Изъ NoNo 41, 43 и 44.
ДОГОВОРЪ ПОРТЫ СЪ ЧЕРНОГОРІЕЮ.
Статья I.
Статья II.
Статья III.
——
Договор Порты с Черногориею, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1865
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова. Славянскій вопросъ 1860-1886
Статьи изъ ‘Дня’, ‘Москвы’, ‘Москвича’ и ‘Руси’. Рчи въ Славянскомъ Комитет въ 1876, 1877 и 1878.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывш. Н. Н. Лаврова и Ко). 1886.
Война Черногоріи съ Турціей прекратилась, князь Николай подписалъ условія мира, въ Скутари или Скадр праздновали ‘счастливый исходъ войны’, обдомъ у Турецкаго сердарь-экрема, въ присутствіи Черногорскаго ‘министра иностранцвъ’ Ива Ракова, — совершенно на Европейскій манеръ, съ тостами, спичами, однимъ словомъ такъ, какъ водится между двумя цивилизованными, благовоспитанными государствами. Турки уже приступили къ исполненію условій мирнаго договора, т. е. къ проведенію военной дороги сквозь всю Черногорію, и устройству блокгаузовъ, въ которыхъ будутъ помщаться Турецкіе гарнизоны: изъ Царьграда уже прибыли съ этою цлью Турецкіе инженеры, разумется, большею частью Поляки, — къ несчастію, самые усердные, въ настоящее время, пособники Турціи въ угнетеніи Славянскихъ народностей.
Читателямъ нашимъ уже извстны статьи мирнаго трактата Порты съ Черногоріей: он напечатаны у насъ въ 38 No.
Такого позорнаго мира еще не приходилось заключать Черногорцамъ съ самаго того времени, какъ, въ конц XV вка, Черная Гора водрузила знамя Славянской независимости и стала единственнымъ убжищемъ непокоренныхъ Славянъ. Бдный Черногорскій народъ! Что должно испытывать его гордое сердце, какимъ негодованіемъ долженъ онъ быть проникнутъ противъ своихъ братій Славянъ, не пришедшихъ къ нему на помощь, противъ дипломатіи, связывавшей ему руки на защиту и вообще дйствующей въ Европ съ такими высшими видами безпристрастія, благодаря которымъ сильному полный просторъ нападать на слабаго, а слабому ни защититься, ни прибгнуть къ чужой защит нельзя! Россія протестовала противъ условій мира, и мы, конечно, этому очень рады, но нельзя не пожалть, что этотъ протестъ явился поздно, тогда, когда уже не было возможности отвратить послдствій долгой, упорной войны. Какъ ни велики вообще матеріальныя бдствія Черногорцевъ, но вс эти, такъ сказать, физическія страданія храбраго Черногорскаго народа ничто въ сравненіи съ его нравственными страданіями, съ мученіями оскорбленной народной гордости, — все это разореніе, эти потери — ничто въ сравненіи съ потерею славы и прежней независимости. Конечно, не на главу Черногорскаго народа падаетъ позоръ заключеннаго мира, его храбрость и мужество т же, какія проявлялъ онъ и прежде, въ теченіи четырехъ вковъ, — но мысль невольно задается вопросомъ: какимъ образомъ совершилось теперь то, чего не могли достигнуть самыя грозныя усилія Оттомановъ — во дни оны, когда Исламъ съ свжей энергіей, съ дикимъ вдохновеніемъ фанатизма, ломалъ и сокрушалъ своими несмтными полчищами крпчайшія твердыни Европы?
Трудно человку, никогда не бывшему въ Черногоріи составить себ полное живое представленіе о томъ, что такое это страна, это ‘государство’, эта такъ-называемая ‘столица’ Цетинье, это ‘правительство’ и отношенія его къ народу. Вс эти слова: государство, столица, правительство, здсь совершенно неумстны, и однакожъ они затемняютъ настоящее пониманіе дла не только у насъ и въ Европ, не только у публицистовъ и дипломатовъ, но и въ самой Черногоріи. Намъ удалось постить Цетинье ровно два года тому назадъ, недли за дв до смерти князя Данила, — и мы въ немногихъ словахъ передалимъ читателю выводъ изъ нашихъ путевыхъ впечатлній.
Надъ великолпнйшимъ въ мір заливомъ Адріатическаго моря, Бокко-ли-Каттаро, гд изъ-подъ подошвы береговыхъ скалъ врывается въ море подземная рка Каттаро или Которъ, — возносятся высоко къ небу дикіе, голые, каменные утесы. Это Черногорія. Горный хребетъ, идущій вдоль всего Далматинскаго прибрежья, достигаетъ здсь своей наибольшей высоты и всего ближе подошелъ къ морю, почти нависъ надъ заливомъ, простирая надъ нимъ свои освжительныя, мрачныя тни. У ногъ его лпится на узкихъ и тсныхъ уступахъ, между скалами и моремъ, небольшой городокъ, называемый по имени залива, и принадлежашій съ 1815 г. Австріи. Славяне называютъ его просто Боторъ. Черногорцы, помогавшіе Русскимъ въ войн противъ Французовъ и содйствовавшіе экспедиціи адмирала Сенявина, отняли Боккоди-Каттарскую пристань у Французовъ и владли ею лтъ 7, но въ 1815 году должны были уступитъ этотъ единственный свой приморскій портъ, составлявшій для нихъ непремнное условіе безбднаго существованія, уступить Габсбургскому дому — уступить безъ войны, единственно по требованію Императора Александра, великодушнаго благотворителя Австрійцевъ и Пруссаковъ.— Отъ Коттора до Цетинья всего шесть часовъ пути, самаго крутаго подъема, не смотря на то, что, облегченія ради, дорога идетъ изгибами или зигзагами. Мы сказали: дорога, но и это слово сюда не годится, въ Цетинье нельзя прохать ни въ какомъ экипаж, ни даже въ самой простой телг, ни даже въ Турецкой арб, а можно только вскарабкаться, взлзть по острымъ каменьямъ пшкомъ или на привычномъ цпкомъ кон. Вс тяжести переносятся на вьючныхъ животныхъ или на плечахъ Черногорскихъ двицъ и женщинъ: самъ Черногорецъ такой унизительной работой никогда не займется, и преспокойно идетъ себ съ ружьемъ и съ длинной трубкой подл жены, сгибающейся подъ тяжестью ноши.
Однимъ словомъ, кром нкоторыхъ округовъ, или нахій расположенныхъ на склон горъ, настоящая Черногорія есть груда такихъ дикихъ, неприступныхъ, голыхъ утесовъ, гд самая земля рдкость: все камень! Кому не извстно народное сказаніе, что Богъ несъ мшокъ съ камнями, мшокъ прорвался, камни высыпалисъ безпорядочной кучей и назвались Черногоріей. Ни зврь, ни птица, кром серны да орла, сажи не заходятъ сюда, въ этотъ лабиринтъ скалъ и ущелій, — только одинъ человкъ могъ вздумать обратить эти скалы въ жилище! Но конечно — не добрая воля, а только крайняя необходимость способна удерживать его на этихъ дикихъ, непривтныхъ, пустынныхъ вершинахъ.
И дйствительно, Черногорія, разсматриваемая не просто, какъ географическая мстность, а какъ населенная страна, создана только крайнею историческою необходимостью: спасаясь отъ напора волнъ все шире и шире разливающейся Оттоманской стихіи, православные Славяне Сербскаго племени удалялись не только въ горы, гд и прежде было небольшое населеніе съ своими банами, но и на утесы, куда не ршалась прежде проникать нога человка, — и скоро гнздо независимаго, непокореннаго Славянства на Балканскомъ полуостров — явилось тамъ, гд досел только орлы вили гнзда! Пусть читатели не принимаютъ этого за поэтическую метаформу. Прозаичне выразиться нельзя, не мы виноваты, если такова поэзія дйствительности.
Очевидно, что въ такомъ заоблачномъ сосдств съ орлами, при такихъ неестественныхъ условіяхъ жизни, невозможно какое бы то ни было правильное гражданское устройство, да и просто немыслимо никакое образованное общество. Черногорія — это временный таборъ, боевой станъ, собравшійся для опредленной цли, для временнаго дла, — но вовсе не осдлое обиталище человческаго общества. Нужды нтъ, что эта временная необходимость продолжается уже четыре вка: прогоните Турокъ изъ Европы, обезпечьте Черногорцамъ во владніе равнины и море, — и люди сойдутъ съ горъ. Черногоріи не будетъ, и опять только одни орлы останутся хозяевами утесовъ. Борьба съ Турками — вотъ чмъ обусловливается существованіе Черногоріи, вотъ причина и цль ея бытія, вотъ ея историческое призваніе, вотъ ея дло и подвигъ: никакой другой гражданской задачи, предлежащей другимъ обществамъ, она не иметъ и имть не можетъ. Требовать отъ Черногоріи административнаго и полицейскаго благоустройства — почти то же, что требовать отъ военнаго лагеря, во время войны, въ виду непріятеля, правильныхъ отправленій гражданскаго общества! Что нибудь одно: или этотъ лагерь существуетъ для войны, или если онъ не хочетъ или лишенъ возможности драться, онъ долженъ разойтись, перестать быть лагеремъ, и избравъ себ боле удобное мсто, основать тамъ мирное гражданское общество. Разв можно было бы отнестись къ Запорожской Счи съ требованіемъ, чтобъ она не воевала съ Татарами и Поляками, и жила жизнію мирныхъ поселянъ? Если бъ это было возможно, тогда Счь сама отреклась бы отъ своего начала, во имя котораго она исторически существовала.
Точно таково положеніе Черногоріи. Война съ Турціей продолжается у нея четыре вка сряду. Это не значитъ, чтобы Черногорцы дрались каждый день, чтобъ не было перемирія и затишья, можетъ случиться и то и другое, но знамя, ихъ собравшее, вызвавшее на жизнь въ этихъ неприступныхъ утесахъ, это знамя — борьба съ Турціей за независимость не столько личцую, сколько все-Славянскую, — месть за угнетенныхъ Славянъ. Тамъ нтъ ни сословій, ни клао совъ, ни раздленія на военныхъ или гататскихъ, на регулярное или нерегулярное вонеко, на ремесленниковъ, купцовъ, воиновъ: тамъ вс — только воины, одно занятіе — война, — и война не какъ ремесло, а какъ священная цль. Прекратите поводъ къ войн, и Черногорцы, по свойству Славянскаго племени, скоро обратятся въ самыхъ мирныхъ гражданъ. Разумется, въ досужее время вс промышляютъ, чмъ могутъ, чтобы добыть средствъ къ жизни, но только въ досужее время, — а это случается не часто. Даже духовные — и т прежде всего воины, а уже потомъ служители алтаря.
