Александръ Амфитеатровъ.
Красивыя сказки
Красивыя сказки
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Спб. Т-ва ‘Трудъ’. Фонтанка 86
1908
Ариманъ.
Ариманъ.
Ариман, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцри — самому проклятому гребню на всемъ Кавказ! Снизу, отъ станціи Казбекъ, онъ представляется чмъ-то въ род зубчиковъ валансьенскаго кружева, но въ дйствительности отъ зубчиковъ-то этихъ и горе. О, Боже мой! Во сколько балокъ пришлось намъ нырнуть! на сколько обрывовъ вскарабкаться! Влво отъ насъ была пропасть, вправо — минуя голую, обвянную втрами, каменистую гряду — тянулась снжная равнина, еще недавнее пастбище туровъ, теперь имъ не подъ силу стало пробивать копытами крпкій настъ, и умные зври перекочевали… куда?— Богъ ихъ знаетъ! По крайней мр, напрасно проблуждавъ по вершин Куросцри двое сутокъ, мы возвращались, какъ горе-охотники, не видавъ ни шерсти, ни пера.
Свечерло. Небесная синева зажглась звздами — такими крупными, яркими и близкими, что казалось: вотъ-вотъ еще саженей пятьдесятъ подъема, и мы будемъ уже въ царств звздъ. Блая папаха Казбека мерцала тмъ таинственнымъ самосвтомъ, понятіе о которомъ могутъ составить лишь т, кому случалось наблюдать снговыя вершины въ безлунную, но сильно звздную ночь. Внизу, подъ туманами, неистовствовали, какъ дв озлившихся шавки, Куро и Катуша — отецъ и мать знаменитой Бшеной балки, имъ въ отвтъ глухо рычалъ изъ неизмримой глубины Терекъ.
Намъ было очень невесело, особенно, когда случалось переходитъ горные ручьи. Встрчный втеръ, и безъ того уже леденившій наши кости, швырялъ намъ тогда въ лица водяную пыль, коловшую насъ, точно иглами. У меня растрескались губы, болли глаза. Было невозможно перекинуться словомъ съ товарищами-грузинами изъ Казбека: втромъ захватывало дыханіе. Онъ вылъ, свисталъ, гайгайкалъ, мяукалъ, домового хоронилъ и вдьму выдавалъ замужъ… О, кой чортъ понесъ меня на эту галеру!
Была бутылка коньяку — роспили. Начать другую, захваченную про запасъ, не далъ вожатый нашей компаніи Сюмонъ А — дзе, истинный оракулъ горныхъ экспедицій, малый умный и толковый, наметавшійся въ обращеніи съ русскими и даже не безъ нкотораго образованія:
— Не пейте: до сакли недалеко. Выпьемъ, что останется, когда придемъ въ тепло. Вина не найдемъ: хозяинъ — бдный осетинъ. А, когда попадемъ въ тепло, нельзя не выпить: иначе привяжется лихорадка, будутъ болть руки и ноги, кости ломить…
Досадне всего было сознаніе, что аулъ Казбекъ лежалъ какъ разъ подъ нами. Если бы не тучи да туманъ, мы видли бы его огни. Если бы не втеръ, да не ревъ потоковъ, мы, вроятно, слышали бы звяканье бубенчиковъ и стукъ колесъ по военно-грузинскому шоссе. Но короткая тропинка съ Куросцри къ Казбеку была съ третьяго дня испорчена нашею же неосторожностью {См. ‘Между жизнью и смертью’.}, и теперь намъ приходилось длать обходъ верстъ въ десять по дебрямъ и кручамъ — чуть не къ самому Дарьяльскому посту.
