Дом о семи шпилях, Готорн Натаниэль, Год: 1851 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 253 минут(ы)

ДОМЪ О СЕМИ ШПИЛЯХЪ

Романъ
НАТАНЕЛЯ ГОТОРНА
(HAWTHORNE)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФИ ЭДУАРДА ПРАЦА
1852

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.
СТАРЫЙ РОДЪ ПИHЧОНОВЪ.

Въ одномъ изъ городовъ Новой Англіи, стоитъ посреди улицы старый деревянный домъ съ семью остроконечными шпилями, или, лучше сказать, фронтисписами, расположенными по направленію къ разнымъ странамъ свта, вокругъ тяжелой трубы. Улица называется Пинчоновой, домъ тоже называется Пинчоновымъ домомъ, и развсистый вязъ, стоящій передъ входомъ, извстенъ каждому мальчишк въ город также подъ именемъ Пинчонова вяза. Когда мн случается бывать въ этомъ город, я почти всякій разъ непремнно заверну въ Пинчонову улицу, чтобы пройти въ тни этихъ двухъ древностей — раскидистаго дерева и избитаго бурями дома.

Видъ этого почтеннаго зданія производилъ на меня всегда такое впечатлніе, какъ человческое лицо: мало того, что я видлъ на его стнахъ слды вншнихъ бурь и солнечнаго зноя,— он говорили мн о долгомъ кипніи человческой жизни въ ихъ внутреннемъ пространств и о превратностяхъ, которымъ подвергалась ихъ жизнь. Если бы разсказать намъ о ней со всми подробностями, такъ она бы составила повсть на только интересную и поучительную, но замчательную, сверхъ того, и нкоторымъ единствомъ, которое пожалуй могло бы показаться дломъ художника. Но такая исторія обняла бы цпь событій, протянутую мало не черезъ два столтія, а подробности ея наполнили бы толстый томъ или такое количество томиковъ въ двнадцатую долю листа, какое едвали было бы благоразумно посвятить лтописямъ всей Новой Англіи, въ теченіе подобнаго періода. Поэтому намъ необходимо какъ можно боле сжать преданія о старомъ Пинчоновомъ дом, иначе называемомъ Домомъ о Семи Шпиляхъ. Мы приступимъ къ развитію настоящаго дйствія нашей повсти въ эпоху не очень отдаленную отъ нашего времени, а покамстъ разскажемъ, въ краткомъ очерк, обстоятельства, посреди которыхъ положено было основаніе дому, и бросимъ бглый взглядъ на его странную наружность и на его почернвшія — особенно отъ восточнаго втра — стны, по которымъ мстами проступила уже, такъ же, какъ и на кровл, мшистая зелень. Все, однако же, повсть наша будетъ имть связь съ длами давно минувшихъ дней, съ людьми, правами. чувствами и мнніями, почти совершенно забытыми. Если намъ удастся передать все это читателю въ достаточной ясности, то онъ увидитъ, какъ много стараго матеріала входитъ въ самыя свжія новинки человческой жизни. Мало того: онъ выведетъ важное нравоученіе изъ маловажной истины, что дда прошедшаго поколнія суть смена, которыя могутъ и должны дать добрый или дурной плодъ въ отдаленной будущности, что вмст съ временными посвами, которые обыкновенно называются средствами къ жизни, люди неизбжно сютъ растенія, которымъ предназначено развиваться и въ ихъ потомств.

Домъ о Семи Шпиляхъ, несмотря на свою видимую древность, не былъ первымъ обиталищемъ, какое построилъ цивилизованный человкъ на этомъ самомъ мст. Пинчонова улица носила прежде боле смиренное названіе ‘Молева переулка’, по имени своего первоначальнаго поселенца, мимо хижины котораго шла тропинка, проторенная коровами, естественный источникъ чистой и вкусной воды — рдкое сокровище на морскомъ полу-остров, гд была расположена пуританская колонія — заставилъ Матея Моля построить свою хижину, съ косматою соломенною кровлею, на этомъ мст, нужды нтъ, что оно было слишкомъ удалено отъ того, что называлось тогда центромъ деревни. Когда же, лтъ черезъ тридцать или сорокъ, деревня разрослась въ городъ, это мсто, занятое грубо сплоченною лачугою, чрезвычайно какъ приглянулось одному статному и сильному человку, который и предъявилъ благовидныя притязанія на владніе какъ згимь участкомъ, такъ и обширною полосою окрестныхъ земель,— въ силу пожалованія ему оныхъ отъ правительства. Этотъ претендентъ былъ полковникъ Пинчонъ, извстный намъ, по нсколькимъ чертамъ характера, которыя сохранены преданіемъ, какъ человкъ энергическо-непреклонный въ своихъ намреніяхъ. Матей Моль, съ своей стороны, несмотря на низкое свое званіе, тоже отличался особеннымъ упорствомъ въ защит того, что онъ почиталъ своимъ правомъ, и, въ теченіе нсколькихъ лтъ, былъ въ состояніи отстаивать одинъ или два акра земли, которые онъ собственными руками очистилъ отъ первоначальнаго лса подъ усадьбу. Намъ не извстенъ ни одинъ письменный документъ, касающійся этой тяжбы. Свднія наши обо всемъ событіи основаны большею частію на преданіи. Поэтому было бы слишкомъ смло и пожалуй несправедливо длать ршительное заключеніе о законности или незаконности дйствій обихъ сторонъ, хотя, впрочемъ, преданіе оставило подъ сомнніемъ, не перешелъ ли полковникъ Пинчонъ за границу своихъ правъ, чтобы присвоить себ небольшое владніе Матея Моля. Это подозрніе потверждается всего боле фактомъ, что споръ между двумя столь неравными противниками — и притомъ въ періодъ, когда личное вліяніе имло гораздо больше всу, нежели нын — оставался нсколько лтъ нершеннымъ и окончился только смертью владльца оспориваемаго участка земли. Родъ смерти его также поражаетъ умъ иначе въ наше время, нежели полтора столтія назадъ. Онъ придалъ незнатному имени владльца хижины какое-то ужасное значеніе, такъ что посл казалось дломъ весьма отважнымъ — вспахать небольшое пространство, занятое его жилищемъ, и изгладить слдъ этого жилища и память о немъ въ народ.

Старый Матей Моль, однимъ словомъ, былъ казненъ за колдовство. Онъ былъ одною изъ жертвъ этого ужаснаго суеврія, которое, между прочимъ, доказываетъ намъ, что въ старинной Америк сословія сильныя, стоившія во глав народа раздляли въ такой же степени всякое фанатическое заблужденіе своего вка, какъ и самая темная чернь. Духовенство, судьи, государственные сановники — умнйшіе, спокойнйшіе, непорочнйшіе люди своего времени — громче всхъ одобряли иногда кровавое дло и послдніе сознавали себя жалко обманутыми. Столько же мрачную сторону поведенія ихъ составляетъ странная безразборчивость, съ которою они преслдовали не только людей бдныхъ и дряхлыхъ — какъ это было въ боле отдаленныя времена — но и лицъ всхъ званій, преслдовали равныхъ себ, преслдовали собственныхъ братьевъ и женъ. Неудивительно, если посреди такой мшанины несчастный, человкъ, столь незначительный, какъ Моль, очутился на мст казни, почти незамченный въ толп своихъ товарищей по участи. Но впослдствіи, когда миновалъ фанатизмъ этой эпохи, вспомнили, какъ громко полковникъ Пинчонъ вторилъ общему крику, чтобы участокъ земли былъ очищенъ отъ колдовства. Говорили въ тихомолику и о томъ, что онъ имлъ свои причины добиваться съ такимъ ожесточеніемъ осужденіи Матея Моля. Каждому было не безъизвстно, что несчастный протестовалъ противъ жестокости личной злобы своего преслдователя и объявилъ, что его, Моля, ведутъ на смерть изъ за его имущества. Въ минуту самой казни — когда уже ему надли петлю на шею, въ присутствіи полковника Пинчона, который, верхомъ на кон, смотрлъ съ угрюмымъ видомъ на ужасную сцену — Моль обратился къ нему съ эшафота и произнесъ предсказаніе, котораго точныя слова сохранены какъ исторіею, такъ и преданіями у домашняго очага: ‘Богъ — сказалъ умирающій, указывая пальцемъ и вперивъ зловщій взглядъ въ безчувственное лицо своего врага — Богъ напоитъ его моею кровью!’

По смерти мнимаго чародя, убогое его хозяйство сдлалось легкою добычею полковника Пинчона. Но когда разнесся слухъ, что полковникъ намренъ построить себ домъ — обширный, крпко срубленный изъ дубовыхъ брусьевъ домъ, расчитанный на много поколній впередъ — на мст, которое прежде было занято лачугою Матея Моля — деревенскіе кумовья часто покачивали между собой головами. Не выражая положительно сомннія въ томъ, чтобы могущественный пуританинъ дйствовалъ добросовстно и справедливо, ко время упомянутаго нами процесса, они, однакожь, намекали, что онъ хочетъ строить свой домъ надъ могилой, не совсмъ покойной. Домъ его будетъ заключать въ своихъ стнахъ бывшее жилище повшеннаго колдуна слдовательно дастъ нкоторое право духу Матея Моля разгуливать по новымъ покоямъ, гд будущія молодыя четы устроятъ свои спальни и гд будутъ рождаться на свтъ потомки Пинчона. Ужасъ и отвращеніе, внушаемыя преступленіемъ Моля, и страшное воспоминаніе о его казни будутъ омрачать свжую штукатурку стнъ и заране сообщатъ имъ запахъ стараго, печальнаго дома. Странно, что, имя въ своемъ распоряженіи столько земли, усянной листьями двственныхъ еще лсовъ, полковникъ Пинчонь выбралъ для своей усадьбы именно это мсто!

Но пуритянинъ-воинъ и вмст судья былъ не такой человкъ, чтобы отказаться отъ своего обдуманнаго плана изъ страха привидній или изъ пустой чувствительности, каково бы ни было ея основаніе. Еслибъ ему сказали о вредномъ воздух,— это, пожалуй, еще сколько нибудь подйствовало бы на него, что же до злого духа, то онъ готовъ былъ сразиться съ нимъ во всякое время. Одаренный массивнымъ и твердыми смысломъ, какъ кусокъ гранита, и укрпленный сверхъ того, какъ желзными связями, непоколебимою стойкостью въ своихъ намреніяхъ. онъ, что бы ни задумалъ, оставался до конца вренъ своему замыслу, не допуская и мысли, чтобы можно было возражать противъ него. Что касается до деликатности или какой нибудь щекотливости, происходящей отъ утонченнаго чувства, то полковникъ былъ совершенно къ нимъ неспособенъ. Итакъ, ничто не мшало ему рыть погребъ и закладывать глубоко основанія своего дома на томъ самомъ мст, которой, нсколько десятковъ лтъ назадъ, Матей Моль очистилъ впервые отъ лсныхъ листьевъ. Замчательно — а по мннію нкоторыхъ, даже знаменательно — обстоятельство, что не успли работники приняться за дло, какъ упомянутый выше источникъ совершенно потерялъ прекрасныя свойства своей воды. Были ли его водяныя жилы нарушены глубиною новаго погреба, или здсь скрывалась боле таинственная причина, только извстно, что вода въ Молевомъ источник — какъ продолжали называть его — сдлалась жосткою и солоноватою.

Она и до сихъ поръ остается такой, и каждая старуха въ сосдств будетъ уврять насъ, что отъ нея зарождаются разныя внутреннія болзни.

Странно, можетъ быть, покажется читателю, что хозяинъ плотниковъ, работавшихъ новый домъ, былъ не кто другой, какъ сынъ того самого человка у котораго отнята была его собственность. Вроятно, онъ былъ лучшій мастеръ въ свое время: а можетъ быть, полковникъ считалъ нужнымъ — или подвинутъ былъ какимъ нибудь лучшимъ чувствомъ — отвергнуть при этомъ случа всю вражду свою противъ поколнія павшаго соперника. Впрочемъ, такова была спекулятивность тогдашняго вка, что сынъ готовъ былъ заработать честныя деньги, или, лучше сказать, порядочное количество фунтовъ стерлинговъ, даже у смертельнаго врага своего отца. Какъ бы то ни было, только Томасъ Моль былъ архитекторомъ Дома о Семи Шпиляхъ и исполнилъ свое дло такъ честно, что дубовая постройка, сплоченная его руками, держится до сихъ поръ.

Итакъ, огромный домъ былъ выстроенъ. Сколько я его помню, онъ всегда былъ старъ,— а я помню его съ дтства: онъ уже и тогда былъ предметомъ моего любопытства, какъ лучшій и прочнйшій образецъ давнопрошедшей эпохи и вмст какъ сцена происшествій, исполненныхъ интереса, можетъ быть, гораздо въ большей мр, нежели приключенія срыхъ феодальныхъ замковъ, онъ всегда былъ для меня древнимъ домомъ, и потому мн очень трудно представить блескъ новизны, въ какомъ озарило впервые его солнце. Впечатлніе настоящаго его положенія, до котораго дошелъ онъ въ теченіе ста-шестидесяти лтъ, неизбжно будетъ омрачать картину, въ какой мы бы желали представить себ наружность ею въ то утро, когда пуританскій магнатъ зазвалъ къ себ въ гости весь городъ. Въ дом имло совершиться освященіе вмст съ праздникомъ новоселья. Посл молитвы и проповди почтеннаго мистера Гиггинсона и посл пнія псалма соединенными голосами собранія, для чувствъ боле грубыхъ готовилось обильное возліяніе пива, сидра, вина и водки, и, какъ извстно было кой отъ кого, надобно было ожидать также зажареннаго цликомъ быка или по крайней мр разрзанныхъ искусно частей говядины, въ количеств, равномъ всомъ и объемомъ цлому быку. Туловище козы, застрленной въ двадцати верстахъ, доставило матеріалъ для обширнаго пастета. Треска въ шестьдесятъ фунтовъ, пойманная въ залив, разварена была въ прекрасную уху. Словомъ, труба новаго дома, выбрасывая на воздухъ кухонный дымъ, наполняла всю окрестность ароматомъ говядины, дичи и рыбы, обильно приправленныхъ душистыми травами и лукомъ, такъ что одинъ уже запахъ такого праздника, долетая до каждаго носа въ город, былъ вмст и приглашеніемъ и возбужденіемъ аппетита.

Молевъ переулокъ, или, какъ его назвали теперь — гораздо великолпне, Пинчонова улица въ назначенный часъ была наполнена народомъ: каждый, подойдя къ дому, осматривалъ снизу до верху величавое зданіе, которое съ этого времени должно было занять свое почетное мсто между жилищами всего рода. Оно нсколько удалилось отъ черты улицы, но скорй изъ гордости, нежели изъ скромности. Весь фасадъ его былъ украшенъ странными фигурами, произведеніемъ грубой готической фантазіи, вылпленными выпукло или врзанными на блестящей штукатурк изъ глины, кремней и битаго стекла, которая одвала деревянную работу стнъ. По всмъ угламъ семь остроконечныхъ фронтоновъ со шпилями возносились къ небу и представляли видъ цлой семьи строеній, дышавшей посредствомъ одной огромной трубы. Многочисленныя перегородки въ окнахъ, съ своими мелкими, вырзанными алмазомъ стеклами, пропускали солнечный свтъ въ залу и въ другіе покои, между тмъ какъ второй этажъ, высовываясь впередъ надъ первымъ, бросалъ тнь и меланхолическую мрачность въ нижнія комнаты. Деревянные шары, украшенные рзьбою, были прикрплены подъ выступами верхняго этажа. Небольшія желзныя спирали украшали каждый изъ семи шпилей. На треугольник шпиля, глядвшаго на улицу, въ тоже самое утро утверждены были солнечные часы, на которыхъ солнце показыпало все еще первый свтлый часъ исторіи, которой не суждено было продолжаться также свтло. Вокругъ дома земля была еще завалена щепками, обрзками дерева, досками и битымъ кирпичомъ, все это, вмст съ недавно взрытою почвою, которая не успла еще порости травой, усиливало впечатлніе странности и новости, какое производитъ на насъ домъ, не совсмъ еще занявшій свое мсто въ повседневной человческой жизни.

Главный входъ, почти равнявшійся шириною церковной двери, находился въ углу между двумя передними шпилями и былъ прикрытъ открытымъ портикомъ, подъ которымъ устроены были скамейки. И вотъ подъ сводомъ этого двернаго навса, задвая ногами за необтертый еще порогъ, прошли церковный причтъ, старйшины конгрегаціи, судьи и все, что было аристократическаго въ город или въ околотк. Туда же повалили и плебейскія сословія, съ такой же свободой, какъ и ихъ старшины, только въ гораздо большемъ числ. Впрочемъ, въ дом, у самого входа, стояло двое слугъ, указывая нкоторымъ гостямъ дорогу въ сосднюю кухню и пропуская другихъ въ лучшія комнаты. Гостепріимство здсь оказывалось всмъ, но съ строгимъ наблюденіемъ высшаго или низшаго званія каждаго. Въ ту эпоху, бархатныя одежды — мрачнаго цвта, но богатыя — густо сложенные брижи и банты, шитыя перчатки, почтенныя бороды и выраженіе повелительности въ лиц давали возможность легко отличать знатнаго господина отъ купца съ его хлопотливою наружностью или отъ ремесленника въ его кожаной жакетк, боязливо пробирающагося въ домъ, который онъ, можетъ быть, самъ помогалъ строить.

Одно обстоятельство, не предвщавшее ничего добраго, возбудило въ нкоторыхъ, боле нежели другіе щекотливыхъ, постителяхъ съ трудомъ скрываемое неудовольствіе. Основатель этого великолпнаго дома — джентльменъ, извстный своею строго размренною и тяжелою учтивостью — долженъ былъ, согласно съ обычаемъ, непремнно стоять въ своей зал и первый привтствовать каждаго изъ множества важныхъ гостей, почтившихъ своимъ присутствіемъ его торжественный праздникъ. Но онъ до сихъ поръ не показывался, и самые дорогіе изъ его гостей все еще не видали его. Такая грубость со стороны полковника Пинчона сдлалась еще загадочне, когда второе, по значенію, лицо въ провинціи, явясь въ домъ, также не удостоилось боле почтительнаго пріема. Лейтенантъ-губернаторъ, несмотря на то, что его визитъ былъ самымъ желаннымъ украшеніемъ праздника, слзъ съ своего коня, помогъ своей лэди спуститься съ ея дамскаго сдла, перешагнулъ черезъ порогъ полковникова дома и встрченъ былъ только главнымъ служителемъ.

Эта особа — сдой человкъ, спокойной и весьма почтенной наружности — сочла нужнымъ объяснить знатному гостю, что господинъ его еще не выходилъ изъ своего кабинета или особеннаго покоя, куда онъ, съ часъ назадъ, удалился, отдавъ приказаніе, чтобъ ни подъ какимъ видомъ не безпокоили его.

— Разв ты не видишь, любезный, сказалъ главный шерифъ графства, отведя слугу въ сторону: — что это ни больше, ни меньше, какъ самъ лейтенантъ-губернаторъ? Доложи тотчасъ полковнику Пинчону! Я знаю, что онъ сегодня получилъ изъ Англіи письма и за ними для него пожалуй часъ пролетитъ незамтно. Но онъ, я увренъ, будетъ досадовать, если ты допустишь его сдлать невжливость передъ однимъ изъ главныхъ нашихъ начальниковъ, который, за отсутствіемъ губернатора, представляетъ, можно сказать, особу самого короля Вильгельма. Доложи тотчасъ твоему господину!

— Не могу, съ позволенія вашей милости, отвчалъ слуга въ большомъ смущеніи, но съ твердостью, которая ясно обнаруживала строгость домашней дисциплины полковника Пинчона: — полковникъ отдалъ самыя точныя приказанія, а нашей милости извстно, что онъ не терпитъ въ своихъ слугахъ ни малйшаго неповиновенія. Пускай кто угодно отворитъ эту дверь, только это буду не я, хоть бы мн приказалъ самъ губернаторъ!

— Полно полно, господинъ главный шерифъ! вскричалъ лейтенантъ-губернаторъ, который слышалъ предшествовавшій разговоръ и не боялся уронить свое достоинство.— Я возьму на себя это дло: пора уже доброму полковнику выйти къ друзьямъ, иначе мы готовы подумать, что онъ слишкомъ усердно отвдалъ своего канарійскаго, выбирая, которую бочку лучше начать въ честь ныншняго дня! Но такъ какъ онъ ужь черезчуръ запоздалъ, такъ я самъ ему напомню о гостяхъ!

Съ этими словами, онъ зашагалъ по полу съ такимъ шумомъ, что его можно было слышать въ отдаленнйшемъ изъ семи шпилей, подошелъ къ двери, на которую указывалъ слуга, и потрясъ ея половинки громкимъ, безцеремоннымъ стукомъ. Потомъ, оглянувъ съ улыбкою собраніе, онъ ожидалъ отвта. Но какъ отвта никакого не было, то онъ постучалъ снова, только и на этотъ разъ результатъ былъ тотъ же. Тогда лейтенантъ-губернаторъ, будучи нсколько холерическаго сложенія, взялъ тяжелую рукоятку своей шпаги и загремлъ ею такъ сильно въ дверь, что, по словамъ присутствовавшихъ, которые при этомъ перешепнулись между собою, грохотъ ея могъ бы разбудить и мертваго. Какъ бы то ни было, но на полковника Пинчона онъ не произвелъ никакого возбудительнаго дйствія. Когда умолкнулъ стукъ, въ дом царствовало глубокое, страшное, тяготившее душу молчаніе, несмотря на то, что у многихъ гостей языки поразвязались уже одною или двумя рюмками вина, или спиртуозныхъ напитковъ, выпитыми не въ зачетъ будущаго угощенія.

— Странно, право! очень странно! вскричалъ лейтенантъ-губернаторъ, перемнивъ свою улыбку на угрюмое выраженіе лица.— Но такъ какъ нашъ хозяинъ подаетъ намъ примръ несоблюденія приличій, то я тоже отложу ихъ въ сторону и безъ церемоній войду въ его особую комнату!

Онъ повернулъ ручку — дверь уступила его рук и вдругъ отворилась настежъ внезапно ворвавшимся втромъ который, подобно долгому вздоху, прошелъ отъ наружной двери чрезъ вс проходы и комнаты новаго дома. Онъ зашелестлъ шолковыми платьями дамъ, взвялъ на воздухъ длинныя кудри джентльменскихъ париковъ и заколыхалъ занавсями у оконъ и постельными сторами спаленъ, произведя везд странное трепетаніе, которое было еще поразительне тишины. Неопредленный ужасъ, отъ какого-то страшнаго предчувствія, палъ на душу каждаго изъ присутствовавшихъ.

Несмотря на то, гости поспшили къ отворенной двери, тсня впередъ, въ нетерпливомъ своемъ любопытств, самого лейтенанта-губернатора. При первомъ взгляд, они не замтили ничего чрезвычайнаго. Это была хорошо убранная комната, умренной величины, немного мрачная отъ занавсокъ: на полкахъ стояли книги, на стн висла большая карта и какъ можно было догадаться, портретъ полковника Пинчона. подъ которымъ сидлъ самый оригиналъ, въ дубовыхъ покойныхъ креслахъ, съ перомъ въ рук. Письма, пергамены и чистые листы бумаги лежали передъ немъ на стол. Онъ, казалось, смотрлъ на любопытную толпу, впереди которой стоялъ лейтенантъ-губернаторъ: брови его были нахмурены и на его смугломъ, массивномъ лиц замтно было неудовольствіе, какъ будто онъ сильно оскорбился вторженіемъ къ себ гостей.

Небольшой мальчикъ, внукъ полковника, единственное человческое существо, которое осмливалось фамильярничать съ нимъ, протснился въ эту минуту сквозь толпу гостей и побжалъ къ сидвшей фигур, но, остановясь на половин дороги, онъ поднялъ крикъ испуга. Гости вздрогнувъ вс разомъ, какъ листья на дерев, подступили ближе и замтили въ пристальномъ взгляд полковника Пинчона ненатуральное выраженье, на его манжетахъ видны были кровавыя пятна, и серебристая борода его была также обрызгана кровью. Поздно было уже подавать помощь. Жестокосердый пуританинъ, неутомимый преслдователь, хищный человкъ съ непреклонною волею былъ мертвъ! мертвъ въ своемъ новомъ дом! Преданіе, едва ли стоющее упоминанія, потому что оно придаетъ оттнокъ суеврнаго ужаса сцен, можетъ быть, и безъ него уже довольно мрачной,— преданіе утверждаетъ, будто бы изъ толпы гостей поднялся чей-то громкій голосъ, напомнившій послдніе звуки голоса стараго Матея Моля, казненнаго колдуна: ‘Богъ напоилъ его моею кровью!’

Такъ-то рано смерть — этотъ гость, который непремнно явится во всякое жилище человческое — перешагнула черезъ порогъ Дома о Семи Шпиляхъ!

Внезапный и таинственный конецъ полковника Пинчона надлалъ въ то время много шуму. Довольно было разныхъ толковъ — изъ которыхъ нкоторые, въ неопредленномъ вид, дошли до нашихъ дней — о томъ, что, по всмъ признакамъ, онъ умеръ насильственною смертью,— что на горл у него замчены были слды пальцевъ, а на измятыхъ манжетахъ отпечатокъ кровавой руки, и что его остроконечная борода была всклочена, какъ будто кто-то, крпко схватя, теребилъ ее. Принято было также въ соображеніе. что ршотчатое окно подл креселъ полковника было на ту пору отворено, и что только за пять минутъ до рокового открытія замчена была человческая фигура, перелзавшая черезъ садовую ограду позади дома. Но было бы нелпо придавать какую нибудь важность этого рода исторіямъ, которыя непремнно выростутъ вокругъ всякаго подобнаго происшествія, и которыя, какъ и въ настоящемъ случа, иногда переживаютъ цлыя столтія, подобно грибамъ-поганышамъ, указывающимъ мсто, гд свалившійся и засохшій стволъ дерева давно уже превратился въ землю. Что касается собственно до насъ, то мы придаемъ имъ такъ же мало вры, какъ и басн о костяной рук, которую будто бы видлъ лейтенантъ-губернаторъ на горл полковника, но которая исчезла, когда онъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ по комнат. Извстно только, что нсколько докторовъ медицины держали долгую консультацію и жарко спорили о мертвомъ тл. Одинъ, но имени Джонъ Сниппертонъ — особа, по видимому, весьма важная — объявилъ, если только мы ясно поняли его медицинскія выраженія, что полковникъ умеръ отъ апоплексіи. Каждый изъ его товарищей предлагалъ особенную гипотезу, боле или мене правдоподобную, но вс они облекали свои мысли въ такія темныя, загадочныя фразы, которыя должны были свести съ ума неученаго разсматривателя ихъ мнній. Уголовный судъ освидтельствовалъ тло и, состоя изъ людей особенно умныхъ, произнесъ заключеніе, противъ котораго нечего было сказать: ‘Умеръ скоропостижно.’

Въ самомъ дл, трудно предполагать, чтобы здсь было серьзное подозрніе въ убійств или малйшее основаніе обвинять какое нибудь постороннее лицо въ злодяніи. Санъ, богатство и почетное мсто, какое занималъ покойникъ въ обществ, были достаточными побужденіями для производства самаго строгаго слдствія ко всякомъ сомнительномъ обстоятельств. Но какъ документы не говорятъ ни о какомъ слдствіи, то и можно основательно думать, что ничего подобнаго не существовало. Преданіе — которое часто сохраняетъ истину, забытую исторіею, но еще чаще передаетъ намъ нелпые современные толки, какіе въ старину велись у домашняго очага, а теперь наполняютъ газеты — преданіе одно виною всхъ противоположностей въ показаніяхъ. Въ надгробномъ — посл напечатанномъ и уцлвшемъ донын — слов почтенный мистеръ Гиггинсонъ, между разными благополучіями земного странствія сановитаго своего прихожанина, упомянулъ о тихой, благовременной кончин. Покойникъ исполнилъ вс свои обязанности — юная отрасль его и грядущій родъ утверждены имъ на незыблемомъ основаніи и поселены подъ надежнымъ кровомъ на цлыя столтія: какая же еще оставалась высшая ступень для этого добраго человка, кром конечнаго шага съ земли въ златыя небесныя врата? Нтъ сомннія, что благочестивый проповдникъ не произнесъ бы такихъ словъ еслибъ онъ только подозрвалъ, что полковникъ переселенъ въ другой міръ рукою убійцы.

Семейство полковника Пинчона, въ эпоху его смерти, по видимому, было такъ обезпечено на будущее время, какъ только это возможно при непостоянств всхъ длъ человческихъ. Весьма естественно было предполагать, что съ теченіемъ времени благосостояніе его скоре увеличится, нежели придетъ въ упадокъ. Сынъ и наслдникъ его не только вступилъ въ непосредственное владніе богатымъ имніемъ, но — въ силу одного контракта съ индйцами. подтвержденнаго посл общимъ собраніемъ директоровъ — имлъ притязаніе на обширное, еще неизслдованное и неприведенное въ извстность пространство восточныхъ земель. Эти владнія — ихъ почти можно уже было назвать этимъ именемъ — заключали въ себ большую часть такъ называемаго графства Пальло, въ штат Мен, и превосходили объемомъ многія герцогства въ Европ. Когда непроходимые лса уступятъ мсто — какъ это и должно быть неизбжно, хотя, можетъ быть, черезъ многія сотни лтъ — золотой жатв, тогда они сдлаются для потомковъ полковника Пинчона источникомъ несмтнаго богатства. Если бы только полковникъ пожилъ еще недлю, то весьма вроятно, что онъ, своимъ политическимъ значеніемъ и сильными связями въ Америк и въ Англіи, усплъ бы подготовить все, что было необходимо для полнаго успха въ его притязаніи. Но, несмотря на краснорчивое слово добраго мистера Гиппитона по случаю кончины полковника Пинчона, это было единственное дло, котораго покойникъ, при всей своей предусмотрительности и ум, не могъ обдлать окончательно. По отношенію къ будущности этихъ земель, онъ, безспорно, умеръ очень рано. Сыну его не только недоставало высокаго мста, какое занималъ въ обществ его отецъ, но и способностей и силы характера, чтобы достигнуть этого мста. Поэтому онъ не могъ ни въ чемъ успть посредствомъ своего личнаго вліянія на дла, а простая справедливость или законность была совсмъ не такъ очевидна посл смерти полковника, какъ при его жизни. Изъ цпи доказательствъ потеряно было одно звно,— одно только, но его нигд нельзя было теперь найти.

Пинчоны, однакожъ, не только на первыхъ порахъ, но и въ разныя эпохи всего слдующаго столтія, отстаивали свою собственность. Прошло уже много лтъ, какъ права полковника были забыты, а Пинчоны все еще продолжали справляться съ его старою картою, начерченною еще въ то время, когда графство Вальдо было непроходимою пустынею. Гд старинный землемръ изобразилъ только лса озера и рки, тамъ они намчали разчищенныя пространства, чертили деревни и города и вычисляли возростающую прогрессивно цнность территоріи.

Впрочемъ, въ роду Пинчоновъ въ каждомъ поколніи появлялась какая нибудь личность, одаренная частью твердаго, проницательнаго ума и практической энергіи, которые такъ отличали стараго полковника. Его характеръ можно было изучать во всей нисходящей линіи потомковъ съ такой же точностью, какъ если бы самъ онъ, нсколько только смягченный, по временамъ снова появлялся на земл. Уже во время упадка рода Пинчоновъ было дв или три эпохи, когда наслдственныя свойства ихъ появились во всей яркости, такъ что городскіе кумовья шептали между собой: ‘Опять показался старый Пинчонъ! теперь Семь Шпилей засіяютъ снова!’ Отъ отца къ сыну вс Пинчоны привязаны были къ родовому дому съ замчательнымъ постоянствомъ. Впрочемъ, разныя причины и разныя, слишкомъ неясныя для изложенія на бумаг, впечатлнія заставляютъ автора думать, что многіе — если не большая часть наслдственныхъ владльцевъ этого имнія — смущались сомнніями на-счетъ своего владнія имъ. О законности владнія тутъ не могло быть и вопроса, но тнь дряхлаго Матея Моля отъ эпохи казни его до нынешняго времени тяжело налегала на совсть каждаго Пинчона.

Мы уже сказали, что мы не беремся прослдить, событіе за событіемъ, всю исторію Пинчоновъ, въ непрерывной ея связи съ Домомъ о Семи Шпиляхъ, не беремся также изображать, какъ бы въ магическихъ краскахъ, старость и дряхлость, отяжелвшія надъ самимъ домомъ. Что касается до жизни внутри этого почтеннаго зданія, то въ одной изъ комнатъ всегда висло большое, мутное зеркало и, по баснословному преданію, удерживало въ своей глубин вс образы, какіе только когда либо отражались въ немъ,— образы самого полковника и множества ею потомковъ. Нкоторые изъ нихъ были въ старинной дтской одежд, другіе въ цвт женской красоты, или въ мужественной молодости, или въ сдинахъ пасмурной старости. Если бы тайна этого зеркала была въ нашемъ распоряженіи, то намъ бы только стоило ссть противъ него и переносить его образы на свои страницы. Но преданіе, которому трудно найти какое нибуль основаніе, гласитъ, что потомство Матея Моля имло тоже какую-то связь съ таинствами зеркала и могло, посредствомъ какой-то месмерической процедуры, наполнить всю его внутретною область покойными Пинчонами — не въ томъ вид, въ какомъ представлялись они людямъ, не въ лучшіе и счастливйшіе часы ихъ, но въ кризис жесточайшей житейской горести. Народное воображеніе долго было занято дломъ стараго пуританина Пинчона и колдуна Моля: долго вспоминали предсказаніе съ эшафота, длая къ нему разныя прибавлнія, и если у кого нибудъ изъ Пинчоновъ случалась только перхота въ горл, то уже сосдъ его готовъ былъ шепнуть другому ни ухо полу шутя, полу-серьзно: ‘Онъ мучится молевою кровью!’ Внезапная смерть одного изъ Пинчоновъ, лтъ сто назалъ, съ обстоятельствами, напоминавшими конецъ полковника, принята была за подтвержденіе справедливости общепринятаго мннія объ этомъ предмет. Сверхъ того непріятнымъ и зловщимъ казалось обстоятельство, что изображеніе полковника Пинчона — въ исполненіе, какъ говорили, его духовнаго завщанія — оставалось неприкосновенно на стн той комнаты, въ которой онъ умеръ. Эти суровыя неумолимыя черты, казалось, символизировали грустную судьбу дома.

Впрочемъ, Пинчоны существовали боле полутора столтія, подвергаясь, но видимому, меньшимъ бдствіямъ, нежели большая часть другихъ современныхъ имъ фамилій Новой Англіи. Отличаясь свойственными только имъ особенностями, они, несмотря на то, запечатлны были общимъ характеромъ небольшого общества, посреди котораго жили. Родной ихъ городъ извстенъ былъ своими воздержными, скромными, порядочными и приверженными къ домашнему очагу обитателями, такъ же какъ и ограниченностью ихъ чувствъ, но зато надо сознаться что въ немъ встрчались такія странныя личности и необыкновенныя приключенія, какія едва ли случалось вамъ видть и слышать гд нибудь. Въ войну съ Англіею, Пинчоны той эпохи, поддерживая сторону короля, должны были бжать изъ родины, но потомъ явились опять въ отечество, чтобы спасти отъ конфискаціи Домъ о Семи Шпиляхъ. Въ теченіе послднихъ семидесяти лтъ, самое замчательное событіе въ семейной хроник Пинчоновъ было въ то же время и самымъ тяжкимъ бдствіемъ, какому только когда либо подвергался ихъ родъ, именно: насильственная смерть — по крайней мр такъ о ней думали — одного изъ членовъ семейства отъ руки другого. Нкоторыя обстоятельства этого ужаснаго событія ршительно заставляли считать убійцею племянника погибшаго Пинчона. Молодой человкъ былъ допрошенъ и обвиненъ въ преступленіи, но, или показанія не были вполн убдительны, такъ что въ душ сулей осталось тайное сомнніе, или одинъ изъ аргументовъ обвиненнаго — его знатность и обширныя связи — имлъ больше всу, только смертный приговоръ его былъ перемненъ на постоянное заключеніе. Это печальное событіе случилось лтъ за тридцать до того момента, въ который начинается дйствіе нашей исторіи. Въ послднее время носились слухи (которымъ врили немногіе и которые живо интересовали разв одного или двухъ человкъ) что будто бы этотъ столь давно погребенный заключенникъ по той или другой причин, былъ вызванъ на свтъ изъ своей могилы.

Кстати сказать здсь нсколько словъ о жертв этого, теперь почти забытаго, убійства. Это былъ старый холостякъ, имвшій большой капиталъ, независимо отъ дома и помстья, оставшихся отъ стариннаго имнія Пинчоновъ. Будучи эксцентрическаго и меланхолическаго характера, любя рыться въ старыхъ рукописяхъ и слушать старинныя преданія, онъ, какъ увряютъ, дошелъ до заключенія, что Матей Моль, колдунъ, потерялъ жизнь и имущество совершенно несправедливо. Когда онъ въ этомъ убдился, то, какъ утверждали знавшіе его ближе другихъ, онъ ршительно принялъ намреніе отдать Домъ о Семи Шпиляхъ представителю потомства Матея Моля, и только тревога, возбужденная между его родней одною догадкой о такой мысли старика, помшала ему привести въ исполненіе это намреніе. Онъ не усплъ въ своемъ предпріятіи, но посл его смерти осталось опасеніе — не существуетъ ли гд нибудь его духовное завщаніе, составленіе котораго старались предупредить при его жизни. По смерти старика, его хоромы, вмст съ большею частью другихъ богатствъ, достались въ наслдство ближайшему законному родственнику.

Это былъ племянникъ, кузенъ молодого человка, обвиненнаго въ убійств дяди. Новый наслдникъ, до самого вступленіи своего во владніе имніемъ слылъ за большого повсу, но теперь исправился и сдлался самымъ почтеннымъ членомъ общества. Дйствительно, онъ обнаружилъ въ себ многія свойства полковника Пинчона и достигнулъ большаго значенія въ свт, нежели кто либо изъ его рода со временъ стараго пуританина. Занявшись, во второй уже пор молодости, изученіемъ законовъ и чувствуя природную склонность къ гражданской служб, онъ долго работалъ въ какомъ-то второстепенномъ присутственномъ мст, и это наконецъ доставило ему на всю жизнь важный санъ судьи. Потомъ полюбилъ онъ политику и два раза засдалъ въ конгрес. Независимо отъ того, что онъ представлялъ такимъ образомъ довольно значительное звно въ обоихъ отрасляхъ законодательства Соединенныхъ Штатовъ, судья Пинчонъ безспорно былъ украшеніемъ своего рода. Онъ выстроилъ себ деревенскій домъ въ нсколькихъ миляхъ отъ родного города и проводилъ въ немъ все время, остававшееся ему отъ служебныхъ занятій, ‘въ гостепріимномъ общеніи и въ добродтеляхъ, свойственныхъ христіанину, доброму гражданину и джентльмену.’

Но изъ Пинчоновъ оставались въ-живыхъ немногіе, которые могли воспользоваться плодами благоденствія судьи. Въ отношеніи естественнаго приращенія, поколніе ихъ сдлало мало успховъ, скоре можно сказать, что оно вымерло, нежели пріумножилось. Состоявшіе на лицо, члены фамиліи были: во первыхъ, самъ судья и его единственный сынъ, путешествовавшій по Европ, во вторыхъ, тридцатилтній уже заключенникъ, о которомъ мы говорили выше, и сестра его, провождавшая чрезвычайно уединенную жизнь въ Дом о Семи Шпиляхъ, который достался ей въ пожизненное владніе, по завщанію стараго холостяка. Ее считали совершенно нищею, и она, по видимому, сама избрала себ такой жребій, хотя кузенъ ея — судья, не разъ предлагалъ ей вс удобства жизни, или въ старомъ дом, или въ своемъ новомъ жилищ. Наконецъ послдняя и самая юная отрасль Пинчоновъ была маленькая деревенская двочка лтъ семнадцати, дочь другого кузена судьи, женатаго на молодой незнатной и бдной женщин и скончавшагося рано, въ бдственныхъ обстоятельствахъ. Вдова его недавно вышла въ другой разъ замужъ.

Что касается до потомства Матея Моля, то оно почиталось уже все вымершимъ. Впрочемъ, посл общаго заблужденія насчетъ колдовства, Моли долго еще продолжали жить въ город, гд предокъ ихъ претерплъ смерть. По всему видно, что это былъ народъ спокойный, честный и благомыслящій, и что ни отдльныя лица, ни общество не замчало въ немъ никакой злобы къ себ за нанесенную ему обиду. Если же у домашняго очага Молей и переходили отъ отца къ сыну воспоминанія о судьб мнимаго чародя и потер ихъ наслдства, то враждебное чувство, возбужденное этими воспоминаніями, не отражалось ни въ какомъ ихъ поступк и никогда не высказывалось открыто. Не удивительно было бы, еслибъ они и совсмъ перестали вспоминать, что Домъ о Семи Шпиляхъ покоился на почв, принадлежавшей ихъ предку. Моли таили свои неудовольствія въ глубин души. Они постоянно должны были бороться съ бдностью, постоянно принадлежали къ классу простолюдиновъ, снискивали себ скудное пропитаніе трудами рукъ своихъ, работали на пристаняхъ или плавали по морямъ въ матросской служб, жили то въ одномъ, то въ другомъ конц города въ наемныхъ лачугахъ и подъ конецъ жизни переселялись въ богадльню, какъ въ убжище для ихъ старости. Наконецъ, посл долгаго блужданія вдоль и поперекъ житейскаго ихъ ничтожества, они канули на дно и исчезли на вки, что, впрочемъ, рано или поздно, предстоитъ каждому. Въ теченіе послднихъ тридцати лтъ ни въ городскихъ актахъ, ни на могильныхъ камняхъ, ни въ народныхъ переписяхъ, ни въ воспоминаніяхъ частнаго человка — нигд не появлялось никакого слда потомковъ Матея Моля. Можетъ быть, отрасль его и существуетъ гд нибудь, только въ этомъ мст, мелкое теченіе его рода, которое мы прослдили до такой глубокой старины, оно перестало протекать наружнымъ потокомъ.

Пока не исчезли представители молева рода, они отличались отъ другихъ людей — нерзко, не чертою, бросавшеюся въ глаза каждому легче чувствовать, чмъ выразить ихъ отличіе: оно состояло въ наслдственно-осторожномъ характер. Пріятели ихъ — или по крайней мр желавшіе быть ихъ пріятелями — убждались, что Моли обведены были чародйскимъ кругомъ, за черту котораго, при всей наружной ихъ откровенности и дружелюбіи, никто посторонній не могъ проникнуть. Можетъ быть, эта-то неопредлимая особенность ихъ характера, удаливъ ихъ отъ людской помощи, постоянно и держала ихъ въ такой низкой дол. Она, безъ сомннія, поддерживала и подтверждала въ отношеніи къ нимъ эти чувства суеврнаго страха, съ которыми горожане, даже и протрезвясь уже отъ фанатизма, продолжали смотрть на все, что напоминало имъ мнимаго колдуна: такое грустное оставилъ онъ имъ наслдство! Мантія, или, лучше сказать, изорванный платъ Матея Моля облекъ дтей его: по мннію горожанъ, они наслдовали таинственныя его свойства и не одинъ былъ убжденъ, что глава ихъ одаренъ странною силою. Между другими отличіями, въ особенности быль имъ приписываемъ даръ мутить сонъ ближнихъ.

Намъ остается написать еще пунктикъ или два о семишпильномъ дом, въ его ближайшемъ къ нашему времени вид, и введеніе наше будетъ кончено. Улица, въ которой возвышаются его почтенные пики, давно уже перестала слыть лучшею частью города, такъ что хотя старое зданіе было окружено новыми домами, но вс они были большею частью невелики, построены только изъ дерева и запечатлны, такъ сказать, мозольнымъ однообразіемъ жизни простолюдиновъ. Что касается до древняго зданія — театра нашей драмы — то его дубовый срубъ, его доски, гнилъ, осыпающаяся мало помалу штукатурка и громадная труба посреди кровли составляютъ только самую ничтожную и малую часть его дйствительности. Въ его стнахъ люди столько извдали разнообразныхъ опытовъ, въ немъ столько страдали, а иногда и радовались, что и самое дерево какъ будто пропиталось ошущеніями сердца. Домъ этотъ, въ нашихъ глазахъ, есть огромное сердце съ своею самостоятельною жизнью, съ своими пріятными и мрачными воспоминаніями.

Выступъ второго этажа придавалъ дому такой размышляющій видъ, что невозможно были пройти мимо него, не подумавъ. что онъ заключаетъ въ себ много тайнъ и философствуетъ надъ какою-то повстью, полною необыкновенныхъ приключеній. Передъ нимъ, на самомъ краю немощенаго тротуара, ростетъ Пинчоновъ вязъ, который, къ сравненіи съ деревьями, какія мы обыкновенно встрчаемъ, можетъ назваться ршительно великаномъ. Онъ быль посаженъ праправнукомъ перваго Пинчона, и хотя ему теперь лтъ восемьдесятъ, а можетъ быть и сто, но онъ еще только что достигнулъ сильной и крпкой возмужалости и бросаетъ свою тнь отъ края до края улицы, онъ поднялся даже надъ семью шпилями и треплетъ по всей почернвшей его кровл дома своими густыми листьями. Вязъ этотъ придастъ красоту старому зданію и какъ бы длаетъ его частью природы. Улица въ послдніе сорокъ лтъ значительно расширена противъ прежняго, такъ что теперь передовой фронтонъ приходится какъ разъ по черт ея. По об его стороны идетъ полу-разрушенная деревянная ограда, состоящая изъ прозрачной ршотки. сквозь которую виднъ зеленый дворъ, а по угламъ подл зданія ростетъ въ необыкновенномъ изобиліи камышъ, котораго листья, безъ преувеличенія сказать, длиною во дна или три фута. Позади дома тянется садъ, нкогда, какъ видно, обширный, но теперь стсненный другими оградами или домами и разными постройками другой улицы. Было бы упущеніемъ, маловажнымъ конечно, однакожъ, непростительнымъ, еслибъ мы позабыли упомянуть еще о зеленомъ мх. который давно уже вкоренился на выступахъ оконъ и на откосахъ кроили. Нельзя также не обратить вниманія читателя на купы — не камыша, но цвточнаго кустарника, который росъ высоко въ воздух, недалеко отъ трубы, въ углу между двухъ шпилей. Эти цвты прозваны были Букетомъ Алисы. Какая-то Алиса Пинчонъ, по преданію, посяла тамъ, для забавы, смена, и какъ набившаяся въ щели гніющаго гонта пыль образовала на кровл родъ почвы то изъ смянъ мало по малу выросъ цлый кустъ цвтовъ, когда Алиса давно уже лежала въ могил. Какъ бы, впрочемъ, ни попали туда эти цвты, только грустно и вмст пріятно наблюдать, какъ природа присвоила себ этотъ опустлый, разрушающійся, поражаемый беззащитно втромъ и обростаюшій пустынною зеленью старый домъ пинчонова семейства, и какъ, съ каждымъ возвращающимся лтомъ, она старается всячески скрасить его дряхлую старость и какъ бы тоскуетъ о безуспшныхъ своихъ усиліяхъ.

Есть еще одна весьма важная черта, которой нельзя оставить безъ вниманія но которая — этого мы сильно опасаемся — можетъ повредить всему живописному и романтическому впечатлнію, которое мы старались произвести на читателя этимъ почтеннымъ зданіемъ. Въ передовомъ шпил, какъ мы называемъ узко заостренные кверху фронтоны, подъ нависшимъ челомъ второго этажа, выходила прямо на улицу дверь лавки, раздленная горизонтально посредин, съ окномъ въ верхнемъ ея отрз, какія часто можно видть въ домахъ старинной постройки. Эта дверь причиняла немало горя ныншней обитательниц величаваго Пинчонова дома, равно какъ и нкоторымъ изъ ея предшественниковъ. Очень трудно трактовать о такомъ щекотливомъ обстоятельств, но какъ читателю необходимо знать эту тайну, то да благоволитъ онъ увдать, что, лтъ сто назадъ, тогдашній представитель Пинчоновъ былъ въ плохихъ денежныхъ обстоятельствахъ. Этотъ господинъ, величавшій себя джентльменомъ, былъ едва ли не какой нибудь самозванецъ: потому что, вмсто того, чтобы искать службы у короля или у его губернатора, или хлопотать о своихъ земляхъ, онъ не нашелъ лучшаго пути къ поправленію своихъ обстоятельствъ, какъ прорубить дверь для лавки въ стн своего наслдственнаго жилища. У купцовъ, дйствительно, былъ обычай складывать товары и производить торговлю въ собственныхъ своихъ обиталищахъ, но въ торговыхъ операціяхъ этого представителя старыхъ Пинчоновъ было что-то мелочное. Сосди толковали, что онъ собственными руками, какъ они ни были убраны манжетами, давалъ сдачи съ шиллинга и переворачивалъ раза два полъ-пенни, чтобъ удостовриться, не фальшивый ли онъ. Нечего и доказывать, что къ его жилахъ текла, по видимому, кровь какого-то мелкаго торгаша.

По его смерти, дверь лавочки немедленно была защепнута на крючки, задвинута засовами, прижата болтами и до самого момента, въ который начинается наша исторія, вроятно, ни разу не была отперта. Старая конторка, полки и другія подлки мелочной лавки остались въ томъ самомъ вид, какъ были при немъ. Иные даже утверждали, что покойный лавочникъ, въ бломъ парик, полиняломъ бархатномъ кафтан, въ передник, подвязанномъ вокругъ перехвата, и въ манжетахъ, бережно отвернутыхъ назадъ, каждую ночь — видно было сквозь щели въ створахъ лавочной двери — рылся въ своемъ выдвижномъ ящик для денегъ или перелистывалъ начерканные листы записной книги. Судя по выраженію неописаннаго горя на его лиц, можно было подумать, что онъ осужденъ цлую вчность сводить свои счеты и никогда не свести ихъ.

Теперь мы можемъ приступить къ началу нашей повсти — началу самому смиренному, какъ это читатель тотчасъ увидитъ.

ГЛАВА II.
ОКНО МЕЛОЧНОЙ ЛАВОЧКИ.

Оставалось еще съ полчаса до восхода солнца. когда Гепзибa Пинчонъ — мы не хотимъ сказать: проснулась: сомнительно еще, смыкала ли бдная лэди глаза въ теченіе короткой лтней ночи…. но, во всякомъ случа, встала съ своей одинокой постели и начала одваться. Мы далеки отъ неприличнаго желанія присутствовать, даже и воображеніемъ, при туалет двственной лэди. Поэтому наша исторія должна дождаться миссъ Гепзибы на порог ея комнаты, мы позволимъ себ до тхъ поръ упомянуть только о нсколькихъ тяжелыхъ вздохахъ, которые вылетли изъ ея груди, не обнаруживая въ воздыхавшей ни усилія скрыть горестную глубину имъ ни старанія уменьшить ихъ звучность,— тмъ боле, что ихъ никто не могъ слышать, кром такого слушателя, какъ мы. Старая два жила одна въ старомъ дом,— одна, кром нкоего достойнаго уваженія и благонравнаго артиста-дагерротипщика, который уже мсяца три занималъ квартиру въ отдаленномъ шпил.— почти отдльномъ дом можно сказать, съ защепками, болтами и дубовыми засовами у всхъ смежныхъ дверей: слдовательно, заунывные вздохи бдной миссъ Гепзибы туда не долетали. Не долетали они также и ни до какого смертнаго уха, но всеобъемлющей любви и милосердію, на отдаленныхъ небесахъ слышна была молитва, то произносимая шопотомъ, то выражаемая вздохомъ, то затаенная въ тяжкое молчаніе, и постоянно взывавшая о божественной помощи въ этотъ день! Очевидно было, что этотъ день былъ боле, нежели обыкновенный день испытанія для миссъ Гепзибы, которая, въ теченіе почти четверти столтія, жила въ строгомъ уединеніи, не принимая никакого участія въ длахъ окружавшей ея жизни, равно какъ и въ связяхъ и удовольствіяхъ общества.

Старая двушка кончила свою молитву. Теперь она ужь врно переступитъ черезъ порогъ нашей повсти? Нтъ, она еще долго не покажется. Она сперва выдвинетъ каждый ящикъ въ огромномъ, старомодномъ бюро, это будетъ сдлано не безъ труда и произведетъ скрипъ, раздирающій уши. Потомъ она задвинетъ ихъ съ тми же потрясающими нервы звуками. Вотъ слышенъ шелестъ плотной шолковой матеріи, слышны шаги взадъ и впередъ по комнат. Мы догадываемся, дале, что миссъ Гепзиба стала на стулъ, чтобы удобне осмотрть себя вокругъ, во всю длину своего платья, въ овальномъ туалетномъ зеркал, которое виситъ въ рзныхъ деревянныхъ рамахъ надъ ея поломъ. Въ самомъ дл! кто бы это подозрвалъ! Возможно ли тратить драгоцнное время на утренній нарядъ и на украшеніе своей старой особы, которая никогда не выходитъ изъ дому, къ которой никто не заглядываетъ и съ которою, при всхъ ея туалетныхъ заботахъ, нельзя поступить милосердне, какъ устремивъ глаза въ другую сторону?

Вотъ она почти готова. Простимъ ей еще одну паузу: она была сдлана для единственнаго чувства, или, лучше сказать, для сильной страсти ея жизни: до такой степени тоска и одиночество разгорячили и сосредоточили въ ней это чувство. Мы слышимъ поворотъ ключа въ небольшомъ замк, она отворила секретный ящикъ въ письменномъ стол и, вроятно, смотритъ на миніатюру, писанную искусною кистью Мальбона и представляющую лицо, достойное столь изящной кисти. Намъ посчастливилось, однакожь, видть этотъ портретъ. То было изображеніе молодого человка, въ шолковомъ старомодномъ шлафрок, котораго богатая мягкость очень шла къ этому мечтательному лицу съ его полными нжными губами и прелестными глазами, которые, казалось, обнаруживали въ оригинал не столько способности мыслить, сколько склонности къ нжному и страстному волненію сердца. О томъ, кому принадлежали такія черты, мы не имемъ никакого права разузнавать, мы только желали бы, чтобъ онъ прошелъ легко по трудной дорог жизни и былъ въ ней счастливъ. Не былъ ли онъ нкогда обожателемъ миссъ Гепзибы? Нтъ! у ней никогда не было обожателя,— бдняжка, куда ей! Она даже не знала, по собственному опыту, что значить слово любовь. И, однакожь, ея неослабвающая вра въ оригиналъ этого портрета, ея вчно свжая память о немъ, ея постоянная преданность ему были единственною пищею, какою жило ея сердце.

Она, по видимому, положила назадъ миніатюру и стоитъ опять передъ зеркаломъ. Отираетъ слезы. Еще нсколько шаговъ взадъ и впередъ, и наконецъ — съ другимъ жалобнымъ вздохомъ, подобнымъ порыву холоднаго, сырого втра изъ случайно отворенной двери долго запертаго подвала — миссъ Гепзиба Пинчонъ является къ намъ! Она выходитъ въ темный, почернелый отъ времени коридоръ,— высокая фигура въ черномъ шолковомъ плать, съ длинною узкою таліею,— и ищетъ дороги на лстницу, какъ близорукая, что въ самомъ дл и было.

Между тмъ солнце, не показываясь еще на горизонт, поднималось ближе и ближе къ его краю. Легкія облака, плывя высоко надъ нимъ, захватили уже въ себя его первоначальнаго свта и отражаютъ его золотымъ блескомъ на окнахъ цлой улицы, не забывая и Дома о Семи Шпиляхъ, который весело встрчалъ восходъ солнца!— сколько разъ онъ уже видлъ его! Отраженный солнечный свтъ помогаетъ намъ разсмотрть очень ясно устройство комнаты, въ которую вошла Гепзиба, спустясь по лстниц. Комната довольно низкая, съ перекладинами подъ потолкомъ, стны ея обиты потемнвшею деревянною рзьбою, въ ней стоитъ огромная, съ расписанными изразцами, печь, въ которую вдланъ новйшій каминъ. На полу разостланъ коверъ, нкогда богато вытканный, но до того изношенный и полинявшій въ послднее время, что его, прежде яркія. Фигуры превратились въ пятна неопредленнаго цвта, въ числ мебели стоитъ здсь два стола: одинъ — чрезвычайно многосложный, напоминающій своими безчисленными ножками стонога, другой, собственно чайный столъ, сдланъ гораздо изящне и иметъ только четыре высокія и легкія ножки, по видимому, до такой степени непрочныя, что почти невроятно, какъ можетъ держаться на нихъ этотъ чайный столъ съ такого давняго времени, вокругъ комнаты разставлено полъ-дюжины стульевъ, прямыхъ, твердыхъ и такъ искусно принаровленныхъ къ неудобному расположенію на нихъ человческой фигуры, что на нихъ даже смотрть больно. Исключеніе составляетъ только очень древнее кресло съ высокой спинкою, покрытой тщательною рзной работою на дуб, и съ просторною глубиною между ручекъ, которая своимъ объемомъ вознаграждаетъ опускающагося въ нихъ за недостатокъ артистическихъ изгибовъ, какими снабжены новйшія кресла.

Изъ украшеній комнаты, мы укажемъ только на два, если только можно назвать ихъ украшеніями. Одно составляетъ карта пинчонинскихъ владній въ восточной Америк, начерченная рукою какою-то искуснаго стариннаго топографа и грубо разрисованная изображеніями индйцевъ и дикихъ зврей, въ числ которыхъ помщенъ и левъ, такъ какъ естественная исторія страны была извстна въ то время не больше ея географіи, а географическія свднія о ней состояли изъ самыхъ фантастическихъ нелпостей. Другое украшеніе — портретъ стараго полковника Пинчона, въ дв-трети роста. Онъ представляегъ грубыя черты глядящей пуританиномъ фигуры, въ шишак, съ кружевною фрезою на ше и съ серебристою бородою: въ одной рук держитъ онъ Библію, а въ другой — желзную рукоятку шпаги, и эта послдняя принадлежность его особы, изображенная артистомъ удачне прочихъ, бросается въ глаза всего рзче.

Войдя въ комнату, миссъ Гепзиба Пинчонъ остановилась, лицомъ къ лицу, противъ этого портрета и смотрла на него съ особенною какой-то угрюмостью, съ какимъ-то страннымъ выгибомъ бровей, которое человкъ, незнакомый съ нею, вроятно, перетолковалъ бы выраженіемъ горькой досады и ненависти. Но въ сущности не было ничего подобнаго, въ сущности она чувствовала почтеніе къ изображенію стараго пуританина, къ какому только была способна отдаленная отъ него нсколькими поколніями родства и устарлая два. Этотъ отталкивающій, нахмуренный видъ ея былъ невиннымъ слдствіемъ ея близорукости и старанія сосредоточить силу зрнія такъ, чтобы созерцаемый предметъ представился ей въ ясныхъ очеркахъ, вмсто неопредленнаго образа.

Остановимся на минуту на этомъ несчастномъ выраженіи глазъ бдной Гепзибы. Ея надутость — какъ несправедливо выражался въ своихъ сужденіяхъ о ней свтъ, или та часть его. которой случайно удавалось поймать ея взглядъ въ окн — ея надутость очень много вредила ей въ общемъ мнніи, которое приписывало ей характеръ сердитой старой двы. Весьма вроятно также, что часто и сама она, глядя въ мутное зеркало и всегда встрчая въ его волшебномъ пространств свои нахмуренныя брони, истолковывала выраженіе своего лица почти такъ же несправедливо, какъ и другіе. ‘Какъ я сегодня пасмурна!’ шептала, я думаю она сама съ собою, и наконецъ мало по малу убдилась, что ей ужь суждено быть такимъ нахмуреннымъ существомъ. Но ея сердце никогда не хмурилось. Оно было отъ природы нжно, чувствительно, часто подвержено небольшимъ волненіямъ и трепету, и вс эти свойства остались въ немъ до сихъ поръ, хотя лицо ея сдлалось суровымъ и даже злымъ. Самые рзкіе порывы этого сердца были дйствіемъ только самыхъ горячихъ чувствъ его.

Но мы, однакожь, все еще боязливо медлимъ у входа въ нашу исторію. Признаемся, намъ очень тяжело, очень стснительно развязывать то, что станетъ сейчасъ длать миссъ Гепзиба Пинчонъ.

Выше уже сказано, что въ нижнемъ этаж шпиля, обращеннаго къ улиц, одинъ предокъ ея, лтъ сто назадъ, устроилъ лавочку. Съ того времени, какъ старый джентльменъ, оставя свою торговлю, уснулъ вчнымъ сномъ подъ гробовою крышкою, не только лавочная дверь, но и внутреннее устройство ея оставлено безъ всякихъ передлокъ. Вковая пыль легла толстымъ слоемъ на полкахъ и конторк, наполнила отчасти чашки всовъ, какъ будто и она стоила того, чтобъ ее взвшивать, и набилась въ полу-отворенный ящикъ конторки, гд до сихъ поръ лежала одна фальшивая шестипенсовая монета, стоившая меньше даже, чмъ всякая мдная монета. Лавочка была точно въ такомъ же вид и во время отдаленнаго дтства Гепзибы, когда она и ея братъ играли въ жмурки въ этомъ заброшенномъ угл дома и что въ ней не перемнилось до настоящаго момента.

Но теперь, несмотря на то, что окно лавочки все еще было плотно закрыто занавскою отъ наблюденій прохожихъ, въ ней произошла значительная перемна. Широкіе тяжелые фестоны паутины, которыхъ устройство стоило постоянныхъ трудовъ долгому поколнію пауковъ, были старательно обметены съ потолка. Конторка и полки были выметены, а полъ, сверхъ того, высыпанъ свжимъ синимъ пескомъ. Потемнвшіе всы также носили признаки старательнаго возобновленія,— только напрасны были усилія отчистить ржавчину, которая везд глубоко вълась въ металлъ. Въ старой мелочной лавочк было теперь довольно разныхъ торговыхъ снадобій. Любопытный глазъ, который бы захотлъ разсмотрть товары и заглянулъ за конгорку, открылъ бы тамъ боченокъ… даже два или три боченка, изъ которыхъ въ одномъ содержались мука, въ другомъ яблоки, а въ третьемъ, можетъ быть, рисъ. Тутъ же былъ четвероугольный сосновый ящикъ съ кусками мыла, а другой, такой же, съ сальными свчами, по десяти на фунтъ. Небольшой запасъ темнаго сахару, бобы, сухой горохъ и разные другіе дешевые предметы торговли, на которые было постоянное требованіе, составляли основу запасовъ лавочки. Можно бы суеврно подумать, что вс эти дрязги уцлли еще отъ временъ стараго лавочника Пинчона, только многіе изъ предметовъ были такого свойства и наружности, что едва ли ихъ можно отнести къ его времени. Напримръ, тутъ была конфектная стеклянная ваза съ ‘гибралтарскими кремнями’,— не съ настоящими осколками фундамента славной крпости, но съ кусками усладительнаго леденца, красиво завернутыми въ бумажки, кром того, извстный всмъ американскимъ дтямъ паяцъ Джимъ-Кро изъ пряника выдлывалъ здсь свои чудесные прыжки. Отрядъ свинцовыхъ драгуновъ галопировалъ вдоль одной полки, въ мундирахъ новйшаго покроя, тутъ же было и нсколько сахарныхъ фигурокъ, очень мало похожихъ на людей какой бы то ни было эпохи, но все-таки боле напоминавшихъ моды нашего времени, нежели моды стариннаго вка. Но въ особенности бросалась въ глаза своею новизною пачка фосфорныхъ спичекъ, которыхъ внезапное воспламененіе въ старину какъ разъ бы приписали дйствію нечистой силы.

Словомъ сказать, по всему было видно, что кто-то занялъ лавочку, съ подлками давно несуществующаго и позабытаго мистера Пинчона, и готовъ былъ возобновить торговые обороты покойника съ новымъ поколніемъ покупщиковъ. Кто бы могъ быть этимъ смлымъ аферистомъ? и зачмь онъ изъ всхъ мстъ на свт выбралъ Домъ о Семи Шпиляхъ поприщемъ своихъ торговыхъ спекуляцій?

Возвратимся, за объясненіемъ этого недоумнія къ старой двушк. Она наконецъ отвела свои глаза отъ мрачной физіономіи полковникова портрета, вздохнула опять — грудь ея, въ это утро, была настоящею пещерою Эола — прошла черезъ комнату на цыпочкахъ, какъ это очень обыкновенно у старыхъ двушекъ, пробралась дале смежнымъ коридоромъ и отворила дверь въ лавочку, только что описанною нами такъ обстоятельно. Выступъ верхняго этажа и еще боле густая тнь Пинчонова вяза, который стоялъ почти прямо противъ этого шпиля, до того сгущали здсь темноту, что утренній полу-свтъ въ лавочк похожъ былъ на сумерки. Миссъ Гепзиба еще разъ вздохнула отъ глубины души и помедлила съ минуту на порог, всматриваясь въ окно съ нахмуренными отъ близорукости бровями, какъ будто передъ ней стоялъ какой нибудь врагъ, и вдругъ порхнула въ лавочку. Ея торопливость и какъ бы гальваническая быстрота движеній были дйствительно поразительны.

Она съ нервическимъ безпокойствомъ — можно почти сказать, въ какомъ-то изступленіи — принялась приводить въ порядокъ разныя дтскія игрушки и другія мелочи на полкахъ и на окн лавочки. Эта одтая въ черное, блднолицая, похожая на знатную госпожу фигура запечатлна была глубоко-трагическимъ характеромъ, который рзко противоречилъ мелочности ея занятія. Странная аномалія: худощавая, печальная женщина беретъ въ руки дтскую игрушку, удивительно, какъ эта игрушка не исчезаетъ отъ одного ея прикосновенія. Не жалкая ли мысль — мучить свой разсудокъ надъ тмъ, какъ бы искусить мальчишекъ своими заманками? а между тмъ именно такова была ея цль. Вотъ она выставляетъ на окн пряничнаго слона, но рука ея такъ дрожитъ, что слонъ падаетъ на полъ и теряетъ три ноги и хоботъ, теперь онъ уже боле не слонъ, а просто нсколько кусковъ черстваго пряника. Дале она опрокинула банку съ мраморными шариками. Вс они покатились въ разныя стороны, и какъ будто враждебная сила гнала каждый шарикъ въ самые темные углы лавочки. Когда Гепзиба становится на колни для поисковъ за раскатившимися шариками, мы ршительно чувствуемъ, что къ нашему сердцу подступаютъ слезы состраданія. Эта женщина исполнена истинно печальнаго интереса какой только случается намъ принимать въ комъ либо посреди суматохи жизни, и если мы не заставимъ читателя почувствовать это, то виноваты будемъ все-таки мы, а не предметъ нашего разсказа. Въ ней совершался тяжелый кризисъ. Лэди, съ колыбели воспитанная въ понятіяхъ о своей важности и богатств, съ колыбели убжденная въ ложной мысли, что стыдно такой знатной особ трудиться для своего содержанія,— эта лэди, посл шестидесятилтней борьбы съ оскудвающими все боле и боле средствами, принуждена наконецъ низойти съ пьедестала своей знатности. Бдность, гнавшаяся за ней по пятамъ во всю жизнь, настигла наконецъ ее. Она должна заработывать себ насущный хлбъ, или умереть!

Открыть мелочную лавочку было бы почти единственнымъ средствомъ для каждой женщины, въ обстоятельствахъ нашей несчастной затворницы. При своей близорукости и съ этими дрожащими пальцами, негибкими и вмст съ тмъ изнженными, она не могла быть швеею, хотя шитье ея, назадъ тому лтъ пятьдесятъ, представляло лучшіе образцы женскихъ украшеній. Часто ей приходило въ голову открыть школу для маленькихъ дтей, и однажды она принялась было перечитывать свои давнишніе уроки въ ‘Новомъ Англійскомъ Буквар’, съ намреніемъ приготовиться къ должности наставницы. Но любовь къ дтямъ никогда не была слишкомъ живымъ чувствомъ въ сердц Гепзибы, теперь же притупилась больше прежняго, если не угасла на вки. Она наблюдала изъ окна своей комнаты сосднихъ дтей и сомнвалась, чтобы была способна переносить близкое съ ними знакомство. Кром того, въ наше время и самая азбука сдлалась такою философскою наукою, что нельзя уже изучать ее, показывая указкою отъ буквы до буквы. Ныншній ребенокъ скоре бы научилъ миссъ Гепзибу, нежели старая Гепзиба научила бы ребенка. Такимъ образомъ, посл многихъ замираній сердца, при мысли пойти въ непріятное столкновеніе съ свтомъ, отъ котораго она такъ долго держалась въ отдаленіи, тогда какъ съ каждымъ новымъ днемъ затворничества прикатывался новый камень ко входу ея пещеры,— бдняжка вспомнила наконецъ о старинномъ окн лавочки, о заржавленныхъ всахъ и пыльной конторк. Она бы медлила еще доле, но одно обстоятельство, еще неизвстное читателю, ускорило ея ршимость. Она печально сдлала свои приготовленія, и предпріятіе получило наконецъ начало. Нельзя даже сказать, чтобъ она могла жаловаться на замчательную особенность своей судьбы, потому что въ родномъ ея город можно указать на нсколько подобныхъ лавочекъ. Нкоторыя изъ нихъ открыты въ такихъ же старинныхъ домахъ, какъ и Домъ о Семи Шпиляхъ, и въ одной или даже въ двухъ лавочкахъ обднвшая знатная старушка представляетъ, за конторкою, такой же пасмурный образъ, какъ и сама миссъ Гепзиба Пинчонъ.

Нельзя было откладывать доле неизбжной минуты. Солнце кралось уже по фронтону противоположнаго дома, отраженные оконными стеклами лучи его пробиваясь сквозь втви вяза, освщали внутренность лавочки боле прежняго. Городъ пробуждался. Тачка хлбника уже стучала по мостовой, прогоняя послдніе остатки ночной тишины нестройнымъ звяканьемъ своихъ колокольчиковъ. Молочникъ развозилъ отъ двери до двери кувшинчики, и вдали слышенъ былъ за угломъ пронзительный свистокъ рыбака. Ни одинъ изъ этихъ признаковъ пробужденія города не ускользнулъ отъ наблюденія Гепзибы. Роковая минута наступила. Откладывать доле значило бы только продлить свое страданіе. Ей оставалось только отнять желзный запоръ отъ двери лавочки и предоставить свободный входъ каждому прохожему, которому приглянется что нибудь изъ выставленныхъ въ окн предметовъ,— не только свободный, но и желанный, какъ будто вс проходящіе были близкіе друзья дома. Гепзиба совершила наконецъ и этотъ послдній подвигъ. Стукъ упавшаго запора поразилъ ея возбужденные нервы, какъ самый странный грохотъ. Тогда — какъ будто между нею и свтомъ рушилась послдняя преграда и потокъ бдствій готовъ былъ хлынуть въ ея дверь — она убжала ко внутреннюю комнату, бросилась въ предковское кресло и заплакала.

Бдная Гепзиба! Какъ тяжело это писателю, который желаетъ изобразить врными чертами и красками натуру, въ ея различныхъ положеніяхъ и обстоятельствахъ,— что такъ много ничтожнаго должно быть непремнно примшано въ чистйшій паосъ, представляемый ему жизнію! Какое, напримръ, трагическое достоинство можно придать этакой сцен? Какимъ образомъ опоэтизировать намъ нашу исторію когда мы принуждены выводить на сцену, въ качеств главнаго дйствующаго лица, не молодую, плнительную женщину, ни даже поразительные остатки красоты, разрушенной горестями, но высохшую, жолто-блдную похожую на развалину, двушку, въ длинноталійномъ шолковомъ плать и съ какимъ-то страннымъ тюрбаномъ на голов! Даже лицо ея не безобразно до романтичности: оно бросается въ глаза только сдвинутыми отъ близорукости бровями: и, наконецъ, испытаніе ея жизни состоитъ въ томъ, что, посл шести десятилтней жизни, она сочла необходимымъ снискивать себ содержаніе, открывъ мелочную лавочку. Если мы бросимъ взглядъ на вс героическія приключенія человческаго рода, то везд откроемъ такое же, какъ здсь, смшеніе чего-то мелочнаго съ тмъ, что есть благороднйшаго въ радости и гор. Жизнь человческая составлена изъ мрамора и тины, и, безъ глубокой вры въ неизъяснимую любовь небесную, мы бы могли видть на желзномъ лиц судьбы только ничмъ несмягчимую суровость. Но такъ называемый поэтическій взглядъ въ томъ именно и состоитъ, чтобы различать, въ этомъ хаос странно перемшанныхъ стихій, красоту и величіе, которыя принуждены облекаться въ отталкивающее рубище.

ГЛАВА III.
ПЕРВЫЙ ПОКУПЩИКЪ.

Миссъ Гепзиба Пинчонъ сидла въ дубовомъ кресл, закрывъ лицо руками и предавшись сердечному унынію, которое испыталъ на себ едва ли не каждый, кто только ршался на важное, но сомнительное предпріятіе. Вдругъ она была потрясена громкимъ, рзкимъ и нестройнымъ звономъ колокольчика. Лэди встала, блдная какъ мертвецъ при пньи птуха: она была заколдованный духъ, повиновавшійся звонку, какъ талисману. Колокольчикъ этотъ — говоря просто — былъ прикрпленъ такимъ образомъ, что стальная пружина заставляла его звенть и докладывать во внутреннія области дома о приход покупщика. Непріятный голосокъ его (раздавшійся теперь впервые, можетъ быть, съ того времени, какъ париконосный предшественникъ Гепзибы оставилъ торговлю) пробудилъ въ каждомъ нерв ея тла отзывное и тревожное сотрясеніе. Кризисъ ея наступилъ! первый покупщикъ отворилъ дверь!

Не давая себ времени для другой мысли, она бросилась въ лавочку. Блдная, глядящая дико, съ отчаяніемъ въ пріемахъ и выраженіи лица, пристально всматриваясь и, разумется, хмурясь, она представляла фигуру, которая, но видимому, скоре ожидала встртить вора, вломившагося въ домъ, нежели готова была стоять улыбаясь за конторкою и продавать мелочные товары за мдныя деньги. Въ самомъ дл, покупатель обыкновенный убжалъ бы отъ нея въ ту же минуту. Но въ бдномъ старомъ сердц Гепзибы не было ничего ожесточеннаго, въ эту минуту она не питала въ душ никакого горькаго чувства къ свту вообще или къ какому нибудь мужчин или женщин въ особенности. Она желала всмъ добра, но вмст съ тмъ желала бы разстаться со всми на вки и лежать въ тихой могил.