При такомъ положеніи длъ можетъ ли быть рчь о какомъ нибудь административномъ благочиніи, о созданіи въ Черногоріи правильнаго государства, гражданскихъ порядковъ? Не странны ли требованія дипломатовъ и публицистовъ, чтобъ Черногорцы жили какъ слдуетъ благовоспитаннымъ Европейцамъ? Не смшны ли самыя обвиненія Черногорцевъ въ грабежахъ и убійствахъ, и т названія, которыми честитъ ихъ Европейская публицистика? Убійство, конечно, явленіе безнравственное, но однакоже цивилизованные народы дозволяютъ себ прибгать къ нему и даже къ грабежу во время войны?…
А Черногорецъ въ войн постоянной!… Перестать убивать и преслдовать Турка — значитъ перестать видть въ немъ врага, и, напротивъ того, видть въ немъ добраго сосда, видть же въ немъ добраго сосда — значитъ признать право Турокъ на обладаніе Славянскими землями, — т. е. отречься отъ своей вры, отъ своего знамени, отъ историческаго призванія Черногоріи! Черногорія — это четырехвковой протестъ всего Славянскаго племени противъ мусульманской тиранніи въ христіанской Европ, это свидтельство его жизненности: отказаться отъ этого протеста — для Черногоріи то же, что подписать себ смертный приговоръ. Дипломаты, требовавшіе, чтобы Черногорія вела себя относительно Турокъ благонравно, конечно считали свои требованія вполн благодтельными для страны, но эти требованія были для Черногорцевъ опасне Турецкихъ нашествій. Вражда Черногорцевъ къ Туркамъ, какъ мы уже сказали, вовсе не вражда личная Черногорскаго народа, а все-Славянская, независимость Черногоріи — есть залогъ будущей независимости всего Славянскаго населенія на Балканскомъ полуостров. Черногорцы имютъ значеніе не сами по себ, а по своему отношенію ко всему Славянству, не какъ Ченогорцы, жители такой-то мстности, во столько-то квадратныхъ миль, — а какъ казаки, передовые люди, піонеры Славянской свободы! Если вы отнимете это значеніе у Черногоріи, что останется? каменистая, непроизводительная мстность, голыя скалы, которыми и дорожить нечего, — сотня тысячъ голодныхъ, полудикихъ людей, забравшихся на такіе утесы, гд нтъ возможности создать никакого общества. Когда боле десятка милліоновъ христіанъ состоитъ подъ владычествомъ Турокъ, независимость сотни тысячъ людей представляется уже дломъ относительно — неважнымъ…. Да, Европейская дипломатія и политическое честолюбіе князя Данила, — стремившіяся создать изъ Черногоріи ‘государство’, обособить ее, сдлать изъ нея что-то — само по себ существующее, — ослабили силы Черногоріи еще задолго до Омеръ-паши!
По нашему мннію, если обсуждать дло отвлеченно, въ принцип, — никакая государственная форма не можетъ имть мста въ этой стран, Черногорія не есть, не можетъ и не должна быть политическимъ тломъ. Черногорія безсильна — какъ государство, Черногорія неодолима — какъ боевой станъ, какъ воинская община. Какъ государство, она такъ микроскопично мала, что разв только передъ Рейсъ-Шлейсъ-Грейцлобенстейнъ-Эбередарфъ, съ ихъ Генрихами XX—LXXII, можетъ хвастаться своими размрами, какъ военный станъ — она богата просторомъ. Какъ государство — она бдна, лишена способовъ для мирнаго, гражданскаго существованія, какъ военный и постоянно воюющій станъ — она въ состояніи добывать себ нужныя средства. Какъ государство — Черногорія, невольно, сама въ себ даетъ доступъ требованіямъ, удовлетвореніе которыхъ разорительно для страны, а неудовлетвореніе тягостно для государственнаго самолюбія, какъ военный станъ, какъ военная община — Черногорія можетъ или могла бы сохранить простоту жизни и нравовъ, отсутствіе притязаній на вншность, нердко жалкихъ и недостойныхъ…. Съ государственной формой и.какъ политическое тло — Черногорія непремнно утратитъ равенство, цльность, явится уже не какъ воинствующій самоправящій народъ, а какъ правительство и какъ народъ, которые могутъ быть и несогласны между собою…. Разгоните станъ — онъ соберется вновь, а государству, такого размра, какъ Черногорское, потерпвъ пораженіе, трудно подняться. Станъ можетъ прятаться въ ущельяхъ и на утесахъ, а государству, заразившемуся притязаніями на вншній порядокъ, оставаться такъ невозможно: если же оно остается, то противорчитъ своему принципу, — и внутренній разладъ подточитъ, какъ червь, ту самую силу и крпость, которыя необходимы для политическаго бытія…. Такъ и случилось.
Можно полагать, какъ думаютъ нкоторые ученые, что независимость Дольной и Горной Зеты (Черногоріи) начинается съ 1368 года, когда баны ея изъ роду Балшичей не захотли признать Вукошина (отца Марко Кралевича), убійцу царя Сербскаго Уроша, своимъ господиномъ. Вскор затмъ, а особенно посл Коссовской битвы (1389), началась непрерывная борьба съ Турками, и Черная Гора стала убжищемъ вольныхъ Сербовъ.
Внукъ знаменитаго князя Ивана Черноевича, боровшагося съ Магометомъ II, Георгій, женатый на Венеціанк изъ фамиліи Мочениго, перехалъ въ Венецію около 1520 г., оставивъ всю власть тогдашнему митрополиту Вавил, и съ тхъ поръ Черногорія управлялась ‘владыками’ до 1852 г. Что можетъ быть, повидимому, странне такого явленія: военный станъ управляемый духовнымъ лицомъ! Что, кажется, могло бы быть приличне, удобне и проще управленія княжескаго? По нашему мннію, это именно объясняется тмъ, что Черногорцы не могли допустить, не ставши въ противорчіе сами съ собою, никакой извстной готовой формы политическаго устройства. Временное убжище, для временной цли, не могло служить мстомъ для прочныхъ гражданскихъ созиданій, да и никакая форма политическаго устройства не была бы въ состояніи тамъ удержаться при отсутствіи условій, необходимыхъ для гражданскаго бытія. Кром того званіе князя давало просторъ личному честолюбію и всякимъ политическимъ обольщеніямъ, а Черногорцы чувствовали, что ‘государь’ слишкомъ крупенъ для Черногоріи, что ‘монархія’ задавила бы ихъ небольшое общество, что Черногорія, въ государственной обстановк, становилась безсильне Черногоріи безгосударной. Въ томъ положеніи, въ которомъ они находились, нечего было и мечтать объ организаціи независимаго государства на вершинахъ голыхъ утесовъ: сильнымъ оно быть не могло, слабое, оно было слабе всякаго простаго бытоваго строя. Тяжеловсный государственный снарядъ, способный упрочить независимость и крпость государства, былъ невозможенъ, легкій снарядъ — былъ негоденъ. Черногоріи не нужно было никакого правительства, тмъ мене двора: ей нуженъ былъ отъ времени до времени военачальникъ, и нужна была власть духовная, для блюденія чистоты и цлости православной церкви. Власть гражданская, сама по себ существующая, — къ тому же безсильная держать въ узд вольныхъ горцевъ, смнилась авторитетомъ церкви — безусловно чтимымъ, владыка знаменовалъ собою единство и союзъ духовный, которому Черногорія, при слабости политическихъ и гражданскихъ узъ, обязана тмъ, что сохранилась до нашего времени.
Разумется, такое совмщеніе обязанностей было исполнено внутренняго противорчія, и митрополиты нердко обращались не только въ гражданскихъ правителей, но и въ военноначальниковъ: это и должно было случиться тамъ, гд война, освященная религіознымъ чувствомъ, составляла цль самаго существованія. Но за то, въ числ владыкъ, былъ одинъ такой духовной жизни, что Черногорцы признаютъ его за святаго, и чествуютъ мощи его, покоящіяся на вершин возвышеннйшаго утеса.
Удивительное явленіе, въ высшей степени оригинальное, и, — вопреки всмъ дешевымъ моралистамъ, клеймящимъ Черногорскіе обычаи, нравы и все устройство — варварствомъ, невжествомъ, безчеловчіемъ, — возбуждающее невольное уваженіе! — Вообразите себ горсть храбрыхъ, ршившихся противостоять бур магометанства: одни, безъ всякой надежды на чужую помощь, безъ всякихъ пособій науки, искусства, дипломатіи, водружаютъ они въ скалахъ знамя независимости и крестъ христіанства. Простецы, отдленные отъ всего остальнаго, образованнаго міра, съ святыми залогами въ рукахъ, они бьются четыре вка неутомимо и непрестанно. Ничто не мшало имъ купить покой и благоденствіе и покровительство Турокъ покорностью Исламу, или допущеніемъ самыхъ, по видимому незначительныхъ, уступокъ или сдлокъ, — но они остались врны вр и Славянской народности, ни разу не запятнавъ себя измною. Они окружены врагами, они въ теченіи четырехсотъ лтъ каждый день жизни. покупаютъ цною крови, своей или вражьей, — некогда имъ позаботиться о духовной сторон бытія, дорогой каждому Славянскому племени, мгла невжества все боле и боле сгущается надъ ними, они коснютъ и дичаютъ, — грубютъ и извращаются ихъ понятія въ этой вковой школ грабежа и убійства…. Такъ, казалось бы, должно быть, такъ оно и есть отчасти, но христіанскій, Славянскій народъ, Черногорцы изумительными усиліями не дали заглохнуть въ себ святому завту вры. Военный станъ подчиняетъ себя добровольно власти духовнаго лица, единаго невоителя, чистаго отъ крови (такимъ представляется принципъ, хотя онъ, можетъ быть, и не сознавался, и едва ли когда былъ выполняемъ), лишенные пособій духовныхъ за недостаткомъ церквей, училищъ и священниковъ, они, такъ сказать, пробавляются, въ теченіи четырехъ вковъ, тми началами христіанской нравственности, которыя сохранила память народнаго сердца. Прочтите исторію Черногоріи, постите страну, познакомьтесь съ самимъ народомъ и вы удивитесь, вы воздержитесь отъ упрековъ, вы почувствуете, что правосудный Богъ не взыщетъ съ нихъ за то невольное огрубніе духа, котораго цною купили они свободу своей вры и независимость!
