ДОЧЬ БДНАГО ЧИНОВНИКА
ДОЧЬ БДНАГО ЧИНОВНИКА
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОВСТЬ
(Княгин Татіан Александровн Юсуповой).
Дочь бедного чиновника, Яковлев Ив., Год: 1858
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Въ кабинет, не отличавшемся изяществомъ отдлки, но довольно чистенькомъ, облокотившись на письменный столъ, на которомъ въ безпорядк была разбросана бумага и нсколько книгъ, сидлъ молодой человкъ лтъ 28-ми. Онъ безпрестанно бралъ то одну книгу, то другую и, прочитавъ нсколько строкъ, бросалъ ее въ сторону. На смугломъ правильномъ лиц его и карихъ глазахъ замтно было выраженіе досады и тоски. Тоска его была тмъ мучительне, что онъ не свыкся съ нею: лицо его не имло характера возмужалости и той оконченности, которая дается людямъ, привыкнувшимъ къ серьозной мысли, къ мысли надъ вопросами жизни. Петру Ивановичу Подоконникову всегда жилось хорошо и легко. Многіе считали его умнымъ человкомъ съ самыми разнообразными знаніями, не смотря на то, что ни въ одномъ учебномъ заведеніи онъ не кончилъ курса, что достоинства его заключались въ умньи прекрасно танцовать, кстати сказать словечко и, какъ говорится, пустить пыль въ глаза. Бываетъ, что умъ, разнообразныя знанія, быстрота соображенія и другія достоинства ровно ни къ чему не ведутъ, бываетъ и то, что они приносятъ съ собою несчастіе отъ безучастія окружающихъ или, еще хуже, отъ ядовитыхъ насмшекъ надъ самыми лучшими ихъ убжденіями и врованіями, — врованіями, которыя для нихъ составляютъ все. Истинное достоинство скромно. Между тмъ, почти всякій думаетъ только о себ, каждому много своего дла: кому же прійдетъ въ голову изучать человка, для него посторонняго, изучать его достоинства и недостатки. Если знакомый вашъ, будь онъ взяточникъ, человкъ безъ сердца и характера, не отступаетъ ни на шагъ отъ условныхъ приличій, не отказывается отъ партіи въ преферансъ, не проситъ ни у кого въ займы, ничмъ не надодаетъ, вы имъ довольны и какія бы ни были его нравственныя качества, никому до нихъ нтъ дла. Напротивъ, умный и достойный человкъ, если, даже въ самой незначительной вещи, отступаетъ отъ условнаго приличія, тогда общественное мнніе противъ него возстановляется, каждый поступокъ его истолковывается въ дурную сторону. Къ тому жь будь этотъ человкъ бднякъ, ему еще хуже, и онъ можетъ сдлаться жертвою общественнаго мннія, во многихъ случаяхъ неумолимаго.
Петръ Ивановичъ понималъ требованія общества и ни на шагъ не отступалъ отъ условныхъ приличій: всегда одвался изящно, необыкновенно былъ внимателенъ къ дамамъ, которыя считали его образцомъ изящества, прекрасно говорилъ о чувствахъ, при случа повторялъ имена извстнйшихъ писателей и, судя но его словамъ, имлъ понятіе о европейской литератур. Нкоторые одарены самыми счастливыми качествами для общества, они на многое способны, и ни на что въ особенности, они, не имя ни о чемъ, хотя сколько нибудь достаточныхъ знаній, обо всемъ говорятъ,— о греческой литератур, о цивилизаціи древняго и новаго міра, они умютъ такъ ловко изворачиваться, что въ невжеств ихъ трудно уличить, и пользуются совсмъ не заслуженною репутаціею. Петръ Ивановичъ имлъ вс эти качества и прожилъ бы весь свой вкъ такъ, какъ началъ, еслибъ не встртилось на жизненномъ пути его обстоятельства, угрожающаго измнить ходъ длъ и поставить его въ непріязненныя отношенія къ обществу. Онъ влюбился въ дочь бднаго чиновника. Любовь эта можетъ сдлаться извстною въ обществ, компрометировать его и послужить поводомъ къ охлажденію отношеній съ тми лицами, которыхъ знакомствомъ онъ дорожилъ.