Между тмъ новоприбывшій стоялъ въ лавочк. Явясь прямо съ утренняго свта, онъ какъ будто внесъ съ собой въ лапочку часть его оживляющаго дйствія. Это былъ стройный молодой человкъ двадцати-одного или двухъ лтъ, съ важнымъ и задумчивымъ, черезчуръ для его лтъ, выраженіемъ лица, но вмст и съ признаками юношеской живости и силы. Свойства эти проявлялись не только физически въ его манерахъ и движеніяхъ, но высказались почти въ ту же минуту и въ его характер. Темная борода, не слишкомъ мягкая, окаймляла его подбородокъ, не закрывая его совсмъ, при этомъ онъ носилъ небольшіе усы, и эти природныя украшенія очень шли къ его смуглому, рзко очертанному лицу. Что касается до его наряда, то онъ былъ какъ нельзя проще: лтній пальто-мшокъ изъ дешевой и обыкновенной матеріи, узкіе клтчатые панталоны и соломенная шляпа, вовсе непохожая на щегольскую. Весь этотъ костюмъ онъ могъ купить себ на толкучемъ рынк, но онъ казался джентльменомъ — если только онъ имлъ на то какое-нибудь притязаніе — по своему замчательно чистому и тонкому блью.

Онъ встртилъ нахмуренный взглядъ старой Геззибы, по видимому, безъ всякаго испуга, какъ человкъ, знакомый уже съ нимъ и знавшій его незлобіе.

— А, милая миссъ Пинчонъ! сказалъ дагерротипщикь — потому что это былъ упомянутый нами единственный жилецъ семшпильнаго дома: — я очень радъ, что вы не покинули своего добраго намренія. Я зашелъ для того только, чтобъ пожелать вамъ отъ души успха и узнать, не могу ли я помочь вамъ въ вашихъ дальнйшихъ приготовленіяхъ.

Люди, находящіеся въ затруднительныхъ и горестныхъ обстоятельствахъ или въ раздор со свтомъ, способны выносить самое жестокое обращеніе и можетъ быть черпать въ немъ новыя силы, но они тотчасъ уступаютъ самому простому выраженію истиннаго участія. Такъ было и съ бдной Гепзибой. Когда она увидла улыбку молодого человка, которая на его задумчивомъ лиц засіяла съ особенною ясностью, и услышала ласковый его голосъ, она сперва засмялась истерическимъ хохотомъ, а потомъ начала плакать.

— Ахъ, мистеръ Гольгревъ! сказала она, лишь только получила способность говорить: — я никогда въ этомъ не успю! никогда, никогда, никогда! Я бы желала лучше не существовать и лежать въ старомъ фамильномъ нашемъ склеп вмст съ моими предками! съ моимъ отцомъ и матерью, съ моими сестрами! да, и съ моимъ братомъ, для котораго было бы пріятне видть меня тамъ, чмъ здсь! Свтъ слишкомъ холоденъ и жостокъ, а я слишкомъ стара, слишкомъ безсильна, слишкомъ безпомощна!

— Поврьте мн, миссъ Гепзиба, сказалъ молодой человкъ спокойно: — что эти чувства перестанутъ смущать васъ, лишь только вы сдлаете первый успхъ въ вашемъ предпріятіи. Теперь они неизбжны: вы появились на свтъ изъ вашего долгаго затворничества и населяете міръ мечтательными фигурами, но погодите — вы скоро увидите, что он такъ же неестественны, какъ великаны и людоды въ дтскихъ повстяхъ. Для меня поразительне всего въ жизни то, что все въ немъ теряетъ свое кажущееся свойство, при первомъ дйствительномъ нашемъ прикосновеніи. Такъ будетъ и съ вашими страшилищами.

— Но я женщина! сказала жалобно миссъ Гепзиба: — я хотла сказать: лэди, но это уже не воротится.

— Такъ и не будемъ толковать объ этомъ! отвчалъ артистъ.— Забудьте прошедшее. Для васъ будетъ лучше. Я говорю съ вами откровенно, милая моя миссъ Пинчонъ: мы вдь друзья? И считаю этотъ день однимъ изъ счастливйшихъ въ вашей жизни. Сегодня кончилась одна эпоха и начинается другая. До сихъ поръ живая кровь постепенно охлаждалась въ вашихъ жилахъ отъ сиднья въ одиночеств, въ очарованномъ кругу, между тмъ какъ міръ сражался съ той или иной необходимостью. Теперь же у васъ проявилось здравое усиліе къ достиженію полезной цли, теперь вы сознательно приготовляете свои силы — какъ бы он ни были слабы — къ дятельности. Это уже успхъ, успхъ для всякаго, кто только будетъ имть съ вами дло! Позвольте же мн имть удовольствіе быть первымъ нашимъ покупщикомъ. Я хочу прогуляться по морскому берегу, пока ворочусь въ свою комнату и примусь за злоупотребленіе благословенныхъ лучей солнца, которые рисуютъ для меня человческія лица. Съ меня довольно будетъ на завтракъ нсколькихъ вотъ такихъ сухарей, размоченныхъ въ вод. Что стоитъ полдюжина?

— Позвольте мн не отвчать на это! сказала Гепзиба, съ пріемомъ старинной величавости, которому меланхолическая улыбка придала нкоторую грацію.— Она вручила ему сухари и отказалась отъ платы.— Женщина изъ дома Пинчононъ, сказала она: ни въ какомъ случа не должна подъ своей кровлею принимать денегъ за кусокъ хлба отъ своего единственнаго друга!

Гольгревъ вышелъ, оставя ее не съ такимъ тягостнымъ, какъ прежде, расположеніемъ чувствъ. Скоро, однакожь, они опять приняли прежнее состояніе. Съ біеніемъ сердца, она прислушивалась къ шагамъ раннихъ прохожихъ, которые стали появляться на улиц чаще. Разъ или два шаги какъ будто останавливались, незнакомые люди или сосди, должно быть, разсматривали игрушки и мелкіе товары, размщенные на окн лавочки Гепзибы. Она страдала: во первыхъ, отъ подавлявшаго ее стыда, что посторонніе и недоброжелательные глаза имютъ право смотрть въ ея окно, а во вторыхъ, отъ мысли, что окно не было убрано такъ искусно, ни такъ заманчиво, какъ могло бы быть. Ей казалось, что все счастье или несчастье ея лавочки зависло отъ выставки разныхъ вещей или отъ замны лучшимъ яблокомъ другого, которое было въ пятнахъ, и вотъ она принималась переставлять свои товары, но тутъ же находила, что отъ этой перестановки дло становилось хуже прежняго: она не замчала, что это происходило только отъ ея нервознаго расположенія и отъ мнительности, которая все представляетъ въ неблагопріятномъ вид.

Между тмъ у самой двери встртились между собой двое мастеровыхъ, какъ можно было заключить по грубымъ голосамъ ихъ. Поговоривъ немного о своихъ длахъ, одинъ изъ нихъ замтилъ окно лавочки и сообщилъ объ этомъ другому.

— Посмотри-ка! вскричалъ онъ: — что ты объ этомъ скажешь? И въ Пинчоновой улиц завелась торговля!

— Да, да! признаюсь, штука! воскликнулъ другой.— Въ старомъ пинчоновомъ дом и подъ Пинчоновымъ вязомъ! Кто бы этого ожидалъ? Старая двица Пинчонъ завела мелочную лавочку!

— А какъ ты думаешь, Диксей? пойдетъ у нея дло на ладъ? сказалъ его пріятель.— По моему, это не слишкомъ выгодное мсто. Тутъ сейчасъ за угломъ есть другая лавочка.

— Пойдетъ ли? вскричалъ Диксей, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто трудно было допустить и мысль объ этомъ.— Куда ей! Она такая странная! я видалъ ее, какъ работалъ у нея въ саду прошлымъ лтомъ. Всякій испугается, если только вздумаетъ торговаться съ нею. То есть, я теб говорю, просто нтъ мочи! Она ужасно хмурится, есть ли, нтъ ли за что,— такъ, изъ одной злости.

— Чтожь за бда? замтилъ другой человкъ.— И я тоже скажу — куда ей! Держать мелочную лавочку не такъ-то легко: тутъ надобно хлопотать съ толкомъ, не то, что въ иномъ прочемъ мст. Это я знаю по своему карману. Жена моя держала мелочную лавку три мсяца, да, вмсто барыша, и получила пять долларовъ убытку!

— Плохо дло! отвчалъ Диксей такимъ тономъ, по которому было видно, что пріятели потрясли другъ друга за руку:— плохо дло!

Трудно объяснить почему, только миссъ Гепзиба, во всхъ предшествовавшихъ мученіяхъ по случаю своей торговли, едва ли испытывала боле горькое чувство, нежели какое возбуждено въ ней было этимъ разговоромъ. Свидтельство о ея нахмуренномъ взгляд имло для нея ужасную важность: съ образа ея вдругъ спала обманчивая оболочка которою естественно покрывало его собственное ея себялюбіе, и онъ представился ей въ такомъ вид, что у ней не хватало духу смотрть на него. Она была странно поражена неблагопріятнымъ впечатлніемъ, какое произвела открытая ею лавочка — предметъ такого трепетнаго для нея интереса — на публику, въ лиц этихъ двухъ ближайшихъ ея представителей. Они только взглянули на нее въ окно, молвили слова два мимоходомъ, засмялись и, безъ сомннія, позабыли о ней прежде, чмъ повернули за уголъ. Предсказаніе неудачи, сдланное на основаніи опыта, пало на ея полу-мертвую надежду такъ тяжело, какъ падаетъ земля на гробъ, опущенный въ могилу. Жена этого человка пробовала тотъ же промыселъ и понесла убытки. Какъ же можетъ — затворница въ теченіе половины всей жизни, совершенно неопытная въ житейскихъ длахъ — какъ можетъ она мечтать объ успх, когда простолюдинка, расторопная, дятельная, бойкая уроженка Новой Англіи, потеряла пять долларовъ на своихъ мелочныхъ товарахъ! Успхъ представлялся ей невозможностью, а надежда на него — нелпымъ самообольщеніемъ.

Какой-то злобный духъ, употребляя вс усилія, чтобъ обморочить Гепзибу, развернулъ передъ ея воображеніемъ родъ панорамы, представляющей большой торговый городъ, населенный купцами. Какое множество великолпныхъ лавокъ! Колоніальные товары, игрушечныя лавки, магазины матерій, съ своими огромными стеклами, съ великолпными полками съ правильною сортировкою товаровъ, посредствомъ которыхъ состояніе ростетъ ежеминутно, и эти благородныя зеркала въ глубин каждаго магазина, удвояющія богатство ихъ въ прозрачной глубин своей! И въ то время, когда съ одной стороны улицы виденъ былъ ей этотъ роскошный рынокъ, со множествомъ раздушенныхъ и лоснящихся купцовъ, улыбающихся, смющихся, кланяющихся и мряющихъ матеріи,— съ другой представлялся мрачный Домъ о Семи Шпиляхъ, съ устарлымъ окномъ лавочки подъ выступомъ верхняго этажа, и сама она въ плать изъ плотной шолковой матеріи, за конторкою, хмурящаяся на проходящихъ мимо людей! Этотъ разительный контрастъ неотступно носился у нея передъ глазами, какъ самое краснорчивое выраженіе невзгоды, при которой она ршилась бороться съ нуждою за свое существованіе. Успха? нелпость! Она никогда больше не станетъ ожидать его! Домъ ея будетъ покрытъ вчною мглою, въ то время, когда другіе дома будутъ сіять въ лучахъ солнца, ни одна нога не переступитъ черезъ ея порогъ, ни одна рука не ршится отворить дверь!

Но въ ту самую минуту, какъ она такъ думала, надъ ея головой зазвенлъ колокольчикъ, точно силою какого-то колдовства. Сердце старой лэди какъ бы прикрплено было къ той же самой стальной пружин, потому что и оно было рзко потрясено нсколько разъ сряду, вторя звукамъ колокольчика. Дверь начала отворяться, хотя сквозь окно въ ней не было замтно на наружной сторон никакой человческой фигуры. Несмотря на то, Гепзиба всматривалась пристально, со сложенными руками.

‘Господи, помоги мн!— воззвала она мысленно — испытаніе мое наступило!’

Дверь, повертывавшаяся съ трудомъ на своихъ скрипучихъ заржавленныхъ петляхъ, уступила наконецъ усилію входившаго, и передъ Гепзибой явился толстый мальчуганъ съ красными, какъ яблоко, щеками. Онъ былъ одтъ въ бдные лохмотья (что, какъ казалось, происходило скоре отъ беззаботности матери, чмъ отъ убожества отца). На немъ былъ какой-то синій балахонъ, очень широкіе и короткіе штаны, башмаки съ протоптанными каблуками и изношенная соломенная шляпа, сквозь дыры которой пробивались его курчавые волосы. Книжка и небольшая аспидная доска подъ мышкой показывали, что онъ былъ на дорог въ школу. Онъ смотрлъ нсколько мгновеній на Гепзибу, какъ сдлалъ бы и боле взрослый покупщикъ, не зная, что ему думать о трагической поз и сурово нахмуренныхъ бровяхъ, съ которыми она въ него всматривалась.

— Что ты, дитя мое, сказала она, ободрясь при вид столь неопасной особы: — что теб надобно?

— Вотъ этого Джимъ-Кро, что на окн, отвчалъ мальчуганъ, держа въ рук мдную монету и указывая на пряничную фигуру, которая ему приглянулась, когда онъ плелся по улиц въ свою школу: — того, что съ цлыми ногами.

Гепзиба вытянула свою худую руку и, доставь фигуру съ окна, отдала покупщику.

— Не нужно денегъ, сказала она, толкнувъ его слегка къ двери, потому что ей казалось такою жалкою мелочностью — взять у мальчика его карманныя деньги за кусокъ черстваго пряника.— Не нужно денегъ, я дарю теб Джимъ-Кро.

Ребенокъ, выпучивъ на нее глаза, при этой неожиданной щедрости, которой онъ никогда еще не испытывалъ въ мелочныхъ лавочкахъ, взялъ пряничнаго человка и отправился своей дорогою. Но едва очутился на тротуар, какъ уже голова Джимъ-Кро была у него во рту. Такъ какъ онъ не позаботился притворить за собой дверь, то Гепзиба должна была сдлать это сама, при чемъ не обошлось безъ нсколькихъ сердитыхъ замчаній о несносности молодого народа и въ особенности мальчишекъ. Она тотчасъ поставила другого представителя славнаго Джимъ-Кро на окно какъ снова зазвенлъ громко колокольчикъ опять отворилась дверь, съ характеристическимъ своимъ скрипомъ и дребезжаньемъ. и опять показался тотъ же самый дюжій мальчуганъ, который не больше двухъ минуть назадъ оставилъ лапочку. Крошки и краска отъ пиршества, которое онъ себ только что задалъ, были видны, какъ нельзя явственное, вокругъ его рта.

— Что теб еще надо? спросила новая лавочница съ сильнымъ нетерпніемъ:— ты воротился затворить дверь, что ли?

— Нтъ, отвчалъ мальчуганъ, указывая на фигуру, которая только что была выставлена въ окн.— Дайте мн вонъ этого другого Джимъ-Кро.

— Хорошо, возьми, сказала Гепзиба. доставая пряникъ, но, видя что этотъ нахальный покупщикъ не оставитъ ее въ поко, пока у нея въ лавочк будутъ пряничныя фигурки, она отвела въ сторону свою протянутую руку испросила: — гд же деньги?

Деньги у мальчика были наготов, только онъ, какъ природный янки, охотне купилъ бы вещь повыгодне. Съ нкоторымъ сожалніемъ, онъ положилъ свою монету въ руку Гепзибы и ушелъ изъ лавочки, отправя второго Джимъ-Кро тою жь дорогой, что и перваго.

Новая торговка опустила первую свою выручку въ денежный ящикъ. Дло совершилось. Теперь, Гепзиба ты уже не лэди: ты — просто Гепзиба Пинчонъ, заброшенная старая двушка, содержательница мелочной лавочки!

И однакожь, даже въ то время, когда она обращала, съ нкоторымъ тщеславіемъ, въ голов своей такія мысли, въ сердц ея поселилась какая-то тишина. Безпокойство и мрачныя предчувствія, которыя мучили ее во сн и во время дневныхъ грезъ, съ самого того времени, какъ новый планъ жизни утвердился въ ум ея, теперь исчезли совершенно. Правда, она все еще чувствовала новость своего положенія, но уже безъ волненія и страху. Отъ времени до времени душа ея испытывала даже что-то похожее на радость. Ото происходило отъ укрпляющаго дыханія свжаго наружнаго воздуха, посл однообразнаго затворничества. Такъ живительна дятельность! такъ дивна сила, которой мы часто сами въ себ не чувствуемъ! Душевный жаръ, котораго давно уже не знала Гепзиба, возродился въ ней въ моментъ кризиса, когда она впервые протянула руки, чтобы спасти себя. Небольшая мдная монета школьника — несмотря на то, что была истерта службою, какую она служила тамъ и сямъ по свту — обратилась въ благодтельный талисманъ, заслуживавшій того, чтобы его оправить въ золото и носить на груди. Талисманъ этотъ былъ такъ же могущественъ и, можетъ быть одаренъ такимъ же существеннымъ вліяніемъ, какъ и гальваническое кольцо! Во всякомъ случа, Гепзиба была обязана незамтному его дйствію перемною, какую она чувствовала въ тл и въ душ,— тмъ боле, что онъ внушилъ ей энергію позавтракать, при чемъ она, для поддержанія своей бодрости, подлила лишнюю ложечку крпительной влаги въ свой черный чай.

Первый день ея новаго быта не прошелъ, впрочемъ, безъ нсколькихъ промежутковъ въ этой возрождающейся сил. Когда миновало первое возбужденіе къ дятельности, апатія прежней ея жизни угрожала овладть Гепзибою снова. Такъ густыя массы облаковъ часто помрачаютъ небо, распространяя повсюду срый полу-свтъ, наконецъ, передъ наступленіемъ ночи, онъ на время уступаетъ яркому сіянію солнца, но завистливыя тучи постоянно стремятся закрыть небесную лазурь своими мутными массами.

До наступленія полудня, отъ времени до времени появлялись новые покупщики, но очень рдко и въ нкоторыхъ случаяхъ — надо сказать — безъ удовольствія и для себя, и для Гепзибы, въ ящикъ тоже не слишкомъ много опущено было денегъ. Маленькая двочка, посланная матерью купить бумажныхъ нитокъ извстнаго цвта, взяла и мотокъ, который близорукой старой лэди показался совершенно тмъ, какой былъ нуженъ, но скоро прибжала назадъ съ сердитымъ наказомъ отъ матери, что нитки не того цвта и притомъ совсмъ гнилы. Потомъ приходила блдная, измученная трудами женщина, еще не старая, но съ суровымъ выраженіемъ лица и уже съ просдью въ волосахъ, наподобіе серебристыхъ лентъ,— одна изъ тхъ нжныхъ отъ природы женщинъ, въ которыхъ вы тотчасъ узнаете страдалицу отъ нищеты и семейныхъ огорченій. Ей нужно было нсколько фунтовъ муки. Гепзиба молча отказалась отъ ея платы и дала ей лучшую мру муки, нежели еслибъ взяла деньги. Скоро посл того явился мужчина въ синемъ бумажномъ пальто, очень засаленномъ, и купилъ трубку, наполнивъ всю лавочку сильнымъ запахомъ спиртуозныхъ напитковъ, который не только вылеталъ на воздухъ въ горячемъ его дыханіи, но струился изо всего его тла, подобно горючему газу. Гепзиба подумала не мужъ ли это изнуренной трудами женщины. Онъ спросилъ папушу табаку, но какъ она не позаботилась обзавестись этимъ товаромъ, то ея грубый покупщикъ бросилъ на полъ купленную имъ трубку и вышелъ изъ лавочки, бормоча какія-то слова, выражавшія, конечно, брань. Гепзиба подняла къ небу глаза.

Не меньше пяти человкъ, до обда, спрашивали имбирнаго пива, или кореновки, или другого крпительнаго напитка, и, не находя ничего подобнаго, удалялись съ величайшимъ неудовольствіемъ. Трое изъ нихъ бросили дверь настежъ, а двое, выходя, хлопнули ею такъ, что колокольчикъ разъигралъ настоящій дуэтъ съ нервами Гепзибы. Однажды въ лавочку ворвалась круглая, хлопотливая и раскраснвшаяся отъ кухоннаго огня служанка изъ сосдняго дома, нетерпливо спрашивая дрозжей, и когда бдная лэди, съ холодною робостью, объявила ей, что она дрозжей не держитъ, бойкая кухарка не задумалась прочитать ей наставленіе:

— Мелочная лавочка безъ дрозжей! лепетала она: — да это настоящая невидальщина! Слыхано ли дло? Ну, не подняться же вашему тсту, какъ и моему сегодня. Лучше сейчасъ закройте лавочку.

— Да, да, отвчала съ глубокимъ вздохомъ Гепзиба: — это едва ли не было бы лучше.

Кром этихъ непріятныхъ случаевъ, щекотливость бдной Гепзибы была поражена фамильярнымъ, если даже не грубымъ, тономъ, съ какимъ къ ней обращались покупатели. Они считали себя не только равными ей, но даже ея покровителями и старшими. Гепзиба безсознательно льстила себя надеждою, что особа ея будетъ отличена какимъ нибудь особеннымъ названіемъ, которое бы выражало почтеніе къ ней, или по крайней мр, что это почтеніе будетъ высказываться молчаливо. Но, съ другой стороны, ничто не мучило ее такъ жестоко, какъ черезчуръ рзкое выраженіе этого почтенія. Нсколькимъ покупщикамъ, слишкомъ щедрымъ на участіе, она отвчала очень отрывисто и сурово, а противъ одного, который, какъ ей показалось, зашелъ въ лавочку не для покупокъ, а изъ злого желанія поглядть на нее, она вооружилась даже презрніемъ. Бдняг вздумалось посмотрть, что дискать тамъ за барыня, что вздумала, растративъ молодость вдали отъ людей, зассть уже при конц жизни за конторкою. На этотъ разъ механически и безсознательно нахмуренныя брови Гепзибы очень ей пригодились.

— Никогда еще въ жизни я не былъ такъ испуганъ! говорилъ любопытный покупщикъ, описывая это приключеніе своему знакомцу.— Это настоящая старая вдьма, право слово, вдьма! Говоритъ-то она мало, но посмотрлъ бы ты что за злость у нея въ глазахъ!

Вообще новый опытъ жизни повелъ нашу Гепзибу къ весьма непріятнымъ заключеніямъ касательно характера и нрава низшихъ слоевъ общества, на которые она до сихъ поръ смотрла благосклонными и сострадательными глазами, такъ какъ сама помщена была въ сфер неоспоримо высшей. Но, къ несчастью, она должна была бороться въ то же время съ сильнымъ душевнымъ волненіемъ противоположнаго рода: мы разумемъ чувство непріязни къ высшему сословію, къ которому принадлежать еще такъ недавно было ея гордостью. Когда какая нибудь лэди, въ нжномъ и дорогомъ лтнемъ костюм, съ развевающейся вуалью и въ изящно драпированномъ плать, одаренная притомъ такою эирною легкостью, что вы невольно обратили бы глаза на ея изящно обутыя ножки, какъ бы желая удостовриться, касается ли она праха, или порхаетъ gо воздуху,— когда такое видніе появлялось въ ея уединенной улиц, оставляя въ ней посл себя нжный, привлекательный ароматъ, какъ будто пронесли здсь букетъ китайскихъ розъ, въ то время нахмуренныя брови старой Гепзибы едва ли можно было объяснять близорукостью.

И потомъ, устыдясь самое себя и раскаявшись она закрывала руками свое лицо.

— Да проститъ меня Господь! говорила она.

Принявъ во вниманіе внутреннюю и вншнюю исторію перваго полу-дня, Гепзиба начала опасаться, что лавочка повредитъ ей въ нравственномъ отношеніи и едва ли принесетъ существенную пользу въ отношеніи финансовомъ.

ГЛАВА IV.
ДЕНЬ ЗА КОНТОРКОЮ.

Около полудня Гепзиба увидала проходящаго мимо, по противоположной сторон поблвшей отъ пыли улицы, пожилого джентльмена, дороднаго и крпкаго, съ замчательно важными пріемами. Онъ остановился въ тни Пинчонова вяза и, снявъ шляпу, чтобы вытереть выступившій у него на лбу потъ, разсматривалъ, по видимому, съ особеннымъ любопытствомъ обветшалый и старообразный Домъ о Семи Шпиляхъ. Самъ онъ, въ своемъ род, смотрлъ такою жь почтенною стариною, какъ и этотъ домъ. Нельзя было желать, да и найти было бы невозможно, боле совершеннаго образца респектабельности, которая, какимъ-то неизобразимымъ волшебствомъ, выражалась не только въ его глазахъ и жестахъ, но и въ покро его платья, согласуя какъ нельзя больше костюмъ съ его владтелемъ. Не отличаясь видимо никакою осязаемою особенностью отъ костюмовъ прочихъ людей онъ носилъ на себ печать какой-то особой важности, которая происходила, вроятно, отъ характера самого носителя, такъ какъ невозможно было вывести ее ни изъ матеріала ни изъ покроя. Палка его съ золотымъ набалдашникомъ — подержанный уже посохъ изъ чернаго полированнаго дерева — отличалась тмъ же характеромъ и еслибъ только вздумала прогуляться по городу одна, то везд бы была признана достаточно удовлетворяющею представительницею своего господина. Этотъ характеръ, выражавшійся во всемъ его окружающемъ такъ ясно, какъ нтъ возможности передать это словами, говорилъ, однакожь, не боле, какъ только о его положеніи въ свт, привычкахъ жизни и вншнихъ обстоятельствахъ. Въ немъ тотчасъ видна была особа знатная и сильная, а что онъ сверхъ того еще и богатъ, это было такъ же ясно для всякаго, какъ еслибъ онъ показалъ банковые билеты, или еслибъ онъ передъ вами коснулся втвей Пинчонова вяза и превратилъ ихъ въ золото.

Въ молодости своей онъ, вроятно, былъ замчательно красивымъ человкомъ. Теперь брови его были такъ густы, виски такъ жидки, остатки его волосъ такъ сры, глаза такъ холодны и губы такъ тсно сжаты, что ни одной изъ этихъ принадлежностей нельзя было отнести къ красот наружности. Теперь бы изъ него вышелъ славный массивный портретъ,— лучшій, можетъ быть, нежели въ который нибудь изъ прежнихъ періодовъ его жизни, хотя взглядъ его, переносимый постепенно на полотно, сдлался бы въ живописи ршительно суровымъ. Артистъ охотно сталъ бы изучать его лицо и испытывать способность его къ разнымъ выраженіямъ — то омрачая его угрюмостью, то озаряя улыбкою.

Когда пожилой джентльменъ стоялъ, глядя на Пинчоновъ домъ, угрюмость и улыбка проходили поочередно по его чертамъ. Глаза его остановились на окн лавочки. Надвъ на носъ оправленныя въ золото очки, которыя держалъ въ рук, онъ подробно разсматривалъ маленькую выставку игрушекъ и другихъ товаровъ Гепзибы. Сперва она ему какъ будто не понравилась, даже причинила ему большое неудовольствіе, но потомъ онъ засмялся. Когда улыбка не оставила еще лица его онъ замтилъ Гепзибу, которая невольно наклонилась къ окну, и смхъ его, изъ дкаго и непріятнаго, превратился въ снисходительность и благосклонность. Онъ поклонился ей съ достоинствомъ и учтивою любезностью, очень счастливо сочетавшимися. и продолжалъ свою дорогу.

— Это онъ! сказала сама себ Гепзиба, подавляя самое глубокое волненіе, она была не въ состояніи освободиться отъ этого чувства и старалась скрыть его въ сердц.— Желала бы я знать, что думаетъ онъ объ этомъ? нравится ли это ему? А! онъ оборачивается!

Джентльменъ остановился на улиц и, повернувъ вполовину назадъ голову, опять глядлъ на окно лавочки. Онъ даже повернулся совсмъ и сдлалъ шагъ или два назадъ, какъ бы съ намреніемъ зайти въ лавочку, но случилось, что его предупредилъ первый покупщикъ миссъ Гепзибы, истребившій негра Джимь-Кро. Остановясь противъ окна, мальчуганъ, казалось, былъ непобдимо привлекаемъ къ пряничному слону. Что за аппеттъ у этого ежа! сълъ пару негровъ тотчасъ посл завтрака и теперь подавай ему слона вмсто закуски передъ обдомъ! Но прежде чмъ эта новая покупка была сдлана, пожилой джентльменъ отравился своимъ путемъ и повернулъ за уголъ улицы.

— Принимайте это, какъ вамъ угодно, кузенъ Джеффри! бормотала про себя двушка-лэди, когда онъ удалился, высунувъ. однакожь, сперва голову въ форточку и осмотрвъ улицу въ оба конца: — принимайте, какъ вамъ угодно! Вы видли окно моей лавочки — что же? Что противъ этого можете вы сказать? разв Пинчоновъ домъ не моя собственность, пока я жива?

Посл этого Гепзиба удалилась въ заднюю комнату, гд она сегодня впервые принялась за недоплетенный чулокъ и начала работать съ нервическими и неправильными ныряньями въ него проволокою. Скоро, однакожь, работа ей наскучила, она бросила ее въ сторону и начала ходить по комнат — наконецъ остановилась передъ портретомъ мрачнаго стараго пуританина, своего предка и основателя дома. Въ одномъ отношеніи, это изображеніе почти вошло въ холстъ и скрылось подъ вковою пылью, въ другомъ — Гепзиб казалось, что оно не было ясне и выразительне даже и во времена ея дтства, когда она бывало разсматривала его. Въ самомъ дл, между тмъ какъ физическія очертанія и краски полу-исчезли въ немъ для глазъ зрителя, смлый, суровый и въ нкоторыхъ случаяхъ фальшивый характеръ оригинала, казалось, получилъ въ этомъ портрет какую-то рельефность. Подобное явленіе случается нердко замчать въ портретахъ отдаленнаго времени. Они пріобртаютъ выраженіе, котораго артистъ (если только онъ былъ похожъ на угодливыхъ артистовъ нашей эпохи) никогда не думалъ придавать своему патрону, какъ настоящую его характеристику, но которое съ перваго взгляда разоблачаетъ передъ нами истину души человческой. Это значитъ, что глубокій взглядъ художника во внутреннія черты его субъекта выразился въ самой сущности живописи и проявился тогда только, когда наружный колоритъ былъ изглаженъ временемъ.

Гляди на портретъ, Гепзиба дрожала отъ дйствія глазъ его. Почтительность ея къ этому изображенію не допускала ее произносить въ душ такого строгаго суда о характер оригинала, какой внушало ей уразумніе истины. Она продолжала, однакожь, смотрть на портретъ, потому что это лицо давало ей возможность — по крайней мр ей такъ казалось — вчитываться глубже въ лицо, которое она только что видла ни улиц.

— Точь-въ-точь какъ онъ! бормотала она про себя.— Пускай себ Джеффри Пинчонъ смется, сколько хочетъ, но подъ его смхомъ ногъ что скрывается. Наднь только на него шишакъ, да фрезу, да черный платъ, да дай въ одну руку шпагу, а въ другую библію — и тогда пускай себ смется Джеффри — никто не усомнится, что старый Пинчонъ явился снова! Онъ доказалъ это тмъ, что построилъ новый домъ.

Такъ бредила Гепзиба подъ вліяніемъ преданій стараго времени. Она такъ долго жила одна, такъ долго жила въ Пинчоновомъ дом, что и самый мозгъ ея проникнулся преданіями его. Ей надобно было пройтись по освщенной сіяніемъ дня улиц, чтобъ освжить себ.

Волшебнымъ дйствіемъ контраста, въ воображеніи Гепзибы явился другой портретъ, написанный съ самою смлою лестью, какую только позволялъ себ артистъ, но такими нжными красками, что сходство оттого нисколько не пострадало. Мальбонова миніатюра была писана съ того же самого оригинала, но далеко уступала ея воздушному портрету, оживленному любовью и грустнымъ воспоминаніемъ. Тихій, нжный и радостно задумчивый образъ, съ полными, алыми губами, готовыми къ улыбк, о которой предупреждаютъ насъ глаза съ приподнятыми слегка вками! женскія черты, слитыя неразлучно съ чертами другого пола! Въ миніатюр тоже есть эта особенность, такъ что нельзя не подумать что оригиналъ быль похожъ на свою мать, а она была любящая и любимая женщина, отличенная, можетъ быть, милою нетвердостью характера, который оттого длался еще привлекательне и заставлялъ еще больше любить ее.

‘Да — думала Гепзиба съ грустью, которой только самая малая часть выступила изъ ея сердца и показалась на глазахъ — они преслдовали въ немъ его мать! Онъ никогда не былъ Пинчономъ!’

Но тутъ изъ лавочки зазвенлъ колокольчикъ, онъ показался ей Богъ знаетъ въ какомъ отдаленіи, такъ далеко зашла Гепзиба въ погребальный склепъ воспоминаній. Войдя въ лавочку, она нашла тамъ старика, смиреннаго жителя Пинчоновой улицы, съ давняго времени освоившаго ее съ своими посщеніями. Онъ былъ человкъ незапамятно старый, его знали всегда сдымъ и морщинистымъ, и всегда у него былъ только одинъ зубъ во рту, и то полу-изломанный, напереди верхней челюсти. Какъ ни стара была Гепзиба, но она не помнила такого времени, когда бы дядя Веннеръ, какъ называли его въ сосдств, не бродилъ взадъ и впередъ по улиц, немножко прихрамывая и тяжело волоча свою ногу по булыжникамъ мостовой. Но въ немъ всегда было столько силъ что онъ не только былъ въ состояніи держаться цлый день на ногахъ, но и занимать мсто, которое безъ того сдлалось бы вакантнымъ, при всей ыидимой населенности міра. Снести письмо, ковыляя дряхлыми ногами, которыя заставляли сомнваться, достигнетъ ли онъ когда нибудь цли своего посольства, распилить бревно или два полна дровъ для какой нибудь кухарки или разбить въ клепки негодный къ употребленію бочонокъ, или изщепать въ лучину, для подпалу, сосновую доску, лтомъ, обработать съ половины нсколько ярдовъ садовой земли, принадлежащей какому нибудь мелкому наемщику, зимою, очистить тротуаръ отъ снга, или проложить тропинку къ сараю или прачешной: таковы были существенныя услуги, которыя дядя Пейперъ оказывалъ по крайней мр двадцати семействамъ. Въ этомъ кругу онъ имлъ притязаніе на предпочтеніе и теплую любовь. Онъ не мечталъ о какихъ нибудь выгодахъ, но каждое утро обходилъ свой околодокъ, собирая остатки хлба и другой пищи для корма своему желудку.

Въ свои лучшіе годы — потому что все-таки существовало темное преданіе, что онъ былъ не молодъ, но моложе — дядя Веннеръ считался у всхъ вообще человкомъ не слишкомъ смтливымъ. Дйствительно, о немъ можно было это сказать, по тому что онъ рдко стремился къ успхамъ, которыхъ добиваются другіе люди, и принималъ на себя въ житейскихъ длахъ всегда только ничтожную и смиренную роль, которая предоставляется обыкновенно признанному всми тупоумію. Но теперь, въ престарлыхъ лтахъ своихъ,— потому ли, что его долгая и тяжкая опытность умудрила его, или потому, что его слабый разсудокъ не допускалъ его прежде достойно оцнить себя,— только этотъ человкъ представилъ право на порядочную дозу ума, и, дйствительно, это право было за нимъ признано. Въ немъ, по временамъ, обнаруживалась, такъ сказать, жила чего-то поэтическаго: то былъ мохъ и пустынные цвты на его маленькихъ развалинахъ, они придавали прелесть тому, что бы могло назваться грубымъ и пошлымъ въ раннюю пору его жизни. Гепзиба оказывала ему вниманіе, потому что его имя было старо въ город и нкогда пользовалось уваженіемъ, но всего больше упрочивало за нимъ право на ея уваженіе то обстоятельство, что дядя Веннеръ самъ былъ самое старое существо въ Пинчоновой улиц между одушевленными и неодушевленными предметами, исключая Дома о Семи Шпиляхъ и, можетъ быть, вяза, который оснялъ его.

Этотъ-то патріархъ предсталъ теперь передъ Гепзибу, въ старомъ синемъ фрак, который напоминалъ современную моду и, вроятно, достался ему отъ раздла гардероба какого нибудь умершаго пастора. Что касается до штановъ его, то они были изъ толстаго пеньковаго холста, очень коротки спереди и висли странными складками сзади, но шли къ его фигур, чего ршительно нельзя сказать объ остальномъ его плать. Напримръ, его шапка очень мало была согласована съ его костюмомъ и еще меньше съ головой, которая ее носила. Дядя Веннеръ былъ такимъ образомъ составной старый джентльменъ, отчасти самъ по себ, но гораздо больше ни вншнимъ принадлежностямъ. Это было собраніе лоскутковъ разныхъ эпохъ, это быль обратись разныхъ временъ и обычаевъ.

— Такъ вы таки не шутя принялись за торговлю? сказалъ онъ: — не шутя принялись? Дло, я очень радъ. Молодые люди не должны жить праздно на свт, такъ же, какъ и старые, разв только когда ревматизмъ свалитъ. Онъ постоянно мн о себ докладываетъ, и я думаю года черезъ два оставить дла и удалиться на свою ферму. Она вонъ тамъ — вы знаете, большой кирпичный домъ — рабочій домъ, какъ большею частью его называютъ. Но я сперва хочу потрудиться, а потомъ уже отдохну тамъ на поко. Очень, очень радъ, что вы то же взялись за дло, миссъ Гепзиба!

— Благодарствую, дядя Веннеръ, сказала, улыбаясь, Гепзиба, потому что она всегда чувствовала расположенность къ простоватому и болтливому старику.

Еслибъ онъ былъ не старикъ, а старуха, она не позволила бы ему съ собой свободнаго обращенія, которое теперь допускала.

— Въ самомъ дл, пора и мн взяться за дло! а лучше сказать, я начинаю тогда, когда бы должна была кончить.

— Не говорит этого, миссъ Гепзиба, отвчалъ старикъ.— Вы еще молоды. Я и самъ себ кажусь моложе, чмъ есть на дл. Мн сдается, это было еще такъ недавно, что я видалъ, какъ вы, бывало, малюткою играете у дверей стараго дома! Чаще, однакожь, вы, бывало, сидите на порог и смотрите серьезно на улицу, вы всегда были серьзнымъ ребенкомъ,— у васъ былъ важный видъ когда вы доросли еще только до моего колна. Мн кажется, какъ будто я васъ вижу вотъ ребенкомъ передъ собою, и вашего ддушку въ его красномъ плащ, и въ бломъ парик, и въ заломленной шляп, вижу вотъ, какъ онъ, съ тростью въ рук, выходитъ изъ дому и важнымъ шагомъ идетъ по улиц! Старые джентльмены имли важный видъ. Въ лучшіе мои годы сильнаго въ город человка обыкновенно называли джентльменомъ, а жену его — лэди. Я повстрчалъ вашего кузена, судью, минутъ десять назадъ и нужды нтъ, что на мн, вотъ какъ видите, пенька да старье, судья снялъ мн шляпу, какъ мн показалось. По крайней мр судья поклонился и улыбнулся.

— Да, сказала Гепзиба съ какою-то невольною горечью въ тон: — мой кузенъ Джеффри думаетъ, что у него очень пріятная улыбка.

— А чтожь? оно въ самомъ дл такъ! отвчалъ дядя Веннеръ: — и это очень чудно въ Пинчонахъ, потому что, съ вашего позволенія, миссъ Гепзиба, они никогда не слыли ласковыми и пріятными людьми. Съ ними не было способа заговорить. Но почему бы, миссъ Гепзиба — если позволите старику такую смлость — почему бы судь Пинчону, при его большихъ средствахъ, не зайти къ вамъ и не попросить насъ закрыть тотчасъ вашу лавочку? Конечно, для васъ тутъ есть выгода, но для судьи никакой въ нашей торговл!

— Не станемъ объ этомъ разсуждать, съ твоего позволенія, дядя Веннеръ, сказала холодно Гепзиба.— Впрочемъ, я должна сказать, что если я ршилась заработывать себ хлбъ, то виной этому не судья Пинчонъ. Онъ также не заслуживалъ бы порицанія и въ то время, прибавила она нсколько ласкове, вспомня привиллегіи старости и простой фамильярности дяди Веннера: — когда бы я, мало но малу, убдилась, что мн надобно удалиться вмст съ тобой на твою ферму.

— Ферма моя недурное мстечко,— вовсе нтъ! воскликнулъ старикъ добродушно, какъ будто въ этомъ план было что нибудь положительно радостное.— Недурное мстечко большой кирпичный домъ, особенно для тхъ, кто тамъ найдетъ довольно старыхъ пріятелей какъ вотъ я. Меня давно уже къ нимъ тянетъ, особенно въ зимніе вечера: потому что скучно одинокому старику, какъ я, просиживать дремля по цлымъ часамъ, безъ другого товарища, кром горящей на очаг головни! Много можно сказать въ пользу моей фермы какъ лтомъ, такъ и зимой. А возьмите вы осень — что можетъ быть пріятне, какъ проводить цлый день на солнечной сторон овина или на куч бревенъ съ такимъ же старчуганомъ, какъ и самъ, или пожалуй съ какимъ нибудь простакомъ, который уметъ только лниться и балагурить? Право, миссъ Гепзиба, я не знаю, гд бы мн было такъ покойно, какъ на моей ферм которую по большей части называютъ рабочимъ домомъ. Но вы — вы еще молоды — вамъ нечего думать о ней. На вашу долю можетъ выпасть что нибудь получше. Я въ этомъ увренъ!

Гепзиб показалось, что въ глазахъ и въ тон ея почтеннаго друга есть что-то особенное. Она смотрла пристально ему въ лицо, стараясь угадать, какая тайная мысль — если только была она — просвчиваетъ въ его чертахъ. Люди, которыхъ дла дошли до отчаяннйшаго кризиса, часто поддерживаютъ себя надеждами, тмъ боле воздушно-великолпными, чмъ меньше у нихъ въ рукахъ остается твердаго матеріала, изъ котораго бы можно было вылпить какое нибудь благоразумное и умренное ожиданіе благопріятной перемны. Такъ и Гепзиба, строя планъ своей мелочной торговли, постоянно питала въ душ надежду, что фортуна выкинетъ въ ея пользу какую нибудь необыкновенную штуку. Напримръ, дядя, отплывшій въ Индію пятьдесятъ лтъ назадъ и пропавшій безъ всти, можетъ вдругъ воротиться, сдлать ее утшеніемъ своей глубокой и очень дряхлой старости, украсить ее перлами, алмазами, восточными шалями и тюрбанами и завщать ей свое несчетное богатство. Или членъ Парламента, стоящій теперь по глав англійской отрасли ея дома — съ которою старшее поколніе, по сю сторону Атлантическаго океана, не имло никакихъ сношеній въ теченіе послднихъ двухъ столтій — можетъ написать Гепзиб, чтобъ она оставила ветхій Домъ о Семи Шпиляхъ и перезжала на жительство къ роднымъ, въ Пинчонъ-Гилль. Впрочемъ, по весьма важнымъ причинамъ, она не могла бы принять этого приглашенія. Поэтому гораздо вроятне что потомки Пинчона, которые переселились въ Виргинію, въ одномъ изъ минувшихъ колнъ, и сдлались тамъ богатыми плантаторами, узнавъ о жалкой участи Гепзибы и будучи подвинуты благородствомъ характера, который проявился въ родственномъ имъ ново-англійскомъ дом Пинчоновъ,— пришлютъ ей вексель въ тысячу долларовъ, съ общаніемъ высылать постольку же ежегодно. Или — ничто не можетъ быть согласне съ законами вроятности — великая тяжба о наслдств графства Пальдо можетъ наконецъ быть ршена въ пользу Пинчоновъ, такъ что, вмсто того, чтобы торговать въ мелочной лавочк, Гепзиба построитъ дворецъ и будетъ смотрть съ высочайшей его башни на холмы, долины, лса, поля и города, составляющіе ея территорію.

Таковы были нкоторыя изъ фантазій, которыми она давно уже утшались. Подъ ихъ вліяніемъ, случайная попытка дяди Веннера на ободреніе зажгла странно-торжественную иллюминацію въ убогихъ, пустыхъ и печальныхъ комнатахъ ея черепа, какъ будто этотъ внутренній ея міръ быль вдругъ освщенъ газомъ. Но, или старикъ ничего не зналъ о ея воздушныхъ замкахъ — и почемъ было ему знать?— или ея пристальный, нахмуренный взглядъ прервалъ пріятныя его воспоминанія, какъ это могло бы случиться и съ боле храбрымъ человкомъ,— только дядя Веннеръ, вмсто того, чтобы приводить еще сильнйшіе доводы благопріятнаго положенія Гепзибы, счелъ за благо снабдить ее нсколькими мудрыми совтами касательно ея новаго ремесла.

Не давайте никому въ долгъ!— было одно изъ его золотыхъ правилъ — никогда не принимайте векселя! Хорошенько пересчитывайте юнцу сдачу! Серебро должно имть чистый свой звонъ! Отдавайте назадъ англійскіе полу-пенсы и мдную монету, которой множество ходитъ по городу! На досуг плетите дтскіе чулочки и рукавички! Заправляйте сами для своей лавочки дрозжи и пеките сами пряники!

Между тмъ какъ Гепзиба усиливалась переварить жосткія пилюли его глубокой мудрости, онъ, въ заключеніе своей рчи, привелъ два слдующіе, по его мннію, весьма важные, совта:

— Встрчайте своихъ покупателей съ веселымъ видомъ и улыбайтесь любезно, подавай имъ, что они спроситъ! Залежавшійся товаръ, если только вы подадите его съ добродушнымъ, теплымъ, солнечнымъ смхомъ, покажется имъ лучше, чмъ самый свжій, сунутый въ руки съ суровымъ взглядомъ.

На это послднее изрченіе бдная Гепзиба отвчала такимъ глубокимъ и тяжелымъ вздохомъ, что дядя Веннеръ чуть не полетлъ въ сторону, какъ сухой листокъ отъ дыханія осенняго втра. Оправясь, однакожь, отъ своего смущенія, онъ наклонился нсколько впередъ и прошепталъ ей съ особеннымъ чувствомъ, которое отразилось на его старомъ лиц, вопросъ:

— Когда вы ожидаете его домой?

— Кого? спросила, поблднвъ, Гепзиба.

— Ахъ! вы не любите говорить объ этомъ, сказалъ дядя Веннеръ.— Ладно, ладно, не станемъ больше болтать, хотя о немъ толкуютъ кой-что по городу. Я помню его, миссъ Гепзиба, до его отъзда!

Въ остальную часть дня бдная Гепзиба исполняла свою роль торговки еще съ меньшею самоувренностью, нежели при первыхъ своихъ опытахъ. Она какъ будто дйствовала во сн, или, врне, жизнь и дйствительность, выражаемыя ея движеніями, сдлали для ней вс вншнія обстоятельства неосязаемыми, какъ томительыя мечты полу-сознаваемаго сна. Она продолжала вскакивать на частый зовъ колокольчика, продолжала, по требованіямъ своихъ покупателей, обводить блуждающимъ взглядомъ лавочку, подавать имъ то ту, то другую вещь и откладывать въ сторону — на перекорь имъ, какъ многіе думали — именно то, чего они спрашивали. Въ самомъ дл, когда духъ человка устремленъ въ прошедшее или въ будущность, или какимъ нибудь другимъ образомъ становится на узкой границ между настоящею своею областью и дйствительнымъ міромъ, въ которомъ тло предоставлено собственному о себ попеченію, управляясь силою, немного выше животной жизни,— въ такомъ состояніи человкъ неизбжно бываетъ подверженъ печальному замшательству. Онъ въ это время словно пораженъ смертью, хотя не пользуется выгодою смерти — свободою отъ земныхъ о себ попеченій. Всего хуже бываетъ, eсли къ этому еще земныя обязанности его заключены въ такомъ кругу мелочей въ какомъ теперь очутилась мечтательная душа старой лэди. Какъ будто дйствіемъ злой судьбины, въ эти посл обда, какъ нарочно, покупщикъ за покупщикомъ приходилъ въ лавочку. Гепзиба металась туда и сюда въ тсномъ своемъ поприщ, длая множество неслыханныхъ промаховъ: иной разъ она отсчитывала на фунтъ двнадцать, а въ другой — только семь сальныхъ свчекъ, вмсто десяти, продавала имбирь вмсто шотландскаго нюхательнаго табаку, булавки вмсто иголокъ, а иголки вмсто булавокъ, ошибалась въ сдач иногда въ ущербъ покупщика, но чаще въ свой собственный убытокъ, и такъ подвизалась она, напрягая вс силы, чтобъ выйти изъ хаоса недоумній и безпорядка, пока наконецъ наступилъ вечеръ и она, къ своему изумленію, найма ящикъ для денегъ почти пустымъ. Вся жалкая торговля ея принесла ей въ день, можетъ быть, полдюжины мдныхъ монетъ и подозрительный шиллингъ. который, въ добавокъ, оказался также мднымъ.

Этой цной, или какой бы то ни было другой, она купила наконецъ удовольствіе видть конецъ дня. Никогда прежде не чувствовала она, чтобы время между разсвтомъ и закатомъ солнца тянулось такъ нестерпимо долго: никогда не испытала она досадной необходимости трудиться: никогда еще не чувствовала она такъ ясно, что ничего не могло бы быть для нея лучше, какъ упасть въ мрачной покорности своей судьб и, лишась чувствъ, предоставить жизни съ ея трудами и горестями катить свои волны черезъ простертое тло изнемогшей жертвы.

Послдняя сдлка Гепзибы была съ маленькимъ истребителемъ негра Джимъ-Кро и слона. На этотъ разъ онъ предположилъ себ упрятать верблюда. Въ своемъ замшательств, она предложила ему на съденіе сперва деревяннаго драгуна, а потомъ горсть мраморныхъ шариковъ, но какъ ни одинъ изъ тихъ предметовъ не пришелся ему по вкусу, то она торопливо схватила послдніе остатки естественной исторіи въ вид пряниковъ и выпроводила съ ними маленькаго покупщика изъ лавки. Потомъ она обернула звонокъ недовязаннымъ чулкомъ и задвинула поперекъ двери дубовый засовъ.

Во время послдней процедуры, подъ втвями вяза остановился омнибусъ. Сердце Гепзибы сильно затрепетало. Отдаленна, покрыта сумракомъ и не освщена ни однимъ солнечнымъ лучомъ была эпоха, когда она ждала и не дождалась къ себ единственнаго гости, на котораго пріздъ можно было расчитывать: неужели она увидитъ его теперь?

Во всякомъ случа, кто-то вылзалъ изъ глубины омнибуса къ его выходу. На землю спустился джентльменъ не только для того, чтобъ предложить свою руку молодой двушк, которой тонкая фигура, нисколько не нуждаясь въ такой помощи, легко спустилась но ступенькамъ и сдлала съ послдней ступеньки на тротуаръ маленькій воздушный прыжокъ. Она наградила своею кавалера улыбкою, которой радостное отраженіе видно было на его лиц, когда онъ возвращался въ омнибусъ. Двушка обернулась къ Дому о Семи Шпиляхъ, у входа котораго между тмъ — не у двери лавочки, но у стариннаго портала — кондукторъ сложилъ легкій сундукъ и картонку. Постучавъ сперва крпко старымъ желзнымъ молоткомъ, онъ оставилъ свою пасажирку на ея кладь у ступенекъ входа и отправился своимъ путемъ.

‘Кто бы это былъ такой?— думала Гепзиба, сосредоточивъ свои зрительные органы въ самый острый фокусъ, къ какому только они были способны.— Двушка видно ошиблась домомъ!’

Она тихо прокралась въ сни и, будучи сама невидима, смотрла сквозь мутное боковое оконце возл портала на молодое, цвтущее и чрезвычайно веселое личико, которое ожидало пріема въ пасмурномъ старомъ дом. Это было такое личико, передъ которымъ каждая дверь отворилась бы добровольно.

Молодая двушка, такая свжая, такая вольная, и при этомъ, какъ вы тотчасъ увидите, такая уживчивая и покорная общимъ правиламъ, представляли къ это время разительный контрастъ со всмъ, что ее окружало. Грубая и неуклюжая роскошь великанскаго камыша, который росъ въ углахъ дома, тяжелый, оснившій ее, выступъ верхняго этажа и обветшалый навсъ надъ дверью,— ни одинъ изъ этихъ предметовъ не относился къ ея сфер. Но, подобно тому, какъ солнечный лучъ на какое бы заглохшее мсто ни упалъ, тотчасъ обращаетъ его въ свою собственность, все здсь въ одну минуту получило иное выраженіе,— какъ будто для того было и устроено, чтобъ эта двушка стояла на порог этого дома. Невозможно было допустить и мысли, чтобъ его дверь не относилась передъ нею. Даже двственная леди, несмотря на первое негостепріимное движеніе своей души, скоро начала чувствовать, что надобно отворить дверь, и повернула ключъ въ заржаввшемъ замк.

‘Ужь не Фебея ли это?— спрашивала она сама себя.— Врно, это маленькая Фебея, больше быть некому, она же притомъ какъ будто напоминаетъ своего отца! Но что ей здсь надобно? и какъ моя деревенская кузина могла толкнуться ко мн этакъ, не извстивъ меня даже за день до прізда и не узнавъ, будутъ ли ей здсь рады? Но врно она только переночуетъ и воротится завтра къ своей матери.’

Фебея, какъ уже сдлалось понятно, была юная отрасль поколнія Пинчоновъ, поселившагося въ деревенскомъ захолустьи Новой Англіи, гд старые обычаи и чувства родства до сихъ поръ свято соблюдаются. Въ ея кругу вовсе не считалось неприличнымъ между родными постить другъ друга безъ приглашенія или предварительнаго учтиваго увдомленія. Впрочемъ, во уваженіе затворнической жизни миссъ Гепзибы, къ ней дйсвительно было написано и отправлено письмо о предполагаемомъ посщеніи Фебеи. Это письмо, дня три или четыре назадъ, перешло изъ конторы въ сумку городского почтальона, но тотъ, не имя другой надобности заходить въ Пинчонову улицу, не счелъ нужнымъ явиться въ Домъ о Семи Шпиляхъ.

‘Нтъ, она только переночуетъ сказала Гепзиба, отворяя дверь.— Еслибъ Клиффордъ нашелъ ее здсь, это бы было ему непріятно!’

ГЛАВА V.
МАЙ И НОЯБРЬ.

Фебея Пинчонъ, въ ночь своего прибытія, помщена была въ комнат, выходившей окнами въ садъ, расположенный позади дома. Комната обращена была къ востоку, такъ что въ самый ранній часъ утра красный свтъ лился въ нее сквозь окно и окрашивалъ багрянцемъ темный потолокъ и бумажные обои. Постель Фебеи снабжена была занавсками, или, лучше сказать, мрачнымъ стариннымъ балдахиномъ, съ тяжелыми фестонами, который въ свое время былъ роскошенъ и великолпенъ, но теперь вислъ надъ двушкой какъ туча, производя въ одномъ этомъ углу ночь, тогда какъ повсюду начался уже день, впрочемъ, утренняя заря прокралась уже въ отверстіе между полинялыхъ занавсей, у основанія кровати, и, найдя подъ ними новую гостью съ такими же румяными щеками, какъ и самое утро, и съ легкимъ трепетомъ въ пробуждающихся членахъ, напоминающимъ движеніе листьевъ подъ дыханіемъ утра,— поцаловала ея чело. То была ласка, какую старшая сестра оказываетъ младшей — отчасти побуждаемая горячею любовью, а отчасти въ знакъ нжнаго напоминанія, что пора открыть глаза.

Почувствовавъ прикосновеніе розовыхъ устъ зари, Фебея тотчасъ проснулась и сперва не узнавала, гд она и какимъ образомъ эти тяжелыя занавси окружили ее своими фестонами. Для нея было совершенно ясно только то, что теперь было раннее утро, и что во всякомъ случа надобно было прежде всего встать и помолиться. Она почувствовала особенное расположеніе къ молитв уже отъ одного угрюмаго вида комнаты и ея мебели, особенно высокихъ жосткихъ стульевъ. Одинъ изъ нихъ стоялъ подл самой ея постели и имлъ такой видъ, какъ будто на немъ всю ночь сидлъ какой-то стариннаго вка человкъ и только что исчезъ изъ виду.

Когда Фебея совсмъ одлась, она выглянула въ окно и увидла въ саду розовый кустарникъ. Онъ былъ очень высокъ, разросся очень роскошно, со стороны дома подпертъ былъ жердями и ршительно весь усыпанъ прекраснйшими блыми розами. Значительная часть ихъ, какъ она посл увидла, была повреждена червемъ или увядала отъ времени, но издали весь кустарникъ казался перенесеннымъ прямо изъ Эдема въ это же лто, вмст съ почвою, на которой онъ выросъ, хотя въ самомъ дл, онъ быль посаженъ Алисою Пинчонъ — пра-пра-бабушкою Фебеи — на почв, которая, только благодаря почти двухсотъ-лтней давности сада, сдлалась тучною отъ растительнаго перегноя. Выростая, однакожь, изъ старой земли, цвты посылали къ небу свжій и сладкій ароматъ, съ которымъ теперь смшивалось молодое дыханіе Фебеи, когда розовый запахъ пролеталъ мимо окна. Она побжала внизъ по скрипучей, непокрытой ковромъ лстниц, вышла въ садъ, нарвала букетъ самыхъ роскошныхъ цвтовъ и принесла въ комнату.

Маленькая Фебея была одна изъ тхъ существъ, которыя одарены въ исключительной степени, способностью къ практической распорядительности. Способность эта есть что-то въ род натуральной магіи, посредствомъ которой эти благословенныя природою натуры вызываютъ вокругъ себя наружу скрытыя свойства предметовъ, и въ особенное!и придаютъ видъ комфорта и обитаемости всякому мсту, въ которомъ случится имъ прожить самое короткое время. Простой шалашъ изъ хвороста, поставленный путешественниками въ первобытномъ лсу, принялъ бы видъ дома отъ одного ночлега такой женщины и долго удерживалъ бы этотъ видъ посл того, какъ кроткій образъ чародйки исчезнетъ въ окружающей лсной тни. Не мене волшебное превращеніе испытала теперь пустая, унылая и мрачная комната, въ которой такъ давно уже никто не жилъ — кром пауковъ, мышей и привидній — и которая повсемстно носила слды опустошенія, этой враждебной силы, стирающей каждый слдъ счастливйшихъ часовъ человка. Въ чемъ именно состояли заботы Фебеи, опредлить невозможно. Она, по видимому, не строила предварительно никакого плана своихъ дйствій, но коснулась одного, другого угла комнаты, переставила нкоторую мебель на свтъ, а другую отодвинула въ тнь, подняла или опустила оконную стору и въ теченіе получаса успла сообщить всей комнат, такъ сказать, пріятную и гостепріимную улыбку. Не дале какъ одну ночь назадъ, эта комната всего больше походила на сердце старой Гепзибы, потому что ни въ той, ни въ другомъ не было ни солнечнаго сіянія, ни отогрвающаго домашняго огня, и, кром привидній и мрачныхъ воспоминаній, много уже лтъ ни одинъ гость не бывалъ ни въ въ сердц старой двы, ни въ этой комнат.

Въ неуловимомъ очарованіи Фебеи была еще другая особенность. Спальня эта, безъ сомннія, была свидтельницею многоразличныхъ сценъ человческой жизни: здсь пролетали радости брачныхъ ночей, здсь новорожденные получали первое дыханіе, здсь умирали старики. Но потому ли, что въ этой комнат благоухали блыя розы, или по какой нибудь тайной причин, только человкъ съ нжнымъ инстинктомъ тотчасъ бы узналъ, что это спальня двушки, очищенная изъ всхъ прошедшихъ горестей чистымъ ея дыханіемъ и счастливымъ настроеніемъ мыслей. Веселыя сновиднія прошедшей ночи разогнали прежній мракъ и сдлали эту комнату своимъ жилищемъ.

Распредливъ вс вещи такъ, какъ ей нравилось, Фебея вышла изъ комнаты, съ намреніемъ опять спуститься въ садъ. Кром розоваго кустарника, она замтила тамъ нкоторыя другія породы цвтовъ, дико растущія безъ присмотра и заглушающія другъ друга своею безпорядочною густотою. По вверху лстницы она повстрчала Гепзибу, которая — такъ какъ было еще очень рано — пригласила ее въ комнату. Она бы назвала эту комнату своимъ будуаромъ, если бы, по ея воспитанію, для нея было доступно это французское названіе. Комната была убрана нсколькими старыми книгами, рабочимъ ящикомъ и потемнвшимъ письменнымъ столомъ. Въ одномъ углу стояла странной наружности черная вещь, которую старая лэди назвала Фебе клавикордами. Эти клавикорды похожи были боле на гробъ, нежели на что либо другое, и какъ на нихъ давно уже никто не игралъ и даже не открывалъ ихъ, то едва ли музыка не умерла въ нихъ навки отъ недостатка воздуха. Къ ихъ струнамъ, можетъ быть, не прикасались человческіе пальцы со временъ Алисы Пинчонъ, которая усовершенствовала свои музыкальныя способности въ Европ.

Гепзиба просила свою молодую гостью садиться и, опустясь подл нея на стулъ, смотрла такъ пристально на маленькую изящную фигуру Фебеи, какъ будто хотла вывдать вс ея чувства и тайныя движенія души.

— Кузина Фебея, сказала наконецъ она: — и, право, не знаю, какъ вамъ со мною жить!

Эти слова, однакожь, вовсе не заключали въ себ негостепріимной грубости, какою они могли поразить читателя, потому что дв родственницы объяснились уже нсколько между собой наканун, передъ отходомъ ко сну. Гепзиба узнала отъ своей кузины столько, что понимала обстоятельства (происшедшія отъ вторичнаго выхода замужъ матери Фебеи), которыя заставили Фебею искать пріюта въ другомъ дом. Она не могла не цнить характера молодой двушки, отличавшагося необыкновенною дятельностью ума — самая достойная черта въ уроженк Новой Англіи — который побуждалъ ее искать своего счастья съ полнымъ самоуваженіемъ и съ соблюденіемъ наибольшей для себя выгоды. Будучи одною изъ ближайшихъ родственницъ Гепзибы, Фебея естественно обратилась къ ней, нисколько не вынуждая ея покровительства, но просто, чтобы погостить у нея недлю или дв, а если он об найдутъ въ этомъ удовольствіе, то остаться у нея и на неопредленно долгое время.

Поэтому, на грубое замчаніе Гепзибы, Фебея отвчала съ невозмутимымъ спокойствіемъ и веселостью:

— Милая кузина, я не могу сказать вамъ, какъ это уладится, но я, право, думаю, что мы сойдемся между собой лучше, нежели вы думаете.

— Вы милая двушка: это я вижу тотчасъ, продолжала Гепзиба: — и совсмъ не этотъ пунктъ меня затрудняетъ. Только мой домъ слишкомъ печальное мсто для такой молодой, какъ вы, особы. Въ него довольно проникаетъ втра и дождя и даже снгу зимою на чердак и въ верхнихъ комнатахъ, но солнца очень мало. Что же касается до меня, то вы видите, что я: угрюмая и одинокая старуха (я начинаю уже называть сама себя старухою, Фебея). Характеръ у меня, боюсь, не слишкомъ пріятный, и въ немъ столько причудъ, какъ только можете вы себ представить. Я не могу сдлать здсь вашу жизнь, кузина Фебея, пріятною и дамъ вамъ только разв кусокъ хлба.

— Вы найдете во мн веселаго ребенка, отвчала Фебея съ улыбкою и въ тоже время съ какимъ-то нжнымъ достоинствомъ: — и я намрена заработывать для себя кусокъ хлба. Вы знаете, что я воспитана не но Пинчоновски. Въ ново-англійскихъ деревняхъ каждая двушка научается очень многому.

— Ахъ, Фебея, сказала со вздохомъ Гепзиба,— ваша наука поможетъ здсь вамъ очень мало! и притомъ тяжело думать, что вы должны проводить ваши молодые годы въ такомъ мст, какъ это. Эти щеки черезъ мсяцъ или черезъ два не будутъ уже такія розовыя. Посмотрите на мое лицо (въ самомъ дл, контрастъ былъ разителенъ): мы видите, какъ я блдна! Я думаю, что пыль и постоянное разрушеніе этого стараго лома вредны для легкихъ.

— У васъ есть садъ, есть цвты, за которыми надо ухаживать, замтила Фебея.— Я буду поддерживать свое здоровье движеніемъ на свжимъ воздух.

— Да при всемъ томъ, сказала Гепзиба, быстро вставая и какъ будто желая прервать разговоръ: — не мое дло говорить о томъ, кто будетъ или не будетъ гостемъ въ старомъ Пинчоновомъ дом: скоро воротится его хозяинъ.

— Вы разумете судью Пинчона? спросила Фебея съ удивленіемъ.

— Судью Пинчона! отвчала съ досадою ея кузина.— Едва ли онъ переступитъ черезъ порогъ этого дома, пока я жива! Нтъ, нтъ! Но я вамъ покажу, Фебея портретъ того, о комъ я говорю.

Она ушла за описанною уже нами миніатюрою и воротилась, держа ее въ рук. Подавая портретъ Фебе, она наблюдала внимательно выраженіе ея лица, какъ будто ревнуя къ чувству, которое двушка должна была обнаружить при взгляд на портретъ.

— Какъ нравится вамъ это лицо? спросила Гепзиба.

— Прекрасное! прелестное! сказала Фебея съ удивленіемъ.— Это такое привлекательное лицо, какое мужчина можетъ или долженъ имть. Въ немъ есть какое-то дтское выраженіе, однакожь. это не ребячество, только чувствуешь къ нему особенную расположенность! Онъ, мн кажется, никогда не страдалъ. Каждый готовъ бы былъ, мн кажется, вытерпть очень много, чтобы только избавить его отъ тяжкихъ трудовъ и горя. Кто это, кузина Гепзиба?

— Разв вы никогда не слыхали, шепнула, наклонясь къ ней, Гепзиба: — о Клиффорд Пинчон?

— Никогда! Я думала, что на свт нтъ больше Пинчоновъ, кром васъ и вашего кузина Джеффри, отвчала Фебея.— Впрочемъ, кажется, слышала я имя Клиффорда Пинчона! Да, отъ моего отца или матери, но разв онъ не умеръ уже давно?

— Да, да, дитя мое, можетъ быть, и умеръ! сказала Гепзиба съ непріятнымъ, глухимъ смхомъ: — но въ старыхъ домахъ, какъ этотъ, вы знаете, мертвые любятъ поселятся! Сами увидите. Но такъ какъ, посл всего, что я вамъ сказала, вы не потеряли своей храбрости, то мы не разстанемся такъ скоро. Мн пріятно, дитя мое, видть васъ теперь въ своемъ дом, каковъ онъ ни есть.

И съ этимъ умреннымъ, но не совсмъ холоднымъ, увреніемъ въ своемъ гостепріимств Гепзиба поцаловала ея щеку.

Он спустилась по лстниц, гд Фебея приняла самое дятельное участіе въ приготовленіи завтрака. Хозяйка дома между тмъ, какъ обыкновенно бываетъ съ людьми ея жосткой и не гибкой натуры, стояла большею частью подл нея. Она хотла бы помочь ей, но чувствовала, что ея природная неспособность только помшаетъ длу. Фебея и огонь, подогрвавшій чайникъ, были одинаково ярки, одинаково веселы и одинаково успвали каждый въ своемъ дл. Гепзиба смотрла на свою родственницу какъ бы изъ другой сферы, съ обычною своею безпечностью — неизбжнымъ слдствіемъ долгаго уединенія, впрочемъ, она не могла не интересоваться и даже не восхищаться проворствомъ, съ какимъ ея новая жилица готовила завтракъ и принаровляла домъ и вс его старинныя обветшалыя принадлежности къ своимъ потребностямъ. Что бы она ни длала, все у нея длалось безъ замтнаго усилія и часто подъ напвы, чрезвычайно пріятные для слуха. Эта природная пвучесть длала Фебею чмъ-то въ род птички въ тни дерева и внушала наблюдателю мысль, что потокъ жизни струится черезъ ея сердце, какъ иногда ручеекъ струится вдоль прелестной небольшой долины. Она обнаруживала веселость дятельнаго характера, который находитъ радость въ своей дятельности и потому сообщаетъ ей особенную прелесть: черта собственно ново-англійская — старая угрюмая ткань пуританизма, протканная золотыми нитками.

Гепзиба достала нсколько старыхъ серебряныхъ ложечекъ съ фамильнымъ вензелемъ и китайскій чайный приборъ, расписанный грубыми фигурами людей, птицъ и зврей, окруженныхъ такимъ же грубымъ ландшафтомъ. Эти нарисованные люди жили, по видимому, очень весело посреди своего блистательнаго міра, котораго краски нисколько не полиняли, хотя чайникъ и чашки были такъ же стары, какъ и самый обычай пить чай.

— Эти чашки даны были въ приданое вашей пра-пра-пра-пра-бабушк, сказала Гепзиба Фебе.— Она была изъ фамиліи Давенпортъ, очень хорошей фамиліи. Это были почти первыя чайныя чашки, какія только появлялись въ нашей колоніи, и еслибъ одна изъ нихъ разбилась, то, мн кажется, я бы не пережила этого…. Но что за глупость говорить такъ о хрупкихъ чашкахъ, когда я пережила такъ мною разныхъ горестей!

Чашки, не бывшія въ употребленіи, можетъ быть, отъ самой молодости Гепзибы, покрылись пылью, которую Фебея смыла съ нихъ съ такою заботливостью и осторожностью, что удовлетворила даже и саму обладательницу этого сокровища.

— Что за милая такая вы хозяюшка! воскликнула она, смясь и въ тоже время такъ страшно хмуря брови, что ея смхъ похожъ былъ на сіяніе солнца подъ громовою тучею: — неужели вы и въ другихъ длахъ такая мастерица? такъ ли вы хорошо управляетесь съ книгою, какъ съ чашками?

— Не думаю, отвчала Фебея, смясь надъ простодушнымъ вопросомъ Гепзибы.— Но прошлымъ лтомъ я была школьною наставницею маленькихъ дтей нашего околодка и могла бы оставаться до сихъ поръ въ этой должности.

— А! да это чудесно! воскликнула, повернувшись на своемъ стул, двственная леди: — но эта способность перешла къ вамъ отъ матери. Я не знаю ни одного Пинчона, который бы былъ мастеръ на книжное дло.

Странно, но тмъ не меньше справедливо, что люди вообще столько же, или даже больше, тщеславятся своими недостатками, какъ и хорошими своими способностями. Гепзиба, при всякомъ случа, выставляла природную нерасположенность Пинчоновъ къ наукамъ и считала ее наслдственною чертою. Можетъ быть, оно такъ и дйствительно было.

Еще дв родственницы не кончили своего завтрака, какъ изъ лавочки раздался рзко звонокъ, и Гепзиба поставила на столъ недопитую чашку чаю съ такимъ видомъ мрачнаго отчаянія, что на нее дйствительно жаль было смотрть, Въ занятіяхъ не по вкусу, второй день обыкновенно бываетъ для насъ тяжеле перваго: мы возвращаемся къ длу со всею раздражительностію нервовъ, до которой они доведены были предшествовавшими непріятностями. По крайней мр Гепзиба ршительно была уврена, что она никогда не привыкнетъ къ этому сердитому звяканью колокольчика. Въ который бы разъ она его ни слышала, онъ всегда потрясалъ своею неожиданностью и рзкостью всю ея нервную систему. Особеыно въ эту минуту, когда, глядя на свои вензельныя ложечки и старинный китайскій фарфорь, она услаждала себя мыслями о миновавшей знатности,— особенно въ эту минуту она чувствовала невыразимое отвращеніе имть дло съ покупщикомъ.

— Не безпокойтесь, милая кузина! сказала Фебея, вскочивъ съ своего мста: — сегодня буду я торговкою.

— Ты, этакой ребенокъ! воскликнула Гепзиба: — что смыслитъ деревенская двочка въ такихъ длахъ?

— Да кто же, если не я, занималась продажею всхъ хозяйственныхъ припасовъ въ нашемъ деревенскомъ амбар? сказала Фебея: — у меня даже была будочка на ярмарк, и я торговала въ ней лучше всякаго другого. Этому и учиться нечего, все зависитъ отъ смтливости. Вы увидите, что я такая же ловкая торговка, какъ и хозяйка.

Старая лэди съ недоврчивостью слдила за Фебеей и заглядывала изъ коридора въ лавочку, чтобъ видть, каково она справится съ дломъ, а дло было на ту минуту довольно затруднительно. Какая-то старуха, въ бломъ короткомъ плать и зеленой кофт, съ ниткою золотыхъ зеренъ на ше и съ чмъ-то въ род чепца на голов, принесла нсколько мотковъ пряжи для обмна на товары, какіе были въ лавочк. Это была, вроятно, послдняя женщина въ город, не оставившая еще старинной прялки. Интересно было вслушиваться, какъ разбитый и глухой голосъ старухи и милый голосокъ Фебеи сказались въ одну нить говора, и еще интересне — наблюдать контрастъ между ихъ фигурами: съ одной стороны легкость и красота, съ другой — дряхлость и безцвтность, въ одномъ отношеніи ихъ раздляла только конторка, въ другомъ — между ними лежало больше нежели шестьдесятъ лтъ разстоянія. Что касается до самого мнового торга, то здсь устарлая хитрость и плутоватость пришли въ столкновеніе съ природною прямотою и проницательностью.

— Каково сдлано дло? спросила Фебея, смясь, когда ушла покупщица.

— Прекрасно! что и говорить, дитя мое! отвчала Гепзиба.— Мн и въ половину такъ хорошо его не сдлать. Правду вы говорите, что все здсь въ смтливости, которая перешла къ вамъ отъ матери.