Соблазнъ явился — съ другой стороны. Четыре вка такихъ напряженій, такого неестественнаго состоянія, такого напраснаго ожиданія конца Турецкому владычеству въ Европ, наконецъ примръ Сербіи, сложившейся въ княжество, хотя и подвластное султану, — заставили Черногорцевъ снова искать выхода своему положенію, склонили ихъ поддаться политической мечт племянника покойнаго владыки, молодаго Даніила… Преемникъ митрополита сталъ княземъ. Переворотъ въ судьб Черногоріи наступилъ ршительный…
Съ начала XVIII столтія установился обычай, обязательный для всхъ избираемыхъ народомъ во владыки, совершать путешествіе съ Черной Горы на берега Финскаго залива и тамъ, въ Петербург, вмст съ оффиціальнымъ признаніемъ Русскаго Двора, получать и даръ архіерейства чрезъ рукоположеніе Русскихъ епископовъ. Владыка Петръ II, назначивъ себ преемникомъ племянника своего, Данила, отправилъ его для ‘воспитанія’ въ Вну. Разумется, воспитанія никакого не было, но хмль Европейской цивилизаціи мигомъ сшибъ молодаго воспріимчиваго полудикаго горца: — въ голов его зароились разныя мечты и планы, и когда, по кончин Петра ІІ-го, Данило отправился для посвященія въ Петербургъ, то съ дороги написалъ въ Черногорію, что его намреніе — быть княземъ, а не владыкой, разумется если Русскій Императоръ будетъ на это согласенъ, — а въ согласіе его Данило почему-то несомннно врилъ. Черногорцы, озадаченные смлымъ, ршительнымъ, ‘юнацкимъ’ тономъ Данила (а юначество или молодечество встртитъ всегда сочувствіе въ воинственномъ племени), — освятили всенароднымъ ршеніемъ честолюбивый замыслъ Данила. Вс эти предварительные переговоры производились безъ всякой дипломатической огласки.
Скромно, смиреннымъ кандидатомъ въ монахи и архіереи явился Данило въ Петербургъ, и, какъ подобало, билъ помщенъ въ Александро-Невской Лавр, или на какомъ-то монастырскомъ подворь. Пишущій эти строки слышалъ нкоторыя нижеслдующія подробности отъ самого князя Данила, который любилъ вспоминать и разсказывать объ этой своей удач, объ этой важной эпох въ судьб Черногоріи. По его словамъ, въ его положеніи принялъ участіе князь Паскевичъ, съ которымъ онъ видлся проздомъ чрезъ Варшаву и который взялся походатайствовать объ немъ у покойнаго Государя.— Прошло нсколько времени довольно скучныхъ ожиданій и скучнаго монастырскаго заключенія, — разсказывалъ Данило, — объявляютъ Данил повелніе быть во дворц, на аудіенцій у Императора, въ такомъ-то часу. Данило явился. ‘Ну что, чмъ хочешь быть — архіереемъ или княземъ?’ спросилъ Государь.— ‘Какъ угодно будетъ Вашему Императорскому Величеству’, отвчалъ ловкій Черногорецъ.— ‘Почему-жъ теб монахомъ не быть?’ —‘Не чувствую призванія, Ваше Величество, жениться хочу.’ — ‘Какой-же ты монахъ!* сказалъ императоръ Николай и прибавилъ многозначительно: ‘будешь княземъ’.
И сталъ Данило княземъ, тотчасъ же выхалъ изъ монастыря, облекся въ блестящій Черногорскій костюмъ, и загулялъ по Невскому проспекту, а Европа съ изумленіемъ узнала, что на политическомъ горизонт нежданно-негаданно, безъ ея спроса и вдома, явилось новое политическое тло, что въ ряду самостоятельныхъ державъ прибавилось одной державой, а въ семь владтельныхъ царственныхъ домовъ — однимъ домомъ, одной династіей больше. Особенно неожиданъ и непріятенъ былъ этотъ сюрпризъ для Турціи. Но въ то время (въ начал 1852 года) Франція была занята своими внутренними длами, и никто не посмлъ явитъ себя ршительнымъ противникомъ Русской политики. Нтъ, однакоже, никакого сомннія, что созданіе независимаго ‘государства’ на Балканскомъ полуостров — было однимъ изъ сильныхъ доводовъ къ озлобленію Турціи и Европы противъ Россія, а вскор — и къ Восточной войн. Впрочемъ, намъ совершенно неизвстна дипломатическая переписка Россіи по этому предмету, точно также, передавая разсказъ Давила, ій вовсе не принимаемъ на себя отвстненности за точность его разговора съ покойнымъ Государемъ: но по крайней мр въ такомъ вид передавалъ его Червогорскій князь, такова легенда — слождишаяся по всей Черногоріи.
Пробывъ нкоторое время въ Петербург, князь Данило отправился домой, въ свои родимыя горы, и со всей энергіей молодости, со всей настойчивостью убжденія, принялся за выполненіе своей любимой мечты: сдлать изъ Черногоріи настоящее государство, — которое бы служило для остальныхъ Турецкихъ Славянъ тмъ, чмъ былъ — нсколько лтъ спустя — Піемонтъ для Италіи. Онъ круто принялся за преобразованіе Черногоріи, первые его шаги были ознаменованы длами насилія и жестокаго деспотизма Въ этой стран, гд ‘отсчь главу’ у Турка — значитъ меньше, нежели раздавить паука, гд даже дти играютъ въ битвы и въ отсченіе главъ, упражняясь надъ какими-нибудь животными или дикими растеніями, — гд съ самаго ранняго, возраста человкъ ни на минуту днемъ не разстается съ смертоносными орудіями, съ наточенными кинжалами и заряженными ‘пушками’ (т. е. ружьями), — въ такой стран грубая сила естественно является единственною разршительницею вопросовъ и недоумній, единственнымъ рычагомъ для политическаго правленія.— Многіе изъ близкихъ родственниковъ князя и изъ другихъ честныхъ родовъ Черногоріи (напримръ Радоничи {Въ род которыхъ управленіе гражданскими длами, однакожъ безъ характера верховной власти, было наслдственно.}) не захотли подчиниться деспотизму Данилы, — возникли партіи, заговори: онъ казнилъ дядю, казнилъ еще нсколько человкъ, а остальныхъ выгналъ вонъ изъ Черногоріи, не смотря на ихъ именитость.
Ему хотлось, во что бы ни стало, добиться признанія Черногоріи княжествомъ отъ всхъ Европейскихъ державъ, изъ независимости de facto — сдлать независимость de jure, ввести ее въ политическую систему, въ область Европейскаго международнаго права. Для этого надобно било на первыхъ же порахъ показать себя совершенно самостоятельнымъ относительно Россіи и заявить міру о раздльности своихъ интересовъ съ интересами Русскими, тмъ боле, что вскор за тмъ началась Восточная война, и Европа враждебно отнеслась ко всмъ Славянскимъ племенамъ въ Турціи, подозрвая ихъ въ сочувствіи къ Россіи.— Мало того: надобно было заискивать благосклонности у возроставшаго могущества Франціи, повелителю которой, какъ и всякому энергическому смлому честолюбцу, вполн сочувствовалъ Данило, наконецъ эти же причины заставили его изо всхъ силъ наряжать Черногорію въ государственный мундиръ, и рисоваться предъ Европой благоустроенною страною, имющею крпкое правительство — un gouvernement fort — (самое могучее право на лестное вниманіе кабинетовъ), страною не варварскою, а цивилизованною или стремящеюся къ цивилизаціи, способную съ честью занимать мсто рядомъ съ другими цивилизованными націями. — Онъ воспретилъ Черногорцамъ переходить границы и нападать на Турецкія селенія — во время мира, и чтобы дать Европ доказательство искренности своихъ распоряженій — казнилъ ослушниковъ своей воли, онъ пытался стать и отчасти сталъ къ Турціи — какъ государство къ государству, между которыми можетъ быть миръ, можетъ быть и война, и которыхъ взаимныя отношенія обусловливаются трактатами на общемъ Европейскомъ прав. Когда, при подписаніи Парижскаго мира, въ опубликованныхъ протоколахъ конгресса, Данило не нашелъ подтвержденія политическому существованію Черногоріи, онъ протестовалъ ко всмъ Европейскимъ державамъ, добивался благоволенія Людовика Наполеона, сначала посылалъ къ нему своего перваго адьютанта съ оружіемъ — въ подарокъ императорскому принцу, потомъ и самъ здилъ въ Парижъ… Результатомъ его стараній, а также и успшной войны съ Турками и блистательной Граховской побды, одержанной его братомъ Мирко 18 Марта 1858 года и вроятно еще памятной, по газетнымъ описаніямъ, Русскимъ читателямъ, — результатомъ были Константинопольскія конференціи, которыя и признали нужнымъ опредлить границы между Турецкими и Черногорскими владніями, обозначить на карт и отмежевать въ натур пространство, называемое Черногоріей. Князь добивался при этомъ ‘соленой воды’, какъ выражаются Черногорцы, т. е. клока земли у моря, пристани, которая бы поставила ихъ торговлю въ независимость отъ Австріи и Турціи, владющихъ берегомъ Адріатики, и дала бы имъ, черезъ торговлю, средства къ существованію, — но происки Англіи, Турціи и Австріи перемогли усилія прочихъ благопріятствующихъ Черногоріи державъ. Собралась межевая коммиссія, вс иностранные представители призвали своихъ топографовъ, — генеральное и чрезполосное межеваніе установило предлы новому политическому тлу, не удовлетворивъ ни Черногорцевъ, ни Турокъ. ‘Правительство’ — потому что Черногорскій народъ обзавелся уже регулярнымъ правительствомъ, конечно, раздляло вполн желанія и стремленія народа, даже шло впереди ихъ, — но разъ признавши принципъ Европейскаго международнаго права и заявивъ себя послдователемъ началъ Европейской государственности, — оно должно было покориться Европейскому ршенію, уважать границы, а за неуваженіе ихъ наказывать по всей строгости законовъ.
Можетъ быть, еслибъ Данилу было возможно осуществить вполн свои планы, вся эта государственность послужила бы ему какъ точка опоры для того, чтобы стать во глав всеобщаго Славянскаго возстанія въ Турціи, или по крайней мр возстанія Герцеговинцевъ, присоединить къ себ Герцеговину и часть Старой Сербіи, и основать уже новое государство. Черногорія перестала бы тогда существовать какъ Черногорія, — явилась бы новая политическая комбинація. Но князь Черногорскій не сообразилъ ни средствъ своихъ, ни политической обстановки, ни настоящихъ отношеній къ нему западной Европы. Онъ вообразилъ, что, заискивая благосклонности у Европы, пріобртетъ отъ нея существенную и положительную помощь, онъ разсчитывалъ на благоволеніе Европейской династіи, онъ жертвовалъ тми силами своей страны, которыя почерпала она въ непосредственности быта, въ тождеств правительства и народа, въ твердости своихъ бытовыхъ основъ — для того, чтобы, въ качеств Европейца, заслужить вниманіе и сочувствіе цивилизованной Западной Европы!… Къ несчастію, не одинъ Данило, но и вся ‘изображена партая’ (образованная партія): Сербіи, отчасти и Болгаріи, впадаетъ въ ту же ошибку и добровольно подрываетъ въ себ народную, нравственную цлость и стойкость, устремляясь мыслію и душою къ Западу… Но объ нихъ посл. Воротимся къ Черногоріи.
