Н. Н. Каразин
Н. Н. Каразин
Докторша
Докторша
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/01-123.jpg)
Цитадель города Кятты-Кургана. 1871—1872
Докторша, Каразин Николай Николаевич, Год: 1872
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Это случилось в 1868 году в Катта-Кургане.
Мы только месяца три, не больше, как заняли этот, прежде бухарский, город, но по привычке успели уже основательно в нем устроиться и завести знакомство с главнейшими представителями его обитателей. Один из них стал даже большим моим приятелем, почему мы с ним особенно сошлись, трудно сказать — просто, должно быть, по душе пришлись друг другу.
Но должности он был сборщик податей, значит, по-здешнему, сяркер, а звали его Годдай-Агаллык.
Это был человек лет тридцати, высокого роста, статный, с бородою длинною, черною и курчавою, с большими, очень выразительными глазами и характерною особенностью в очертании бровей: — две правильные черные дуги — вплотную сходились над его крупным, но правильным носом, придавая всему выражению лица вид необыкновенно решительный и энергичный, хотя мягкая, добродушная улыбка почти не сходила с его уст и говорила скорее в пользу совершенно противоположных свойств истинной души их обладателя.
Сяркер был, по местным понятиям, человеком очень образованным и даже начитанным. Он знал хорошо коран, и шариат в особенности, помнил наизусть множество стихов из персидской поэзии и любил их цитировать, готовился в духовные лица в первой молодости, но судьба устроила его иначе.
Лет в двадцать он был уже известен эмиру Мозофару, служил при его дворе, потом что-то там случилось неприятное, имевшее своим, еще, слава Богу, счастливым, последствием перевод его в Катта-Курган, здесь он болтался некоторое время без дела, наконец, пройдя ряд повышений, достиг довольно высокого сана — сборщика податей, в каковом и состоял до завоевания города русскими. Многие из местных сановников бежали при нашем появлении, Годдай остался и явился к нашему генералу во главе покорной депутации от Катта-Кургана, вынесшей навстречу победителей хлеб-соль и ключи от городских ворот.
Мы его оставили в его должности, расширив только ее права и обязанности. Сяркер был очень доволен нами — мы им. А так как бежавшие власти, после окончательного разгрома бухарских войск под Зарабулаком, увидав, что дела их не повернулись особенно к худшему, возвратились обратно, то по ходатайству Годдая-Агаллыка тоже получили свои прежние назначения, так что в порядке управления покоренным народом в сущности пока ничего не переменилось.
Народ был избавлен ото всех воинских повинностей, чему, конечно, был очень рад, подати с него немного облегчились, самый сбор упорядочился, в духовную сторону жизни народной завоеватели и не думали вводить ничего нового: семья и все связанные с нею отношения остались в ведении духовных судей, каззы и мулл, по-прежнему, только смертная казнь была изъята из ведения этих судей и назначалась только за очень серьезные, чисто уголовные преступления, — русским военным судом, — одним словом, побежденные очень скоро поняли, что дело вовсе не так худо, как их пугали, и перестали, наконец, верить нелепым россказням фанатиков из духовных, говорящим, что белые рубахи пришли не по воле Господней, а от дьявола, дабы, ослепив правоверных временною ласкою и терпимостью, мало-помалу подготовить насильственный перевод их из лона истинной веры Магомета в свою поганую веру.
Пробовали и так еще пугать, что, будто бы, русские непременно откроют все двери их гаремов и отберут всех жен молодых и красивых, а оставят им только старых, никуда уже не годных.
Этому поверить было легче, потому что и сами правоверные так бы поступили со своими побежденными, но и эта попытка отклонить народ от более тесного сближения с гяурами не удалась также, опять-таки потому, что мы ничем не обнаружили таких именно завоевательных наклонностей.
Город скоро зажил своею обыденною, мирною жизнью, базары закипели народом, лавки пооткрывались, стало даже как будто люднее, во всяком случае, оживленнее, чем прежде.
Богатые туземцы устраивали нашим офицерам вечера, томашу с местною музыкою, достарханом, фокусниками и плясками батчей. Мы тоже, в свою очередь, устраивали для туземцев скачки на призы, и в дни рамазана ваши пушки салютовали с крепостных барбетов мусульманским празднествам…
Все шло очень хорошо, пока одно обстоятельство чуть было не нагнало тучку на ясное небо нашего взаимного доверия и сыграло очень печальную роль в жизни моего приятеля, сяркера Годдай-Агаллыка.