У Подоконникова было независимое состояніе. Многія почтенныя дамы имли на него виды, и каждая изъ нихъ прочила его въ мужья одной изъ своихъ дочерей. Нкоторыя изъ партій для Подоконникова были выгодны, и дло оставалось только за тмъ, какой именно изъ многихъ невстъ сдлать предложеніе. Самъ не замчая того, онъ старался оттягивать дло: ему жаль было проститься съ своею свободою, т. е. съ частью того времени, которое онъ проводилъ дома. Какъ Подоконниковъ въ обществ былъ изященъ и во всемъ пурреистъ, такъ дома не любилъ ничмъ стсняться и съ наслажденіемъ отдавался лни.
Подоконниковъ состоялъ въ какой-то канцеляріи на служб, но очень рдко въ нее заглядывалъ, и то на нсколько минутъ. Онъ былъ друженъ съ начальникомъ канцеляріи, пользовался благосклонностью его жены и дочери. Какъ же начальнику не быть къ нему снисходительнымъ?— Вдь онъ можетъ жениться на Анет, единственной его дочери
Конечно, Петръ Петровичъ Булочкинъ (имя и фамилія начальника канцеляріи) не считалъ Подоконникова дльнымъ человкомъ. Но онъ такъ милъ въ обществ, такъ уметъ занимать дамъ, такъ хорошо разсказываетъ анекдоты, что ему ршительно нтъ никакой надобности быть дльнымъ человкомъ.
Подоконникову иногда приходила въ голову мысль сдлать родителямъ Анеты предложеніе. Отъ этого останавливала его только другая выгоднйшая партія: онъ былъ хорошо принятъ у madame Савиной. Хотя Савина не могла дать за дочерью такого приданаго, какъ Булочкины, за то имла знатную родню, пользовавшуюся большимъ вліяніемъ, которая для Подоконникова могла многое сдлать, облегчить ему путь подняться высоко и сдлать блестящую каррьеру.
Все Подоконникову улыбалось, все сулило ему если несчастье, то общественное значеніе.
Не смотря на блестящую перспективу, иногда ему бывало нестерпимо скучно. Какъ будто онъ чего-то ждалъ, на что-то лучшее надялся и не зналъ, куда дваться отъ своего счастья. Такія минуты онъ называлъ хандрою и считалъ самымъ лучшимъ, для излченія себя отъ болзни, хать путешествовать. Онъ длалъ много предположеній, только не одному изъ нихъ не суждено было осуществиться.
Одному изъ бдныхъ чиновниковъ, который жилъ своими трудами, Петръ Иванычъ сдлалъ какое-то одолженіе, о которомъ на другой же день забылъ. Тамуровь (фамилія чиновника) не забылъ этого и въ именины своей дочери просилъ его на вечеръ. Подоконниковъ согласился и далъ слово захать. Молодой человкъ сдержалъ свое общаніе именно потому, что вечеръ у Тамурова, по его разсчету, долженъ кончиться рано, именно въ то время, когда къ Булочкину начнутъ только съзжаться гости….
Тамуровъ обрадовался прізду Подоконинкова и готовъ былъ разцаловать его. Пріздъ изящнаго молодаго человка сначала произвелъ въ гостяхъ нкоторое волненіе, однако Подоконниковъ съ перваго раза съумлъ поставить себя въ уровень съ окружающими, и порядокъ возстановился: мущины принялись за прерванную было игру въ карты, а дамы — за разговоръ.
Тамуровъ представилъ Подоконникова своей дочери.
Подоконниковъ развязно поклонился, сказалъ нсколько блестящихъ фразъ, пожалъ руку и пристально взглянулъ на молодую двушку. Глаза его съ наслажденіемъ остановились на дочери Тамурова. Дуня была средняго роста, прекрасно сложена. Выраженіе голубыхъ ея глазокъ, изящное очертаніе рта, — все говорило о доброт души и нжности характера. Полноту гармоніи ея умнаго и милаго лица дополняла простая, непритязательная прическа. Талія ея не была воздушна и не заставляла опасаться, что каждое неосторожное движеніе можетъ ее сломить. Напротивъ, она была полна жизни и при взгляд на нее невольно возникало много мыслей…. Своею наружностью Дуня напоминала о идеал женщины, рожденной для счастія и любви. Голову ея украшала вточка простыхъ цвтовъ. Въ молодой двушк не было и тни кокетства. Отсутствіе желанія нравиться длало ее еще миле. Подоконниковъ любовался ея таліею, шейкою и голубыми едва замтными жилками, круглымъ, необыкновенно нжнымъ подбородкомъ, граціозными очертаніями рукъ….