Люди, которымъ нелюдимость или неловкость мшаетъ принять надлежащее участіе въ шумной дятельности общества, смотрятъ съ неподдльнымъ удивленіемъ на людей, которые являются настоящими дйствующими лицами на сцен міра, и до такой степени непонятны для нихъ эта ршимость и эта способность дйствовать, что они готовы, въ угоду своему самолюбію, уврять себя, что она несовмстна съ другими способностями, которыя, по ихъ мннію, гораздо выше и важне. Такъ и Гепзиба охотно признала за Фебеей превосходство надъ собой въ способности къ торговл. Она съ удовольствіемъ выслушивала совты молодой двушки касательно разныхъ способовъ расширить съ барышами торговлю, не рискуя капиталомъ. Она не мшала Фнбе приготовлять дрозжи, варить родъ пива, очень пріятнаго для вкуса и полезнаго для желудка, и кром того печь для продажи маленькіе сладкіе пирожки, до такой степени вкусные, что кто разъ ихъ отвдывалъ, того долго тянуло къ нимъ. Вс эти доказательства расторопности и искусства въ хозяйств были чрезвычайно пріятны для Гепзибы, и она невольно бормотала про себя съ кислой улыбкою, съ полуестественнымъ вздохомъ и съ смшаннымъ чувствомъ удивленія, жалости и возростающей привязанности къ родственниц:

— Что за милая малютка! Еслибъ только она была лэди! но это невозможно! Фебея родилась не въ Пиншоновъ: къ ней все перешло отъ матери.

Что касается до того, была ли Фебея лэди, или нтъ, этотъ вопросъ ршить очень трудно: только едва ли онъ представился бы хорошо устроенной и здравомыслящей голов. Я думаю, что только у насъ въ Новой Англіи можно встртить двушку, которая бы соединяла въ себ столько свойственныхъ лэди качествъ съ такимъ множествомъ другихъ, которыя если и совмшаются въ одномъ характер, то не составляютъ необходимой его части. Ея правилъ не стснялъ никакой уставъ: она удивительно какъ была врна самой себ и никогда не шла наперекоръ окружаюшимъ ее обстоятельствамъ. Маленькая, почти дтская ея фигура до такой степени была эластическая, что движенія для нея какъ будто было легче неподвижности. Лицо ея, съ темными локонами по об стороны, заостреннымъ слегка носикомъ, съ здоровымъ румянцемъ, который былъ подернутъ легкою тнью загара, и съ полдюжиною веснушекъ, дружескимъ сувениромъ апрльскаго втра и солнца, также не даетъ намъ полнаго нрава назвать ее красавицей. Но въ ея глазахъ были блескъ и глубина. Она была очень миловидна, граціозна какъ птичка,— именно какъ птичка, ея присутствіе въ дом напоминало легкій свтъ солнца, падающій на полъ сквозь тнь движущихся листьевъ, или отблескъ камина, танцующій по стнамъ при наступленіи вечера. Пріятно было смотрть на Фебею какъ на образецъ женской граціи, счастливо сочетавшейся съ достоинствами ума,— а такая женщина въ какой сфер была бы не на своемъ мст? Такая женщина, въ практической дятельности міра, каждое занятіе, самое важное и самое ничтожное, скраситъ своимъ участіемъ въ немъ и окружитъ атмосферой любви и радости.

Такъ широко и свободно лежала передъ Фебеей дорога жизни.

Казалось, какъ будто морщинистая физіономія Дома о Семи Шпиляхъ, смотрвшая на васъ мрачно нахмуря брови, прояснялась въ самомъ дл и весело посматривала своими мутными окнами, когда Фебея бгала туда и сюда по комнатамъ. Иначе невозможно объяснить, какъ вс сосди узнали такъ скоро о ея присутствіи въ дом. Въ лавочку то-и-дло толкались покупатели, начиная съ девяти часовъ до самого обда, въ это время бготня нсколько утихала, но потомъ возобновлялась съ прежнею суетливостью и прекращалась только за полчаса или немного ране передъ закатомъ долгаго лтняго дня. Однимъ изъ неугомоннйшихъ постителей лавочки былъ маленькій Недъ Гиггинсъ, истребитель Джимъ-Кро и слона. Утромъ этого дня онъ явилъ новыя чудеса прожорливости, истребивъ двухъ верблюдовъ и одинъ локомотивъ. Фебея радостно смялась, высчитывая на аспидной доск свои барыши и высыпавъ изъ ящика цлую кучу мдныхъ монетъ, между которыми мелькало нсколько и серебряныхъ.

— Намъ надобно возобновить свои запасы, кузина Гепзиба, говорила маленькая торговка.— Пряники вышли вс, а также нмецкія деревянныя молочницы и множество другихъ игрушекъ. Много было требованій на дешевый изюмъ, а свистковъ, барабановъ и варгановъ то-и-дло спрашивали, и по крайней мр десять мальчишекъ требовали вареныхъ въ сахар фруктовъ. Намъ надобно достать непремнно лсныхъ яблоковъ, хоть уже и прошла на нихъ лучшая пора. Но, милая кузина, что за куча у насъ мдныхъ денегъ! настоящая мдная гора!

— Прекрасно! прекрасно! прекрасно! повторялъ дядя Веннеръ, пользуясь всякимъ случаемъ зайти въ лавочку.— Вотъ двушка, которой не придется коротать жизнь на моей ферм! Ахъ, ты Господи! что это за проворная малютка!

— Да, Фебея славная двушка, говорила Гепзиба, изрекая, съ важно-нахмуренными бровями, свое одобреніе.— Но, дядя Веннеръ, ты знаешь нашъ родъ издавна: можешь ли ты сказать мн, чтобъ все это перешло къ ней отъ Пинчоновъ?

— Не думаю, чтобъ у нихъ была такая удача, отвчалъ почтенный старикъ.— Но какъ бы то ни было, только я не видалъ между ними ничего подобнаго, да и нигд, правду сказать. Видалъ я много на своемъ вку людей — не только на кухняхъ и заднихъ дворахъ, да также и на улицахъ, на пристаняхъ и въ другихъ мстахъ, гд мн случалось работать, но при всемъ томъ долженъ сказать вамъ, миссъ Гепзиба, что никогда еще не случалось мн видть, чтобъ какое нибудь созданіе, въ человческомъ образ, работало такъ, какъ этотъ ребенокъ Фебея,— словно сами ангелы Божіи ей помогаютъ!

Какъ ни была преувеличена похвала дяди Веннера, но въ ней скрывалось врное и тонкое чувство. Дятельность Фебеи запечатлна была моральнымъ характеромъ. Она проводила долгій, полный хлопотливости день въ занятіяхъ, которыя сами по себ могли бы назваться неопрятными и отталкивающими, но свободная грація, съ какою эти ничтожныя занятія, такъ сказать, расцвтали изъ ея внутренней силы, длала ихъ необыкновенно привлекательными, и потому трудъ принималъ легкость и прелесть забавы.

Об родственницы — молодая и старая — до наступленія ночи, въ промежуткахъ торговли, нашли время для того, чтобы съ обихъ сторонъ сдлать нсколько шаговъ впередъ къ дружескому сближенію и доврчивости. Всякая затворница, подобная Гепзиб, отличается особенною прямотою характера или по крайней мр временно допускаетъ овладть собою и принудить себя къ общительности: выйдя въ другую сферу, она готова благословлять васъ за то, что вы вторглись въ ограду души ея.

Старая лэди находила печальное и гордое удовольствіе въ томъ, чтобы водить Фебею изъ комнаты въ комнату по всему дому и разсказывать ей грустныя преданія, которыми, можно сказать, его стны были покрыты какъ фресками. Она показывала своей кузин впадины отъ рукоятки шпаги лейтенанть-губернатора на створахъ двери, ведущей въ комнату, въ которой мертвый хозяинъ, старый полковникъ Пинчонъ, принялъ своихъ гостей страшно нахмуреннымъ взглядомъ. Мрачный ужасъ этого взгляда, по замчанію Гепзибы, съ того времени до сихъ поръ дйствуетъ на всякаго, кто переступаетъ черезъ порогъ этой комнаты. Она просила Фебею стать на одинъ изъ высокихъ стульевъ и разсмотрть старинную карту Пинчоновскихъ земель на восток. Въ одной полос земли, на которую она указала пальцемъ, находятся серебряные рудники, эта мстность значится въ замткахъ самого полковника Пинчона, но приведется въ извстность тогда только, когда права фамиліи признаны будутъ правительствомъ. Такимъ образомъ съ ршеніемъ этого дла въ пользу Пинчоновъ связанъ интересъ всей Новой Англіи. Она объявила также, что гд-то подъ домомъ, или въ погреб, или, можетъ быть, въ саду, непремнно долженъ находиться огромный кладъ, состоящій изъ кучи англійскихъ гиней.

— Еслибъ вамъ посчастливилось найти его, Фебея, сказала Гепзиба, глядя на нее съ кислою, но дружественною улыбкой: — тогда бы нашъ колокольчикъ не звенлъ больше въ лавочк.

— Да, милая кузина, отвчала Фебея: — но пока это будетъ, я слышу, что онъ звенитъ!

Когда Фебея удовлетворила покупщика, Гепзиба заговорила, очень неопредленно и издалека, о нкоторой Алис Пинчонъ, которая была необыкновенно хороша собою и очень образована въ свое время, тому лтъ сто назадъ. Ея роскошная, плнительная личность до сихъ поръ отражается на мстахъ, гд жила она подобно тому, какъ сухой розанъ долго наполняетъ своимъ ароматомъ жизнь, гд онъ увялъ, заброшенный. Съ этой прелестной Алисой случилось какое-то великое, покрытое тайною, бдствіе. Она худала, блднла и мало по малу увяла навки. Но до сихъ поръ нкоторые уврены, что тнь ея живетъ въ Дом о Семи Шпиляхъ, и очень часто — особенно передъ смертью кого нибудь изъ Пинчоновъ — слышна ея печальная и прекрасная игра на клавикордахъ. Одна изъ ея пьесъ, въ то самое время, когда она перебирала клавиши своими безплотными пальцами, положена на ноты какимъ-то любителемъ музыки. Пьеса эта до такой степени печальна, что до сихъ поръ никто не въ состояніи ее слушать, и только для тхъ, чья душа томится собственнымъ сильнымъ горемъ, музыка эта иметъ подавляющую всякое горе пріятность.

— Это т самые клавикорды, которые вы мн показывали? спросила Фебея.

— Т самые, отвчала Гепзиба.— Это клавикорды Алисы Пинчонъ. Когда я училась музык, батюшка ни за что не позволялъ мн открыть ихъ, и какъ я упражнялась только на инструмент своего учителя, то давно уже совсмъ забыла музыку.

Оставя эти старинныя темы, Гепзиба завела рчь о дагерротипщик, которому — такъ какъ онъ былъ благомыслящій и благонравный молодой человкъ, притомъ человкъ бдный — она позволила жить въ одномъ изъ семи шпилей. Но, познакомясь ближе съ мистеромъ Гольгревомъ, она не знаетъ, что съ нимъ длать. Онъ водится — говорила она — съ самыми странными людьми, какихъ только можно себ представить: съ длинными бородами, въ полотняныхъ блузахъ и въ другихъ новомодныхъ и безобразныхъ платьяхъ. Все это реформаторы, проповдники воздержанія, пасмурные филантропы, бродяги, которые не признаютъ никакихъ законовъ, не употребляютъ никакой питательной пищи, живутъ только запахомъ чужихъ кухонь. Что касается собственно до дагерротипщика, то она читала однажды статью въ листк по одному пенни, въ которой его бранили за его либеральный спичъ въ его сборищ, похожемъ на толпу бандитовъ. Съ своей стороны, она иметъ причины думать, что онъ занимается животнымъ магнитизмомъ, и — если только теперь это въ мод — надобно даже подозрвать, что онъ въ своей уединенной комнат изучаетъ черную магію.

— Позвольте, милая кузина, сказала Фебея: — если этотъ молодой человкъ такъ опасенъ, то зачмъ вы позволяете ему жить у себя въ дом? Еслибъ онъ даже и не сдлалъ дальнйшаго вреда, то, пожалуй, сожжетъ домъ!

— То-то! отвчала Гепзиба.— Иногда я серьзно призадумывалась, не отказать ли ему въ квартир. Но, при всхъ своихъ странностяхъ, онъ очень добрый человкъ и такъ уметъ говорить со всякимъ, что хоть я и не совсмъ люблю его (для этого я недовольно знаю молодого человка), но потеряй его изъ виду, такъ было бы, кажется, и грустно. Женщина рада и какому нибудь знакомству, живя въ такомъ одиночеств, какъ я.

— Но если мистеръ Гольгревъ человкъ, непризнающій законовъ? замтила Фебея, одно изъ достоинствъ которой было уваженіе къ общественнымъ постановленіямъ.

— О! сказала безпечно Гепзиба: — я думаю, что у него есть свои законы!

ГЛАВА VI.
МОЛЕВЪ ИСТОЧНИКЪ.

Чай пили рано, и деревенская двушка побжала погулять по саду. Ограда его обнимала прежде большое пространство, но мало по малу это пространство было стснено — какъ мы уже сказали — отчасти деревянными заборами, а отчасти пристройками домовъ, которые стояли на другой улиц. На средин сада находилась лужайка съ небольшимъ полу-развалившимся строеніемъ, которое, однакожь, сохранило еще нкоторые признаки бесдки. Хмль, выросшій изъ прошлогодняго корня, началъ взбираться по ней кверху, но долго еще надобно было ждать, чтобъ онъ покрылъ ея кровлю зеленымъ ковромъ своимъ. Три изъ семи шпилей смотрли прямо или сбоку въ садъ, съ мрачною своею величавостью.

Богатый черноземъ упитанъ былъ перегнившими растительными веществами многихъ лтъ, каковы: осыпавшіеся листья, лепестки цвтовъ и стебли дикихъ растеній, полезныхъ гораздо больше по смерти, нежели въ то время, когда они широко распускаютъ свои листья на солнц. Заглушающій вс лучшія растенія бурьянъ готовъ былъ подняться густыми купами и проникнуть даже въ человческія жилища. Но Фебея замтила, что растительность его остановлена чьимъ-то постепеннымъ и неослабнымъ трудомъ, распредленнымъ систематически по днямъ. Блый розовый кустарникъ, очевидно, былъ обставленъ подпорками въ начал весны, а груша и три дамасскія сливы, которыя, кром ряда смородины, составляли единственныя плодовитыя деревья въ саду, носили слды недавнихъ обрзовъ на излишнихъ или засохшихъ своихъ втвяхъ. Было здсь также нсколько сортовъ старинныхъ цвтовъ, не слишкомъ хорошо разросшихся, но старательно кругомъ ополотыхъ, какъ будто кто-то, изъ любви или изъ любопытства, старался довести ихъ до такого развитія, къ какому они способны. Остальная часть сада заключала въ себ очень хорошо подобранную коллекцію сндныхъ растеній, находившихся въ самомъ лучшемъ состояніи: лтнія тыквы, уже въ золотомъ своемъ цвту, огурцы, обнаруживавшіе готовность развтвиться съ главнаго стебля и расползтись въ разныя стороны, два или три сорта бобовъ, изъ которыхъ нкоторые уже готовились взвиться фестонами по тычинкамъ, картофель занималъ такое уютное и солнечное мсто, что стебли его были уже гигантскаго роста и общали ранній и обильный урожай.

Фебея не могла постигнуть, чьими бы это трудами насажены были вс эти растенія и кто содержалъ почву въ такой чистот и порядк. Ужь, врно, не ея кузина Гепзиба, у которой вовсе не было склонности къ разведенію цвтовъ, и которая, съ своими затворническими привычками и стремленіемъ скрываться въ печальной тни дома, едва ли ршилась бы рыться въ земл, подъ открытымъ знойнымъ небомъ, между бобами и тыквами.

Фебея въ первый разъ еще въ жизни удалилась на цлый день отъ предметовъ, составляющихъ обстановку деревенской жизни, и для нея этотъ уголокъ зелени, съ древесной тнью, съ цвтами и простыми растеніями, былъ неожиданно-пріятною находкою. Само небо, казалось, устремляло сюда съ удовольствіемъ взоръ свой, какъ будто радуясь, что природа, везд тснимая и прогоняемая изъ пыльнаго города, нашла здсь мсто для отдыха. Садъ представлялъ дикую, но привлекательную картину, которой придавала особенную прелесть пара реполововъ, свившихъ себ гнздо на груш и чиликавшихъ съ необыкновенною суетливостью и веселостью въ густой тни ея втвей. Пчелы также — хотя это очень странно — сочли стоящимъ труда прилетть сюда, вроятно, изъ какой нибудь фермы, отстоящей отсюда на нсколько миль. Сколько воздушныхъ путешествій должны он совершать отъ разсвта до заката солнца, для отъисканія меду или воску! Фебея невольно засмотрлась, какъ дв или три пчелы, производя пріятное жужжанье, работали въ глубин золотыхъ тыквенныхъ цвтовъ.

Былъ еще въ саду одинъ предметъ, который природа, по всмъ правимъ, могла присвоить себ, хотя человкъ и сдлалъ попытки обратить его въ свою собственность. Это былъ источникъ, обложенный кругомъ мшистыми камнями и выложенный въ своемъ жерл, наподобіе мозаики, разноцвтными камешками. Игра и легкое движеніе воды въ ея стремленіи изъ подъ земли магически преображали эти камешки въ движущіеся фигуры, которыя смнялись одн другими такъ быстро, что ихъ невозможно было разсмотрть. Переливаясь черезъ свою ограду изъ мшистыхъ камней, вода пробилась по саду — не можемъ сказать: ручейкомъ, но чуть замтною струйкою.

Нельзя также неупомянуть и о курятник (весьма почтенной древности), стоявшемъ въ отдаленномъ углу сада, недалеко отъ фонтана. Въ немъ на эту пору содержался только птухъ съ двумя курицами и одинокимъ цыпленкомъ, вс они были изъ славной породы куръ, которыя не переводились съ отдаленнйшаго времени Пинчонова дома и, по словамъ Гепзибы, въ старыя времена равнялись ростомъ почти съ индйскими птухами, а мясо ихъ было такъ вкусно, что годилось бы и для королевскаго стола. Въ доказательство справедливости этого преданія, Гепзиба показывала Фебе скорлупу большого яйца, которое и строусъ не постыдился бы назвать своимъ. Какъ бы то ни было, только теперь куры были немного крупне голубей, имли тощій, болзненный видъ, клохтали печальнымъ голосомъ, перемняя его на разные тоны, а въ ногахъ у нихъ какъ будто сидла подагра. Было очевидно, что эта раса выродилась, какъ и многія другія рдкія расы. Это пернатое племя существовало слишкомъ долго въ удаленіи отъ другихъ племенъ, какъ это видно было но печальной наружности его представителей. Они держались кой-какъ въ живыхъ, несли изрдка яйца и выводили какого нибудь цыпленка, какъ будто для того только, чтобы свтъ не лишился совершенно столь удивительной нкогда породы птицъ. Отличительный признакъ птуховъ послдняго поколнія Пинчоновскихъ куръ былъ плачевно-маленькій гребень, до того похожій — какъ это ни странно — на тюрбанъ Гепзибы, что Фебея, терзаясь совстью, не могла не находить вообще сходства между этими заброшенными двуногими и своею почтенною родственницею.

Она побжала въ домъ собрать хлбныхъ крошекъ, холоднаго картофеля и другихъ непротивныхъ вкусу остатковъ пищи и, воротясь въ садъ, позвала куръ особеннымъ кликомъ, который они, по видимому, тотчасъ узнали. Цыпленокъ пробрался даже въ щель курягника и подбжалъ къ ея ногамъ съ какою-то веселостью, между тмъ какъ птухъ и его дв хозяйки посматривали на нее искоса и потомъ начали клохтать между собой, какъ бы сообщая другъ другу заключенія объ ея характер. Видъ ихъ дйствительно былъ такой античный, что въ нихъ не только можно было признать потомковъ древней расы, но можно было согласиться и въ томъ, что они существовали въ своей самостоятельности со времени основанія Дома о Семи Шпиляхъ и раздляли нкоторымъ образомъ судьбу его. Они были что-то въ род духовъ-покровителей мста.

— Поди, поди ко мн, бдный цыпленокъ! сказала Фебея: — вотъ теб прекрасныя крошки.

Цыпленокъ, несмотря на свою столь же почтенную наружность, какою одарена была и его мать, обнаружилъ необыкновенную живость и взлетлъ на плечо къ Фебе.

— Эта маленькая птичка благодаритъ васъ за ваши попеченія! сказалъ позади ея чей-то голосъ.

Обернувшись быстро назадъ, она съ удивленіемъ увидла молодого человка, который прошелъ въ садъ чрезъ дверь, ведущую въ особый шпиль. Онъ держалъ въ рук мотыку и, въ то время, какъ Фебея бгала въ домъ за крошками, началъ уже рыть землю вокругъ картофельныхъ корней.

— Цыпленокъ въ самомъ дл обходится съ вами какъ съ старою знакомой, продолжалъ онъ спокойно, и улыбка, мелькнувшая на устахъ его, сдлала его лицо гораздо пріятне, не’ жили показалось Фебе съ перваго раза.— А эти почтенныя особы въ курятник тоже, кажется, очень снисходительно къ вамъ расположены. Вы счастливы, что такъ скоро вошли къ нимъ въ милость! Он знаютъ меня гораздо давне, но никогда не удостоивали меня никакою фамильярностью, хотя едва проходитъ день безъ того, чтобъ я не принесъ имъ корму. Я думаю, что миссъ Гепзиба присоединитъ этотъ фактъ къ прочимъ своимъ преданіямъ и будетъ утверждать, что птицы знали что вы происходите изъ дома Пинчоновъ!

— Секретъ заключается въ томъ, отвчала, смясь, Фебея: — что я знаю языкъ, на которомъ говорятъ съ курами и цыплятами.

— Да! отвчалъ молодой человкъ: — но я остаюсь при мысли, что эти куры узнаютъ въ васъ фамильный голосъ. Вдь вы изъ дома Пинчоновъ?

— Да, мое имя Фебея Пинчонъ, сказала двушка съ нкоторою холодностью.— Она знала, что ея новый знакомецъ долженъ быть не кто другой, какъ дагерротипщикъ, о беззаконныхъ качествахъ котораго старая два дала ей непріятное понятіе.— Я не знала, что садъ моей кузины Гепзибы ввренъ попеченію другой особы.

— Да, сказалъ Гольгревъ: — я рою землю, сажаю смена и очищаю отъ бурьяна этотъ старый черноземъ, чтобъ наслаждаться тмъ, что сберегла здсь природа отъ многочисленныхъ человческихъ посвовъ и жатвъ. Это притомъ же такое пріятное препровожденіе времени. Мое ремесло — пока я занимаюсь какимъ нибудь ремесломъ — не требуетъ продолжительныхъ трудовъ. Я рисую портреты посредствомъ солнечныхъ лучей и, чтобы дать отдыхъ своимъ глазамъ, выпросилъ у миссъ Гепзибы позволеніе жить въ одномъ изъ этихъ мрачныхъ шпилей. Входя въ нихъ — все равно, что накладываешь себ на глаза повязку. Но не угодно ли вамъ видть образецъ моихъ произведеній?

— То есть дагерротипный портретъ? спросила Фебея уже не съ такою какъ прежде холодностью, потому что, несмотря на ея предубжденія, молодость ея привлекалась его молодостью.— Я не очень люблю этого рода портреты: они всегда такъ сухи и угрюмы, кром того, въ нихъ нельзя всмотрться: такъ они безпрестанно ускользаютъ отъ глазъ. Они знаютъ, видно, какъ они непривлекательны, и потому стараются избгать наблюденія.

— Если вы мн позволите, сказалъ артистъ, глядя на Фебею: — то я бы сдлалъ опытъ, въ самомъ ли дл дагерротипъ уменьшаетъ красоту дйствительно прелестнаго лица. Но въ томъ, что вы сказали, есть истина. Большая часть изъ моихъ портретовъ смотритъ какъ-то угрюмо, но, я думаю, потому, что такъ смотрятъ и самые оригиналы. Ясный и простой взглядъ солнца одаренъ удивительною проницательностью. Мы думаемъ, что онъ списываетъ только поверхность предметовъ, а онъ между тмъ вызываетъ наружу тайный характеръ человки съ такою врностью, которая невозможна ни для какого художника, хотя бы онъ и открылъ этотъ характеръ. По крайней мр въ моемъ скромномъ искусств нтъ лести. Вотъ, напримръ, портретъ, который я снималъ и переснималъ нсколько разъ, но всегда съ одинаковымъ результатомъ. Оригиналъ его, для простою глаза, иметъ совсмъ иное выраженіе. Мн было бы пріятно знать ваше сужденіе о характер этого человка.

Онъ показалъ ей дагерротипную миніатюру, въ сафьянномъ футляр. Фебея только взглянула на нее и отдала назадъ.

— Я знаю это лицо, сказала она: — его суровые глаза преслдовали меня цлый день. Это мой предокъ пуританинъ, что виситъ тамъ въ комнат. Вроятно, вы нашли средство скопировать портретъ безъ его чернаго бархатнаго плата и срой бороды и нарядить его, вмсто того, въ новйшій фракъ и галстухъ. Не скажу, однакожъ, чтобъ онъ сдлался привлекательне отъ вашихъ передлокъ.

— Вы бы нашли еще нкоторое различіе, еслибъ посмотрли на него дольше, сказалъ Гольгревъ со смхомъ, но пораженный, по видимому, ея словами.— Могу уврить васъ, что это — лицо современное, и весьма вроятно, что вы встртите его здсь. Замтьте, что оригиналъ, въ глазахъ общества, и, сколько я знаю, въ глазахъ самыхъ близкихъ своихъ друзей, иметъ чрезвычайно пріятную физіономію, въ которой выражаются добродушіе, откровенность, веселость характера и другія прекрасныя качества къ этомъ род. А солнце, какъ видите, разсказываетъ о немъ совершенно иного рода исторію и не хочетъ отъ нея отказаться, несмотря на неоднократныя мои попытки заставить его говорить другое. Оно представляетъ намъ его человкомъ фальшивымъ, хитрымъ, черствымъ, повелительнымъ, а внутри холоднымъ какъ ледъ. Взгляните на эти глаза: согласились ли бы вы ввриться этому человку? на этотъ ротъ: улыбался ли онъ когда нибудь? А посмотрли бы вы на благосклонную улыбку оригинала! Это тмъ досадне, что онъ играетъ довольно важную роль въ общественныхъ длахъ и портретъ этотъ предназначается для гравюры.

— Нтъ, я не хочу больше его видть! сказала Фебея, отворачивая въ сторону глаза.— Онъ въ самомъ дл очень похожъ на старый портретъ. Но у моей кузины есть еще одинъ портретъ — миніатюра. Если оригиналъ существуетъ еще въ мір, то я думаю, что солнце не въ состояніи было бы сдлать его физіономіи жосткою и суровою.

— Такъ вы видли этотъ портретъ! воскликнулъ артистъ съ выраженіемъ сильнаго интереса.— Я никогда не видалъ, но очень желалъ бы видть. Лицо на миніатюр кажется вамъ очень привлекательнымъ?

— Ничего лучше я не видала, сказала Фебея.— Оно, можно сказать, даже слишкомъ красиво, слишкомъ изнжено для мужчины.

— Въ немъ не выражается никакого бурнаго чувства? продолжалъ распрашивать Гольгревъ съ участіемъ, которое приводило Фебею въ нкоторое замшательство, равно какъ и совершенная свобода съ какою онъ началъ съ нею знакомство.— Нтъ ли въ немъ чего нибудь мрачнаго или зловщаго? не можете ли вы предполагать, чтобы оригиналъ этого портрета былъ виновенъ въ важномъ преступленіи?

— Что за странные вопросы? сказала Фебея съ нкоторымъ нетерпніемъ: — можно ли говорить такія вещи о портрет, котораго вы никогда не видали? Вы принимаете его за какой нибудь другой. Преступленіе! Такъ какъ вы пріятель моей кузины Гепзибы, то вы можете попросить ее показать вамъ портретъ.

— Для меня было бы гораздо полезне видть оригиналъ, отвчалъ дагерротипщикъ хладнокровно.— Что касается до его характера, то намъ нтъ надобности разсуждать о его свойствахъ: они уже опредлены судомъ законнымъ, или, по крайней мр, который называлъ самъ себя законнымъ. Но погодите! Не входите, сдлайте одолженіе: я сдлаю вамъ одно предложеніе.

Фебея готова была уже уйти, но обернулась опять къ нему съ нкоторою нершимостью: потому что она не вполн понимала его обращеніе, хотя, взглянувъ въ него, могла открыть въ немъ скоре отсутствіе церемоніяльности, нежели оскорбительную грубость. Въ тон, которымъ онъ продолжалъ свою рчь, было какое-то странное самовластіе,— какъ будто онъ самъ былъ хозяиномъ этого сада, а не пользовался имъ единственно изъ благосклонности Гепзибы.

— Еслибъ это было вамъ пріятно, сказалъ онъ: — то я съ большимъ удовольствіемъ предоставилъ бы вашимъ попеченіямъ эти цвты и этихъ древнихъ и почтенныхъ птицъ. Такъ какъ вы только что оставили деревенскій воздухъ и занятія то вы скоро почувствуете нужду въ какомъ нибудь изъ занятій подъ открытымъ небомъ. Цвты не настоящая моя сфера, и потому вы можете ухаживать за ними по своему усмотрнію. Я же только отъ времени до времени буду у васъ просить самой незначительной уступки цвтовъ въ замну за вс прекрасные овощи, которыми я надюсь обогатить столъ миссъ Гепзибы. Такимъ образомъ мы будемъ полезными другъ другу сотрудниками.

Фебея, молча и дивясь сама своему согласію, принялась полоть цвточную гряду: но она гораздо боле была занята размышленіемъ объ этомъ молодомъ человк, съ которымъ такъ неожиданно сблизилась до фамильярности. Онъ не совсмъ ей правился. Характеръ его смущалъ молодую деревенскую двушку. обнаруживая въ немъ строгаго практика. Разговоръ его вообще отличался шутливымъ тономъ, но производилъ на нее впечатлніе серьзное и почти суровое,— кром тхъ случаевъ, когда молодость артиста смягчала это впечатлніе. Она боролась съ дйствіемъ какого-то магическаго элемента, заключавшагося въ натур Гольгрева который покорялъ ее своимъ чарамъ, можетъ быть, вовсе неумышленно.

Спустя нсколько времени, сумерки, сгущенные тнью фруктовыхъ деревъ и сосднихъ строеній, распространили по всему саду полу-мракъ.

— Пора оставить намъ работу! сказалъ Гольгревъ.— Длаю послдній ударъ мотыкою въ пользу бобовъ. Спокойной ночи, миссъ Фебея Пинчонъ! Если вы, въ одинъ прекрасный день, пришпилите къ своимъ волосамъ одинъ изъ этихъ розановъ и зайдете въ мою мастерскую на Среднемъ проспект, то я воспользуюсь самымъ чистымъ солнечнымъ лучомъ, чтобъ снять портретъ съ цвтка и его владлицы.

Съ этими словами онъ направился въ свой уединенный шпиль, но, подходя къ двери, обернулся и позвалъ Фебею голосомъ, въ которомъ отзывался смхъ, но въ то же время слышался боле нежели полу-серьзный тонъ.

— Берегитесь пить воду изъ Молева источника! сказалъ онъ: — и пить, и умывать лицо!

— Молевъ источникъ! отвчала Фебея: — тотъ, что обложенъ мшистыми камнями? Я вовсе не думала пить изъ него воду, но зачмъ вы это говорите?

— Зачмъ? сказалъ дагерротипщикъ: — затмъ, что онъ околдованъ, какъ и чай иной старой лэди.

Онъ скрылся, и Фебея, помедливъ еще съ минуту въ саду, увидла сперва мерцающій огонекъ, а потомъ яркій свтъ лампы въ окнахъ его шпиля. Когда она воротилась въ комнату Гепзибы тамъ было уже такъ темно, что глаза ея не могли проникнуть въ глубину. Она едва могла видть старую лэди, сидвшую на одномъ изъ прямыхъ стульевъ, немного поодаль отъ окна, котораго слабый свтъ слегка обозначалъ во мрак ея блдное лицо, обращенное въ уголъ комнаты.

— Не зажечь ли мн лампу, кузина Гепзиба? спросила Фебея.

— Зажгите пожалуете, отвчала Гепзиба.— Но поставьте ее на стол въ углу коридора. Глаза у меня слабы, и я рдко подвергаю ихъ ламповому свту.

Какой чудный инструментъ человческій голосъ! какъ онъ выражаетъ всякое движеніе нашей души! Въ тон Гепзибы, въ эту минуту, были звучная глубина и влажность, какъ будто слова ея, при всей своей незначительности, были окунуты въ теплоту ея сердца. Когда кузина зажигала въ кухн лампу, ей опять показалось, что Гепзиба что-то сказала ей.

— Сейчасъ, кузина! отвчала двушка.— Эти спички только вспыхиваютъ и гаснуть.

Но, вмсто отклика Гепзибы, она слышала говоръ другого голоса. Онъ, впрочемъ, былъ очень неясенъ и не столько походилъ на произносимыя слова, какъ на неопредленные звуки, которые скоре выражали любовь и участіе, нежели разсужденіе. Впрочемъ, звуки эти такъ были неуловимы для слуха, что Фебея не могла даже считать ихъ дйствительными. Она ршила, что врно какой нибудь другой звукъ въ дом показался ей человческимъ голосомъ, или что это только игра ея воображенія.

Поставя зажженную лампу въ коридор, она воротилась въ комнату Гепзибы. Теперь фигура старой двушки, несмотря на то, что ея черты все еще сливались съ полу-мракомъ, виднлась уже ясне прежняго, впрочемъ, въ отдаленныхъ углахъ комнаты, которая такъ слабо отражала свтъ, стояла почти та же темнота, что и прежде.

— Кузина, сказала Фебея: — говорили вы мн что нибудь сейчасъ?

— Нтъ, дитя мое! отвчала Гепзиба.

Еще меньше словъ, нежели прежде, но съ тою же таинственною музыкою! Мягкій, меланхолическій, но не печальный, тонъ ихъ какъ будто вытекалъ изъ глубокаго колодца сердца Гепзибы, весь проникнутый глубочайшимъ волненіемъ этого сердца. Въ немъ было какое-то трепетаніе,— и какъ всякое сильное существо иметъ свойство электричества, то оно отчасти сообщилось и Фебе. Двушка сидла съ минуту въ молчаніи. Скоро, однакожъ, для ея тонкихъ чувствъ сдлалось замтно чье-то неправильное дыханіе въ углу комнаты. Она была одарена нжною и вмст здоровою физическою организаціею, которая, какъ бы духовнымъ дйствіемъ, почуяла, что подл нея есть еще кто-то третій.

— Милая кузина, сказала она, преодолвая неопредленное отвращеніе къ этому вопросу: — нтъ ли здсь кого нибудь съ нами въ комнат?

— Фебея, милая моя малютка, сказала Гепзиба, посл минутной паузы: — ты очень рано встала и хлопотала цлый день. Поди спать: я уврена, что теб нуженъ отдыхъ. Я хочу посидть еще немного одна и собрать мои мысли. Я сдлала эту привычку задолго еще до твоего рожденія.

Отпуская такимъ образомъ ее ко сну, двственная лэди сдлала нсколько шаговъ впередъ, поцаловала Фебею и прижала ее къ своему сердцу, которое билось съ необыкновенною силою и чувствомъ у груди молодой двушки. Какимъ образомъ удержалось еще въ печальномъ старомъ ея сердц такъ много любви, что излишекъ ея переливается черезъ край?

— Покойной ночи, кузина, сказала Фебея, странно пораженная обхожденіемъ Гепзибы.— Я очень рада, что вы начинаете любить меня.

Она воротилась въ свою комнату, но нескоро могла уснуть и спала не очень крпко. По временамъ, въ глубокую ночь, она слышала сквозь сонъ чьи-то шаги по лстниц, тяжелые, но не сильные и не ршительные. Голосъ Гепзибы, впрочемъ, полуподавленный, также поднимался по лстниц вмст съ шагами, и, какъ бы въ отвтъ на этотъ голосъ, Фебея опять слышала странный, неопредленный шумъ, который былъ нсколько похожъ на человческій говоръ.

ГЛАВА VII.
ГОСТЬ.

Когда Фебея проснулась — а это случилось въ одно время съ началомъ утренняго чиликанья четы реполововъ на груш — она услышала внизу лстницы какое-то движеніе. Она поспшила сойти въ нижній этажъ и нашла Гепзибу еще въ кухн. Гепзиба стояла у окна, держа передъ самымъ носомъ книгу, какъ будто съ цлью проникнуть обоняніемъ въ ея содержаніе, потому что ея слабое зрніе не слишкомъ много помогало ей въ этомъ. Трудно представить себ книгу убдительне той, которая была теперь въ рукахъ Гепзибы: отъ одного ея чтенія вся кухня наполнялась запахомъ дичи: индекъ, каплуновъ, копченыхъ куропатокъ, пуддинговъ, пирожныхъ и святочныхъ поросятъ во всхъ возможныхъ смшеніяхъ и видоизмненіяхъ. Это была поваренная книга, наполненная рецептами безчисленныхъ старинныхъ англійскихъ блюдъ и украшенная гравюрами, на которыхъ были представлены приготовленія къ пиршествамъ, достойнымъ большой залы какого нибудь вельможескаго замка. Между этими великолпными образцами повареннаго искусства (изъ которыхъ, вроятно, ни одинъ не быль осуществленъ на дл въ этомъ дом со временъ ддушекъ) бдная Гепзиба искала рецепта, по которому можно бы было наскоро состряпать къ завтраку кушанье изъ матеріаловъ, которые были въ ея распоряженіи, и съ искусствомъ, которымъ она обладала.

Скоро, однакожъ, она отложила въ сторону благоухающее кушаньями сочиненіе и спросила Фебею, не снесла ли вчера яйца старая Спекли, какъ она называла одну изъ курицъ. Фебея побжала посмотрть, но воротилась безъ ожидаемаго сокровища. Въ эту минуту послышался свистокъ рыбака, возвщая приближеніе его къ дому. Гепзиба позвала его, постучавъ энергически въ окно лавочки, и купила у него рыбы, которую онъ называлъ отличнйшею макрелью, жирною, какую только случалось ему ловить такъ рано. Поручивъ Фебе поджарить кофе — который она называла чистйшимъ моккскимъ и такимъ старымъ, что каждое мелкое зернышко его стоитъ продавать на всъ золота — старая два наклала столько дровъ въ старый очагъ, что изъ трубы тотчасъ началъ вылетать густой дымъ. Деревенская двушка, помогая ей, чмъ могла, предложила спечь, по особенному легкому способу, перенятому ею отъ матери, индйскій пирожокъ, который, по ея словамъ, если хорошо его приготовить, долженъ былъ быть такъ вкусенъ и нженъ, какъ никакой другой сортъ изъ подающихся на завтракъ. Гепзиба съ радостью на это согласилась, и въ кухн скоро разлился пріятный запахъ снадобій для индйскаго пирожка. Намъ кажется, что въ дыму, вырывавшемся изъ худо устроенной печки, какъ въ своей естественной стихіи, тни усопшихъ кухарокъ непремнно должны были смотрть съ удивленіемъ на это кушанье или заглядывать въ печку съ пренебреженіемъ къ простот предложеннаго Фебеей пирожка, напрасно стараясь протянуть къ нему свои воздушныя руки. По крайней мр голодныя мыши вылзали явно изъ своихъ норокъ и, присвъ на заднихъ лапкахъ, нюхали дымный воздухъ, благоразумно выжидая благопріятнаго случая поживиться.

Гепзиба не обладала природною способностью къ стряпанью и, сказать правду, увеличила свою настоящую худощавость, часто предпочитая оставаться лучше безъ обда, нежели водиться съ вертеломъ или наблюдать за кипніемъ горшка. Поэтому рвеніе, какое она обнаружила теперь къ кухоннымъ подвигамъ, было истинно героическимъ чувствомъ. Было трогательно и по истин достойно слезъ (еслибъ только Фебея, единственная свидтельница ея подвиговъ, если не считать мышей и безплотныхъ тней, не предпочла лучше заниматься дломъ, нежели проливать ихъ) видть, какъ она разгребала свжіе уголья и жарила макрель. Обыкновенно блдныя, щоки ея теперь разгорлись какъ жаръ отъ огня и суетливости, и она наблюдала рыбу съ такою нжною заботливостью и вниманіемъ, какъ будто — не приберемъ на этотъ случай лучшаго сравненія — какъ будто собственное сердце ея лежало на сковород, а ея счастье и несчастье зависли отъ того, хорошо ли, или нтъ сжарится эта рыба.

Домашняя жизнь представляетъ немного явленій пріятне чисто приготовленнаго и изобильнаго завтрака. Мы являемся къ нему съ свжими силами, въ росистой юности дня, когда вс наши нравственныя и физическія чувства находятся въ лучшемъ согласіи, нежели въ позднйшіе часы: поэтому матеріяльныя наслажденія наши утреннею дою не смущаются никакими еще упреками со стороны желудка или совсти, если мы даже и черезчуръ поддаемся животной части нашей натуры. Мысли, обходящія въ это время кружокъ близкихъ между собой гостей, также приправлены остроуміемъ и веселостью, а часто и живою истиною, которая рдко иметъ мсто въ изысканной бесд за обдомъ. Маленькій, старинный столикъ Гепзибы, поддерживаемый тоненькими и красивыми ножками и покрытый богатйшею камчатною скатертью, достоинъ былъ служить центромъ самаго веселаго кружка. Паръ отъ горячей рыбы поднялся какъ дымъ на жертвенник варварскаго идола между тмъ какъ благоуханіе моккскаго кофе было бы пріятно обонянію покровительственной Лары или какою бы то ни было духа, благопріятствующаго новйшему завтраку.

Фебея отправилась въ садъ, составила букетъ розъ и расположила его очень искусно въ небольшой стеклянной кружк, которая, потерявъ давно уже свою ручку, тмъ удобне могли занимать мсто цвточной вазы. Утреннее солнце, столь же свжее и улыбающееся, какъ и то, котораго лучи проникали въ цвтущее жилище первой четы людей, пробиваясь сквозь втви груши, освщало столъ, на которомъ приготовлено было три прибора: одинъ для Гепзибы, другой для Фебеи…. для кого же третій?

Гепзиба, бросивъ послдній хозяйственный взглядъ на столъ, взяла Фебею за руку дрожащею рукою. Она вспомнила, какъ, во время приготовленія этого таинственнаго завтрака, она была сурова и раздражительна съ Фебеею, и ршилась, видно, вознаградить ее за по особеннымъ выраженіемъ ласки.

— Не осуди меня за мое безпокойство и нетерпливость, милое дитя мое, сказала она: — я люблю тебя, Фебея, несмотря на рзкость моихъ словъ.

— Милая кузина, не можете, ли вы сказать мн, кто къ вамъ пріхалъ? спросила Фебея съ улыбкою, близкою къ слезамъ.— Зачмъ вы такъ встревожены?

— Тише, тише! онъ идетъ, проговорила Гепзиба, поспшивъ вытерсть глаза.— Пускай онъ увидитъ сперва тебя, Фебея, потому что ты молода и твои щочки свжи какъ эти розы, улыбка играетъ на твоемъ лиц противъ твоей воли. Онъ всегда любилъ смющіяся лица. Мое теперь уже старо, слезы мои едва только обсохли, онъ никогда не могъ выносить слезъ. Задерни немножко занавску, такъ, чтобы тнь покрыла ту часть стола, гд онъ сядетъ, но пускай, однакожь, свтитъ и солнце! онъ никогда не любилъ темноты,— а сколько было мрачныхъ дней въ его жизни! Бдный Клиффордъ…

Она еще произносила потихоньку эти слова, которыя какъ будто были обращены къ ея собственному сердцу, нежели къ Фебе, когда въ коридор послышался шумъ. Фебея узнала шаги, которые поднимались по лстниц ночью во время ея полу-сна. Приближавшійся къ нимъ гость — кто бы онъ ни былъ — остановился, какъ казалось, на верхнихъ ступенькахъ лстницы, онъ остановился еще раза два, спускаясь ниже, остановился еще разъ и внизу лстницы. Всякій разъ это замедленіе было длаемо имъ, по видимому, не умышленно, но скоре оттого, что онъ забывалъ цль, которая привела его въ движеніе, или какъ будто ноги его невольно останавливались, потому что побудительная причина была слишкомъ слаба для поддерживанія ихъ движенія. Наконецъ онъ сдлалъ длинную паузу у порога комнаты. Онъ взялся сперва рукой за скобку двери, потомъ выпустилъ ее, повернувъ только слегка. Гепзиба съ конвульсивно сжатыми руками смотрла на дверь.

— Милая кузина Гепзиба, не смотрите пожалуйста такъ страшно! сказала, дрожа, Фебея, потому что волненіе ея кузины и эти таинственно отталкивающіе шаги производили на нее такое дйствіе, какъ будто въ комнату готово было явиться привидніе.— Вы, право, пугаете меня! Неужели случилось что нибудь ужасное?

— Тише! прошептала Гепзиба.— Будь какъ можно веселе что бы ни случилось, не теряй веселости!

Окончательная пауза у порога тянулась такъ долго, что Гепзиба, не будучи въ силахъ выносить ея доле, подошла къ двери, отворила ее и ввела незнакомца за руку. Фебея увидла передъ собой пожилого мужчину въ старомодномъ шлафрок изъ полинялой камки и съ сдыми или почти блыми, необыкновенной длины, волосами, которые почти совсмъ закрывали его лобъ, пока онъ не откинулъ ихъ назадъ, обводя неопредленнымъ взоромъ комнату. Всмотрвшись нсколько въ его лицо, она легко поняла, что остановки его происходили отъ той неопредленности цли, съ которою ребенокъ совершаетъ первыя свои путешествія по полу. Ничто не обнаруживало въ немъ недостатка физическихъ силъ для твердаго и ршительнаго шага. Причина его немочи заключалась въ душ. Впрочемъ, въ выраженіи его лица все-таки просвчивалъ умъ,— только это выраженіе было такъ неопредленно, такъ слабо, что съ каждой минутой готово было исчезнуть и никогда не возвратиться. Это было пламя, мелькающее на полу-погасшихъ головняхъ, мы всматриваемся въ него внимательне, нежели еслибъ оно было положигельнымъ пламенемъ, сильно взлетающимъ кверху,— внимательне, но съ нкоторымъ нетерпніемъ, чтобъ оно или засверкало удовлетворительнымъ блескомъ, или совсмъ погасло.

Войдя въ комнату, гость стоялъ съ минуту на одномъ мст, держась инстинктивно за руку Гепзибы, какъ ребенокъ держится за руку взрослаго, который ведетъ его. Онъ, однакожь, замтилъ Фебею и, по видимому, былъ пріятно пораженъ ея юнымъ и прелестнымъ видомъ, который въ самомъ дл разливалъ въ комнат веселость, подобно тому, какъ стоявшая на солнц стеклянная кружка съ цвтами разсыпала вокругъ себя отраженные лучи его. Онъ поклонился ей, или, говоря врне, сдлалъ неудачную попытку поклониться. При всей, однакожь, неопредленности этой учтивости, она давала идею о какой-то невыразимой граціи (или по крайней мр намекала на нее), которой не можетъ дать человку никакая практика въ наружномъ обращеніи съ людьми. Она была слишкомъ неуловима для минуты своего явленія, но посл, въ воспоминаніи Фебеи, преобразовывала всю наружность этого человка.

— Милый Клиффордъ, сказала Гепзиба тономъ, какимъ обыкновенно обращаются къ избалованнымъ дтямъ: — это наша кузина Фебея — маленькая Фебея Пинчонъ — единственная дочь Артура, какъ вы знаете. Она пріхала изъ деревни погостить къ намъ, потому что нашъ старый домъ сдлался уже слишкомъ безлюднымъ.

— Фебея?… Фебея Пинчонъ?… Фебея? повторялъ гость страннымъ, медленнымъ, нетвердымъ выговоромъ.— Дочь Артура! Ахъ, я позабылъ! Нужды нтъ — я очень радъ!

— Садитесь здсь, милый Клиффордъ, сказала Гепзиба, подводя его къ креслу.— Фебея, потрудись приподнять немножко стору. Теперь будемъ завтракать.

Гость слъ на назначенномъ для него мст и смотрлъ съ страннымъ видомъ вокругъ. Онъ, очевидно, старался освоиться съ предстоявшею ему сценою и понять ее ясне. По крайней мр онъ желалъ удостовриться, что онъ находится здсь, въ низкой комнат съ потолкомъ, пересченнымъ нсколькими перекладинами, и съ обложенными дубомъ стнами, а не въ другомъ мст, которое отпечаталось навки въ его чувствахъ. Но этотъ подвигъ былъ для него такъ труденъ, что онъ могъ успть въ немъ только отчасти. Можно сказать, что онъ исчезалъ безпрестанно съ своего мста, или, другими словами, что умъ и сознаніе его улетали, оставляя за столомъ только истощенную, посдвшую и печальную фигуру — вещественную пустоту. физическій призракъ. Посл нкотораго промежутка, въ его глазахъ опять показывался слабый свтъ, доказывая, что духовная часть существа его возвратилась и усиливается зажечь домашній очагъ сердца, засвтить умственную лампаду въ темнот разрушеннаго дома, въ которомъ она осуждена вести заброшенную, отчужденную отъ міра жизнь.

Въ одинъ изъ этихъ моментовъ не столь онмлаго, но все-таки неполнаго одушевленія Фебея убдилась въ мысли, которую она сперва отвергала, какъ слишкомъ нелпую и невозможную. Она увидла, что сидвшій передъ ней человкъ долженъ былъ быть оригиналъ прекрасной миніатюры, хранящейся у ея кузины Гепзибы. Дйствительно, съ тонкою женскою разборчивостью относительно костюмовъ, она тотчасъ нашла, что его камчатный шлафрокъ, но виду, матеріалу и мод, былъ тотъ самый, который съ такой отчетливостью представленъ на портрет. Это старое, полинялое платье, потерявшее весь прежній блескъ свой, казалось, говорило, какимъ-то особеннымъ языкомъ, для котораго нтъ названія, о тайномъ бдствіи своего хозяина. По этому вншнему типу можно было лучше опредлить, какъ изношена, какъ ветха была непосредственная одежда души его — это тло и это лицо, котораго красота и грація превосходили почти искусство самаго тонкаго артиста — можно было опредлительне узнать, что душа этого человка, должно быть поражена была въ жизни какимъ-то страшнымъ ударомъ. Онъ сидть здсь какъ бы подъ мутнымъ покрываломъ разрушенія, которое отдляло его отъ міра, но сквозь которое, въ мгновенныхъ промежуткахъ, можно было уловить то же самое выраженіе, столь тонкое, столь нжно мечтательное, какое Мальбонъ — исполнивъ, съ замираніемъ сердца, счастливый пріемъ своего искусства — сообщилъ миніатюр! Въ его взгляд было нчто столь внутренне-характерное, что ни помрачающіе годы, ни тяжесть ужаснаго, обрушившагося на него бдствія не въ состояніи были совершенно уничтожить этого выраженія.

Гепзиба налила чашку восхитительно-благоухающаго кофе и подала гостю. Встртясь съ нею глазами, онъ, казалось, пришелъ въ какое-то забытье и смущеніе.

— Это ты, Гепзиба? проговорилъ онъ невнятно, потомъ продолжалъ, какъ бы не замчая, что его слышатъ: — какъ перемнилась! какъ перемнилась! И недовольна за что-то мною? Зачмъ она такъ нахмуриваетъ брови?

Бдная Гепзиба! это былъ тотъ несчастный нахмуренный взглядъ, который, отъ времени, отъ ея близорукости, отъ постояннаго безпокойства, сдлался у ней столь обыкновеннымъ, что всякое волненіе души безразлично вызывало его. Но неясные звуки этихъ словъ оживили въ ея душ какое-то грустное чувство любви, и оно придало всему лицу ея боле нжное и даже пріятное выраженіе. Чорствость ея физіономіи уничтожена была теплымъ и яркимъ сіяніемъ души.

— Недовольна! повторила она:— недовольна вами, Клиффордь!

Тонъ, которымъ она произнесла это восклицаніе, имлъ жалобную и дйствительно музыкальную мелодію, безъ примси того, что грубый слушатель назвалъ бы жосткостью,— какъ будто какой нибудь превосходный музыкантъ извлекъ сладкій, потрясающій душу звукъ изъ разбитаго инструмента, котораго физическій недостатокъ слышенъ посреди духовной гармоніи: такъ глубока была чувствительность, выразившаяся въ голос Гепзибы!

— Здсь, напротивъ, вс васъ только любятъ, прибавила она: — никакого другого чувства! Вы у себя дома!

Гость отвчалъ на ея тонъ улыбкою, которая не освтила и половины ею лица. Но какъ ни была она слаба и мимолетна, она была запечатлна очарованіемъ дивной красоты. За нею слдовало боле грубое выраженіе лица, или которое казалось грубымъ на этихъ нжныхъ чертахъ, потому что не было смягчено умственнымъ свтомъ. Это было выраженіе аппетита. Онъ принялся за предложенный ему завтракъ, можно сказать, почти съ жадностью и, казалось, позабылъ и самого себя, и Гепзибу, и молодую двушку, и все, что окружало его, въ чувственномъ наслажденіи, которое доставлялъ ему обильный завтракъ. Въ физической его систем, несмотря на изящное и тонкое ея устройство, склонность къ услажденію аппетита, вроятно, преобладала надъ прочими. Впрочемъ, она бы могла быть удержана въ должныхъ предлахъ и уступить мсто другимъ, боле достойнымъ побужденіямъ, если бы его боле духовныя свойства сохранили свою силу. Но, при илстоящемъ положеніи длъ, эта склонность проявлялась въ такомъ тягостномъ для наблюдателя вид, что Фебея должна была потупить взоръ.

Скоро обонянія гостя коснулся запахъ еще неначатаго кофе, и онъ принялся пить его съ наслажденіемъ. Ароматная эссенція дйствовала на него какъ волшебный напитокъ. Темная субстанція его существа сдлалась прозрачною — по крайней мр въ такой степени, что сквозь нее просвчивалъ теперь духовный свтъ ясне, нежели прежде.

— Больше, больше! вскричалъ онъ съ нервическою быстротою выговора, какъ бы боясь упустить что то отъ него ускользавшее.— Вотъ что мн нужно! Дайте мн больше!

Въ это время станъ его нсколько выпрямился и глаза его приняли выраженіе, по которому видно было, что они замчали предметы, на которыхъ останавливались. Они, впрочемъ, не оживились на столько, чтобы въ нихъ высказывался умъ: нтъ! не будучи вовсе чуждъ ихъ выраженію, онъ, однакожь, не составлялъ его особенности. То, что мы называемъ нравственною натурою, не было еще пробуждено въ Клиффорд до ясныхъ признаковъ. Это было только какое-то нсколько высшее чувство — недоведенное до полной своей силы и обнаруживавшееся измнчиво и слабо — чувство воспріятія впечатлній красоты и веселости. Составляя главную принадлежность нкоторыхъ натуръ, оно обнаруживаетъ въ нихъ изящный отъ природы вкусъ и завидную расположенность къ счастью. Красота длается жизнью такой натуры, къ ней одной направлены вс ея стремленія, и если только физическіе органы ея находятся въ тормоши съ этимъ чувствомъ, то и сама она развивается равно прекрасно. Такой человкъ не долженъ знать горестей, ему не съ чмъ бороться, для него не существуютъ мученія, ожидающія въ безконечно-разнообразномъ вид тхъ, у кого достаетъ духу, достаетъ воли и сознанія для борьбы съ жизнью. Для этихъ исключительныхъ характеровъ такія мученія и составляютъ лучшій изъ даровъ жизни, но для существа, на которое устремлено въ настоящую минуту наше вниманіе, они были бы только горестями, были бы только небесною карою.

Не унижая нисколько его достоинствъ, мы думаемъ. что Клифордъ былъ одаренъ натурой сибарита. Это можно было замтить въ постоянномъ влеченіи глазъ его къ волнующемуся солнечному свту, который пробивался сквозь густоту втвей въ старинную, мрачную комнату. Это было видно въ томъ, какъ онъ смотрлъ на кружку съ розами, которыхъ запахъ вдыхалъ онъ съ наслажденіемъ, свойственнымъ физической организаціи, до того чувствительной, что духовная часть человка какъ бы распускается въ ней. Это обнаруживалось въ безсознательной улыбк, съ какой онъ смотрлъ на Фебею, которой свжій, двственный образъ былъ сліяніемъ солнечнаго сіянія съ цвтами,— былъ сущностью того и другихъ, въ боле прекрасномъ, боле привлекательномъ проявленіи. Не мене была очевидна эта любовь къ прекрасному, эта жажда красоты и въ инстинктивной осторожности, съ которою, уже и теперь, глаза его отвращались отъ хозяйки и скоре блуждали по сторонамъ, нежели возвращались назадъ. Виноватъ въ этомъ былъ не Клиффордъ: виновата была несчастная судьба Гепзибы. Какъ могъ онъ — при этой желтизн ея лица, при этой жалкой, печальной мин, при этомъ безобразіи страшнаго тюрбана, украшавшаго ея голову, и при этихъ нахмуренныхъ бровяхъ — какъ могъ онъ находить удовольствіе въ томъ, чтобы смотрть на нее? Но неужели онъ не выразилъ никакой любви къ ней за столько нжности, которую она расточала ему молчаливо? Да, никакой. Такія натуры, какъ клиффордова, чужды всхъ въ этомъ род ощущеній. Он всегда бываютъ эгоистичны въ своей сущности, и напрасно отъ нихъ требовать перерожденія. Бдная Гепзиба постигала это, или по крайней мр дйствовала по инстинкту. Клиффордъ былъ такъ долго удаленъ отъ всего, что манитъ сердце, и она радовалась — радовалась по крайней мр въ настоящую минуту, хотя съ тайнымъ намреніемъ поплакать посл въ своей комнат — что у него передъ глазами боле привлекательные предметы, нежели ея старое, некрасивое лицо. Оно никогда не было прелестно, а еслибъ и было, то червь ея горести о немъ давно бы уже разрушилъ его прелесть.

Гость оперся на спинку своего стула. Въ его лиц выражалось какъ бы чувствуемое во сн удовольствіе, вмст съ какимъ-то усиліемъ и безпокойствомъ. Онъ старался уразумть ясне окружающіе его предметы, или, можетъ быть, боясь, чтобъ это не былъ сонъ или игра воображенія, съ усиліемъ удерживалъ прекрасное мгновеніе передъ глазами души, вынуждая отъ него еще больше блеска и продолжительности.

— Прелесть! восхитительно! говорилъ онъ, не обращаясь ни къ кому.— Неужели это останется? Какой живительный воздухъ льется въ это окно! Открытое окно! Какъ хороша эта игра солнца! А цвты какъ пахнутъ! Какое веселое, какое цвтущее лицо у этой молодой двушки! это — цвтокъ, окропленный росою, и солнечные лучи на рос! Ахъ, все это, можетъ быть, сонъ!… Сонъ! сонъ! Но онъ совершенно скрылъ четыре каменныя стны!

Тутъ его лицо омрачилось какъ будто на него пала тнь пещеры или тюрьмы. Въ его выраженіи было теперь не больше свта, какъ сколько могло бы проникнуть сквозь желзную ршотку темницы,— и того становилось все меньше и меньше, какъ будто самъ онъ съ каждой минутой глубже и глубже погружался въ пропасть. Фебея (одаренная живостью и дятельностью характера, при которой она рдко могла удерживать себя долго, чтобъ не принять участія въ томъ, что должно итти впередъ) почувствовала теперь сильное желаніе говорить съ незнакомцемъ.

— Вотъ новый сортъ розъ, который нашла я въ саду сегодня утромъ, сказала она, выбирая изъ букета небольшой красный розанъ.— Въ этомъ году ихъ будетъ пять или шесть на куст. Это самый лучшій розанъ. А какъ онъ пахнетъ! какъ ни одна роза! Невозможно позабыть этого запаха!

— Ахъ! покажите мн! дайте мн! вскричалъ гость, быстро схватывая цвтокъ, который своимъ запахомъ, какъ волшебною силою, пробудилъ въ немъ много другихъ воспоминаній, соединенныхъ съ этимъ ощущеніемъ.— Благодарю васъ! Онъ доставляетъ мн большое удовольствіе. Я помню, какъ я восхищался этимъ цвткомъ — давно уже, я думаю, очень давно!— или это было только вчера? Онъ заставляетъ меня чувствовать себя снова молодымъ! Неужели я снова молодь? Или воспоминаніе это необыкновенно во мн ясно, или сознаніе странно какъ темно! Но какъ добра эта молодая двушка! Благодарю васъ! благодарю васъ!

Благодтельное возбужденіе, произведенное маленькой красной розой, доставило Клиффорду самый свтлый моментъ, какимъ только онъ наслаждался за завтракомъ. Этотъ моментъ могъ бы продлиться больше, еслибъ его глаза случайно не остановились на лиц стараго пуританина, который смотрлъ на сцену изъ своихъ потемнвшихъ рамъ и съ матоваго полотна, какъ духъ, и притомъ самый злой и угрюмый духъ. Гость сдлалъ нетерпливое движеніе рукою и обратился къ Гепзиб съ такимъ тономъ, въ которомъ ясно высказывалась своенравная раздражительность человка за которымъ вс ухаживаютъ въ семейств.

— Гепзиба! Гепзиба! кричалъ онъ довольно громко и выразительно: — зачмъ ты оставляешь этотъ ненавистный портретъ на стн? Да, да! это именно въ твоемъ вкус! Я говорилъ теб тысячу разъ, что онъ злой геній нашего дома! и мой злой геній въ особенности! Сними его тотчасъ!

— Милый Клиффордъ, сказала печально Гепзиба: — вы знаете, что я не могу этого сдлать.

— Если такъ, продолжалъ онъ говорить все еще съ нкоторою энергіей: — то, прошу тебя, закрой его хоть красною занавсью, длинною, чтобъ висла складками, съ золотыми краями и кистями. Я не могу терпть его! Пускай онъ не смотритъ мн въ глаза!

— Хорошо, милый Клиффордъ, я покрою портретъ, сказала Гепзиба успокаивающимъ голосомъ.— Красная занавсь въ сундук подъ лстницей немножко полиняла и попортилась отъ моли, но мы съ Фебеей чудесно ее исправимъ.

— Сегодня же, не позабудь! сказалъ онъ, и потомъ прибавилъ тихимъ, обращеннымъ къ себ голосомъ: — и зачмъ намъ жить въ этомъ несчастномъ дом? зачмъ не переселиться въ южную Францію? въ Италію? въ Парижъ, Неаполь, Венецію. Римъ? Гепзиба скажетъ, что у насъ нтъ средствъ. Какая глупая мысль!

Онъ засмялся самъ къ себ и бросилъ на Гепзибу взглядъ, которымъ хотлъ выразить тонкій сарказмъ.

Но испытанное имъ въ теченіе такого короткаго времени волненіе разныхъ чувствъ — какъ они ни слабо высказывались — очевидно, его изнурило. Онъ, вроятно, привыкъ къ печальному однообразію жизни, которая не столько протекала ручьемъ — и то очень лнивымъ — сколько скоплялась въ лужу вокругъ его ногъ. Покрывало усыпленія опустилось на его лицо и произвело свое дйствіе, говоря нравственно, на его отъ природы нжныя и изящныя черты, подобное тому, какая густая мгла, не проникнутая ни однимъ солнечнымъ лучомъ, производитъ на выразительность пейзажа. Он какъ будто сдлались крупне и даже грубе. Если до сихъ поръ въ этомъ человк поражала наблюдателя интересная наружность или красота — даже разрушенная красота — то теперь онъ могъ бы усомниться къ собственномъ чувств и приписывать только игр воображенія нкоторую грацію, оживлявшую это неподвижное лицо, и какой-то чудный блескъ, игравшій въ этихъ мутныхъ глазахъ.

Прежде, однакожь. нежели Клиффордъ совершенно погрузился въ онмніе, изъ лавочки раздался рзкій звонъ колокольчика и такъ непріятно поразилъ слуховые органы Клиффорда и отличавшую его чувствительность нервовъ, что онъ вскочилъ со своего кресла.

— Боже мой, Гепзиба! что за ужасная суматоха у насъ въ дом? вскричалъ онъ, изливая свою нетерпливую досаду, но старой привычк, на единственную особу въ мір, которая любила его: — я никогда не слыхалъ такого отвратительнаго звяканья! Зачмъ ты позволяешь это? Но имя всякой дисгармоніи, что бы это значило?

Эта, по видимому пустая, досада выставила вдругъ чрезвычайно рельефно характеръ Клиффорда,— какъ будто тусклый портретъ вдругъ соскочилъ съ своего полотна. Дло въ томъ, что человкъ его темперамента всегда высказывается ясне со стороны своего чувства прекраснаго и гармоническаго, нежели со стороны сердца. Весьма возможно — подобные примры случались часто — что если бы Клиффордъ, въ своей прошедшей жизни, получилъ возможность образовать свой вкусъ до высшаго совершенства, то эта важная принадлежность вкуса могла бы до сихъ поръ совершенно истребить или подавить его привязанности. Не имемъ ли мы права, посл этого, сказать, что его долгое и мрачное бдствіе по крайней мр нсколько искупило вины его?

— Милый Клиффордъ, я бы желала не допустить этого звонка до вашего слуха, сказала Гепзиба терпливо, но покраснвъ отъ тягостнаго прилива стыда: — онъ даже для меня очень непріятенъ. Но знаете ли, Клиффордъ, я хочу что-то сказать вамъ? Этотъ противный звонокъ — поди, пожалуйста, Фебея, посмотри, кто тамъ — этотъ противный звонокъ не что другое, какъ колокольчикъ нашей лавочки.

— Лавочки! повторилъ Клиффордъ, глядя на нее съ недоумніемъ.

— Да, нашей лавочки, сказала Гепзиба, и какое-то природное достоинство, смшанное съ глубокимъ волненіемъ, выразилось въ ея наружности.— Надобно вамъ знать, милый Клиффордъ, что мы очень бдны. Намъ не оставалось другого средства къ существованію, какъ только разв принять пособіе отъ руки, которую бы я оттолкнула (такъ же, какъ и вы!), если бы она мн подавала хлбъ даже въ то время, когда бы я умирала съ голоду. Я должна была или принять отъ него помощь, или снискивать средство къ существованію собственными руками! Одна, я могла бы голодать, но васъ общали отдать мн! Неужели посл этого, милый Клиффордъ, прибавила она съ жалобною улыбкою: — вы можете думать, что я навлекла неизгладимый позоръ на старый домъ, открывъ въ немъ мелочную лавочку? нашъ прапраддъ сдлалъ тоже самое, нуждаясь гораздо меньше насъ! Неужели вы станете стыдиться меня?

— Стыдъ! позоръ! и ты можешь говорить мн эти слова, Гепзиба? сказалъ Клиффордъ, впрочемъ, безъ сердца, потому что если душа человка совершено подавлена, то онъ сердится за ничтожныя обиды, но никогда не оскорбляется за важныя. Такъ и Клиффордъ продолжалъ только съ грустнымъ чувствомъ: — можно ли теб говорить это, Гепзиба? какой стыдъ могу я теперь испытывать?

И бдный человкъ — рожденный для наслажденія, но встртившій такую жалкую участь — въ припадк нервнаго разстройства, началъ рыдать какъ женщина. Впрочемъ, слезы продолжались недолго, онъ успокоился и судя но его лицу, сдлался гораздо веселе. Это чувство также продолжалось только минуту и смнилось другимъ. Онъ посмотрлъ на Гепзибу съ полуироническою улыбкою, которой причина осталась для нея загадкою.

— Неужели мы такъ бдны, Гепзиба? сказалъ онъ.

Кресло его было глубоко и мягко, и онъ, почти въ ту же минуту, погрузился въ сонъ. Вслушиваясь въ довольно правильное его дыханіе (которое, впрочемъ, было похоже на какой-то слабый трепетъ, соотвтствовавшій недостатку силы въ его характер), Гепзиба воспользовалась этой минутой, чтобы разсмотрть внимательне его лицо, чего она до сихъ поръ не осмливалась длать. Сердце ея разливалось теперь въ слезахъ, глубокая грусть высказывалась въ стонающемъ голос, тихомь и кроткомъ, но невыразимо печальномъ. Подъ вліяніемъ этого глубокаго горя и состраданія, она чувствовала, что нтъ никакой непочтительности въ томъ, чтобы смотрть на его измнившееся, постарвшее, поблднвшее, разрушенное лицо. Но едва она устремила на него внимательный взглядъ, какъ уже совсть начала упрекать ее въ томъ, что она разсматриваетъ его съ любопытствомъ теперь, когда оно такъ перемнилось. Поспшно отвернувшись, Гепзиба опустила стору на освещенномъ солнцемъ окн и сла къ Клиффорду спиною.

ГЛАВА VIII.
СОВРЕМЕННЫЙ ПИНЧОНЪ.

Фебея, войдя въ лавочку, увидла тамъ знакомое уже ей лицо маленькаго истребителя — не знаемъ, въ состояніи ли мы будемъ исчислить вс его жертвы — негра Джимъ-Кро, слона, нсколькихъ верблюдовъ и локомотива. Растративъ все свое состояніе въ два предъидущіе дня на неслыханныя наслажденія, онъ теперь явился по порученію своей матери и спросилъ два яйца и полъ-фунта изюму. Фебея подала ему эти покупки и, въ знакъ благодарности за его первоначальное покровительство новой торговл, дала ему кита, въ прибавку къ сегодняшнему его завтраку. Огромное морское чудовище немедленно было отправлено тою же дорогою, что и предшествующій ему разнообразный караванъ. Этотъ замчательный мальчуганъ былъ настоящею эмблемою времени, какъ въ отношеніи своего всепожирающаго аппетита, нещадившаго ни людей, ни вещей, такъ и въ томъ отношеніи, что онъ, подобно времени, поглотивъ столько сотвореннаго, казался все-таки юношею, молодцомъ.

Затворивъ за собой до половины дверь, мальчикъ обернулся назадъ и бормоталъ что-то Фебе, но какъ часть кита находилась еще у него во рту, то она не могла вполн понять его.

— Что ты говоришь, дружокъ мой? спросила она.

— Матушка велла узнать, повторилъ Недъ Гиггинсъ боле внятно: — каково здоровье брата старой двицы Пинчонъ? Говорятъ, что онъ воротился домой.

— Братъ моей кузины Гепзибы! воскликнула Фебея, удивленная этимъ внезапнымъ объясненіемъ родства между Гепзибою и ея гостемъ.— Ея братъ? А гд онъ былъ?

Мальчикъ приложилъ только указательный палецъ къ своему широкому, вздернутому носу, съ тмъ видомъ лукавства, который ребенокъ, проводящій много времени на улиц, такъ рано научается придавать своему лицу, какъ бы оно ни было само по себ невыразительно, и какъ Фебея продолжала смотрть на него, не давая отвта на освдомленіе его матери, то онъ и отправился домой.

Когда онъ спускался со ступенекъ, по нимъ поднялся какой-то джентльменъ и вошелъ въ лавочку. Это былъ дородный мужчина, боле нежели средняго роста, довольно уже пожилой, въ черномъ плать изъ тонкой матеріи, очень похожей на сукно. Палка изъ рдкаго восточнаго дерева, съ золотымъ набалдашникомъ, неукоризненной близны воротнички и превосходно вычищенные сапоги придавали его наружности видъ значительности. Смуглое, четвероугольное лицо его, съ своими почти мохнатыми бровями, было отъ природы выразительно и сдлалось бы, можетъ быть, очень суровымъ, если бы онъ не позаботился благоразумно о смягченіи его дйствія чрезвычайно добродушнымъ и благосклоннымъ взглядомъ. Тонкій наблюдатель прочелъ бы въ этомъ взгляд очень мало настоящей душевной доброты, которую онъ предназначенъ былъ выражать.

Когда незнакомецъ вошелъ въ лавочку, въ которой выступъ второго этажа и густые листья вяза вмст съ разставленными на окн товарами производили родъ сумерекъ, улыбка его засіяла такъ сильно, какъ будто онъ всми силами старался противодйствовать воздушной мгл (не говоря уже о мгл моральной, покрывавшей Гепзибу и ея жильцовъ) самостоятельнымъ свтомъ своей физіономіи. Увидвъ молодую, цвтущую какъ роза двушку вмсто худощавой старой двы, онъ видимо былъ удивленъ и сперва сдвинулъ брови, потомъ улыбнулся съ боле лучезарною благосклонностью, нежели когда либо.

— А, вотъ оно какъ! сказалъ онъ глубокимъ голосомъ, который если бы вышелъ изъ горла человка необразованнаго, то былъ бы выраженіемъ грубости, но отъ тщательной обработки сдлался довольно пріятенъ: — я не зналъ, что миссъ Гепзиба Пинчонъ начала свою торговлю подъ такимъ благопріятнымъ предзнаменованіемъ. Вы, я полагаю, ея помощница?

— Точно такъ, отвчала Фебея и прибавила съ нкоторымъ видомъ достоинства (потому что джентльменъ, при всей своей учтивости, очевидно принималъ ее за молодую особу, служащую изъ жалованья): — я кузина миссъ Гепзибы и гощу у нея.

— Кузина? не изъ деревни ли? такъ извините меня, сказалъ джентльменъ, кланяясь и улыбаясь, какъ никогда еще никто не кланялся и не улыбался Фебе.— Въ такомъ случа мы должны познакомиться ближе, потому что. если только я не ошибаюсь самымъ печальнымъ образомъ, вы также и моя родственница! Позвольте…. Мери?… Лолли?… Фебея…. да, именно Фебея! Возможно ли, чтобъ вы были Фебея Пинчонъ, единственное дитя моего милаго кузена и соученика Артура? О, да! я вижу по вашимъ губкамъ, что онъ былъ вашъ отецъ. Да, да! мы должны ближе познакомиться! Я вашъ родственникъ, моя милая. Врно, вы слыхали о судь Пинчон?