К нашему доктору неожиданно, с одною из почтовых оказий, приехала его жена, Нина Леонтьевна, красивая, полная блондинка, бойкая, развязная, а что самое главное, первая русская женщина, с открытым лицом появившаяся в Катта-Кургане.
Докторша была родом уральская казачка, воспитывалась в уральском пансионе и прекрасно говорила по-киргизски, а от этого языка недалеко и до татарского. С помощью этих лингвистических познаний, Нина Леонтьевна могла свободно понимать все, что говорили ей туземцы, и быть, в свою очередь, для тех вполне понятною, одним словом, объясняться со всеми без переводчика.
Годдай-Агаллык первый познакомился с этою дамой, зайдя ко мне на вечерний стакан чая и застав у меня доктора с супругою.
— Какой он страшный! — вскрикнула Нина Леонтьевна при первом представлении.
— Он, однако, очень интересен, — томно заключила она при расставании, в конце вечера.
Сам Годдай сначала быль смущен до крайней степени видом этого веселого женского лица, без застенчивости смеющегося прямо ему в глаза, и красотою ее полного стана… (докторша, по случаю жары, была одета очень легко и даже значительно декольтирована), а мой приятель немного хворал, почему позволял добавлять в свой стакан лекарство, в виде коньяка (вино ведь строго запрещено кораном, а лечиться дозволяется), и в конце вечера тоже развязно разговорился с дамою, выразительно скользя своим взглядом по ее формам. Он даже рискнул осторожно прикоснуться пальцем немного повыше локтя Нины Леонтьевны и, приложив этот палец к своим губам, произнес, причмокнув:
— Чистый сахар!..
И доктор, и я, а пуще всех сама соблазнительница, хохотали от души… Всем было очень весело.
— А сколько у вас жен? — так-таки прямо и спросила у Годдая Нина Леонтьевна.
Такого щекотливого вопроса, признаться сказать, я, приятель его, до сих пор не решался задавать, да и в голову мне не приходило удовлетворить в этом направлении свое любопытство. Я посмотрел на Годдая даже с некоторым испугом.
— Штук двадцать, я думаю, — вмешался сам доктор.
— Неужели так много?.. — протянула Нина Леонтьевна. — Ах, какой вы нехороший… Ай-ай, как не стыдно!..
Но Годдай-Агаллык недаром получил при дворе эмира светское воспитание, он смутился, правда, немного, но оправился и отвечал:
— Сколько бы их ни было, а все-таки все они не стоят одного ноготка от такой ручки…
При этом он снова сделал попытку повторить свое первое прикосновение…
— Он, право, очень мил, — улыбнулась докторша, но эти слова произнесла уже по-русски…
— Вы их запираете, бьете?.. Вы, говорят, очень нехорошо относитесь к своим женам? — заговорила опять дама, по-моему, так даже не особенно прилично, так что мне опять стало неловко.
— Да не говори, Нина, глупостей! — остановил ее и доктор.
Но собеседница наша разошлась вовсю и не унималась. Она настояла-таки на своем и добилась от Годдая, что тот пригласил нас всех на другой же день к себе и пообещал ей пустить ее в гарем, но одну, конечно, без мужа, где она может вполне убедиться в полной неосновательности слухов о гаремной жизни.
— Увидите сами, — говорил сяркер, — как я их одеваю, как кормлю на убой, и сами спросите, часто ли наказываю за малости… что же им еще больше.
Уехали гости.
На другой день рано утром приехал ко мне Годдай просить заехать к нему посмотреть, хорошо ли он все приготовил для приема гостей.
— Кого просил? — спрашиваю.
— Полковника, — говорит, — того, что пушками заведует, адъютанта, доктора с его бабой, так что с тобою русских будет шестеро, а из своих четырех аксакалов (старшин), пятого самого каззы. Не хотел было ехать, узнав, что русская женщина будет, да я уговорил. Сам шестой, вот и ровное число, попарно.
Поседлали мне коня, поехали мы с Годдаем осматривать все устройство. Хорошо, очень хорошо украсил сяркер свое жилище.