‘— Вотъ цвточикъ’, думалъ онъ, — ‘которому суждено завянуть въ грязи!’
Между тмъ Тамуровъ говорилъ ему о томъ, какое счастье доставляетъ его посщеніе, какъ онъ доволенъ, что именно въ тотъ день, когда милая Дуня его именинница, онъ удостоился такой чести и что этотъ день онъ будетъ считать однимъ изъ лучшихъ дней своей жизни. Тамуровъ много говорилъ: но Подоконниковъ ничего не слышалъ. Вс мысли его были заняты одною Дунею, кром ея, ни о чемъ онъ не думалъ, на душ его было легко. Передъ нимъ представлялась иная жизнь, жизнь вн шума и блеска, тихая, покойная, полная семейнаго счастья. Въ жизни человка бываютъ такія минуты, въ которыя онъ готовъ отказаться отъ всего, чмъ онъ прежде жилъ, что прежде для него все составляло. Еще утромъ скажи кто нибудь Подоконникову ‘я влюбленъ и для любви готовъ отказаться отъ всего’, онъ ничего не отвтилъ бы, а только зло улыбнулся. Однако, взглядъ на Дуню сдлалъ съ нимъ то, чего не могли бы сдлать десятки педантовъ проповдниковъ, толкующихъ о чувствахъ, вліяніи ихъ на нравственную сторону человка, происхожденіи любви,— всеанализирующихъ, все разсматривающихъ, какъ химикъ минералы, чтобъ узнать изъ какихъ частицъ они составлены.
Тамуровъ все продолжалъ говорить. Наконецъ, невнимательность Подоконникова нсколько оскорбила его, къ томужь не о чемъ было больше говорить и онъ замолчалъ.
— Благодарю, благодарю, проговорилъ скороговоркою Подоконниковъ, какъ бы очнувшись отъ пробужденія, пожимая Тамурову руку.
Тамуровъ остался доволенъ и отошелъ отъ Подоконникова, оставивъ его съ Дунею вдвоемъ. Осмотрвшись, Подоконниковъ увидлъ, что гости занимаются разговоромъ и что онъ, хотя на нсколько минутъ пересталъ быть предметомъ исключительнаго вниманія.
— Поврьте, я очень радъ, что очутился въ добромъ и миломъ семейномъ кругу, началъ Подоконниковъ. Посл суеты и шуму, нтъ ничего лучше, какъ нравственный и физическій отдыхъ.
Дуня не много наклонила голову и стала разсянно смотрть на рукава платья.
— Я считаю нравственнымъ отдыхомъ бесду съ умной и хорошенькой женщиной, продолжалъ Подоконниковъ, садясь въ кресла, рядомъ съ Дуней.
На щекахъ Дуни заигралъ румянецъ.
— Это ужь слишкомъ, подумалъ Подоконниковъ.— Вдь такія женщины не привыкли….
— Послушайте, слова мои не пустая фраза, продолжалъ Подоконниковъ.— Я говорю то, что думаю… Не знаю почему, въ настоящую минуту мн такъ легко, такъ хорошо, что я готовъ пробыть тысячелтія въ такомъ положеніи.
— Извините, я не совсмъ васъ понимаю, замтила Дуня, улыбаясь.
— Ощущенія души неуловимы, и нтъ никакой возможности отдать въ нихъ отчетъ, проговорилъ Подоконниковъ, нсколько смшавшись.
— Это не новость!.. Впрочемъ, если хотите, такъ.— Бываетъ время, когда ршительно теряешься въ догадкахъ, отчего такъ или иначе между тмъ, непремнно должна быть причина!.. Помню, когда я была дитятею, учитель цлыя дв недли заставлялъ меня писать: нтъ дйствія безъ причины…
— Отъ чего происходятъ причины? спросилъ Подоконниковъ, принужденно улыбаясь.