Когда Фебея присла въ отвтъ на его вопросъ, судья наклонился впередъ съ простительнымъ и даже похвальнымъ намреніемъ — если принять во вниманіе близость родства и различіе лтъ — поцаловалъ свою молодую кузину въ знакъ родственной и естественной расположенности. Къ несчастью (безъ намренія или съ тмъ инстинктивнымъ намреніемъ, которое не отдаетъ уму никакого отчета), Фебея въ эту критическую минуту отступила назадъ, такъ что ея достопочтенный родственникъ съ своимъ наклоненнымъ надъ конторкою тломъ и вытянутыми губами очутился въ странномъ положеніи человка, цалующаго воздухъ. Онъ представлялъ новйшее подобіе Иксіона, обнимающаго облако, и былъ тмъ смшне, что онъ гордился обыкновенно своею нерасположенностью ко всему воздушному и никогда не принималъ призрака предмета за самый предметъ. Дло въ томъ — и это одно извиняетъ Фебею — что хотя благосклонность судьи Пинчона и не была совершенно непріятна для женскихъ глазъ на разстояніи ширины улицы или даже обыкновеннаго пространства комнаты, но длалась черезчуръ поразительна, когда эта смуглая физіономія (поросшая жосткой бородою, которой не могла соскоблить съ нея никакая бритва) хотла прійти въ дйствительное соприкосновеніе съ предметомъ своихъ взглядовъ. Фебея опустила глаза и, не зная почему, почувствовала, что она сильно краснетъ отъ его взгляда,— хотя прежде она переносила, безъ особенной щекотливости, поцалуи, можетъ быть, полудюжины кузеновъ, изъ которыхъ одни были моложе, а другіе старе этого черноброваго, сдобородаго, щеголеватаго и благосклоннаго судьи! Почему же она не позволила ему поцаловать себя?

Поднявъ глаза, Фебея была удивлена перемною въ лиц судьи Пинчона. Она была такъ разительна, какъ между пейзажемъ, озареннымъ полнымъ сіяніемъ солнца, и пейзажемъ передъ наступленіемъ бури. Въ этомъ лиц не было страстной напряженности послдняго вида, но оно было холодно, жостко, неумолимо какъ туча, скоплявшаяся цлый день.

‘Боже мой! что теперь будетъ?— подумала деревенская двушка — онъ смотритъ такъ, какъ будто онъ не мягче утеса и не снисходительне восточнаго втра! Я не хотла его обидть. Если онъ дйствительно мой кузенъ, то я готова бы позволить ему поцаловать меня.’

Въ то же самое время Фебея съ удивленіемъ увидла, что этотъ самый судья Пинчонъ былъ оригиналъ миніатюры, которую показывалъ ей дагерротипщикъ въ саду, и что жосткое, суровое, безжалостное выраженіе его лица было то самое, которое солнце выставляло съ такимъ упорствомъ. Слдовательно, это было не минутное расположеніе души, но постоянный, только искусно скрываемый, его темпераментъ?

Но едва глаза Фебеи остановились снова на лиц судьи, какъ уже вся его непріятная суровость исчезла для нея, и она почувствовала всю силу его знойной, какъ каникулярные дни, благосклонности.

— Прекрасно, кузина Фебея! вскричалъ онъ съ выразительнымъ жестомъ одобреніи: — превосходно, маленькая моя кузина! Вы доброе дитя и умете о себ заботиться. Молодая двица — особенно если она такъ хороша собою — должна быть очень скупа на поцалуи.

— Право, сэръ, сказала Фебея, стараясь обратить въ шутку этотъ случай: — я не хотла быть суровою

Впрочемъ, потому ли, что ихъ знакомство началось такъ неудачно, или по другой причин, она все-таки обходилась съ судьею соблюдая нкоторую осторожность, что вовсе не было свойственно ея открытой и умной натур. Она не могла освободиться отъ странной мысли, что ея предокъ-пуританинъ, о которомъ она слышала столько мрачныхъ преданій, родоначальникъ всего поколнія ново-англійскихъ Пинчоновъ и основатель Дома о Семи Шпиляхъ, скончавшійся въ немъ такъ загадочно,— что этотъ пуританинъ явился теперь собственной особой въ лавочку. Въ наше быстрое на переодванья время это нетрудно было бы устроить. Воротясь изъ другого свта, ему стоило только провести четверть часа у цырульника, который бы тотчасъ превратилъ его густую пуританскую бороду въ пару срыхъ бакенбартъ, потомъ, сбгавъ въ магазинъ готоваго платья, перемнилъ бы его бархатный камзолъ и черный плащь съ богато вышитою фрезою на блые воротнички и галстухъ, на фракъ, жилетъ и панталоны, наконецъ, отбросивъ его оправленную въ сталь шпагу, далъ бы ему палку съ золотымъ набалдашникомъ,— и полковникъ Пинчонъ, жившій за два столтія до насъ, выступилъ бы современнымъ намъ судьею.

Но Фебея имла столько ума, что могла допускать эту мысль не иначе, какъ только для шутки. Кром того, если бы оба Пинчона явились передъ нее вмст, то она замтила бы между ними много разницы и нашла бы только общее сходство. Длинный рядъ годовъ въ климат, столь непохожемъ на тотъ, въ которомъ взросъ предокъ, долженъ былъ неизбжно произвести значительныя перемны въ физическомъ строеніи потомковъ. Судья едва ли могъ сравниться съ полковникомъ объемомъ тла. Хотя онъ считался полновснымъ мужчиною между своими современниками и былъ очень развитъ въ физическомъ отношеніи, однакожь, мы думаемъ, что еслибы взвсить ныншняго судью Пинчона на однихъ всахъ съ его предкомъ, то надобно было бы прибавить къ ней по крайней мр одну старинную гирю въ пятьдесятъ-шесть фунтовъ, чтобы привести чашки въ равновсіе. Лицо судьи потеряло багровый англійскій цвтъ, который такъ сильно пробивался сквозь загаръ закаленныхъ бурями щекъ полковника, и приняло жолто-блдный оттнокъ, характеризующій комплекцію его соотечественниковъ. Сверхъ того, если мы не ошибаемся, въ этомъ твердомъ образчик потомства пуританина боле или мене начала уже проявляться нкоторая нервозность. Она, между прочимъ, сообщала его лицу гораздо боле подвижности и живости, въ ущербъ какому-то выраженію грубой силы, на которое эти свойства дйствовали какъ разлагающія кислоты… Судья Пинчонъ подвинулся въ утонченіи, вмст съ другими людьми, столтіемъ или двумя дале.

Въ умственномъ и нравственномъ отношеніяхъ, судья былъ похожъ на своего предка по крайней мр столько, сколько можно заключить по сходству выраженія и очертаній ихъ лицъ. Въ старинномъ надгробномъ слов, о которомъ мы уже упоминали, ораторъ ршительно превозносилъ своего усопшаго прихожанина. На его намогильномъ памятник также начертана высокохвальная эпитафія и сама исторія, давъ ему мсто на своихъ страницахъ, не отвергаетъ въ немъ твердости и возвышенности характера. Равнымъ образомъ и въ отношеніи къ современному намъ судь Пинчону, ни публичный ораторъ, ни сочинитель эпитафій, ни историкъ общихъ или мстныхъ политическихъ событій,— никто не ршился бы произнести строгій судъ противъ его добросовстности, какъ христіанина, или достоинства, какъ человка, или справедливости, какъ судьи, или храбрости и врности, какъ представителя политической его партіи. Но независимо отъ холодныхъ, формальныхъ и пустыхъ словъ рзца, который начертываетъ эпитафію, голоса, который говоритъ рчи, и пера, которое пишетъ для современниковъ и потомства, и которые неизбжно теряютъ много своей истины отъ рокового сознанія своей публичности,— о предк остались преданія, а о судь велись домашніе повседневные толки, поразительно согласные въ своихъ показаніяхъ. Часто взглядъ женщинъ, частныхъ людей и слугъ на общественнаго человка бываетъ весьма поучителенъ, и ничего нтъ интересне огромной разницы между портретами, назначенными для гравировки, и эскизами, которые переходятъ изъ рукъ въ руки за спиной оригинала.

Напримръ, преданіе утверждало, что пуританинъ былъ жаденъ къ обогащенію, о судь также, при всей наружной его щедрости, говорили, что онъ такъ цпокъ на руку, какъ будто она у него была сдлала изъ желза. Предокъ принималъ на себя видъ грубой доброты и жосткой сердечности словъ и обращенія, которыя большая часть людей почитали врожденною добротою его натуры, пробивавшеюся сквозь плотную, негибкую оболочку мужественнаго характера. Потомокъ, сообразно съ требованіями боле утонченнаго вка, преобразовалъ эту грубую доброту въ великолпную улыбку благосклонности, которою онъ сіялъ какъ полуденное солнце на улицахъ или какъ веселый огонь камина въ гостиныхъ своихъ близкихъ знакомыхъ. Пуританинъ — если только врить нкоторымъ стариннымъ исторіямъ, которыя до сихъ поръ не перестали разсказываться вокругъ автора — поддавался нкоторымъ нжнымъ увлеченіямъ. Въ отношеніи къ судь мы не должны пятнать своихъ страницъ подобными толками, которые пожалуй также можно тамъ и сямъ слышать. Дале, пуританинъ, самовластный господинъ у себя въ дом, былъ женатъ на трехъ женахъ и одною только равнодушною жосткостью своего тяжелаго характера въ супружескихъ сношеніяхъ отправилъ ихъ въ могилу. Здсь, впрочемъ, параллель между ними нкоторымъ образомъ нарушается. Судья былъ женатъ на одной только жен и потерялъ ее на третьемъ или на четвертомъ году посл брака. Ходила, впрочемъ, басня — мы принимаемъ ее за басню, хотя, пожалуй, и она могла бы характеризовать супружескую жизнь судьи Пинчона — что смертельный ударь нанесенъ былъ бдной лэди вскор посл свадьбы, и что она никогда уже не была весела, потому что мужъ заставлялъ ее приносить ему къ постели кофе каждое утро.

Но фамильное сходство представляетъ предметъ неисчерпаемый, и нтъ возможности исчислить всхъ его оттнковъ, переходившихъ по прямой линіи отъ множества предковъ, на протяженіи какихъ нибудь двухъ столтій. Прибавимъ только, что пуританинъ — по крайней мр такъ утверждаютъ прикаминныя преданія, часто сохраняющія черты характера съ удивительною врностію — былъ смлъ, властолюбивъ, неутомимъ, мужественъ, что онъ закладывалъ глубоко въ сердц основаніе своихъ намреній и преслдовалъ ихъ съ постоянствомъ, незнавшимъ ни отдыха, ни угрызеній совсти, что онъ попиралъ ногами слабаго и, если это было нужно для его цли, готовъ былъ ршиться на все, чтобъ побороть сильнаго. Похожъ ли былъ на него судья въ этомъ отношеніи, читатель увидитъ изъ дальнйшаго нашего разсказа.

Едва ли хоть одна изъ этихъ параллелей была извстна Фебе. Родясь и взросши въ деревн, она была воспитана въ незнаніи большей части фамильныхъ преданій относительно Дома о Семи Шпиляхъ. Но одно обстоятельство, неважное само по себ, поразило ее страхомъ. Она слыхала о проклятіи, которое Моль, казненный колдунъ, послалъ, съ своего эшафота, полковнику Пинчону,— что тотъ напоитъ его кровью,— и знала о простонародномъ толк, будто бы эта кровь отъ времени до времени бываетъ слышна въ горл у Пинчоновъ. Обладая здравымъ смысломъ и, главное, происходя изъ рода Пинчоновъ, Фебея считала эту послднюю басню нелпостью, какою она и была дйствительно. Но старыя суеврныя преданія, вкоренившіяся въ человческомъ сердц, переходя отъ устъ къ слуху въ многочисленныхъ повтореніяхъ черезъ цлый рядъ поколній, производятъ на насъ сильное дйствіе. Они мало по малу проникаются дымомъ домашняго очага и, передаваясь долго изъ рода въ родъ между домашними фактами принимаютъ наконецъ ихъ физіономію и до такой степени длаются неразлучными съ домомъ, что производятъ гораздо больше вниманія, нежели мы подозрваемъ. Поэтому-то, когда Фебея услышала урчанье въ горл у судьи Пинчона, которое было у него весьма обыкновенно и хотя происходило непроизвольно, но не показывало ничего особеннаго, кром разв нкотораго несовершенства горла или, какъ нкоторые полагаютъ, расположенія къ апоплексіи,— когда молодая двушка услышала это странное и непріятное урчанье (котораго авторъ никогда не слыхалъ и потому не можетъ описать), она выпучила на него глаза съ глупымъ видомъ и всплеснула руками.

Со стороны Фебеи было весьма смшно смутиться отъ такой бездлицы и непростительно обнаружить свое смущеніе передъ человкомъ, котораго эта бездлица касалась ближе всхъ. Но этотъ казусъ такъ странно согласовался съ прежними ея понятіями о полковник и судь, что, въ эту минуту, онъ показался ей совершенно тождественнымъ съ ними.

— Что съ вами, моя милая? сказалъ судья Пинчонъ, бросая на нее одинъ изъ своихъ жосткихъ взглядовъ.— Вы чего-то испугались?

— О, ничего, сэръ, ничего совершенно! отвчала Фебея съ улыбкой досады къ самой себ.— Но, можетъ быть, вы желаете говоритъ съ моей кузиной Гепзибою. Прикажете позвать ее?

— Обождите минутку, сдлайте одолженіе, сказалъ судья, вызвавъ опять солнечное сіяніе на свое лицо.— Вы, кажется, немножко разстроены сегодня. Городской воздухъ, кузина Фебея, не совсмъ соотвтствуетъ вашимъ прекраснымъ, полезнымъ для здоровья привычкамъ. Или васъ что нибудь встревожило? что нибудь особенное въ семейств кузины Гепзибы? Пріздъ, э? Я догадываюсь? Ничего нтъ удивительнаго посл этого, моя маленькая кузина. Жизнь въ одномъ дом съ такимъ гостемъ можетъ, конечно, встревожить невинную молодую двушку!

— Вы говорите совершенныя для меня загадки, сэръ, отвчала Фебея, глядя вопросительно на судью.— Въ дом нтъ никакого ужаснаго гостя, кром бднаго, кроткаго, похожаго на ребенка, человка, должно быть, брата кузины Гепзибы. Боюсь только (вы это должны знать лучше меня, сэръ), что онъ не въ полномъ разсудк, но онъ, но видимому, такъ кротокъ и спокоенъ, что мать могла бы оставить съ нимъ своего ребенка, и и думаю, что онъ такъ игралъ бы съ ребенкомь, какъ будто только пятью годами старше его. Ему меня встревожить! О, нтъ, ни мало!

—Я очень рядъ слышать тякой пріятный и умный отзывъ о моемъ кузен Клиффорд, сказалъ благосклонный судья.— Тому много лтъ назадъ, когда мы были оба мальчиками и молодыми людьми, я очень былъ къ нему привязанъ и постоянно чувствую нжное участіе ко всему, что до него касается. Вы говорите, кузина Фебея, что онъ, по видимому, слабъ разсудкомъ. Да даруетъ ему небо по крайней мр столько ума, чтобъ раскаяться въ своихъ прошедшихъ грхахъ!

— Я думаю, никто, замтила Фебея: — не иметъ такъ мало причинъ каяться.

— Возможно ли, моя милая, отвчалъ судья, съ видомъ состраданія: — чтобы вы никогда не слыхали о Клиффорд Пинчон? чтобы вамъ вовсе была неизвстна его исторія? Впрочемъ, тмъ лучше. Это показываетъ, что ваша мать имла надлежащее почтеніе къ имени дома, съ которымъ она была соединена узами родства. Думайте какъ можно лучше объ этомъ несчастномъ человк и надйтесь отъ него самаго лучшаго! Это правило, котораго мы должны всегда держаться въ своихъ сужденіяхъ одинъ о другомъ, а въ особенности хорошо и благоразумно соблюдать его между близкими родными, которыхъ характеры по необходимости зависятъ въ нкоторой степени взаимно одинъ отъ другого. Но Клиффордъ въ гостиной? Я хочу видть, въ какомъ онъ состояніи.

— Можетъ быть, лучше позвать мн мою кузину Гепзибу, сэръ, сказала Фебея, едва зная, должна ли она заграждать входъ такому нжному родственнику во внутренность дома.— Братъ ея уснулъ посл завтрака, и я уврена, что ей будетъ непріятно, если его разбудятъ. Позвольте, сэръ предувдомить ее.

Но судья обнаружилъ особенную ршимость взойти безъ доклада, и какъ Фебея, съ живостью человка, котораго движенія безсознательно повинуются мыслямъ, заступила ему дорогу, то онъ безъ всякой, или почти безъ всякой, церемоніи отвелъ ее въ сторону.

— Нтъ, нтъ, миссъ Фебея! сказалъ онъ голосомъ, глубокимъ какъ громовый гулъ, нахмуря тучею брови: — останьтесь здсь! Я знаю домъ, знаю мою кузину Гепзибу, а также и ея брата, и потому моей миленькой деревенской кузин не слдуетъ безпокоиться обо мн докладывать!

Въ этихъ послднихъ словахъ мало по малу обнаруживались признаки перехода отъ его внезапной жосткости къ прежней благосклонности обращенія.

— Я здсь дома, Фебея, продолжалъ онъ: — не забывайте этого, а вы особа посторонняя. Поэтому я прямо взойду взглянуть на Клиффорда и уврить его и Гепзибу въ моихъ дружескихъ къ нимъ чувствахъ и участіи. Въ настоящую минуту имъ надобно слышать изъ собственныхъ моихъ устъ, какъ искренно я желаю служить имъ. А, да вотъ и сама Гепзиба!

Въ самомъ дл, Гепзиба показалась на порог лавочки. Звуки голоса судьи дошли до нея во внутреннюю комнату, гд она сидла, отвернувшись въ сторону и наблюдая сонъ своего брата. Она явилась на защиту входа, глядя такъ страшно, какъ драконъ, который, въ волшебныхъ сказкахъ, обыкновенно сторожитъ очарованную красоту. Обыкновенный нахмуренный взглядъ ея на этотъ разъ былъ такъ свирпъ, что не могъ уже происходить отъ невиннаго дйствія близорукости. Она устремила его на судью Пинчона съ выраженіемъ, которое должно было по крайней мр смшать, если не испугать его: такъ онъ былъ полонъ глубоко вкоренившейся въ сердц антипатіи. Она сдлала отталкивающій жестъ рукою и остановилась, какъ олицетворенное воспрещеніе, вытянувшись во всю свою длину въ темныхъ рамахъ двери. Но мы должны выдать секретъ Гепзибы и признаться, что природная боязливость ея характера обнаружилась даже и теперь, въ замтномъ трепет, который — это чувствовала сама она — приводилъ каждый ея суставъ въ несогласіе съ другими.

Можетъ быть, судья зналъ, какъ мало истинной смлости скрывается подъ наружностью Гепзибы. Во всякомъ случа, будучи джентльменомъ крпкихъ нервовъ, онъ скоро оправился и не замедлилъ подойти къ своей кузин съ протянутою рукою, взявъ въ то же время благоразумную предосторожность прикрыть свое наступленіе улыбкою, до того сіяющею и знойною, что еслибъ она была хоть въ половину такъ тепла, какъ казалась, то виноградные грозды вдругъ покраснли бы подъ ея дйствіемъ. Въ самомъ дл, онъ, кажется, намренъ былъ растопить Гепзибу тутъ же на мст, какъ будто это была статуя изъ жолтаго воску.

— Гепзиба, возлюбленная моя кузина, я въ восхищеніи! воскликнулъ судья съ сильнйшимъ чувствомъ.— Теперь по крайней мр у васъ есть для чего жить. Да и вс мы, ваши друзья и родные, теперь имемъ новую цль жизни. Я не хотлъ потерять минуты, поспшая предложить вамъ вс возможныя съ моей стороны пособія, чтобы доставить Клиффорду комфортъ. Онъ принадлежитъ всмъ намъ. Я знаю, какъ это ему нужно,— какъ всегда это было для него нужно, при его тонкомъ вкус и любви къ прекрасному. Все, что у меня есть въ дом — картины, книги, вино, лучшія кушанья — всмъ этимъ онъ можетъ распоряжаться. Мн бы доставило величайшее удовольствіе свиданіе съ нимъ. Могу ли я взойти къ нему тотчасъ?

— Нтъ, отвчала отрывисто Гепзиба: голосъ ея такъ дрожалъ, что она не ршалась проговорить длинной фразы.— Онъ не можетъ видть постителей!

— Постителей, милая кузина! вы меня называете постителемъ? вскричалъ судья, котораго чувствительность, по видимому, была поражена холодностью фразы.— Такъ позвольте же мн быть гостемъ Клиффорда и вашимъ также. Передемъ тотчасъ въ мой домъ. Деревенскій воздухъ и вс удобства — могу сказать, даже роскошь — которыми я окружилъ себя, подйствуютъ на него чуднымъ образомъ. А мы съ вами, милая Гепзиба, будемъ совтоваться, заботиться и трудиться, чтобъ нашъ милый Клиффордъ былъ счастливъ. Перейдемте! что намъ еще толковать больше о предмет, который составляетъ мой долгъ и удовольствіе? Передемъ ко мн тотчасъ!

Слушая эти гостепріимныя предложеніи и благородное признаніе правъ родства, Фебея готова была броситься къ судь Пинчону и добровольно подарить его поцалуемъ, хотя еще такъ недавно отшатнулась отъ его поцалуя. Совсмъ другое дло съ Гепзибой, улыбка судьи, казалось, дйствовала на суровость ея сердца какъ солнечные лучи на уксусъ: эта улыбка сдлала ея сердце въ десять разъ сурове.

— Клиффордъ, сказала она, находясь все еще въ такомъ волненіи, что могла произносить только отрывистыя фразы: — Клиффордъ здсь у себя дома!

— Да проститъ васъ небо, Гепзиба, сказалъ судья Пинчонъ, возводя почтительно глаза къ горнему судилищу: — если вы допускаете старинную вашу вражду дйствовать на васъ въ этомъ дл! Я пришелъ къ вамъ съ открытымъ сердцемъ, готовый принять въ него васъ и Клиффорда. Неужели вы отвергнете мои услуги, мои искреннія предложенія для вашего благополучія? Во всякомъ случа они достойны вашего ближайшаго родственника. На васъ падетъ тяжкая отвтственность, кузина, если вы запрете вашего брата въ этомъ печальномъ дом и въ этомъ спертомъ воздух, въ то время, когда въ его распоряженіе предоставляется восхитительный деревенскій просторъ моего жилища.

— Нтъ, я не отпущу Клиффорда, сказала Гепзиба прежнимъ, отрывистымъ тономъ.

— Женщина! вскричалъ судья, предаваясь своей досад: — что все это значитъ? Неужели у тебя есть другіе ресурсы? Нтъ, быть не можетъ! Берегись, Гепзиба, берегись! Клиффордъ находится на краю такой мрачной пропасти, въ какую только онъ когда либо падалъ! Но что мн говорить съ этой старухою? Дорогу! Я долженъ видть самого Клиффорда!

Гепзиба распростерла въ двери свою худощавую фигуру и какъ будто увеличилась въ объем, взглядъ ея также сдлался ужасне, потому что въ сердц у ней теперь было еще больше страха и волненія. Но явное намреніе судьи Пинчона вторгнуться силою было остановлено голосомъ изъ внутренней комнаты. Это былъ слабый, дрожащій, жалобный голосъ, выражающій безпомощный испугъ и мене энергіи къ самозащищенію, нежели обнаруживаетъ испуганный ребенокъ.

— Гепзиба! Гепзиба! кричалъ онъ: — пади передъ нимъ на колни! цалуй ноги его! умоляй его не входить сюда! О, пусть онъ надо мной сжалится! О, пощади! пощади!

Все-таки еще было очень сомнительно, чтобъ судья не ршился оттолкнуть Гепзибу и войти въ комнату, изъ которой выходилъ этотъ прерывистый и грустный вопль о пощад. Не жалость его остановила, потому что при первыхъ звукахъ ослабвшаго голоса, яркій огонь заигралъ въ глазахъ его и онъ быстро двинулся впередъ, съ какимъ-то неописанно-свирпымъ и мрачнымъ выраженіемъ во всей своей наружности. Чтобы узнать судью Пинчона, надобно было видть его въ эту минуту. Сказавшись такимъ образомъ, пускай онъ улыбается какъ хочетъ знойно: онъ скорй заставитъ дозрть отъ своей улыбки виноградные грозды или пожелтть тыквы нежели изгладитъ изъ памяти наблюдатели впечатлніе, похожее на клеймо раскаленнымъ желзомъ. Видъ его былъ тмъ ужасне, что въ немъ выражались не гнвъ или ненависть, но какое-то лютое стремленіе истреблять все, кром себя.

При всемъ томъ, не клевещемъ ли мы на этого человка? Взгляните теперь на судью! Онъ, по видимому, созналъ, что поступилъ дурно, навязываясь слишкомъ энергически съ своею родственною любовью людямъ, неспособнымъ оцнить ее. Онъ дождется лучшаго расположенія душъ ихъ и готовъ помогать имъ тогда съ такимъ же усердіемъ, какъ и въ настоящую минуту. Когда онъ обернулся назадъ, посмотрите, какая всеобъемлющая благосклонность сіяетъ на его лиц! Она говоритъ ясно, что онъ принялъ Гепзибу, маленькую Фебею и невидимаго Клиффорда, вмст съ остальнымъ міромъ, въ свое огромное сердце и нжить ихъ теплою ванною въ волнахъ своей любви.

— Вы меня крпко обижаете, милая кузина Гепзиба! сказалъ онъ, сперва нжно подавъ ей руку, а потомъ надвая перчатку, въ знакъ готовности уйти: — очень крпко! Но я прощаю васъ и постараюсь заставить васъ думать обо мн лучше. Такъ какъ нашъ бдный Клиффордъ находится въ такомъ жалкомъ состояніи ума, то я не долженъ теперь настаивать на свиданіи съ нимъ. Но я буду такъ слдить за его поправленіемъ, какъ бы онъ былъ моимъ роднымъ, любимымъ братомъ. Не стану также домогаться ни отъ него, ни отъ васъ, милая кузина, чтобы вы сознались въ вашей ко мн несправедливости. А еслибъ это случилось, то я не желаю другой мести, какъ только, чтобъ вы приняли отъ меня самыя лучшія услуги, какія только я могу предложить вамъ.

Судья поклонился Гепзиб кивнулъ Фебе съ видомъ отеческаго благоволенія, вышелъ изъ лавочки и съ ясною улыбкою продолжалъ итти вдоль улицы. По обычаю, онъ платилъ народу за свое состояніе, благоденствіе и высокое мсто открытымъ и радушнымъ обращеніемъ съ тми, кто зналъ его, убавляя выраженіе своего достоинства соразмрно съ ничтожностью человка, которому онъ кланялся, и доказывая тмъ надменное сознаніе своихъ преимуществъ такъ же неопровержимо, какъ будто отрядъ лакеевъ очищалъ передъ нимъ дорогу. Въ это достопамятное утро добродушный видъ судьи Пинчона былъ до такой степени жарокъ, что (по крайней мр такъ говорили въ город) понадобилась лишняя поливальная бочка, чтобъ осадить пыль, поднявшуюся посл того, какъ онъ прошелъ по улиц.

Едва онъ исчезъ изъ виду, какъ Гепзиба поблднла смертельно и, подойдя неровнымъ шагомъ къ Фебе, опустила машинально свои руки на плечи молодой двушки.

— О, Фебея! проговорила она: — этотъ человкъ былъ ужасомъ всей моей жизни! Неужели я никогда, никогда не буду имть смлости — никогда голосъ мой не перестанетъ дрожать хоть на столько времени, чтобъ я высказала ему, кто онъ таковъ?

— Неужели онъ такъ золъ? спросила Фебея.— Но его предложенія были дйствительно добродушны.

— Не говори объ этомъ — у него желзное сердце! отвчала Гепзиба.— Поди и поговори съ Клиффордомъ! Займи и успокой его. Его ужасно встревожитъ, если онъ увидитъ меня въ такомъ волненіи. Поди, милое дитя мое, а я буду смотрть за лавочкой.

Фебея повиновалась: но ее смущали вопросы касательно сцены, которой она была свидтельницею, и она неудомвала, неужели судья можетъ дйствительно быть въ нкоторыя минуты чмъ нибудь другимъ, кром справедливаго и прямодушнаго человка. Сомнніе такого рода имло тревожное вліяніе на умъ Фебеи, но она смягчила въ нкоторой степени свой взглядъ на характеръ судьи Пинчона и объясняла себ свидтельство Гепзибы о его злоб взаимнымъ ожесточеніемъ чувствъ въ фамильныхъ раздорахъ, которые длаютъ ненависть между родными смертельною.

ГЛАВА IX.
КЛИФФОРДЪ И ФЕБЕЯ.

Нельзя не согласиться, что было что-то возвышенное и благородное въ натур нашей бдной Гепзибы, или же — какъ что весьма вроятно — что ея натура развилась бдностью и печалью, возвысилась сильною и уединенною привязанностью всей ея жизни и такимъ образомъ пріобрла героизмъ, который никогда не былъ бы ея характеристическою чертою въ другихъ обстоятельствахъ. Гепзиба, сквозь длинный рядъ печальныхъ лтъ, проводила то самое положеніе, въ которомъ она теперь находилась,— по большей части отчаиваясь въ немъ, никогда не будучи совершенно уврена въ своей надежд, но всегда постигая, что это лучшая участь, какой она можетъ ожидать на земл. Собственно для себя она ничего не просила у Провиднія: она просила только даровать ей возможность посвятить себя брату, котораго она такъ любила, такъ почитала въ немъ то, чмъ онъ былъ или могъ быть, и къ которому сохранила свою преданность, одинокая во всемъ мір, вполн, неизмнно, въ каждую минуту своего сознанія и въ продолженіе всей своей жизни. Теперь, на закат своего существованія, онъ возвратился къ ней изъ своего долгаго, страннаго и бдственнаго отсутствія и завислъ отъ ея любви не только въ отношеніи къ своему физическому существованію, но и въ отношеніи ко всему, что должно поддерживать его нравственную жизнь. Она отвчала своему призванію. Она ршилась — наша бдная, старая Гепзиба, въ своемъ старомъ шолковомъ плать, съ своими окостенлыми суставами и съ печальною непріятностью своихъ нахмуренныхъ бровей — ршилась на все, что было для нея возможно, и готова была бы сдлать во сто разъ боле! Мало видали люди взглядовъ трогательне — и да проститъ насъ небо, если невольная улыбка сопровождаетъ это слово — мало видали взглядовъ, въ которыхъ бы выражался такой истинный паосъ, какъ въ глазахъ Гепзибы въ это первое утро.

Съ какимъ терпніемъ старалась она окружить Клиффорда своею теплою любовью и создать для него изъ нея цлый міръ, такъ, чтобы онъ не почувствовалъ никакого мучительнаго ощущенія холодности и скуки за чертой этого міра! сколько употребляла она маленькихъ усилій забавлять его! какъ жалки, но великодушны, были они!

Помня его прежнюю любовь къ стихотвореніямъ и произведеніямъ фантазіи, она отворила сундукъ съ книгами и достала два тома, которые въ ихъ время составляли лучшее чтеніе. Въ одномъ былъ переплетенъ Попъ вмст съ Ганомъ и Локкомъ, а въ другомъ — Татлеръ вмст съ разными сочиненіями Драйдена. Золото на корешкахъ ихъ давно потемнло, и самые листы въ средин потеряли свою близну и лоскъ. Клиффордъ остался равнодушенъ къ этимъ авторамъ. Вс подобные имъ, любимые современною публикою писатели, которыхъ новыя сочиненія сіяютъ какъ богатый узоръ только что вытканнаго ковра, черезъ одно или два поколнія, неизбжно теряютъ свое очарованіе для каждаго читателя, и потому едва ли можно было ожидать, чтобъ они произвели какое нибудь впечатлніе на ослабленный умъ своего прежняго поклонника. Гепзиба взяла Расселаса и начала читать описаніе Счастливой Долины съ темнымъ воспоминаніемъ, что тамъ высказанъ какой-то секретъ довольства жизнью, который можетъ послужить Клифффрду и ей по крайней мр на сегодняшній день. Но Счастливая Долина была покрыта тучею. Кром того Гепзиба наскучила своему слушателю множествомъ ошибокъ противъ выразительности, которыя она открывала, по видимому, вовсе того не замчая, въ самомъ дл, она какъ будто не обращала никакого вниманія на смыслъ своего чтенія,— напротивъ, очевидно чувствовала скуку этого занятія. Голосъ ея, отъ природы жосткій, въ теченіе ея печальной жизни сдлался мало по малу похожъ на какое-то карканье. Это непріятное карканье, сопровождающее каждое радостное и грустное слово, въ обоихъ полахъ означаетъ вкоренившуюся меланхолію, и малйшій его звукъ высказываетъ всю исторію бдствій, перенесенныхъ человкомъ. Онъ производитъ на слушателя такое дйствіе, какъ будто вмст съ нимъ вырывается изъ души что-то мрачное, или — употребимъ боле умренное сравненіе — это жалкое карканье, проходя сквозь вс измненія голоса, похититъ на черную шолковую нитку, на которую нанизаны хрустальныя зерна рчи, получающія отъ нея свой цвтъ. Такіе голоса высказываютъ намъ жалобу на погибшія надежды и какъ будто просятъ смерти и погребенія вмст съ ними!

Замтя, что Клиффордъ не длается веселе отъ ея усилій, Гепзиба принялась искать по дому другихъ средствъ для боле пріятнаго препровожденія времени. Вдругъ глаза ея остановились на клавикордахъ Алисы Пинчонъ. Это была минута великой опасности, потому что, несмотря на страшныя преданія, соединенныя съ этимъ инструментомъ, и на печальныя аріи, которыя какъ носился слухъ, разъигрывали на немъ невидимые пальцы,— преданная сестра воодушевилась было торжественною мыслью забарабанить по его струнамъ для Клиффорда и акомпанировать музык своимъ голосомъ. Бдный Клиффордъ! бдная Гепзиба! бдные клавикорды! какъ бы вы были жалки вс трое вмст! Только какой-то благодтельный духъ — можетъ быть, невидимое вмшательство самой давно погребенной Алисы — отвратилъ угрожавшее имъ бдствіе.

Но худшее изъ всхъ золъ — самый тяжкій ударь судьбы для Гепзибы и, можетъ быть, также для Клиффорда — было его непреодолимое отвращеніе къ ея наружности. Черты лица, никогда неотличавшіяся пріятностію, а теперь огрубвшія отъ старости, горя и досады за него къ свту, платье и въ особенности тюрбанъ: неловкія и странныя манеры, усвоенныя незамтно въ уединеніи: таковы были характеристическія черты наружности бдной женщины, и потому нтъ ничего удивительнаго, хотя это крайне горестно, что инстинктивный любитель прекраснаго чувствовалъ необходимость отворачивать отъ нея глаза. Пособить такой антипатіи было невозможно. Она будетъ послднимъ чувствомъ, которое умретъ въ немъ. Въ послднюю минуту, когда замирающее дыханіе будетъ слабо пробиваться сквозь его уста, онъ, безъ сомннія, пожметъ руку Гепзибы, въ знакъ горячей признательности за ея безпредльную любовь, и закроетъ глаза — не столько для того, чтобъ умереть, сколько для того, чтобъ не смотрть больше на ея лицо. Бдная Гепзиба! она долго размышляла наедин, какъ бы пособить своему горю, и наконецъ придумала приколоть ленты къ своему тюрбану, но, также по внушенію какого-то благодтельнаго духа, оставила это намреніе, которое едва ли не было бы роковымъ для предмета ея нжныхъ попеченій.

Независимо отъ невыгоднаго впечатлнія, производимаго наружностью Гепзибы, во всхъ ея поступкахъ проявлялась какая-то неуклюжесть, которая длала ее неспособною даже къ простымъ услугамъ, не только къ украшенію кого бы то ни было. Она знала, что она только раздражаетъ Клиффорда, и потому обратилась къ помощи Фебеи. Въ ея сердц не было никакой низкой ревности. Если бы Провиднію было угодно наградить ея героическую врность, сдлавъ ея непосредственнымъ орудіемъ счастія Клиффорда, то это наградило бы ее за все прошедшее, это бы доставило ей радость, конечно не самую восторженную, но глубокую и истинную, стоющую тысячи бурныхъ восторговъ. Но такое счастіе было невозможно, и потому она предоставила свою роль Фебе, ввривъ ей драгоцннйшее изъ своихъ правъ. Фебея приняла на себя ея обязанности весело, какъ принимала она все и одна уже простота ея чувства дала ей возможность большаго успха.

Безсознательнымъ дйствіемъ своей умной натуры, Фебея ршительно сдлалась добрымъ геніемъ брата и сестры. Угрюмость и запустніе Дома о Семи Шпиляхъ, казалось, совершенно исчезли съ ея здсь появленія, грызущая тлнь остановилась между старыми бревнами его скелета, пыль перестала осыпаться такъ густо, какъ прежде, съ старинныхъ потолковъ на полъ и мебель нижнихъ комнатъ, или по крайней мр въ нихъ безпрестанно появлялась со теткою маленькая хозяйка, легконогая какъ втеръ, подметающій садовую аллею. Тни мрачныхъ происшествій, поселившіяся, какъ привиднія въ пустыхъ и печальныхъ комнатахъ, и тяжелый, неподвижный запахъ, который смерть столько разъ оставляла посл себя въ спальняхъ, должны были уступить очистительному дйствію, какое оказывало на атмосферу всего дома присутствіе молодого, свжаго и здороваго сердца. Въ Фебе не было ршительно никакого недуга (еслибъ онъ былъ, то старый Пинчоновъ домъ какъ разъ бы превратилъ его въ неизлечимую болзнь). Душа ея походила, по своему могуществу, на небольшое количество розовой эссенціи въ одномъ изъ принадлежавшихъ Гепзиб огромныхъ, окованныхъ желзомъ сундуковъ, которая проникала своимъ благоуханіемъ разнаго рода блье, кружева, платки, чепчики, сложенныя платья, перчатки и другія хранившіяся тамъ сокровища. Подобно тому, какъ каждая вещь въ этомъ сундук длалась пріятне отъ розоваго запаха, мысли и чувства Гепзибы и Клиффорда, при всей своей мрачности, получили легкій оттнокъ счастья отъ сообщества Фебеи. Дятельность ея тла, ума и сердца понуждала ее вчно быть занятою обыкновенными маленькими трудами представлявшимися ей вокругъ, обдумывать сообразную съ минутою мысль и сочувствовать то веселому чиликанью реполововъ на груш, то, до возможной для нея глубины, мрачному безпокойству Гепзибы и неопредленному стону ея брата. Эта способность легко принаровляться ко всему окружающему есть вмст и признакъ совершеннаго здоровья и лучшее его предохраненіе.

Такая натура, какъ у Фебеи, неизмнно производитъ свое вліяніе всюду, но рдко пользуется надлежащимъ уваженіемъ. Душевная сила молодой двушки, пожалуй, можетъ выказываться въ яркомъ свт оттого, что она проявлялась посреди такихъ мрачныхъ обстоятельствъ, какія окружали теперь хозяйку дома, и еще оттого, что она производила свое дйствіе на характеръ, такъ сказать, гораздо массивнйшій, нежели ея собственный: потому что худощавый, костистый корпусъ Гепзибы относился, можетъ быть, точно такъ же къ легкой фигур Фебеи, какъ относились между собой нравственный всъ и нравственная субстанція женщины и двушки.

Для гостя, брата Гепзибы, или кузена Клиффорда, какъ начала теперь называть его Фебея, она въ особенности была необходима. Нельзя сказать, чтобъ онъ разговаривалъ съ нею или часто обнаруживалъ, тмъ или другимъ опредлительнымъ образомъ, чувство удовольствія быть въ ея обществ, но, если она долго не показывалась, онъ длался сердитымъ и нервно-безпокойнымъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнат съ тою неврностью, которая характеризовала вс его движенія, или же сидлъ угрюмо въ своемъ кресл, оперши голову на руки и обнаруживая жизнь только электрическими искрами неудовольствія, когда Гепзиба старалась развлечь его. Присутствіе Фебеи и живительное дйствіе ея свжей жизни на его увядшую жизнь были единственными его потребностями. Дйствительно, Фебея была одарена такой игривой, брызжущей душой, которая рдко оставалась совершенно спокойной и въ чемъ нибудь не проявлялась,— подобно тому, какъ неистощимый фонтанъ никогда не перестаетъ брызгать и журчать своей игривою волною. Она обладала искусствомъ пть, до такой степени натуральнымъ, что вамъ такъ же не пришло бы въ голову спросить ее, гд она пріобрла его, или у какого учителя училась, какъ вы не стали бы предлагать т же вопросы птичк, въ маленькомъ голоск который слышится намъ голосъ Создателя такъ же ясно, какъ и въ самыхъ громкихъ раскатахъ его грома. Пока Фебея продолжала пть, она могла свободно расхаживать по дому. Клиффордъ былъ равно доволенъ, выходилъ ли ея сладкій, воздушно-легкій голосъ изъ верхнихъ комнатъ, или изъ коридора, ведущаго въ лавочку, или пробивался сквозь листья груши, изъ саду, вмст съ дрожащимъ свтомъ солнца. Онъ сидлъ спокойно, съ тихимъ удовольствіемъ, сіявшимъ на его лиц, то ясне, то опять слабе, по мр того, какъ звуки псни волновались подл него или приближались и отдалялись. Но, впрочемъ, онъ былъ довольне, когда она сидла у его ногъ, на низенькой скамейк.

Замчательно, что Фебея, при своемъ веселомъ характер, чаще выбирала патетическія, нежели веселыя мелодіи. Но молодые и счастливые люди любятъ набрасывать на свою ярко сіяющую жизнь прозрачную тнь. Притомъ же, глубочайшій паосъ голоса и псни Фебеи проступалъ сквозь золотую ткань радостной души и получалъ отъ этого такое дивное свойство, что, посл слезъ, имъ вызванныхъ, человкъ чувствовалъ сердце облегченнымъ. Прямая веселость, въ присутствіи мрачнаго несчастія, рзко и неуважительно рознила бы съ торжественною симфоніею, которая звучали своими низкими нотами въ жизни Гепзибы и ея брата. Поэтому Фебея попадала въ тонъ, часто выбирая печальныя темы, и этотъ тонъ не нарушался оттого, что ея аріи переставали быть печальными, когда она ихъ пла.

Привыкнувъ къ ея сообществу, Клиффордъ скоро доказалъ, какъ его натура была первоначально способна впивать въ себя со всхъ сторонъ плнительные цвта и веселое сіяніе. Онъ длался моложе, когда она сидла подл него. Красота — не вполн, конечно, вещественная, хотя бы даже въ высшемъ своемъ проявленіи, и которую художникъ долго подмчаетъ, чтобъ схватить и прикрпить къ своему полотну, и все-таки нацрасно — все однако же, красота, бывшая не просто мечтою, иногда появлялась въ немъ и озаряла его лицо. Боле нежели озаряла: она преображала это лицо выраженіемъ, которое можно было объяснить только сіяніемъ избранной и счастливой души. Эти сдые волосы и эти морщины съ своею повстью о безконечныхъ горестяхъ, такъ глубоко начертанныя на его лбу и сдвинутыя густо, какъ будто въ напрасномъ усиліи разсказать непонятную уму исторію страданій, на минуту исчезали, и въ эту минуту взглядъ нжный и вмст проницательный могъ бы увидть въ Клиффорд нкоторую тнь того, чмъ онъ былъ нкогда.

Весьма вроятно, что Фебея понимала очень мало характеръ, на который она дйствовала такими благодтельными чарами. Ей не было и нужды понимать. Огонь озаряетъ радостнымъ свтомъ цлый полу-кругъ лицъ передъ каминомъ, но какая ему надобность знать индивидуальность одного изъ нихъ? Впрочемъ, въ чертахъ Клиффорда было нчто до такой степени тонкое и деликатное, что двушка, существовавшая такъ положительно въ сфер дйствительности, какъ Фебея, не могла вполн постигнуть этого невыразимаго нчто. Между тмъ для Клиффорда дйствительность, простота и эта общежительность натуры молодой двушки были такими же сильными чарами, какъ и вс другія. Правда, ея красота, и красота почти совершенная въ своемъ собственномъ стил, была необходимымъ ихъ условіемъ. Еслибъ Фебея имла грубыя черты лица, жосткій голосъ и неловкія манеры, то пускай бы подъ этою несчастной наружностью скрывались вс богатйшія дарованія человческія,— она бы тмъ боле стсняла чувства Клиффорда недостаткомъ красоты, что носила бы на себ образъ женщины. Но ничего прекрасне — ничего, по крайней мр, прелестне — никогда не являлось, какъ Фебея, и потому для этого человка, котораго все блдное и неосязаемое наслажденіе бытіемъ, прежде, пока его сердце и фантазія еще не умирали, было только сонъ,— въ душ котораго образы женщины теряли боле и боле своей теплоты и сущности и были, подобно картинамъ заключенныхъ артистовъ, доведены наконецъ до самой холодной идеальности,— для него этотъ маленькій образъ, выхваченный изъ веселой домашней жизни, былъ именно то, что одно было способно возвратить его къ дыханію міра. Люди, странствующіе въ чужбин или изгнанные изъ родины и удаленные отъ ея обыкновеннаго хода длъ, если бы даже очутились посреди лучшаго общественнаго устройства, ничего такъ не желаютъ, какъ возвращенія назадъ. Ихъ пронимаетъ дрожь въ ихъ одиночеств, гд бы они ни находились: въ вольныхъ горахъ или въ темниц. Присутствіе Фебеи длало вокругъ нея то, что называется домъ, то есть ту сферу, къ которой инстинктивно стремятся изгнанникъ, узникъ, бездльникъ ниже человка и самый лучшій изъ людей. Она вся была дйствительность. Взявъ ее за руку, вы бы почувствовали что-то особенное, что-то нжное,— вмст вещество и теплоту,— и пока бы вы осязали ея руку, какъ бы она слабо къ вамъ ни касалась, вы могли бы быть уврены, что занимаете прекрасное мсто въ цлой симпатической цпи человческой натуры. Міръ для васъ не былъ бы призракомъ.

Посмотрвъ нсколько дале въ этомъ направленіи, мы можемъ найти объясненіе часто представляющейся загадки: зачмъ поэты выбираютъ себ подругъ не по сходству поэтическаго дарованія, но по тмъ качествамъ, которыя могутъ составить счастье грубаго ремесленника, такъ же, какъ и даровитйшаго мыслителя? вроятно, потому, что въ своемъ высокомъ пареніи поэтъ не любитъ человческаго сообщества, но ему кажется ужаснымъ спуститься на землю и быть чужимъ.

Было что-то прекрасное въ отношеніяхъ, установившихся между этою четою людей, такъ тсно и постоянно льнувшихъ другъ къ другу, несмотря на длинный рядъ мрачныхъ и таинственныхъ годовъ, которые протекли отъ его до ея рожденія. Со стороны Клиффорда это было чувство мужчины, который былъ одаренъ отъ природы живйшею чувствительностью къ вліянію женщины, но никогда не испилъ чаши страстной любви и зналъ, что теперь уже это было слишкомъ поздно. Онъ сознавалъ это съ инстинктивною деликатностью, которая пережила его умственное разрушеніе. Такимъ образомъ его чувство къ Фебе, не будучи отеческимъ, было не мене чисто, какъ еслибъ она была его дочерью. Правда, онъ былъ мужчина и смотрлъ на нее, какъ на женщину. Она была для него единственною представительницею жеиской половины человческаго рода. Онъ ясно понималъ вс прелести, составляющія принадлежность ея пола, для него не были потеряны ни зрлость ея устъ, ни двственное развитіе ея груди. Вс ея маленькія женскія проказы, обнаруживавшіяся въ ней какъ цвты на молодомъ плодовитомъ дерев, имли на него свое дйствіе и иногда заставляли даже его сердце биться сильнйшимъ чувствомъ удовольствія. Въ такія минуты — рдко его оживленіе не было минутнымъ — полуонмлый человкъ становился въ Клиффорд полнымъ гармонической жизни существомъ, подобно тому, какъ долго молчавшая арфа вдругъ наполняется звуками, когда по ея струнамъ пробжитъ рука музыканта. Но, при всемъ томъ, въ немъ это было скоре понятіе или симпатія, нежели чувство, принадлежащее ему индивидуально. Онъ читалъ Фебею, какъ бы читалъ пріятную и простую исторію, онъ слушалъ ее, какъ будто она была стихами изъ темы домашней жизни. Она была для него не дйствительный фактъ, но истолкованіе всего, чего онъ не вкусилъ на земл, тепло проникнувшее въ его пониманіе, такъ что этотъ простой символъ, это оживленное изображеніе доставляло ему почти удовольствіе дйствительности.

Но мы напрасно стараемся перевести эту идею на слова. Въ язык человческомъ не существуетъ никакого выраженія, соотвтствующаго красот и глубокому паосу, которымъ она на насъ дйствуетъ. Это существо, созданное только для счастья и до сихъ поръ такъ горестно недопускаемое быть счастливымъ (его стремленія такъ ужасно были остановлены, что, неизвстно какъ давно, нжныя пружины его характера, никогда не бывшія нравственно или умственно сильными, ослабли и онъ сдлался безсмысленнымъ), этотъ бдный, сбившійся съ пути плаватель съ Благословенныхъ Острововъ, застигнутый на мор бурею, въ утлой барк брошенъ послднею, разбившею его судно, волною на спокойный берегъ. Здсь, въ то время, какъ онъ лежалъ полу-мертвый, благоуханіе земной розы коснулось его обонянія и вызвало въ немъ воспоминанія или виднія всей живой, дышащей красоты, посреди которой онъ долженъ былъ бы имть свое жилище, и своею природною чуткостью къ счастливымъ вліяніямъ, онъ вдыхаетъ сладостный воздушный ароматъ въ свою душу и умираетъ. Вотъ что былъ Клиффордъ въ своемъ перемежающемся отупніи.

Какъ же Фебея смотрла на Клиффорда? Натура ея была не изъ тхъ, которыхъ увлекаетъ все странное и исключительное въ человческомъ характер. По ней всего бы лучше пришелся хорошо проложенный путь обыкновенной жизни, самые пріятные для нея товарищи были бы т, которыхъ можно встртить на каждомъ шагу. Таинственность, покрывавшая Клиффорда занимала ее мало и была больше предметомъ досады, нежели возбудительною прелестью, которую многія женщины могли бы найти въ ней. Все, однако же, природная ея доброта была сильно заинтересована — не мракомъ и живописностью его положенія, ни даже нжною граціею его характера, а просто воззваніемъ его отчаяннаго сердца къ ея полному живой симпатіи сердцу. Она бросила на него взглядъ любви потому, что онъ такъ нуждался въ любви и, по видимому, такъ мало получилъ ея въ удлъ. Съ врнымъ тактомъ, результатомъ вчно дятельной и здоровой чувствительности, она узнавала, что ему было нужно, и удовлетворяла его немощную душу. Она не знала, что именно было повреждено въ его ум и сердц, и потому ея сношенія съ нимъ были для нея совершенно безвредны: она защищала себя чуждою осторожности, но руководимою небомъ, свободой всхъ своихъ поступковъ. Больные умомъ и, можетъ быть тломъ впадаютъ въ неизлечимую болзнь отъ отраженія со всхъ сторонъ ихъ недуга въ поведеніи ихъ окружающихъ, они принуждены вдыхать ядъ собственнаго дыханія въ безконечномъ повтореніи. Фебея доставляла своему бдному паціенту чистйшій воздухъ. Она наполняла этотъ воздухъ не запахомъ дикихъ цвтовъ — потому что дикость не была ни въ какомъ случа ея чертою — но благоуханіемъ садовыхъ розъ, гвоздикъ и другихъ избранныхъ цвтовъ, которые природа и человкъ согласились возращать отъ весны до весны и отъ столтія къ столтію. Такимъ цвткомъ была Фебея въ отношеніи къ Клиффорду, и такое наслажденіе вдыхалъ онъ отъ ея присутствія.

Надобно, однакожь, сказать, что ея лепестки иногда нсколько поникали отъ тяжелой атмосферы, которая окружала ее. Она сдлалась задумчиве противъ прежняго. Глядя съ боку на лицо Клиффорда, видя его тусклое, неудовлетворяющее изящество и наблюдая умъ этого бднаго человка, почти угасшій, она желала бы узнать, что такое была его жизнь Всегда ли онъ быль таковъ? было ли на немъ отъ самого его рожденія это покрывало, подъ которымъ была скрыта большая часть его души и сквозь которое онъ различалъ неясно дйствительный міръ,— или же срая ткань этого покрывала была соткана какимъ и и будь мрачнымъ бдствіемъ? Фебея не любила никакихъ загадокъ и желала бы выйти изъ затрудненія въ отношеніи къ этой. Несмотря на то, ея размышленія о характер Клиффорда были такъ для нея полезны, что когда ея невольныя догадки, вмст съ стремленіемъ каждаго страннаго обстоятельства разсказать свою исторію, сдлали мало по малу для нея яснымъ ужасное событіе,— оно не произвело на нее никакого потрясающаго дйствія. Какое бы онъ ни сдлалъ страшное преступленіе по мннію свта, она знала кузена Клиффорда такъ хорошо, или, по крайней мр, думала, что знала, что не могла вздрагивать отъ прикосновенія его тонкихъ и нжныхъ пальцевъ.

Черезъ нсколько дней посл появленія этою замчательнаго жильца, однообразная рутина жизни установилась въ описываемомъ нами старомъ дом. Утромъ, вскор посл завтрака, Клиффордъ засыпалъ въ своемъ кресл, и если что нибудь случайно не нарушало тишины, то онъ до самого полудня оставался въ густомъ облак или въ легкихъ туманахъ сна, которые туда и сюда носились надъ его головой. Въ эти сонливые часы Гепзиба заботливо сидла подл брата, а Фебея брала на себя дла по лавочк — распоряженіе, которое публика скоро смекнула и обнаружила свое ршительное предпочтеніе молодой торговк множествомъ требованій во время ея управленія лавочкой. Посл обда Гепзиба бралась за свое рукодлье — она вязала длинные чулки изъ срой шерсти для брата на зимнее время — и, бросивъ со вздохомъ прощальный и, разумется, нахмуренный взглядъ на брата, а Фебе сдлавъ поощрительный жестъ, уходила на свое мсто за конторкою. Тогда наступала очередь молодой двушки быть кормилицею, нянькою — или назовите ее какъ вамъ угодно — посдлаго человка.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА X.
ПИНЧОНОВСКЙ САДЪ.

Если бы Фебея не возбуждала Клиффорда къ нкоторой дятельности, то онъ, подъ вліяніемъ онмнія, которое поразило вс его жизненныя силы, готовъ былъ бы сидть лниво въ своемъ грустномъ кресл съ утра до вечера. Она рдко пропускала день, чтобъ не предложить ему прогулки по саду, гд дядя Веннеръ и Гольгревъ такъ исправили крышу разрушенной бесдки, что теперь уже въ ней можно было найти достаточное убжище отъ солнечныхъ лучей и случайнаго дождя. Хмль также началъ роскошно рости по сторонамъ маленькаго строенія и превратилъ его внутренность въ лиственную пещеру, со множествомъ отверстій, въ дико-уединенный садъ, сквозь которыя пробивались играющіе лучи солнца.

Въ этомъ зеленомъ пріют волнующагося дневного свта Фебея иногда читала для Клиффорда. Ея знакомый, артистъ, человкъ, какъ казалось, литературный, доставлялъ ей произведенія фантазіи въ журнальныхъ книжкахъ и нкоторыя стихотворныя сочиненія, вовсе не похожія ни слогомъ, ни вкусомъ на т, которыя Гепзиба выбрала для услажденія своего брата. Впрочемъ, книги сами по себ сдлали бы немного, еслибы чтеніе двушки не было въ нкоторой степени дйствительне чтенія старшей кузины. Голосъ Фебеи всегда былъ музыкаленъ и могъ то оживлять Клиффорда своимъ блескомъ и веселостью тона, то успокоивать его неперестающимъ паденіемъ звукомъ, напоминающимъ плесканіе волны по камнямъ или журчаніе ручья. Что же касается до самого вымысла, который иногда глубоко увлекалъ деревенскую двушку, непривыкшую къ такого рода чтенію, то онъ интересовалъ ея страннаго слушателя очень мало, или не интересовалъ вовсе. Картины жизни, страстныя или чувствительныя сцены, умъ, юморъ и паосъ,— все это было потеряно для Клиффорда,— потому ли что ему недоставало опытности, чтобы оцнивать ихъ врность, или потому, что его собственныя горести были пробнымъ камнемъ дйствительности, противъ котораго устояли бы немногія изъ чувствъ, описываемыхъ въ романахъ. Если Фебея начинала весело хохотать надъ тмъ, что читала, онъ тоже по временамъ смялся по чувству симпатіи, но чаще отвчалъ на ея смхъ смущеннымъ, вопросительнымъ взглядомъ. Если слеза — двическая свтлая слеза, вызванная воображаемымъ бдствіемъ — падала на какую нибудь печальную страницу. Клиффордъ или принималъ ее за признакъ дйствительнаго горя, или же длался сердитымъ и съ досадой приказывалъ Фебе закрыть книгу. И умно длалъ! Какъ будто свтъ недовольно печаленъ въ дйствительности, чтобъ длать препровожденіе времени изъ воображаемыхъ горестей.

Со стихотвореніями было гораздо лучше. Клиффорда занимало мрное возвышеніе и пониженіе стиховъ и счастливое созвучіе римъ. Онъ не былъ не способенъ къ чувству поэтическаго — можетъ быть, не высоко или глубоко-поэтическаго, но того, что въ немъ есть самаго летучаго и эирнаго. Невозможно было бы предсказать, который стихъ подйствуетъ на чего живительнымъ очарованіемъ, но если бы Фебея подняла глаза отъ страницы на лицо Клиффорда, то увидла бы, по озаряющему его свту, что умъ боле тонкій, нежели ея, зажегъ это легкое пламя посредствомъ ея чтенія. Впрочемъ, подобное сіяніе всегда было предвстникомъ нсколькихъ мрачныхъ часовъ, слдовавшихъ за нимъ, потому что, когда оно исчезало, Клиффордъ, казалось, сознавалъ, что у него недостаетъ смысла и душевной силы, и искалъ ихъ ощупью, съ такимъ видомъ, съ какимъ бы слпецъ сталъ искать своего потеряннаго зрнія.

Онъ находилъ гораздо больше удовольствія въ томъ, чтобы Фебея говорила съ нимъ и оживляла для его ума повседневныя явленія своими описаніями и замтками. Садовая жизнь доставляла довольно предметовъ, которые всего лучше согласовались съ состояніемъ душевныхъ силъ Клиффорда. Онъ никогда не забывалъ спросить, какіе цвты расцвли со вчерашняго дня. Чувство его къ цвтамъ сохранилось въ особенной тонкости и было, по видимому, не столько дломъ вкуса, сколько душевнаго влеченія. Онъ любилъ сидть съ какимъ нибудь цвткомъ въ рук, внимательно разсматривать его и переходить глазами отъ его лепестковъ на лицо Фебеи, какъ будто садовый цвтокъ принадлежалъ къ одной семь съ этою домовитою двушкою. Онъ наслаждался не однимъ только запахомъ цвтка, не одной только его прекрасной формою и нжностью или яркостью его колорита: удовольствіе его было неразлучно съ созерцаніемъ жизни, характера и индивидуальности, которое заставляло его любить эти садовые цвты такъ, какъ будто они были одарены чувствомъ и умомъ. Такая привязанность и симпатія къ цвтамъ составляютъ почти исключительно черту характера женскаго. Мужчина если и бываетъ одаренъ этими свойствами отъ природы, то скоро теряетъ, забываетъ и начинаетъ пренебрегать ими, обращаясь съ предметами гораздо жостче цвтовъ. Клиффордъ, также, давно позабылъ эти чувства, но обрлъ ихъ снова, медленно оправляясь отъ холоднаго онмнія своей жизни.

Удивительно, сколько пріятныхъ происшествій постоянно случалось въ этомъ заброшенномъ саду, съ тхъ поръ, какъ Фебея начала въ него заглядывать. Она видла или слышала здсь пчелу въ первый день своего знакомства съ мстностью, и съ того времени часто — почти безпрестанно — пчелы прилетали сюда Богъ знаетъ зачмъ и изъ какого упорнаго желанія собирать именно здсь соты, когда, безъ сомннія, было множество клеверовыхъ полей и всевозможныхъ садовъ гораздо ближе къ ихъ ульямъ. Несмотря на то, рзвыя пчелы прилетали сюда и набивались въ глубину тыквеннаго цвтка, какъ будто, летая цлый день, не могли найти другихъ тыквенныхъ стеблей, или какъ будто почва гепзибина сада давала именно столько цвтовъ, сколько было нужно этимъ трудолюбивымъ маленькимъ чародйкамъ для того, чтобъ сообщить гиметскій {Гиметъ, Hymettus, нын Троло-Вуно, или Дели-Дагъ, гора въ Аттик, недалеко къ югу отъ Аинъ,— славилась въ древности своимъ превосходнымъ моломъ и мраморными каменоломнями. Прим. пер.} запахъ цлому улью ново-англійскаго меда. Когда Клиффордъ слышалъ ихъ веселое жужжанье въ сердц большихъ жолтыхъ цвтовъ, онъ смотрлъ на нихъ съ радостнымъ, теплымъ чувствомъ, смотрлъ на голубое небо, на зеленую траву и на вольный Божій міръ, на всемъ его пространств, отъ земли до неба. Къ чему же намъ добиваться, зачмъ пчелы прилетаютъ въ этотъ единственный зеленый уголокъ посреди пыльнаго города? Богъ посылаетъ ихъ сюда для Клиффорда. Он приносятъ съ собой въ садъ роскошное лто, въ замнъ набираемаго здсь меду.

Когда бобовые стебли зацвли на жердяхъ, между ними оказалась одна особенная порода, съ ярко-красными цвтами. Дагерротипщикъ нашелъ эти бобы на чердак одного изъ семи шпилей, гд, вроятно, какой нибудь садоводный предокъ Пинчоновъ спряталъ ихъ въ старомъ комод, надясь, безъ сомннія, видть ихъ ростущими въ слдующее лто, но самъ скоре очутился на садовой гряд смерти. Чтобъ испытать, осталось ли хоть одно живое зерно въ такихъ старыхъ сменахъ, Гольгревъ посадилъ нкоторыя изъ нихъ, и результатомъ этого опыта былъ великолпный рядъ бобовъ, которые рано всползли на самую вершину жердей и убрали ихъ отъ верху до низу спиральною зеленью со множествомъ красныхъ цвтковъ. Лишь только развернулась первая почка, вокругъ нея появилось нсколько колибри, такъ что теперь, по видимому, на каждый изъ сотни цвтковъ приходилось по одной крошечной птичк, комокъ блестящихъ перьевъ, толщиною въ палецъ, порхающій и трепещущій вокругъ жерди съ бобами. Клиффордъ съ неописаннымъ интересомъ и боле нежели съ дтскимъ восхищеніемъ наблюдалъ этихъ медососовъ. Онъ потихоньку высовывалъ изъ бесдки голову, чтобъ лучше ихъ видть, а между тмъ кивалъ Гебе, чтобъ она не шевелилась, и ловилъ на ея лиц улыбку, какъ будто для того, чтобъ увеличить свое удовольствіе ея симметріею. Онъ не только помолодлъ: онъ сдлался опять ребенкомъ.

Если Гепзиб случалось быть свидтельницею этого миніатюрнаго энтузіазма, то она качала головой, вмст съ какою-то странною смсью выраженія въ лиц чувства матери и сестры, удовольствія и грусти. Она говорила, что Клиффордъ всегда — съ самого своего дтства — восхищался, когда, бывало, въ садъ налетятъ колибри, и что его восхищеніе къ этимъ птичкамъ было однимъ изъ самыхъ раннихъ признаковъ его любви къ прекраснымъ вещамъ.

— Удивительный случай, замчала добрая лэди: — надобно же было артисту посадить эти бобы съ краснымъ цвтомъ, который колибри такъ любятъ, и котораго сорокъ лтъ уже не видать въ Пинчоновскомъ саду,— въ самое лто, когда воротиться Клиффорду!

При этихъ словахъ слезы показывались на глазахъ бдной Гепзибы, а иногда лились такими потоками, что она должна была скрывать свое волненіе отъ Клиффорда въ отдаленномъ углу сада. Вс удовольствія этого періода жизни вызывали у ней слезы. Онъ наступилъ очень поздно и уподоблялся индйскому лту, котораго самые солнечные, благоухающіе дни отуманены испареніями и которое скрываетъ разрушеніе и смерть подъ блистательнйшими своими украшеніями. Чмъ больше Клиффордъ чувствовалъ, по видимому, дтское счастье, тмъ печальне была истина, которую ему предстояло постигнуть. Таинственное и ужасное прошедшее уничтожило его память, будущее лежало передъ нимъ какимъ-то пробломъ, у него оставалось только это мечтательное, неосязаемое настоящее, но оно въ сущности было ничто, если только всмотрться въ него ближе. Самъ онъ, какъ видно было по многимъ признакамъ, чувствовалъ себя мрачною тнью позади своихъ удовольствій и зналъ, что это только ребяческая игра — онъ позабавился и самъ же надъ ней смется, вмсто того, чтобъ предаваться ей вполн. Всю свою жизнь онъ только учился, какъ быть несчастнымъ, жалкимъ созданіемъ, подобно тому, какъ иной учится иностраннымъ языкамъ, и теперь, съ своимъ горькимъ урокомъ въ сердц, онъ съ трудомъ можетъ постигать свое маленькое, летучее счастье. Часто въ его глазахъ замтна была мрачная тнь сомннія.

— Возьмите мою руку, Фебея, говорилъ онъ: — и сожмите ее крпко, крпко! Дайте мн розу, я схвачу ее за шипы и попробую разбудить себя рзкою болью!

Очевидно, онъ желалъ испытать это болзненное ощущеніе для того, чтобъ удостовриться посредствомъ наиболе знакомаго ему ощущенія, что садъ и семь почернлыхъ отъ непогоды старыхъ шпилей, и нахмуренный взглядъ Гепзибы, и улыбка Фебеи были дйствительность. Безъ этого удостовренія, онъ могъ придавать имъ такъ же мало существенности, какъ и пустому движенію воображаемыхъ сценъ, которыми онъ питалъ свою душу, пока и эта скудная пища истощилась.

Авторъ совершенно увренъ въ симпатіи читателя, иначе онъ не ршился бы разсказывать мелкія подробности и происшествія, по видимому, такія ничтожныя, но необходимыя для того, чтобы дать ему понятіе о садовой жизни Клиффорда. Это былъ эдемъ пораженнаго громомъ человка, который убжалъ сюда изъ страшной пустыни

Одну изъ главнйшихъ забавъ, которую Фебея умла сдлать для Клиффорда чрезвычайно увлекательною, составляла пернатая семья куръ, которыхъ воспитаніе, какъ мы сказали, съ незапамятныхъ временъ составляло наслдственное попеченіе дома Пинчоновъ. Въ угожденіе прихоти Клиффорда, котораго тяготило ихъ заключеніе, он были выпущены на волю и бгали теперь по саду, причиняя ему нкоторый предъ, но вырваться изъ него не позволяли имъ съ трехъ сторонъ сосднія строенія, а съ четвертой — деревянная ршотка Он проводили значительную часть своего времени на краю Молева источника, гд водился родъ улитокъ, составлявшихъ очевидно ихъ лакомство, даже солоноватая пода источника, непріятная для остального міра, такъ пришлась имъ по вкусу, что они безпрестанно ее отвдывали, поднявъ кверху голову и чмокая клювомъ, совершенно какъ знатоки винъ вокругъ пробной бочки. Ихъ вообще спокойное, но часто живое и безпрестанно измняющееся на разные тоны клоханье всхъ вмст или въ одиночку — въ то время, когда он выгребали червячковъ изъ жирнаго перегноя или клевали растенія, которыя приходились имъ по вкусу — имло домовитый тонъ. Вс куры вообще достойны изученія особенностью и необыкновеннымъ разнообразіемъ своихъ дйствій, но быть не можетъ, чтобы существовали еще гд нибудь птицы такой странной наружности и поведенія, какъ это странное поколніе.

Въ самомъ дл, они имли странный видъ! Симъ Горлозвонъ (такъ называли птуха) несмотря на то, что стоялъ, какъ на ходуляхъ, на двухъ высокихъ ногахъ, съ гордымъ выраженіемъ достоинства по всхъ своихъ движеніяхъ, былъ немного разв крупне обыкновенной куропатки, а дв его курицы сильно напоминали перепелокъ, что же касается до единственнаго цыпленка, то онъ былъ такъ малъ, что могъ бы еще помститься въ яиц, но въ то же время уже достаточно оперился, достаточно набрался опытности. Съ какимъ постоянствомъ достойная насдка заботилась о его безопасности, раздувая свою небольшую особу до двойного объема и метаясь каждому любопытному въ лицо за то только, что онъ смотрлъ на ея исполненное надеждъ рожденіе. Съ какимъ усердіемъ она рылась въ земл, съ какою безцеремонностію вырывала какой нибуль превосходный цвтокъ или растеніе для того только, чтобъ добыть у его корня жирнаго червяка. Каждую минуту слышны были то ея нервическое клохтанье, когда цыпленокъ случайно исчезалъ въ высокой трав или подъ тыквеннымъ листомъ, то тихое карканье удовольствія, когда она удостоврялась, что онъ сидитъ подъ ея крыльями, то признаки худо скрываемаго страха или шумнаго вызова на бой, когда она замчала на забор своего злйшаго врага, сосдняго кота,— такъ что мало по малу наблюдатель начиналъ принимать почти такое жь сильное участіе въ этомъ птенц, какъ и сама его мать.

Когда Фебея познакомилась хорошо съ старой курицей, она ей позволяла иногда брать своего цыпленка въ руки, которыя какъ разъ соотвтствовали одному или двумъ кубическимъ вершкамъ его тла, и въ то время, когда она съ любопытствомъ наблюдала его признаки — особенныя крапинки на его перьяхъ, забавный хохолокъ на голов и небольшой пучокъ перьевъ на каждой ножк — маленькое двуногое, по ея увренію, прищуривалось на нее съ видомъ проницательности.

Другая курица съ самого прізда Фебеи была въ большомъ отчаяніи, котораго причиною, какъ посл оказалось, была ея неспособность нести яйца. Но однажды она обратила на себя общее вниманіе необыкновенно самодовольнымъ своимъ видомъ. Повернувъ на бокъ голову и глядя гордо по сторонамъ, она бгала то въ одинъ, то въ другой уголъ сада съ невыразимо радостнымъ клохтаньемъ. Вс догадались, что эта, тоже рдкая курица, несмотря на то, что ее ставили ниже другой, носила въ себ что-то неоцнимое. Черезъ нсколько минутъ поднялось страшное клохтанье и поздравительный крикъ Горлозвона и всего его семейства, включая въ то число и цыпленка, который, по видимому, такъ же хорошо понималъ дло, какъ и его отецъ, мать и тетка. Въ тотъ же день Фебея нашла миніатюрное яйцо — не въ обыкновенномъ гнзд: оно было хитро спрятано подъ кустомъ смородины на сухой прошлогодней трав. Гепзиба, выслушавъ ея донесеніе, овладла яйцомъ и назначила его на завтракъ Клиффорду, такъ какъ яицы ея домашнихъ куръ, по ея словамъ, всегда славились какимъ-то нжнымъ запахомъ Она хотла доставить своему брату хоть чайную ложку лакомаго кушанья! Горлозвонъ почувствовалъ, кажется, глубоко нанесенную ему обиду, потому что на другой же день явился съ матерью яйца передъ Фебею и Клиффорда, и началъ говорить имъ на своемъ язык рчь, которая, можетъ быть, была бы очень длинна, еслибъ Фебе не пришла веселая мысль пугнуть ихъ прочь. Обиженный птухъ удалился на своихъ длинныхъ ножкахъ въ дальній конецъ сада и не являлся Фебе до тхъ поръ, пока она не предложила ему, въ знакъ примиренія, прянаго пирожка, который, посл улитокъ, былъ чрезвычайно пріятенъ для его утонченнаго вкуса.

Мы, безъ сомннія, остановились слишкомъ надолго у скуднаго ручейка жизни, который протекалъ черезъ садъ Пинчонова дома. Но разсказа объ этихъ мелкихъ происшествіяхъ и бдныхъ радостяхъ, надемся, не вмнятъ намъ въ вину потому, что они приносили видимую пользу Клиффорду. Въ нихъ былъ земной запахъ, возвращавшій ему здоровье и субстанцію. Нкоторыя изъ его занятій дйствовали на него самымъ благодтельнымъ образомъ. Напримръ, онъ очень любилъ, наклонясь надъ Молевымъ источникомъ, наблюдать безпрестанно мнявшуюся фантасмагорію фигуръ, образующихся отъ движенія воды на мозаик разноцвтнаго булыжника, которымъ выложено было его дно. Онъ говорилъ, что на него оттуда выглядываютъ какія-то лица, прелестныя, очаровательно улыбающіяся, и каждое лицо такое розовое, и каждая улыбка такая ясная, что ему становилось грустно, когда они исчезали, и онъ нетерпливо ждалъ появленія этого неуловимаго волшебства. Но иногда онъ вдругъ вскрикивалъ: ‘Черное лицо на меня смотритъ!’ и посл того цлый день бывалъ разстроенъ. Фебея, наклонясь надъ источникомъ подл Клиффорда, не видла ничего подобнаго — ни красоты, ни безобразія, а только цвтной булыжникъ, который какъ будто двигался и приходилъ въ безпорядокъ отъ волненія ключа. Черное же лицо, смущавшее такъ Клиффорда, было не что иное, какъ тнь отъ втки дамасской сливы, разбиваемая внутреннимъ блескомъ Молева источника. Дло въ томъ, что его фантазія, пробуждавшаяся чаще и всегда сильне, нежели воля и разсудокъ, творила иногда милые образы, символизировавшіе его врожденный характеръ, а иногда суровыя, ужасающія привиднія, выражавшія судьбу его.