На ворота ковер повесил, дорогу через первый дворик, где навесы для лошадей, войлоками устлал и по ним канаусовую дорожку проложил, второй, приемный двор с открытыми саклями для гостей, тоже сплошь убрал коврами и цветным канаусом, посреди двора этого большой развесистый карагач рос, на всю площадку густую тень бросал, тут было огорожено фонарями место для музыкантов и приглашенных батчей-плясунов, на глинобитном широком возвышении, на узорных скатертях, чего-чего не было наставлено, пока еще кроме горячих блюд, одни лакомства, даже сахар лежал целыми головами, в синих бумажных обертках. А из этого дворика узенькая и низкая калитка вела на третий двор, где сакли для жен были расположены, из-за стенки, в которой эта калитка была пробита, виднелась плоская крыша самой гаремной сакли, тоже вся в тени от окружающих ее деревьев, и на стене стояла, растянутая на веревках, перегородка из палаточных боковин, и перегородка вся эта колыхалась, потому что во все ее щели искрились любопытные глазки затворниц, для постороннего ока недоступных, я кивнул было в ту сторону, как бы спрашивая хозяина:
— Ловко ли?
— Что ж делать! — пожал тот смиренно плечами, — всю ночь спать не давали, упрашивали… Ничего, пускай посмотрят!
Одобрив все заботы сяркера, я было хотеть ехать назад, но хозяин задержал меня и повел в саклю поговорить пока что и покурить кальяна.
Пошли и уютно засели за чай и табак.
Долго собирался сказать мне что-то Годдай-Агаллык, даже кругом посматривал, одни ли мы глаз на глаз, наконец, прорвался.
— Слушай, — говорит, — ты мне друг?
— Ну, друг, — отвечаю.
— Сколько доктор возьмет за свою бабу? Я дам хорошую цену!
Я так и покатился от смеха. Годдай обиделся и говорит:
— Чего же ты смеешься?
— Да у нас разве так продают, что ты это! Сколько же раз я тебе рассказывал, как у нас делается, знать бы должен.
Задумался мой хозяин, долго молчал, тяжело затягиваясь дымом кальяна, а потом заговорил, словно про себя.
— Продают… гм… Все продается, лишь бы цена была подходящая… за сто не продаст, продаст за тысячу, за тысячу не продаст, отдаст за десять… Все продается… Все купить можно, были бы деньги… Что бабу, пустяки! душу самую продают другие… Ты спроси и доктора… я все, все продам, все в деньги обращу. Очень мне уже баба его эта светлая понравилась…
— И не говори глупостей, — успокаивал я его, — только меня, своего друга, осрамишь при других такими речами.
Годдай разгорячился.
— Ты вот говоришь, не продают жен, не продают, да? А как же мне говорили, что один из ваших генералов у своего чиновника жену купил, да еще не за деньги, а за два чина и орден?.. Не было, скажешь?
Тут я и сам опешил. Ну как я ему объясню, как это и что это, и в чем тут разница. Начал было я путать, да и договорился:
— Это, — говорю, — потому так случилось, что жена чиновничья очень генерала полюбила и ушла к нему от мужа, — а, мол, чины и прочее — вроде как бы утешения для мужа были доставлены, чтобы не убивался очень…
— Гм… — посмотрел на меня выразительно Годдай… — Теперь понимаю. Ну вот, скоро и гости приедут. Ты сиди здесь, спрашивай чаю, чего хочешь. Не я теперь — ты хозяин, а я пойду за ворота встречать.
— Едут! — вбежал, запыхавшись, один из хозяйских джигитов.
— Подъехали! — прибежал второй.
— Ну вот, как раз в пору! — кивнул мне Годдай-Агаллык и, оправив свой роскошный парчовый халат, затканный розами, подпоясанный дорогим поясом, солидно и степенно пошел гостям навстречу.
Приехали наши, действительно.
Доктор с докторшей в тарантасике, полковник с артиллеристом и адъютантом Бобковым верхом, и конвой для почета казачий с ними. Все в чистых кителях и с орденами, а докторша, Бог ей прости, так вырядилась, такое декольте благоустроила, что даже джигиты все выпучили глаза, как бараны на новые ворота.
— Матушка, Нина Леонтьевна, да вы бы… — заметил было я шепотом.
А она:
— А много вы понимаете!