Что же вышло? Дйствительно, проведеніе политическихъ границъ положило юридическое основаніе политическому бытію Черногорскаго государство, но вмст съ тмъ и заперло Черногорію въ эти границы, какъ въ тсную и душную тюрьму. Въ прежнее время, когда нападенія на Турецкія деревни и взаимное нападеніе Турокъ на Черногорскихъ пограничныхъ жителей, считалось дломъ обыкновеннымъ, Черногорія постепенно, мало по малу, захватывала землю и разширила свои предлы собственно говоря — ей не было предловъ, не какъ Черногоріи собственно, а какъ военному стану непокореннаго Славянства, который отвоевываетъ у врага шагъ за шагомъ Славянскую землю. Проведеніе границъ — создавая крошечное Черногорское государство заставляло Черногорцевъ признать не только на дл, но въ принцип, de jure, право Турокъ на обладаніе Славянскою страною, — слдовательно измнить основному принципу своего собственнаго бытія. Но еще можно было бы примириться съ проведеніемъ границъ, если бы он дйствительно обезпечивали за Черногорцами довольно простора и довольно средствъ для существованія. Напротивъ того, он стснили Черногорцевъ на площади 70 квадратныхъ миль, почти сплошь заваленной каменьями, замкнули ихъ въ скалахъ и ущельяхъ. Прежде, отнятое у врага считалось законною добычей и даже замняло иногда другіе скудные матеріальные способы жизни этого военнаго стана, теперь же вковой военный обычай, восптый и прославленный въ народныхъ псняхъ — возведенъ въ чинъ преступленія! А между тмъ обстоятельства вдь не перемнились: т. е. Турокъ все также на глазахъ, также владетъ Славянскими землями и гнететъ Славянъ, слдовательно все такой же врагъ, и Черногорцамъ все также сть нечего!…
Вся ложь такого положенія проявилась въ особенности въ позднйшее время, когда державы заставили уже преемника Данила, Николая, князя Черногоріи — относиться неутрально къ Герцеговинскому возстанію, и въ качеств державы, состоящей въ мир съ Портою, признавать Герцеговинцевъ инсургентами, мало того — пропускать черезъ Черногорскія земли доставку провіанта Турецкому гарнизону въ крпости, осажденной Герцеговинцами! Черногорца довести до того, чтобъ онъ считалъ Герцеговинца, возстающаго противъ Турокъ, мятежникомъ! Это такой дипломатическій tour de force, которымъ дипломатія могла бы по истин гордиться, еслибъ онъ только представлялъ ручательство въ прочности! Европейская дипломатія предъявляла требованія, конечно, вполн логическія, но именно самая противоестественность этихъ требованій, какъ законный логическій выводъ, и свидтельствуетъ о томъ, сколько лжи заключало въ себ политическое созданіе Данила! Разумется также, что такое уродливое положеніе не могло продолжаться и разршилось войною, — печальные результаты которой намъ извстны.
Впрочемъ князь Данило, какъ ни утшался — съ одной стороны вншнимъ почетомъ, оказываемымъ ему, какъ ‘Нговой (его) Свтлости Господарю Черногоріи’, и Черногоріи, какъ политической держав, а съ другой — врою въ лучшія обстоятельства, — однако, безъ сомннія, понималъ всю невыгоду и шаткость своего новаго положенія. Можетъ быть, онъ бы и очнулся подъ конецъ, потому что въ немъ былъ настоящій юначкій духъ Черногорца — можетъ быть — онъ сбросилъ бы съ себя путы, которыми самъ же себя спуталъ, и сталъ бы открыто во глав возстанія… Можетъ быть да, — можетъ быть и нтъ, — но, къ сожалнію, онъ умеръ черезъ два года посл проведенія границъ (въ 1860 году), — оставивъ преемнику своему всю политическую и административную систему — только безъ своей энергіи, безъ своего юначества и безъ своей вры.
Не смотря на предубжденіе, которое естественно порождалось слухомъ о ‘Петровскихъ’ преобразованіяхъ Данила, не смотря на то, что Русское національное чувство невольно оскорблялось его преимущественнымъ вниманіемъ къ Франціи, — пишущій эти строки долженъ признаться — князь Данило, самъ по себ, возбудилъ въ немъ искреннее личное къ себ сочувствіе. Это былъ человкъ идеи, — всецло преданный одной завтной, не личной мечт, проникнутый весь, до мозга костей, однимъ убжденіемъ. Его честолюбіе было не просто эгоистическое: онъ былъ честолюбивъ за всю Черногорію, которую любилъ пламенно и за которую не задумываясь отдалъ бы свою жизнь. Способность полюбить идею общаго блага, хотя бы и ошибочно понимаемаго, и послужить ей, этой иде, всмъ сердцемъ и всми помыслами своими — есть уже сама по себ нравственное явленіе, потому что поглощаетъ узкій эгоизмъ личности…
Указавъ такимъ образомъ на сочувственную сторону характера князя Данила, мы тмъ съ большимъ правомъ можемъ обратиться теперь къ другой — боле мелочной и темной сторон его жизни, — его притязаніямъ на цивилизацію, на политическое значеніе, проявлявшимся иногда жалкимъ и недостойнымъ образомъ. Такъ, напримръ, онъ однажды вздумалъ написать какое-то сообщеніе отъ себя Русскому консулу въ Рагуз — на Французскомъ язык, на томъ основаніи, что Французскій языкъ есть всеобщій языкъ дипломатіи. Консулъ не принялъ такой бумаги и замтилъ князю, что онъ долженъ сноситься съ Россіей — или на Сербскомъ (Черногорскомъ) или на Русскомъ язык, и что Славянамъ между собою вести переписку до Французски — дло неприличное и можетъ исходить только изъ душевнаго подобострастія къ Европ. Впрочемъ для того, чтобы наглядне представить читателю справедливость нашихъ замчаній, разскажемъ вкратц наше трехдневное пребываніе въ Цетинь.
‘Запаслись вы фракомъ и блыми перчатками?’ спросилъ меня въ Котор N. N., одинъ изъ нашихъ дипломатическихъ агентовъ, часто по обязанности посщавшій Черногорію и пригласившій меня сопутствовать ему, на этотъ разъ, въ Цетанье:— ‘Фракъ? блыя перчатки? Для Цетинья? Да при вид этихъ дикихъ утесовъ, подъ этимъ палящимъ солнцемъ, хочется не фракъ надть, а сбросить всякій Европейскій нарядъ и неразлучную съ нимъ идею моды и условности, хочется надть тстную народную одежду, блачъ, гуницъ {Блый кафтанъ.}, доколенице, опанки {Сандаліи.}, накинуть струку {Пледъ.}…’ — ‘Вы забываете, сказалъ N. N., что въ Цетинь уже заводится дворъ и придворный этикетъ, всякій вншній признакъ почета тамъ дорого цнится…’
Доставши съ великимъ трудомъ перчатки въ Котор, мы сли на коней, и, выхавъ изъ города, стали медленно подниматься вверхъ на утесы, по изгибамъ дороги, кое-какъ высченной въ камн. Для N. N. была выслана лошадь изъ Цетиньи, съ проводникомъ — перенникомъ {T. е. имющій на шапк перо, перенники — гвардія Черногорскаго князя.} Шуто: этотъ старикъ Шуто очень хорошо извстенъ Русскимъ путешественникамъ, объ немъ упоминается въ Путевыхъ Замткахъ Ковалевскаго въ Русской Бесд. Шуто привелъ съ собою двухъ Черногорокъ — для того, чтобъ безъ церемоніи навьючить ихъ нашими чемоданами. Въ самомъ дл — об женщины подвязали себ каждая на спину по чемодану, и придерживая ихъ руками, не смотря на тяжесть ноши, стали, какъ серны быстро, взбираться на каменную крутизну, не по извивамъ дороги, а цликомъ, прямо, карабкаясь но утесамъ, перепрыгивая со скалы на скалу, цпляясь за кусты и коренья, растущія въ щеляхъ и разслинахъ.
Подъемъ былъ очень утомителенъ и труденъ, а мстами и опасенъ. Иногда приходилось намъ двигаться по самому хребту утеса, такъ что оступись конь — мы бы мигомъ слетли въ пропасть или, пожалуй, не долетвъ до дна, разшиблись бы о каменныя иглы. И надо признаться, что, въ виду такой странной возможности, съ непривычки, хать было довольно жутко, но нашъ проводникъ Черногорецъ — такимъ хозяиномъ, такою спокойною и твердою поступью шагалъ себ по скаламъ, по самому опасному краю дороги, что совстно было выразить малйшее возмущеніе. Впрочемъ, когда мы достигли самой вершины хребта, т. е. поднялись на вртанъ, — нашему взору открылась такая великолпная панорама, которая разомъ вышибла — изъ головы всякія заботы, изъ тла всякую усталость! Съ одной стороны вставало колыхавшейся стной сине море, однимъ краемъ своимъ сливаясь съ синевой неба, другимъ — напирая на каменныя громады Далматскаго берега, горы, тснясь, сходили и загромаждали прибрежныя воды, образуя безчисленныя бухты и заливы, внизу чуть виднлся городокъ Которъ, — и тысяча извивовъ только что пройденной нами дороги — бжали внизъ, постепенно съуживаясь и умаляясь, и наконецъ падали прямо едва замтной стрлою, съ другой стороны широкое зеркало Скутарскаго озера — и чуть видныя поселенія — тамъ, за озеромъ, уже въ Турецкихъ владніяхъ. Кругомъ васъ горы, да горы, цлый міръ, цлая стихія горъ, скалъ и утесовъ, съ права — равнина моря, съ лва — равнина земли, далекая и чужая, — а надъ обими равнинами высится и стоитъ сторожемъ — Черная Гора! Шуто остановился и, опершись ли свою длинную винтовку, поглядлъ внизъ на Австрійскій берегъ, на крошечный городокъ, гд чуть-чуть мелькали блые Австрійскіе мундиры. Возвышенность мста, его господствующее положеніе надъ окрестностью, вольный горный воздухъ, чувство своей независимости и сознаніе своей безопасности на этихъ неприступныхъ вершинахъ, все это отражалось на лиц Черногорца. Казалось — только бы наставить ружья — пафъ, пафъ, и блыхъ мундировъ какъ не бывало. Соблазнительно и искусительно!— и конечно не одинъ Черногорецъ прицливался и примрявался, хоть для шутки, съ вершины въ долъ — въ Австрійскаго солдата… Но мудрость народная пересиливаетъ однакоже это искушеніе, и направляетъ дуло Черногорской винтовки въ другую сторону, къ Туркамъ. Тмъ не мене, Австрійскія власти, чувствуя, что надъ ними постоянно висятъ гроза, несравненно мягче и либеральне въ отношеніи къ Славянскямъ жителямъ Котора, нежели въ другихъ городахъ Далмаціи, и съ робостью посматриваютъ каждое утро — не усялся ли гребень горъ — гребнемъ Черногорскихъ шапокъ. Однажды, празднуя рожденіе дочери у Князя Данила, Черногорцы вздумали потшиться, и высыпавъ толпою на край своей твердыни, въ виду городка Котора, выразили свою радость стрльбой изъ ружей, разумется холостыми зарядами… Какъ переполошились и перетрусили Австрійскія власти! Благодаря этой опасности отъ Черногорцевъ, только одни Славяне Бокко-ди-Каттарскіе имли въ 1860 году въ город ‘Читаоницу’ съ вывской, написанной кириллицею, — чего ршительно не позволялось въ остальной Далмаціи.