По воскресеньямъ, посл того, какъ Фебея возвращалась отъ вечерни — она была двушка набожная и не могла бы быть спокойна, еслибы пропустила обдню или вечерню — въ саду непремнно устроивался небольшой скромный праздникъ. Кром Клиффорда, Гепзибы и Фебеи, въ немъ участвовали еще два гостя. Одинъ былъ артистъ Гольгревъ, который, несмотря на свое знакомство съ реформаторами и другіе странные и загадочные поступки, продолжалъ занимать высокое мсто во мнніи Гепзибы. Другой — намъ почти совстно сказать — былъ почтенный дядя Веннеръ, въ чистой рубашк, во фрак изъ толстаго сукна, гораздо приличнйшемъ, нежели обыкновенная его одежда, тмъ боле, что онъ былъ тщательно заплатанъ на локтяхъ и могъ назваться совершенно цлымъ, если только не обращать вниманія на нсколько неодинаковую длину полъ. Клиффордъ обнаруживалъ иногда удовольствіе при встрч съ старикомъ: старикъ нравился ему пріятнымъ, веселымъ своимъ характеромъ, напоминавшимъ сладкій вкусъ примороженнаго яблока, которое иногда поднимаешь въ декабр подъ деревомъ. Присутствіе человка, стоящаго на самой низкой ступени общества, гораздо удобне и пріятне было для падшаго джентльмена, нежели было бы присутствіе особы средняго состоянія, кром того, потерявъ мужественную молодость, Клиффордъ радовался, чувствуя себя сравнительно молодымъ, въ противоположности съ патріархальными лтами дяди Веннера. Въ самомъ дл, было замтно, что Клиффордъ умышленно таилъ отъ самого себя сознаніе, что онъ уже пожилой человкъ, и ласкалъ виднія лежавшей еще передъ нимъ земной будущности,— виднія, правда, столь неясныя, что за ними не могло слдовать разочарованіе. хотя, безъ сомннія, сердце его стснялось, когда какое нибудь случайное обстоятельство или воспоминаніе заставляло его чувствовать себя листкомъ увядшимъ.

Итакъ, это странно составленное маленькое общество собираюсь въ полу-развалившейся бесдк. Гепзиба, торжественная, какъ всегда, не только не отступала ни на шагъ отъ старинной своей важности, но выражала ее ясне, нежели когда либо, въ величавой снисходительности, и потому ничто ей не мшало быть самою радушною хозяйкой. Она разговаривала благосклонно съ праздношатающимся артистомъ и выслушивала мудрые совты — не переставая быть лэди — отъ заплатаннаго философа, знатока деревьевъ и повреннаго по мелкимъ дламъ каждаго сосда. Съ своей стороны, дядя Веннеръ, изучившій свтъ на перекресткахъ и въ другихъ мстахъ, равно удобныхъ для врныхъ наблюденій, готовъ былъ изливать во всякую минуту свой умъ, какъ городской насосъ изливаетъ воду.

— Миссъ Гепзиба, сказалъ онъ однажды, — мн очень нравятся эти небольшіе миттинги по воскресеньямъ. Они очень похожи на то, чмъ я надюсь наслаждаться, когда удалюсь на свою ферму.

— Дядя Веннеръ, замтилъ Клиффордъ сонливымъ, задумчивымъ тономъ: — вчно толкуетъ о своей ферм. Но у меня составляется для него мало по малу лучшій планъ. Погодите!

— Ахъ, мистеръ Клиффордъ Пинчонъ, сказалъ заплатанный философъ: — вы можете строить для меня какіе угодно планы, только я не отдамъ за нихъ своего, хотя бы мн и никогда не удалось его исполнить. Мн кажется, что люди странно заблуждаются, накопляя богатства на богатства. Еслибъ я вздумалъ это длать то я бы, кажется, пересталъ врить, что Провидніе бодрствуетъ надо мною, или, по крайней мр, боялся, что городъ перестанетъ меня кормить. Я одинъ изъ тхъ людей, которые думаютъ, что свтъ довольно широкъ для всхъ насъ, а вчность слишкомъ длинна.

— Безъ сомннія, дядя Веннеръ, замтила Фебея, посл нкоторой паузы, которая нужна была ей на измреніе глубины и врности этого изрченія: — но для краткой нашей жизни надобно же обзавестись собственнымъ домикомъ и хоть небольшимъ садомъ.

— Фебея, сказала Гепзиба, перебивая разговоръ: — пора уже подавать смородину.

Между тмъ какъ великолпная желтизна заходящаго солнца наполняла садъ боле и боле, Фебея принесла хлбъ и фарфоровое китайское блюдо смородины, только что собранной съ кустовъ и пересыпанной сахаромъ. Въ этомъ состояло все угощеніе если не считать волы — разумется, не изъ зловщаго источника. Между тмъ Гольгревъ, очевидно побуждаемый только своею добротою, старался сблизиться съ Клиффордомь, и такимъ образомъ это время было, можетъ быть, самымъ веселымъ, какое только проводилъ, или долженъ былъ проводить впослдствіи бдный затворникъ. Несмотря на то, въ глубокомъ, мыслящемъ, наблюдательномъ взор артиста мелькало иногда — нельзя сказать: злое, но вопросительное выраженіе, какъ будто онъ принималъ въ Клиффорд совсмъ не то участіе, какое можно было предполагать въ постороннемъ человк, юнош и чуждомъ семейныхъ связей искател приключеній. Впрочемъ, обладая способностью легко переходить отъ одного къ другому наружному расположенію духа, онъ не переставалъ забавлять общество и до того въ этомъ усплъ, что даже на сумрачномъ лиц Гепзибы исчезъ оттнокъ унынія, и она сдлалась, сколько это было возможно, похожею на остальную компанію. ‘Какъ онъ уметъ быть любезнымъ!’ думала Фебея. Что касается до дяди Веннера, то онъ, въ знакъ своей дружбы и благосклонности, охотно позволилъ артисту снять съ своей почтенной особы дагерротипный портретъ и выставить его у входа въ мастерскую, такъ какъ эта особа была очень хорошо извстна всему городу.

Когда гости наслаждались такимъ образомъ своею скромною сходкою, Клиффордъ мало по малу оживился и сдлался веселе всхъ,— хотя трудно сказать, была ли это одна изъ колеблющихся вспышекъ души, къ которымъ она способна и въ своемъ абнормномъ состояніи, или же артистъ искусно коснулся какой нибудь струны, издавшей музыкальные тоны. Въ самомъ дл, прекрасный лтній вечеръ и участіе этого небольшого кружка незлобныхъ душъ могли естественно одушевить такую воспріимчивую отъ природы натуру, какъ клиффордова, и вызвать въ ней отвтъ на то, что говорилось вокругъ. Но онъ высказывалъ также и свои собственныя мысли такимъ живымъ и причудливымъ языкомъ, какъ будто он сверкали сквозь лиственный покровъ бесдки и прятались въ сти втвей. Безъ сомннія, онъ бывалъ такъ же веселъ и съ Фебеей, но никогда не обнаруживалъ такого тонкаго, хотя сложеннаго особеннымъ образомъ ума.

Но когда солнечный свтъ погасъ на семи шпиляхъ, въ глазахъ Клиффорда также потухло оживленіе. Онъ смотрлъ съ неопредленно грустнымъ выраженіемъ вокругъ, какъ будто потерялъ что-то драгоцнное, и тмъ горестне для него была эта потеря, что онъ даже не зналъ, что это именно было.

— Гд же мое счастье? проговорилъ онъ невнятно, едва произнося слова.— Много, много лтъ я ждалъ его! Поздно! поздно уже! Гд же мое счастье?

Бдный Клиффордъ! ты старъ и изнуренъ бдствіями, которыя никогда не должны бы были тебя постигнуть. Съ одной стороны ты дряхлъ, съ другой — полоуменъ, ты живая развалина, ты воплощенная смерть, какъ почти каждый изъ насъ — только нкоторые изъ насъ разрушились и умерли не въ такой степени и не такъ явно! У судьбы нтъ для тебя въ запас никакого счастья, если только спокойная жизнь въ старинномъ наслдственномъ дом съ врной Гепзибой, долгіе лтніе дни съ Фебеей и эти воскресные праздники съ дядею Веннеромъ и дагерротипщикомъ не заслуживаютъ имени счастья! Почему же нтъ? Если это не само счастье, то оно удивительно на него похоже, и всего больше похоже этимъ эирнымъ, неосязаемымъ свойствомъ, по которому оно тотчасъ исчезаетъ, лишь только всмотришься въ него больше. Прими же отъ судьбы этотъ удлъ, пока не поздно,— не ропщи, не спрашивай, но воспользуйся имъ какъ можно лучше!

ГЛАВА XI.
ПОЛУЦИРКУЛЬНОЕ ОКНО.

По своей инерціи — или какъ бы мы ни назвали прозябательное расположеніе духа Клиффорда — онъ готовъ бы былъ проводить день за днемъ безконечно — или по крайней мр въ лтнее время — такъ, какъ мы описали на предъидущихъ страницахъ. Но Фебея, полагая, что для него полезно разнообразіе сцены, предлагала ему иногда посмотрть на уличную жизнь. Для этого они поднимались вмст по лстниц во второй этажъ, гд въ конц коридора было полуциркульное окно необыкновенной величины, отненное двумя занавсами. Оно выходило на улицу, надъ самимъ порталомъ, нкогда передъ нимъ высовывался балконъ, но перилы его давно уже разрушились и были сняты. Отворивъ это окно и скрывъ себя въ тни посредствомъ занавсей, Клиффордъ могъ наблюдать великое движеніе міра, сколько его обнаруживалось въ уединенной улиц не слишкомъ многолюднаго города. Но самъ онъ съ Фебеей представлялъ зрлище интересне всякаго, какое только могъ представить городъ. Блдная, сдая, двственная, старая, печальная, но часто простодушно веселая, а иногда и умная, фигура его выглядывала изъ за полинялыхъ красныхъ занавсей, наблюдая монотонныя повседневныя явленія уличной жизни съ непонятнымъ выраженіемъ живйшаго интереса, и всякій разъ, когда его чувство было чмъ нибудь возбуждено, обращалась за сочувствіемъ къ глазамъ блистающей молодостью двушки.

Какъ ни была скучна и уединенна Пинчонова улица, но Клиффордъ по временамъ открывалъ въ ней много предметовъ, на которые стоило посмотрть, и занималъ, если не усиливалъ, свою наблюдательную способность. Вещи, знакомыя маленькому ребенку, который глядитъ на нихъ съ самого рожденія, казались странными Клиффорду. Вотъ, напримръ, показывается кэбъ или ползетъ омнибусъ съ своею многолюдною внутренностью, роняя то тамъ., то въ другомъ мст пассажира, принимая на его мсто другого и такимъ образомъ представляя собой другую огромную колесницу — міръ, который оканчиваетъ свое путешествіе везд и нигд: онъ жадно слдилъ глазами за этими предметами, но забывалъ о нихъ прежде, нежели осдала по слду ихъ пыль, поднятая лошадьми и колесами. Въ отношеніи всего новаго (а кэбы и омнибусы были для него новинками) умъ его, казались, потерялъ свойственную ему цпкость и способность удерживать впечатлнія. Напримръ, по Пинчоновой улиц въ самое жаркое время дня раза два или три прозжала поливальная бочка съ водой, оставляя позади себя широкую полосу мокрой земли вмсто бдой пыли, которая поднималась даже отъ легкаго прикосновенія дамской ножки, это былъ на къ бы лтній дождь, который заботливые люди поймали, обуздали и заставили, для общаго удобства, дйствовать по установленной рутин. Клиффордъ никогда не могъ освоиться съ поливальною бочкою: онъ всякій разъ выражалъ одинаковое къ ней удивленіе. Она, по видимому, длала сильное впечатлніе на его умъ: но воспоминаніе объ этой странствующей бочк исчезало въ немъ передъ ея новымъ появленіемъ, какъ изчезалъ мокрый слдъ ея на пыльной улиц. То же самое было и съ паровозомъ на желзной дорог. Клиффорду слышно было ржаніе этой адской кобылицы, а высунувшись немного изъ окна онъ могъ даже видть, какъ, въ конц улицы, черезъ городъ пролетала цпь вагоновъ. Понятіе объ ужасной сил, поражавшей его такимъ образомъ, было для него во всякомъ случа понятіемъ новымъ и, по видимому, дйствовало на него такъ же непріятно и сопровождалось такимъ же удивленіемъ въ сотый разъ, какъ и въ первый.

Ничто не заставляетъ насъ такъ грустно чувствовать упадокъ умственныхъ силъ, какъ эти неспособность освоиваться съ новыми предметами и удерживать въ памяти поражающія насъ явленія. Это, должно быть, только остановка жизни. Постигнутые этимъ бдствіемъ, мы становимся какъ бы привидніями.

Клиффордъ дорожилъ всякой стариною улицы,— даже и такою, которая своей неуклюжестью должна была естественно тяготить его разборчивыя чувства. Онъ любилъ старыя дребезжащія повозки, которыхъ прежнія колеи онъ все еще находилъ въ своихъ давно погребенныхъ воспоминаніяхъ, подобно тому, какъ современный наблюдатель находитъ колеи древнихъ колесницъ въ Геркуланум. Повозка мясника съ своею блою покрышкою была для него пріятнымъ явленіемъ, также и рыбачья тележка, о которой докладывалъ рзкій свистокъ, также и деревенская тележка зеленщика, которую терпливая лошадь возила отъ двери до двери и неподвижно дожидалась у каждаго дома, пока ея хозяинъ торговался съ говорливыми покупщиками за свою рпу, морковь, лтнія тыквы, низки бобовъ, зеленый горохъ и новый картофель. Тележка хлбника съ рзкою музыкою своихъ колокольчиковъ производила на Клиффорда пріятное впечатлніе потому, что эти колокольчики звенли совершенно такъ, какъ во времена оны. Что можно было сказать о весьма немногихъ предметахъ. Однажды посл обда, точильщикъ остановился мимоходомъ подъ Пинчоновымъ вязомъ., противъ самого полуциркульнаго окна. Дти окружили его съ ножницами своихъ матерей, съ кухонными ножами или съ отцовскими бритвами и съ другими тупыми вещами, чтобы точильщикъ приложилъ каждую вещь къ своему магическому колесу и возвратилъ въ такомъ вид, какъ будто она только что куплена. Неутомимая машина, приводимая въ движеніе его ногою, вертлась безпрестанно, сталь сверкала искрами, прикасаясь къ твердому оселку, и производила пронзительный протяжный визгъ, подобный визгу сатаны въ Пандемоніум. Это была отвратительная ядовитая змйка свистящихъ звуковъ, какая только когда либо поражала ухо человческое, но Клиффорда привела она въ величайшее восхищеніе. Эти непріятные звуки имли въ себ движеніе жизни и вмст съ кружкомъ любопытныхъ дтей, слдившихъ за миганіемъ колеса, вносили въ его душу живйшее чувство дятельнаго, шумнаго, озареннаго солнцемъ существованія, нежели что либо другое. Но прелесть этого чувства заключалась главнйшимъ образомъ въ прошедшемъ, потому что колесо точильщика точно также визжало въ его ушахъ во времена дтства.

Иногда онъ печально жаловался, что теперь не ходятъ почтовыя кареты, и спрашивалъ тономъ огорченія, что сдлалось со всми этими четвероугольными телегами, съ крыльями по обимъ сторонамъ, въ которыхъ прізжали въ городъ жоны и дочери фермеровъ съ черникою и ежевикою. Ихъ исчезновеніе заставляло его опасаться, не перестали ли расти эти ягоды на пастбищахъ и на тнистыхъ деревенскихъ полянахъ.

Но все, что только говорило чувству красоты, какъ бы смиренно оно ни проявлялось, не нуждалось для своею успха въ томъ, чтобы съ нимъ связывались старыя воспоминанія. Это было замчено, когда одинъ изъ итальянскихъ мальчиковъ (новйшая черта нашихъ улицъ) появлялся съ своимъ органомъ и останавливался подъ широкой и прохладной тнью вяза. Его изощренный профессіею взглядъ тотчасъ замчалъ два лица, наблюдавшія его изъ полуциркульнаго окна, и, открывъ инструментъ, онъ начиналъ разъигрывать свои мелодіи. На плеч у него обыкновенно сидла обезьяна, одтая въ шотландскій плащъ, а для довершенія очарованія, какое производилъ онъ своимъ появленіемъ на публику, у него было собраніе небольшихъ фигурокъ, которыхъ сфера ограничивалась ящикомъ его органа, а правила жизни основывались на музык, извлекаемой итальянцемъ изъ этого инструмента. Можно сказать, что это счастливое маленькое общество, при всемъ разнообразіи своихъ занятій — тутъ были сапожникъ, кузнецъ, солдатъ, дама съ веромъ, пьяница съ бутылкою, молочница, присвшая подъ своей коровою — наслаждалось истинно блаженнымъ существованіемъ и жило приплясывая, въ буквальномъ смысл слова. Каждый изъ этихъ маленькихъ индивидуумовъ ворочался съ необыкновенною живостью. Сапожникъ вытягивалъ обими руками дратву, кузнецъ билъ молотомъ, солдатъ размахивалъ блестящею саблею, лэди охлаждала веромъ воздухъ, веселый пьяница тянулъ усердно изъ своей бутылки, ученый раскрывалъ книгу съ нетерпливою жаждою знаній и ворочалъ головой сюда и туда вдоль страницъ, молочница энергически доила свою корову, а скупецъ пересчитывалъ деньги въ огромномъ сундук,— и все это по одному и тому же повороту рукояти. Вроятно, какой нибудь художникъ, вмст веселый и дкій, хотлъ выразить въ этой пантомимической сцен мысль, что мы, смертные, во всхъ своихъ длахъ и забавахъ — какъ бы они ни были серьзны или ничтожны — пляшемъ по одной дудк и, несмотря на свою смшную дятельность, не вносимъ ничего въ прошедшее. Всего замчательне въ этомъ зрлищ то, что лишь только останавливается музыка, вс вдругъ окаменваютъ и изъ самой дятельной жизни переходятъ въ самое мертвое оцпенніе. У сапожника сапоги не кончены, у кузнеца желзо не получило никакой формы, у пьяницы въ бутылк не убавилось ни капли водки, у коровницы въ подойник не прибавилось ни капли молока, скупецъ не насчиталъ ни одной лишней монеты, а ученый не проникнулъ ни одной страницей глубже въ книгу. Все осталось именно въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ было, пока этотъ народъ не принимался трудиться, веселиться, копить золото и набираться мудрости.

Между тмъ обезьяна, виляя тонкимъ хвостомъ подъ роскошными складками своего тартана, помщается у ногъ итальянца. Она поворачиваетъ свою морщинистую, жалкую рожицу къ каждому прохожему, обводить глазами кружокъ дтей, которыя уже окружили музыканта, посматриваетъ на дверь лавочки Гепзибы и вверхъ къ полуциркульному окну, откуда смотрятъ Фебея и Клиффордъ. Она поминутно снимаетъ свою шотландскую шапку, длаетъ поклонъ и шаркаетъ ножкою. Иногда, впрочемъ, она обращается непосредственно къ вокругь-стоящимъ, протягивая свою маленькую черную ладонь и выражая разными другими жестами свое искреннее желаніе получить что нибудь изъ кармана любопытныхъ. Странно похожее на человческое, выраженіе ея физіономіи, умоіяшій и коварный взглядъ, обнаруживающій готовность ея погнаться за каждою жалкою выгодою, длинный хвостъ (такой длинный, что никакъ не могъ спрятаться подъ плащомъ): вс эти черты вмст длаютъ изъ обезьяны какъ нельзя выразительнйшую картину Маммона мдныхъ монетъ, олицетворяютъ самую грубую любовь къ деньгамъ. Не было никакой возможности насытить этого жаднаго чортика. Фебея бросила полную горсть мелкой мди. Онъ подобралъ монеты съ радостью, отдалъ спрятать итальянцу и тотъ же часъ началъ опять свои пантомимическія просьбы.

Безъ сомннія, не одинъ ново-англійскій житель — или, все равно, какой бы ни было націи человкъ — проходя мимо, бросалъ взглядъ на обезьяну и шелъ своимъ путемъ, не утомляя себя какими либо дальнйшими соображеніями. Клиффордъ былъ существо особаго разряда. Онъ дтски восхищался музыкою и смялся на фигуры, которыя она приводила въ движеніе. Но, посмотрвъ нсколько времени на долгохвостаго чертенка, онъ такъ былъ пораженъ его ужаснымъ безобразіемъ, что началъ не шутя плакать: слабость, которой люди, одаренные только нжными чувствами и лишенные способности смяться, съ трудомъ могутъ противостать, когда случайно имъ представится самое низкое явленіе жизни.

Пинчонова улица оживлялась иногда зрлищами гораздо торжественнйшими, нежели описанное выше, и эти зрлища всегда влекли за собой толпу народа. Вмст съ дрожью отвращенія при мысли о личномъ соприкосновеніи со свтомъ, Клиффордъ чувствовалъ сильное влеченіе къ нему всякій разъ, когда шумъ и говоръ прилива толпы доходили до его слуха. Это обнаружилось особенно ясно однажды, когда городская процессія, съ сотнями развевающихся знаменъ, съ барабанами. флейтами, трубами и кимвалами, гремящими между рядами домовъ, проходила по улиц, производя ногами во всю ея длину глухой гулъ и нарушивъ всегдашнюю тишину Дома о Семи Шпиляхъ необыкновенною смсью звуковъ. Какъ предметъ простого наблюденія, процессія въ узкой улиц слишкомъ бдна живописными чертами. Когда для глазъ зрителя видно монотонное выраженіе каждаго лица, лоснящагося отъ поту и высказывающаго тяжелое самодовольство, когда виднъ даже покрой панталонъ, видна даже жосткость или мягкость воротничковъ и даже пыль на спинахъ сановитыхъ людей, тогда подобная картина покажется ему не боле, какъ дтскою игрою. Чтобъ она представила зрлище величественное, надобно видть ее съ выгоднаго пункта, когда она медленно двигается своею длинною массою черезъ широкую равнину или красивую городскую площадь, тогда въ отдаленіи вс мелкія личности, изъ которыхъ она состоитъ, сливаются въ широкую массу бытія, въ одну огромную жизнь, въ одно собирательное тло, одушевленное однороднымъ духомъ. Но, съ другой стороны, если человкъ очень впечатлительный, стоя одинъ, такъ сказать, на берегу такой картины, будетъ разсматривать ее не въ ея атомахъ, но въ ея аггрегат, какъ широкую рку жизни, текущую въ глубокомъ лож, полную мрачныхъ таинствъ и взывающую изъ своей глубины къ его внутренней чувствующей глубин,— тогда близость придастъ ей еще больше эффекта. Она до такой степени его очаруетъ, что онъ только съ трудомъ удержится, чтобъ не броситься въ волнующійся потокъ человческой симпатіи.

Такъ было и съ Клиффордомъ. Онъ началъ дрожать, онъ поблднлъ, онъ бросилъ встревоженный взглядъ на Гепзибу и Фебею, которыя сидли съ нимъ у окна. Он не понимали ничего въ его движеніяхъ и воображали, что онъ только взволнованъ непривычнымъ шумомъ. Наконецъ, весь въ трепет, онъ вскакиваетъ, заноситъ ногу на окно — еще минута, и онъ былъ бы на неогражденномъ перилами балкон. Вся процессія могла видть его дикую, блуждающую глазами, фигуру, его сдые волосы, развевающіеся по втру, который волновалъ ея знамена,— одинокое существо, отчужденное отъ своей породы, но чувствующее себя снова человкомъ, дйствіемъ непреодолимаго инстинкта, который увлекалъ его. Еслибъ Клиффордъ выскочилъ на балконъ, онъ, вроятно, бросился бы на улицу,— подъ вліяніемъ ли особеннаго ужаса, который иногда увлекаетъ свою жертву въ пропасть, отъ которой она отшатывается, или животнаго магнитизма, трудно ршить. Оба побужденія могли дйствовать въ немъ одновременно.

Но его товарищи, испуганные его жестами, которые напоминали движенія человка, увлекаемаго противъ воли, схватили Клиффорда за платье и удержали по сю сторону окна. Гепзиба вскрикнула. Фенея, на которую всякое безуміе наводило ужасъ, начала плакать.

— Клиффордъ, Клиффордъ! неужели вы потеряли разсудокъ? воскликнула его сестра.

— Я едва понимаю, что длаю, Гепзиба, сказалъ Клиффордъ, тяжело дыша.— Не бойся…. все прошло…. но еслибъ я бросился туда и остался живъ, мн кажется, я бы былъ другимъ человкомъ.

Можетъ быть, въ нкоторомъ смысл, Клиффордъ говорилъ и правду. Ему нужно было потрясеніе, или, можетъ быть, ему нужно было погрузиться глубоко, глубоко въ океанъ человческой жизни, потонуть въ немъ, покрыться его глубиною и потомъ вынырнуть, отрезвленнымъ, выздороввшимъ, возвращеннымъ міру и самому себ. А можетъ быть, ему нужно было только послднее лекарство — смерть!

Подобное желаніе возстановить разорванныя связи выражалось у него иногда въ боле тихихъ порывахъ, а однажды оно было украшено религіею, которая лежитъ въ сердц человческомъ еще глубже, нежели даже это чувство. Въ случа, который мы разскажемъ, высказалось со стороны Клиффорда трогательное сознаніе попеченія и любви Божіей къ нему, къ этому бдному, покинутому человку, который — еслибъ это было возможно для какого нибудь смертнаго — могъ бы безгршно считать себя отверженнымъ, забытымъ.

Это было въ одно воскресное утро, въ одно изъ тхъ свтлыхъ, тихихъ воскресеній, когда небеса какъ будто улыбаются надъ всмъ пространствомъ земли торжественною улыбкою — торжественною и вмст привтливою. Въ такое воскресное утро — еслибъ только мы были довольно чисты для того, чтобъ быть его проводникомъ — мы бы почувствовали, какъ естественное богопочитаніе восходитъ посредствомъ нашего существа къ небу, на какомъ бы мст мы ни стояли. Колокола, разнообразныхъ тоновъ, но вс согласованные между собой въ гармонію, перекликались и отвчали другъ другу:

‘Воскресенье!— Воскресенье!— Да, сегодня, воскресенье!’

По всему городу разносили они эти благословенные звуки, то тихо, то съ живою радостью, то по одиночк, то вс вмст, восклицая съ восторгомъ:

‘Воскресенье!’

И воздухъ далеко расширялъ ихъ звонъ и смшивалъ его съ звуками святого слова. Проникнутый яснымъ и нжнымъ солнечнымъ сіяніемъ, онъ вливался посредствомъ дыханія въ сердца людей и выходилъ оттуда облеченный въ слова молитвы.

Клиффордъ сидлъ у окна съ Гепзибою, наблюдая сосдей, проходившихъ по улиц. Вс они, какъ бы ни были грубо вещественны въ прочіе дни, были преображены вліяніемъ воскресенья, такъ что самыя одежды ихъ — былъ ли это приличный фракъ пожилого человка, старательно вычищенный въ тысячный разъ, или первый пальто-мшокъ мальчика, оконченный только вчера иголкой матери — носили на себ какой-то высшій отпечатокъ. Фебея также вышла изъ-подъ портала стараго дома съ своимъ маленькимъ зеленымъ зонтикомъ и оглянулась съ прощальною дружескою улыбкою на лица, глядвшія изъ полуциркульнаго окна. Въ ея наружности была теперь привычная радость и вмст какое-то благоговйное чувство, такъ что мы могли съ нею играть и вмст уважать ее боле, нежели когда либо. Она была подобна молитв, произносимой тмъ языкомъ, которымъ самая лучшая мать разговариваетъ съ своимъ ребенкомъ. Фебея была свжа, воздушна и легка въ своемъ убор, какъ будто ничто изъ того, что на ней было — ни ея платье, ни ея легкая соломенная шляпка, ни ея маленькій носовой платокъ, ни ея блоснжные чулки — какъ будто ничто не было еще ни разу надто, а если и было, то сдлалось оттого еще свже и получило такой запахъ, точно какъ бы полежало между розами.

Двушка махнула рукой Гепзиб и Клиффорду и пошла вдоль улицы, это была олицегвореііная вра, теплая, простая, искренняя, облеченная въ вещество, способное жить на земл, и оживленная духомъ, достойнымъ жизни на небесахъ.

— Гепзиба, спросилъ Клиффордъ, проводивъ Фебею глазами до самого угла улицы: — ты никогда не ходишь въ церковь?

— Нтъ, Клиффордъ, отвчала она: — не хожу много, много уже лтъ!

— Еслибъ я былъ тамъ, продолжалъ онъ: — то мн кажется, что я молился бы усердне, когда бы вокругъ меня молилось столько человческихъ душъ.

Она посмотрла ему въ лицо и замтила на его глазахъ тихія, естественныя слезы, потому что сердце его рвалось изъ груди и изливалось посредствомъ глазъ въ восторженномъ богопочитаніи и теплой любви къ ближнимъ. Это душевное волненіе сообщилось и Гепзиб. Она взяла его за руку, и они ршились итти вмст преклонить колни — оба такъ долго отдленные отъ міра и, какъ Гепзиба теперь сознавала, едва оставшіеся друзьями Ему превышнему — преклонить колни посреди народа и примириться разомъ съ Богомъ и людьми.

— Милый брать, сказала она съ чувствомъ: — пойдемъ! Мы никуда не причислены у насъ нтъ ни въ одной церкви мста для колнопреклоненія, но пойдемъ въ какое нибудь мсто богослуженія и помстимся хоть у входа. Мы бдные, оставленные всми люди — можетъ быть, для насъ отворится какая нибудь скамейка!

И вотъ Гепзиба и ея братъ собрались какъ могли скоре, нарядились въ лучшее свое стараго покроя платье, висвшее въ шкапахъ или спрятанное въ сундуки такъ давно, что покрылось блдностью и прониклось гнилымъ запахомъ старины,— нарядились въ это полинялое платье и отправились въ церковь. Они спустились вмст съ лстницы — худощавая, пожелтвшая Гепзиба и блдный, истощенный, подавленный старостью Клиффордъ. Они отворили наружную дверь, перешагнули черезъ порогъ и оба пришли въ замшательство, какъ будто очутились въ присутствіи всего міра и все человчество устремило на нихъ свои глаза. Небесный Отецъ ихъ какъ будто отвратилъ отъ нихъ въ ту минуту свой взоръ и не послалъ имъ ободренія. Теплый, солнечный воздухъ улицы произвелъ въ ихъ тл дрожь. Сердца ихъ также содрогнулись, при мысли сдлать еще одинъ шагъ.

— Это невозможно, Гепзиба! слишкомъ поздно! сказалъ Клиффордъ съ глубокой горестью.— Мы привиднія! Мы не можемъ вмшиваться между людей,— не должны существовать нигд, какъ только въ этомъ старомъ дом, и въ которомъ мы осуждены жить привидніями! Да кром того, продолжалъ онъ съ своею нжною характеристическою чувствительностью: — ничего не было бы въ этомъ привлекательнаго. Непріятно и подумать, что я долженъ внушать ужасъ моимъ ближнимъ, и что дти станутъ прятаться въ платье своихъ матерей и глядть на меня оттуда!

И они воротились въ сумракъ коридора и затворили дверь. Но, поднявшись снова по лстниц, они нашли всю внутренность дома въ десять разъ печальне, а воздухъ въ десять разъ гуще и тяжеле противъ прежняго, отъ одного мига свободы, которая повяла на нихъ съ улицы. Они не могли убжать изъ своего заключенія: ихъ тюремщикъ только для шутки отворилъ передъ ними дверь, спрятался за ней, подстерегая, какъ они станутъ въ нее прокрадываться, и на порог безжалостно остановилъ ихъ. Въ самомъ дл, какая тюрьма можетъ быть темне собственнаго сердца? какой тюремщикъ неумолиме къ намъ самихъ насъ?

Но мы бы представили неврное изображеніе состоянія клиффордова ума, изображая его постоянно или преимущественно подавленнымъ горемъ. Напротивъ, не было въ город другого человка — это мы смло будемъ утверждать — человка, въ половин его лтъ, который бы насладился столькими свтлыми и радостными минутами. На немъ не лежало никакое бремя заботъ, онъ не зналъ никакихъ расчетовъ съ будущимъ, которые прочіе люди сводятъ и не оканчиваютъ во всю жизнь, по одному тому, что безпрестанно должны заботиться о средствахъ къ своему физическому и нравственному существованію. Въ этомъ отношеніи онъ былъ ребенокъ — ребенокъ на весь остатокъ своей жизни,— длинна или коротка будетъ она. Въ самомъ дл, жизнь его какъ будто остановилась на період, немного позднйшемъ дтства, и сосредоточила вс свои воспоминанія на этой эпох. Онъ былъ похожъ на человка, который оцпенлъ отъ сильнаго удара и котораго возрождающееся сознаніе вынесло на поверхность, изъ бездны забвенія, минуты, далеко предшествовавшія оглушившему его случаю. Онъ иногда разсказывалъ Фебе и Гепзиб свои сны, въ которыхъ онъ постоянно игралъ роль дитяти или очень молодого человка. Сны эти были такъ живы, что онъ однажды спорилъ съ своей сестрою объ особенномъ узор ситца на утреннемъ плать, которое онъ видлъ на своей матери въ предшествовавшую ночь. Гепзиба, не чуждая претензіи на свойственное женщинамъ знаніе дла, утверждала, что узоръ этотъ немножко отличался отъ того, который онъ описывалъ, но когда вынула изъ стараго сундука самое платье, то оказалось, что оно было именно такимъ, какимъ отразилось въ его воспоминаніи. Если бы Клиффордъ, всякій разъ, какъ выплывалъ на поверхность похожей на сонъ жизни, подвергался мученію превращенія изъ мальчика въ стараго, немощнаго человка, то ежедневное повтореніе этого удара было бы ему не по силамъ. Это превращеніе наполнило бы мучительною агоніею весь его день отъ утренняго полу-свта до отхода ко сну и даже тогда примшивало бы глухую, непонятную боль и блдный цвтъ несчастья въ воображаемый юношескій цвтъ его сна. Но ночной свтъ луны, слившійся съ утреннею мглою, набрасывалъ на него одежду, въ которую онъ плотно закутывался и рдко пропускалъ сквозь нее къ своему сердцу дйствительность, онъ рдко пробуждался совершенно, онъ спалъ съ открытыми глазами и, можетъ быть, даже воображалъ, что спитъ.

Носясь, такимъ образомъ, душою въ эпох дтства, онъ чувствовалъ къ дтямъ симпатію, и оттого сердце его постоянно освжалось, какъ резервуаръ воды, въ который проведенъ ручеекъ не вдалек отъ своего истока. Хотя тайное чувство приличія удерживало его отъ вмшательства въ ихъ общество, однакожь, мало было занятій, которыя бы доставляли ему столько удовольствія, какъ смотрть изъ полуциркульнаго окна на маленькую двочку, которая катала свой обручъ по тротуару, или на мальчиковъ, игравшихъ въ мячъ. Ихъ голоса также были ему очень пріятны, когда они доносились къ нему издали, перемшанные между собой и жужжащіе, какъ мухи на окн, озаренномъ солнцемъ.

Клиффордъ, безъ сомннія, радъ бы былъ раздлять ихъ игры. Однажды посл обда онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе надувать мыльные пузыри: любимая его забава съ сестрой, когда они оба были дтьми, какъ сообщила Гепзиба потихоньку Фебе. Но посмотрите на него въ полуциркульномъ окн съ соломенною трубочкою во рту! Посмотрите на него, съ его сдыми волосами и вялымъ, ненатуральнымъ смхомъ на лиц, все еще непотерявшемъ этой прелестной граціи, которую и злйшій его врагъ долженъ признать неизгладимою, если она такъ долго сохранилась! Посмотрите, какъ онъ пускаетъ воздушные шарики изъ окна на улицу! Что такое эти мыльные пузыри, если не маленькіе, неосязаемые міры, съ отраженіемъ на ихъ почти несуществующей поверхности огромнаго міра въ яркихъ цвтахъ воображенія? Любопытно было наблюдать, какъ прохожіе смотрли на эти блистательныя фантазіи, когда он спускались внизъ и превращали вокругъ себя грубую атмосферу въ легкую игру воображенія. Нкоторые останавливались, глядли нсколько минутъ и, можетъ быть, уносили прелестное воспоминаніе мыльныхъ пузырей до самого поворота въ другую улицу, другіе взглядывали съ досадой вверхъ, какъ будто бдный Клиффордъ обижалъ ихъ, заставляя прекрасныя виднія летать такъ близко надъ ихъ пыльной дорогой. Многіе поднимали палецъ или палку, чтобы пронзить мыльный пузырь, и злобно радовались, когда воздушный шарикъ, съ изображенными на немъ небомъ и землею, исчезалъ, какъ будто его никогда и не было.

Наконецъ, въ то самое время, когда одинъ пожилой джентльменъ весьма почтенной наружности проходилъ мимо, большой мыльный пузырь спустился величественно внизъ и лопнулъ какъ разъ у него на носу. Онъ поднялъ глаза — сперва съ суровымъ, острымъ взглядомъ, который въ одно мгновеніе проникнулъ въ темную глубину полуциркульнаго окна, потомъ съ улыбкою, которая какъ будто разлила знойный воздухъ на разстояніи нсколькихъ ярдовъ кругомъ.

— Ага, кузенъ Клиффордъ! вскричалъ судья Пинчонъ.— Какъ! вы все еще надуваете мыльные пузыри?

Тонъ его голоса, казалось, былъ предназначенъ произвести добродушные, ласковые звуки, но въ немъ высказалась дкость сарказма. Что касается до Клиффорда, то лицо его покрылось смертною блдностью. Независимо отъ какой нибудь опредленной причины ужаса, которая могла скрываться въ его опыт, превосходный судья внушалъ ему этотъ врожденный и первоначальный страхъ, который свойственъ слабымъ, нжнымъ и чуткимъ характерамъ въ присутствіи грубой силы.

ГЛАВА XII.
АРТИСТЪ.

Трудно предположить, чтобы жизнь особы, отъ природы такой дятельной, какъ Фебея, могла ограничиться тсными предлами стараго Пинчонова дома. Потребности Клиффорда были удовлетворяемы ею, въ долгіе лтніе дни, значительно раньше захожденія солнца. При всемъ спокойствіи его дневного существованія, это существованіе истощало, однакожь, рессурсы, которыми онъ жилъ. Не физическое движеніе утомляло его, потому что — за исключеніемъ короткой работы мотыкою, прогулки по саду или, въ дождливую погоду, обхода пустыхъ комнатъ — онъ чувствовалъ постоянную склонность оставаться въ неподвижности относительно всякаго труда членовъ и мускуловъ. Но или въ немъ таился тлющій огонь, съдавшій его жизненную энергію, или монотонность, которая бы произвела оцпеняющее дйствіе на умъ, организованный иначе, не была монотонностью для Клиффорда. Можетъ быть, онъ былъ въ состояніи вторичнаго развитія и возстановленія и черпалъ постоянную пищу изъ того, что поражало его зрніе, слухъ или умъ, тогда какъ для людей, боле знакомыхъ съ міромъ окружавшая его сфера казалась слишкомъ обыкновенною. Какъ для молодого ума ребенка все, что на него дйствуетъ, есть уже дятельность и напряженіе, такъ оно можетъ быть, было и для ума, подвергшагося новому развитію посл своей надолго остановленной жизни.

Какъ бы то ни было, только Клиффордъ обыкновенно отходилъ ко сну совершенно истощенный, когда еще солнечные лучи пробивались сквозь его постельныя занавски или отражались съ послднимъ блескомъ на стнахъ комнаты. И въ то время, когда онъ такимъ образомъ засыпалъ рано, подобно всмъ дтямъ, и видлъ во сн дтство, Фебея могла свободно предаваться влеченію собственнаго вкуса во весь остатокъ дня и вечеромъ.

Эта свобода была необходима для здоровья даже характера, такъ мало расположеннаго къ болзненнымъ вліяніямъ, каковъ былъ характеръ Фебеи. Старый домъ, какъ мы уже сказали, проникнутъ былъ разрушительною гнилью ветхости, вредно было бы ей дышать только такою атмосферою. Гепзиба, несмотря на нкоторыя драгоцнныя черты, искупавшія ея недостатки, сдлалась чмъ-то въ род помшанной отъ долгаго добровольнаго заключенія въ этомъ единственномъ мст, безъ всякаго другого сообщества, кром извстнаго набора мыслей, кром одной привязанности и одного горькаго чувства обиды. Клиффордъ, какъ это легко понять, былъ такъ недятеленъ, что не могъ имть нравственнаго вліянія на своихъ собесдницъ, несмотря на всю искренность и исключительность ихъ соотношеній. Но симпатія между человческими существами разлита гораздо тоньше и повсемстное, нежели мы думаемъ, она существуетъ между различными классами органической жизни и сообщается отъ одного другому. Напримръ, цвтокъ, какъ замтила Фебея, скоре начиналъ увядать въ рук Клиффорда или Гепзибы, нежели въ ея собственной. Вслдствіе того же закона, эта цвтущая двушка, обращая все свое дневное существованіе въ цвточный ароматъ для этихъ двухъ больныхъ душъ, неизбжно должна была поникнуть, поблднть скоре, нежели еслибъ она покоилась на боле молодой и счастливой груди. Еслибъ только она отъ времени до времени не предавалась увлеченію своего живого характера и не дышала уличнымъ воздухомъ въ прогулкахъ по предмстію или прохладой океана вдоль морского берега,— еслибъ она не повиновалась иногда желанію, врожденному въ ново-англійской двушк, прослушать метафизическую или философскую лекцію или посмотрть семимильную панораму, или побывать въ концерт,— еслибъ не ходила по городскимъ лавкамъ, закупая запасъ товаровъ для лавочки Гепзибы и увеличивая свой гардеробъ какою нибудь лентою,— еслибъ она также не прочитывала Библіи въ своей комнат и не посвящала части своего времени на то, чтобы подумать о своей матери и родной деревн,— если бы, словомъ, у нея не было всхъ этихъ нравственныхъ лекарствъ, то мы скоро увидли бы свою бдную Фебею исхудалою, скоро бы лицо ея покрылось нездоровою блдностью — предвстницею стараго двства и безрадостной будущности.

Даже и теперь въ ней замтна была явили перемна,— перемна, достойная отчасти сожалнія, хотя, уменьшивъ нсколько одну прелесть, она придала ей новую, драгоцннйшую. Фебея не была уже по прежнему постоянно весела и начала задумываться, что вообще нравилось Клиффорду больше, нежели прежній фазъ неизмнной веселости, потому что она теперь понимала его лучше и деликатне и иногда даже объясняла это ему самому. Глаза ея смотрли шире и сдлались черне и глубже, въ нихъ было такъ глубоко въ иныя молчаливыя минуты, что они походили на артезіанскіе колодцы: глубина, глубина и до безконечности. Она уже была не до такой степени двушка, какъ при первомъ нашемъ съ него знакомств, когда она спрыгнула со ступеньки омнибуса,— мене двушка, но боле женщина.

Единственный юношескій умъ, съ которымъ Фебея имла частое сообщеніе, былъ умъ дагерротиищика. Подъ вліяніемъ уединенной жизни въ старомъ дом, они неизбжно должны были дойти до нкоторой фамильярности. Еслибъ эти молодые люди встртились при другихъ обстоятельствахъ, то ни одинъ изъ нихъ не думалъ бы о другомъ долго,— разв только чрезвычайное несходство ихъ характеровъ было бы побужденіемъ ко взаимному ихъ сближенію. Правда, оба они представляли характеры, созданные ново-англійскою жизнью, и потому вншнее ихъ развитіе имло одно общее основаніе, по, въ глубин души, каждый изъ нихъ такъ былъ не похожъ на другого, какъ будто природные ихъ климаты были раздлены между собой цлымъ міромъ. Въ первые дни своего знакомства съ Гольгревомъ, Фебея держала себя въ отношеніи къ нему осторожне, нежели было свойственно ея обыкновенно открытому и простому обхожденію, и Гольгревъ тоже не очень замтно подвигался впередъ. До сихъ поръ она не могла сказать, чтобъ она хорошо его знала, хотя они встрчались ежедневно и бесдовали дружески и даже какъ бы Фамильярно.

Артистъ сообщилъ Фебе отрывками кое-что изъ исторіи своей жизни. Хотя онъ былъ еще молодъ и совершилъ только часть своей киррьеры, однакожь, его жизнь была уже такъ богата приключеніями, что изъ нея вышелъ-бы очень любопытный томикъ автобіографіи. Романъ, написаиный по плану ‘Жиль-Блаза’ въ примненіи къ американскому обществу и нравамъ, пересталъ бы быть романомъ. Между нами много есть индивидуумовъ, которыхъ приключеніи, считающіяся едва стоющими разсказа, сравнялись бы, по своей занимательности, съ превратностями ранней молодости испанца, а окончательное ихъ развитіе или цль, къ которой они стремятся, могутъ быть несравненно выше, нежели что либо выдуманное авторомъ’Жиль-Блаза’ для своего героя. Гольгревъ не могъ похвалиться знатностью своего происхожденія: онъ былъ сынъ темныхъ и убогихъ родителей, что же касается до его воспитанія, то оно ограничивалось только нсколькими зимними мсяцами ученія въ деревенской школ. Предоставленный рано собственному произволу, онъ еще мальчикомъ долженъ былъ самъ себ снискивать средства къ существованію, и это было положеніе самое выгодное для развитія врожденной ему силы воли. Хотя онъ усплъ прожить еще только двадцать-два года (безъ нсколькихъ мсяцевъ, которые равны годамъ въ такой жизни), однакожь, занималъ уже должность учителя въ деревенской школ, былъ прикащикомъ въ деревенскомъ магазин и въ тоже время, или посл, редакторомъ политической деревенской галеты, потомъ онъ путешествовалъ по Новой Англіи и центральнымъ штатамъ въ качеств разнощика отъ коннектикутской фабрики одеколона и другихъ эссенцій. Въ вид эпизода, онъ изучалъ въ теоріи и на практик зубную медицину, и притомъ съ весьма лестнымъ успхомъ, особенно въ промышленныхъ городахъ вдоль нашихъ внутреннихъ ркъ. Записавшись сверхъ-штатнымъ въ какую-то должность на пакетбот, онъ постилъ Европу и нашелъ средства, до возвращенія въ отечество, видть Италію и часть Франціи и Германіи. Недавно еще онъ читалъ публичныя лекціи о месмеризм, къ которому имлъ замчательную способность (какъ самъ онъ уврялъ Фебею).

Настоящій его фазъ, въ роли дагерротинщика, имлъ въ его глазахъ не боле цны и не общалъ большаго постоянства, какъ и каждый изъ предшествовавшихъ. Онъ принялся за этотъ промыселъ съ беззаботною скоростью искателя приключеній, которому надобно чмъ нибудь добывать хлбъ, и готовъ былъ бросить его съ такой же беззаботностью, еслибъ только нашелъ другой, пріятнйшій для него способъ. Но что было особенно замчательно въ молодомъ человк и обнаруживало въ немъ необыкновенное равновсіе нравственныхъ силъ, такъ это то, что онъ, при всхъ превратностяхъ своей судьбы, остался вренъ самому себ. Несмотря на свою бездомовность, несмотря на то, что онъ вчно перемнялъ свое мстопребываніе и слдовательно не былъ отвтственъ ни передъ общественнымъ мнніемъ, ни передъ индивидуумами, несмотря на то, что часто оставлялъ одну наружность и принималъ другую, готовый тотчасъ переодться въ третью,— онъ никогда не насиловалъ своего внутренняго человка и всегда сохранялъ съ нимъ душевный миръ. Невозможно было знать Гольгрева и не замтить въ немъ этого свойства. Гепзиба понимала его. Фебея, тоже лишь только увидла артиста, тотчасъ почувствовала къ нему доврчивость, которую всегда внушаетъ такой характеръ. Правда, онъ поражалъ ее и иногда даже отталкивалъ, но это происходило не оттого, чтобы она сомнвалась въ его правилахъ, каковы бы они ни были, но оттого, что его правила — какъ это она чувствовала — отличаются отъ ея. Ей было съ нимъ какъ-то неловко: онъ какъ будто все вокругъ нея приводилъ въ безпорядокъ, недостаткомъ почтенія къ тому, что она считала непоколебимо врнымъ и неизмннымъ. Кром того, она не вполн была уврена, чтобы его натура была способна къ привязанности. Для этого онъ былъ слишкомъ спокойнымъ и холоднымъ наблюдателемъ. Онъ принималъ нкоторое участіе въ Гепзиб и ея брат, и въ самой Фебе. Онъ изучалъ ихъ внимательно, и отъ него не ускользало ни малйшее обстоятельство въ ихъ индивидуальности. Онъ былъ готовъ сдлать для нихъ всякое одолженіе, но, при всемъ томъ, никогда не согласовался съ ними вполн и не обнаруживалъ никакого признака, чтобы привязывался къ нимъ боле, по мр того, какъ узнавалъ ихъ. Въ своихъ съ ними сношеніяхъ онъ, казалось, искалъ пищи уму, но не сердцу, и Фебея не могла постигнуть, что интересовало его такъ сильно въ ея друзьяхъ и въ ней самой со стороны ума, если въ самомъ дл онъ не чувствовалъ къ нимъ вовсе — или чувствовалъ сравнительно очень мало — сердечной привязанности.

Въ свои свиданія съ Фебеей артистъ всегда распрашивалъ обстоятельно, веселъ ли Клиффордъ, кром праздниковъ и по воскресеньямъ, когда онъ видалъ его самъ.

— Онъ все по прежнему кажется счастливымъ? спросилъ онъ однажды.

— Такъ счастливъ, какъ ребенокъ, отвчало Фебея: — но, такъ же, какъ ребенокъ, легко бываетъ и встревоженъ.

— Чмъ же? спрашивалъ Гольгревъ: — вншними или внутренними причинами?

— Я не могу видть его мыслей! какъ бы я могла ихъ видть? отвчала Фебея, съ простодушной колкостью.— Очень часто расположеніе души его перемняется безъ всякой видимой причины, точно какъ на солнце набгаетъ вдругъ облако. Въ послднее время, когда я начала знать его лучше, мн какъ-то тяжело, какъ-то совстно вглядываться въ расположеніе души его. Онъ перенесъ какую то великую горесть. Когда онъ веселъ — когда солнце освщаетъ умъ его — я позволяю себ заглянуть туда до той глубины, до которой досягаютъ солнечные лучи, но не дальше. Что покрыто въ немъ мракомъ, то для меня ‘земля свята’.

— Какъ прекрасно выразили вы свое чувство! сказалъ артистъ.— Я не умю такъ чувствовать, но понимаю васъ. Будь я на вашемъ мст, меня ничто не остановило бы измрить глубину души Клиффорда во всю длину моего лота.

— Странно, что вы этого такъ желаете! замтила Фебея невольно.— Что такое кузенъ Клиффордъ для васъ?

— О, ничего, конечно, ничего! отвчалъ Гольгревъ со смхомъ.— Только страненъ и непостижимъ этотъ міръ! Чмъ больше я въ него всматриваюсь, тмъ больше онъ меня озадачиваетъ, и я начинаю думать, что заблужденіе человка есть мра его ума. Мужчины, женщины и дти — такія странныя созданія, что невозможно наконецъ быть увреннымъ, что знаешь ихъ дйствительно, и угадать, чмъ они были, потому, чмъ они кажутся. Судья Пинчонъ, Клиффордъ — что за запутанная загадка! запутанность запутанностей и всяческая запутанность! Чтобъ разршить ее, для этого нужна такая созерцательная симпатія, какою одарена только молодая двушка. Я простой наблюдатель, я никогда не обладалъ созерцательностью, я только пронырливъ и зорокъ, и потому совершенно увренъ, что заблуждаюсь.

Вслдъ за тмъ артистъ перемнилъ разговоръ и перешелъ къ темамъ мене мрачнымъ. Фебея и онъ были оба молоды. Въ испытаніяхъ своей прошедшей жизни онъ не совсмъ потерялъ этотъ прекрасный духъ юности, который, изливаясь изъ сердца и фантазіи, разносится по всему міру и длаетъ его такимъ блистательнымъ, какимъ онъ былъ въ первый день творенія. Онъ разсуждалъ премудро о старости міра, но въ самомъ дл чувствовалъ совсмъ иное, онъ все-таки былъ молодой человкъ и потому смотрлъ на міръ какъ на нжнаго юношу, который не перестаетъ подавать надежду на дальнйшее усовершенствованіе. Въ немъ было это чувство, это внутреннее предвдніе — безъ котораго молодому человку лучше вовсе не рождаться, а возмужалому лучше умереть, нежели потерять его,— чувство, что мы не осуждены вчно тащиться по старой, дурной дорог, что мы совершенствуемся, идемъ къ лучшему. Гольгреву казалось, какъ, безъ сомннія, казалось, полному надеждъ юнош каждаго столтія, что въ его вкъ, боле нежели когда либо, человчество освобождается отъ своихъ немощей и начинаетъ свою жизнь съизнова.

Относительно главнаго пункта своихъ убжденій — что наступятъ для человческаго рода лучшія столтія, артистъ, конечно, былъ правъ. Ошибка его состояла въ предположеніи, что его вкъ способне всякаго, изъ прошедшихъ или будущихъ, перемнить изношенную одежду древности на новый костюмъ, разомъ, вмсто того, чтобы постепенно подновлять ее заплатками,— состояла въ томъ, что онъ краткій моментъ своего существованія считалъ достаточнымъ для свершенія безконечно долгаго дла,— и всего больше въ томъ, что онъ воображалъ, что безъ его участія за или противъ не могло совершиться ничего ведущаго къ великимъ послдствіямъ. Этотъ энтузіазмъ, проступающій сквозь наружное спокойствіе его характера и принимающій такимъ образомъ видъ основательнаго сужденія и ума, сохранялъ въ чистот его юность и придавалъ величіе ея стремленіямъ, а когда, съ лтами, неизбжная опытность измнитъ мысли, это совершится безъ потрясающаго, внезапнаго переворота его чувствъ. Онъ все сохранитъ вру въ высокое назначеніе человка и, можетъ быть, будетъ любить его тмъ сильне, что убдится въ его безсиліи, а высокомрная увренность, съ которой началъ онъ жизнь, безъ труда перейдетъ въ боле смиренное, сосднее съ нею убжденіе, что самыя лучшія усилія человка строятъ какой-то сонъ, и что одинъ Богъ творитъ дйствительность.

Гольгревъ читалъ очень мало, и то только проздомъ по пути жизни, когда мистическій языкъ его книгъ необходимо смшивался съ болтовнею толпы, такъ что тотъ и другая готовы были потерять для него всякій собственный смыслъ. Онъ считалъ себя мыслителемъ и въ самомъ дл имлъ способности мыслителя, но, будучи принужденъ прокладывать самъ себ дорогу, онъ еще только что достигъ того пункта, съ котораго человкъ образованный начинаетъ мыслить. Истинное достоинство его характера состояло въ этомъ глубокомъ сознаніи внутренней силы, при которомъ вс прошедшія превратности его судьбы казались только перемною костюмовъ,— въ этомъ энтузіазм, столь спокойномъ, что онъ едва подозрвалъ его въ себ, но который сообщалъ теплоту всему, за что онъ принимался,— въ этомъ честолюбіи, скрытомъ отъ его собственнаго, какъ и отъ всякаго посторонняго наблюденія, въ его боле благородныхъ побужденіяхъ, но въ которомъ проглядывало нчто такое, что было бы способно возвести его отъ степени теоретика на степень дятеля въ какомъ нибудь практическомъ предпріятіи. Въ своей образованности и недостаточности образованности, въ своей необработанной, дикой и мистической философіи и практической жизни, которая противодйствовала нкоторымъ изъ ея стремленій, въ своемъ великодушномъ рвеніи къ благосостоянію во всемъ, что онъ имлъ, и чего ему недоставало, артистъ могъ бы служить достойнымъ представителемъ множества своихъ земляковъ.

Трудно было бы предначертать его каррьеру. Въ Гольгрев проявлялись такія качества, съ которыми онъ, при счастливомъ случа, легко могъ бы схватить одинъ изъ призовъ міра. Но это ожиданіе было неврно до смшного. Почти на каждомъ шагу встрчаемъ мы въ жизни молодыхъ людей гольгревовыхъ лтъ и пророчимъ имъ въ душ чудную будущность, но потомъ, даже посл многократныхъ и старательныхъ освдомленіи, мы не слышимъ о нихъ ничего подобнаго. Кипніе юности и страсти и свжій лоскъ ума сообщаютъ имъ ложный блескъ, который дурачитъ ихъ самихъ и другихъ людей. Подобно нкоторымъ ситцамъ, каленкорамъ и гингамамъ, они блестятъ и играютъ цвтами, пока новы, но не могутъ выносить солнца и дождя, и превращаются въ смиренныя тряпки, когда ихъ вымоютъ.

Но пускай Гольгревъ останется для насъ такимъ какимъ нашли мы его въ это замчательное посл-обда въ бесдк Пинчоновскаго сада. Пріятно смотрть на молодого человка, столь полнаго вры въ себя, одареннаго, по видимому, столь удивительными способностями, и столь мало поврежденнаго множествомъ испытаній, которымъ онъ подвергался.— пріятно наблюдать за его дружескими сношеніями съ нашей Фебеей. Едва ли она была права, называя его въ душ холоднымъ человкомъ, если же и была, то теперь онъ сдлался тепле. Безъ всякаго намренія съ ея стороны и безсознательно для него самого, она превратила для него Домъ о Семи Шпиляхъ въ родное жилище и сдлала садъ любимымъ его мстомъ. Считая себя человкомъ чрезвычайно проницательнымъ, онъ думалъ, что онъ въ состояніи видть насквозь Фебею и все ея окружающее, и читать ее, какъ дтскую повсть. Но эти прозрачныя натуры часто бываютъ обманчивы въ глубин своей, этотъ булыжникъ на дн источника гораздо отъ насъ дальше, нежели мы думаемъ. Поэтому артистъ, что бы ни думалъ онъ о способностяхъ своей собесдницы, былъ увлекаемъ какою-то молчаливою ея прелестью и высказывалъ ей свободно, что мечталъ онъ совершить въ мір. Онъ изливалъ передъ ней свою душу, какъ бы передъ другимъ собою. Весьма быть можетъ, что онъ забывалъ о Фебе, говоря съ нею, что онъ былъ побуждаемъ только неизбжнымъ стремленіемъ мысли, которую энтузіазмъ и волненіе длали симпатичною, и изливалъ ее въ первый резервуаръ, достойный принять ее. Но еслибъ вы посмотрли на нихъ сквозь ршотку садовой ограды, одушевленныя движенія и играющій румянецъ молодого человка заставили бы васъ предполагать, что онъ влюбленъ въ молодую двушку.

Наконецъ какое-то выраженіе Гольгрева дало Фебе случай спросить, что заставило его познакомиться съ ея кузиною Гепзибой и зачмъ ему вздумалось поселиться въ печальномъ старомъ Пинчоновомъ дом. Не отвчая прямо на ея вопросъ, онъ оставилъ будущее, которое до сихъ поръ было темою его рчи, и началъ говорить о вліяніи прошедшаго, какъ отраженіи будущаго,

— Неужели мы никогда не отдлаемся отъ вліянія прошедшаго? воскликнулъ онъ одушевленнымъ тономъ предшествовавшаго разговора.— Оно лежитъ на настоящемъ, какъ Трупъ какого-то великана!

— Я этого совсмъ не вижу, замтила Фебея.

— Какъ же не видть? сказалъ Гольгревъ: — мы во всемъ зависимъ отъ людей несуществующихъ. Мы читаемъ книги мертвыхъ людей, мы смемся отъ шутокъ мертвыхъ людей и плачемъ отъ ихъ паоса, мы больны болзнями мертвыхъ людей, физическими и нравственными. Что бы мы ни вздумали длать по своему произволу, ледяная рука мертваго человка вмшивается въ наше дло. Посмотрите куда хотите, вы встртите везд блдное, неумолимое лицо мертвеца, отъ котораго леденетъ ваше сердце. И сами мы должны сдлаться мертвыми, прежде нежели проявится наше дйствительное вліяніе на міръ, который уже не будетъ нашимъ міромъ, но міромъ другого поколнія, съ которымъ мы не будемъ сообщаться. Я долженъ сказать также, что мы живемъ въ домахъ мертвыхъ людей, какъ, напримръ, вотъ въ Дом о Семи Шпиляхъ!

— А почему же намъ не жить, сказала Фебея: — пока намъ здсь удобно?

— Какое удобно! воскликнулъ Гольгревъ.— Разв здорово жить въ этой куч почернлыхъ бревенъ, по которымъ отъ сырости проступилъ зеленый мохъ? въ этихъ мрачныхъ, низкихъ комнатахъ? въ этихъ грязныхъ стнахъ, на которыхъ какъ будто остался осадокъ человческаго дыханія, которое жило и умерло здсь въ недовольств судьбою и горести? Этотъ домъ слдуетъ очистить….

— Зачмъ же вы живете въ немъ? спросила Фебея съ нкоторою колкостью.

— О, я занимаюсь здсь своей наукою, отвчалъ Гольгревъ: — не по книгамъ, впрочемъ. Домъ этотъ, въ моихъ глазахъ, выражаетъ для меня прошедшее со всми его вліяніями, противъ котораго я сейчасъ ораторствовалъ. Я живу въ немъ временно, чтобъ еще больше узнать его. Кстати, слыхали ли вы когда нибудь исторію колдуна Моля и что произошло между нимъ и вашимъ предкомъ?

— Да, слыхала, сказала Фебея: — очень давно, отъ моего отца, а раза два отъ кузины Гепзибы въ этотъ мсяцъ, что я живу здсь. Она, кажется, думаетъ, что вс бдствія Пинчоновъ произошли отъ этой ссоры съ колдуномъ, какъ вы его называете. Да и вы, мистеръ Гольгревъ, тоже какъ будто такъ думаете. Странно, что вы врите въ такую нелпость, а отвергаете многое, что гораздо достойне доврія.

— Да, я врю этому, отвчалъ артистъ серьзно: — впрочемъ, не суеврно, но на основаніи несомннныхъ фактовъ, и вижу въ этомъ явленіи осуществленіе одной нравственной идеи. Въ самомъ дл, подъ этими семью шпилями, на которые мы теперь смотримъ и которые старый полковникъ Пинчонъ предназначалъ быть наслдственнымъ домомъ своихъ счастливыхъ потомковъ въ теченіе нсколькихъ столтій,— подъ этой кровлей съ самого ея основанія не прекращались угрызенія совсти, постоянно обманываемыя надежды, родственная вражда, разнаго рода страданія, странные смертные случаи, мрачныя подозрнія. невыразимыя несчастія,— и вс эти бдствія, или большую часть ихъ, я могъ бы документально произвести отъ одного безумнаго желанія стараго пуританина основать свое благосостояніе неправыми средствами.

— Вы говорите слишкомъ безцеремонно о моихъ предкахъ, сказала Фебея, сама не зная, обижаться ли ей, или нтъ.

— Я говорю здравыя мысли здравому уму! отвчалъ Гольгревъ съ жаромъ, котораго Фебея не замчала въ немъ прежде.— Оно такъ именно есть, какъ я говорю! Первоначальный виновникъ бдствія вашей родни словно до сихъ поръ бродитъ по улицамъ — по крайней мр бродитъ врный портретъ его въ душ и тл — съ своею жалкою мечтою. Вы не забыли моего дагерротипа и его сходства съ старымъ портретомъ?

— Какъ вы въ самомъ дл странны! воскликнула Фебея, глядя на него съ удивленіемъ и смущеніемъ, полу-испуганная и полу-разсмшенная.

— Да, я таки порядочно страненъ, это и самъ вижу, сказалъ артистъ.— Но виноваты этому ваши предки. Исторія ихъ вцпилась въ мой умъ съ непостижимою для меня силою, съ того времени, какъ я живу въ этомъ старомъ шпил. Чтобъ какъ нибудь отъ нея освободиться, я обратилъ въ легенду одно происшествіе въ роду Пинчоновъ, которое узналъ случайно, и намренъ напечатать его въ журнал.

— А вы пишете для журналовъ? спросила Фебея.

— Неужели вы до сихъ поръ не знали? сказалъ Гольгревъ. Вотъ какова литературная слава! Да, миссъ Фебея Пинчонъ, въ числ множества моихъ удивительныхъ талантовъ, я обладаю и талантомъ писать повсти, и могу уврить васъ что мое имя красуется на оберткахъ Грагама и Годнея для моихъ глазъ не хуже прославленныхъ именъ, съ которыми оно стоитъ рядомъ. Въ юмористическомъ род я подвизаюсь на славу, что же касается до трогательнаго, то мое перо не уступитъ луку. Но не хотите ли послушать меня?

— Охотно, если ваша легенда не очень длинна, отвчала Фебея, и прибавила, смясь: — и не очень скучна.

Такъ какъ артистъ не могъ ршить этого послдняго вопроса собственнымъ судомъ, то онъ вынулъ изъ кармана свою рукопись и началъ читать, при послднихъ лучахъ солнца, золотившихъ семь шпилей, слдующее:

ГЛАВА XIII.
АЛИСА ПИНЧОНЪ.

‘Однажды достопочтенный Гервасій Пинчонъ прислалъ слугу къ молодому плотнику Матею Молю, чтобъ онъ немедленно явился въ Домъ о Семи Шпиляхъ.

‘— На что я понадобился твоему господину? сказалъ плотникъ черному слуг мистера Пинчона.— Разв въ дом есть какая починка? Это быть можетъ, только мой отецъ не виноватъ: онъ хорошо сработалъ домъ. Я читалъ надпись на памятник стараго полковника не дальше, какъ прошлую субботу, и расчиталъ, что домъ стоитъ уже тридцать-семь лтъ. Немудрено, что нужно починить гд инбуль кровлю.

‘— Не знаю, что господинъ нужно, отвчалъ негръ Сципіонъ.— Домъ очень хорошій домъ, видно такъ думалъ и старый полковникъ Пинчонъ, а то зачмъ бы старику бродить да пугать бднаго негра?

‘— Добро, добро, пріятель Сципіонъ, скажи своему господину, что я иду, сказалъ плотникъ, смясь.— Для починки не найти ему лучшаго мастера. Такъ въ дом нечисто, то? Надобно взять мастера побойче меня, чтобъ выжить привиднія изъ семи шпилей. Еслибъ даже и полковникъ присмирлъ, прибавилъ онъ, бормоча сквозь зубы: — такъ мой старый ддъ, колдунъ, наврное не оставитъ въ поко Пинчоновъ, пока будутъ держаться ихъ стны.

‘— Что ты ворчишь себ тамъ подъ носъ, Матей Моль? спросилъ Сципіонъ: — и зачмъ ты смотришь на меня такъ косо?

‘— Ничего, чернякъ, отвчалъ плотникъ.— Ты разв думаешь, что на тебя никто не долженъ косо глядть? Ступай, скажи своему господину, что я иду, а если встртишь мистриссъ Алису, его дочь, такъ передай ей отъ Матея Моля низкій поклонъ. Она вывезла изъ Италіи смазливое личико,— смазливое, нжное и гордое — эта Алиса Пинчонъ.

‘— Онъ говоритъ о мистриссъ Алис! воскликнулъ Сципіонъ, воротясь изъ своего посольства.— Ничтожный плотникъ! У него нтъ больше дла, какъ только таращить на нее глаза!

‘Надобно знать, что этотъ молодой плотникъ Матей Моль былъ мало понимаемъ и не слишкомъ многими любимъ въ то род,— не потому, впрочемъ, чтобы что нибудь было извстно о немъ предосудительное, или чтобъ онъ считался плохимъ и лнивымъ мастеромъ въ своемъ ремесл. Отвращеніе (именно отвращеніе), съ которымъ многіе на него смотрли, было отчасти слдствіемъ его собственнаго характера и поведенія, а отчасти перешло къ нему по наслдству.

‘Онъ былъ внукъ Матея Моля, одного изъ первыхъ поселенцевъ города, прославившагося страшнымъ своимъ колдовствомъ. Этотъ старикъ пострадалъ вмст съ другими, подобными ему. Несмотря, однакожъ, на то, суеврный страхъ остался въ памяти народа неразлучнымъ съ именами пострадавшихъ за ужасное преступленіе — колдовство, и многіе были уврены, что могилы не въ состояніи были удерживать этихъ мертвецовъ, брошенныхъ наскоро въ землю. Въ особенности же толковали о старомъ Мате Мол, который будто бы также мало затруднялся подняться изъ своей могилы, какъ обыкновенный человкъ встать съ постели, и былъ видимъ такъ часто въ полночь, какъ живые люди среди благо дня. Этотъ злокачественный чародй (котораго вислица, по видимому, вовсе не исправила), по старой привычк, бродитъ привидніемъ по дому, называемому Домомъ о Семи Шпиляхъ, на хозяина котораго онъ имлъ неосновательную претензію за поземельный доходъ. Духъ, какъ видите — съ упорствомъ, которое было отличительнымъ свойствомъ живого Матея Моля — настаивалъ на томъ, что онъ былъ законный владтель мста, на которомъ былъ построенъ домъ. Онъ требовалъ, чтобы упомянутый поземельный доходъ, съ того самого дня, когда начали рыть погребъ, былъ выплаченъ ему сполна, или же отданъ самый домъ: въ противномъ случа онъ, мертвецъ-кредиторъ, будетъ вмшиваться во вс дла Пинчоновъ и длать вредъ имъ на каждомъ шагу, хоть бы прошла тысяча лтъ по его смерти. Исторія, пожалуй, нелпая, но она не казалась невроятною тмъ, кто помнилъ, какой непоколебимый упрямецъ былъ этотъ старчуганъ Матей Моль.

‘Внукъ колдуна, молодой Матей Моль, по общему мннію, наслдовалъ нкоторыя изъ подозрительныхъ свойствъ своего предка. Странно сказать, сколько нелпыхъ толковъ ходило въ народ объ этомъ молодомъ человк. Говорили, напримръ, что онъ обладаетъ чудною силою вмшиваться въ человческія сновиднія и располагать въ нихъ по своей прихоти, совершенно какъ дирижръ на театр. Много было разсказовъ между сосдями, особенно же между сосдками, о томъ, что они называли волшебнымъ молевымъ глазомъ. Нкоторые говорили, что онъ можетъ проникать въ человческій умъ, другіе — что чудесною силою своего зрнія онъ можетъ заставить, кого захочетъ, думать по своему, или, если ему угодно, послать человка къ своему дду на тотъ свтъ, еще нкоторые увряли, что у него такъ называемый недобрый глазъ, и что онъ можетъ повредигь урожаю хлбовъ и высушить ребенка какъ египетскую мумію. Но всего больше вредили молодому плотнику въ общемъ мнніи, во первыхъ, осторожность и суровость врожденнаго его характера, а во вторыхъ, то, что онъ удалялся отъ церкви и навлекалъ на себя подозрнія въ еретическихъ мнніяхъ относительно религіи.

‘Получивъ требованіе мистера Пинчона, плотникъ окончилъ только небольшую работу, которая была у него въ рукахъ на ту пору, и отправился въ Домъ о Семи Шпиляхъ. Это замчательное зданіе, несмотря на свою нсколько устарлую архитектуру, было все еще однимъ изъ лучшихъ городскихъ домовъ. Настоящій владлецъ его, Гервасій Пинчонъ, говорятъ, не любилъ, однакожь, его вслдствіе тяжелаго впечатлнія, произведеннаго на него въ дтств внезапною смертью его дда,— именно: подбжавъ однажды къ полковнику, чтобы взобраться къ нему на колни, мальчикъ вдругъ замтилъ, что старый пуританинъ былъ мертвъ. Достигнувъ возмужалости, мистеръ Пинчонъ постилъ Англію, женился тамъ на богатой лэди и потомъ провелъ нсколько лтъ отчасти на родин своей матери, а отчасти въ разныхъ городахъ европейскаго материка. Въ теченіе этого періода наслдственный домъ его предоставленъ былъ въ распоряженіе одного родственника, которому вмнено было въ обязанность поддерживать его въ первоначальномъ вид. Этотъ договоръ быль выполняемъ въ такой точности, что теперь, когда плотникъ приближался къ дому, опытный глазъ его не могъ открыть въ немъ никакихъ признаковъ поврежденія. Пики семи шпилей остроконечно стремились кверху, гонтовая крыша была непроницаема для дождя, и блестящая штукатурка покрывала сплошь наружныя стны и сверкала въ лучахъ октябрскаго солнца такъ, какъ будто она была сдлана только недлю назадъ.

‘Домъ имлъ привлекательный видъ жизни, напоминавшій веселое выраженіе удобной дятельности въ человческомъ лиц. Съ перваго взгляда было замтно, что его шумно населяетъ большое семейство. Въ ворота прохалъ на задній дворъ большой возъ дубовыхъ дровъ, дородный поваръ — а можетъ быть и дворецкій — стоялъ у боковой двери и торговался съ поселяниномъ за нсколько привезенныхъ въ городъ на продажу индекъ и куръ. Отъ времени до времени, горничная, чисто одтая, а иногда и лоснящееся черное лицо невольника выглядывали въ окно изъ нижняго этажа. Въ одномъ открытомъ окн, во второмъ этаж, наклонялась надъ горшками прелестныхъ и нжныхъ цвтовъ — чужеземныхъ, но которые никогда не знали боле привтливаго солнца, какъ осеннее солнце Новой Англіи — молодая лэди, тоже чужеземная, какъ цвты, и столь же прелестная, столь же нжная, какъ они. Ея присутствіе сообщало невыразимую грацію и что-то обворожительное всему зданію. Самъ по себ, это былъ только крпкій, весело глядящій домъ и казался назначеннымъ въ жилище хозяину, который могъ устроить свою главную квартиру въ переднемъ шпил, а остальные распредлить между своими шестью сыновьями, огромная же труба по средин должна была выражать символически гостепріимное сердце старика, которое согрваетъ всхъ дтей и длаетъ одно великое цлое изъ семи небольшихъ меньшихъ сердецъ.

‘На переднемъ шпил находились солнечные часы, и плотникъ, подойдя къ нему, поднялъ голову и замтилъ, который часъ.

‘— Три часа! сказалъ онъ самъ себ.— Отецъ мой говорилъ, что эти часы поставлены были только за часъ до смерти полковника. Какъ врно показываютъ они время тридцать-семь лтъ! Тнь ползетъ да ползетъ себ и все смотритъ черезъ плечо солнечному свту!

‘Ремесленнику, какъ Матей Моль, приличне было бы явиться, по зову джентльмена, на задній дворъ, гд обыкновенно принимали слугъ и рабочихъ, или по крайней мр пройти въ боковые дверь, куда являлся лучшій классъ торговцевъ, но въ натур плотника было много гордости и грубости, а въ эту минуту, сверхъ того, его сердце горько чувствовало наслдственную обиду, потому что, по его мннію, огромный Пинчоновъ домъ стоялъ на почв, которая должна была бы принадлежать ему. На этомъ самомъ мст, подл ключа свжей, прекрасной воды, его ддъ повалилъ нсколько сосенъ и срубилъ себ хижину, въ которой родились его дти, и полковникъ Пинчонъ вырвалъ у него право на владніе этой землей только изъ окостенвшихъ рукъ. Итакъ, молодой Моль подошелъ прямо къ главному входу, подъ порталомъ изъ рзного дуба, и застучалъ такъ громко желзнымъ молоткомъ, какъ будто самъ старый колдунъ стоялъ у порога.