Уселись по местам, вокруг досторхана, подушками шелковыми обложились. Так, прямо посредине, на почетном месте, Нина Леонтьевна с полковником рядом, а с другой стороны у докторши сел артиллерист Мюндельберг, будто бы назло прозевавшему позицию Бобкову, рядом с полковником место хозяину оставили, а около я с доктором. Вслед за нашими и аксакалы вошли во главе с самим каззы, дряхлым стариком, очень злобного и ехидного вида. Эти давно уже за воротами оставались, да не входили, чтобы оказать почет полковнику.
Сели, помолчали минуты две, Нина Леонтьевна потянулась за фисташками, лукаво улыбаясь Годдай-Агаллыку.
— Ну-с, — начал полковник ласковым и вместе строго покровительственным тоном, — вот я и у тебя, почтеннейший Годдай-Агаллык… Я должен тебе сказать, что генерал тобою очень доволен. Эти персики из твоего сада?
Я перевел это начальственное вступление, заменив, конечно, ты словом вы, как здесь принято, и сообщение, вымышленное, конечно, о довольстве генерала все-таки облек в более подходящую форму.
— Не имею слов выразить мою признательность, — отвечал, отвесив низкий поклон, сяркер. — Когда сердце переполнено, уста грубое орудие для выражения его ощущений.
Перевел и это я по-русски, позаботившись тоже, чтобы полковник понял всю тонкость ответа.
— Да, доволен! — кивнул головою тот.
— Что стоит ваш прелестный халат? — спросила хозяина Нина Леонтьевна.
Годдай вздрогнул, встал и быстро исчез за ковром, скрывавшим внутренности сакли.
— Что с ним? — удивленно взглянула на меня докторша.
— А вот увидите сами, какую вы неловкость сделали, милая барынька, — укоризненно покачал я головой. — Ну разве так можно? Вы хоть бы меня спросили.
— Да что ж такое?
Но в эту минуту появился вновь хозяин, извиняясь за невольное отсутствие. На Годдае теперь был надет другой халат, куда лучше первого, голубой бархатный, весь сплошь залитый персидским золотым узором.
— Вы переоделись? — вскрикнула было Нина Леонтьевна, но я ее вовремя остановил… и слава Богу!
— Тот халат отослан к вам на дом, — сообщил сяркер, — я так счастлив, что моя одежда удостоится, быть может, послужить вам ковром для ног.
— Как это мило… — сконфузилась наша барыня и потом добавила: — ну, Годдай-Агаллык, так, кажется, вас зовут, я не знала, какой вы — теперь сами виноваты! Я ничего не буду хвалить у вас в доме, ничего, — сами виноваты.
— Что ты, душечка, пролопотала там по-татарски? — переспросил ее муж.
— Ничего, не твое дело.
— То есть, позволь, однако, мой ангел.
— Супруга ваша очень умно ответила на любезность любезностью, — вошел я опять в роль дипломата-переводчика.
— Очень, очень доволен! — покрутил усы полковник.
— Как все это дико! — вымолвил, наконец, слово и капитан Мюндельберг.
— Батчей ведут! — первый заметил Бобков приближение труппы танцоров.
— Наше угощение скромное, и забавы, которые мы можем предложить дорогим и высоко сановным гостям, также скромные, прошу извинить и не гневаться на нашу нищету — произнес Годдай-Агаллык и, обратись к безбородому старику, хозяину труппы, сказал:
— Начинай, Мусса, свое представление!
Начали батчи.
И пели они, и плясали, и кувыркались, и разные штуки представляли. Чалмоносные гости были очень довольны и смотрели даже с жадностью, Нина Леонтьевна сначала заинтересовалась немного, потом ей это надоело. Бобков все ловил крайнего батчу за ногу, а тот ловко увертывался, Мюндельберг что-то стал в книжку записывать, а полковник тщательно оберегал свое величие, но ему ужасно мешали его ноги в ботфортах: — на ковре сидеть неудобно было в геройской позе, сразу как будто бы и хорошо, а потом затекают — и так и хочется их вытянуть запросто, или под себя подвернуть калачиком.
Доктор, должно быть, замечал пристальные, даже немножко особенные взгляды своей супруги, которыми та по временам дарила Годдай-Агаллыка, и начинал сердиться.
— А что же вы меня обещали с своими милыми женами познакомить? Я ведь, главное, за этим и приехала, — встрепенулась наша дама и настойчиво повторила свое требование.