Воинственный и вольный воздухъ горъ заразителенъ. Бросивъ, не безъ презрнія, послдній взглядъ на робко лежавшую у ногъ нашихъ, или, врне сказать, у подошвы горъ, на которыя мы взобрались, — цивилизацію, олицетворявшуюся для Черногорца въ вид городка Котора, — мы бодро двинулись въ путь уже по обратному наклону горъ, внутрь страны, впереди насъ Черногорки, въ ихъ понявахъ со шнурами и узорчато-вышитыхъ рубахахъ, несли, согнувшись и очевидно утомленныя, наши чемоданы, въ которыхъ (мы въ воинственномъ расположеніи духа объ этомъ на время позабыли) бережно были уложены фраки, перчатки, галстухи и другія принадлежности моднаго Европейскаго туалета. Не станемъ разсказывать, какъ близь колодца видли мы одну Черногорскую женщину — вдову убитаго подъ Граховымъ, которая на вопросъ — жаль ли ей было мужа, отвчала, что убитые въ сраженіи за вру, противъ Турокъ, становятся святыми у Бога, какъ попадались намъ съ навьюченными ослами (очень мелкими), женами и дочерьми — вооруженные Черногорцы и въ числ ихъ одинъ, совершенно обнаженный до пояса, но умудрившійся какъ-то прикрпить на голой груди — медаль за Граховскую побду, вычеканенную по повелнію князя… Вс эти подробности немного бы прибавили къ превосходнымъ описаніямъ Попова и Ковалевскаго, да и не входятъ въ нашу задачу.— Дорогой мы видли только одно селеніе, и то въ сторон, — и наконецъ добрались до Цетинья… Гд-жъ Цетинье? гд ‘столица’ Черногоріи?
На довольно большой площади, огражденной со всхъ сторонъ высокими утесами, раскинуто тамъ и сямъ — до 20 (кажется не боле) сложенныхъ изъ камня, небольшихъ избъ, большею частью двуярусныхъ. Это не селеніе, это не городъ, тутъ нтъ ни одной лавки, ни другихъ ‘общественныхъ’ заведеній, это просто станъ Черногорской верховной власти. Здсь былъ когда-то монастырь, сожженный Турками, и изъ развалинъ его устроено помщеніе для владыкъ, а потомъ и для князя. Прислонясь къ гор, стоитъ домъ, въ которомъ живутъ кое-какіе приближенные князя, да сходятся на ученье грамот и письму — десятка два или три мальчиковъ къ Цетиньскому священнику. Къ этому дому ведетъ каменная лстница, полуразрушенная дйствіемъ весеннихъ горныхъ потоковъ, по этой же полуразрушенной лстниц ходятъ и въ церковь — маленькую, тсную, узенькую, бдную, единственную церковь въ Цетинь, — въ которой, при насъ, совершалъ богослуженіе Черногорскій священникъ, въ полномъ Черногорскомъ наряд, только безъ вооруженія, но и безъ ризъ, въ одной епитрахили. Въ оград этого бывшаго монастыря, по середин, стоитъ конакъ или дворецъ князя, сдланный изъ нсколькихъ монастырскихъ келлій.
Г. N. N. отправился прямо въ конакъ, а меня довелъ одинъ Черногорецъ до ‘локанды (locanda)’. Года два тому назадъ какой-то Итальянецъ изъ Далматскаго Прибрежья, по приглашенію правительства, устроилъ здсь первую гостинницу для прізжающихъ, она состоитъ изъ двухъ комнатъ, въ одной по средин красуется двуспальняя постель — это для путешественниковъ, въ другой — нтъ никакой мебели, только овчинныя шкуры разостланы на полу: это для Черногорскихъ ‘сенаторовъ’, приходящихъ въ Цетинье. На двор, разумется не огороженномъ, стояла зелегая Турецкая палатка, отбитая подъ Граховымъ, въ которой Италъянецъ протзводилъ торговлю водкой, табакомъ и кое-какой мелочью: это единственная торговля въ ‘столиц’… Нигд ни сада, ни рощи, — кажется два-три дерева не больше, въ дальнемъ разстояній другъ отъ друга, ростутъ на этой каменистой почв, слегка прикрытой тонкимъ слоемъ земли.
По пути къ локанд, въ великому для себя удивленію, увидлъ я, въ сторон, двухъ прогуливающихся дамъ, одтихъ по самой послдней Парижской мод, со всею возможною широтою кринолиновъ, во Французскихъ шляпксахъ и съ зонтиками. Такое изящное, или врне — элегантное явленіе, занесенное, изъ міра моды и цивилизаціи, въ этотъ міръ дикой природы и простоты первобытной, естественно поразило новоприбывшаго: оказалось, что это была княгиня съ своей компаньонкой Англичанкой, дв единственныя дамы въ Черногоріи: остальное же женское населеніе, все, безъ исключенія — жены, матери, сестры, невсты, однимъ словомъ женщины, но не дамы, — строго хранитъ свой народный обычай. Но между женщиной и дамой лежитъ бездна. и одиноко красовался кринолинъ на Цетиньскомъ пол, — Черногорки, косясь и спша, проходили мимо.
Получивъ отъ князя приглашеніе къ обду и узнавъ, что по заведенному въ Цетиньскомъ дворц порядку — обдъ бываетъ только въ 8 часовъ вечера, а въ полдень бываетъ только ‘фршитикъ’ (что въ перевод на простой бытовой языкъ значило, что обдъ въ 12, а въ 8 ужинъ), — я поспшилъ воспользоваться длиннымъ досугомъ времени до обда, чтобъ познакомиться съ Черногорцами, изъ которыхъ многіе пришло пришли ко мн въ комнату — обняться и поцловаться съ братомъ Русскимъ, — а съ другими мы тотчасъ же встунили въ дружескія отношенія на двор, подл локанды. Что за народъ, что за люди! высокій ростъ, одинъ выше другаго, стройный станъ, изящныя движенія, красивыя, мужественныя, но не дерзкія, а важныя лица, живописный нарядъ, — на пояс, внизу груди, припояснице съ вышеклуками — родъ патронташа, чуть не пудъ всомъ, изъ котораго торчатъ ятаганы, ножи, пистолеты, трубки (Черногорецъ, если не стрляетъ, такъ почти всегда пушитъ, т. е. куритъ)… Всякій изъ нихъ не разъ встрчался лицомъ къ лицу съ смертью, побилъ не одного Турка, совершалъ чудеса храбрости, — но не хвастовства подвигами, ни суетливости въ разговор….
Облекшись во фракъ, натянувъ перчатки и нахлобучивъ складную шляпу, отправился я наконецъ къ князю. Совстно и стыдно было предстать въ такомъ ‘салонномъ’ вид предъ лицо скалъ и утесовъ, еще совстне было идти въ такомъ наряд среди братьевъ-Черногорцевъ, сопровождавшихъ меня толпою до самаго конака.
Князь и княгиня встртили меня любезно и привтливо, въ своей гостинной, — изъ которой мы потомъ перешли въ залу церемоніальнымъ порядкомъ. Вс пять-шесть комнатъ дворца были убраны по Европейски, а гостинная сверхъ того и очень богато. Но смотря на роскошную мебель и мраморныя вазы, странно становилось на сердц при мысли, что весь этотъ тяжеловсный Европеизмъ былъ втасканъ сюда на спинахъ женскихъ, какъ на вьючныхъ животныхъ. На столахъ лежали кипсеки, дорогія модныя иллюстрированныя изданія, на самой видной стн гостинной красовались въ богатйшихъ золотыхъ рамкахъ — портреты во весь ростъ Наполеона III и императрицы Евгеніи — подарокъ Французскаго двора. Портрета Русскаго императора мы не замтили.