— Вопросъ этотъ устарлъ.
— Отъ чего жь иногда не повторить устарлаго?
— Причины происходятъ отъ столкновенія различныхъ обстоятельствъ, убжденій, одно другому противоположныхъ, отъ столкновеній личныхъ интересовъ…
— Ваши слова, извините меня, не совсмъ опредляютъ предметъ…
— Вашъ вопросъ такого рода, что въ нсколькихъ словахъ нельзя достаточно его уяснить.
Подоконниковъ не возобновлялъ разговора, сбившагося на общія мста, и задумчиво сталъ смотрть на окружающихъ его. Вс лица дышали невозмутимымъ спокойствіемъ и повременамъ слышался непринужденный хохотъ. Собравшееся здсь маленькое общество не отличалось притязательностію и довольствовалось малымъ. Непринужденности, какъ нельзя больше, способствовали короткія отношенія одного къ другому. Почти вс гости Тамурова, кром Подоконникова, были такіе же труженики, какъ онъ: незнакомые съ особеннымъ счастьемъ и сталкивающіеся не одинъ разъ съ неумолимою нуждою, каждымъ часомъ наслажденія или даже покоя отъ ежедневныхъ заботъ они умли дорожить и извлекали изъ него все, что только онъ могъ дать. Чмъ меньше выпадаетъ на долю бдняка наслажденій, тмъ больше онъ цнитъ ихъ.— Подоконниковъ невольно позавидовалъ довольству лицъ, окружающихъ его, и удивлялся, какъ можно, при бдной обстановк, быть хоть сколько нибудь счастливымъ. Видно, онъ не зналъ поговорки, что солнце для всхъ одинаково свтитъ.
Больше всего приводила его въ недоумніе личность Дуни,— какъ, при такой обстановк, могъ сложиться и распуститься этотъ роскошный цвтокъ, эта женщина, женщина, не уступающая нисколько другимъ, воспитаннымъ при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ… Подоконниковъ хотя еще не имлъ времени узнать нравственныхъ качествъ молодой двушки, но внутренній его инстинктъ много говорилъ въ пользу Дуни. Каждый изъ насъ, въ теченіе жизни, одинъ разъ, или нсколько, испытываетъ вліяніе силы духовнаго міра: иной, безъ видимой причины, съ первой встрчи, привлекаетъ насъ къ себ, а другой — кажется и уменъ и добръ, а все что-то сердце къ нему не лежитъ.
— Многое открыто и объяснено, между тмъ, и теперь мы не имемъ возможности объяснить себ иногда даже самый незначительный предметъ…
Въ голос Подоконникова замтна была досада.
— И многое осталось еще необъясненнымъ, договорила Дуня.— Богъ знаетъ, продолжала она задумчиво: — будетъ ли человкъ счастливй, когда тайны природы сдлаются для него ясными. Но я думаю, что первобытный человкъ, несмотря на ограниченность своихъ знаній, не былъ такъ несчастливъ, какъ многіе изъ современныхъ. Онъ и понятія не имлъ о тяжкомъ душевномъ недуг, которымъ теперь не одинъ страдаетъ и который длаетъ не милымъ самое лучшее время нашей жизни… Вы сказали, что вамъ легко и хорошо, — зачмъ доискиваться причины?— Разв не довольно вамъ того, что вы счастливы?
Дуня одушевилась: въ каждомъ звук ея голоса слышалось глубокое чувство, что какъ нельзя больше подтверждало выраженіе ея глазъ…
Все казалось Подоконникову непонятнымъ, все способствовало къ тому, чтобъ отуманить его голову: бдная обстановка, старичекъ съ трясущеюся головою, надодающій однообразными разговорами, милая двушка, двушка, которую онъ видитъ въ первый разъ и которая, въ самое короткое время, привлекла его необъяснимой симпатіей. Нтъ, это не дйствительность, прекрасный сонъ, о которомъ, посл пробужденія, мы часто жалемъ. Дуня замолчала, но ея голосъ, казалось Подоконникову, еще не умолкалъ.