— Что она говорит? — также обращаясь ко мне, встрепенулся и ее супруг.
На этот раз я не удостоил его своим переводом.
Но лицу хозяина пробежала тень.
— Если русская женщина захочет удостоить своим посещением мое низкое родом семейство, она может войти.
— Отлично, идемте!
Нина Леонтьевна стремительно встала, довольно высоко подняла свою юбочку, чтобы, совсем бесцеремонно, перешагнуть через блюда с лакомствами, и спросила:
— А куда же идти? Сюда?
Она очень догадливо указала именно то направление, куда следует, да и немудрено: палаточные полы на крыше внутреннего двора так энергично заходили, что сразу обнаружили помещение невидимых зрительниц нашего пиршества.
— А вам, господа, нельзя! — засмеялась бойкая барыня по нашему адресу.
Годдай проводил ее до ковра, приподнял его полу, крикнул что-то повелительное, и тяжелый ковер снова опустился на свое место, проглотив пикантную фигурку нашей красавицы.
— Ну, теперь дам нет, — засуетился Бобков… — Попросите этих батчей показать нам что-нибудь эдакое повольнее, а помните, как…
Но желанию адъютанта не суждено было исполниться, батчи и их ментор, безбородый Мусса, отказались наотрез от этой дополнительной программы, робко подмигнув в сторону, где сидела поистине страшная, молчаливая и злобная фигура старого каззы.
Принесли блюда с горячим пловом из цыплят, с пупочками и печеночками, очень вкусно приготовленным, а так как мы уже нагуляли легкий аппетит, то и принялись за угощение, хотя и трудновато было с непривычки управляться без ложек, но так как я лично давно уже приспособился в этом направлении, то и не обращал особенного внимания на затруднительность положения моих товарищей по оружию.
— Горячо как, однако, — заметил полковник, обтирая пальцы о края шелковой скатерти.
Для чалмоносных гостей поставили особое блюдо, за которое и принялись они не только что с аппетитом, а даже с каким-то остервенением, кроме самого каззы, который, с нескрываемою злобою, даже отвращением, не спускал глаз с занавеса гарема.
Годдай-Агаллык сидел задумавшись, прислушиваясь к шуму голосов и даже криков, доносившихся с третьего двора, изредка покрываемых звонким, серебристым смехом знакомого нам голоса Нины Леонтьевны.
Так прошло еще минут двадцать, а может быть и более.
Вдруг голоса стали приближаться, ковер стремительно распахнулся, и к нам вбежала сартянка, с закрытым толстою волосяною сеткой лицом и в халате с длинными, узкими рукавами, позади накинутом на голову.
Я, конечно, сразу узнал закостюмированную докторшу, но все остальные, особенно Годдай-Агаллык, немного растерялись от такого сюрприза.
Проскользнув на свое прежнее место и сбросив сетку с лица, Нина Леонтьевна, вся раскрасневшаяся, пропахнувшая мускусом и розовым маслом, едва переводила дух…
— Ах, какие они смешные!.. Ах, какие обезьяны! — говорила она — хорошо хоть по-русски догадалась. — Они меня всю общипали. Они даже все шпильки из головы повытаскивали…
И в доказательство полнейшего разгрома своей прически, докторша спустила с головы халат и предстала вся залитая густыми роскошными волнами своих золотисто-пепельных волос.
Вышло настолько красиво, что каззы не выдержал, кряхтя поднялся с места и, повернувшись к нам бесцеремонно спиною, удалился куда-то в темный угол.
— Однако пора и ехать! — первый высказался доктор.
— Пожалуй, пора! — согласился полковник.
Нина Леонтьевна стала заплетать свои косы и пока справлялась с этим многотрудным занятием, все поглядывала из-под руки на Годдая-Агаллыка.
— Я очень довольна вашими женами, — обратилась она к нему. — Они такие милые, добрые, а главное, вас очень хвалили. Это хорошо, очень хорошо, я их обо всем расспрашивала, обо всем решительно… очень хвалили… merci!!..
Все это она по-татарски сказала, а тут вдруг почему-то французским merci закончила. Кто их разберет, этих женщин, чем они руководствуются?..
— Готова, матушка? — досадливо проговорил доктор.
— Да, пожалуйста, не торопи меня, поезжай, коли хочешь, я могу и с Бобковым уехать.
— Очень буду счастлив, — встрепенулся адъютант, польщенный таким предпочтением.