Князь Данило былъ въ Черногорскомъ плать (другаго онъ и не носилъ), только безъ верхняго кафтана. Низенькій, блокурый, весьма и весьма не красивый собой, онъ типомъ лица нисколько не походилъ на Черногорца. Но глаза его, живые и проницательные, постоянно въ движеніи, — выражали и внутреннюю думу, и внутреннюю силу. Онъ былъ простъ въ обращеніи, и не смотря на все свое притязаніе быть искуснымъ дипломатомъ, не былъ воздерженъ въ рчи. Онъ охотно говорилъ по Французски, хотя говорилъ очень плохо, и вообще представлялъ въ себ любопытное соединеніе: грубой угловатости движеній — съ заимствованными манерами Европейской учтивости, Славянской открытости, задушевности и искренности — съ дипломатическими пріемами, юначества, мужества, храбрости — съ трусостью ложнаго стыда передъ цивилизованнымъ свтомъ…
Княгиня, его супруга, урожденная Квекичъ, дочь богатаго Сербскаго купца изъ Тріеета, отъ матери Итальянки, получила самое утонченное свтское воспитаніе и конечно могла бы, при своемъ ум, съ честью держать любой ‘салонъ’ въ Европейскихъ столицахъ. Въ этомъ отношеніи Данило чувствовалъ ея превосходство и подчинялся ея женскому вліянію. Дарника (уменьшительное отъ Дарьи — таково требованіе Сербской учтивости), ставши владтельною княгинею Черногоріи и Брды или Берды (такъ называется часть прилегающая къ Боскіи), или, какъ писали Французы ей на конвертахъ, ставши ‘Princesse de Montngro et de les Berdas’, — не захотла разстаться съ своими салонными привычками, — и подобіе Парижскаго салона устроилось въ орлиномъ гнзд, называемомъ Цетинье. Въ Черногоріи завелось женское вліяніе — явленіе дотол небывалое! Среди дикихъ цвтовъ горной, вольной растительности явилось тепличное, нжное, изящное растеніе — съ отравою благовонныхъ ароматовъ. Не ловко становилось въ присутствіи молодой цивилизованной дамы, окруженной всмъ обаяніемъ аристократическаго свтскаго изящества, — не только простымъ, неграмотнымъ Черногорскимъ дивимъ женамъ и двамъ, до и доблестнымъ Черногорскимъ юнакамъ…
Извстно, что у Сербскаго племени, вслдствіе историческихъ условій жизни, сложились особенныя бытовыя отношенія между мущиной и женщиной. При необыковенной цломудренности нравовъ, влеченія одного пола къ другому трезвы, и сердца мужчинъ, исполненныя сознанія своего мужскаго общественнаго долга, своего военнаго призванія, — не растлваются тонкою игрою въ нжныя чувства. Мы были однажды свидтелями въ Петербург, какъ блестящія свтскій дамы съ любопытствомъ окружили молодаго 17-лтняго Черногорца, присланнаго учиться артиллерійскому длу. Он закидывали красиваго дикаря вопросами, которые видимо были ему непонятны. ‘Любили ли вы кого-нибудь въ своемъ отечеств? ну что, врно ни оставили дома двушку, которая васъ любитъ?…’ — ‘Я еще не женатъ’, только и умлъ отвчать на вс вопросы изумленный и смущенный юноша, — который, между прочимъ, усплъ уже отрубить десять главъ Турецкихъ (о чемъ имлъ положительное оффиціальное засвидтельствованіе!).— Сербъ, Черногорецъ, воюя за свою независимость, является въ глазахъ жены — мужемъ великаго историческаго дла, которому она служитъ покорной слугой и помощницею, — и вотъ почему не мущина у женщины, а женщина у мущины цлуетъ тамъ руку…. И вдругъ въ Черногорію является представительница совершенно иного Германо-романскаго быта, выработавшаго рыцарское поклоненіе — Huldigung — передъ женщиной, обратившаго ее въ даму сердца, а мужчину въ кавалера…. Но юнакъ ставшій кавалеромъ не отстоитъ независимости Черногорской!…
Для полноты Европейскаго туалета, княгиня обдала въ блыхъ перчаткахъ и не снимала ихъ и посл обда, во все продолженіе вечера, то же самое повторялось и на другой и на третій день, за обдомъ и за завтракомъ: новыя платья, новыя перчатки. Разумется, княгиню нельзя было винить въ томъ, что родившись не на утес, она хранила свои цивилизованныя привычки. Возмущаясь внутренно этимъ противорчіемъ, внесеннымъ въ цльность Черногорскаго быта, — мы въ то же время ясно сознавали, что та же самая княгиня Даринка въ Европейской гостинной и въ Европейской свтской сред была бы у себя дома, на мст, умною и милою женщиной, со всми достоинствами и недостатками Европейской дамы, — но въ Черногоріи, здсь, въ этомъ мощномъ аккорд природы и быта — вся эта дамская вншность и обстановка звучала невыносимымъ диссонансомъ, пронзительною фальшивою нотой…
Да простятъ намъ читатели наши безпрестанныя отступленія, прерывающія нить начатаго нами разсказа. Впрочемъ, мы предупреждали, что хотимъ сообщить выводъ нашихъ путевыхъ впечатлній, а вовсе не описаніе подробностей путешествія. Тмъ не мене передадимъ еще нсколько фактическихъ данныхъ.
И такъ, мы пошли обдать. Я долженъ сознаться, что, тяготясь собственными непосредственными впечатлніями, я долго не доврялъ имъ и всми способами старался поддержать въ себ настроеніе духа, соотвтственно тому представленію о Черногоріи, которое сложилось въ каждомъ изъ насъ съ дтства, — постоянно напоминалъ себ, что вдь это Черногорія, это страна дорогая для каждаго Славянина, единственная, кром Россіи, гд не душитъ Слявянъ чужеземное иго! Еслибъ я попалъ прямо къ какому-нибудь бдному юнаку, такое напоминаніе было бы не нужно, — но здсь оно было необходимо… Вокругъ меня раздавался Французскій языкъ, — сидли мы за столомъ, изготовленнымъ Французскимъ поваромъ и сервированнымъ Французскимъ метръ-д’отэлемъ, — разговоръ шелъ большею частью о Париж, о которомъ присутствовавшіе отзывались боле или мене съ нжностью, припоминая не только его улицы, но и переулки и переулочки.— За обдомъ, кром князя и княгини, сидлъ Черногорецъ — ‘адьютантъ’ князя, человкъ шлифованный, и молодой Никица (Николай), родной племянникъ Данила, сынъ знаменитаго воителя Мирко, одержавшаго Граховскую побду. Назначивъ Никицу себ въ преемники, за неимніемъ собственныхъ сыновей (у Данилы осталась только дочь, княжна Ольгица), князь послалъ его образовывать умъ и сердце въ Париж, гд онъ и пробылъ три года, кажется, въ лице. Возвратившись (только мсяца за два до нашего посщенія), онъ какъ наслдникъ престола и какъ человкъ, привыкшій къ Европейскому образу жизни, былъ помщенъ не въ семь своего отца Мирко, продолжавшаго жить вполн по Черногорски, а во дворц князя. Стройный, красивый, молодой человкъ, довольно слабаго сложенія, съ кроткимъ выраженіемъ лица, — онъ, покрайней мр въ то время, не имлъ въ себ ничего мужественнаго, и по видимому нсколько тяготился требованіями дяди, желавшаго видть въ немъ, вмст съ bonnes maniè,res de Paris, удаль Черногорскаго юнака.
За тмъ, кром насъ, были за столомъ ежедневные, всегдашніе члены княжеской свиты Англичанка и Французъ (по фамиліи Тедеско), — первая въ качеств гувернантки, второй — въ званіи доктора: безъ сомннія, онъ былъ вмст и тайнымъ Французскимъ агентомъ, по крайней мр извстно, что онъ состоялъ на жаловань у Французскаго правительства. Онъ же былъ и частнымъ дипломатическимъ секретаремъ у самого князя Данилы и писалъ ему Французскія бумаги. Умный Тедеско держалъ себя очень скромно, но не трудно было прочесть на его лиц и въ его глазахъ сознаніе своего превосходства предъ варварами его окружавшими, — своего вліянія и значенія. Князь постоянно и во всемъ обращался къ нему за совтомъ, и тутъ же за обдомъ, по случаю выраженнаго докторомъ намренія ухать мсяца на два, объявилъ простодушно, что ни за что съ нимъ не разстанется, что не можетъ существовать безъ него, что онъ ему на каждомъ шагу нуженъ. Положеніе Тедеско въ дон князя невольно напрашивалось на сравненіе съ положеніемъ — во время оно — учителя (outchitel) въ старинной дворянской семь, гд-нибудь въ провинціальномъ захолусть, подобострастно взиравшей на заводчика и мастера по части заморской цивилизаціи… Разговоръ коснулся Людовика-Наполеона, и Данило, не скрываясь, сталъ выражать восторженно свое благоговніе къ Французскому императору, обращая свою рчь къ Тедеско, слушавшему князя молча, съ едва видной улыбкой — не безъ насмшливаго оттнка. Нердко взглядъ разболтавшагося Данила встрчался съ строгимъ взглядомъ княгини, — и онъ осаживалъ свою откровенность и перемнялъ разговоръ. Жена и докторъ постоянно преподавали ему les bonnes maniè,res свтскаго общества, отчего Данило конфузился, особенно при постороннихъ. Впрочемъ все это нисколько не мшало ему стремиться къ исполненію своихъ плановъ, — и Черногорецъ — истый, кровный Черногорецъ, воспитанный въ суровой школ битвъ и набговъ, взросшій на скалахъ и утесахъ — вдругъ иногда пробуждался въ немъ, изъ-подъ наносныхъ слоевъ вншней цивилизаціи, — и коверканныя Французскія рчи выражали нердко то беззавтную отвагу юнака, то грубую страстность полудикаго деспота… ‘Я бы казнилъ, церемониться бы не сталъ, — всхъ повсилъ бы’ — вырывалось иногда изъ устъ Данила во Французскихъ звукахъ. Но взглянувъ на княгиню, онъ догадывался, что такія рчи не совсмъ приличны за европейскимъ обдомъ, — что говорить ихъ не слдуетъ — ну а длать — отъ этого не удержало бы Данила ничье вліяніе!— Съ недипломатическою искренностью заявилъ Данило тутъ же вслухъ, при двухъ дипломатическихъ агентахъ, свое полное сочувствіе Виктору-Эммануилу и, обратясь къ племяннику, сталъ шутить довольно грубо по Французски надъ его изнженностью, вызывая его сдлаться Гарибальди для Славянъ и пособить Данил разыграть роль Славянскаго Виктора-Эммануила. Взглядъ княгини, какъ щитомъ покрылъ отъ шутокъ дяди — смущеннаго воспитанника Парижскаго лицея (пользовавшагося очевидно полною симпатіей княгини), но не смотря на шутку, можно было замтить, какъ пламенно, какъ серьозно мечталъ объ этомъ Данило, — и нельзя было отказать въ сочувствіи ни мечтамъ, ни мечтателю!
За обдомъ не было Мирка, роднаго брата князя, храбрйшаго вождя храбрйшихъ юнаковъ, Черногорца самаго чистаго закала, уже безъ малйшей примси цивилизаціи, не было никого и изъ другихъ Черногорцевъ, — да и нужно ли объяснять почему? Кому изъ нихъ было мсто на этомъ обд? Monsieur Mirko, какъ учтиво называлъ его Французъ-докторъ, — Мирко Петровичъ наврное уже давнымъ-давно сълъ себ козленка, развареннаго въ пшен, начиненнаго всякими пряными спеціями, — и завалился спать на овчинной кож: искусствомъ Француза-повара и ловкостью метр-д’отэля его не заманишь! Да и самъ князь, какъ намъ удалось замтить, не лъ блюдъ Французской кухни, которыми подчивалъ гостей,,— и слуги, поднося другимъ супы и соусы, ему — почти украдкой — ставили тарелки съ похлебкой и другми произведеніями Черногорской поварни.
По угламъ задней стны обденной залы, стояли, какъ дв каріатады, дв человческія громады, два старика Черногорца, въ полномъ Черногорскомъ наряд: это были чубукчи, — которыхъ обязанность подавать гостямъ раскуренныя трубки. Разумется — во время обда имъ не было никакого дла, но таковъ обычай — уже не Европейскій, а Турецкій, Турецкое comme il faut знатнаго образа жизни.— О чемъ думали эти старики-Черногорцы, безмолвно взиравшіе на фриштики и банкеты Черногорскаго князя? Конечно — бывали они не разъ въ кровавомъ передл съ Турками, и пажить къ богата запасомъ всякихъ преданій, — ибо у этого народа можно сказать нтъ письменности, — и вся ихъ исторія въ ивой народной памяти, въ псняхъ и сказаніяхъ, помнили они Черногорію еще за давнее время, — и какими краснорчивыми обличителями, какимъ живымъ протестомъ являлись нашему воображенію — эти оба безмолвные, неподвижные, старики Черногорцы!