— Мы слишкомъ засерьезничали, проговорила Дуня, силясь улыбнуться и придавая своему голосу гонъ беззаботности.— Весело ли вамъ у насъ?…
Непонявъ неистинности тона беззаботности, Подоконниковъ пришелъ въ недоумніе.— Онъ находился въ такомъ настроеніи духа, что всякое противорчіе своимъ мыслямъ, на которыя навелъ его разговоръ Дуни, считалъ онъ оскорбительнымъ.
— ‘Везд и во всемъ видна женщина’, подумалъ онъ съ досадою, и не замдлилъ досказать свою мысль.
‘— Нельзя не удивляться вашей способности съ удивительною легкостью переходить отъ самаго серьзнаго къ самому…
Лицо Дуни покрылось грустью.
— Вы не поняли меня, проговорила она, печально улыбаясь.— Мн показалось, что слова мои нагнали на васъ тоску.
— Напротивъ, напротивъ, быстро перебилъ ее Подоконниковъ:— я удивлялся вашему свтлому взгляду и, вдругъ, совершенно неожиданно, вы уничтожили самую лучшую мою иллюзію для меня казалось непонятнымъ…
— Я знаю, что вы хотите сказать.
— Что вы думаете?
— Вы думаете, что бдняки ни на что не способны?
Подоконниковъ пришелъ въ смущеніе.
— Знаете ли, что бдность, какъ нельзя больше, развиваетъ нравственныя стороны характера, заставляетъ многому сочувствовать, во многомъ принимать горячее участіе и о многомъ передумать?— Какъ видите, все естественно и не чему удивляться …
Дуня пришла тоже въ смущеніе и, казалось, жалла, зачмъ, безъ видимой надобности, высказала молодому человку свои мысли.
— Будемъ говорить о чемъ нибудь другомъ, начала Дуня.
— Вамъ не…. не…. пробормоталъ Подоконниковъ съ непривычною ему робостью.
Онъ досадовалъ, что никогда почти не измнявшій ему языкъ не нашелся сказать что нибудь умне.
— Нтъ, нтъ, я не то хотлъ сказать, началъ Подоконниковъ, нсколько оправившись:— я думалъ, что взглядъ на жизнь, подобный вашему, можетъ образоваться только отъ продолжительныхъ страданій.
Дуня поспшно встала и ушла въ другую комнату.
— ‘Видно, у нее есть что нибудь на душ’, думалъ Подоконниковъ, въ высшей степени заинтересованный молодой двушкой.
Онъ желалъ покороче познакомиться съ ней, заслужить ея довренность и дружбу. Теперь же вызывать ее на откровенность онъ не имлъ никакого права.
Съ удовольствіемъ Подоконниковъ думалъ о дружб съ молодой двушкой. Рисовавшаяся въ его воображеніи жизнь дйствительно имла много прекраснаго, и всякаго, у кого только есть сердце, могла увлечь своею поэзіею. Правда, Подоконниковъ былъ скептикъ относительно женщинъ, не врилъ въ любовь, готовую на вс пожертвованія, и допускалъ возможнымъ осуществленіе ея въ однихъ только романахъ. Вообще, чего человкъ не прочувствовалъ, чего не испыталъ, въ то ему плохо врится и истина тогда только сдлается ему доступною, когда онъ приблизится къ ней, когда почувствуетъ ея вліяніе.
Прошло около получаса, а Дуня все еще не возвращалась. Подоконникову безъ нее становилось скучно, онъ хотлъ ухать, но желаніе говорить съ Дуней, еще разъ увидть ее, удерживало молодаго человка.
Наконецъ Дуня возвратилась въ гостиную, подошла къ молодому человку въ синихъ очкахъ и стала съ нимъ разговаривать. Подоконниковъ ревновалъ Дуню, длалъ предположенія, какія могутъ быть между ними отношенія?
Нельзя было допустить той мысли, чтобъ Дуня разсердилась на него и чтобъ къ этому существовалъ хотя какой нибудь поводъ съ его стороны. Разв она кокетничаетъ?— Нтъ, Дуня нисколько не похожа на кокетку, на женщину безъ сердца. Вс движенія ея просты и безъискуственны…. Подоконниковъ терялся въ догадкахъ и внимательно слдилъ за Дуней и молодымъ человкомъ.
Къ ревности присоединилось еще оскорбленное самолюбіе. Неужели Дуня предпочитаетъ бесду безъизвстнаго молодаго человка съ нимъ, Петромъ Иванычемъ Подоконниковымъ!