‘Черный Сципіонъ поспшилъ на стукъ въ необыкновенныхъ попыхахъ и съ изумленіемъ вытаращилъ блки своихъ глазъ, увидя передъ собой плотника.

‘— Боже, помилуй насъ! что за важная персона этотъ плотникъ! проворчалъ про себя негръ.— Можно подумать, что онъ колотитъ въ дверь свой самый большой молотокъ!

‘— Ну, вотъ я! сказалъ сурово Моль.— Въ которую комнату итти къ твоему господину?

‘Когда онъ вошелъ въ домъ, изъ одной комнаты второго этажа вдоль коридора неслась пріятная меланхолическая музыка. То слышны были клавикорды которыя Алиса Пинчонъ привезла съ собой изъ за моря. Прелестная Алиса посвящала большую часть своего двичьяго досуга цвтамъ и музык, хотя цвты, какъ всегда, скоро увядали, а ея мелодіи часто бывали печальны. Она была воспитана въ иностранныхъ государствахъ и не могла любить ново-англійскаго образа жизни, который никогда еще не развилъ ничего прекраснаго.

‘Такъ какъ мистеръ Пинчонъ ожидалъ Моля съ нетерпніемъ, то Сципіонъ, не теряя времени, провелъ къ нему плотника. Комната, въ которой сидлъ этотъ джентльменъ, была такъ называемая разговорная умренной величины, обращенная въ садъ, который отнялъ отчасти ея окна втвями плодовитыхъ деревъ. Эта особенная комната мистера Пинчона была убрана щегольскою и дорогою мебелью, преимущественно вывезенною изъ Парижа, полъ былъ покрытъ ковромъ (роскошь въ то время необыкновенная), такъ искусно и богато вытканнымъ, какъ будто онъ состоялъ изъ живыхъ цвтовъ. Въ одномъ углу стояла мраморная женщина, которой собственная красота служила единственнымъ и достаточнымъ украшеніемъ. Нсколько портретовъ, казавшихся старыми и потянутыхъ мягкимъ тономъ но всему блестящему своему колориту, висло на стнахъ. Подл камина стоялъ большой прекрасный шкапъ краснаго дерева, выложенный по угламъ слоновой костью: старинная вещь, купленная мистеромъ Пинчономъ въ Венеціи. Въ этомъ шкапу хранилъ онъ медали, древнія монеты и разныя мелкія и дорогія рдкости, собранныя имъ во время путешествія. Сквозь вс, однакожь, эти разнообразныя украшенія видны были первоначальныя характеристическія черты комнаты — ея низкій потолокъ съ перекладинами и печка съ старинными голландскими изразцами. Это была эмблема ума, заботливо снабженнаго иноземными идеями и искуственно утонченнаго, но не сдлавшагося оттого ни шире, ни даже изящне.

‘Два предмета казались всего больше не на своемъ мст въ этой прекрасно убранной комнат. Одинъ былъ — большая карта, или землемрскій планъ земель и лсовъ, начерченный, по видимому, уже довольно давно, почернлый отъ дыму и засаленный кой-гд пальцами. Другой предметъ былъ портретъ суроваго старика въ пуританскомъ костюм, написанный грубою, но смлою кистью и съ замчательно сильнымъ выраженіемъ характера въ лиц.

‘У маленькаго столика, передъ горящими англійскими морскими угольями, сидлъ мистеръ Пинчонъ и пилъ кофе, къ которому онъ сдлалъ привычку во Франціи. Это былъ очень красивый мужчина среднихъ лтъ, въ парик, спускавшемся локонами на плечи. Кафтанъ его былъ изъ синяго бархата, съ галунами по обшлагамъ и вокругъ петель, а длинный его камзолъ сверкалъ противъ горвшаго въ камин огня своимъ золотымъ шитьемъ. При вход Сципіона, который ввелъ къ нему плотника, мистеръ Пинчонъ немного повернулся, но потомъ принялъ свое прежнее положеніе и продолжалъ медленно допивать чашку кофе, не обращая покамстъ вниманія на гостя, за которымъ онъ посылалъ. Онъ не намренъ былъ сдлать грубости — онъ покраснлъ бы отъ такого поступка — но ему не приходило въ голову, чтобы человкъ въ положеніи Моля имлъ претензію на его учтивость, или сколько нибудь о ней заботился.

‘Плотникъ, однакожъ, подошелъ прямо къ камину и сталъ такъ, чтобъ смотрть въ лицо мистеру Пинчону.

‘— Вы за мной присылали сказалъ онъ: — не угодно ли вамъ объяснить, въ чемъ ваша нужда, мн нельзя терять времени.

‘— Я виноватъ, сказалъ спокойно мистеръ Пинчонъ.— Я не намренъ былъ отнимать у тебя время безъ вознагражденія. Тебя зовутъ, я думаю, Моль — Томасъ или Матей Моль. Ты сынъ или впукъ мастера, который строилъ этотъ домъ?

‘— Матей Моль, отвчалъ плотникъ: — сынъ того, который построилъ этотъ домъ,— внукъ настоящаго владльца земли.

‘— Я знаю тяжбу, на которую ты намекаешь, замтилъ мистеръ Пинчонъ съ невозмутимымъ равнодушіемъ.— Я очень хорошо знаю, что мой ддъ былъ принужденъ прибгнуть къ помощи закона для поддержанія своего права на землю, на которой построено это зданіе. Не станемъ возобновлять спора по этому предмету. Дло это было ршено въ свое время,— ршено справедливо, разумется, и во всякомъ случа невозвратно. Но, хотя это довольно странно, есть тутъ одно обстоятельство, о которомъ я хочу съ тобой поговорить, и эта старая вражда — говорю не въ обиду теб — эта раздражительность, которую ты сейчасъ обнаружилъ, также не совсмъ чужда длу

‘— Если вамъ на что нибудь нужно, мистеръ Пинчонъ, сказалъ плотникъ: — мое естественное чувство обиды, такъ извольте, пользуйтесь имъ.

‘— Ловлю тебя на слов, пріятель Моль, подхватилъ владтель семи шпилей съ улыбкою: — твоя наслдственная досада — права она или нтъ — можетъ имть вліяніе на мои дла. Ты, я думаю, слыхалъ, что родъ Пинчоновъ, со временъ моего дда, доказываетъ до сихъ поръ еще непризнанное право на обширныя земли на восток?

‘— Часто слыхалъ, отвчалъ Моль, и, при этомъ, говорятъ, на его лиц мелькнула улыбка: — часто слыхалъ отъ отца.

‘— Это право, продолжалъ мистеръ Пинчонъ, помолчавъ съ минуту, какъ будто размышляя, что бы такое значилъ смхъ плотника: — это право готово было уже быть признано передъ смертью моего ддушки. Люди, знакомые съ нимъ близко, знали, что онъ не такой былъ человкъ, который бы затянулъ дло, встртивъ какое нибудь затрудненіе. Напротивъ, полковникъ Пинчонъ быль вполн человкъ практическій, очень хорошо знакомый съ общественными и частными длами и не могъ обольщать себя неосновательными надеждами или ршиться на планъ, котораго было бы невозможно исполнить. Поэтому надобно полагать, что у него были основанія, неизвстныя его наслдникамъ, добиваться съ такой увренностью успха въ притязаніи своемъ на восточныя земли. Словомъ, я увренъ — и мои совтники-юристы соглашаются съ моимъ мнніемъ, подтверждаемымъ, притомъ, до нкоторой степени, и фамильными нашими преданіями — я увренъ, говорю, что ддъ мой владлъ какимъ-то актомъ, необходимымъ для ршенія этого дла, но что этотъ актъ исчезъ съ того времени.

‘— Весьма быть можетъ, сказалъ Матей Моль, и опять, говорятъ, на лиц его мелькнула мрачная улыбка: — но что общаго можетъ имть плотникъ съ великими длами дома Пинчоновъ?

‘— Можетъ быть, ничего, отвчалъ мистеръ Пинчонъ: — а можетъ быть, и много общаго!

‘Тутъ они долго толковали между собой о предмет, интересовавшемъ владльца Дома о Семи Шпиляхъ. Народное предане увряетъ (хотя мистеръ Пинчонъ нсколько затруднялся относительно разсказовъ, по видимому, столь нелпыхъ), что будто бы между родомъ Моля и этими обширными, недоступными еще для Пинчоновъ восточными землями существовала какая-то связь и взаимная зависимость. Говорили обыкновенно, что старый колдунъ, несмотря на то, что былъ повшенъ, въ борьб своей съ полковникомъ Пинчономъ, взялъ надъ нимъ перевсъ, потому что, въ замнъ одного или двухъ акровъ земли, онъ захватилъ въ свои руки право на обширныя восточныя земли. Одна очень старая женщина, умершая недавно, часто употребляла метафорическое выраженіе, во время вечернихъ посидлокъ, что множество миль Пинчоновскихъ земель похоронено въ молевой могил, хотя эта могила занимала маленькій уголокъ между двухъ скалъ, у вершины Висльнаго Холма. Кром того, когда юристы разъискивали о потерянномъ документ, въ народ начали толковать, что этотъ документъ найдутъ только въ рук скелета колдуна. Этой нелпости проницательные юристы придали такую важность (впрочемъ, мистеръ Пинчонъ не сообщилъ объ этомъ плотнику), что ршились отрыть потихоньку могилу стараго Моля, но ничего не было найдено, увидли только, что правой руки скелетъ не имлъ вовсе.

‘Замчательны, однакожъ, были въ народныхъ толкахъ намеки — впрочемъ, сомнительные и неопредленные — на участіе въ пропаж документа сына колдуна Моля, отца молодого плотника. Въ этомъ случа самъ мистеръ Пинчонъ могъ подтвердить отчасти фактъ собственнымъ свидтельствомъ. Онъ былъ въ то время еще ребенкомъ, однакожъ, помнилъ, или ему казалось, что онъ помнитъ, что отецъ Матея Моля, въ самый день смерти полковника, длалъ какую-то починку въ той самой комнат, въ которой онъ теперь разговаривалъ съ плотникомъ. Онъ даже ясно припоминалъ, какъ нкоторыя бумаги, принадлежавшія полковнику, разбросаны были въ это время по столу.

‘Матей Моль понялъ высказанное этимъ воспоминаніемъ подозрніе.

‘— Отецъ мой, сказалъ онъ, но все-таки съ загадочной мрачной улыбкой на лиц: — отецъ мой былъ человкъ честный! Онъ не унесъ бы ни одной изъ этихъ бумагъ и тогда, если бъ этимъ могъ возвратить свои потерянныя права!

‘— Я не стану перебрасываться съ тобой словами, замтилъ воспитанный за границею мистеръ Пинчонъ съ надменнымъ спокойствіемъ: — мн не пристало сердиться на тебя за какую побудь грубость въ отношеніи къ моему дду или ко мн. Джентльменъ, желая имть дло съ человкомъ твоего званія и образованности, долженъ напередъ расчитать, стоитъ ли цль непріятности средствъ. Въ настоящемъ случа она стоитъ.

‘Вслдъ за тмъ онъ возобновилъ разговоръ и предлагалъ плотнику значительныя суммы денегъ, если онъ дастъ ему объясненія, которыя помогутъ отьискать документъ, съ которымъ связано обладаніе восточными землями. Матей Моль долго, говорятъ, выслушивалъ равнодушно эти предложенія, но наконецъ странно какъ-то засмялся и спросилъ, согласенъ ли будетъ мистеръ Пинчонъ отдать ему за этотъ столь важный документъ землю, принадлежавшую старому колдуну, съ стоящимъ на ней теперь Домомъ о Семи Шпиляхъ.

‘Здсь странное прикаминное преданіе (котораго я придерживаюсь въ своемъ разсказ, не передавая всхъ его причудливостей) говоритъ о весьма странномъ поведеніи портрета полковника Пинчона. Портретъ этотъ, надобно вамъ знать, былъ, по общему мннію, такъ тсно связанъ съ судьбою дома и такъ магически прикрпленъ къ стн, что еслибъ его снять, то въ ту же самую минуту все зданіе рухнуло бы и превратилось въ кучу пыльныхъ развалинъ. Но все продолженіе предшествовавшаго разговора между мистеромъ Пинчономъ и плотникомъ онъ хмурился, сжималъ кулакъ и подавалъ другіе подобные знаки чрезвычайнаго раздраженія, не обращая на себя вниманія ни одного изъ собесдниковъ. Наконецъ, при дерзкомъ предложеніи Матея Моля уступить ему семи-шпильный домъ, онъ потерялъ всякое терпніе и выразилъ явную готовность выскочить изъ рамъ. Но о такихъ невроятныхъ приключеніяхъ говорится только въ прикаминныхъ сказкахъ.

‘— Отдать домъ! воскликнулъ мистеръ Пинчонъ, въ изумленіи отъ такого предложенія.— Еслибъ я это сдлалъ, то мой ддъ не лежалъ бы спокойно въ своемъ гробу!

‘— Да онъ и безъ того не лежитъ, если правду толкуютъ о народ, замтилъ спокойно плотникъ.— Но это дло касается боле его внука, чмъ Матея Моля. Другихъ условій у меня нтъ.

‘Хотя мистеръ Пинчонъ находилъ сперва невозможнымъ согласиться на предложеніе Моля, однакожь, подумавъ о немъ съ минуту, согласился, что объ этомъ можно по крайней мр разсуждать. Самъ онъ не питалъ особенной привязанности къ дому, и проведенное здсь дтство не было для него соединено съ пріятными воспоминаніями. Напротивъ, по истеченіи тридцати-семи лтъ присутствіе его покойнаго дда все еще какъ будто омрачало стны дома, какъ въ то утро, когда онъ, будучи мальчикомъ, съ ужасомъ видлъ нахмуреннаго старика, сидящаго въ кресл съ мертвымъ лицомъ. Сверхъ того, долгое пребываніе мистера Пинчона въ иностранныхъ государствахъ и знакомство со многими наслдственными замками и палатами въ Англіи и съ мраморными итальянскими дворцами заставили его смотрть съ пренебреженіемъ на Домъ о Семи Шпиляхъ, какъ въ отношеніи великолпія, такъ и въ отношеніи удобства. Что былъ домъ, совершенно несоотвтствовавшій образу жизни, какой долженъ былъ вести мистеръ Пинчонъ, осуществивъ свои поземельныя права.

‘Управитель его могъ низойти до того, чтобы здсь поселиться, но ни въ какомъ случа самъ владлецъ огромнаго имнія. Онъ намренъ былъ, въ случа успха, воротиться въ Англію, даже, правду сказать, и теперь онъ не ршился бы жить въ Дом о Семи Шпиляхъ, если бы его собственное состояніе и состояніе его покойной жены не начали подавать признаковъ истощенія. Удайся тяжба о восточныхъ земляхъ, доведенная нкогда почти до окончательнаго выигрыша, тогда бы владнія мистера Пинчона (которыя надо было бы мрять не акрами, а милями) сравнялись бы съ инымъ графствомъ и дали бы ему право ходатайствовать объ этомъ титл. Лордъ Пинчонъ! или графъ Вальдо! какимъ бы образомъ могъ такой человкъ заключить себя въ жалкомъ пространств семи полу-сгнившихъ шпилей?

‘Словомъ, когда мистеръ Пинчонъ бросилъ на дло боле обширный взглядъ, условія плотника показались ему такъ умренными, что онъ едва могъ удержаться отъ смху. Ему было даже стыдно, посл предъидущихъ размышленій, предложить какое нибудь уменьшеніе столь умренной награды за огромную услугу, которую брались ему оказать.

‘— Хорошо, я согласенъ на твое предложеніе, Моль, сказалъ онъ.— Доставь мн документъ, который поможетъ мн выиграть тяжбу, и Домъ о Семи Шпиляхъ —твой!

‘По однимъ сказаніямъ объ этомъ происшествіи, между мистеромъ Пинчономъ и внукомъ колдуна былъ составленъ юристомъ формальный контрактъ и подписанъ ими въ присутствіи свидтелей. Другіе говорятъ, что Матей Моль удовольствовался частнымъ письменнымъ обязательствомъ, въ которомъ мистеръ Пинчонъ ручался своею честью и справедливостью исполнить заключенное между ними условіе. Посл этого хозяинъ дома веллъ подать вина и выпилъ по рюмк съ своимъ гостемъ, въ подтвержденіе договора.

‘Въ продолженіе всего предшествовавшаго разговора портретъ стараго пуританина продолжалъ обнаруживать знаки своего неудовольствія, но безъ всякаго дйствія на присутствовавшихъ, кром разв того, что когда мистеръ Пинчонъ ставилъ на столъ выпитую рюмку, ему показалось, что писанный ддъ его нахмурился.

‘— Этотъ хересъ для меня слишкомъ крпокъ, онъ всегда дйствуетъ на мою голову, сказалъ онъ, посмотрвъ съ нкоторымъ удивленіемъ на картину.— Когда ворочусь въ Европу, я ограничусь самыми нжными итальянскими и французскими винами, лучшія изъ нихъ не терпятъ перевозки.

‘— Милордъ Пинчонъ можетъ тогда пить какое угодно вино и везд, гд ему вздумается, отвчалъ плотникъ, какъ будто онъ былъ совтникомъ въ честолюбивыхъ планахъ мистера Пинчона.— Но, во первыхъ, сэръ, если вы желаете получить извстія объ этомъ потерянномъ документ, то я долженъ просить у васъ позволенія поговорить немножко съ вашей прелестной дочерью Алисою.

‘— Ты съ ума сошелъ, Моль! вскричалъ мистеръ Пинчонъ надменно, и теперь уже гнвъ примшался къ его гордости.— Что можетъ имть общаго моя дочь съ такимъ дломъ?

‘Дйствительно, эта новая просьба плотника поразила владльца семи шпилей сильне даже, нежели спокойное предложеніе уступить ему домъ. Для перваго желанія плотникъ по крайней мр имлъ легко объяснимое побужденіе, но для второго, казалось, у него не было вовсе никакого. Несмотря на то, Матей Моль упорно настаивалъ, чтобы попросили къ нему молодую лэди, и даже далъ понять ея отцу, таинственнымъ намекомъ (который сдлалъ дло значительно темне прежняго), что получить путное свдніе можно единственно только чрезъ посредство такого чистаго двственнаго ума, какимъ обладала прелестная Алиса. Не станемъ распространяться о затрудненіяхъ мистера Пинчона по отношенію къ его совсти, гордости или отеческой любви. Скажемъ только, что онъ наконецъ веллъ просить къ себ дочь. Онъ зналъ, что она находится въ своей комнат и занята дломъ, которое не могло быть тотчасъ отложено въ сторону, потому что въ самую минуту, когда было произнесено имя Алисы, отецъ ея и плотникъ услышали печальную и сладостную музыку ея клавикордовъ и меланхолическій акомпаниментъ ея нжнаго голоса. Но Алиса Пинчонъ явилась къ нему немедленно.

‘Говорятъ, что портретъ этой молодой лэди, написанный однимъ венеціанскимъ художникомъ и оставленный ея отцомъ въ Англіи, достался ныншнему герцогу Девонширскому и теперь хранится въ Честворт не потому, чтобы тамъ оригиналъ его имлъ какое нибудь особенное значеніе, но по совершенству самой живописи и высокому достоинству изображенной на немъ красоты. Если когда либо была рождена лэди и отдлена отъ толпы обыкновенныхъ людей какою-то нжною и холодною величавостью, такъ это Алиса Пинчонъ. Но въ ней было много чисто женскаго, въ ней было много нжности или, по крайней мр, много нжныхъ способностей. Ради этихъ вознаграждающихъ достоинствъ, великодушный человкъ простилъ бы ей всю ея гордость, мало того: онъ, можетъ быть, готовъ былъ бы лечь на пути ея и позволилъ бы легкой ножк Алисы наступить на его сердце, и за это самопожертвованіе онъ пожелалъ бы отъ нея, можетъ быть, только простого признанія, что онъ въ самомъ дл мужчина и созданъ изъ тхъ же самыхъ, что и она, стихій.

‘Когда Алиса вошла въ комнату, взглядъ ея упалъ прежде всего на плотника, который стоялъ посреди комнаты въ своей зеленой шерстяной жакетк, въ широкихъ штанахъ, открытыхъ на колняхъ, и съ глубокимъ карманомъ для плотничьяго аршина, котораго конецъ торчалъ наружу. Онъ носилъ на себ такіе же ясные признаки своего ремесла, какъ и мистеръ Пинчонъ своего джентльменскаго достоинства. На лиц Алисы Пинчонъ блеснуло чувство артистическаго одобренія. Она была поражена удивленіемъ (котораго она нисколько не скрывала) къ замчательному пригожеству, сил и энергіи, которыми отличалась наружность Моля. Но плотникъ никогда не могъ простить ей этого удивляющагося взгляда, хотя много нашлось бы людей, которые бы во всю жизнь хранили о немъ сладкое воспоминаніе. Видно самъ нечистый изощрилъ мысли Матея Моля и помогъ ему проникнуть въ настоящее выраженіе ея глазъ.

‘Что она смотритъ на меня, какъ будто я какое нибудь дикое растеніе?— подумалъ онъ, стиснувъ зубы.— Узнаетъ же она, есть ли во мн душа, и горе ей, если она встртитъ во мн душу сильне собственной!’

‘— Батюшка, вы присылали за мной, сказала Алиса своимъ голосомъ, сладкимъ какъ звуки клавикордовъ.— Но если вы чмъ нибудь заняты съ этимъ молодымъ парнемъ, такъ позвольте мн удалиться. Вы знаете, что я не люблю этой комнаты, хоть вы и украсили ее Клодъ-Лорреномъ, чтобъ поселить въ ней пріятныя воспоминанія.

‘— Погодите пожалуете минутку, молодая лэди, сказалъ Матей Моль.— Я кончилъ дло съ вашимъ отцомъ, теперь надо начать съ вами.

‘Алиса посмотрла на своего отца съ вопросительнымъ удивленіемъ.

‘— Да, Алиса, сказалъ мистеръ Пинчонъ, съ нкоторымъ смущеніемъ.— Этотъ молодой парень — его зовутъ Матвемъ Молемъ — говоритъ, сколько я его понимаю, что онъ можетъ, чрезъ твое посредство, открыть извстную бумагу или пергаминъ, который былъ потерянъ задолго до твоего рожденія. Важность этого документа заставляетъ меня не пренебрегать никакимъ возможнымъ — кром невроятныхъ — средствомъ отъискать его. Поэтому ты меня обяжешь, милая моя Алиса, если согласишься отвчать на вопросы этого человка, по мр того, какъ они будутъ относиться къ длу. Такъ какъ я остаюсь съ тобой въ комнат, то ты не подвергнешься никакому грубому вопросу со стороны молодого человка, и по твоему малйшему желанію слдствіе — или какъ бы мы ни назвали этотъ разговоръ — будетъ тотчасъ же прервано.

‘— Мистриссъ Алиса Пинчонъ, замтилъ Матвй Моль съ величайшимъ почтеніемъ, но съ полу-скрытымъ сарказмомъ во взгляд и въ выраженіи голоса, — безъ сомннія, будетъ чувствовать себя совершенно безопасною въ присутствіи своего отца и подъ его покровительствомъ.

‘— Разумется, я не могу чувствовать никакого опасенія подл моего батюшки, сказала Алиса съ двическимъ достоинствомъ.— Я даже не понимаю, какъ можетъ лэди, врная самой себ, чувствовать страхъ отъ кого либо или въ какихъ либо обстоятельствахъ.

‘Бдная Алиса! какое несчастное побужденіе заставило тебя противопоставить себя такимъ образомъ, въ смысл вызова на борьбу, сил, которой ты не въ состояній была постигнуть?

‘— Въ такомъ случа, мистриссъ Алиса, сказалъ Матвй Моль, подавая ей кресло, довольно граціозно для ремесленника: — не угодно ли будетъ вамъ только ссть и сдлать мн одолженіе (хоть я и далеко не заслуживаю этой чести) вперить свои глаза въ мои?

‘Алиса на это согласилась. Она была очень горда. Не говоря о всхъ преимуществахъ ея званія, прелестная двушка сознавала въ себ силу (состоявшую въ красот, высокой, незапятнанной непорочности и предохранительномъ чувств женственности),— силу, которая должна была сдлать ея сферу непроницаемою, если только она не измнитъ самой себ въ глубин души. Она. можетъ быть, знала инстинктивно, что какая-то злая сила стремится вторгнуться въ ея ограду, и не уклонялась отъ борьбы съ нею. Алиса противопоставила такимъ образомъ могущество женщины могуществу мужчины: борьба не всегда равняя со стороны женской.

‘Между тмъ ея отецъ отвернулся въ сторону и, казалось, былъ погруженъ въ созерцаніе пейзажи Клодъ-Лоррена, на которомъ мглистая, проникнутая солнцемъ даль углублялась такъ далеко въ старый лсъ, что ничего не было бы удивительнаго, если бы его Фантазія потерялась въ чарующихъ извилинахъ глубины картины. Но, въ самомъ дл, картина занимала его такъ же мало въ эту минуту, какъ и почернвшая стна, на которой она висла. Умъ его былъ наполненъ множествомъ странныхъ разсказовъ, которые онъ слышалъ въ дтств и которые приписывали таинственныя дарованія этимъ Молямъ, изъ которыхъ одинъ находился теперь передъ нимъ. Долгое пребываніе мистера Пинчона въ чужихъ краяхъ и сношенія съ умными и модными людьми — придворными, свтскими и мыслящими — довольно поизгладили въ немъ грубыхъ пуританскихъ суеврій, отъ которыхъ не могъ быть свободенъ никто родившійся въ Новой Англіи въ тотъ ранній періодъ ея существованія. Но, съ другой стороны, разв не все пуританское общество думало, что ддъ Моля былъ колдунъ? Разв не была доказана его виновность? Разв колдунъ не былъ казненъ за нее? Разв онъ не завщалъ ненависти къ Пинчонамъ своему единственному внуку, который въ эту минуту готовъ былъ произвести таинственное свое вліяніе на дочь непріятеля его дома? И не было ли это вліяніе то, что называютъ волшебствомъ?

‘Повернувшись въ половину, онъ схватилъ однимъ взглядомъ фигуру Моля въ зеркал. Плотникъ, стоя въ нсколькихъ шагахъ отъ Алисы, съ поднятыми на воздухъ руками, длалъ такой жестъ, какъ будто направлялъ на двушку медленно двигающуюся, огромную и невидимую тяжесть.

‘— Остановись, Моль! воскликнулъ мистеръ Пинчонъ, подойдя къ нему.— Я запрещаю теб продолжать!

‘— Пожалуете, батюшка, не мшайте молодому человку, сказала Алиса, не перемняя своего положенія.— Его усилія, увряю васъ, вовсе безвредны.

‘Мистеръ Пинчонъ опять обратилъ глаза къ Клодъ-Лоррену. Дочь, въ противность его предосторожности, сама желаетъ подвергнуться таинственному опыту: поэтому онъ только согласился, но не неволилъ ея. И не для нея ли преимущественно онъ желаетъ успха въ своемъ предпріятіи? Если только отъищется потерянный пергаминъ, то прелестная Алиса Пинчонъ, съ прекраснымъ приданымъ, которое онъ ей назначитъ, можетъ выйти за англійскаго герцога или за германскаго владтельнаго князя, вмсто какого нибудь ново-англійскаго духовнаго или юриста. Эта мысль заставила честолюбиваго отца согласиться въ душ, что если даже волшебная сила необходима для исполненія этого дла, то пускай Моль вызоветъ ее. Чистота Алисы будетъ ея охраною.

‘Въ то время, когда умъ его былъ наполнены воображаемымъ великолпіемъ, онъ услышалъ полу-произнесенное восклицаніе дочери. Оно было такъ слабо и неясно, что казалось только полу-желаніемъ произнести нсколько словъ, что въ такомъ неопредленномъ смысл, что невозможно было бы понять ихъ. Все, однако же, это былъ зовъ на помощь! онъ никогда въ этомъ не сомнвался. И хотя это былъ только шопотъ для его слуха, но этотъ шопотъ отдался громкимъ, болзненнымъ и много разъ повторившимся эхомъ въ его сердц. При всемъ томъ, на этотъ разъ, отецъ не обернулся къ дочери.

‘Посл нкоторой паузы. Моль первый прервалъ молчаніе.

‘— Посмотрите на свою дочь! сказалъ онъ.

‘Мистеръ Пинчонъ быстро бросился впередъ. Плотникъ стоялъ, выпрямившись противъ кресла Алисы, и указывалъ пальцемъ на двушку. Алиса сидла въ положеніи глубокаго сна, съ длинными, черными рсницами, опущенными на глаза.

‘— Вотъ она вамъ! сказалъ плотникъ.— Говорите съ нею.

‘— Алиса! дочь моя! воскликнулъ мистеръ Пинчонъ.— О, моя Алиса!

‘Она не двигалась.

‘— Громче! сказалъ Моль съ усмшкою.

‘— Алиса! проснись! вскричалъ отецъ.— Мн страшно видть тебя въ такомъ состояніи. Проснись!

‘Онъ говорилъ громко, съ выраженіемъ ужаса въ голос, и говорилъ возл этого нжнаго уха, которое всегда было такъ чувствительно ко всякой дисгармоніи. Но крикъ его очевидно не касался ея слуха. Невозможно описать, какое чувство отдаленнаго, мглистаго, недосягаемаго пространства между имъ и Алисою сжало душу его, когда онъ увидлъ невозможность достигнуть до нея своимъ голосомъ.

‘— Прикоснитесь лучше къ ней! сказалъ Моль.— Потрясите ее, да хорошенько. Мои руки слишкомъ огрубли отъ обращенія съ топоромъ, пилою и рубанкомъ,— это бы я помогъ вамъ.

‘Мистеръ Пинчонъ взялъ ее за руку и пожалъ ее съ живостью взволнованнаго чувства. Онъ поцаловалъ ее, съ такимъ сердечнымъ жаромъ, что ему казалось невозможнымъ, чтобъ она не почувствовала этого поцалуя. Потомъ, въ какой то досад на ея безчувственность, онъ потрясъ ея тло съ такою силою, что черезъ минуту боялся вспомнить объ этомъ. Онъ отнялъ обнимавшія ее руки, и Алиса, которой тло, при всей своей гибкости, было безчувственно, приняла опять тоже положеніе, какое сохраняла прежде его покушеній пробудить ее. Въ это время Моль перемнилъ свою позицію, и ея лицо повернулось къ нему — слегка, правда, во такъ, какъ будто сонъ ея завислъ отъ его власти.

‘Ужасно было видть, какъ человкъ, столь приличный, какъ мистеръ Пинчонъ, осторожный и величавый джентльменъ, забылъ свое достоинство, какъ его шитый золотомъ камзолъ дрожалъ и сверкалъ въ блеск огня отъ конвульсивнаго раздраженія, отъ ужаса и горя, терзавшихъ прикрытое имъ сердце.

‘— Негодяй! вскричалъ мистеръ Пинчонъ, грозя кулакомъ Молю.— Ты вмст съ дьяволомъ отнялъ у меня дочь мою! Отдай мн ее, исчадіе стараго колдуна, или тебя потащимъ на Висльный Холмъ, по слдамъ твоего дда!

‘— Потише, мистеръ Пинчонъ, сказалъ плотникъ спокойно.— Потише. Разв я виноватъ, что вы позвали сюда свою дочь за одну только надежду добыть листъ пожелтвшаго пергамина? Передъ вами вотъ сонная мистриссъ Алиса: позвольте же теперь попробовать Матею Молю испытать, такъ ли она будетъ покорна мн, какъ вамъ.

‘Онъ обратился къ ней, и Алиса отвчала ему тихимъ, покорнымъ голосомъ, склонивъ къ нему голову, какъ пламя факела, указывающее направленіе втра. Онъ кивнулъ ей рукой, и Алиса, вставъ съ кресла, наобумъ, но безъ всякой нершимости, какъ бы стремясь къ своему неизбжному центру тяготнія, подошла къ нему. Онъ махнулъ ей назадъ, и Алиса, отступая отъ него, упала въ свое кресло.

‘— Дло сдлано, сказалъ Матей Моль.— Узнать мы ничего не можемъ.

‘Сказка о чарахъ плотника (если только ихъ можно такъ назвать), употребленныхъ имъ для открытія потеряннаго документа, продолжается страннымъ и по временамъ ужаснымъ разсказомъ. Въ продолженіе своего усыпленія Алиса описала три образа, которые представлялись ея взору. Одинъ былъ пожилой джентльменъ, съ выраженіемъ достоинства въ осанк и съ суровымъ лицомъ, одтый, какъ бы по какому-то торжественному случаю, въ костюмъ изъ темной, дорогой матеріи, но съ большимъ кровавымъ пятномъ на богато вышитомъ воротник. Другой былъ тоже пожилой человкъ, одтый просто, съ мрачною и злобною физіономіей и съ порванною веревкою на ше. Третій — человкъ моложе первыхъ двоихъ, но старе среднихъ лтъ, онъ носилъ толстую шерстяную тунику, кожаные штаны, и плотничій аршинъ торчалъ изъ бокового его кармана. Эти три привиднія знали взаимно, гд находится потерянный документъ Одинъ изъ нихъ — тотъ, что съ кровавымъ пятномъ на воротник — казалось, если только не обманывали его движенія, имлъ документъ въ своемъ непосредственномъ храненіи, но два таинственные его товарища не давали ему освободиться отъ своей обязанности. Наконецъ, когда онъ обнаружилъ намреніе объявить свою тайну такъ громко, чтобы быть у слышаннымъ изъ своей сферы въ сфер смертныхъ, товарищи его боролись съ нимъ и закрывали ему руками ротъ, и тогда на его воротник показывалось свжее кровавое пятно. Посл этого дв просто одтыя фигуры смялись и подшучивали надъ пристыженнымъ старымъ джентльменомъ, указывая на пятно мальцами.

‘Тутъ Моль обратился къ мистеру Пинчону.

‘— Онъ никогда не будетъ открытъ, сказалъ онъ.— Храненіе этой тайны, которая, будучи объявлена, обогатила бы потомство вашего дда, составляетъ часть его наказанія за гробомъ. Онъ долженъ таиться съ нею до тхъ поръ, пока она потеряетъ всякую цну, поэтому Домъ о Семи Шпиляхъ остается при васъ. Это наслдство куплено такъ дорого, что его опасно принять отъ полковникова потомства.

‘Мистеръ Пинчонъ пытался что-то сказать, но — отъ страха и потрясенія чувствъ — въ горл его послышалось только какое-то урчанье. Плотникъ засмялся,

‘— Ага, почтенный господинъ! это вы пьете кровь стараго Моля! сказалъ онъ насмшливо.

‘— Колдунъ! зачмъ ты овладлъ моей дочерью? вскричалъ Пинчонъ, получивъ способность говорить.— Отдай мн ее назадъ и ступай себ своей дорогою, и чтобъ мы никогда больше не встрчались!

‘— Вашу дочь! сказалъ Матей Моль.— Да она также и моя. Несмотря на то, чтобы не быть слишкомъ грубымъ съ прелестною мистриссъ Алисою, я предоставляю ее вашему храненію, впрочемъ, не буду уврять васъ, чтобъ она не имла больше случая вспомнить о плотник Мол.

‘Прелестная Алиса Пинчонъ очнулась отъ своего страннаго обморока. Она не сохранила ни малйшаго воспоминанія о своихъ видніяхъ, она какъ будто забылась только въ минутномъ мечтаніи и возвратилась къ сознанію дйствительной жизни почти въ такое же короткое время, въ какое потухающій пламень въ камин вспыхиваетъ съ прежнею живостью посл мгновеннаго угасанія. Узнавъ Матея Моля, она приняла видъ нсколько холоднаго, но кроткаго достоинства,— тмъ больше, что на лиц плотника остался какой то особенный смхъ, который подавлялъ природную гордость Алисы. Такъ кончились, на этотъ разъ, поиски за документомъ на восточныя Пинчоновскія земли, и хотя часто они возобновлялись впослдствіи, но ни одному еще Пинчону не удалось бросить взглядъ на драгоцнный пергаминъ.

‘А между тмъ прелестная, нжная Алиса сильно отъ нихъ пострадала. Сила, о которой никогда ей и не снилось, жостко коснулась ея. Отецъ пожертвовалъ своимъ бднымъ дитятею изъ одного желанія мрять свои земли милями вмсто акровъ. Алиса, до конца своей жизни, была покорна вол Моля. Она чувствовала себя униженною какъ нельзя боле.

‘Въ одинъ вечеръ, во время свадебнаго пиршества (но не ея, потому что, потерявъ надъ собой власть, она считала бы грхомъ выйти замужъ), бдная Алиса была принуждена итти по улиц въ своемъ бломъ кисейномъ платьи и атласныхъ башмачкахъ къ убогому жилищу ремесленника. Въ дом слышался смхъ и веселый говоръ, потому что въ эту ночь Матей Моль женился на дочери другого ремесленника и призвалъ гордою Алису Пинчонъ въ дружки къ своей невст. Она повиновалась ему, и когда кончилось испытаніе, Алиса очнулась отъ своего заколдованнаго сна. Но она не была уже гордая лэди: смиренно, съ улыбкою, въ которой выражалась горесть, она поцаловала молеву жену и отправилась домой. Ночь была ненастная, юго-восточный втеръ билъ ей прямо въ легко покрытую грудь смсью снга и дождя: атласные башмачки ея совсмъ промокли, когда она бжала по мокрымъ тротуарамъ. На другой день она почувствовала простуду, скоро открылся постоянный кашель, она вдругъ исхудала, и ея сухощавая чахоточная фигура, сидя за клавикордами, наполняетъ, бывало, домъ печальною музыкою,— музыкою, въ которой слышались голоса небесныхъ хористовъ.

‘Пинчоны похоронили Алису великолпно. На похоронахъ была вся городская знать. Но послднимъ въ процессіи шелъ Матей Моль. Это былъ самый мрачный человкъ, какой только когда либо провожалъ гробъ.’

ГЛАВА XIV.
ПРОЩАНЬЕ ФЕБЕИ.

Гольгревъ, увлекшись своимъ чтеніемъ съ жаромъ, свойственнымъ молодому автору, значительную часть дйствія своихъ лицъ представлялъ, какъ это было всего удобне, тлодвиженіями. Дочитавъ до конца, онъ замтилъ, что какое-то усыпленіе (вовсе не похожее на то, къ которому, можетъ быть, чувствуетъ себя расположеннымъ въ эту минуту читатель) овладло чувствами его слушательницы.

— Вы меня просто огорчаете, милая миссъ Фебея! воскликнулъ онъ, смясь полу-саркастическимъ смхомъ.— Моя бдная исторія — это очевидно — никогда не будетъ принята Годеемъ и Грагамомъ! Уснуть надъ тмъ, что, по моему мннію, газетные критики должны бы были провозгласить самымъ блистательнымъ, изящнымъ, патетическимъ и оригинальнымъ! Нечего длать, пускай эта рукопись идетъ на зажигалки для лампъ. Пропитанныя моею тупостью, он не будутъ такъ быстро горть, какъ обыкновенная бумага.

— Я уснула! Какъ это вы можете сказать? отвчала Фебея. Нтъ, нтъ! я была очень внимательна, и хотя не могу припомнить ясно всхъ обстоятельствъ, но въ моемъ ум осталась идея о великихъ страданіяхъ и бдствіяхъ, а потому ваша повсть непремнно должна быть для всхъ занимательною.

Между тмъ солнце зашло и окрашивало облака этими яркими цвтами, которые появляются на нихъ только черезъ нсколько времени посл заката, когда горизонтъ потеряетъ весь свой роскошный блескъ. Мсяцъ также, долго пересиливаемый солнечнымъ свтомъ и терявшійся до сихъ поръ въ небесной лазури, началъ ярко сіять на половин ночного своего пути. Серебристые лучи его были такъ сильны, что могли уже измнить характеръ остающагося дневного полу-свта. Они смягчили и скрасили видъ стараго дома, хотя тнь сгустилась сильне прежняго въ углахъ шпилей и лежала непроницаемою массою подъ выступомъ верхняго этажа и въ пространств полу-отворенной двери. Съ каждымъ мгновеніемъ садъ длался живописне, плодовыя деревья, кустарники и купы цвтовъ наполнились въ своихъ промежуткахъ темнотою. Обыкновенныя черты сада, набросанныя, по видимому, въ теченіе столтія безтолковой жизни, были преобразованы теперь романтическимъ очарованіемъ. Сто таинственныхъ лтъ шептало между листьями всякій разъ, когда между нихъ проникалъ легкій морской втерокъ. Лунный свтъ пробивался тамъ и сямъ сквозь лиственный покрывъ бесдки и падалъ серебристо-блыми пятнами на ея темный полъ, на столъ и на окружающія его скамейки, безпрестанно мняя формы этихъ пятенъ, по мр того, какъ скважины между листьями то открывались, то снова закрывались.

Воздухъ былъ такъ пріятно-холоденъ посл жаркаго дня, что лтній вечеръ казался потокомъ росы и лунныхъ лучей, перемшанныхъ съ ледяными искрами — потокомъ, льющимся изъ серебряной вазы. Тамъ и сямъ нсколько капель этой свжести падало на человческое сердце и возвращало ему его молодость и симпатію къ вчной красот природы. Однимъ изъ такихъ сердецъ было сердце нашего артиста. Живительное вліяніе луннаго и свжаго вечера дало ему почувствовать, какъ онъ еще молодъ, о чемъ онъ часто почти забывалъ.

— Мн кажется, сказалъ онъ: — что я никогда еще не видлъ наступленія такого прекраснаго вечера и никогда еще не чувствовалъ ничего столь похожаго на счастье, какъ въ эту минуту. Что ни говори, а въ какомъ добромъ живемъ мы мір! въ какомъ добромъ и прекрасномъ! Какъ онъ еще молодъ! Этотъ старый домъ, напримръ: онъ иногда ршительно подавлялъ мою душу своимъ запахомъ гніющихъ бревенъ, а въ этомъ саду черноземъ всегда такъ липъ къ моему заступу, какъ будто я землекопъ, роющій могилу на кладбищ. Но еслибъ я сохранилъ навсегда чувство, которое теперь овладло мною, то садъ каждый день представлялся бы мн двственною почвою, и запахъ его бобовъ и тыквъ говорилъ бы мн о свжести земли. А домъ! онъ бы казался мн бесдкою въ эдем, цвтущею первыми розами, созданными Богомъ. Лунный свтъ и чувство человческаго сердца, ему соотвтственное — величайшіе возобновители и преобразователи.

— Я прежде была счастливе теперешняго: по крайней мр гораздо веселе, сказала задумчиво Фебея: — но и я чувстую прелесть этого тихаго сіянія. Я люблю наблюдать, какъ неохотно удаляется на покой усталый день и какъ ему досадно, что онъ долженъ подняться завтра такъ рано. Я прежде никогда не обращала большого вниманія на солнечный свтъ, и удивляюсь, что въ немъ сегодня такого привлекательнаго!

— И вы никогда прежде не чувствовали этого? спросилъ артистъ, глядя пристально на двушку сквозь сумерки.

— Никогда, отвчала Фебея: — и сама жизнь кажется мн теперь иною, когда я такъ сильно ее чувствую. Мн кажется, какъ будто до сихъ поръ я на все смотрла при дневномъ свт, или, лучше, при яркомъ свт веселаго очага, вспыхивающемъ и танцующемъ по комнат. Бдняжка! прибавила она съ полумеланхолическимъ смхомъ: — я никогда уже не буду такъ весела, какъ въ то время, когда я не знала еще кузины Гепзибы и бднаго кузена Клиффорда. Въ это короткое время я много постарла. Постарла и, я думаю, сдлалась умне и — не то, чтобы печальне, но уже нтъ и половины прежней свтлости въ моей душ. Я отдала имъ свой солнечный свтъ и очень рада, что отдала его, но все же я не могу и отдать и сохранить его. Несмотря на то, я очень рада, что съ ними сблизилась.

— Вы, Фебея, не потеряли ничего, что стоитъ хранить или что возможно сохранить, сказалъ Гольгревъ посл нкоторой паузы.— Первой нашей молодости мы не сознаемъ до тхъ поръ, пока она минетъ. Но иногда — я думаю, даже всегда, если только кто нибудь ужь не очень несчастливъ — мы пріобртаемъ чувство второй молодости, вырывающееся изъ сердца въ пору любви, или, можетъ быть, оно приходить къ намъ для того, чтобы украсить какой нибудь другой великій праздникъ жизни, если только онъ есть. Это сожалніе (какъ вотъ ваше теперь) о прежней безпечной, не опредленной веселости миновавшей юности и это глубокое счастье отъ сознанія юности пріобртенной, столь несравненно сильнйшей и роскошнйшей, нежели та, которой мы лишились, необходимы для развитія человческой души. Въ нкоторыхъ случаяхъ оба эти состоянія наступаютъ почти одновременно и смшиваютъ грусть и восторгъ въ одно таинственное волненіе.

— Я едва ли понимаю васъ, сказала Фебея.

— Немудрено, отвчалъ, смясь, Гольгревъ: — потому что я высказалъ вамъ тайну, которую только что самъ началъ уразумвать. Помните ее, однакожъ, и когда истина словъ моихъ сдлается ясна для васъ, вспомните тогда объ этой лунной картин.

— Уже все небо озарено луннымъ сіяніемъ, кром этого небольшого кусочка слабаго краснаго свта, на запад, между этими строеніями, замтила Фебея.— Я должна воротиться въ домъ. Кузина Гепзиба не слишкомъ сильна въ ариметик и очень будетъ затрудниться дневнымъ счетомъ, если я не помогу ей.

Но Гольгревъ удержалъ ее еще немножко.

— Миссъ Гепзиба сказала мн, что вы черезъ нсколько дней воротитесь въ деревню.

— Да, но только на короткое время, отвчала Фебея: — потому что я этотъ домъ считаю теперь своимъ домомъ. Я ду устроить кое-какія дла и проститься не такъ торопливо, какъ прежде, съ матерью и друзьями. Пріятно тамъ жить, гд насъ боле желаютъ и боле находятъ въ насъ пользы, а я думаю, что здсь я и желанная и полезная гостья.

— Вы совершенно можете быть въ этомъ уврены, только вы не знаете, до какой степени вы здсь необходимы, сказалъ артистъ.— Если только здоровье, удобство и естественный порядокъ жизни существуютъ въ дом, то все это олицетворено въ вашей особ. Благословенные Божіи дары нисходятъ на этотъ домъ вмст съ вами и оставятъ его, лишь только вы переступите черезъ его порогъ. Миссъ Гепзиба, своимъ отчужденіемъ отъ общества, потеряла всякое истинное отношеніе къ нему и ршительно какъ бы умерла заживо,— хотя она производитъ въ себ подобіе жизни и стоитъ за конторкою, хмурясь на свтъ съ самымъ неумолимымъ видомъ. Вашъ бдный кузенъ Клиффордъ — тоже усопшій и давно погребенный человкъ. Я нисколько не удивился бы, если бы онъ, въ одно прекрасное утро посл вашего прізда, рухнулъ на землю и превратился въ кучу праха. По крайней мр миссъ Гепзиба потеряетъ и тотъ остатокъ гибкости, который она теперь иметъ. Они оба существуютъ вами.

— Мн было бы очень грустно такъ думать, отвчала Фебея.— Но это правда, что небольшія мои способности составляютъ именно то, что для нихъ нужно, и я принимаю сильное участіе въ ихъ благоденствіи, я питаю къ нимъ какое-то странное материнское чувство, надъ которымъ, надюсь, вы не будете смяться. Позвольте мн говорить съ вами откровенно, мистеръ Гольгревъ: мн иногда очень хочется знать, желаете ли вы имъ добра или зла.

— Безъ сомннія, отвчалъ артистъ: — я принимаю участіе въ этой устарвшей, подавленной бдностью двственной лэди и въ этомъ униженномъ, сокрушенномъ страданіями джентльмен — этомъ, такъ сказать, неудавшемся любител прекраснаго, я нжно интересуюсь этими старыми, безпомощными дтьми. Но вы не имете понятія, какъ мое сердце непохоже на ваше. Въ отношеніи къ этимъ людямъ я не чувствую побужденія ни помогать имъ, ни препятствовать, мн хочется только смотрть на нихъ, анализировать ихъ, объяснять самому себ предметъ и постигать драму, которая почти въ теченіе двухъсотъ лтъ совершалась медленно на томъ поприщ, на которомъ мы теперь дйствуемъ. Если только позволено заглядывать за чужую ограду, то я, глядя на нихъ, извлекаю для себя нравственное наслажденіе, что бы съ ними ни произошло. Во мн есть убжденіе, что конецъ драмы близокъ. Но хотя Привидніе посылаетъ васъ сюда для помощи, а меня только въ качеств случайнаго наблюдателя, однакожь я готовъ оказать этимъ несчастнымъ существамъ какую только въ состояніи помощь.

— Я желала бы, чтобы вы говорили проще, сказала Фебея въ смущеніи и недовольств: — и еще сильне желала-бы, чтобы вы чувствовали боле по человчески. Какъ возможно видть людей въ несчастіи и не желать сильне, нежели чего нибудь другого, успокоить и утшить ихъ? Вы говорите такъ, какъ будто этотъ старый домъ — театръ, и, по видимому, смотрите на бдствія Гепзибы и Клиффорда и на бдствія предшествовавшихъ ихъ поколній, какъ на трагедію, которую у насъ въ деревн представляли въ трактирной зал,— только здшняя трагедія въ вашихъ глазахъ играется какъ будто исключительно для забавы. Это мн не нравится. Представленіе стоитъ актерамъ слишкомъ дорого, а зрители слишкомъ несимпатичны.

— Вы слишкомъ строги ко мн, сказалъ Гольгревъ, принужденный признаться, что въ этомъ колкомъ эскиз расположенія его души есть много истины.

— И потомъ, продолжала Фебея: — что вы хотите сказать вашимъ убжденіемъ, о которомъ вы мн говорили,— что конецъ пьесы близокъ? Разв вамъ что нибудь извстно о какомъ нибудь новомъ гор, которое угрожаетъ моимъ бднымъ родственникамъ? Если извстно, то сообщите мн, и я не оставлю ихъ.

— Простите мн, Фебея! сказалъ артистъ, протягивая ей руку, на что и она принуждена была отвчать тмъ же: — я немножко загадоченъ,— въ этомъ долженъ сознаться. Въ моей крови есть тенденція, которая въ старыя добрыя времена какъ разъ привела бы меня на Висльный Холмъ. Врьте мн, что еслибъ я зналъ тайну, полезную для вашихъ друзей — которые и для меня тоже друзья — то открылъ бы вамъ ее до вашего отъзда. Но я ничего подобнаго не знаю.

— У васъ, однакожъ, есть какая-то тайна! сказала Фебея.

— Никакой, кром моей собственной, отвчалъ Гольгревъ.— Правда, я вижу, что судья Пинчонъ постоянно слдитъ за Клиффордомъ, котораго несчастью онъ много способствовалъ, но его побужденія и намренія остаются для меня тайною. Онъ ршительный и неумолимый человкъ, настоящій инквизиторъ, и еслибъ только находилъ какую нибудь выгоду въ томъ, чтобы сдлать Клиффорду какой нибудь вредъ, то онъ готовъ бы былъ разобрать его по суставамъ. Но, будучи такимъ богачемъ, будучи такъ силенъ самъ по себ и вспомоществуемъ со всхъ сторонъ обществомъ,— чего судья Пинчонъ можетъ надяться или бояться со стороны полоумнаго, полу-мертваго Клиффорда?

— Вы, однакожь, говорили такъ, какъ будто ему угрожаетъ какое-то новое бдствіе, настаивала на своемъ Фебея.

— Это потому, что я боленъ, отвчалъ артистъ.— Въ моемъ ум есть своя язвина, какъ и во всякомъ, кром вашего. Сверхъ того для меня такъ странно очутиться жильцомъ этого стараго Пинчонова дома и работать въ этомъ старомъ саду (слушайте, какъ журчитъ Молевъ источникъ), что уже по одному этому я не могу воздержаться отъ мысли, что Судьба опредлила пятый актъ для катастрофы здшней драмы.

— Опять! вскричала Фебея съ возвратившимся негодованіемъ, потому что она, по своей природ, была такъ враждебна таинственности, какъ солнечный свтъ темнот.— Вы смущаете меня боле, чмъ когда либо.

— Такъ разстанемся же друзьями, сказалъ Гольгревъ, пожимая ей руку: — или если не друзьями, то разойдемся прежде, нежели вы окончательно меня возненавидите,— вы, которая любите всхъ прочихъ людей!

— Прощайте же, сказала своимъ свободнымъ тономъ Фебея.— Не думаю, чтобъ я сердилась на васъ долго, и мн бы очень было жаль, еслибъ вы это думали. Вотъ кузина Гепзиба стоитъ уже съ четверть часа въ тни двери. Она думаетъ, что я слишкомъ долго остаюсь въ росистомъ саду, а потому спокойной ночи и прощайте!

На другое утро Фебея, въ своей соломенной шляпк, съ шалью на одной рук и съ небольшимъ дорожнымъ мшкомъ на другой, прощалась съ Гепзибой и Клиффордомъ. Она готова была занять мсто на желзной дорог въ первомъ позд, который повезетъ ее миль за двнадцать, къ ея родной деревн.

Глаза Фебеи были полны слезъ, и улыбка, смшанная съ выраженіемъ горести прощанья, играла на устахъ ея. Она дивилась, какъ это такъ сдлалось, что, проживъ нсколько недль въ этомъ старомъ дом съ тяжелою трубою, она такъ привязалась къ нему и такъ вмшалась въ его интересы, что теперь онъ сдлался для нея гораздо важнйшимъ центромъ воспоминаній, нежели всякое другое мсто. Какъ могла Гепзиба, угрюмая, молчаливая и безотвтная на избытокъ ея дружественныхъ чувствъ, внушить ей столько къ себ любви? Какимъ образомъ Клиффордъ, въ своемъ нравственномъ разрушеніи, съ тайною лежавшаго на немъ ужаснаго преступленія и съ тяжелымъ тюремнымъ воздухомъ, вявшимъ еще въ его дыханіи,— какъ онъ преобразился для нея въ простодушнаго ребенка, за которымъ она считала себя обязанною смотрть, о которомъ она должна была имть попеченіе въ минуты его безсознательнаго состоянія? Все это при разлук живо представилось ея уму. Куда бы она ни посмотрла, къ чему бы ни прикоснулась рукою, каждый предметъ отвчалъ душ ея, какъ будто въ немъ билось живое сердце.

Она взглянула изъ окна въ садъ и почувствовала гораздо больше сожалнія, что оставляетъ этотъ кусокъ чернозема, покрытый древними растеніями, нежели радости, что опять увидитъ свои сосновые лса и далеко зеленющіе луга. Она позвала Горлозвона, обихъ его курицъ и цыпленка, и бросила имъ горсть крошекъ, оставшихся на стол посл завтрака. Куры поспшно поклевали ихъ, а цыпленокъ распустилъ свои крылья, взлетлъ къ Фебе на окно и, глядя важно въ ея глаза, выразилъ свои чувства чириканьемъ. Фебея просила его быть въ ея отсутствіе добрымъ старымъ цыпленкомъ и общала привезти ему небольшой мшочекъ гречихи.

— Ахъ, Фебея! сказала Гепзиба: — ты уже не смешься такъ отъ души, какъ въ то время, когда ко мн пріхала! Тогда смхъ самъ собою у тебя вырывался, а теперь ты смешься имъ, когда захочешь. Хорошо, что ты дешь на время подышать роднымъ своимъ воздухомъ. Здсь все слишкомъ тяжело дйствуетъ на твою душу. Домъ нашъ слишкомъ мраченъ и пустъ, лавочка очень безпокойна, что же до меня, то я вовсе не знаю, какъ что нибудь представить въ боле свтломъ вид, нежели оно есть въ дйствительности. Милый Клиффордъ былъ единственною твоей отрадою.

— Подите сюда, Фебея! вскричалъ вдругъ ея кузенъ Клиффордъ, который говорилъ очень мало въ это утро.— Ближе, ближе! и посмотрите мн въ лицо.

Фебея оперлась руками на ручки его кресла и наклонилась къ нему лицомъ, такъ что она могла разсматривать его какъ нельзя удобне. Вроятно, тайное волненіе предстоявшей ему разлуки оживило въ нкоторой степени его отупвшія и ослабвшія способности,— только Фебея скоро почувствовала, что онъ проникаетъ въ ея сердце своимъ взглядомъ съ чувствомъ непохожимъ на деликатное женственное любопытство. Минуту назадъ, она не знала за собой ничего, что бы она желала отъ него скрыть, теперь какъ будто мысль его напомнила ей самой что-то тайное, и она готова была потупить свои глаза передъ Клиффордомъ. Лицо ея начало покрываться румянцемъ, который сдлался еще ярче отъ ея усилія подавигь его и наконецъ выступилъ у нея даже на лбу.

— Довольно, Фебея, сказалъ Клиффордъ, съ меланхолическою улыбкою.— Когда я увидлъ васъ впервые, вы были прелестнйшая въ мір молоденькая двушка, теперь вы расцвли до полной красоты. Двичество перешло въ женственность: цвточная почка сдлалась цвткомъ. Подите же,— теперь я боле одинокъ, чмъ прежде.

Фебея простилась съ печальными своими родственниками и прошла черезъ лавочку, сжимая свои вки, чтобы стряхнуть выступившія на глазахъ слезы,— потому что, соображая, какъ коротко будетъ ея отсутствіе, и что не слдуетъ изъ за него предаваться горю, она не считала своихъ слезъ стоющими того, чтобъ отирать ихъ платкомъ. На ступеньк двери она встртила мальчугана, котораго удивительные гастрономическіе подвиги были описаны нами въ первой части нашей повсти. Она достала съ окна какой-то предметъ изъ естественной исторіи (глаза ея были такъ отуманены слезами, что она не могла разсмотрть, былъ ли то кроликъ, или гиппопотамъ), отдала мальчику въ знакъ прощанья и продолжала свой путь. Въ это самое время дядя Веннеръ вышелъ изъ своей двери, съ деревянными козлами для пиленья дровъ и съ пилою на плечахъ, и нимало не поцеремонился проводить Фебею по улиц, пока имъ лежала одна дорога, а она съ своей стороны, несмотря на его заплатанный фракъ, порыжлую шляпу и полотняные штаны, нисколько не стснялась его сообществомъ.

— Вотъ ужь васъ и не будетъ съ нами посл обда въ слдующее воскресенье! сказалъ уличный философъ.— Непостижимо, какъ мало надобно иному времени, чтобы человкъ такъ привыкъ къ нему, какъ къ собственному дыханію, а, съ позволенія вашего, миссъ Фебея (хотя старикъ можетъ сказать вамъ это безъ всякой обиды), я именно такъ привыкъ къ вамъ. Мои годы считаются уже очень давно, а ваша жизнь только что начинается, и, однакожь, вы для меня сдлались такою привычною особою, какъ будто я нашелъ васъ въ дом моей матери и вы съ того времени, какъ гибкая виноградная лоза, процвтали по всему жизненному моему пути. Возвращайтесь къ намъ поскоре, это я удалюсь на свою ферму, потому что эти деревянныя козлы начинаютъ длаться тяжелыми для моей спины.

— Очень скоро ворочусь, дядя Веннеръ, сказала Фебея.

— А еще поспшите скоре ради тхъ вонъ бдныхъ людей, продолжалъ ея спутникъ.— Теперь не совладать имъ безъ васъ, ршительно не совладать, Фебея! все равно какъ еслибы Божій ангелъ жилъ до сихъ поръ съ ними и длалъ печальный домъ ихъ веселымъ и покойнымъ. Что, вы думаете, почувствовали бы они, еслибъ въ такое прекрасное осеннее утро, какъ сегодняшнее, онъ распустилъ свои крылья и улетлъ отъ нихъ туда, откуда явился? Именно то они будутъ теперь чувствовать, когда вы удете по желзной дорог. Они этого не вынесутъ, миссъ Фебея, и потому поспшите назадъ.

— Я не ангелъ, дядя Веннеръ, отвчала Фебея, подавая ему, съ улыбкой, руку на поворот въ другую улицу: — но думаю, что люди никогда не бываютъ такъ похожи на ангеловъ, какъ въ то время, когда они длаютъ для ближняго что въ состояніи. Я непремнно ворочусь сюда.

Такъ разстался дряхлый старикъ съ розовою двушкою, и Фебея полетла по желзной дорог съ такою быстротою, какъ будто была одарена крыльями воздушнаго существа, съ которымъ дядя Веннеръ такъ граціозно ее сравнивалъ.

ГЛАВА XV.
НАХМУРЕННЫЯ БРОВИ И УЛЫБКА.

Надъ семью шпилями прошло довольно тяжело и холодно нсколько дней. Чтобъ не приписывать всей мрачности неба и земли одному отсутствію Фебеи, скажемъ, что въ это время поднялась съ востока буря и работала неутомимо, чтобы сообщить почернвшей кровл и стнамъ стараго дома боле мрачный видъ, нежели какой он имли когда либо. Но внутренность его была мрачне самой наружности. Бдный Клиффордъ лишился вдругъ всхъ слабыхъ своихъ рессурсовъ радости. Фебеи не было, а солнечный свтъ не игралъ сквозь окно по полу. Садъ съ своею грязною природою и оцпенлыми, каплющими листьями бесдки наводилъ на него дрожь, ничто не цвло въ холодной, влажной, безжалостной атмосфер, трепетавшей отъ порывовъ морского втра, зеленли только мшистыя пятна на гонтовой крыш и густые кусты камыша, страдавшіе недавно отъ засухи, въ углу между двухъ шпилей.

Что касается до Гепзибы, то она не только поддалась вліянію восточнаго втра — она въ своей личности олицетворяла только другой фазъ этой срой, угрюмой непогоды — она была настоящій восточный втеръ, рзкій и унылый, въ толстомъ шолковомъ плать, съ тучею складокъ тюрбана на голов. Topговля въ лавочк упала, потому что пронеслась молва, будто бы Гепзиба окисляла своими нахмуренными взглядами пиво и разные състные припасы. Покупатели пожалуй были и правы, жалуясь на ея поведеніе, но въ отношеніи къ Клиффорду она не была ни брюзглива, ни сурова, и въ сердц ея было столько же теплоты къ нему, какъ и прежде, если бы только эта теплота могла его коснуться. Но безуспшность лучшихъ ея стараній парализировала бдную старую лэди. Она не могла придумать ничего лучше, какъ сидть молча въ углу комнаты и увеличивать безсознательно своимъ грустнымъ видомъ сумракъ комнаты, которая и безъ того въ полдень, отъ хлещущихъ въ маленькія окна втвей, напоминала вечерніе сумерки. Гепзиба въ этомъ была невиновата. Все въ дом — даже старые кресла и столы, знакомые съ непогодою въ три раза давне, нежели она — смотрли такъ мрачно и холодно, какъ будто настоящая буря была жесточе всхъ, которымъ они подвергались. Портретъ пуританскаго полковника дрожалъ на стн. Самый домъ болзненно пожимался отъ своихъ семи шпилей до огромнаго кухоннаго очага, который всего лучше занималъ мсто сердца этого зданія, потому что, построенный для тепла, онъ былъ теперь такъ холоденъ и пустъ.

Гепзиба пробовала поправить дло, разведя огонь въ разговорной. Но буря сторожила каминъ, и, когда пламя вспыхнуло, онъ погналъ дымъ назадъ, наполнивъ закоптлое горло камина собственнымъ дыханіемъ. Несмотря на то, въ продолженіе четырехъ дней этой скучной непогоды, Клиффордъ занималъ свое всегдашнее кресло, закутавшись въ старый плащъ. Утромъ на пятый день, когда сестра позвала его къ завтраку, онъ отвчалъ только болзненнымъ ворчаньемъ, выражавшимъ ршительное его намреніе не покидать постели. Гепзиба и не пыталась перемнить его ршимость. При всей своей любви къ нему, она едва была въ состояніи исполнять при немъ доле свою грустную обязанность, столь несоразмрную съ ея ограниченными и грубыми способностями — то есть искать забавы для чувствительнаго, но поврежденнаго ума, критическаго и капризнаго, но лишеннаго силы и опредленнаго стремленія. Въ этотъ день, по крайней мр, она чувствовала что-то немного легче положительнаго отчаянія, потому что могла сидть и дрожать отъ холоду одна и не терпть безпрестанно возобновляющеііся горести и напрасныхъ мукъ угрызенія совсти при всякомъ безпокойномъ взгляд товарища ея страданій.

Но Клиффордъ, несмотря на то, что не выходилъ изъ своей комнаты въ верхнемъ этаж, все-таки усиливался пріискать себ какую нибудь забаву. Въ теченіе послобденнаго времени Гепзиба услышала звуки музыки, которая, такъ какъ въ дом не было больше никакого инструмента, должна была происходить изъ клавикордъ Алисы Пинчонъ. Она знала, что Клиффордъ, въ своей молодости, имлъ образованный вкусъ къ музык и значительное искусство исполнять ее, но все-таки трудно было понять, какъ могъ онъ сохранить это искусство, для котораго необходимо постоянное упражненіе, въ такой мр, чтобы производить эти сладкіе, воздушные и нжные, хотя очень печальные тоны, которые доходили теперь до ея слуха. Не меньше было удивительно и то, что долго безмолвный инструментъ былъ способенъ къ такой мелодіи. Гепзиба невольно подумала о непонятной музык, которая всякій разъ была слышна передъ чьею нибудь смертью въ семейств и которую приписывали прославленной легендами Алис. Но доказательствомъ, что мечтательные пальцы играли на клавикордахъ, могло служить то обстоятельство, что струны, издавъ нсколько гармоническихъ звуковъ, вдругъ какъ бы порвались и музыка умолкла.

За таинственными нотами музыки послдовали боле жосткіе звуки, этому ненастному дню не суждено было миновать безъ приключенія, которое, для Гепзибы и Клиффорда, отравило бы самый благоуханный воздухъ, какой только когда либо приносилъ съ собой блестящихъ колибри. Послдніе отголоски музыки Алисы Пинчонъ (или Клиффорда, если мы можемъ приписать ему эту музыку) были прерваны самою обыкновенною дисгармоніею, именно звономъ лавочнаго колокольчика. На порог лавочки послышался шорохъ сапоговъ, и потомъ кто-то тяжело зашагалъ по полу. Гепзиба промедлила съ минуту, чтобы закутаться въ полинялую шаль, которая служила ей защитительными латами противъ восточнаго втра въ продолженіе сорока лтъ. Но характеристическій, знакомый ей звукъ — не кашель и не кряканье, но что-то въ род спазматическаго ворчанья въ чьей-то широкой груди — заставилъ ее броситься впередъ съ тмъ видомъ свирпаго испуга, который столь свойственъ женщин въ случаяхъ крайней опасности. Немногія изъ ея пола, въ такихъ обстоятельствахъ, смотрли такъ ужасно, какъ наша бдная нахмуренная Гепзиба. Но поститель спокойно затворилъ за собою дверь, поставилъ свою шляпу на конторку и встртилъ съ самымъ благосклоннымъ выраженіемъ лица ужасъ и гнвъ, возбужденные его появленіемъ.

Предчувствіе Гепзибы не обмануло ея. Передъ ней стоялъ не кто другой, какъ судья Пинчонъ, который, попытавшись, безъ успха, пройти въ домъ черезъ парадную дверь, ршился проникнуть въ него посредствомъ лавочки.

— Какъ вы поживаете, кузина Гепзиба? и каково переноситъ эту ужасную погоду нашъ бдный Клиффордъ? началъ судья, и — хотя это покажется страннымъ — восточная буря была пристыжена, или по крайней мр немножко присмирла, отъ кроткой благосклонности его улыбки.— Я не могъ удержаться, чтобъ не спросить васъ въ другой разъ, не могу ли я чмъ нибудь служить для его или для вашего спокойствія.

— Вы ничего не можете для него сдлать, отвчала Гепзиба, подавляя свое волненіе по мр возможности.— Я сама озаботилась Клиффордомъ. Онъ иметъ все, что для него необходимо въ его положеніи.

— Но позвольте мн сказать вамъ, милая кузина, возразилъ судья: — что вы ошибаетесь,— при всей вашей любви и нжности, конечно, и съ самыми лучшими намреніями, но все-таки вы ошибаетесь, держа своего брата взаперти. Зачмъ удалять его такимъ образомъ отъ всякаго сочувствія и нжности? Клиффордъ, увы! и безъ того прожилъ слишкомъ долго въ уединеніи. Предоставьте ему теперь сблизиться съ обществомъ — съ обществомъ, то есть, родныхъ и старыхъ пріятелей. Позвольте, напримръ, хоть только мн видть Клиффорда, и я вамъ отвчаю, что наше свиданіе произведетъ на него пріятное впечатлніе.

— Вамъ нельзя видть его, отвчала Гепзиба: — Клиффордъ со вчерашняго дня не оставлялъ постели.

— Какъ! что! Онъ боленъ? воскликнулъ Пинчонъ, пораженный, какъ казалось, досадой и испугомъ, потому что въ то время, когда онъ говорилъ, какъ будто нахмуренный взглядъ самого пуританина-полковника омрачилъ комнату.— О, въ такомъ случа я долженъ, я хочу видть его! Что, если онъ умретъ?

— Ему нечего опасаться смерти, сказала Гепзиба, и прибавила съ колкостью, которой она не могла доле подавить въ себ: — если только его не будутъ преслдовать и осуждать на смерть, по милости того самого человка, который когда-то давно объ этомъ старался!

— Кузина Гепзиба, сказалъ судья, съ выраженіемъ чувствительности въ своихъ движеніяхъ, доведенной почти до слезнаго паоса въ продолженіе его монолога: — неужели вы не понимаете, какъ несправедливы, какъ враждебны, какъ немилосерды вы ко мн въ своемъ постоянномъ противъ меня ожесточеніи за то, что я принужденъ былъ длать по своему долгу и по совсти, по сил закова и съ собственною своею опасностью? Какъ могли бы вы, сестра его, оказать къ нему больше любви въ этомъ случа? И неужели вы думаете, кузина, что это не стоило мн никакого мученія? что это не оставило въ моей груди никакой горести, съ того дня до ныншняго, посреди всего благоденствія, которымъ благословило меня небо? или что я бы не радовался, еслибъ это было согласно съ долгомъ справедливости и съ благосостояніемъ общества, чтобы нашъ милый родственникъ, другъ моей юности, эта натура, созданная такъ нжно и прекрасно, этотъ человкъ столь несчастный и — должно сказать — столь преступный чтобъ, однимъ словомъ, нашъ Клиффордъ былъ возвращенъ жизни и наслажденіямъ ею? Ахъ, вы меня мало знаете, кузина Гепзиба! Вы мало знаете это сердце! Оно трепещетъ теперь при мысли встртить его! Нтъ на свт другого человка (исключая васъ, да и вы не превзошли въ этомъ меня), который бы пролилъ столько слезъ о бдствіи Клиффорда. Вы видите и теперь ихъ. Никто такъ не восхищался бы его счастіемъ! Испытайте меня, Гепзиба! испытайте меня, кузина! испытайте человка, котораго вы почитали врагомъ своимъ и врагомъ Клиффорда! Испытайте Джеффрея Пинчона, и вы найдете его врнымъ до самого зерна его сердца!

— Во имя неба, вскричала Гепзиба, въ которой этотъ потокъ нжностей со стороны человка, въ высшей степени жосткаго, возбудилъ только тмъ сильнйшее негодованіе: — ради самаго неба, которое вы оскорбляете и которое изумляетъ меня своимъ долготерпніемъ, оставьте эти увренія въ привязанности къ вашей жертв! Вы ненавидите Клиффорда! Скажите это прямо, какъ мужчина! Въ эту самую минуту вы питаете противъ него въ вашемъ сердц какой нибудь мрачный замыселъ! Выскажите его сразу! или, если вы надетесь успть въ немъ врне, скройте его до тхъ поръ, пока восторжествуете! Но не говорите никогда опять о вашей любви къ моему бдному брату! Я не могу выносить этого! Это заставитъ меня позабыть границы всякаго приличія! Это сведетъ меня съ ума! Удержитесь! Ни слова боле! иначе — я брошусь на васъ!

На этотъ разъ гнвъ Гепзибы придалъ ей смлости, и она высказала свои чувства. Но было ли это непобдимое недовріе къ праводушію судьи Пничона и это, по видимому, уже излишне ршительное отверженіе въ немъ всякой человческой симпатіи,— были ли они основаны на справедливомъ пониманіи его характера, или же это были только слдствія женскихъ предубжденій, ни на чемъ неоснованныхъ?

Судья, безъ всякаго спора, былъ человкъ высокопочтенный. Никто не отвергалъ этого. Во всей весьма обширной сфер знавшихъ его, въ качеств должностного или частнаго человка, не было никого — кром Гепзибы да какого нибудь чудака въ род нашего артиста — кто бы мечталъ о серьзномъ оспариваньи его права на высокое и почетное мсто, какое онъ занималъ въ мнніи свта. Да и самъ судья Пинчонъ (надобно отдать ему справедливость) не слишкомъ часто сомнвался, чтобы его завидная репутація не согласовалась съ его заслугами. Поэтому совсть его, почитаемая всегда лучшимъ свидтелемъ человческой честности, говорила согласно съ одобрительнымъ голосомъ свта постоянно, кром разв небольшого промежутка пяти минутъ въ двадцать-четыре часа или изрдка въ одинъ какой нибудь черный день изъ цлаго года. И, однакожь, какъ ни сильно, по видимому, это свидтельство, мы не ршаемся подвергнуть опасности нашу собственную совсть, утверждая, что судья и согласный съ нимъ свтъ были правы, и что бдная Гепзиба, съ своими одинокими предразсудками, ошибалась. Весьма быть можетъ, что въ немъ скрывалось какое нибудь злое и отвратительное дло, невидимое людямъ, забытое самимъ имъ или погребенное такъ глубоко подъ великолпными столбами его тщеславныхъ подвиговъ, что было вовсе незамтно для повседневной его жизни. Мы ршаемся даже сказать, что онъ могъ ежедневно совершать дурное дло, что онъ могъ возобновлять его безпрестанно.