Какъ мы добрели къ общанному Сюмономъ ночлегу, ужъ и не знаю. Помню только, что отъ устали ни сть не могли, ни сонъ не бралъ. Въ сакл осетина было бдно, грязно, душно, тсно, но — все же тепло и не подъ открытымъ небомъ. Ночь давно померкла, небо заплыло тучами, втеръ выросъ въ бурю, первобытно свалянныя на авось и небось стны сакли дрожмя дрожали подъ его бшенымъ напоромъ.
Наша хозяйка — молодая, но совершенно истощенная работой, лихорадкой и безкормицей женщина — укачивала дочку, самую чахлую и крикливую двчонку изъ всхъ ребятъ Большого и Малаго Кавказа. Мелодія ея колыбельной псни была заунывна и однообразна, а слова — странны дикою загадочностью. Они походили на заклинанія. Мать не то благословляла свое дитя, не то ворожила надъ нимъ. Сюмонъ, какъ умлъ, перевелъ мн этотъ оригинальный текстъ, а я впослдствіи — тоже, — какъ умлъ — попробовалъ переложить его стихами:
Спи, красавица моя,
Будь счастливою всегда
За тебя — пророкъ Илья
И падучая звзда.
Палъ надъ Терекомъ туманъ,
Подъ скалой сверчокъ заплъ…
На Казбек Ариманъ
Снжной бурей зашумлъ.
Небесамъ грозитъ войной
Гордый ада исполинъ:
Вамъ тягаться ли со мной?
Я вселенной властелинъ!
Но за дерзостную рчь
Воздадутъ ему свое
Михаила грозный мечъ
И Георгія копье!
И погибнетъ сила зла,
И — улыбкою горя —
Благотворна и свтла,
Встанетъ красная заря.
Спи, красавица моя,
Будь счастливою всегда!
За тебя — пророкъ Илья,
И падучая овзда.
Что осетинка поминала въ своей псн св. Илью, Георгія Побдоносца и архангела Михаила, удивляться нечего. Религія осетинъ, даже опредленно настаивающихъ на своемъ магометанств или христіанств, поражаетъ путанностью врованій и понятій. Магометане чтутъ многихъ христіанскихъ святыхъ, христіане не прочь послушать наставленіе изъ корана, т и другіе съ полной искренностью продлываютъ многіе обряды совершенно языческаго характера, идолопоклонствуя, когда того требуетъ обычай, съ рдкою наивностью. Св. Илья — молніеносецъ и громовникъ — почитается одинаково всми осетинами… Но причемъ же ‘падучая звзда’?
Я спросилъ Сюмона. Онъ отвчалъ:
— О! падучая звзда великая сила. Она мечъ Божій. Когда она сверкаетъ на неб, нечистая сила отступается отъ человка, теряя надъ нимъ всякую власть. Она глупетъ, смущается, изъ шакала обращается въ ишака. Слыхалъ ли ты про Аримана — великаго падишаха джинновъ, что вкуетъ свою проклятую жизнь въ изгнаніи на Шатъ-гор?
— Слыхалъ что-то…
— Онъ огромный, блый, весь въ сдой шерсти отъ старости, глаза — красные, какъ огонь, и весь онъ опутанъ золотыми цпями. Сидитъ Ариманъ въ хрустальномъ дворц, между врными джиннами и не сметъ двинуться съ мста. И вс они — какъ невольники. Тяжко имъ. Тоскуютъ джинны, бранятся, плачутъ, молятъ своего падишаха:
— Разбей свои цпи! освободи и насъ, и себя! Отмсти и властвуй!
Но онъ молчитъ. Онъ умную голову иметъ: зачмъ ему плакать? Онъ мужчина. Зачмъ ему говорить пустыя слова? Онъ знаетъ, что судьбы не измнить. Посаженъ онъ на цпь до конца свта, — такъ тому и быть.
Но по осени, когда ледники дохнутъ холодомъ въ долины, падишахъ джинновъ получаетъ свободу на три часа каждую ночь — отъ птуха до птуха. Срывается нечистая сила съ цпей. Съ громомъ и воплемъ поднимается на воздухъ блый старикъ, а за нимъ летитъ вся его злая челядь.