Только тогда Подоконниковъ нсколько успокоился, когда Дуня подошла къ нему.
— Вы совсмъ забыли меня! проговорилъ Подоконниковъ съ упрекомъ.
— Почему вы такъ думаете!
И Дуня въ недоумніи посмотрла на Подоконникова.
Молодой человкъ не понялъ недоумнія Дуни и подумалъ, что она недовольна его замчаніемъ.
— Кажется, вы на меня сердитесь?… Пожалуйста не сердитесь!… Я не привыкъ, чтобъ кто нибудь на меня сердился, а въ особенности вы!…
— Ей-Богу, ничего не понимаю! Скажите, за что жъ мн на васъ сердиться?
— Мн…. можетъ быть, я ошибаюсь….
— Странный вы человкъ, проговорила Дуня, садясь на прежнее мсто.
— Скажите, кто это, съ кмъ вы говорили?
— Василій Петровичъ Кристаловъ. Не хотите-ли съ нимъ познакомиться?
— Ммм…. Онъ родственникъ вашъ?
— Нтъ, не родственникъ. А что такое?
— Ничего. Я такъ спросилъ….
На губахъ Подоконникова мелькнула едва замтная улыбка.
Дуня недоврчиво на него посмотрла…. На вопросы Подоконникова она стала отвчать уклончиво и нсколько холодно. Молодой человкъ досадовалъ и едва удерживался, чтобъ не сказать ей колкости.
Подоконниковъ не долго оставался у Тамуровыхъ. Тамуровъ и Дуня проводили его до подъзда. Старичокъ опять благодарилъ его за посщеніе, жаллъ, что онъ рано узжаетъ…. Дуня молчала и только посматривала на Подоконникова. По выраженію ея лица нельзя было узнать, понравился-ли ей Подоконниковъ или не понравился?
— Я увренъ, что мы останемся друзьями, сказалъ Дун Подоконниковъ, цлуя ея руку.
— Не знаю, проговорила Дуня, улыбаясь и слегка пожимая плечами.
— ‘Непонятная двушка,’ думалъ Подоконниковъ, садясь въ экипажъ.
— Дурочка, теб оказываютъ вниманіе, а ты то дичишься, то подсмиваешь…
— Что жь такое?
— То, что Петра Иваныча этимъ ты можешь обидть, и онъ никогда не покажетъ къ намъ глазъ.
— Нтъ…. онъ, кажется…. добрый человкъ, не разсердится….
— Да, Дунюшка, такихъ людей мало….
— Не знаю, сначала онъ показался мн какимъ-то страннымъ…. Много о себ думаетъ…
— А, душечка, ты еще мало понимаешь!… Ты ему понравилась…
— Ну, этого я не знаю…. да и не желаю.
— Отъ чего?
— Понравиться богатому человку, несчастье для бдной двушки.
— Ахъ ты, дурочка, дурочка!… Не у всхъ только дурное на ум… Я знаю, онъ не такой человкъ онъ можетъ много для насъ сдлать…
Дуня ничего не отвчала и ушла въ комнату.
Весь вечерь Тамуровъ что-то обдумывалъ, пожималъ плечами, посматривалъ въ потолокъ, вздыхалъ, какъ будто чего-то искалъ и не находилъ.
Между тмъ, холодная ноябрьская ночь нсколько освжила Подоконникова. Былъ порывистый втеръ и мсяцъ какъ то угрюмо выглядывалъ изъ-за тучъ, слабо освщая крыши домовъ. Улица, по которой онъ халъ, была пустынна, фонари горли только на нкоторыхъ перекресткахъ, проходящіе, какъ тни, мелькали у стнъ домовъ и изрдка слышался голосъ будочника:— ‘Кто идетъ!’ — Улица, и безъ того не привлекательная, пугала его своей пустынностью. Еще только было двнадцать часовъ, по въ окнахъ не было огня и обитатели Охты покоились уже сномъ. Подъзжая къ центру города, онъ вспомнилъ, что у Булочкина вечеръ и что онъ далъ слово Анет танцовать съ нею пятую кадриль. Надясь еще успть, онъ приказалъ кучеру скорй хать къ Булочкину.