Посл обда, княгиня ушла съ гостями въ свой салонъ, а князь Данило остался въ зал, куда пришли къ нему многіе Черногорци. Тамъ, безъ дамъ, на свобод, закурили они трубки, и повели бесду. Въ салонъ никто изъ нихъ и не заглянулъ, — кром молодаго Никицы: въ зал раздавались шумные возгласы и взрывы смха, въ салон плелись тихія Французскія рчи о жить-быть Парижа и другихъ мстъ образованнаго міра. Раза два забгалъ самъ Данило съ бумагами въ рукахъ и просилъ Тедеско поправить ему слогъ или ошибки черноваго Французскаго подлинника, или развить въ искусномъ слог ту или другую наскоро набросанную мысль самого князя.
На другой день мн привелось видть Данила на двор или на площади Цетиньской. Пришли Черногорцы, требовавшіе отъ него суда и расправы. Князь слъ на обрубокъ дерева, бывшіе на двор Черногорцы собрались около него кругомъ, продолжая курить свои трубки. Ни у кого, ни въ одномъ движеніи не было и тни какихъ-либо раболпныхъ, подобострастныхъ или даже просто служебныхъ отношеній. Такъ, вроятно, производился судъ въ Новгород, на Ярославовомъ двор… Но мы не знаемъ, наврно, также ли теперь производится судъ въ Черногоріи, не обзавелась ли уже и она, какъ Сербское княжество, судомъ аппеляціоннымъ и кассаціоннымъ? Едва ли. Еще покойный владыка Петръ II, тоже считавшій себя представителемъ цивилизаціи на Черногорскомъ утес, учредилъ въ Черногоріи сенатъ, на обязанности котораго, между прочимъ, лежалъ и судъ {Когда прежде при Император Павл учреждено было нчто подобное, подъ названіемъ Кулукъ, то онъ не продержался и двухъ лтъ…}. Сенаторы, конечно почти вс безграмотные, кажется сами не придаютъ никакого значенія своему званію, да и народъ, по крайней мр въ 1860 году, ршительно не уважалъ сената и ставилъ его судъ не въ судъ, а требовалъ, чтобы судилъ и рядилъ самъ князь. Тяжущіеся до тхъ поръ не успокоивались, не смотря на вс старанія сената, пока, бывало, не добьются суда княжого. Князь ршитъ, оба тяжущіеся — оба вольные соколы Черногорскіе — полюбятъ (т. е. поцлуютъ) руку судьи, и безпрекословно подчиняются ршенію: тако владыка заповда…
Пробывъ еще дня два въ Черногоріи и създивъ на Рку Черноевичъ (селеніе при рк того же имени, впадающей въ Скутарское озеро въ Склинской жуп), мы возвратились въ Каттаро.
Изъ всхъ предыдущихъ статей нашихъ, читатели знаютъ, что не одною вншностію ограничивался Данило въ дл преобразованій. Онъ установилъ подати, онъ перемнилъ порядки внутренняго управленія, давъ каждому округу начальника по своему кяяжому усмотрнію, тогда какъ прежде каждая нахія управлялась начальникомъ — или избраннымъ ею изъ лицъ, принадлежавшихъ къ нахіи, или сохранявшимъ право начальства въ своей семь по наслдству. Онъ организовалъ родъ регулярнаго войска — гвардію, онъ издалъ ‘Законникъ’, онъ наложилъ Черногоріи опредленныя границы, онъ воспретилъ набги на Турецкія земли, онъ жестоко казнилъ ослушниковъ своей воли, онъ употреблялъ Черногорцевъ на тяжелыя работы, онъ на каждомъ шагу давалъ имъ чувствовать ихъ зависимость отъ верховной власти, онъ изгналъ многіе именитые роды, онъ измнилъ самъ и заставилъ Черногорцевъ — измнять своему историческому призванію, насиловать свой четырехъ-вковой бытъ… Невольно спрашиваешь себя, какимъ же образомъ могъ поддаться Данил этотъ народъ, вольный какъ птицы, боготворившій свободу четыреста лтъ сряду, поклонявшійся ей, какъ кумиру? Неужели страхъ наказанія могъ поработить гордыхъ Черногорцевъ? Но у Данилы не было готоваго войска — отдленнаго отъ народа (онъ долженъ былъ еще создавать его, и его созданіе еще не успло созрть), онъ не располагалъ никакими вншними матеріальными силами для приведенія народа въ покорность своей вол. Въ стран, гд всякій склоненъ къ кровавой расправ, властвующій, напротивъ, долженъ находиться въ постоянной зависимости отъ народа: нтъ ничего легче какъ убить его изъ-за угла, изъ за какой нибудь скалы или утеса: нтъ тамъ ни полиціи, ни дозорщиковъ. Если Данила и палъ отъ руки убійцы, то вдь не на Черногорской земл, а на Австрійской! Нравственная ли идея, связанная съ именемъ и званіемъ князя, давала ему силу творить безбоязненно свою волю? Но званіе князя было такъ ново въ Черногоріи — оно не могло образовать въ народ тхъ привычекъ подчиненія и покорности, которыя входятъ, такъ сказать, въ самое естество народовъ, десятки столтій управлявшихся монархическою властью.
Очевидно, преобразованія Данилы не могли совершаться безъ тайнаго общаго, внутренняго народнаго согласія, хотя бы и не сознаннаго и не высказаннаго. Это согласіе, этотъ tacitus consensus былъ несомннно данъ Черногорскимъ народомъ — принявшимъ отъ Данила завтъ политической будущности: военный.станъ почувствовалъ въ себ вожделніе къ государственности, Данило, такъ сказать, заразилъ Черногорскій народъ политическою похотью (да простятъ намъ читатели кто выраженіе, но оно лучше всего выражаетъ современное настроеніе Черногорскаго народа). Тяжело Черногорцу, кряхтитъ онъ, выплачивая свою подать, или исполняя трудный наказъ князя, морщится онъ при вид всякихъ чужеземныхъ порядковъ, не нравится ему это ухаживанье за Французскимъ неправославнымъ царемъ, — но ему мерещится Сербска хруна (корона) на глав Данила, величавый образъ царя Сербіи и всего Славянскаго языка (кром Россіи, разумется), его народное честолюбіе распаляется при мысли о почет Сербскому племени въ семь народовъ, о слав, власти и сил…. Въ Черногоріи каждый Черногорецъ еще чувствуетъ себя частью и, такъ сказать, слугою общаго и цлаго. Онъ еще не привыкъ предоставлять за себя думать правительству, и не считаетъ себя избавленнымъ отъ личной нравственной отвтственности въ общемъ положеніи длъ Черногорскихъ, дерется онъ не по наряду, а по личной обязанности своей, какъ Черногорца. Поэтому честь и слава Черногоріи ему не только также дорога, какъ своя собственная, но она его честь, его слава. Увлекаясь мечтами объ этой слав и чести, онъ готовъ жертвовать для нея многими правами личной свободы, смирить и взнуздать свою личность, — не догадываясь, конечно, что политическое величіе, котораго онъ такъ жаждетъ для своей родины, — должно именно ослабить ту внутреннюю силу личности, которая длала Черногорца непобдимымъ, и превратить эти полчища свободныхъ людей, самостоятельныхъ личностей, связанныхъ однимъ бытовымъ закономъ, — въ покорныя массы, въ матеріалъ — для питанія и непомрнаго усиленія только нкоторыхъ частей общественнаго организма! Черногорцамъ извстно, что Россія посадила Данила княземъ, имъ лестно знать, что въ Русскомъ мсяцеслов Черногорскій князь стоитъ, какъ независимый, самостоятельный, державствующій государь — на одной страниц съ императоромъ Французовъ (по порядку алфавита), и не однажды случалось мн слышать отъ самыхъ простыхъ и бдныхъ Черногорцевъ, узнавшихъ, что я Русской:— ‘ну что же вы нашему князю, скоре бы Србску круну на главу надли!’
Намъ могутъ сказать, что въ общемъ своемъ вид таковъ, конечно, неминуемый ходъ гражданскаго развитія въ каждомъ человческомъ обществ — не исключая Евреевъ, перешедшихъ отъ еократіи къ политическому государственному строю, вопреки грознымъ предвареніямъ своихъ пророковъ. Дйствительно, вс народы, живущіе теперь политическою и гражданскою жизнью, довершили въ свое время этотъ переходъ отъ первобытныхъ патріархальныхъ и родовыхъ формъ быта къ гражданскому бытію, — но все это отстоитъ отъ насъ въ такой исторической дали прошедшаго, что самый процессъ этого перехода намъ почти неизвстенъ. Тмъ-то интересне въ настоящее время посщеніе Славянскихъ племенъ въ Турціи, что этотъ переходъ совершается теперь во очію: ни можете его осязать и анализировать, — и, по аналогіи, можетъ быть многое объясните себ и во временахъ древности. Но здсь слдуетъ принять въ соображеніе, во 1-хъ, что вс эти племена нкогда жили полною гражданскою и политическою жизнью, — и потомъ, постепенно утрачивая самую память о прежнемъ устройств, одичали подъ Турецкикъ игомъ, низошли на низшую степень племеннаго быта: общество, уже совершившее извстный процессъ сложенія, вновь раздлилось и разложилось, и теперь слагается снова, во 2-хъ, что въ древніе вки, этотъ переходъ совершался большею частью органически, по ступенямъ, съ ближайшей ступени на ближайшую высшую, тогда какъ Славянскіе народы въ Турціи переходятъ или силятся перейти теперь прямо на высшую степень современной цивилизаціи, шагая вдругъ чрезъ нсколько ступеней, стыдясь своей невольной отсталости, желая возмстить заимствованіемъ чужаго готоваго — невольную скудность своей органической производительности, недостатокъ своего выработаннаго матеріала.