Люди сильнаго ума, твердаго характера и тугой чувствительности очень способны впадать въ ошибки подобнаго рода. Это обыкновенно т люди, для которыхъ формы всего важне. Поле ихъ дйствія лежитъ въ области вншнихъ явленій жизни. Они обладаютъ отличнымъ искусствомъ схватить, устроить и обратить въ свою собственность такіе грубые, тяжелые, крпкіе признаки достоянія, какъ золото, земли и тому подобное. Изъ этихъ матеріаловъ и изъ благовидныхъ длъ, сдланныхъ предъ глазами свта, существо такой породы обыкновенно строитъ высокое и величественное зданіе, которое въ глазахъ другихъ людей и окончательно въ его собственныхъ есть не что иное, какъ характеръ человка, или самъ человкъ. И что за чудное это зданіе! Роскошныя залы его и ряды просторныхъ комнатъ вымощены мозаическою работою изъ дорогихъ мраморовъ, окна, во всю высоту комнатъ, пропускаютъ солнечный свтъ сквозь самыя прозрачныя зеркальныя стекла, высокіе карнизы позолочены, потолки великолпно расписаны, а возвышенный куполъ, сквозь стеклянную средину котораго видно небо, какъ бы неотдланное отъ васъ никакою преградою, внчаетъ все. Какою лучшею и благороднйшею эмблемою можетъ кто бы то ни было пожелать выразить свой характеръ? Но, увы! въ какомъ нибудь низкомъ и темномъ углу, въ какомъ нибудь узкомъ промежутк нижней настилки пола, или въ стоячей луж воды, прикрытой сверху изящнйшею мозаикою, можетъ лежать полу-сгнившій и продолжающій гнить трупъ и наполнять все зданіе своимъ мертвеннымъ запахомъ. Обитатель великолпнаго дома не будетъ замчать этого запаха, потому что онъ долго дышалъ имъ повседневно. Не замтятъ его и гости, потому что будутъ обонять только драгоцнные ароматы, которыми хозяинъ соблазнительно наполнитъ свои комнаты. Изрдка только случится быть въ этомъ дом глубоко зрящему человку, передъ котораго одаренными печальнымъ даромъ глазами все зданіе растаетъ въ воздух, оставя посл себя только скрытый уголъ, задвинутую засовами конуру, съ паутиною, висящею фестонами на ея позабытой двери, или безобразную ямку подъ помостомъ и гніющій въ ней трупъ. Здсь-то мы должны искать истинной эмблемы характера человка и дла, которое придаетъ всю свою дйствительность его жизни, а эта лужа стоячей воды, прикрытая мраморнымъ поломъ, зараженная нечистотою и, можетъ быть, орошенная нкогда кровью,— это его жалкая душа!

Примнимъ эти замчанія нсколько ближе къ Пинчону. Мы можемъ сказать (вовсе не обременяя преступленіемъ эту почтенную особу), что въ его жизни было довольно блестящаго мусора, чтобы завалить и парализировать гораздо дятельнйшую и чувствительнйшую совсть, нежели какая когда либо тревожила его. Чистота его судейскихъ дйствій во время засданій, врность его общественной службы, преданность его къ своей партіи и строгая точность, съ какою онъ соблюдалъ ея правила, или по крайней мр согласовался съ ея организованными движеніями, замчательная его ревность въ качеств предсдателя одного человколюбиваго общества, его неукоризненная честность въ званіи казначея вдовьей и сиротской суммы, заслуги его въ садоводств, для котораго онъ воспиталъ дв особенныя породы грушъ, и въ земледліи, посредствомъ введенія извстнаго пинчоновскаго быка, чистота его поведенія въ теченіе многихъ лтъ жизни, суровость, съ которою онъ журилъ и наконецъ отвергнулъ распутнаго сына, его старанія объ успхахъ общества воздержанія, ограниченіе себя, съ того времени, какъ у него обнаружилась подагра, пятью только рюмками въ день стараго хересу, снжная близна его блья, лакъ его сапоговъ, красота его палки съ золотымъ набалдашникомъ, просторный покрой его фрака и тонкость его матеріи и вообще изысканная опрятность его костюма, скрупулзность, съ которою онъ соблюдалъ правила учтивости на улицахъ, кланяясь, снимая шляпу, кивая головою или длая привтствіе рукой всмъ своимъ знакомымъ, какъ богатымъ, такъ и бднымъ, сіявшая въ его лиц благосклонность, которою онъ постоянно старался радовать весь свтъ, вотъ черты характера судьи во мнніи свта, и можно ли найти мсто для черныхъ красокъ въ портрет, составленномъ изъ такихъ чертъ? Пинчонъ видлъ въ зеркал ежедневно свою свтлую физіономію и постоянно сознавалъ свою удивительно устроенную жизнь. Могъ ли же онъ не считать себя результатомъ и суммою всхъ итоговъ ея и не говорить мысленно самому себ и обществу: ‘Вотъ каковъ судья Пинчонъ!’

И если предположить, что онъ, много, много тому лтъ назадъ, въ своей ранней и беззаботной молодости, совершилъ какое нибудь темное дло, или даже, что и теперь неизбжная сила обстоятельствъ могла бы заставить его сдлать одно преступное дло между тысячью похвальныхъ или по крайней мр непредосудительныхъ длъ,— то неужели вы стали бы опредлять характеръ судьи Пинчона по одному этому длу, по этому полу-забытому преступленію и изъ за него не уважили бы прекраснаго теченія всей его жизни? Что въ зломъ дл столь тяжелаго, чтобы гнетъ его перевсилъ всю массу незлыхъ длъ, которыя будутъ положены на другую чашку всовъ? Эта система равновсія въ большомъ ходу у людей Пинчонова сорта. Жосткій и холодный человкъ, поставленный въ несчастное положеніе нашего судьи, глядящій изрдка или никогда не глядящій внутрь себя и съ ршимостью составляющій о себ понятіе по отраженію своей личности въ зеркал общественнаго мннія,— такой человкъ рдко можетъ прійти къ самопознанію другимъ путемъ, кром случайной потери богатства и репутаціи. Болзнь не всегда еще бываетъ въ состояніи образумить его, и не всегда самый часъ смерти.

Но мы имемъ теперь дло собственно съ судьей Пинчономъ, который стоитъ непоколебимо противъ ярости гнва Гепзибы. Къ собственному своему удивленію, вовсе непреднамренно, она вдругъ высказала ему всю закоренлую ненависть, которую она питала къ нему въ продолженіе тридцати лтъ.

До сихъ поръ лицо судьи выражало кроткое терпніе, важный и почти нжный упрекъ кузин за ея неистовство, добровольное прощеніе обиды, наносимой ему ея словами. Но когда эти слова были произнесены невозвратимо, взоръ его принялъ выраженіе строгости, сознанія силы и непреклонной ршимости, и вся эта перемна совершилась такъ естественно и незамтно, что казалось, какъ будто желзный человкъ стоялъ на этомъ мст съ самого начала, а мягкаго человка не было вовсе. Впечатлніе, производимое судьею Пинчономъ, было таково, какъ будто туманныя облака съ своими нжными цвтами вдругъ слетли съ каменнаго чела крутой горы и оставили ее нахмуренною, вы глядите и съ перваго взгляда чувствуете, что она хмурилась и будетъ хмуриться вчно. Гепзиба почти готова была допустить безумную мысль, что передъ ней стоитъ ея предокъ, старый пуританинъ, а не современный ей судья, на котораго она только что излила всю здобу своего сердца. Никогда еще человкъ не представлялъ сильнйшаго доказательства приписываемаго ему родства, какъ судья Пинчонъ въ этомъ случа, своимъ разительнымъ сходствомъ съ портретомъ, висвшимъ въ разговорной.

— Кузина Гепзиба, сказалъ онъ очень спокойно: — пора ужь это бросить.

— Отъ всего сердца, отвчала она: — зачмъ же вы не перестаете насъ преслдовать? Оставьте въ поко бднаго Клиффорда и меня. Никто изъ насъ не желаетъ отъ насъ ничего больше.

— Я намренъ видть Клиффорда прежде, нежели выйду изъ этого дома, продолжалъ судья.— Перестаньте вести себя какъ помшанная, Гепзиба! Я единственный другъ его. Неужели вы такъ слпы, что не видите, что не только безъ моего согласія, но безъ моихъ стараніи, безъ моихъ представленіи, безъ всего моего политическаго, оффиціальнаго и личнаго вліянія, Клиффордъ никогда не былъ бы — какъ вы это называете — свободнымъ? Неужели вы почитаете его освобожденіе изъ тюрьмы торжествомъ надо много? Вовсе нтъ, добрая моя кузина, вовсе нтъ, ни въ какомъ случа! Это было исполненіе давнишняго моего намренія. Я возвратилъ ему свободу!

— Вы! отвчала Гепзиба.— Я никогда этому не поврю! Онъ обязанъ вамъ только своимъ темничнымъ сидньемъ, а своей свободой — провиднію Божію!

— Я возвратилъ ему свободу! повторилъ судья Пинчонъ съ величайшимъ спокойствіемъ.— И я явился сюда ршить, долженъ ли онъ продолжать ею пользоваться. Это будетъ зависть отъ него самого. Вотъ для чего я хочу его видть.

— Никогда! это бы свело его съ ума! воскликнула Гепзиба, по уже съ нершимостью, достаточно замтною для проницательныхъ глазъ судьи, потому что, не вря ни малйше въ добрыя его намренія, она не знала, что опасне — уступить или сопротивляться.— И зачмъ вамъ видть этого жалкаго, разрушеннаго человка, который едва удержалъ часть своего ума и хочетъ скрывать даже и этотъ остатокъ отъ людей, которые не любятъ его?

— Онъ увидитъ во мн достаточно любви, если только онъ въ ней нуждается! сказалъ судья съ испытанною увренностью въ благосклонности своего взгляда.— Но, кузина Гепзиба, вы признаетесь въ важномъ обстоятельств и какъ разъ кстати, выслушайте же меня: я хочу вамъ объяснить прямо причины, заставляющія меня настаивать на это свиданіе. Тридцать лтъ тому назадъ, по смерти нашего дяди Джеффрея, оказалось — я не знаю, обратили ли вы вниманіе на это обстоятельство посреди боле печальныхъ интересовъ, соединившихся вокругъ него — только оказалось, что его имущества всякаго рода было гораздо меньше, нежели какъ вообще полагали. Онъ слылъ чрезвычайно богатымъ человкомъ. Никто не сомнвался въ томъ, что онъ принадлежалъ къ числу первыхъ капиталистовъ своего времени. Но одною изъ его странностей — если не глупостей — было желаніе скрывать настоящее количество своей собственности посредствомъ отдаленныхъ заграничныхъ банковыхъ билетовъ, можетъ быть, даже написанныхъ не на его имя, и разными другими средствами, хорошо извстными капиталистамъ, но о которыхъ нтъ надобности теперь распространяться. По духовному завщанію дяди Джеффрея, какъ вы знаете, все его имущество перешло ко мн, съ единственнымъ исключеніемъ — чтобы вамъ предоставленъ былъ въ пожизненное владніе этотъ старый домъ и небольшой участокъ наслдственной земли, къ нему принадлежащій.

— И неужели вы хотите лишить насъ и этого? спросила Гепзиба, не въ силахъ будучи подавить горькаго упрека: — такъ вотъ цна, за которую вы готовы перестать преслдовать бднаго Клиффорда?

— Разумется, нтъ, милая моя кузина, отвчалъ судья, съ благосклонною улыбкою.— Напротивъ, какъ вы и сами должны отдать мн справедливость, я постоянно выражалъ мою готовность удвоить или утроить ваши средства, если только вы ршитесь принять этотъ знакъ любви отъ вашего родственника. Нтъ, нтъ! дло вотъ въ чемъ. Изъ несомннно огромнаго состоянія моего дяди, какъ я вамъ сказалъ, не осталось посл его смерти и половины — куда! даже трети, какъ я вполн убдился въ этомъ. Теперь я имю весьма основательныя причины думать, что братъ вашъ Клиффордъ можетъ дать мн ключъ къ отъисканію остального.

— Клиффордъ!… Клиффордъ знаетъ о скрытомъ богатств? Отъ Клиффорда зависятъ обогатить васъ? вскричала старая лэди, пораженная странностью этой идеи.— Это невозможно! вы заблуждаетесь! Надъ этимъ стоитъ только смяться.

— Это такъ же врно, какъ то, что я стою на этомъ мст, сказалъ судья Пинчонъ, ударивъ своею тростью съ золотымъ набалдашникомъ въ полъ и въ то же время топнувъ ногою, какъ бы для того, чтобы выразить еще сильне свое убжденіе.— Клиффордъ говорилъ мн самъ объ этомъ!

— Нтъ, быть не можетъ! воскликнула недоврчиво Гепзиба.— Это вамъ пригрезилось, кузенъ Джеффрей.

— Я не принадлежу къ грезящему разряду людей, сказалъ судья спокойно.— За нсколько мсяцевъ передъ смертью моего дяди, Клиффордъ хвасталъ мн, что онъ владетъ тайною о несмтномъ богатств. Онъ хотлъ этимъ пошутить надо мной и подстрекнуть мое любопытство. Я это хорошо понимаю. Но, припоминая ясно нкоторыя обстоятельства вашего разговора, я совершенно убждаюсь, что въ его словахъ была часть истины. Теперь, если угодно Клиффорду — а ему должно быть угодно — онъ можетъ объявить мн, гд найти списокъ, документы или другіе признаки, въ какой бы форм они ни существовали, по которымъ бы можно было отъискать огромное потерянное богатство дяди Джеффрея. Онъ знаетъ тайну. Онъ не напрасно хвасталъ. Въ его словахъ были прямота, убдительность и что-то такое, по чему я заключаю, что подъ таинственностью его выраженій скрывалась опредленная мысль.

— Но зачмъ бы Клиффорду скрывать ее такъ долго? спросила Гепзиба.

— Это было одно изъ побужденій вашей падшей натуры, отвчалъ судья, поднявъ кверху глаза свои.— Онъ смотрлъ на меня какъ на своего врага. Онъ считалъ меня виновникомъ своего ужаснаго бдствія, своей смертельной опасности, своихъ невозвратимыхъ потерь. Поэтому невроятно было, чтобы онъ объявилъ мн въ тюрьм тайну, которая возвела бы меня еще выше по ступенямъ благоденствія. Но теперь наступило наконецъ время, когда онъ долженъ открыть мн этотъ секретъ.

— А что, если онъ не захочетъ? спросила Гепзиба: — или — какъ я въ этомъ и уврена — если онъ совсмъ ничего не знаетъ объ исчезнувшемъ богатств?

— Милая моя кузина, сказалъ судья Пинчонь, съ спокойствіемъ, которое въ немъ было ужасне изступленія:— съ самого возвращенія вашего брата, я взялъ предосторожность (очень естественную въ близкомъ родственник и натуральномъ опекун человка въ такомъ положеніи) наблюдать постоянно и внимательно за его поведеніемъ и привычками. Сосди ваши были свидтелями того, что происходило въ саду. Мясникъ, хлбникъ, продавецъ рыбы, нкоторые изъ покупателей вашей лавочки и многія старыя богомолки разсказывали мн разныя тайны вашей домашней жизни. Еще большій кругъ людей — и самъ я въ томъ числ — можетъ засвидтельствовать о его дурачествахъ въ полу-циркульномъ окн. Тысячи людей видли его, недлю или дв назадъ, готоваго броситься на мостовую. Изъ всхъ этихъ показаній я вывожу заключеніе — съ отвращеніемъ и глубокою грустью, конечно — что несчастія Клиффорда такъ подйствовали на его разсудокъ, никогда не отличавшійся силою, что онъ не можетъ безопасно жить на свобод. Слдовательно, вы сами можете судить, что — впрочемъ, это будетъ зависть отъ того, какое сдлаю я ршеніе объ этомъ предмет — что его ожидаетъ заключеніе, можетъ быть, на весь остатокъ его жизни въ публичномъ пріют для людей, находящихся въ его несчастномъ состояніи ума.

— Не можетъ быть, чтобъ у васъ былъ такой умыселъ! вскричала Гепзиба.

— Если мой кузенъ Клиффордъ, продолжалъ Пинчонъ съ совершеннымъ спокойствіемъ, — просто отъ злости и ненависти къ человку, котораго интересы должны бы быть для него дороги — уже одна эта страсть, такъ же часто, какъ и всякая другая, показываетъ умственный недугъ — если, говорю, онъ откажется сообщить мн столь важное для меня свдніе, которымъ онъ, безъ сомннія, обладаетъ, то для меня достаточно будетъ самаго ничтожнаго свидтельства, чтобы убдиться въ его помшательств. А чуть только совсть моя будетъ успокоена насчетъ моихъ намреній, то вы знаете меня такъ хорошо, кузина Гепзиба, что не можете сомнваться въ моей ршимости.

— О, Джеффрей, кузенъ Джеффрей! вскричала Гепзиба горестно, но уже безъ раздраженія: — вы сами больны умомъ, а не Клиффордъ! Вы позабыли, что ваша мать была женщина! что у васъ были сестры, братья и дти! вы позабыли, что между человкомъ и человкомъ существуетъ привязанность, что одинъ человкъ иметъ жалость къ другому въ этомъ горестномъ мір! иначе какъ бы вы могли и подумать о такомъ поступк? Вы уже не молоды, кузенъ Джеффрей! нтъ, вы уже не въ среднихъ лтахъ: вы — старикъ! На голов у васъ посдли уже волосы! Сколько же лтъ надетесь вы еще жить? Неужели вы недостаточно богаты на это недолгое время? Неужели вы будете терпть голодъ? Неужели вы будете нуждаться въ одежд или въ пріют между ныншнимъ днемъ и смертью? О, съ половиною только того, чмъ вы владете, вы можете пресыщаться драгоцннйшими яствами и винами, построить ломъ вдвое великолпне того, въ которомъ вы теперь живете, являться несравненно блистательне предъ глазами свта — и все-таки оставите своему единственному сыну такое богатство, что онъ будетъ благословлять свою судьбу. Зачмъ же вамъ совершать это жестокое, страшно жестокое дло! такое безумное дло, что я даже не знаю, называть ли его злодйствомъ!

— Образумься, Гепзиба, ради самого неба! воскликнулъ судьи съ нетерпніемъ, свойственнымъ разсудительному человку, который слушаетъ нелпость въ род предъидущей въ разговор о положительныхъ длахъ.— Я объявилъ теб мою ршимость. Я не въ состояніи перемнить ее. Клиффордъ долженъ открыть мою тайну или подвергнуться всмъ слдствіямъ своего запирательства. Пускай же онъ ршается немедленно, потому что у меня есть разныя дла на сегодняшнее утро и важный обдъ съ друзьями по политик.

— Клиффордъ не знаетъ никакой тайны! отвчала Гепзиба: — и Господь не допуститъ васъ исполнить вашъ умыселъ.

— Посмотримъ, сказалъ непоколебимый судья. Между тмъ ршайтесь, что вамъ длать: позвать ли Клиффорда и устроить дружелюбно дло свиданіемъ между двумя родственниками или принудить меня къ боле суровымъ мрамъ, отъ которыхъ бы я съ радостью отказался, еслибъ только совсть моя была спокойна. Но отвтственность за это предъ Богомъ падетъ на васъ.

— Вы сильне меня, сказала Гепзиба, посл краткаго размышленія: — и въ вашей сил нтъ никакой жалости. Клиффордъ сегодня боленъ, а свиданіе, котораго вы домогаетесь, разстроитъ его еще больше. Несмотря на то, зная васъ очень хорошо, я предоставляю вамъ удостовриться самимъ въ невроятности, чтобы онъ зналъ какую нибудь важную тайну. Я позову Клиффорда. Будьте милосердны въ вашемъ обращеніи съ нимъ! будьте гораздо боле милосердны, нежели сколько внушитъ вамъ ваше сердце! потому что очи небесныя обращены на васъ, Джеффрей Пинчонъ!

Судья послдовалъ за своею кузиною изъ лавочки, въ которой происходилъ предъидущій разговоръ, въ ея пріемную и бросился тяжело въ старое предковское кресло. Много индивидуумовъ изъ рода Пинчоновъ отдыхало въ этомъ просторномъ, кресл: розовыя дти, посл своихъ игръ, молодые люди, мечтавшіе о любви, совершеннолтіе, обремененные заботами, старики, согбенные лтами. Они задумывались, спали здсь и засыпали еще глубочайшимъ сномъ. Существовало старинное преданіе, хотя сомнительное, что это было то самое кресло, въ которомъ сидя, первый изъ ново-англійскихъ предковъ судьи, тотъ самый, котораго портретъ до сихъ поръ вислъ на стн, принялъ въ вид молчаливаго и нахмуреннаго мертвеца знатныхъ гостей своихъ. Можетъ быть, съ того зловщаго часа до настоящей минуты — мы не знаемъ тайны сердца судьи Пинчона, но, можетъ быть, не одинъ боле усталый и печальный человкъ не опускался въ это кресло, какъ этотъ самый судья Пинчонъ, котораго мы постоянно видли такимъ неумолимымъ и ршительнымъ. Безъ всякаго сомннія, ему недешево стоила эта желзная броня, которою онъ оковалъ свою душу. Такое спокойствіе есть слдствіе гораздо труднйшихъ душевныхъ потрясеній, нежели изступленіе боле слабаго человка. И притомъ же ему предстояло еще тяжкое дло. Малость ли это, такое ли это ничтожное обстоятельство, къ которому можно приготовиться въ одну минуту и позабыть въ другую,— что онъ долженъ теперь, черезъ тридцать лтъ, встртиться съ родственникомъ, вставшимъ изъ могилы, и вынудить у него тайну или же осудить его снова на погребеніе заживо?

— Вы что-то говорите? спросила Гепзиба, оглянувшись на него съ порога пріемной, потому что ей показалось, будто бы судья издалъ какіе-то звуки, которые она рада была истолковать отсрочкою свиданія.— Я думала, что вы зовете меня назадъ.

— Нтъ, нтъ! отвчалъ сердито судья Пинчонъ, нахмуривъ сурово брови, между тмъ какъ его лобъ покрывался почти чернымъ багрянцемъ въ полу-свт комнаты.— Зачмъ бы звалъ я васъ назадъ? Время летитъ! Просите ко мн Клиффорда!

Судья досталъ часы изъ кармана своего жилета и держалъ ихъ въ рук, измряя время, которое должно пройти до появленія Клиффорда.

ГЛАВА XVI.
КЛИФФОРДОВА КОМНАТА.

Никогда еще старый домъ не казался такимъ печальнымъ бдной Гепзиб, какъ въ то время, когда она исполняла это горестное посольство. Онъ принялъ какой-то странный видъ, когда она проходила по вытертымъ ногами половицамъ коридоровъ и отворяла одну обветшалую дверь за другою, поднимаясь по скрипучей лстниц, и съ ужасомъ оглядывалась по сторонамъ. Ничего нтъ удивительнаго, если ея возбужденному уму представлялся позади или подл нея сбоку шорохъ платьевъ покойниковъ, или мелькали блдныя лица, ожидавшія ея на площадк вверху лстницы. Нервы ея были потрясены предшествовавшею сценою раздраженія и ужаса. Разговоръ ея съ судьею Пинчономъ, который такъ живо напоминалъ наружность и вс свойства основателя фамиліи Пинчоновъ, вызвалъ изъ забвенія страшное прошедшее, и оно налегло ей на душу. Вс исторіи, какія только она слышала отъ легендо-хранительницъ тетокъ и бабушекъ, относительно счастливыхъ и несчастныхъ обстоятельствъ Пинчоновъ — эти исторіи, которыхъ яркость поддерживалась въ ея воспоминаніи огнемъ камина, у котораго он разсказывались — пришли теперь ей на память, мрачныя, страшныя, холодныя, какъ большею частью была вся лтопись рода Пинчоновъ, и вс вмст казались ей только группами бдствій, повторявшихся въ каждомъ послдующемъ поколніи, имвшихъ одинъ и тотъ же колоритъ и разнообразившихся немногимъ чмъ, кром очертаній. Но Гепзиба чувствовала теперь, какъ будто судья, Клиффордъ и сама она — вс трое вмст — были готовы внести новое событіе въ фамильную лтопись, съ боле смлымъ рельефомъ злодйства и горести, что и должно было отдлить это событіе отъ предшествовавшихъ. Она не могла освободиться отъ предчувствія чего-то еще небывалаго, совершившагося въ эту минуту и долженствовавшаго скоро исполниться. Нервы ея были разстроены. Инстинктивно она остановилась у полу-циркульнаго окна и смотрла на улицу, чтобы схватить неизмнные предметы ея своимъ умомъ и такимъ образомъ устоять противъ колебанія, которое наполняло ея ближайшую сферу. Она была поражена, увидя все въ томъ же вид, какъ было и за день прежде и въ безчисленные предшествовавшіе дни, исключая небольшого промежутка времени между ясной погодою и бурей. Глаза ея бродили вдоль улицы отъ двери до двери, глядя на мокрые тротуары съ ведрами тамъ и сямъ по впадинамъ, которыя были вовсе незамтны, пока не наполнились водою. Она прижмурила свои мутные глаза, чтобъ изощрить зрительный органъ и разсмотрть съ нкоторою опредленностью извстное ей окно, въ которомъ она полу видла, полу отгадывала портниху, сидвшую за работою. Гепзиба примкнула къ сообществу этой незнакомой женщины, даже на такомъ разстояніи. Потомъ она была привлечена быстро прозжавшею каретою и слдила за ея мокрою и блестящею верхушкою и за ея брызжущими колесами, пока она повернула за уголъ и отказалась везти дале ея праздношатающійся, испуганный и подавленный умъ. Когда карета исчезла, она прицпилась еще къ одному предмету: на улиц показалась заплатанная фигура добраго дяди Веннера, онъ плелся кое-какъ съ одного конца улицы на другой, сражаясь съ своимъ ревматизмомъ. который былъ навянъ на него восточнымъ втромъ. Гепзиба желала, чтобъ онъ шелъ еще медленне, спасая ее отъ ея трепетнаго одиночества. Все, что могло удалить ее на время отъ горестнаго настоящаго и помстить человческое существо между ею и тмъ, что было къ ней такъ близко.— все, что отсрочивало на минуту неизбжное посольство, которое она принуждена была исполнить,— вс такія препятствія были для нея отрадны.

Гепзиба мало имла смлости встрчать собственныя страданія: какъ же ей должно было быть тяжело предать на страданіе Клиффорда! Столь нжный по природ и претерпвъ столько бдствій, онъ могъ пасть окончательно, сойдясь лицомъ къ лицу съ жосткимь, безжалостнымъ человкомъ, который во всю жизнь былъ его злымъ геніемъ. Если бы даже между ними не было никакого горькаго воспоминанія и никакого враждебнаго интереса, то одно естественное отвращеніе по преимуществу духовной натуры къ натур массивной, тяжелой и невпечлтлительной могло бы само по себ быть бдственно для первой. Это все равно, если бы фарфоровая ваза, уже и безъ того надколотая, столкнулась съ гранитною колонною. Никогда еще Гепзиба не опредляла такъ врно сильнаго характера своего кузена Джеффрея,— сильнаго разсудкомъ, энергіею воли, долгою привычкою дйствовать въ человческомъ обществ и, какъ она думала, безскрупулезностью съ которою онъ стремился къ эгоистическимъ своимъ цлямъ дурными средствами. Онъ былъ тмъ ужасне для Гепзибы, что находился въ заблужденіи касательно тайны, которою будто бы обладалъ Клиффордъ. Люди съ его твердостью намреній и смышленностью въ обыкновенныхъ длахъ, если случается имъ забрать въ голову ложное мнніе о какомъ нибудь предмет практической жизни, загоняютъ это мнніе какъ клинъ между предметовъ хорошо имъ извстныхъ, такъ что вырвать его изъ ихъ ума едва ли легче, нежели дубъ изъ земли, въ которую онъ впился корнями. Поэтому, такъ какъ судья требовалъ отъ Клиффорда невозможнаго, то Клиффордъ, не будучи въ состояніи удовлетворить его, долженъ былъ неизбжно погибнуть. Въ самомъ дл, что сдлается съ мягкою, поэтическою натурою Клиффорда, которая не должна знать боле упорнаго дла, какъ перекладывать прекрасныя наслажденія жизни на текучія волны музыкальныхъ размровъ,— что сдлается съ нею въ рукахъ такого человка? Она будетъ сокрушена, раздавлена и скоро совершенно уничтожена!

Въ ум Гепзибы явилась на минуту мысль, не знаетъ ли въ самомъ дл чего нибудь Клиффордъ объ исчезнувшемъ богатств покойнаго его дяди, какъ полагалъ судья. Она припомнила нкоторые неопредленные намеки со стороны своего брата, которые — если только это предположеніе не совсмъ нелпо — могли быть истолкованы такимъ образомъ. У него являлись иногда планы путешествія въ чужихъ краяхъ, онъ грезилъ о блистательной жизни на родин и строилъ великолпные воздушные замки, которые для осуществленія своего требовали несметныхъ сокровищъ. Еслибъ эти сокровища были въ ея рукахъ, съ какой бы радостью предоставила ихъ Гепзиба своему желзно-сердому родственнику, чтобъ купить Клиффорду свободу и заключеніе въ этомъ старомъ печальномъ дом! Но она была уврена, что планы ея брата такъ же мало основывались на дйствительности, какъ намренія ребенка о его будущей жизни, которыя онъ высказываетъ, сидя въ маленькомъ кресл подл своей матери. Клиффордъ имлъ въ своемъ распоряженіи только фантастическое золото, а оно было ни на что не нужно судь Пинчону!

Неужели же не было для нихъ никакой помощи въ ихъ крайности? Странно, какъ быть столь безпомощными посреди города? Гепзиба могла бы тотчасъ отворить окно и закричать на улицу. Каждый поспшилъ бы къ нимъ на помощь, хорошо понявъ, что этотъ агоническій крикъ есть крикъ души человческой въ какомъ-то ужасномъ кризис. ‘Но какъ это дико, какъ это почти смшно — и какъ, однакожь, такіе случаи постоянно являются въ смутномъ бреду свта — думала Гепзиба — что кто бы и съ какими бы видами ни явился на помощь, можно сказать наврное, что помощь будетъ оказана сильнйшей сторон!’ Судья Пинчонъ, человкъ почтенный въ глазахъ свта, обладающій огромнымъ состояніемъ, тсно соприкосновенный ко всему, что даетъ человку хорошую репутацію, явится въ этомъ случа такимъ импонирующимъ лицомъ, въ такомъ свт, что сама Гепзиба почти готова будетъ отказаться отъ своихъ заключеній относительно его фальшивой честности. Судья на одной сторон,— кто же на другой? преступный Клиффордъ, совершитель неясно припоминаемаго злодйства!

Несмотря, однакожь, на убжденіе, что судья Пинчонъ подвинетъ вс земныя средства въ свою помощь. Гепзиба до такой степени была неспособна дйствовать сама собою, что самый ничтожный совтъ могъ заставить ее уклониться отъ всякой методы дйствія. Маленькая Фебея озарила бы тотчасъ передъ нею всю сцену если не какимъ нибудь полезнымъ внушеніемъ, то просто теплою живостью своего характера. За ея отсутствіемъ, въ ум Гепзибы мелькнула мысль объ артист. Несмотря на его молодость и неизвстность, несмотря на то, что онъ былъ простой искатель приключеній, она чувствовала, что онъ одаренъ силою для борьбы въ ршительную минуту. Съ этою мыслью она отщепнула дверь увшенную паутиною и давно уже неогворившуюся, но которая въ старыя времена служила путемъ сообщенія между ея комнатами и ныншнею квартирою артиста. Его не было на ту пору дома. Опрокинутая корешкомъ кверху книга на стол, рукописный свертокъ бумаги, полу-исписанный листъ, газета, нкоторые инструменты ныншняго его ремесла и нсколько неудавшихся дагеррогиппыхъ портретовъ длали на постительницу такое впечатлніе, какъ будто онъ былъ здсь же подл. Но въ эту пору дня, какъ Гепзиба могла догадываться, артистъ долженъ былъ находиться въ своей публичной мастерской. По внушенію празднаго любопытства, которое какъ-то странно примшалось къ ея тяжелымъ мыслямъ, она посмотрла на одинъ изъ дагерротиповъ и увидла судью Пинчона, хмурящагося на нее. Судьба заглянула ей въ лицо. Она воротилась изъ безполезныхъ своихъ поисковъ, съ отчаяннымъ чувствомъ неудачи. Въ продолженіе всего долгаго ея затворничества, она никогда еще не чу вствовала такъ, какъ теперь, что значитъ быть одинокою. Ей казалось, какъ будто домъ ея стоялъ среди пустыни или какимъ-то колдовствомъ былъ невидимъ тмъ, кто жилъ кругомъ или проходилъ мимо, такъ что въ немъ можетъ произойти какое угодно несчасгье, горестное приключеніе или преступленіе, и никто не будетъ имть возможности помочь. Въ своемъ гор и раненой гордости Гепзиба провела всю жизнь, чуждаясь друзей, она добровольно отвергла помощь, которую Господь заповдалъ, чтобы его созданія оказывали одно другому, и въ наказаніе за то теперь Клиффордь и она сдлались легкими жертвами своего родственнего врага.

Воротясь къ полу-циркульному окну, бдняжка близорукая Гепзиба подняла глаза къ небу, хмурясь и на него, какъ на все въ мір, хотя она усиливалась своимъ тупымъ взоромъ послать молитву къ небесамъ сквозь густой покровъ облаковъ. Эти облака скопились на неб, какъ бы символизируя огромную массу человческихъ треволненій, замшательствъ и холоднаго равнодушія, лежащую между землею и лучшими странами. Отчаяніе ея было такъ сильно, что она не могла вознести къ небесамъ своей молитвы, молитва падала назадъ на ея сердце свинцовымъ бременемъ и приводила его въ ужасъ. Провидніе разливаетъ свое правосудіе и благость, какъ солнечный свтъ, по всему міру. Но Гепзиба не знала, что какъ теплые солнечные лучи свтятъ въ окно каждой хижины, такъ и лучи попеченія и милосердія Божія проливаются для каждой отдльной нужды.

Наконецъ, не находя боле никакого предлога откладывать мученіе, на которое она должна была предать Клиффорда, и чувствуя непреодолимое отвращеніе услышать изъ нижняго этажа голосъ судьи, понуждающій ее поторопиться, она поплелась, какъ блдное, убитое горемъ привидніе, какъ жалкая тнь женщины, почти съ окостенлыми суставами, къ двери братней комнаты и постучалась.

Отвта не было.

И какимъ бы образомъ былъ онъ? Рука ея, дрожащая отъ ужаснаго намренія, которое управляло ею, толкала такъ слабо дверь, что даже снаружи едва былъ слышенъ ея стукъ. Она постучала опять. Опять никакого отвта! Но и это не было удивительно. Она стучала со всею силою біенія ея сердца, сообщивъ собственный ужасъ своему зову. Клиффордъ долженъ былъ углубить лицо въ подушку и закутать голову въ одяло, какъ испуганный ребенокъ въ полночь. Она постучала въ третій разъ тремя правильными ударами, тихо, но совершенно ясно. Клиффордъ не далъ никакого отвта.

— Клиффордъ! милый братъ! сказала Гепзиба: — могу ли я взойти?

Молчаніе.

Три, четыре и больше разъ повторила Гепзиба его имя безъ всякаго успха. Наконецъ, думая, что братъ ея спитъ очень глубокимъ сномъ, она отворила дверь и, войдя въ комнату, нашла ее пустою. Какимъ образомъ могъ онъ выйти, и куда, такъ что она не замтила? Возможно ли, чтобы, несмотря на ненастный день и притомъ запершись, отъ угрюмости, въ своей комнат, онъ вздумалъ сдлать обыкновенную свою прогулку по саду и теперь дрожалъ тамъ подъ печальнымъ лиственнымъ покровомъ бесдки? Она торопливо отворила окно, выставила свою тюрбаноносную голову и половину своей худощавой фигуры и озирала весь садъ такъ тщательно, какъ только позволяла это ей близорукость. Она могла видть внутренность бесдки и кружокъ ея скамеекъ, весь мокрый отъ дождевыхъ капель, пробивавшихся сквозь крышку. Никого въ бесдк не было. Не было видно также Клиффорда и нигд въ другомъ мст,— разв онъ спрятался (какъ это представилось на одну минуту уму Гепзибы) въ мокрую массу тыквенныхъ втвей, взбжавшихъ безпорядочно вперхъ по какой-то деревянной подлк, приставленной случайно наискось къ стн. Но это быть не можетъ, его тамъ не было, потому что старая кошка страннаго вида осторожно вышла изъ подъ этого навса и начала пробираться черезъ садъ. Дважды она останавливалась понюхать воздухъ и потомъ продолжала подходить къ окошку пріемной. За то ли, что эта кошка, съ свойственною ея пород уловкою, намрена была украдкою разсмотрть, что тамъ за комната, или, можетъ быть, она обнаружила какое нибудь боле зловредное покушеніе, только старая лэди, несмотря на свое безпокойство, почувствовала желаніе пугнуть ее и бросила въ нее оконною подпоркою. Кошка вытаращила на нее глаза, какъ открытый воръ или разбойникъ, и тотчасъ обратилась въ бгство. Никакого живого существа не видно было больше въ саду. Горлозвонъ и его семейство не покинули еще своей нассти, упавъ духомъ отъ безконечнаго дождя, или, можетъ быть, распорядились гораздо умне — подкрпились пищею и возвратились въ свое затишье.

Гепзиба затворила окно.

Гд же былъ Клиффордъ? Неужели, узнавъ о томъ, что его ожидаетъ, онъ пробрался потихоньку по лстниц, когда судья Пинчонъ разговаривалъ съ Гепзибой въ лавочк, отодвинулъ задвижки наружной двери и убжалъ на улицу? Она уже видла въ воображеніи его срую, изнуренную, но ребяческую фигуру въ старомодномъ плать, которое онъ носилъ дома. Эта фигура бродила по городу, обращая на себя общее вниманіе, изумляя и отталкивая отъ себя всхъ, какъ духъ, тмъ боле страшный, что явился среди благо дня. Она возбуждала насмшки молодыхъ людей, которые не знали Клиффорда, подвергалась суровому презрнію и негодованію немногихъ стариковъ, которымъ нкогда были знакомы черты его, длалась игрушкою мальчишекъ, которые въ томъ возраст, когда получаютъ способность бгать по городу, такъ же мало чувствуютъ почтенія къ тому, что прекрасно и свято, какъ и жалости къ тому, что печально. Они колятъ Клиффорда своими насмшками, своимъ рзкимъ крикомъ, своимъ жестокимъ хохотомъ, оскорбляютъ грязнымъ названіемъ, которое далъ ему свтъ и которымъ они везд его провожаютъ, или даже, какъ это тоже можетъ быть, если и никто не оскорбляетъ его ничмъ, кром необдуманнаго слова, ни онъ будетъ развлеченъ странностью своего положеніи, то что мудренаго, если ему придетъ въ голову какая нибудь странная затя, которую перетолкуютъ помшательствомъ? Такимъ образомъ враждебный планъ судьи осуществится самъ собой.

Потомъ Гепзиб пришло на мысль, что городъ былъ почти со всхъ сторонъ окруженъ водою. Каналы, проходящіе къ гавани, въ эту бурную погоду были оставлены обыкновенно суетившеюся здсь толпою купцовъ, поденщиковъ и матросовъ, вдоль ихъ мглистыхъ линій чернли только суда съ своими стемами и веслами. Что, если ея братъ направилъ неопредленное свое бгство къ этому мсту и, наклонясь надъ черной глубиною воды, подумалъ, что это одно доступное для него убжище и что однимъ движеніемъ онъ можетъ спастись навки отъ преслдованія своего родственника?

Это послднее опасеніе наполнило новымъ ужасомъ душу бдной Гепзибы. Даже Джеффрей Пинчонь можетъ теперь помочь ей! Она поспшила спуститься съ лстницы, съ крикомъ: ‘Клиффордъ убжалъ! Я не нашла брата! Помогите, Джеффрей Пинчонъ! съ нимъ случится какое нибудь несчастье!’

Она отворила дверь своей пріемной. Но древесныя втви, закрывавшія отчасти окна, закоптлый отъ дыму потолокъ и темныя обложенныя лубомъ стны производили въ ней. такую темноту, что близорукая Гепзиба не могла ясно видть фигуру судьи. Она, однакожь, была уврена, что видитъ, какъ онъ сидитъ въ предковскомъ кресл, почти посреди комнаты, и, повернувшись къ ней немного бокомъ, смотритъ на окно. Нервная система людей Пинчонова сорта такъ тверда и спокойна, что судья пошевельнулся, можетъ быть, одинъ только разъ съ того времени, какъ оставила его Гепзиба, но, въ грубомъ спокойствіи своего темперамента, сохранилъ ту же самую позу, которую принялъ случайно.

— Я говорю вамъ, Джеффрей! вскричала нетерпливо Гепзиба, поворачиваясь отъ двери для поисковъ въ другихъ комнатахъ:— брата нтъ въ его комнат! Помогите мн отъискать его!

Но судья Пинчонъ былъ не такой человкъ, чтобы вскочить съ покойнаго кресла съ торопливостью, вовсе несоотвтствовавшею какъ достоинству его характера, такъ и величествениммъ рлз:мрамъ его особы, потому только, что истерическая женщина подняла крикъ. Впрочемъ, если принять въ соображеніе его собственный интересъ въ этомъ дл, то, казалось, онъ долженъ бы выразить нкоторое безпокойство.

— Слышите ли вы меня, Джеффрей Пинчонъ? вскричала Гепзиба, опять приближаясь къ двери пріемной своей комнаты, посл безуспшныхъ исканій.— Клиффордъ ушелъ!

Въ эту минуту, на порог пріемной показался, выйдя изъ сосдней комнаты, самъ Клиффордъ. Лицо его было необыкновенно блдно, такъ мертвенно блдно, что Гепзиба могла различить его черты сквозь всю густоту полу-свта коридора, какъ будто свтъ падалъ на одно это лицо. Живое и дикое выраженіе его, казалось, само по себ было достаточно для того, чтобы озарить его такимъ свтомъ, то было выраженіе презрнія и насмшки, сопровождаемое внутреннимъ волненіемъ, которое онъ высказывалъ своими жестами. Стоя на порог и оборотясь немного назадъ, онъ указалъ пальцемъ въ пріемную и сдлалъ имъ такое движеніе, какъ будто призывалъ не одну Гепзибу, но цлый свтъ посмотрть на что-то непостижимо смшное. Этотъ поступокъ, столь несогласный съ обстоятельствами, столь странный и сопровождаемый притомъ взглядомъ, который выражалъ чувство боле похожее на радость, нежели на какое нибудь другое возбужденное состояніе души, заставилъ Гепзибу опасаться, что зловщее посщеніе ея родственника ршительно свело съ ума Клиффорда. Она не могла также объяснить себ иначе спокойствія судьи, какъ предположивъ, что онъ коварно наблюдаетъ, какъ Клиффордъ обнаруживаетъ признаки своего поврежденнаго ума.

— Успокойся, Клиффордъ! шепнула ему сестра, подавая ему рукою знакъ осторожности.— О, ради Бога, успокойся!

— Пускай ужь онъ теперь успокоится! Ему больше нечего длать, отвчалъ Клиффордъ еще съ боле дикимъ жестомъ, указывая въ комнату, которую онъ только что оставилъ.— Что же касается до насъ, Гепзиба, то мы теперь можемъ танцовать, мы можемъ пть, смяться, играть и длать все, что угодно. Тяжесть исчезла, Гепзиба! этотъ тяжелый старый міръ миновалъ, и мы можемъ теперь быть такъ веселы, какъ и сама маленькая Фебея!

И, въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ началъ хохотать, продолжая все-таки указывать пальцемъ на предметъ, невидимый для Гепзибы, въ пріемной. Тутъ ее вдругъ поразила мысль о какомъ нибудь ужасномъ происшествіи, случившемся въ ея комнат. Она проскользнула туда мимо Клиффорда, но почти въ ту же минуту воротилась съ крикомъ, который, прервался въ ея горл. Бросивъ на своего брата испуганно-вопросительный взглядъ, она увидла, что онъ весь въ тревог и трепет отъ головы до ногъ, но въ этомъ смятеніи чувствъ все еще выражалась въ немъ восторженная радость.

— Боже мой! что теперь съ нами будетъ? возопила Гепзиба.

— Пойдемъ! сказалъ Клиффордъ тономъ быстрой ршимости, вовсе несвойственной обыкновенному его поведенію.— Мы остаемся здсь слишкомъ долго! Оставимъ старый домъ нашему кузену Джеффрею! Онъ о немъ позаботится!

Только теперь замтила Гепзиба, что Клиффордъ былъ въ плащ — старинномъ, очень старинномъ — въ который онъ обыкновенно закутывался въ продолженіе послднихъ бурныхъ дней. Онъ махнулъ рукой, выражая мысль — сколько Гепзиба могла понять его жестъ — что они должны итти вмст изъ дому. Есть такія хаотическія, смутныя, головокружительныя минуты въ жизни людей, у которыхъ недостаетъ дйствительной силы характера,— минуты испытанія, въ которыя вдругъ можетъ обнаружиться въ высокой степени смлость, но въ которыя эти люди, предоставленные самимъ себ, стремятся безъ цли впередъ или слдуютъ доврчиво за всякимъ случайнымъ вожатымъ, хотя бы то былъ ребенокъ. Они не обращаютъ вниманія на нелпость или безуміе своего поступка, они хватаются слпо за сдланное имъ предложеніе. Гепзиба была теперь въ такомъ состояніи. Непривычная къ самостоятельному дйствію или отчетливости въ своихъ поступкахъ, приведенная въ ужасъ представившимся ей зрлищемъ и боясь спрашивать, боясь даже воображать, какъ это могло случиться, будучи поражена предопредленіемъ судьбы, которая, по видимому, преслдовала ея брата, сбитая съ толку мутною, густою, удушающею атмосферою страха, который наполнилъ домъ какъ бы запахомъ смерти и затемнилъ въ ея голов всякую опредленность мысли, она повиновалась, безъ всякаго вопроса и въ ту же минуту, вол, выраженной Клиффордомъ. Сама по себ, она чувствовала себя какъ бы во сн: до такой степени была подавлена ея собственная воля. Клиффордъ. обыкновенно лишенный этой способности, обрлъ ея въ напряженіи силъ, произведенномъ въ немъ необыкновеннымъ зрлищемъ.

— Зачмъ ты такъ медлишь? вскричалъ онъ рзко.— Надвай свой плащъ и шляпку, или что теб угодно! Все равно, что бы ты ни надла, ты не будешь красавицей ни въ чемъ, моя бдная Гепзиба! Бери свой кошелекъ съ деньгами, и отправимся!

Гепзиба повиновалась этимъ наставленіямъ, какъ будто ничего больше не нужно было длать, ни о чемъ больше думать. Правда, она начала удивляться, отчего бы ей не проснуться и не убдиться, что въ дйствительности ничего ужаснаго не случилось. Не можетъ быть, чтобъ это было наяву, этотъ мрачный, бурный день еще не начинался, судья Пинчонъ еще не разговаривалъ съ нею, Клиффордъ еще не смялся, не указывалъ пальцемъ, не махалъ ей рукой, чтобъ уйти имъ изъ дому, она просто была только опечалена — какъ часто бываетъ съ уединенно спящими людьми — тяжкимъ своимъ положеніемъ во время утренняго сна.

‘Теперь я непремнно проснусь! думала Гепзиба, ходя взадъ и впередъ и готовясь къ отъзду.— Я не могу выносить этого доле! Теперь я непремнно должна проснуться!’

Но онъ не наступалъ, этотъ моментъ пробужденія, онъ не наступилъ даже и тогда, когда, уже передъ самымъ выходомъ изъ дому, Клиффордъ подошелъ потихоньку къ двери пріемной и простился съ сидвшимъ въ ней человкомъ.

— Что за нелпую фигуру представляетъ теперь старикъ! шепнулъ онъ Гепзиб: и именно въ то время, когда мечталъ, что поймалъ наконецъ меня въ свои лапы! Пойдемъ, пойдемъ! скоре! это онъ вскочитъ и цапнетъ насъ, какъ кошка мышей!

Когда они выходили на улицу, Клиффордъ обратилъ вниманіе Гепзибы на какія-то буквы на одномъ изъ столбовъ фронтона. То былъ его собственный вензель, который онъ вырзалъ въ дтств съ нкоторою степенью изящества, характеризовавшаго вс его дйствія. Братъ и сестра пустились дале и оставили судью Пинчона, сидящаго въ старомъ предковскомъ своемъ дом. Онъ сидлъ такою тяжелою и неуклюжею массою, что мы ни съ чмъ не можемъ сравнить его, какъ съ домовымъ, который умеръ посреди своихъ злыхъ проказъ и оставилъ свой бездушный трупъ на груди своей жертвы.

ГЛАВА XVII.
БГСТВО ДВУХЪ СОВЪ.

Холодный восточный втеръ заставлялъ бдную Гепзибу стучать немногими уцелвшими у нея зубами, когда она вмст съ Клиффордомъ шла ему навстрчу вдоль по Пинчоновой улиц, къ центру города. Но она дрожала не отъ одного холода (хотя, впрочемъ, ея ноги и въ особенности руки никогда еще не были такъ мертвенно холодны, какъ теперь): внутри, въ душ у нея, была такая же дрожь, какъ и въ тл. Широкая холодная атмосфера свта была для нея такъ безпріютна! Это чувствуетъ всякій новичокъ въ странствованіи по свту, даже если онъ бросается въ него и въ то время, когда самый горячій потокъ жизни стремится по его жиламъ. Каково же было Гепзиб и Клиффорду, престарлымъ по лтамъ и похожимъ на дтей по неопытности,— каково было имъ выйти въ открытый міръ изъ подъ широкой сни Пинчонова вяза! Они предприняли теперь такое странствованіе на край свта, о какомъ часто мечтаетъ ребенокъ съ какими нибудь шестью пенсами и сухаремъ въ карман. Умъ Гепзибы томился сознаніемъ, что она странствуетъ наобумъ. Она потеряла способность самоуправленія, но при вид предстоящихъ ей затрудненій почувствовала, что стоитъ труда возвратить эту способность, и была не въ силахъ это сдлать.

Продолжая странную свою экспедицію, она отъ времени до времени бросала косвенный взглядъ на Клиффорда и не могла не замтить, что онъ находится подъ вліяніемъ сильнаго возбужденія чувствъ, которое и дало ему вдругъ непреодолимую власть надъ своими движеніями. Это возбужденіе походило на производимое въ человк виномъ, но еще лучше можно сравнить его съ веселою музыкальною пьесою, которую съ дикою живостью играютъ на разстроенномъ инструмент.

Они встрчали мало народа, даже и тогда, когда вышли изъ уединенныхъ окрестностей Дома о Семи Шпиляхъ въ самую многолюдную и шумную часть города. Дв странныя фигуры ихъ едва ли обращали на себя и столько вниманія, сколько молодая двушка, которая въ это самое время проходила по мокрымъ тротуарамъ, приподнявъ свою юбку. Еслибъ ихъ бгство случилось въ ясный и веселый день, то они едва ли могли бы пройти по улицамъ, не сдлавшись предметомъ оскорбительнаго любопытства. Теперь они согласовались съ печальною непогодою и потому, не выдаваясь сильнымъ рельефомъ изъ обшей массы окружающихъ ихъ предметовъ, терялись въ сромъ тон картины для глазъ каждаго наблюдателя.

Было ли то намреніе Клиффорда или дло случая, только они очутились наконецъ подъ аркою входа въ огромное строеніе изъ сраго камня. Внутри этого строенія было довольно большое пространство, наполненное отчасти дымомъ паровоза. Рядъ вагоновъ готовъ былъ тотчасъ двинуться съ мста. Не размышляя и немедля — съ непреодолимою ршимостью, если не беззаботностью, которая такъ странно вдругъ овладла имъ, а отъ него сообщилась и Гепзиб — Клиффордъ тотчасъ подошелъ съ нею къ вагону и заставилъ ее войти въ отворенную дверцу. Сигналъ былъ поданъ, машина зафыркала своимъ кроткимъ дыханіемъ, поздъ двинулся, и, вмст съ сотнею другихъ путешественниковъ, эти два необыкновенные странника полетли впередъ какъ втеръ.

Такимъ образомъ, посл столь долгаго отчужденія отъ всего, что длалъ или чмъ наслаждался міръ, они наконецъ брошены были въ великій потокъ человческой жизни и понеслись вмст съ нимъ какъ бы дйствіемъ влеченія самой судьбы.

Все еще не освободясь отъ мысли, что ни одно изъ обстоятельствъ, послдовавшихъ посл посщенія судьи Пинчона, но могло быть дйствительнымъ, затворница семи шпилей шептала на ухо своему брату:

— Клиффордъ! Клиффордъ! неужели это не сонъ?

— Сонъ, Гепзиба? повторилъ онъ, почти захохотавъ: — напротивъ, я никогда еще не пробуждался до сихъ поръ!

Между тмъ, они видли изъ окна кареты, какъ міръ пробгалъ мимо нихъ. Иногда они мчались по пустын, потомъ вокругъ нихъ выросталъ городъ, еще минута, и онъ исчезалъ, какъ будто поглощенный землетрясеніемъ. Встрчные дома, казалось, срывались съ своихъ основаній, широкіе холмы скользили мимо. Все оставляло свою вковую неподвижность и мчалось вихремъ въ противоположную ихъ полету сторону.

Внутри вагона была обычная внутренняя жизнь желзной дороги, представлявшая мало пищи для наблюденія другихъ путешественниковъ, но исполненная новизны для этихъ двухъ страннымъ образомъ освобожденныхъ плнниковъ. Довольно одного уже того, что здсь было пятьдесятъ человческихъ существъ въ близкомъ сообщеніи съ ними, подъ одною длинною и узкою кровлею, и увлекаемыхъ тою же могущественною силою, которая захватила и ихъ два существа въ своемъ стремленіи. Странно казалось имъ, какъ вс эти люди могутъ оставаться такъ спокойно ни своихъ мстахъ, между тмъ какъ такая шумная сила работала для нихъ. Нкоторые, съ ярлычками на шляпахъ (это были далекіе путники, которымъ предстояла сотня миль желзной дороги), погрузились въ англійскія сцены и приключенія, напечатанныя въ памфлетахъ, другіе, которымъ краткій перездъ не позволялъ заняться долгимъ чтеніемъ, наполняли свое время чтеніемъ газетныхъ листковъ по одному пенни. Нсколько двушекъ и одинъ молодой человкъ на противоположномъ конц вагона нашли свое помщеніе довольно просторнымъ для игры въ мячъ. Они бросали его туда и сюда съ такими длинными трелями хохота, что эти трели можно было измрять милями, потому что быстре полета мяча веселые игроки безсознательно неслись впередъ, оставляя за собой трели своего смха и оканчивая игру уже не подъ тмъ небомъ, подъ которымъ она была начата. Мальчики съ яблоками, пирожками и конфектами, напоминавшими Гепзиб о брошенной ею лавочк, являлись передъ вагонами при всякой минутной остановк позда, торопливо продавали свои товары пассажирамъ или вдругъ прекращали торговлю, чтобы рынокъ не унесъ и ихъ вмст съ собою. Новые путешественники безпрестанно прибывали. Старые знакомые (въ этомъ быстромъ поток длъ знакомства скоро длаются старыми) постоянно убавлялись. Тамъ и сямъ посреди суеты и говора кто нибудь засыпалъ. Сонь, игра, дла, важное или легкое чтеніе и общее неизбжное стремленіе впередъ — что же это такое, если не сама жизнь?

Симпатія Клиффорда, нжная отъ природы, была вполн возбуждена. Онъ схватывалъ колоритъ всего, что происходило вокругъ него, и возвращалъ его боле оживленнымъ, нежели самъ получилъ. Напротивъ, Гепзиба чувствовала себя здсь въ большемъ отдаленіи отъ человческаго рода, нежели въ своемъ заточеніи. которое только что оставила.

— Ты не чувствуешь себя счастливою, Гепзиба? сказалъ ей потихоньку Клиффордъ, тономъ упрека.— Ты все думаешь объ этомъ грустномъ дом и о кузен Джеффре (онъ содрогнулся при этомъ имени), который сидитъ тамъ одинъ. Послушайся меня: слдуй моему примру и позабудь обо всемъ этомъ. Мы теперь въ свт, Гепзиба! посреди жизни! въ толп подобныхъ намъ существъ! Будемъ же оба счастливы! такъ счастливы, какъ вонъ тотъ молодой человкъ и его подруга съ своей игрой въ мячъ!

‘Счастливы — думала Гепзиба, горько почуявъ, при этомъ слов, въ своей груди сердце, обремененное тяжкимъ холоднымъ горемъ.— Счастливы! онъ помшанъ, и еслибъ я совсмъ проснулась, то и я бы помшалась также’.

Если одна неподвижная идея есть сумасшествіе, то Гепзиба была бы недалеко отъ него. Умственныя представленія ея, въ продолженіе полета по желзной дорог, были т же самыя, какъ если бы она во все это время здила съ братомъ взадъ и впередъ по Пинчоновой улиц. Передъ ними мелькали мили за милями разнообразныхъ картинъ, но для нея не было другой картины, кром семи старыхъ шпилей съ ихъ мшистою крышею, съ дикими порослями въ одномъ изъ угловъ, съ окномъ лавочки, съ покупателями, отворяющими дверь и толкающими колокольчикъ, который, при всей рзкости своего звяканья, не пробуждаетъ судьи Пинчона. Этотъ старый тяжелый домъ носился передъ нею всюду, съ быстротою, превосходившею полетъ вагоновъ, и флегматически спускался на всякомъ мст, куда только она ни взглянетъ. Умъ Гепзибы былъ слишкомъ негибкаго, нетягучаго свойства, онъ не могъ принимать новыхъ впечатлній такъ скоро, какъ умъ Клиффорда. Клиффордъ былъ одаренъ, такъ сказать, крылатою натурою, она, напротивъ, принадлежала къ натурамъ прозябающимъ и едва ли могла прожить долго, будучи вырвана съ корнемъ изъ своей всегдашней почвы. Отъ этого произошло, что отношенія, существовавшія до сихъ поръ между братомъ и сестрою, измнились. Дома она была его хранительницею и руководительницею, здсь Клиффордъ заступилъ ея мсто въ отношеніи къ ней и, но видимому, понималъ все, что относилось къ ихъ новому положенію, съ особенною быстротою ума. Онъ вдругъ перешелъ изъ своего дтскаго состоянія въ мужественность и умственную силу или по крайней мр въ такое состояніе, которое ихъ напоминало, хотя оно, во всякомъ случа, было болзненно и преходяще.

Кондукторъ спросилъ у нихъ ярлычки, и Клиффордъ, взявшій на себя распоряженіе кошелькомъ подалъ ему банковый билетикъ, замтивъ, что это длали другіе.

— За вашу даму и за васъ? спросилъ кондукторъ.— А какъ далеко?

— Такъ далеко, какъ только эта штука повезетъ насъ, отвчалъ Клиффордъ.— Объ этомъ нечего заботиться.— Мы демъ просто для удовольствія.

— Вы выбрали странную погоду для этого, сэръ! замтилъ одинъ пожилой господинъ съ острыми глазами, на другой сторон вагона, глядя на Клиффорда и его спутницу съ особеннымъ любопытствомъ.— По моему, лучшее препровожденіе времени въ восточный дождь можно найти у себя дома передъ огнемъ камина.

— Я не могу вполн съ вами согласиться, сказалъ Клиффордъ, учтиво поклонясь пожилому джентльмену и схватись за нить разговора, которую тотъ ему подалъ.— Мн кажется, напротивъ, что это удивительное изобртеніе, эта желзная дорога — съ обширными и неизбжными усовершенствованіями своими относительно быстроты и удобства зды — мн кажется, что оно предназначено вывезти вонъ старинныя обветшалыя идеи домашняго очага и замнить ихъ чмъ нибудь лучшимъ.

— Во имя здраваго смысла, сказалъ брюзгливо старый джентльменъ: — что можетъ быть для человка лучше его комнаты и камина?

— Эти вещи вовсе не имютъ того достоинства, какое имъ приписываютъ, отвчалъ Клиффордъ.— Мн кажется, что наши удивительно увеличившіяся и все еще увеличивающіяся удобства перезда съ мста на мсто стремятся къ тому, чтобы опять привести насъ къ номадной жизни. Вы знаете, сэръ — вы не могли не увидть этого изъ собственнаго опыта — что всякій человческій прогрессъ заключенъ въ одномъ кругу, или, употребляя боле точное и красивое выраженіе, восходитъ спиралью вверхъ. Въ то время, какъ мы воображаемъ, что стремимся прямо впередъ, и на каждомъ шагу достигаемъ новаго положенія длъ, мы въ сущности возвращаемся только къ тому, что давно было пробовано и оставлено, но что мы теперь находимъ боле одухотвореннымъ и возведеннымъ къ своему идеалу. Прошедшее есть только намекъ на будущее. Приложимъ теперь эту истину къ предмету, о которомъ мы разсуждаемъ. Въ раннія эпохи, люди жили во временныхъ хижинахъ или шатрахъ изъ древесныхъ втвей, которые строились такъ же легко, какъ и птичьи гнзда, посреди красивыхъ и изобильныхъ плодами и животными мстъ. Жизнь эта имла прелесть, которая исчезла совершенно съ того времени, какъ человкъ началъ жить иначе. Наступило время тяжкое и скудное, человкъ томился въ своихъ переходахъ черезъ пустыни, въ добываніи средствъ къ жизни и въ разнообразныхъ лишеніяхъ. Но, восходя нашею спиралью кверху, мы избгаемъ всего этого. Наши желзныя дороги — еслибъ только свистъ ихъ сдлать музыкальнымъ и уничтожить этотъ стукъ и дребезжанье — наши желзныя дороги положительно составляютъ величайшее благо, какое только выработано для насъ вками. Он придали намъ крылья, он уничтожаютъ потъ и пыль странствованія, он одухотворяютъ путешествіе. Если же переходъ съ мста на мсто такъ удобенъ, то что заставитъ человка медлить на мст? Зачмъ ему теперь строить такія жилища, которыхъ бы не можно было взять съ собою? Зачмъ ему запирать себя на всю жизнь въ кирпичныхъ или въ старыхъ, источенныхъ червями бревенчатыхъ стнахъ, если онъ можетъ удобно жить везд, гд красота и польза составляютъ для него домъ?

Лицо Клиффорда горло, когда онъ развивалъ эту теорію, юношескій характеръ пробивался изъ глубины души его наружу и превращалъ морщинистую и блдную оболочку старости почти въ прозрачную маску. Веселыя двушки оставили свой мячъ на полу и смотрли на него съ удивленіемъ. Можетъ быть, он говорили въ душ, что когда еще не посдли волосы этого полуразрушеннаго человка и по его лицу не пролегли морщины, онъ оставлялъ отпечатокъ своей наружности въ сердц не одной женщины. Но, увы! женскіе глаза не видали его лица, когда оно было прекраснымъ.

— Я не могу назвать это усовершенствованнымъ порядкомъ вещей, сказалъ новый знакомецъ Клиффорда: — чтобы жить везд и нигд.

— Неужели? воскликнулъ Клиффордъ съ необыкновенной энергіей.— Мн кажется столь же яснымъ, какъ и солнечный свтъ, что эти связанныя известью кучи кирпича и камня или сплоченныя массы тяжелыхъ бревенъ, которыя люди называютъ своими домами и родными уголками, суть камни преткновенія на пути человческаго счастья и совершенствованія. Для души нуженъ открытый воздухъ, нуженъ широкій токъ его и частая перемна. Болзненныя вліянія, въ тысячеобразномъ разнообразіи, стремятся подавить человческія сердца и омрачить домашнюю жизнь нашу. Нтъ воздуха нездорове, какъ въ иномъ старомъ дом, гд онъ отравленъ однимъ какимъ нибудь покойнымъ предкомъ или родственникомъ. Я говорю это по опыту. Въ моихъ семейныхъ воспоминаніяхъ есть домъ — одинъ изъ этихъ домовъ съ заостренною кверху крышею (а тамъ семь такихъ острыхъ шпилей), изъ этихъ выдающихся впередъ верхнимъ этажемъ, какіе вамъ, конечно, случалось видть въ старинныхъ нашихъ городахъ — запотлый, освшій, обветшалый, настоящая старая тюрьма, съ однимъ полу-циркульнымъ окномъ надъ входомъ, съ небольшою дверью лавочки сбоку и съ развсистымъ меланхолическимъ вязомъ передъ нимъ. Всякій разъ, сэръ, когда мои мысли обращаются къ этому семишпильному дому, мн представляется образъ пожилого человка замчательно суровой наружности, сидящаго въ дубовомъ кресл, мертваго, каменно-мертваго, съ отвратительною струею крови на его бломъ воротник и на манишк,— мертваго, но съ открытыми глазами. Онъ заражаетъ цлый домъ въ моемъ воспоминаніи! Я никогда не могъ бы благоденствовать въ немъ, ни быть счастливымъ, ни наслаждаться чмъ Господь послалъ мн!

Лицо его омрачилось, какъ будто холодная старость въ короткое время прошла по его чертамъ и оставила на нихъ опустошительные слды свои.

— Никогда, сэръ! повторилъ онъ: — никогда бы я не могъ дышать въ немъ веселымъ дыханіемъ!

— Я не могу понять, сказалъ пожилой джентльменъ, всматриваясь въ него пристально и съ нкоторымъ испугомъ: — я не могу постигнуть, какъ сформировалась въ вашей голов такая мысль!

— Конечно, не можете, отвчалъ Клиффордъ.— Для меня было бы величайшимъ облегченіемъ, еслибъ этотъ домъ былъ разрушенъ до основанія или сожженъ, и чтобы мсто, на которомъ стоялъ онъ, зарасло самой густой травой. Я бы желалъ никогда его не видть боле, потому что чмъ больше я отъ него отдаляюсь, тмъ больше чувствую въ себ радости, свтлой свжести, біенія сердца, движенія ума,— словомъ, тмъ боле молодость — моя молодость! — возвращается ко ма. Не дальше еще, какъ сегодня утромъ, я былъ старикъ. Я припоминаю, какъ я смотрлъ въ зеркало и дивился своимъ сдымъ волосамъ, и глубокимъ морщинамъ на лбу, и бороздамъ вдоль моихъ щекъ. Все это пришло слишкомъ рано! я не могу выносить итого! старость не имла права притти ко мн! Я еще не жилъ! Но теперь кажусъ ли я старикомъ? Если кажусь, то видъ мой очень обманчивъ, потому что съ того же времени, какъ мой умъ освободился отъ ужасной тяжести, я чувствую себя въ счастливой пор моей молодости — свтъ и мои лучшіе годы еще впереди у меня!

— Я врю, что вы это можете чувствовать, сказалъ пожилой джентльменъ, въ какомъ-то затрудненіи и желая уклониться отъ общаго вниманія, которое было привлечено къ обоимъ имъ восторженною рчью Клиффорда.— Я желаю вамъ этого отъ всего сердца.

— Ради Бога, милый Клиффордъ, замолчи! шептала его сестра.— Они считаютъ тебя безумнымъ.

— Замолчи сама, Гепзиба! отвчалъ ея братъ.— Что мн за дло, что они думаютъ? Я не безуменъ. Первый разъ еще въ тридцать лтъ, мой умъ пробился сквозь свою кору и нашелъ для себя выраженіе. Я долженъ и хочу говорить!

Онъ обратился опять къ пожилому джентльмену и возобновилъ разговоръ.

— Да, милостивый государь, сказалъ онъ:— часто человкъ строитъ большой мрачный домъ для того только, чтобъ умереть въ немъ и чтобы потомство его бдствовало въ этомъ дом. Онъ кладетъ свой трупъ подъ его срубомъ, вшаетъ свой портретъ на стн и, обративъ себя такимъ образомъ въ злую судьбу для жильцовъ на будущее время, надется, что отдаленнйшее его потомство будетъ въ немъ благоденствовать! Я не брежу: нтъ! такой домъ стоитъ до сихъ поръ передъ глазами души моей!

— Но вы, сэръ, сказалъ пожилой джентльменъ, желая какъ нибудь прервать разговоръ: — не виноваты, что жили въ немъ.

— Вы очень странный человкъ, сэръ! прибавилъ онъ, выпучивъ на него глаза свои, какъ будто хотлъ пробуравить ими Клиффорда насквозь.— Я васъ не понимаю!

— Это удивляетъ меня! вскричалъ, смясь, Клиффордь:— а между тмъ я такъ прозраченъ, какъ вода въ Молевомъ колодц. Но послушай, Гепзиба! мы залетли довольно далеко въ одинъ пріемъ. Надобно намъ отдохнуть, какъ длаютъ птицы, опустимся на ближайшую втку и посовтуемся, куда намъ летть дале.

Случилось, что въ это самое время поздъ остановился предъ уединенной станціей. Воспользовавшись короткою паузою, Клиффордъ оставилъ вагонъ и увелъ съ собой Гепзибу. Черезъ минуту потомъ поздъ — со всею своею внутреннею жизнью, въ которой Клиффордъ составлялъ самый отличительный предметъ — полетлъ снова, достигая новыхъ и новыхъ пунктовъ и черезъ минуту оставляя ихъ. Міръ улетлъ отъ нашихъ двухъ странниковъ. Они съ ужасомъ провожали его глазами. Не вдалек отъ станціи стояла деревянная церковь, по — чернлая отъ времени, въ печальномъ состояніи разрушенія, съ разбитыми окнами, съ большою разслиною въ главномъ корпус строенія и съ бревномъ, высунувшимся изъ четвероугольной кровли. Дале былъ сельскій домикъ въ старинномъ вкус, столь же почтеннаго вида, какъ и церковь, съ трехъ-ярусною кровлею, спускавшеюся круто къ земл до высоты человческаго роста. Онъ, по видимому, былъ необитаемъ. Правда, у входа лежали обрубки дерева, но между ними поросла уже трава. Мелкія капли дождя начали сяться наискось съ неба, втеръ не былъ силенъ, но рзокъ и полонъ холодной влаги.

Клиффордъ дрожалъ весь съ головы до ногъ. Дикое воспламененіе его духа, такъ легко порождавшее мысли, фантазіи и странный даръ слова и заставлявшее его говорить изъ простой необходимости излить кипящій потокъ идей, совершенно миновало. Сильное возбужденіе чувствъ произвело въ немъ энергію и живость, но когда ихъ дятельность прекратилась, онъ началъ приходить въ прежнее свое состояніе.

— Теперь ты бери на себя вс заботы, Гепзиба! проговорилъ онъ неяснымъ и лишеннымъ музыкальности выговоромъ.— Распоряжайся мною, какъ хочешь.

Гепзиба преклонила колни на церковной площадк, которой они теперь достигли, и подняла сложенныя ладонями руки къ небу. Срая, тяжелая масса облаковъ закрывала его, но этотъ часъ не могъ быть часомъ неврія: она видла за этими облаками небеса и Всемогущаго Отца, взирающаго съ нихъ на землю.

— О, Боже! сказала бдная высохшая Гепзиба, и потомъ помолчала съ минуту, чтобы подумать, о чемъ ей надо молиться: — о, Боже, Отецъ нашъ! разв мы не твои дти? сжалься надъ нами!

ГЛАВА XVIII.
ВОЗВРАЩЕНЕ КЪ ПИНЧОНУ.

Между тмъ какъ родственники судьи Пинчона бжали съ такою поспшностью, онъ продолжалъ сидть въ старой пріемной комнат Гепзибы. Наша исторія, заблудившаяся, какъ сова въ дневномъ свт, должна теперь возвратиться въ мрачное свое дупло, въ Домъ о Семи Шпиляхъ, и заняться судьей Пинчономъ.

Онъ не перемнилъ своего положенія. Онъ не шевельнулъ ни рукой, ни ногой и не отвелъ своихъ глазъ ни на волосъ отъ окна, съ того времени, какъ Гепзиба и Клиффордъ, проскрипвъ въ послдній разъ вдоль ветхихъ половицъ коридора, вышли на улицу и старательно заперли за собой наружную дверь. Онъ держитъ въ лвой рук часы, но такъ захватилъ ихъ пальцами, что цыферблатъ не виднъ. Вы слышите чиканье его часовъ, но дыханія судьи Пинчона не слышите вовсе.

Странно, однакожь, что джентльменъ, такъ озабоченный длами и извстный притомъ своею точностью, медлилъ такимъ образомъ въ старомъ пустомъ дом, который онъ, по видимому, никогда не любилъ посщать. Въ этотъ день онъ долженъ былъ сдлать много дла. Во первыхъ, повидаться съ Клиффордомъ. По расчету судьи, на это нужно было полъ-часа, но, принимая въ соображеніе, что онъ сперва долженъ былъ переговорить съ Гепзибою, которая, какъ женщина, не могла не разводить множествомъ словъ каждой малйшей мысли, врне было положить на это часъ. Полъ-часа? а между тмъ онъ сидитъ уже два часа по собственному его хронометру. Время какъ будто вдругъ потеряло для него измряемость.

Неужели онъ позабылъ вс свои распредленія на этотъ день? Кончивъ дло съ Клиффордомъ, онъ былъ намренъ повидаться съ маклеромъ, который общалъ доставить ему случай отдать въ ростъ небольшое, непристроенное еще количество тысячь фунтовъ за хорошіе проценты, потомъ черезъ полъ-часа поспть на аукціонъ, гд должна была продаваться часть земли, принадлежавшей нкогда къ Дому о Семи Шпиляхъ и составлявшей часть собственности стараго колдуна Моля. Дале онъ долженъ былъ купить коня, которымъ онъ хотлъ самъ править въ кабріолет, и еслибъ въ этомъ усплъ, то постилъ бы еще одно общество, котораго имя, однакожь, онъ позабылъ, при множеств своихъ заботъ. Оттуда онъ хотлъ постить намогильный памятникъ мистриссъ Пинчонъ: онъ узналъ отъ каменьщика, что лицевая мраморная сторона ею обрушилась и самый камень готовъ былъ распасться надвое. Она была достойная женщина — думалъ судья — несмотря на свою нервозность, и онъ не поведетъ счету въ томъ, чтобы заказать для нея и въ другой разъ памятникъ. Слдующее за тмъ дло было — выписать для своего сада лучшія и рдкія фруктовыя деревья. Потомъ слдовалъ обдъ съ политическими друзьями, на которомъ долженъ былъ ршиться одинъ весьма важный вопросъ, а потомъ еще судья намренъ былъ позвать къ себ по какому-то длу вдову одного друга своихъ раннихъ лтъ, терпвшую крайнюю бдность. Впрочемъ, онъ могъ это сдлать и не сдлать, смотря потому, останется ли у него нсколько свободныхъ минутъ времени.