— Это у него за седлом, верхом что ли, со сартовскому положению? а в тарантас я его не пущу…
— Передайте, пожалуйста, хозяину, — обратился ко мне полковник, — что я лично очень ценю его службу и преданность русскому правительству. Это может служить для других прекрасным, достойным подражания примером и, кроме того, вообще ежели, а в особенности, там это, знаете, насчет своевременных и аккуратных взносов, как это там называется?.. да: зякет и херадж, танапные сборы, одним словом, генерал тоже очень, очень доволен, я ему доложу.
— Начальник очень доволен вашим приемом и благодарит вас за радушную хлеб-соль. Он извиняется, что усталость мешает ему дальше пользоваться гостеприимством вашего дома.
Кажется, что я перевел речь полковника довольно близко.
— Благодарю в свою очередь, благодарю за высокую честь, оказанную моему скромному, убогому жилищу, и льщу себя надеждой, что Бог еще раз пошлет мне это счастье, — с умеренным поклоном отвечал Годдай-Агаллык.
— Прощайте, Годдай! — окончила-таки прическу Нина Леонтьевна, встала и протянула хозяину руку.
Тот было хотел кинуться к ней и, по восточному обычаю, зажать эту руку между двумя своими ладонями, как вдруг отшатнулся и ограничился только тоже умеренным поклоном.
Из темного угла, на него в упор глядели два глаза, два единственных признака жизни на этом изможденном, мертвенном лице.
Я уже давно служил в этом крае, хорошо знал все местные нравы и обычаи, да и говорил по-ихнему недурно, совершенно свободно, поэтому все ко мне обращались за разными сведениями, официальными и неофициальными, вот и теперь, как только, простившись с сяркером, я догнал нашу кавалькаду, как первый Бобков обратился ко мне с вопросом:
— А можно будет этих батчей пригласить в нам в лагерь?
— Можно, — говорю.
— А сколько надо платить за один сеанс? — полюбопытствовал Мюндельберг.
— То есть, как это, за сеанс?
— Ну да, то есть за одно представление.
— Разно бывает, от многого зависит.
— Мне пришла идея, — сообщил полковник, — нанять двух таких, в виде, как бы вам выразиться… На Кавказе у князя Духанского были два в приемной, в белых черкесках, с кинжалами, в таких же белых папахах и ярко-красных башлыках, они докладывали о посетителях, и когда князь выезжал верхом, ехали сзади, в виде как бы пажей. Очень красиво было. Здесь ведь это недорого, надеюсь?..
— Это можно, — говорю я. — Хоть эскадрон целый сформировать можно.
— Право, эта идея недурна! Как вы думаете?..
— Скажите, пожалуйста, — обратилась ко мне Нина Леонтьевна из глубины запыленного тарантаса. — Да подъезжайте поближе. Бобков, уступите ему свое место, только пылите мне в нос.
— А он разве пылить не будет? — обиделся наш адъютант, а все-таки тронул коня и подался в сторону.
— Вот эти все обезьяны, они верны своему мужу, конечно, поневоле. Запрут за десять замков, будешь верна, но все-таки бывали случаи измены. Я читала одну страшную историю…
— Случается, но очень редко, трудно, да и опасно…
— У них вот, — промычал доктор, — как что-нибудь подобное, так сейчас, как котенка, в мешок и в воду, и прекрасно…
— По этой теории, — обиделась красавица, — вас бы всех, мужчин, давно перетопить следует.
— Ну, матушка, сказала!.. Мужчины — статья совсем особенная…
— Только перебиваешь своими глупостями. Послушайте, я не договорила: бывает у них, чтобы мужья изменяли, да?
— Нет, этого не бывает — ответил я весьма решительно. ‘Эге, — думаю, — куда ты направляешься’.
— Слышишь? — толкнула в бок мужа докторша.
— Ну да, так я и поверю, — проворчал тот.
— Ах, да, я слышала про такие гадости, ужас! Неужели и этот Годдай-Агаллык тоже?
— О нет! Мой друг человек воспитанный, — вступился я за своего приятеля, — к тому же, он человек со вкусом, как я уже заметил.
Сказав это, я не мог удержаться от улыбки.
— Я тоже заметила, — улыбнулась очень кокетливо Нина Леонтьевна.