Что тогда бды въ горахъ! Дунетъ Ариманъ на рчку — вздуется рчка, балки заливаетъ, баранту топитъ, дороги размываетъ. Схватится за гору — уже грохочетъ обвалъ, рушатся вковыя скалы, хороня подъ своими громадами сакли и людей. Махнетъ рукой — и засыплетъ снгомъ запоздалый караванъ въ ущельи. Летитъ шайтанъ, втеръ обгоняетъ и самъ своей злоб радуется:
— Чую прежнюю силу! еще. поборемся!
— Поборемся! воетъ въ отвтъ властелину страшная свита, ажъ гулъ идетъ по горамъ, и Терекъ вдвое громче реветъ отъ страха.
Вотъ уже и Дарьялъ миновали, вотъ уже и Казбекъ недалеко…
Казбекъ — великая гора, на ней добрые ангелы живутъ. Старые люди сказываютъ, будто на шатр Казбека, тамъ, гд нтъ уже ни камня, ни снга, а одинъ только чистый ледъ, есть церковь. Не Мта-Стефанъ-Цминда — другая. Ее нельзя видть простому человку. Лишь праведникъ — можетъ быть, одинъ во сто лтъ — находитъ къ ней дорогу и доступъ. Ничего внутри той церкви нту. Только люлька виситъ, въ люльк лежитъ невдомый прекрасный младенецъ, а надъ нимъ, какъ врный сторожъ, сидитъ на шестк голубь — живой, но весь, перышко къ перышку, изъ червоннаго золота.
Затмъ и летитъ на Казбекъ нечистая сила, чтобы захватить младенца и уничтожитъ голубя. Потому что, если бы это случилось, наступила бы власть джинновъ на земл, и былъ бы конецъ міру.
Налетитъ дьявольская орда на церковь, шаркаетъ крылами по стнамъ, зубами и когтями скрежещетъ, въ окна и двери ломится… вотъ-вотъ уже у колыбели, вотъ и лапы протянули…
Но встрепенется голубь, распуститъ надъ младенцемъ золотыя крылья — и посыпятся съ неба падучія звзды и попалятъ злого Аримана съ его неистовымъ воинствомъ.
Худо имъ! — бгутъ, охаютъ, проклинаютъ, пощады просятъ… А звзды все падаютъ и падаютъ, пока не загонятъ падишаха въ его заоблачный хрустальный дворецъ, пока — сами собою — не наднутся на него вковчныя золотыя оковы.
И такъ-то каждый вечеръ во всю позднюю осень и зиму, вплоть до самаго Рождества, бушуетъ нечистая сила, каждый вечеръ мчится она въ вихр и вьюгахъ войною на Казбекъ, и каждый вечеръ гонятъ ее чрезъ Дарьялъ на Эльбрусъ святыя звзды.
А таинственный младенецъ въ люльк все спитъ, не просыпаясь. Только три раза въ годъ — въ полночь подъ Рождество, подъ Крещенье и въ Свтлую ночь онъ пробуждается. Едва онъ откроетъ свтлые глазки, опускается съ неба цпь изъ самоцвтныхъ камней и ложится по воздуху между незримой церковью и соборомъ въ древней столиц Грузіи, въ Мцхет. И поднимаются по той цпи въ незримую церковь избранные Богомъ мцхетскіе священнослужители, повинуясь зову невдомаго голоса. Ангелы хранятъ ихъ путь и не даютъ имъ упасть или оступиться. Придутъ, поклонятся младенцу и его голубю, споютъ имъ божественныя службы, а къ разсвту возвращаются домой такъ же чудесно, какъ ушли. И, пока творятся эти непостижимыя тайны, пока свершаетъ свое теченіе великая ночь, молчатъ на свт всякій грхъ и злоба: на земл миръ и въ человкахъ благоволеніе.