Остается уже только десять минуть до обда. А этотъ обдъ былъ очень важенъ. Недаромъ съхались на него самые глубокіе и сильные политики со всего штата. Они собрались въ дом одного изъ друзей, тоже великаго политика, для ршенія важнаго вопроса, кого назначить кандидатомъ въ губернаторы къ предстоящимъ выборамъ.

Но уже поздно. Гости уже намрены назначить, мимо судьи, другого кандидата. Но если бы нашъ пріятель явился теперь между нихъ съ своимъ широко открытымъ взглядомъ, дикимъ и вмст неподвижнымъ, страшный видъ его въ одно мгновеніе прогналъ бы ихъ веселость. Странно было бы также явиться къ обду Пинчону, всегда столь внимательному къ опрятности своего костюма, съ этимъ краснымъ пятномъ на манишк.

Откуда взялось оно? Какъ бы мы ни отвчали на этотъ вопросъ, во всякомъ случа оно длало непріятный видъ.

День потерянъ для Пинчона! Вроятно, онъ встанетъ завтра рано? Завтра! завтра! Но наступитъ ли для него это завтра?

Между тмъ полу-свтъ темнетъ въ углахъ комнаты, формы массивной мебели становятся тяжеле и сперва обозначаются оттого только замтне въ общемъ своемъ контур, потомъ какъ будто расширяются и теряютъ ясность своихъ очертаніи въ сромъ тон сумерекъ, который мало по малу облекаетъ разные предметы и сидящую между нихъ человческую фигуру. Темнота эта происходитъ не извн, она таилась здсь цлый день, и теперь, дождавшись своего неизбжнаго времени, распространилась по всему дому. Правда, лицо судьи, суровое и странно блдное, не хочетъ исчезнуть въ этомъ разложеніи всего видимаго. Уже совсмъ стемнло, а оно еще нсколько замтно со стороны окна. Черты его совсмъ изгладились, осталась одна блдность. Наконецъ не видно никакого окна, никакого лица. Непроглядная, безпредльная темнота все уничтожила. Куда же длся нашъ міръ? Онъ разрушился, онъ исчезъ у насъ изъ виду, и мы посреди хаоса слышимъ только свистъ и завыванье безпріютнаго втра, тамъ, гд прежде былъ онъ.

Неужели не слышно больше никакихъ звуковъ? Слышны, ужасные,— именно, чиканье часовъ, которые судья держитъ въ рук съ того времени, какъ Гепзиба ушла позвать Клиффорда. Эти маленькіе, спокойные, никогда неостанавливающіеся удары пульса времени, повторяющіеся съ такою дятельною регулярностью въ оцпенлой рук судьи Пинчона, производили такой ужасъ, какого не внушало ничто другое въ этомъ случа.

Какъ завываетъ втеръ! въ эту ночь онъ въ особенности разгулялся по дому и сдлалъ его настоящимъ инструментомъ для своей дикой музыки. Вообще эти старые деревянные дома составляютъ удивительно чувствительные инструменты подъ воздушными руками этого дикаго артиста. Каждая щель на чердак, каждая окончина, каждая неплотно притворенная дверь иметъ свою особенную ноту, не говоря уже о тхъ глухихъ нотахъ, которыя издаютъ поколеблянныя ребра стараго строенія, когда втеръ ударитъ всею своею массою въ его обветшалые бока. Но посмотрите, какъ странно озарилась исчезнувшая было комната съ своимъ жильцомъ лучами мсяца, который вышелъ на очищенную отъ тучь полосу неба. Эти лучи освщаютъ блдныя, неподвижныя черты его лица и сверкаютъ на часахъ. Цыферблатъ не виднъ подъ рукою держащаго ихъ, но городскіе часы пробили уже полночь.

Для человка съ такимъ крпкимъ умомъ, какъ судья, полночь точно такое же время, какъ и соотвтствующіе ему двнадцать часовъ полудня. Поэтому волосы его останутся неподвижными, хотя бы и пришли ему въ голову исторіи, разсказывавшіяся объ этой самой комнат въ т времена, когда вокругъ каминовъ длались скамейки, сидя на которыхъ старики рылись въ погасшемъ пепл прошедшаго и выгребали изъ него преданія, какъ яркіе уголья. Правда, исторіи эти такъ нелпы, что не ужаснули бы и ребенка. Какой, напримръ, смыслъ, какая идея заключается въ странной сказк, что будто бы, въ полночь, вс Пинчоны собирались въ этой комнат? И для чего же? для того, чтобы посмотрть, на своемъ ли мст виситъ портретъ ихъ предка на стн, согласно съ его завщаніемъ! Стоитъ ли для этого покойникамъ вставать изъ своихъ могилъ?

Намъ хочется немножко остановиться надъ этою идеей. Исторіи о привидніяхъ едва ли могутъ разсказываться теперь серьзно. Семейное собраніе покойныхъ Пинчоновъ, по нашему мннію, должно было собираться въ такомъ порядк.

Сперва являлся самъ предокъ, въ своемъ черномъ плащ, въ шапк, напоминающей башню, опоясанный по камзолу кожанымъ поясомъ, на которомъ виситъ шпага съ стальною рукояткою, въ рук у него длинный посохъ, какіе пожилые джентльмены стараго времени носили, какъ въ знакъ своего достоинства, такъ и для поддержанія своей особы. Онъ смотритъ на портретъ. Портретъ остался неприкосновеннымъ. Онъ виситъ на томъ же мст, гд былъ повшенъ при жизни полковника. Посмотрите: угрюмый старикъ протянулъ свою руку и пробуетъ раму. Она неподвижна. Но это не смхъ на его лиц. Это скоре выраженіе сильнаго неудовольствія. Тяжелый полковникъ недоволенъ неподвижностью рамы. Это замтно очень ясно при свт мсяца, который, озаряя его мрачныя черты, освщаетъ вмст и часть стны, на которой виситъ портретъ. Что-то очень сильно огорчило предка Пинчоновъ, онъ отошелъ въ сторону, съ сердитымъ покачиваньемъ головы.

Вслдъ за нимъ явились другіе Пинчоны, въ какихъ нибудь шести или семи поколніяхъ, толкая одинъ другого, чтобы пробраться къ портрету. Мы видимъ стариковъ и старыхъ бабушекъ, видимъ духовную особу все таки съ пуританскою жосткостью въ одежд и выраженіи лица, и краснокафтаннаго офицера старой французской воины. Вотъ явился и Пинчонъ, торговавшій въ лавочк, сто лтъ тому назадъ, съ кружевами, отвернутыми на рукава, а вотъ, въ парик и въ парчевомъ кафтан, джентльменъ легенды артиста съ прелестною и задумчивою Алисою, которая встала изъ двичьяго своего гроба, не сохранивъ никакихъ слдовъ случившагося съ ней. Вс они пробуютъ раму портрета. Чего ищутъ вс эти привиднія? Мать поднимаетъ къ портрету своего ребенка, чтобъ и онъ попробовалъ раму своими крошечными ручонками. Очевидно, въ этомъ портрет заключается какая нибудь тайна, которая нарушаетъ могильное спокойствіе Пинчоновъ.

Между тмъ въ одномъ углу стоить фигура пожилого человка въ кожаной куртк и такихъ же штанахъ, съ плотничьимъ аршиномъ, торчащимъ изъ кармана. Онъ указываетъ пальцемъ на брадатаго полковника и его потомство, кивая головою и длая страшныя гримасы.

Давъ свободу своей фантазіи, мы уже не въ состояніи ни удержать ее, ни ограничить. Мы замчаемъ въ толп привидній одну фигуру, до сихъ поръ невиданную. Это молодой человкъ, одтый совершенно-согласно съ современною намъ модою, въ черный фракъ-сюртукъ почти совсмъ безъ полъ и въ срые узкіе панталоны, на груди его — тонко выработанная цпочка, а въ рук — тоненькая палочка изъ китоваго уса, съ серебрянымъ набалдашникомъ. Еслибъ мы встртили эту фигуру при дневномъ свт, то узнали бы въ ней молодого Джеффрея Пинчона, единственнаго сына судьи, который послдніе два года находился въ чужихъ краяхъ. Если онъ еще живъ, то какимъ образомъ могла явиться здсь его тнь? Если же онъ умеръ, то какое это несчастіе! Кому достанется теперь старинная собственность Пинчоновъ вмст съ огромнымъ состояніемъ, пріобртеннымъ отцомъ молодого человка? Бдному, помшанному Клиффорду, сухощавой Гепзиб и маленькой деревенской Фебе!

Но насъ ожидаетъ еще другое явленіе. Врить ли намъ своимъ глазамъ? На сцен появился толстый, пожилой джентльменъ. Онъ иметъ видъ сановитаго человка, носитъ черный фракъ и черные панталоны широкаго покроя и отличается необыкновенною чистотою въ своей одежд, но при этомъ на его блоснжномъ воротник и на груди рубашки видны большія кровавыя пятна. Судья ли это, или нтъ? Какимъ образомъ можетъ быть это судья Пинчонъ? Мы различаемъ его фигуру такъ ясно, какъ только позволяетъ намъ мерцающій сквозь движущіяся втви свтъ мсяца, все еще сидящую въ дубовомъ кресл. Но чье бы ни было это привидніе, только оно приближается къ портрету, берется за раму, старается заглянуть за нее и возвращается назадъ съ такими же мрачно нахмуренными бровями, какъ и предокъ Пинчоновъ.

Фантастическая сцена, нарисованная нами, никакимъ образомъ не должна считаться дйствительною частью нашего разсказа. Насъ ввелъ въ эту игру воображенія лунный свтъ, танцующій вмст съ тнью и отражающійся въ зеркал, которое, какъ вы знаете, всегда представляетъ родъ окна или двери въ мір грезъ. Мы, однакожь, должны возвратиться отъ своихъ мечтательныхъ созерцаній къ фигур, сидящей въ кресл. Дикіе порывы втра привели наши чувства въ странное смущеніе, но не могли отвлечь ихъ отъ центра, къ которому он опредлительно стремятся. Судья сидитъ неподвижно. Неужели онъ никогда уже не пошевелится? Но еслибъ онъ пошевелился, мы бы сошли съ ума. Его неподвижность еще больше видна отъ безстрашія маленькой мыши, которая сидитъ на заднихъ своихъ лапкахъ въ лунномъ свт подл самой ноги судьи Пинчона и, кажется, размышляетъ о путешествіи по его колнамъ. А! что же это испугало проворную маленькую мышку? Это лицо старой кошки, которая смотритъ въ окно, помстясь по ту его сторону для своихъ наблюденій. Эта кошка иметъ очень непріятную физіономію. Кошка ли еще это, подстерегающая мышь? Еслибъ намъ сбросить ее съ окошка!

Благодаря Бога, ночь очень скоро уже пройдетъ! Лунные лучи не имютъ уже такого серебристаго блеска и не отдляются уже такъ рзко отъ черноты тни, между которою они падали. Теперь они сдлались блдне, а тнь перешла изъ чернаго цвта въ срый. Порывистый втеръ успокоился. Который-то часъ? А! часы наконецъ остановились: потому что судья позабылъ завести ихъ, по обыкновенію, въ десять часовъ вечера,— пора, отъ которой оставалось полъ-часа или около того до его обыкновеннаго отхода ко сну. Это случилось одинъ разъ въ пять лтъ. Но огромные часы — міръ — продолжаютъ свой ходъ. Страшная ночь уступаетъ мсто свжему, прозрачному, безоблачному утру. Благословенное сіяніе!

Утренніе лучи солнца пробиваются сквозь втви деревъ и, несмотря на свою красоту, не замедлятъ засіять на вашемъ лиц. Вотъ муха, одна изъ обыкновенныхъ домашнихъ мухъ, которыя вчно жужжатъ на окнахъ, летитъ и салится на лбу Пинчона, потомъ перелетаетъ на подбородокъ, потомъ идетъ по носу къ широко открытымъ глазамъ. Неужели онъ не можетъ прогнать мухи? Неужели человкъ, у котораго вчера было столько предположеній, теперь такъ слабъ, что не можетъ прогнать мухи?

Но чу! раздался звонокъ мелочной лавочки. Посл тяжелыхъ часовъ, чрезъ которые мы провели свой разсказъ, пріятно удостовриться, что еще есть на свт живые люди и что даже этотъ старый, пустой домъ находится въ нкоторомъ съ ними сообщеніи. Мы дышемъ свободне, выйдя изъ комнаты судьи на улицу, которая пролегаетъ передъ Домомъ о Семи Шпиляхъ.

ГЛАВА XIX.
СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ.

Посл пяти дней ненастной погоды наступилъ такой день, который общалъ вознаградить горожанъ за все, что они претерпли въ это время. Дядя Веннеръ всталъ раньше всхъ въ сосдств и покатилъ по Пинчоновой улиц свою тачку, собирая разные остатки състного у хозяекъ и кухарокъ для корма своей свинк, которая благоденствовала какъ нельзя боле, по милости этой добровольной контрибуціи. Хозяйство миссъ Гепзибы значительно улучшилось со времени поселенія въ дом Клиффорда, и дядя Веннеръ былъ очень удивленъ, не найдя, противъ своего ожиданія, глинянаго горшка съ разными остатками състного, который обыкновенно ставился для него у задней двери Дома о Семи Шпиляхъ.

Когда онъ, возвращаясь въ недоумніи, что бы это значило, затворялъ за собой калитку, скрипъ ея коснулся слуха обитателя свернаго шпиля.

— Добраго утра, дядя Веннеръ! сказалъ артистъ, выглянувъ изъ окна.— А что, еще никто не всталъ?

— Не видно ни души, отвчалъ заплатанный Веннеръ.— Но это неудивительно. Еще только съ полъ-часа прошло посл восхода солнца. Но я очень радъ, что увидлъ васъ, мистеръ Гольгревъ! На той сторон дома странная какая-то пустота, какъ будто тамъ нтъ больше ни одного живого человка. Передняя часть дома смотритъ гораздо веселе, и алисины цвты прекрасно распустились посл дождя. Еслибъ я былъ моложе, мистеръ Гольгревъ, то моя возлюбленная приколола бы къ своей груди одинъ изъ этихъ цвтковъ, хоть бы я рисковалъ сломать себ шею. А не разбудилъ ли васъ сегодня ночью втеръ?

— Разбудилъ, дядя Веннеръ, отвчалъ, смясь, артистъ.— Еслибъ я врилъ въ привиднія — я, впрочемъ, самъ не знаю, врю ли я въ нихъ, или нтъ — то я бы заключилъ, что вс прежніе Пинчоны давали себ пиръ въ нижнихъ комнатахъ, особенно на половин миссъ Гепзибы. Но теперь тамъ опять все тихо.

— Такъ немудрено миссъ Гепзиб заспать посл такой тревожной ночи, сказалъ дядя Веннеръ.— А то, пожалуй, можетъ быть, судья забралъ сестру и брата съ собой въ деревню. Я видлъ, какъ онъ входилъ вчера въ лавочку.

— Въ которомъ часу? спросилъ Гольгревъ.

— Около полудня, сказалъ старикъ.— Да, да, это быть можетъ. Оттого и моя тачка осталась безъ груза. Но я зайду опять въ обденную пору, потому что моя свинка такъ же любитъ обдъ, какъ и завтракъ. Ни одна трапеза и никакое кушанье не бываетъ лишнимъ для моей свинки. Желаю вамъ пріятнаго утра. Да, мистеръ Гольгревъ, еслибъ я былъ молодой человкъ, какъ вы, то я бы сорвалъ одинъ изъ алисиныхъ цвтковъ и держалъ въ стакан, пока воротится Фебея.

— Я слышалъ, сказалъ артистъ, углубляясь назадъ въ окно: — что вода Молева источника всего лучше для этихъ цвтовъ.

Разговоръ на этомъ прервался, и дядя Веннеръ отправился своимъ путемъ. Съ полъ-часа ничто боле не нарушало тишины семи шпилей, ни одинъ поститель не заглядывалъ въ нихъ, кром мальчика, разнощика газетъ, который, проходя мимо, бросилъ въ лавочку листокъ, потому что Гепзиба въ послднее время регулярно покупала газету. Спустя нсколько времени, явилась къ лавочк толстая женщина, съ чрезвычайною торопливостью, такъ что даже споткнулась на ступеньк передъ дверью. Лицо ея такъ разгорлось, какъ будто жаръ отъ очага, солнечный эной и внутренняя теплота ея объемистаго тла соединились, чтобъ воспламенить его неугасимымъ огнемъ. Она толкнула въ дверь, но дверь была заперта, и она повторила свои толчокъ съ такою силою, что колокольчикъ неистово зазвенлъ но ту сторону двери.

— Лшій бы побралъ эту старую двку Пинчонъ! бормотала сердитая красавица.— Открыла лавочку и заставляетъ дожидать себя до полудня! Я думаю, это у нея значитъ вести себя по джентльменски! Но я или разбужу ея милость, или разломаю дверь!

Въ самомъ дл, она толкнула еще разъ, и колокольчикъ, тоже расположенный къ вспыльчивости, отвчалъ ей такъ рзко, что звукъ его долетлъ до слуха одной доброй лэди на противоположной сторон улицы. Отворивъ свое окно, эта добрая лэди сказала нетерпливой покупщиц:

— Вы не найдете здсь никого, мистриссъ Гэббинсъ.

— Но я должна и хочу найти кого нибудь! вскричала мистриссъ Гэббинсъ, нанеся колокольчику новую обиду.— Мн нужно полъ-фунта свиного сала, чтобы сжарить отличную камбалу на завтракъ мистеру Гэббинсу, и пускай себ миссъ Пинчонъ будетъ хоть разъ-лэди, а она должна отворить и дать, что мн нужно!

— Но выслушайте меня, мистриссъ Гэббинсъ! отвчала противоположная лэди.— Она съ своимъ братомъ отправилась къ своему кузену, судь Пинчону, въ его деревню. Въ дом теперь нтъ ни души, кром этого молодого человка, дагерротипщика, который ночуетъ въ сверномъ шпил. Я видла сама, какъ старая Гепзиба и Клиффордъ выходили изъ дому вчера. Порядочныя они были вороны, нечего сказать, на мокрыхъ тротуарахъ, между подставленныхъ подъ жолоба кадушекъ! Увряю васъ, ихъ нтъ дома.

— А почемъ вы знаете, что они отправились къ судь? спросила мистриссъ Гэббинсъ.— Онъ вдь богачъ, и у него съ миссъ Гепзибой была ссора недавно, за то, что онъ не давалъ ей чмъ жить. Это-то заставило ее открыть и лавочку.

— Это я хорошо знаю, отвчала сосдка.— Но они ухали, это врно. И кто бы, скажите, кром родственника, принялъ къ себ въ такую погоду эту сердитую старую двку и этого страшнаго Клиффорда? Это ужь такъ, будьте уврены.

Мистриссъ Гэббинсъ пошла въ другую лавочку, но переставъ, однакожь, сердиться на отсутствіе Гепзибы. Съ полъ-часа, а можетъ быть и доле, снаружи дома была такая же тишина, какъ и внутри. Впрочемъ, вязъ тихо качалъ своими роскошными втвями по втру, который нигд въ другомъ мст не былъ замтенъ. Рои наскомыхъ весело работали подъ его густою тнью и искрились на солнц, вырываясь изъ подъ нея случайно. Стрекоза отозвалась раза два гд-то въ глубин его навса, и одинокая маленькая птичка съ блдно-золотистыми перьями опустилась на цвты Алисы.

Наконецъ нашъ маленькій знакомецъ, Недъ Гиггинсъ, появился на улиц, идучи въ школу, и такъ какъ въ эти дв недли случилось ему въ первый еще разъ быть обладателемъ нсколькихъ пенни, то онъ никакимъ образомъ не могъ не зайти въ лавочку Дома о Семи Шпиляхъ. Но лавочка была заперта. Долго онъ стучался въ дверь съ настойчивостью ребенка, занятаго своею важною цлью, но напрасно. Онъ, безъ сомннія, лелялъ въ душ мысль о слон или, можетъ быть, вмст съ Гамлетомъ, намренъ былъ състь крокодила. Въ отвтъ на его усилія, колокольчикъ изрдка откликался умреннымъ звономъ, но далеко не доходилъ до того раздраженія, въ которое привела было его толстая мистриссъ Гэббинсъ. Держась за ручку двери, онъ заглянулъ въ окно лавочки и увидлъ, сквозь прорху въ занавск, что внутренняя дверь, ведущая въ коридоръ, была затворена.

— Миссъ Пинчонъ! закричалъ мальчишка въ окно: — мн нужно слона!

Такъ какъ на многократно повторенный зовъ не было никакого отвта, то Недъ началъ терять терпніе, небольшому его сердцу закипть было недолго, и онъ, схвативъ камень, готовъ уже былъ пустить имъ въ окно, и пустилъ бы непремнно, еслибъ одинъ изъ прохожихъ не хватилъ его за руку.

— Что ты здсь буянишь, сударь? спросилъ онъ.

— Мн нужно старую Гепзибу, или Фсбею, или кого-нибудь изъ нихъ! отвчалъ Недъ, всхлипывая.— Он не хотятъ отворить двери, и я не могу купить слона.

— Ступай къ школ, мелюзга! сказалъ ему прохожій.— Тутъ за угломъ есть другая мелочная лавочка. Странно, право, Диксей, обратился онъ къ своему спутнику: — что сдлалось со всми этими Пинчонами! Смитъ, содержатель конюшни для прізжихъ, говорилъ мн, что судья Пинчонъ вчера оставилъ у него свою лошадь до посл-обда и не взялъ ее до сихъ поръ. А одинъ изъ слугъ судьи прізжалъ сегодня въ городъ разузнавать, гд онъ. Онъ, говорятъ, одинъ изъ тхъ людей, которые не любятъ перемнять своихъ привычекъ или ночевать гд нибудь въ другомъ дом.

— Небойсь, воротится поздорову! сказалъ Диксей.— А что до миссъ Пинчонъ, то врь моему слову, она увязла по уши въ долгахъ и ушла отъ кредиторовъ. Помнишь, я предсказывалъ въ первое утро, когда открыта была лавочка, что ея нахмуренныя брови отвадятъ отъ нея покупателей? Такъ и случилось.

— Я никогда и не думалъ, чтобъ она была въ барышахъ, замтилъ пріятель Диксея.— Эта, братъ, мелочная торговля — не по женскому толку. Моя жена пробовала торговать въ мелочной лавочк, да пять долларовъ и хватила себ на шею.

— Дрянная торговля! сказалъ Диксей, покачавъ головой: — дрянная!

Въ продолженіе утра было еще нсколько попытокъ открыть сообщеніе съ предполагаемыми жильцами этого молчаливаго и не доступнаго дома. Зеленщикъ, булочникъ, мясникъ одинъ за другимъ являлись, пробовали отворить дверь и удалялись безъ успха, разсердясь, каждый по-своему, на Гепзибу. Если бы какой нибудь наблюдатель всхъ этихъ сценъ зналъ объ ужасной тайн, скрытой внутри дома, онъ былъ бы пораженъ особенною модификаціею ужаса, видя, какъ потокъ человческой жизни стремится проникнуть въ это жилище смерти, какъ онъ кружится, сверкаетъ и играетъ какъ разъ надъ глубиною, въ которой лежитъ невидимо мертвое тло.

Скоро по уход мясника, который имлъ особенную причину сердиться на миссъ Гепзибу, такъ какъ она заказала ему къ утру заднюю часть телятины и ухала сама изъ дому, за угломъ улицы послышалась музыка. Мало помалу она приближалась къ Дому о Семи Шпиляхъ, съ нкоторыми промежутками молчанія. Наконецъ толпа дтей показалась изъ за угла, то двигаясь впередъ, то останавливаясь, сообразно съ музыкою, которая слышна была въ ея центр. Дти были свободно связаны между собой легкими узами гармоніи и увлекаемы ею, какъ плнники. Когда они пришли подъ тнь Пинчонова вяза, оказалось, что это былъ мальчикъ-итальянецъ съ своей обезьяной и кукольною комедіей, который игралъ когда-то на своихъ рыляхъ подъ полуциркульнымъ окномъ. Прелестное лицо Фебеи, а можетъ быть также и щедрая награда, брошенная ею, остались въ памяти странствующаго фигляра. Выразительные черты его заиграли радостью, когда онъ узналъ мсто, гд произошло это небольшое приключеніе въ его бродячей жизни. Онъ взошелъ на заброшенный дворъ, помстился на крыльц главнаго входа и, открывъ свой ящикъ, началъ представленіе. Каждый индивидуумъ его автоматическаго общества пришелъ въ движеніе, сообразно своему призванію. Обезьяна, снявъ свою шотландскую шапку, кланялась и шаркала предстоящимъ очень подобострастно, сторожа глазами, не бросятъ ли изъ окна мдной монеты, самъ молодой иностранецъ, поворачивая ручку своего инструмента, тоже посматривалъ на полу-циркульное окно, ожидая появленія особы, которая сдлаетъ его музыку живе и пріятне. Толпа дтей обступила его кругомъ, нкоторые на тротуар, другіе на двор, двое или трое помстились на самомъ крыльц, а одинъ мальчикъ прислъ на порог. Между тмъ стрекоза заводила свою безконечную псню въ втвяхъ стараго Пинчонова вяза.

— Я не слышу въ дом никакого шуму, сказалъ одинъ мальчикъ другому.— Обезьян ничего здсь не достанется.

— Нтъ, кто-то есть въ дом, отвчалъ сидвшій на порог: — я слышу, какъ кто-то ходитъ.

Молодой итальянецъ между тмъ продолжаетъ посматривать наискось вверхъ, и казалось, что его душевное волненіе, впрочемъ, легкое и почти игривое, сообщило нкоторую прелесть сухому, механическому процессу его музыки. Этотъ странствующій народъ очень чувствителенъ ко всякой натуральной доброт, хоть бы то была только улыбка или незначительное, неопредленное, но теплое слово, которое случится имъ поймать на дорог жизни. Они помнятъ каждую въ этомъ род мелочь, потому что она на минуту — на столько времени, сколько пейзажъ отражается на мыльномъ пузыр — строитъ надъ безпріютною головою странника нчто въ род дома. Поэтому молодой итальянецъ не былъ обезкураженъ глубокимъ молчаніемъ, которое старый домъ противопоставлялъ его инструменту. Онъ продолжалъ свои мелодическія воззванія, продолжалъ смотрть вверхъ, въ надежд, что его смуглое чужеземное лицо скоро озарится солнечнымъ видомъ Фебеи. Ему также не хотлось уйти, не видавъ Клиффорда, котораго чувствительность, какъ и улыбка Фебеи, была для него, иностранца, чмъ-то въ род сердечнаго разговора. Онъ повторилъ всю свою музыку опять и опять, пока наконецъ надолъ своимъ слушателямъ, своимъ кукламъ въ ящик и больше всхъ обезьян. На его зовъ отвчала только стрекоза съ Пинчонова вяза.

— Въ этомъ дом нтъ дтей, сказалъ одинъ школьникъ.— Здсь живутъ только старая двушка да одинъ старикъ. Ты ничего здсь не выиграешь. Зачмъ ты не идешь дале?

— Дуракъ ты, зачмъ ты это говоришь ему? шепнулъ мальчику хитрый маленькій янки, которому нравилась не музыка, но то, что онъ слушалъ ее даромъ.— Пускай себ играетъ сколько угодно! Если здсь никто ему не платитъ, такъ это его выборъ.

Еще разъ переигралъ итальянецъ вс свои псни. Для обыкновеннаго наблюдателя, который бы слышалъ только музыку, видлъ солнечный свтъ на верхней половин двери и не зналъ ничего боле объ этомъ дом, было бы интересно обождать, чмъ же наконецъ кончится упрямство уличнаго музыканта. Успетъ ли онъ наконецъ въ своемъ домогательств? Отворится ли наконецъ дверь и изъ нея высыплетъ на свжій воздухъ рой веселыхъ дтей, прыгающихъ, кричащихъ, хохочущихъ, и столпится вокругъ кукольнаго ящика, глядя съ радостнымъ любопытствомъ на куколъ и каждый броситъ по мдной монет этому долгохвостому мамону — обезьян?

Но на насъ, которые знаемъ, что происходитъ въ сердц семи шпилей, такъ же, какъ и то, что длается снаружи ихъ, это повтореніе веселыхъ популярныхъ псенъ у дверей дома производитъ страшное дйствіе. Ужасное было бы въ самомъ дл зрлище, если бы судья Пинчонъ (который не далъ бы фиги за самые гармоническіе звуки скрипки Паганини) показался въ двери съ окровавленною своей рубашкою, съ угрюмо нахмуренными бровями на поблднвшемъ своемъ лиц, и прогналъ прочь чужеземнаго бродягу. Случалось ли еще когда побудь веселой музык играть тамъ, гд вовсе не расположены къ танцамъ? Да, и очень часто. Этотъ контрастъ или смшеніе трагедіи съ веселостью случается ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Печальный, мрачный домъ, изъ котораго бжала жизнь и въ которомъ засла зловщая смерть, хмурясь угрюмо въ своемъ одиночеств, былъ эмблемою многихъ сердецъ человческихъ, которыя, несмотря на свое горе, должны выслушивать шумъ и трескотню мірской веселости, играющей кругомъ.

Еще итальянецъ продолжалъ свое представленіе, когда мимо Дома о Семи Шпиляхъ случилось проходить двумъ человкамъ на возвратномъ пути къ обду.

— Э, братъ французикъ! сказалъ одинъ изъ нихъ,— ступай отсюда куда нибудь въ другое мсто съ твоими глупостями. Здсь живетъ семейство Пинчоновъ, и теперь они въ большомъ гор. Сегодня имъ не придется по душ твоя музыка. По всему городу толкуютъ, что убитъ судья Пинчонъ, которому принадлежитъ этотъ домъ, и городской маршалъ идетъ сюда сейчасъ на слдствіе. Такъ убирайся, братъ, отсюда подальше.

Когда итальянецъ поднималъ на плечи свою ношу, онъ увидлъ на ступеньк крыльца карточку, которая все утро была закрыта валявшимся листкомъ бумаги. Онъ поднялъ ее и, увидя на ней что-то написанное карандашомъ, далъ прочитать прохожему. То была гравированная визитная карточка судьи Пинчона съ карандашною меморандою на оборот, относившеюся къ разиммъ дламъ, которыя имъ намренъ былъ вчера исполнить. Надпись эта составляла конспектъ исторіи вчерашняго дня, только что дла не совпали съ программою. Вроятно, эта визитная карточка выпала изъ кармана жилета судьи, когда онъ, прежде чмъ вошелъ въ лавочку, пробовалъ пройти въ домъ парадною дверью. Несмотря на то, что дождь порядочно размочилъ ее, надпись сохранилась еще довольно хорошо.

— Посмотри-ка, Диксей! вскричалъ прохожій: — это не совсмъ посторонняя вещица для судьи Пинчона! Посмотри — вотъ напечатано его имя, а это что-то написано, я думаю, его рукою.

— Пойдемъ, братъ, съ нею къ городскому маршалу! сказалъ Диксей.— Это, пожалуй, дастъ ему ключъ къ длу-то. Немудрено, братъ, шепнулъ онъ своему пріятелю: — что судья прошелъ въ эту дверь и не вышелъ отсюда! У него есть здсь кузенъ, который въ старину откололъ уже одну такую штуку. А старая миссъ Пинчонъ, смекай, увязла въ долгахъ за свою лавочку, и какъ бумажникъ судьи былъ довольно толстъ, то чего добраго…. у нихъ, братъ, въ жилахъ течетъ дурная кровь! Сложи-ка все это вмст, такъ что нибудь да выйдетъ….

— Тише, братъ, тише! шепнулъ другой: — мн кажется почти грхомъ говорить первому о такихъ вещахъ. Но и согласенъ съ тобой, что намъ всего лучше отправиться къ городскому маршалу.

— Да, да! сказалъ Диксей.— Ладно! Я всегда говорилъ, что въ ея нахмуренныхъ бровяхъ есть что-то недоброе!

Вслдствіе этого ршенія, честные добряки направили свои шаги къ жилищу городского маршала. Итальянецъ также отправился своимъ путемъ, бросивъ еще одинъ взглядъ на полу-циркулыюе окно. Что касается до дтей, то они вс вдругъ пустились бжать отъ дому, какъ будто за ними погнался какой нибудь великанъ или лшій, и, отбжавъ довольно далеко, остановились такъ же внезапно и единодушно, какъ и побжали. Ихъ чуткіе нервы были проникнуты неопредленнымъ ужасомъ отъ того, что они услышали.

Когда они оглянулись издали на безобразные пики и тнистые углы стараго дома, имъ показалось, какъ будто надъ нимъ скопился какой-то мракъ, котораго не въ состояніи разогнать никакой свтъ. Имъ представлялось, какъ будто Гепзиба хмурится и киваетъ имъ пальцемъ въ одно время изъ нсколькихъ оконъ, а воображаемый Клиффордъ, который (это сильно бы его огорчило, еслибъ только онъ зналъ) всегда наводилъ ужасъ на этотъ маленькій людъ,— стоитъ позади фантастической Гепзибы, въ своемъ полиняломъ плать, и длаетъ какіе-то зловщіе знаки. Дти способны боле взрослыхъ заражаться паническимъ страхомъ. Во весь остатокъ дня боязливйшіе ходили окольными улицами, чтобы только не проходить мимо Дома о Семи Шпиляхъ, а храбрецы собирались толпою и во всю прыть пробгали мимо его страшныхъ дверей и оконъ.

Прошло, можетъ быть, немного больше полу-часа по удаленіи итальянца съ его неумстною музыкою, когда дилижансъ остановился подл Пинчонова вяза. Кондукторъ снялъ съ крышки дилижанса сундукъ, узелъ и картонною коробку и положилъ все это у двери дома. Изнутри дилижанса показалась соломенная шляпка и потомъ красивая фигура молодой двушки. То была Фебея. Хотя она не была уже такая игривая, какъ въ начал нашей исторіи — потому что нсколько недль дятельной душевной жизни сдлали ее серьзне женственне и сообщили ея взглядамъ особенную глубину, соразмрно съ сердцемъ, которое начало догадываться о своей глубин,— но все-таки ее озаряло тихое, естественное сіяніе веселости. Она не потеряла своего дара заставлять все фантастическое въ ея сфер принимать видъ дйствительности, но мы считаемъ теперь опаснымъ, даже и для Фебеи, переступать черезъ порогъ Дома о Семи Шпиляхъ. Достаточно ли въ ея натур здоровыхъ элементовъ для того, чтобы прогнать изъ него толпу блдныхъ привидній, которая поселилась здсь со времени ея отъзда? или же сама она сдлается также безцвтною, болзненною, печальною и безобразною, и превратится въ новый мертвенный призракъ, который будетъ скользить безъ шуму вверхъ и внизъ но лстниц и пугать дтей, которыя остановятся противъ оконъ?

По крайней мр, мы радуемся, что можемъ предупредить чуждую подозрительности молодую двушку, что въ этомъ дом не осталось боле никого въ вещественномъ человческомъ образ для ея встрчи, кром разв фигуры судьи Пинчона, который все еще занимаетъ свое прежнее дубовое кресло.

Фебея попыталась сперва отворить дверь лавочки, но она не уступила ея рук, и блая занавска, которою было задернуто окно, составлявшее верхнюю часть двери, тотчасъ дало ея быстро соображающему уму понять, что случилось въ дом что-то необыкновенное. Не длая новыхъ усилій пройти сюда, она отправилась къ большому порталу надъ полу-циркульнымъ окномъ. Найдя и здсь дверь запертою, она постучала молоткомъ. Ей отвчало эхо опустлаго дома. Она постучала еще и еще разъ и, приложивъ ухо къ двери, услышала, или воображала, что услышала, будто Гепзиба подходитъ, осторожнымъ своимъ шагомъ, но скрипучимъ половицамъ, къ двери, чтобъ отворить ей. Но, за этими воображаемыми звуками, наступило такое мертвое молчаніе, что она начала спрашивать себя, не ошиблась ли она въ дом, какъ онъ ни былъ знакомъ ей по своей наружности.

Въ эту минуту вниманіе ея было отвлечено дтскимъ голосомъ, послышавшимся въ нкоторомъ разстояніи. Голосъ называлъ ее по имени. Посмотрвъ въ ту сторону, откуда онъ долеталъ къ ней, Фебея увидла маленькаго Неда Гиггинса въ значительномъ отъ нея разстояніи посреди улицы. Мальчуганъ топалъ ногами. сильно качалъ головою, длалъ обими руками умоляющіе знаки и кричалъ ей изо всей силы:

— Не входите, не входите! Тамъ что-то страшное случилось! Не входите, не входите туда!

Но какъ онъ не ршался подойти къ ней ближе, чтобъ объясниться, то Фебея заключила, что онъ когда нибудь, во время посщенія лавочки, былъ испуганъ кузиною Гепзибою, потому что, въ самомъ дл, обращеніе доброй лэди или сводило дтей съ ума, или заставляло хохотать. Все-таки это обстоятельство заставило ее почувствовать сильне прежняго, до какой степени молчаливъ или недоступенъ сдлался теперь домъ. Прежде всего Фебея ршилась отправиться въ садъ гд, по случаю такой ясной и теплой погоды, она надялась почти наврное найти Клиффорда и, можетъ быть, также саму Гепзибу, въ тни бесдки. Лишь только она отворила въ садъ калитку, семейство куръ полу-прилетло, полу-прибжало къ ней навстрчу, между тмъ какъ страшная старая кошка, притаившаяся подъ окномъ пріемной, вскарабкалась на ставень, и въ одну минуту исчезла изъ виду. Бесдка была пуста и ея полъ, столъ и окружающіе его скамейки все еще были мокры и усяны листьями, говорившими о миновавшей бур. Садовая растительность, казалось, ршительно перешла за свои предлы, бурьянъ воспользовался отсутствіемъ Фебеи и продолжительнымъ дождемъ, чтобы вторгнуться между цвтовъ и кухонныхъ растеній. Молевъ источникъ выступилъ изъ своихъ каменныхъ береговъ и образовалъ прудъ ужасной ширины въ своемъ углу сада.

Впечатлніе, произведенное на Фебею всмъ зрлищемъ, было таково, какъ будто ни одна человческая нога не касалась этой почвы съ самого ея отъзда. Она нашла свой собственный боковой гребешокъ въ бесдк подъ столомъ, куда онъ, вроятно, упалъ въ послдній разъ, какъ она сидла здсь съ Клиффордомъ.

Фебея знала, что ея родственники способны еще и не къ такимъ странностямъ, какъ загіереться на нсколько дней въ дом, что, по видимому, они сдлали теперь. Несмотря на то, съ неяснымъ чувствомъ, что случилось что-то дурное, и съ опасеніемъ, которому ея умъ не могъ дать никакой формы, она подошла къ двери, которая служила обыкновенно сообщеніемъ между домомъ и садомъ. Эта дверь была такъ же заперта изнутри, какъ и дв прежнія, въ которыя она уже пыталась войти. Она, однакожь, постучалась, и вдругъ, какъ будто внутри ожидали этого сигнала, дверь отворилась — не широко, но довольно для прохода Фебеи. Такъ какъ Гепзиба, для того, чтобъ не подвергать своей особы наблюденіямъ постороннихъ глазъ, всегда отворяла дверь такимъ образомъ, то Фебея не сомнвалась, что это она ей отворила.

Поэтому, ни мало не медля, она перешагнула черезъ порогъ, и лишь только вошла, какъ дверь опять за нею затворилась.

ГЛАВА XX.
ЭДЕМСКЙ ЦВТОКЪ.

Фебея, перейдя такъ внезапно изъ яркаго дневного свта въ густыя сумерки коридора, не вдругъ увидла, кто впустилъ ее. Прежде нежели глаза ея освоились съ темнотою, чья-то рука взяла ее за руку съ твердымъ, но нжнымъ и теплымъ пожатіемъ, выражая такимъ образомъ привтствіе, отъ котораго сердце ея забилось необъяснимою для нея радостью. Ее повели дале — не къ пріемной, но въ другую, нежилую комнату, которая въ старыя времена была большою пріемною Дома о Семи Шпиляхъ. Солнечный свтъ лился обильно во вс незанавшенныя окна этой комнаты и падалъ на пыльный полъ. Фебея теперь увидла ясно — хотя это не было уже для нея открытіемъ посл теплаго пожатія руки — что ее впустилъ въ домъ не Клиффордъ и не Гепзиба, а Гольгревъ. Какое-то неопредленное чувство говорило ей, что она должна услышать отъ него что-то необыкновенное, и, не отнимая своей руки, она смотрла пристально ему въ лицо. Она не предчувствовала чего нибудь ужаснаго, однакожь была уврена, что въ дом совершилась важная перемна въ ея отсутствіе, и потому съ безпокойствомъ ожидала объясненія.

Артистъ былъ блдне обыкновеннаго, на его чел былъ какой-то задумчивый и суровый отпечатокъ, проводившій глубокую отвсную линію между его бровей. Впрочемъ, улыбка его была исполнена той натуральной теплоты и радости, которую Фебея всегда замчала на лиц его, какъ онъ ни старался прикрывать ново-англійскою осторожностью все, что лежало близко къ его сердцу. Онъ имлъ видъ человка, который, размышляя одинъ о какомъ нибудь ужасномъ предмет посреди дремучаго лса или безпредльной пустыни, вдругъ узналъ знакомый образъ самаго дорогого друга, приносящій къ нему вс мирныя идеи домашней жизни и тихій потокъ повседневныхъ длъ. Несмотря на то, когда онъ почувствовалъ необходимость отвчать на ея вопросительный взглядъ, улыбка исчезла на лиц его.

— Я не долженъ радоваться нашему возвращенію, Фебея. сказалъ онъ: — мы встрчаемся съ вами въ странную минуту!

— Что случилось? воскликнула она.— Отчего это опустлъ домъ? Гд Гепзиба и Клиффордъ?

— Ушли! Я не могу придумать, гд они! отвчалъ Гольгревъ.— Мы одни въ дом!

— Гепзиба и Клиффордъ ушли! вскричала Фебея.— Возможно ли это? И зачмъ вы привели меня въ эту комнату вмсто пріемной Гепзибы? Ахъ, что нибудь ужасное случилось! Я хочу видть!

— Нтъ, нтъ, Фебея! сказалъ Гольгревъ, останавливая ее.— Я васъ не обманываю: они дйствительно ушли, и я не знаю, куда. Ужасное происшествіе случилось въ самомъ дом, но не съ ними и, какъ я несомннно увренъ, не отъ нихъ. Если я врно понялъ вашъ характеръ. Фебея, продолжалъ онъ, вперивъ свои глаза въ нее съ безпокойствомъ и вмст нжностью: — то при всей вашей слабости и при всемъ томъ, что ваше поприще, по видимому, въ кругу вещей обыкновенныхъ, вы одарены замчательною силою. Вы обладаете способностью дйствовать посреди такихъ обстоятельствъ, который ршительно выходятъ изъ круга явленій обыкновенныхъ.

— О, нтъ, я очень слаба! отвчала, дрожа, Фебея.— Но скажите мн, что случилось?

— Вы сильны! настаивалъ на своемъ Гольгревъ.— Вы должны быть вмст и сильны и благоразумны, потому что я совсмъ сбился съ пути и нуждаюсь въ вашихъ совтахъ. Можетъ быть, вы скажете мн, что я долженъ длать.

— Скажите мн! скажите мн! повторяла Фебея, вся въ трепет.— Эта таинственность подавляетъ меня! Скажите хоть что нибудь!

Артистъ медлилъ. Несмотря на то, что онъ сейчасъ сказалъ, и сказалъ искренно, относительно способности дйствовать въ такихъ обстоятельствахъ, которая поражала его въ Фебе, онъ все еще не ршался открыть ой ужасную тайну вчерашняго дня. Это для него было все равно, какъ если бы поставить страшный образъ смерти въ чистомъ и веселомъ пространств передъ домашнимъ каминомъ. Но невозможно было таиться передъ нею: она должна была узнать истину.

— Фебея. сказалъ онъ: — помните ли вы это?

Онъ подалъ ей дагерротипъ,— тотъ самый, который онъ показывалъ ей въ первое ихъ свиданье въ саду и который такъ поразительно представлялъ жесткія и безжалостныя черты оригинала.

— Что общаго иметъ эта вещь съ Гепзибой и Клиффордомъ? спросила Фебея въ нетерпливомъ удивленіи, что Гольгревъ шутитъ такимъ образомъ съ нею въ такую минуту.— Это судья Пинчонъ! Вы мн уже его показывали.

— Но вотъ то же самое лицо, снятое только полъ-часа назалъ, сказалъ артистъ, показывая ей другую миніатюру.— Я только что кончилъ его, какъ услышалъ вашъ стукъ въ дверь.

— Это мертвецъ! вскричала, поблднвъ, Фебея.— Судья Пинчонъ умеръ?

— Такъ, какъ здсь представленъ, сказалъ Гольгрсвъ: — онъ сидитъ въ сосдней комнат. Судья Пинчонъ умеръ, а Клиффордъ и Гепзиба исчезли. Больше я ничего не знаю. Все, что можно къ этому прибавить — только догадки. Возвращаясь въ мою уединенную комнату вчера вечеромъ, я не замтилъ никакого свта ни въ пріемной, или комнат Гепзибы, ни у Клиффорда, никакого шуму, никакихъ шаговъ не было слышно въ дом. Сегодня утромъ — та же мертвая тишина. Изъ моего окна я слышалъ свидтельство сосдки, что ваши родственники оставили домъ во время вчерашней бури. До меня дошелъ также слухъ, что судья тоже исчезъ. Какое то особенное чувство, котораго я не могу описать — неопредленное чувство какой то катастрофы или кончины — заставило меня пробраться въ эту часть дома, гд я и открылъ то, что вы видите. Чтобы пріобрсть свидтельство, которое можетъ пригодиться Клиффорду, и важный памятникъ для самого меня — потому что, Фебея, есть нкоторыя наслдственныя причины странной моей связи съ судьбою этого человка — я употребилъ находившіяся въ моемъ распоряженіи средства сохранить этотъ живописный разсказъ о смерти судьи Пинчона.

Даже въ своемъ волненіи, Фебея не могла не замтить спокойствія въ рчахъ и пріемахъ Гольгрева. Онъ, правда, чувствовалъ, по видимому, весь ужасъ смерти судьи, но понялъ умомъ этотъ фактъ, безъ всякой примси удивленія, какъ событіе, долженствовавшее случиться неизбжно и до такой степени намченное въ миновавшихъ событіяхъ, что его можно было почти предсказать.

— Зачмъ вы не отворили дверей и не позвали свидтелей? спросила Фебея, содрогаясь.— Ужасно оставаться здсь одному!

— Но Клиффордъ! сказалъ артистъ: — Клиффордъ и Гепзиба! Намъ надобно подумать, что можно сдлать лучшаго въ ихъ пользу. Бгство ихъ придаетъ самый дурной смыслъ этому событію. Но какъ легко объясняется оно для тхъ, кто зналъ ихъ! Ужаснувшись сходства смерти судьи съ смертью одного изъ прежнихъ Пинчоновъ, которая имла для Клиффорда такія горестныя послдствія, они не имли другой идеи, какъ только бжать съ рокового мста. Какъ жалко они несчастны! Еслибъ Гепзиба только закричала громко, еслибъ только Клиффордъ растворилъ дверь и объявилъ о смерти судьи Пинчона, это было бы событіе весьма для нихъ полезное, при всемъ своемъ ужас. Еслибъ на него смотрли по моему, то оно бы вдругъ смыло черное пятно, лежащее, во мнніи общества, на Клиффорд.

— Какъ же могла бы произойти какая нибудь польза отъ того, что такъ ужасно? спросила Фебся.

— Такъ, отвчалъ артистъ, — что если бы дло разобрать основательно и объяснить надлежащимъ образомъ, тогда было бы ясно, что судья Пинчонъ не могъ умереть насильственно. Этотъ родъ смерти повторялся не разъ въ его фамиліи, въ ней именно умирали люди его лтъ и вообще въ напряженіи какого нибудь умственнаго кризиса или, можетъ быть, въ припадк гнва. Предсказаніе стараго Моля было, можетъ быть, основано на познаніи этого физическаго предрасположенія въ роду Пинчоновъ. Между смертью, случившеюся вчера, и смертью дяди Клиффорда, описанною тридцать лтъ назадъ, есть очень много сходства. Правда, тамъ были подведены нкоторыя обстоятельства, которыя сдлали возможнымъ даже, по мннію большинства, вроятнымъ и почти несомнннымъ — что старый Джеффрей Пинчонъ умеръ насильственною смертью и отъ руки Клиффорда.

— Подведены, вы говорите? кмъ же? воскликнула Фебея.

— Да, подведены, какъ посл смерти дяди, такъ и прежде, человкомъ, который сидитъ въ той комнат. Собственная его смерть, похожая во всемъ на первую, кром этихъ обстоятельствъ, кажется попущеніемъ самого Провиднія, которое наказало его за его злодйство и явило невинность Клиффорда. Но бгство Клиффорда все разрушило. Можетъ быть, онъ спрятался гд нибудь очень близко. Еслибъ мы только отъискали его, пока не открыта смерть судьи, бда еще была бы исправлена.

— Намъ нельзя скрывать этого дла ни минуты доле, сказала Фебен.— Ужасно хранить его намъ въ своемъ сердц! Клиффордъ невиненъ. Самъ Богъ за него будетъ свидтельствовать. Отворимъ дверь и позовемъ все сосдство.

— Вы правы, Фебея, отвчалъ Гольгревъ.— Вы несомннно правы.

Но артистъ не чувствовалъ ужаса, свойственнаго ясному и любящему порядокъ ея характеру, при мысли вмшаться въ суматоху постороннихъ зрителей и столкнуться съ происшествіемъ, неподходящимъ подъ обыкновенныя событія жизни. Онъ не торопился также, подобно ей, войти скоре въ предлы жизни повседневной. Напротивъ, настоящее положеніе доставляло ему какое-то дикое удовольствіе: онъ срывалъ цвтокъ странной красоты, растущій, какъ алисины цвты, на печальномъ мст подъ открытымъ втромъ. Это положеніе отдляло его съ Фебеею отъ остального міра и связывало ихъ между собой исключительнымъ знаніемъ обстоятельствъ таинственной смерти судьи Пинчона и совтомъ, который они должны были держать наедин относительно этой смерти. Тайна, пока она оставалась тайною, держала ихъ въ очарованномъ кругу, держала въ уединеніи посреди людей,— въ такомъ удаленіи отъ остального міра, какъ будто они очутились одни на острову, посреди океана. Лишь только она откроется, океанъ потечетъ между ними, и они очутятся стоящими на его широко-раздленныхъ берегахъ. Между тмъ все соединилось для того, чтобы ихъ между собою сблизить: они были похожи на дтей, которыя, рука съ рукой, прижимаясь другъ къ другу, проходятъ по темному коридору, населенному привидніями. Образъ ужасной смерти, наполнявшій весь домъ, держалъ ихъ соединенными въ своихъ оледеняющихъ рукахъ.

Эти вліянія ускорили въ нихъ развитіе сердечныхъ чувствъ, которыя безъ того не расцвли бы такъ скоро. Можетъ быть даже Гольгревъ умышленно старался подавить ихъ въ самомъ зародыш.

— Зачмъ мы столько медлимъ? спросила Фебея.— Этотъ секретъ не даетъ мн дышать свободно. Отворимъ поскоре дверь!

— Во всю нашу жизнь не случится уже другой подобной минуты! сказалъ Гольгревъ.— Фебея, неужели мы чувствуемъ одинъ ужасъ? и ничего боле? Неужели вы не сознаете въ себ, какъ я, чего-то особеннаго, что длаетъ этотъ моментъ требующимъ необыкновеннаго вниманія?

— Мн кажется грхомъ, отвчала, дрожа, Фебея: — думать о радости въ такое время!

— Еслибъ только вы знали, что было со мной до вашего прізда! воскликнулъ артистъ.— Мрачный, холодный, жалкій часъ! Присутствіе этого мертваго человка набросило огромную черную тнь на все видимое, онъ длалъ міръ, доступный моему сознанію, сценою преступленія и возмездія еще ужаснйшаго, нежели самое преступленіе. Это чувство лишило меня моей юности. Я не надялся уже никогда возвратиться къ ней. Міръ сдлался для меня страннымъ, дикимъ, злымъ, враждебнымъ, моя прошедшая жизнь представлялась мн одинокою и бдственною, моя будущность казалась моей фантазіи мглою, которой я долженъ былъ дать какія-то мрачныя формы. Но, Фебея, вы перешагнули черезъ порогъ, и надежда, сердечная теплота и радость возвратились ко мн вмст съ вами. Мрачная минута сдлалась вдругъ лучезарною. Неужели же мн пропустить ее, не произнеся ни слова. Я люблю васъ!

— Какъ можете вы любить такую, какъ я, простую двушку? спросила Фебея.— У васъ такъ много, много мыслей, съ которыми я напрасно старалась бы симпатизировать. А я — я также — у меня есть свои стремленія, съ которыми вы тоже будете симпатизировать мало. Но это еще ничего, а главное — я такъ мало имю возможности сдлать васъ счастливымъ.

— Вы для меня единственная возможность счастія, отвчалъ Гольгревъ.— Я не буду имть въ него вры, если только не вы мн его дадите.

— И потомъ — я боюсь, продолжала Фебея, приближаясь къ Гольгреву въ то самое время, когда такъ откровенно высказывала ему сомннія, которыя онъ поселялъ въ ней.— Вы заставите меня выйти изъ моей спокойной колеи. Вы заставите меня стараться слдовать за вами по путямъ, еще непроложеннымъ. Я не въ состояніи этого сдлать. Это не въ моей натур. Я упаду и погибну!

— Ахъ, Фебея! воскликнулъ Гольгревъ почти со вздохомъ, сквозь который прорывался невольный смхъ.— Все это будетъ совсмъ иначе, нежели вы воображаете. Человкъ счастливый неизбжно заключаетъ себя въ старыхъ предлахъ. У меня есть предчувствіе, что съ этого времени мн предназначено сажать деревья, длать ограды — можетъ быть даже, въ свое время, построить домъ для другого поколнія,— словомъ, сообразоваться съ законами и мирными обычаями общества. Ваше благоразуміе будетъ гораздо могущественне моего эксцентрическаго стремленія.

— Я не хочу этого! сказала Фебея съ чувствомъ.

— Любите ли вы меня? спросилъ Гольгревъ.— Если вы любите другого, то этотъ моментъ не поведетъ насъ дале. Остановимся на немъ и будемъ довольны. Любите ли вы меня, Фебея?

— Вы читаете въ моемъ сердц, отвчала она, потупя взоръ.— Вы знаете, что я люблю васъ!

И въ этотъ-то часъ, столь полный сомнній и ужаса, совершилось признаніе. Молодые люди не чувствовали, чтобы что нибудь было въ мір печально. Мертвецъ, находившійся такъ близко отъ нихъ, былъ позабытъ.

Вдругъ, ‘слушайте! прошептала Фебея.— Кто-то идетъ съ улицы къ двери!’

— Встртимъ теперь постороннихъ! сказалъ Гольгревъ.— Вроятно, слухъ о визит судьи Пинчона и бгств Гепзибы и Клиффорда заставилъ полицію освидтельствовать мсто. Намъ теперь не остается ничего боле, какъ отворить немедленно дверь.

Но, къ удивленію ихъ, прежде нежели они достигли до двери, даже прежде нежели они вышли изъ комнаты, въ которой происходило ихъ свиданіе, они услышали чьи-то шаги въ ближайшемъ коридор. Дверь, которую они считали запертою на ключъ, отперта была снаружи. Звуки шаговъ не были, однакожь, такъ рзки, смлы и ршительны, какъ бываетъ, когда въ домъ входятъ люди, облеченные правомъ слдствія. Эти звуки были слабы, какъ будто шелъ кто нибудь слабосильный или усталый, и вмст съ ними послышался говоръ двухъ голосовъ, знакомыхъ обоимъ слушателямъ.

— Можетъ ли это быть! шепнулъ Гольгревъ.

— Это они! отвчала Фебея.— Благодареніе Богу! благодареніе Богу!

И, какъ бы симпатизируя съ шопотомъ Фебеи, послышался ясне голосъ Гепзибы:

— Слава Богу, братецъ, мы дома!

— Прекрасно! да! слава Богу! отвчалъ Клиффордъ.— Страшный у насъ домъ, Гепзиба! Но ты хорошо сдлала, что привела меня сюда. Постой! Дверь въ пріемную отворена. Я не могу пройти мимо нея. Пойду я и буду сидть въ бесдк, гд я — о, какъ это давно мн представляется посл того, что случилось!— гд я бывалъ такъ счастливъ съ маленькой Фебеей.

Но домъ вовсе не былъ такъ страшенъ, какъ казалось Клиффорду. Они сдлали еще нсколько шаговъ и остановились на порог, какъ бы не зная, что длать дале, когда Фебея выбжала къ нимъ навстрчу. Увидя ее, Гепзиба зарыдала. Напрягая вс свои силы, она двигалась до сихъ поръ подъ бременемъ горя и отвтственности, наконецъ какъ бы сбросила его съ плечь. впрочемъ, нтъ! у нея недостало энергіи сбросить съ плечь свое бремя, она только перестала его поддерживать и поддалась его гнету. Клиффордъ оказался гораздо сильнйшимъ.

— Это наша маленькая Фебея! Ахъ! и Гольгревъ съ нею! воскликнулъ онъ, бросивъ на нихъ деликатно-проницательный взглядъ, сопровождаемый прекрасною, нжною, но меланхолическою улыбкою.— Я думалъ о васъ обоихъ, когда мы шли по улиц, и когда я увидлъ на кровл распустившіеся цвты Алисы. Такъ и въ этомъ старомъ, мрачномъ дом расцвлъ сегодня плнительный цвтокъ!

ГЛАВА XXI.
ОТЪЗДЪ.

Внезапная смерть такой особы, какъ Джеффрей Пинчонъ, произвела сенсацію (по крайней мр въ кругу, боле близкомъ къ покойнику), которая продолжалась чуть ли не дв недли.

Надобно, впрочемъ, замтить, что изъ всхъ происшествій, которыя составляютъ біографію этого лица (происшествій, разумется, соотвтственно важныхъ), едва ли было хоть одно, съ которымъ бы свтъ такъ скоро примирился, какъ со смертью. Съ перваго взгляда казалось бы, что необыкновенный родъ его смерти долженъ бы дать ему въ обществ боле ходу въ качеств покойника. Но когда было признано высшею городскою властью, что это событіе произошло естественно, и что — кром нкоторыхъ неважныхъ обстоятельствъ — смерть его не имла въ себ ничего необыкновеннаго, публика, со своею всегдашнею скоростью, постаралась позабыть, что онъ существовалъ на свт. Словомъ сказать, судья началъ длаться устарлымъ предметомъ разговоровъ, прежде нежели половина газетъ успла окаймить свои листки черной полоскою и разсыпаться въ похвалахъ покойнику.

При всемъ томъ, скрытый потокъ частныхъ толковъ пробирался незамтно по мстамъ, которыя судья Пинчонъ посщалъ во время своей жизни. Не стсняясь никакими приличіями, эти толки трактовали напрямикъ о судьб Пинчона. Странное дло, какъ часто смерть человка, по видимому, даетъ людямъ врнйшую идею объ его характер, нежели какую давалъ онъ самъ, живя и дйствуя между ними. Смерть составляетъ такой врный фактъ, который исключаетъ всякую Фальшивость, это — пробный камень, который доказываетъ подлинность золота и опровергаетъ неблагородные металлы. Если бы покойникъ воротился къ живымъ черезъ недлю посл своей смерти, то, каковъ бы онъ ни былъ, онъ одинаково нашелъ бы себя на высшей или низшей ступени общественной оцнки, нежели какую онъ занималъ при жизни. Но подозрительный говоръ, о которомъ идетъ дло, относился къ эпох отдаленной не мене какъ на тридцать или на сорокъ лтъ, именно къ эпох мнимаго убійства дяди покойнаго Пинчона. Мнніе медиковъ, относительно его собственной недавней кончины, почти совершенно опровергло мысль, чтобы въ первомъ случа было совершено убійство. Кром того, нкоторыя обстоятельства безспорно показали, что кто-то входилъ въ кабинетъ стараго Джеффрея Пинчона въ самую минуту его смерти, или около. Его письменный столъ и выдвижные ящики въ комнат, сообщавшейся съ его спальнею, были опорожнены: деньги и драгоцнныя вещи исчезли, на бль старика найденъ былъ кровавый отпечатокъ руки, и силою доказательствъ, основанныхъ на заключеніяхъ, Клиффордъ, жившій тогда съ дядею въ Дом о Семи Шпиляхъ, былъ обвиненъ въ воровств и мнимомъ убійств.

По сказанію частныхъ исторій, судья Пинчонъ, какъ и мы представили его въ своемъ разсказ, былъ въ молодости большой повса. Грубые инстинкты развились въ немъ раньше умственныхъ способностей и силы характера, которымъ онъ былъ впослдствіи замчателенъ. Онъ велъ бродячую, разсянную жизнь, предаваясь низкимъ удовольствіямъ, онъ беззаботно моталъ деньги, которыя добывалъ изъ единственнаго источника — доброты своего дяди. Такое поведеніе лишило ею любви стараго холостяка, который прежде былъ сильно къ нему привязанъ. Тогда, однажды ночью, какъ говоритъ преданіе, молодой человкъ былъ искушонъ дьяволомъ порыться въ ящикахъ своего дяди, къ которымъ онъ заблаговременно подобралъ ключи. Но въ то время, какъ онъ былъ занятъ воровствомъ, дверь, ведущая въ спальню дяди, отворилась, и старикъ показался на порог, въ своемъ ночномъ плать. Удивленіе при такомъ открытіи, волненіе, испугъ и ужасъ произвели въ немъ то болзненное состояніе, къ которому старый холостякъ расположенъ былъ по наслдству: онъ какъ бы захлебнулся кровью и упалъ на полъ, ударясь крпко вискомъ объ уголъ стола. Что было длать? Старикъ умеръ ршительно. Подавать помощь было бы слишкомъ поздно.

Съ холодною смлостью, которая всегда характеризовала судью Пинчона молодой человкъ продолжалъ свой обыскъ ящиковъ и нашелъ духовное завщаніе, недавно сдланное, въ пользу Клиффорда вмст съ написаннымъ прежде въ его пользу. Онъ уничтожилъ первое и оставилъ второе. Но прежде нежели онъ удалился, онъ оставилъ въ опорожненныхъ ящикахъ признакъ, что кто-то посщалъ эту комнату съ злыми намреніями. Въ присутствіи самого мертвеца онъ составилъ планъ освободить себя отъ подозрнія насчетъ Клиффорда, своего соперника, къ характеру котораго онъ питалъ презрніе и вмст отвращеніе. Невозможно думать, чтобы онъ уже въ это время намренъ былъ взвести на Клиффорда обвиненіе въ убійств. Зная, что его дядя умеръ не насильственною смертью, онъ не могъ второпяхъ возъимть такого ршенія. Но когда дло приняло свой мрачный оборотъ, первые злодйскіе шаги Джеффрея повели его къ остальнымъ. Онъ такъ коварно устроилъ вс обстоятельства, что, во время суда надъ Клиффордомъ, его вроломному кузену едва ли была надобность подтверждать клятвою что либо ложное.

Такимъ образомъ, внутренняя виновность Джеффрея Пинчона въ отношеніи къ Клиффорду была дйствительно мрачна и предательская, тогда какъ вншнее поведеніе защищало его. Человку такой высокой респектабельности, какъ судья Пинчонъ, подобнаго рода преступленіе было легче всего забыть. Для него довольно прикрыть его густымъ покровомъ или признать простительнымъ дломъ во уваженіе множества доблестныхъ подвиговъ дальнйшей его жизни. Онъ помстилъ его въ число забытыхъ и искупленныхъ проказъ молодости и рдко вспоминалъ о немъ.

Оставимъ же судью. Невдомо самому ему, онъ былъ уже бездтенъ въ то время, когда усиливался пріобрсти новое наслдство своему единственному сыну. Не прошло и недли по его смерти, какъ одинъ изъ заграничныхъ пароходовъ привезъ извстіе, что этотъ наслдникъ огромнаго состоянія умеръ, готовясь отплыть въ отечество. Вслдствіе этого событія, Клиффордъ, Гепзиба и Фебея сдлались богатыми людьми, а вмст съ Фебеею обогатился и пылкій Гольгревъ.

Смерть судьи Пинчона оживила Клиффорда. Этотъ сильный и тяжелый человкъ былъ для него кошмаромъ. Онъ не могъ дышать свободно подъ его зловреднымъ вліяніемъ. Бгство было для него первымъ моментомъ свободы отъ этого мрачнаго пугала и началомъ сердечной веселости. Съ этого времени онъ уже не впадалъ въ свою прежнюю умственную апатію. Онъ, правда, никогда не достигъ полной мры своихъ способностей, однакожь возвратилъ имъ столько врожденной ему граціи ума и характера, чтобы внушать къ себ мене глубокое, хотя и мене меланхолическое участіе. Онъ былъ очевидно счастливъ.

Скоро посл перемны своихъ обстоятельствъ, Клиффордъ, Гепзиба и маленькая Фебея, съ одобренія артиста, ршились переселиться изъ несчастнаго стараго Дома о Семи Шпиляхъ и поселиться въ деревенскомъ дом покойнаго судьи Пинчона. Горлозвонъ и его семейство были переселены туда заблаговременно. Въ день, назначенный для отъзда, главныя дйствующія лица нашей исторіи, въ томъ числ и добрый дядя Веннеръ, собрались въ пріемной комнат Гепзибы.

— Деревенскій домъ нашъ, безъ сомннія, прекрасный домъ, сколько могу судить по плану, сказалъ Гольгревъ, когда зашелъ разговоръ о будущемъ устройств ихъ жизни: — но я удивляюсь, что покойный судья, будучи такимъ богачемъ и имя благоразумное намреніе передать свое богатство своему потомству, не выстроилъ этого прекраснаго архитектурнаго созданія изъ камня, а изъ дерева. Тогда каждое поколніе рода Пинчоновъ могло бы перемнить внутренность дома по своему вкусу и удобствамъ, а между тмъ вншняя сторона зданія, съ теченіемъ лтъ, пріобрла бы почтенную наружность и такимъ образомъ производила бы это впечатлніе постоянства, которое я считаю необходимымъ для счастья.

— Какъ! вскричала Фебея, глядя въ лицо артисту съ изумленіемъ: — неужели ваши идеи перемнились до такой степени? Каменный домъ! А помните, недли дв или три, вы желали, чтобы люди жили въ такихъ непрочныхъ жилищахъ, какъ птичьи гнзда?

— Ахъ, Фебея! я говорилъ вамъ это прежде, но теперь я передъ портретомъ родоначальника Пинчоновъ.

— Этотъ портретъ, сказалъ Клиффордъ, готовый отступить передъ его взглядомъ: — всякій разъ, какъ я смотрю на него, меня преслдуетъ старое, смутное воспоминаніе, которое, однакожь, никакъ не выходитъ у меня изъ памяти. Что-то въ род богатства, несметнаго богатства! Мн кажется, что, когда я былъ ребенкомъ или молодымъ человкомъ, этотъ портретъ говорилъ со мной и объявилъ мн драгоцнную тайну, или что онъ протягивалъ ко мн руку со свиткомъ, въ которомъ было написано, гд скрыто огромное богатство. Но вс эти старинныя воспоминанія такъ смутно теперь представляются моей памяти! Что бы такое значила эта фантазія?

— Можетъ быть, я припомню вамъ, отвчалъ Гольгревъ.— Посмотрите: можно закладывать сто противъ одного, что ни одинъ человкъ, не зная секрета, не тронетъ этой пружины.

— Секретная пружина! вскричалъ Клвффордъ.— А, теперь я вспомнилъ! я открылъ ее однажды лтомъ посл обда, когда я праздно бродилъ по дому, давно, давно. Но тайну совершенно забылъ.

Артистъ подавилъ пружину, о которой говорилъ. Въ прежнее время портретъ, вроятно, только бы отпрянулъ, теперь пружина видно перержавла, и потому онъ сорвался со стны и упалъ лицомъ къ полу. Въ стн открылось углубленіе, въ которомъ лежалъ свитокъ пергамина, до такой степени покрытый вковою пылью, что не вдругъ можно было разсмотрть, что это такое. Гольгревъ развернулъ его и открылъ старенный актъ, подписанный іероглифами нсколькихъ индйскихъ вождей, передающій полковнику Пинчону и его наслдникамъ право на владніе обширными восточными землями на вчныя времена.

— Это тотъ самый пергаминъ, который пытался открыть отецъ прелестной Алисы и который стоилъ ей счастья и жизни, сказалъ Гольгревъ, намекая на свою сказку.— Этого-то документа добивались Пинчоны, пока онъ имлъ свою цну. Теперь онъ давно уже ничего не стоитъ.

— Бдный кузенъ Джеффрей! такъ вотъ что вовлекло его въ заблужденіе! воскликнула Гепзиба.— Когда они были оба молоды, Клиффордъ, вроятно, разсказалъ ему что нибудь въ род волшебной повсти о своемъ открытіи. Онъ всегда, бывало, мечтаетъ, бродя по дому, и убираетъ мрачные углы его прекрасными исторіями. А бдный Джеффрей, принимавшій это въ осязательномъ смысл, думалъ, что братъ мой нашелъ дядино богатство. Онъ и умеръ съ этимъ заблужденіемъ въ душ.

— Но скажите, спросила потихоньку Гольгрева Фебея: — какъ это вы узнали секретъ?

— Милая моя Фебея, сказалъ Гольгревъ: — какъ вамъ нравится носить фамилію Моля? Что касается до секрета, то это единственное наслдство, полученное мною отъ предковъ. Сынъ казненнаго Матея Моля, во время постройки этого дома, воспользовался случаемъ сдлать въ стн углубленіе и спрятать въ него индйскій актъ, отъ котораго зависло право Пинчоновъ на владніе обширными землями. Такъ-то они промняли восточныя земли на нсколько акровъ молевой земли.

Черезъ нсколько минутъ посл, прекрасная темно-зеленая карета подъхала къ полу-разрушившемуся порталу Дома о Семи Шпиляхъ, и все наше общество перехало въ деревенскій домъ покойнаго судьи, кром дяди Веннера, который согласился на просьбу Фебеи, вмсто своей фермы, провести остатокъ жизни въ хижин, построенной въ новомъ саду, но остался на нсколько дней, чтобы проститься съ обитателями Пинчоновой улицы. Толпа дтей собралась посмотрть на странниковъ, весело покидавшихъ старый, нахмуренный домъ. Въ числ ихъ Фебея узнала маленькаго Неда Гиггинса и подарила ему на прощанье серебряную монету, за которую онъ могъ населить свой желудокъ всми четвероногими, какія только когда либо длались изъ пряничнаго тста.

Въ то самое время, когда карета двинулась съ мста, по тротуару проходило два человка.

— Что, братъ, Диксей, сказалъ одинъ изъ нихъ: — что ты думаешь обо всемъ этомъ? Жена моя держала мелочную лавочку три мсяца и понесла пять долларовъ убытку, а старая миссъ Пинчонъ торговала почти столько же и детъ въ карет съ двумя-стами-тысячь фунтовъ стерлинговъ, а нкоторые говорятъ, что у нея, посл длежа съ Клиффордомъ и Фебеею, вдвое столько. Если теб угодно, пускай это будетъ счастье, но, по моему, это скоре воля Провиднія.

— Хорошо обдлала длишки! нечего сказать — хорошо! отвчалъ на это проницательный Диксей.

Молевъ источникъ, несмотря на то, что оставленъ въ одиночеств, продолжаетъ играть калейдоскопическими картинами, въ которыхъ одаренный тонкимъ зрніемъ глазъ могъ бы прочитать предъ-изображеніе наступающаго счастья Гепзибы и Клиффорда, любующихся потомствомъ Моля и Фебеи. Между тмъ Пинчоновъ вязъ, желтя отъ сентябрскаго втра, шепчетъ неясныя предсказанія. А когда дядя Веннеръ проходилъ въ послдній разъ мимо полу-разрушившагося портала, ему чудилось, что онъ слышитъ въ дом музыку, и его воображенію представилась прелестная Алиса Пинчонъ, радующаяся счастью своихъ родственниковъ и извлекающая послдніе прощальные звуки изъ своихъ клавикордовъ передъ отлетомъ на небо изъ Дома о Семи Шпиляхъ.

КОНЕЦЪ.

ОПЕЧАТКА.

По недосмотру, въ предисловіи отъ редакціи къ роману Готорна: ‘Домъ о Семи Шпиляхъ’, извстный романъ этого писателя Красная Буква названъ ‘Краснымъ Письмомъ’.

ДОМЪ О СЕМИ ШПИЛЯХЪ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА II.ОКНО МЕЛОЧНОЙ ЛАВОЧКИ.

ГЛАВА III.ПЕРВЫЙ ПОКУПЩИКЪ.

ГЛАВА IV.ДЕНЬ ЗА КОНТОРКОЮ.

ГЛАВА V.МАЙ И НОЯБРЬ.

ГЛАВА VI.МОЛЕВЪ ИСТОЧНИКЪ.

ГЛАВА VII.ГОСТЬ.

ГЛАВА VIII.СОВРЕМЕННЫЙ ПИНЧОНЪ.

ГЛАВА IX.КЛИФФОРДЪ И ФЕБЕЯ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА X.ПИНЧОНОВСКЙ САДЪ.

ГЛАВА XI.ПОЛУЦИРКУЛЬНОЕ ОКНО.

ГЛАВА XII.АРТИСТЪ.

ГЛАВА XIII.АЛИСА ПИНЧОНЪ.

ГЛАВА XIV.ПРОЩАНЬЕ ФЕБЕИ.

ГЛАВА XV.НАХМУРЕННЫЯ БРОВИ И УЛЫБКА.

ГЛАВА XVI.КЛИФФОРДОВА КОМНАТА.

ГЛАВА XVII.БГСТВО ДВУХЪ СОВЪ.

ГЛАВА XVIII.ВОЗВРАЩЕНЕ КЪ ПИНЧОНУ.

ГЛАВА XIX.СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ.

ГЛАВА XX.ЭДЕМСКЙ ЦВТОКЪ.

ГЛАВА XXI.ОТЪЗДЪ.

Читайте также: