. Катю потянуло — она и ушла. Вы говорите о поко… Покой хорошъ только, какъ отдыхъ, его знаютъ только т, кто устаетъ. Люди не работающіе знаютъ не покой, а оцпенніе. И живой душ въ мір оцпеннія жутко. Вырвется она за его границы и уйдетъ, куда попало — все равно, на счастье или на несчастье, лишь бы и то, и другое были свои: добытыя своею волею, своими руками, своей головой. Вдь только это-то и называется жить. Я знаю это, потому что на себ испыталъ. И не пробуйте понимать чужого счастья — не поймете. Я самъ Катинаго счастья не понимаю, и мн ее какъ-то жалко, а между тмъ я видлъ ее искренно счастливою. Оставьте ее!.. Кром вреда, мы съ вами ничего ей не принесемъ… Она не наша — своя! Пусть же эта чудачка и будетъ счастлива по-своему.
1892.