— Ниночка, — заворочался на своем месте доктор. — Или подушки съехали, что ли, или уже ты очень на меня навалилась. Сидеть неловко, подвинься.
Но мы уже приближались к своему расположению, и доктору потерпеть оставалось недолго.
— Приходите к нам пить чай сегодня вечером, слышите, непременно! Мне еще о многом, о многом хочется поговорить с вами. Придете?
Я сказал, что буду, и мы расстались на повороте в лагерь.
На другой же день, рано утром, приехал ко мне Годдай. Он явился поблагодарить лично полковника и офицеров за вчерашнее посещение, и к первому заехал ко мне.
— Что она вчера у тебя там с женами говорила? — спрашиваю, — воображаю.
В ответ на это Годдай-Агаллык только махнул отчаянно рукой.
— Не говори! — сказал он. — Там у меня старуха живет, мать Ассали, второй жены, та грозилась к каззы пойти с жалобой.
— Что так?
— Да уже так. Говорить даже не хочется…
Посидел у меня сяркер с полчаса, выпил чаю и поехал ‘с визитами’.
Вечером встречаюсь с полковником.
— Вы знаете, — говорит, — этот чудак прислал мне на дом массу всяких сладостей и даже блюдо с пловом. Все, что от вчерашнего осталось. Разве это так у них принято?
— Да, уже это обычай.
— Я все велел в докторше отнести. Куда мне эта дрянь!
— И прекрасно сделали.
Прошло дня три-четыре. Опять приезжает сяркер, какой-то странный, растерянный, докладывает:
— А она ко мне еще раз приезжала.
— Одна?
— Нет, с мужем своим, привезла полотенце вышитое, говорит, сама работала, очень хорошее полотенце: две птицы целуются и джигит на коне скачет. Мои дуры сейчас в клочья изорвали, побил их. Да вот это еще привезла, только от мужа тихонько сунула. Вот это!
Годдай вынул неважный, подержанный серебряный портсигар, а на портсигаре надпись: ‘от благодарных пациентов’.
Я даже расхохотался. Вот, думаю, в какие руки попало.
— Ну, так что же?
— Да то, что опять к женам ходила, целый час там сидела, а старуха не вытерпела и к каззы ушла.
— Чего же ты боишься? Ведь теперь власть каззы не Бог весть какая. Не бойся, не велит тебя зарезать, это прежде бывало…
— Не боюсь я каззы. А злой он человек, строгой веры. Он у вас ни над чем не остановится. Да и не в том депо. А вот в чем! Спроси, будь друг, у доктора: сколько ему надо на утешение?
— Оставь ты эти глупости, — говорю я ему уже серьезно. — Ведь ты человек рассудительный, умный, не мальчик какой-нибудь взбалмошный. Неужели же она тебе так понравилась?..
— Сплю и во сне вижу, — чуть слышно проговорил сяркер и глубоко задумался.
‘Ведь принесла же нелегкая сюда эту Нину Леонтьевну, — задумался и я. — Дама, видимо, с темпераментом, недаром об ней слухи ходили разные. Юнкер там один проворовался, а после пулю в лоб… Офицер один казачий спился с кругу. Дуэль была, да и не одна…’
— Не стоит она, — брякнул я вслух.
— Не говори, больших денег стоит, и сосчитать нельзя, чего не жалко за такую! — возразил мне Годдай-Агаллык.
Вот тут и разговаривай с ним после этого!
Опять прошла неделя благополучно. За это время докторша надумала верхом учиться ездить. Лошади у меня в конюшне, по правде сказать, были лучшие во всем округе, и между ними один жеребчик с таким ходом, что стакан воды поставь на седло, капли не выльется, а на поводу мягок так, что хоть шелковинки подвязывай, — и нравом смирный. Этого жеребца и выпросила у меня Нина Леонтьевна. Сам я и учил ее езде, скоро поняла эту науку моя барынька. Да и бесстрашна была. Сшила она себе юбку, такую с разрезом, черную, да шаровары широкие, суконные, чтобы верхом сидеть было удобно. Выедем, бывало, кавалькадой с господами офицерами, за нею не угонишься…
Доктор-муж сердится, а что поделаешь! Офицеры в восторге, полковник одобряет и сам в прогулках принимает живейшее участие. Раз даже и Годдай ездил с нами на своем золотом аргамаке. После такой поездки просили меня офицеры отобрать жеребчика у Нины Леонтьевны, а дать ей другую лошадь потише, а то гикнет она, вынесется вперед, ничья лошадь, кроме годдаевского аргамака, не поспевает. Охота им пыль глотать, когда те невесть куда вперед унесутся…
Доктор сердился на меня почему-то и говорил:
— Этак и голову сломать недолго. Это сумасшествие! А все вы затеваете!