Подоконниковъ опоздалъ. Когда онъ вошелъ въ залу, уже кончилась шестая кадриль. Анета встртила его холодно. Булочкинъ тоже какъ-то странно на него посмотрлъ. Извинившись передъ хозяиномъ и дочерью, сконфуженный, онъ отошелъ въ сторону и сталъ смотрть на танцующихъ…. Онъ мысленно сравнивалъ этихъ кружащихся женщинъ съ Дунею и находилъ между нею и этими роскошно-одтыми женщинами, едва не половину своей жизни убивающими на туалетъ, неизмримую разницу. Первая была хороша, какъ любимая мечта, а послднія теперь казались ему холодными, не способными ни къ какому истинному чувству и походили на восковыхъ разряженныхъ куколъ, безъ всякаго выраженія, которыхъ зазжій нмецъ показываетъ за деньги. Такое состояніе духа продолжалось не долго и впечатлніе, произведенное на него Дунею, стало нсколько ослабвать: онъ поддался обаянію знакомой для него сферы, помирился съ Анетою и началъ танцовать…. Съ Анетою Подоконниковъ былъ совсмъ инымъ человкомъ, чмъ съ Дунею: онъ острилъ, разсказывалъ Анет о какой-то дам, которая на балу у общаго ихъ знакомаго Мушанова была нелпо одта, и пр., и пр. Анета хохотала и нкоторыя мста разсказа заставляла его повторять.
— Скажите, гд это вы были, что опоздали къ намъ?…
— Зазжалъ къ Тамурову…. Дочь именинница…. просилъ такъ убдительно, что нельзя было отказаться….
— Кто это Тамуровъ? спросила Анета, прищуривая глаза.
— Ммм…. бдный чиновникъ.
— Охота вамъ съ кмъ попало связываться.
— Онъ очень порядочный человкъ.
— А дочь?
— Прехорошенькая.
— А, теперь понимаю!…
Анета насмшливо посмотрла на молодаго человка и погрозила пальцемъ.
— Послушайте, началъ было Подоконниковъ.
— Пожалуйста не изворачивайтесь, перебила Анета: — я васъ знаю…. вы опасный человкъ!…. зачмъ же вы ухали отъ Там…. какъ фамилія?
— Тамуровы.
— Зачмъ вы ухали отъ Тамуровыхъ?
Подоконниковъ не отвчалъ на вопросъ Анеты и досадовалъ на себя, зачмъ проговорился.
— Что жь вы не отвчаете?… Сознайтесь, что влюблены въ нее?…
— Да я сегодня только въ первый разъ ее видлъ!…
— Едва ли. Вдь вамъ нельзя врить…. Что жь, это очень хорошо…. Я думаю, дочь Тамурова идеалъ совершенства, умна, образована…
Послднія слова Анета произнесла тономъ ироніи, въ которыхъ слышалось презрніе.
— Да, вы не ошибаетесь, она очень умна! отвчалъ колко Подоконниковъ.
Слова эти задли Анету, какъ говорится, за живое. Она начала преслдовать Подоконникова насмшками. Кончилось тмъ, что они разсорились. Какъ ни старался Подоконниковъ помириться съ Анетою однако ему не удалось этого сдлать. Она была къ нему неумолима и тотчасъ же разсказала своимъ пріятельницамъ о посщеніи Подоконниковымъ какого то Тамурова, съ приличными комментаріями и дополненіями, которыя какъ ни были неправдоподобны, однако послужили поводомъ къ злымъ шуткамъ на счетъ Подоконникова. Подоконниковъ спохватился, что сдлалъ большую глупость, сказавъ Анет о дочери Тамурова. Прошедшаго нельзя было воротить и потому онъ постарался все обратить въ шутку, началъ смяться надъ Тамуровымъ, передразнивать его манеры. Кое-какъ ему удалось отклонить насмшки. Одна только Анета не совсмъ врила и не хотла простить ему невжливости за то, что онъ опоздалъ къ шестой кадрили, а самое важное оскорбленіе — похвалилъ дочь Тамурова.
Анета у всхъ разспрашивала о Тамуровыхъ, и вс отвчали, что не знаютъ никакихъ Тамуровыхъ.