Необразованныя, грубыя, во многихъ отношеніяхъ полудикія Славянскія племена, населяющія теперь Балканскій полуостровъ, составляли нкогда знаменитыя державы Болгарскую и Сербскую. Царствованіе, напримръ, Стефана Душана было блистательно и славно, и цивилизація, гражданское развитіе общественной жизни — немногимъ уступало сосднимъ Западнымъ государствамъ. Въ Сербскомъ царств былъ и кодексъ письменныхъ законовъ, и различіе состояній и сословій, и юридическій бытъ. Сербское царство пало подъ ударами Оттомановъ (разумется, были и внутреннія причины паденія), — пало въ конц XIV и въ XV вк, — а въ XIX вк, на развалинахъ царства, вы.видите тотъ же Сербскій народъ — живущій родовыми формами быта, знать не знающій и вдать невдающій никакой книжности и письменности, еще находящійся въ період непосредственнаго эпическаго творчества! Родовой бытъ, котораго почти и слдовъ не застаетъ исторія у прочихъ Славянъ, еще живетъ въ Черногоріи (хотя уже значительно поколебался). Онъ не есть остатокъ отъ древнихъ доисторическихъ временъ, — онъ (такъ мы думаемъ) есть уже новое нарожденіе. Народъ былъ покоренъ, общество разрушено,— непокорившіеся, бжавшіе въ горы и т. п., стали родоначальниками новыхъ поколній, — общество, какъ мы сказали, стало слагаться почти съизнова, — повторяя опять въ своемъ развитіи всю прежнюю постепенность, начиная опять, такъ сказать, съ азбуки человческаго общественнаго развитія — съ размножившагося рода. Нахіи Черногорскія управлялись, почти до Данила, избираемыми и наслдственными сердарями, а составляющія ихъ племена родоначальниками (кнезъ одъ племена) и главарями. Данила, въ сознательномъ стремленіи къ государственности, перетасовалъ родоначальниковъ, заставивъ, напримръ, Нгуша начальствовать въ Блопавличахъ, Блопавлича у Нгушей, и т. п.— Мы уже говорили о современныхъ первобытныхъ формахъ суда въ Черногоріи и объ изданіи Даниломъ Законника. Любопытно сравнить Законникъ Данила — твореніе XIX вка, съ Законникомъ царя Душана XIV вка! Преимущество гражданственности остается, разумется, на сторон послдняго, и Сербъ нашего времени изъ какого нибудь племени Васоевичей является чуть не варваромъ въ сравненіи съ Сербомъ двора Душанова. Но для того ли Сербскій народъ прошелъ этотъ трудный путь восхожденія, и потомъ низхожденія, чтобы начать новое восхожденіе — обезьяной и рабомъ Нмецкой ‘цивилизаціи’, для того ли Цлые вка сряду отстаивалъ свою вещественную независимость, чтобы наконецъ отречься отъ личной духовной самостоятельности и стать прихвостнемъ во всхъ отношеніяхъ враждебнаго ему Западнаго міра?…
Но кром этого, что поражаетъ путешественника въ Черногоріи, — это эпическій складъ народнаго художественнаго творчества. Чувствуешь, что изъ міра нашей литературной производительности — перенесся вдругъ въ міръ эпоса — не отжившаго и сохраняющагося въ народныхъ произведеніяхъ, но живаго, современнаго, еще постоянно производящаго. Чувствуешь и, такъ сказать, непосредственно ощущаешь, какъ въ представленіи этого народа — каждое современное явленіе, даже съ обстановкой XIX вка, готово сейчасъ вознестись надъ почвой и облечься въ эпическій образъ. Псня эпическая еще продолжаетъ твориться тамъ, на утесахъ, занося въ свое содержаніе событія и лица настоящаго времени, — до видимому вовсе не пригодныя для эпоса, — и какой-нибудь Французскій консулъ съ своимъ кепи и узкими панталонами можетъ попасть въ народную псню, окраситься эпическимъ колоритомъ, получитъ важный эпическій обликъ, нисколько не согласный съ его суетливою и вертлявою фигурою. Справедливость, впрочемъ, заставляетъ насъ прибавить, что самыя позднйшія произведенія Черногорскаго эпоса уже являютъ въ себ признаки нкоторой неискренности, подражанія старому, однимъ словомъ, что эпическій періодъ видимо близится къ смерти.
Не можемъ не вспомнить, что когда мы были въ Рк Черноевичъ и осматривали старую церковь и развалины древнихъ укрпленій, — насъ сопровождало чутъ-чуть не все мужское народонаселеніе Рки, гостепріимно и радушно встртившее Руса. Тутъ были и старики и мальчики, лтъ 10 не больше, но также съ оружіемъ за поясомъ, съ важностью курившіе трубку. На этомъ мст было сильное побоище лтъ около 150 тому назадъ, и окружавшая насъ толпа разсказывала намъ это событіе съ такою живостью и подробностью, съ такими точными указаніями мстности, съ такимъ одушевленіемъ, какъ будто это побоище было только вчера или за недлю! Въ жизни народовъ есть всегда такой періодъ развитія, когда вка для него — какъ день одинъ, смняются однообразною чередою, когда онъ всецло, нераздльно хранитъ въ себ минувшее, продолжаетъ жить имъ въ настоящемъ, врне сказать, когда нтъ рзкихъ граней, раздляющихъ одну эпоху его развитія отъ другой. Но нтъ сомннія, что настоящая эпоха скоро смутитъ народную память… Любопытно также прослдить отношеніе народа къ его эпическимъ пснямъ. Мы наблюдали за слушателями во время пнія гусляровъ и въ Черногоріи и въ Сербіи. Для насъ — это предметъ наблюденія, свободнаго изученія и отчетливаго сочувствія, для Черногорца или Серба — это еще почти живое событіе, въ которомъ онъ мысленно участвуетъ всею свою душою. Я видлъ въ Сербіи Сербовь, даже учившихся въ Германіи, но при всемъ томъ наивно восхищавшихся дяніями псенныхъ героевъ, приходившихъ въ такой восторгъ — не отъ художественнаго описанія, а отъ самыхъ, разумется, небывалыхъ подвиговъ баснословной силы, — какой вы едва ли встртите и въ крестьянин, слушающемъ псню про тридцатипудовую палицу Ильи Муромца.
Но довольно. Разсказаннаго нами кажется достаточно, чтобъ представить глазамъ читателя живую, наглядную картину всего того, что происходитъ въ настоящее время въ Черногоріи. Родовой бытъ и бюрократія, эпическое творчество и журналистика (въ прошломъ году была сдлана попытка, разумется, правительствомъ издавать газету въ Цетинь: вроятно выписали бы для этого дла какого нибудь Австрійскаго Серба), чубукчи и метръ-д’отэли, кринолины и овчинныя кожи вмсто постели для сенаторовъ, европеизмъ и женщины въ должности вьючныхъ животныхъ, отсченіе главъ и Парижская манерность, привычки къ убійству и даже грабежу и дипломатическія утонченныя формы, всеобщая безграмотность и Французскій языкъ, — ложь форменности, ложь государственности ложь вншней цивилизаціи, — наконецъ страна, распавшаяся на правительство и на народъ до такой степени, что — по послднимъ извстіямъ — Черногорскій народъ еще не знаетъ о тягостныхъ и позорныхъ условіяхъ міра, заключеннаго съ Турками правительствомъ: опять явленіе небывалое, неслыханное въ Черногоріи. Эта картина внутренней лжи и противорчій грубой подражательности чужому и пренебреженія къ своему, пагубныхъ неудачныхъ скачковъ — настоящихъ salto mortale — съ одной ступени развитія на сто ступеней впередъ, — это картина, увы! хорошо извстная всмъ Славянамъ, и намъ Русскимъ въ особенности. Но не въ такихъ условіяхъ находится Черногорія, чтобъ предпринять одинаковый съ нами процессъ развитія: что по плечу приходится исполину, — недугъ, съ которымъ можетъ еще сладить крупный организмъ — часто губитъ на смерть малые организмы! Вспомнимъ также, что вся причина бытія Черногоріи заключается именно въ отрицаніи всего того, да чемъ хотятъ нын основать и упрочить ея новое политическое существованіе!
Не правда ли, читатель, что вамъ теперь стало ясно, почему непобдимая до сихъ поръ Черногорія должна была пасть или по крайней мр быть побжденной? Измна внутреннимъ началамъ, ложь, подъвшая прежнюю цльность жизни, должна была неминуемо оказать свое дйствіе. Оттоманскія полчища бывали и прежде въ Цетинь, и въ послдній разъ за 75 лтъ назадъ: Черногорія не пала. Но какъ скоро Цетинье пожаловано въ чинъ столицы, правительство испугалось приближенія Турокъ къ ‘столиц’ и поспшило заключить миръ. Мирко противился и противится миру до сихъ поръ, неустанно воевалъ до самой послдней минуты: онъ бы погибъ скоре, онъ взорвалъ бы на воздухъ всю Черногорію, но не принялъ бы позорныхъ условій. Кто же принадлежитъ къ партіи постыднаго мира, кому неумолимая логика исторіи судила подписать смертный приговоръ четырехвковой слав Черногорской?— Князю-воспитаннику Парижскаго лицея, министру иностранныхъ длъ Ив Ракову (у котораго три сына чуть-чуть не съ пеленокъ отосланы на выучку въ Парижъ), княгин Даринк, единственной дам Черногорской…. Не краснорчивъ ли языкъ историческихъ фактовъ?
Чего же ждать, чего хотть для Черногоріи? Ей предстоитъ только два выхода изъ ея современнаго печальнаго положенія: или добиться, путемъ ли оружія, содйствіемъ ли дипломатовъ, части приморскаго берега и Герцеговины, перестать быть Черногоріей и основать новое политическое тло, — создать себ политическую форму и ту осдлость, при которой возможно будетъ для народа гражданское и духовное развитіе, и сдлать своею политическою задачею — собираніе всхъ старыхъ Сербскихъ земёль, сгруппированіе всего Сербскаго племени. Или же, если это невозможно, отбросить вс притязанія на гражданственность, государственность, цивилизацію, европеизмъ, и возвратившись къ прежнимъ формамъ быта, стать, какъ прежде, вольнымъ военнымъ станомъ, мстителемъ Славянскихъ обидъ, аванпостомъ Славянской свободы! Но и это едва ли возможно: разъ нарушенная цльность не возстановляется въ первобытной крпости, — политическая и нравственная отрава не остается безъ слдовъ въ народномъ организм…. Пусть же дипломатія пойметъ наконецъ, что ея совты до сихъ поръ, ея требованія благоустройства и порядка поставили Черногорію въ то — едва ли не безвыходное положеніе, въ которомъ она теперь находится, что, возбудивъ въ народ политическое честолюбіе созданіемъ государственной формы, она обязана дать народу и возможность идти безпрепятственно и безопасно тмъ путемъ, на который вызвала его сама же дипломатія, однимъ словомъ, пусть создастъ ей средства существованія и гражданскаго развитія, укрпивъ за ней пристань у моря и землю Герцеговины — и во всякомъ случа не дозволивъ Турками основаться укрпленными поселеніями въ единственномъ убжищ Славянской свободы!
Бдный Черногорскій народъ! Ты ни на волосъ еще не утратилъ ни своей знаменитой доблести, ни преданности вр, ни цломудренности нравовъ. Ты бился, какъ левъ, ты, можетъ быть, никогда не совершалъ такихъ чудесъ храбрости, какъ въ эту роковую войну, — но страшное напряженіе силъ осталось безплодно, кровь пролилась даромъ, — и въ награду за вс твои сверхъестественные мученическіе подвиги — Турки селятся у тебя въ утесахъ, теб грозитъ нищета и голодъ! И съ недоумніемъ глядишь ты вокругъ, не понимая, что творится съ тобою и надъ тобою, что ослабило силу твоихъ ударовъ, отчего славныя дянія внчались безславіемъ! Ты еще не разгадалъ, какою стью нравственныхъ противорчій опутывается твое бытіе, какъ душитъ тебя участіе просвщеннаго міра, сколько разъдающей отравы внесено въ твою жизнь соблазняющею тебя государственною формой! Неужели погибнешь ты жертвой собственной, нравственной измны и роковаго — твоими-же подвигами привлеченнаго къ теб вниманія Европы!