— Это на моем-то Угольке шею сломать? — вступался я за коня. — Будьте спокойны, ребенка не обидит, и нога верная…
Раз влетает ко мне доктор, а дело было часов в восемь вечера, темнеть уже начало.
— У вас жена?
— Нет.
— Она присылала к вам за лошадью?
— Присылала, и я отправил с джигитом, Шарипом.
— А где джигит?
— Велел я состоять при Нине Леонтьевне безотлучно. Вы не беспокойтесь.
— Как не беспокоиться? Обежал я все квартиры, все дома, с кем же она поехала?
— Да, должно быть, с Шарипом и поехала.
— Куда?
— Ну, этого я и сам не знаю. Вернется, у ней и спросите.
— Что она со мною делает, что она делает!..
И вдруг вижу я, доктор мой присел на кровать, закрыл лицо руками и давай плакать.
Посмотреть я на его фигуру, тощую, чахоточную, на эти длинные ноги с острыми коленами, впалую грудь, лысину во всю голову… Как сравнил этого мужчину с моим другом-красавцем, жалко мне его стало.
— Отправьте вы свою супругу назад, в Россию, ну, погостила и довольно… Вот скоро в поход выступим… опасности, нужда, лишения… Что ей с нами, солдатами, делать… Да и вы тоже сами не совсем в порядке здоровьем — просились бы в перевод куда-нибудь, подальше отсюда, покойнее было бы…
Вздроnbsp,Каразингнул доктор, будто кто его кнутом вдоль спины вытянул… Как вскочит он на ноги, да ко мне:
— Как, и вы заметили?
— Что такое? Я просто, желая вам добра, а вовсе ни…
— Я этого сарта проклятого пристрелю как собаку!..
Сказал это доктор, покачнулся и выбежал из моей сакли.
Ну, думаю: скверно!
Только, на другой день иду я мимо и глазам не верю. Стоить аргамак Годдаев у докторской квартиры и держит его джигит. Окна отворены настежь и слышен голос Нины Леонтьевны, да такой гневный, крикливый, и говорит она смесью, половину по-киргизски, половину по-татарски… Слышу и доктора голос, только веселый и ободрительный:
— Так его, так его, хорошенько… Нажаривай!
Этот по-русски выражается, потому что по-здешнему ни слова но понимает.
Вхожу и вижу картину:
Сидит Годдай-Агаллык около стола и голову потупил смиренно, но сам ничего, улыбается. Докторша сидит за самоваром, в правой руке чайник, а левою кулаком по столу стучит, так, что даже посуда побрякивает, доктор по комнате ходит и весело руки потирает.
— Вы, — говорит Нина Леонтьевна, — как петух обзавелись курами… Все они дрянные, глупые, сложены прескверно, и серьги в носу носят… Как вы об эти серьги усы свои и бороду не выщипали. Они вас целуют, эти мерзавки… Как они целуют? говорите сейчас!.. Сразу все вместе, или поочередно? Они обнимают вас, ласкают… Ведь это животные, звери бессловесные, ведь с ними и говорить не о чем…
— Так его, так, хорошенько…
— Увидели меня… — Нина Леонтьевна вспыхнула вся и сразу смолкла. Годдай-Агаллык взглянул на меня особенно, по-праздничному, словно…
— А вот и вы! — бросился ко мне навстречу хозяин… — Слышали сейчас, как жена вашего приятеля отделывала?..
— За что?
— Да за вчерашнее… Ваш хваленый джигит, изволите ли видеть, с дороги сбился, а еще знает хорошо окрестности, да, слава Богу, случайно встретились вот с ним, с сяркером этим… Нина Леонтьевна боялась после Шарипу довериться, просила Годдая проводить до дому, а этот любезный кавалер отказался, сказал, что по службе идет… некогда… Сегодня приехал извиняться, вот и нарвался… Ну все-таки, Ниночка, довольно, нажгла и довольно!.. Ведь он азиат,