— Удивительно, гд только находите вы этихъ Тамуровыхъ, проговорила она, не оставляя преслдовать Подоконникова насмшками.
— Вы думаете трудно ихъ находить?… Неугодно ли, я васъ познакомлю съ семействомъ Тамуровыхъ, отвчалъ Подоконниковъ, стараясь поддлаться подъ ея тонъ.
— Благодарю!…
— Серьзно, это личность замчательная. Вы еще не знаете моей страсти наблюдать. Это очень занимательно и доставляетъ много развлеченія.
— Не хотите ли вы сдлаться литераторомъ?
— Можетъ быть.
— А, вотъ оно что!… мысль прекрасная. Только пожалуйста не увлекайтесь грязными личностями. Вы напишите лучше что нибудь идеальное.
— Непремнно, непремнно…
— Образцомъ идеальнаго характера женщины можетъ служить дочь этого, какъ его?…
Скажемъ нсколько словъ объ Анет. Она была немного выше средняго роста, черты лица имла красивыя и нжныя. Природа щедро одарила ее граціею. Она была бы очень хороша, еслибъ не вредила ей насмшливость и желаніе повелвать,— это многихъ отъ нея отталкивало. Между тмъ, молодая двушка, по природ, не была зла. Ложному направленію характера много способствовали наставленія отца, который набилъ ей голову значительностью общественнаго положенія фамиліи Булочкиныхъ. Наставленія отца принесли обильные плоды, тмъ боле, что въ натур Анеты было много эгоизма. Для нея ничего не значило обидть бдняка или сдлать кому нибудь непріятность. Правда, Анета не была злопамятна и на другой же день забывала о томъ, что сдлала. Это можетъ служить ей и оправданіемъ и обвиненіемъ. Злой человкъ длаетъ непріятности, потому что находитъ въ томъ удовольствіе, или по убжденію въ необходимости ихъ для личной своей пользы, Анета же длала непріятности безразлично, руководствуясь минутными побужденіями сердца или иногда для того, чтобъ произвести эффектъ. Случалось, ей приходило въ голову острое словцо, она тотчасъ же пускала его въ ходъ и наслаждалась произведеннымъ впечатлніемъ, не мало не думая о томъ, что сдлала другимъ непріятность или коснулась чьей нибудь репутаціи.
Насмшки Анеты наконецъ сдлалась невыносимыми. Подоконниковъ поспшилъ ухать домой…. Только дома замтилъ онъ, что на немъ чорный галстухъ. Онъ еще сильне досадовалъ на себя, тмъ больше, что Булочкинъ просилъ его, чтобъ онъ былъ въ бломъ галстух. Быть въ чорномъ галстух, когда вс гости въ блыхъ, онъ считалъ важнымъ нарушеніемъ приличія…. Для него сдлалось яснымъ, почему Булочкинъ сухо съ нимъ обошелся.
Подоконниковъ обвинялъ себя, зачмъ похалъ къ Тамурову.
На другой день утромъ, съ котораго начинается нашъ разсказъ, онъ никакъ не могъ освободиться отъ впечатлній прошедшаго вечера. Онъ думалъ о Дун, о томъ, зачмъ судьба столкнула его съ такого двушкою, которая не ровна ему по общественному положенію?
Подоконниковъ находился въ раздражительномъ состояніи, всякая малость сердила его,— и мебель была не на мст, и погода дурная, и воздухъ нехорошъ..
Было уже двнадцать часовъ утра. Подоконникову ни зачто не хотлось приняться. Непонятная тоска овладла имъ. Чмъ больше онъ думалъ, тмъ больше убждался, что лучше ничего не можетъ сдлать, какъ прервать сношенія съ Тамуровыми. Но Дуня такъ хороша, что невозможно отказаться отъ удовольствія, хоть изрдка, ее видть! Къ чему поведутъ отношенія его съ Дунею или, лучше сказать, дружба,— ршить онъ затруднялся. Невозможно же ему, Подоконникову, жениться на бдной двушк, не имющей никакого общественнаго значенія. Тогда, по необходимости, онъ долженъ отказаться отъ идеи сдлать хорошую карьеру. Что тогда скажетъ Булочкинъ и другіе? Подоконникову сдлалось еще грустне. Онъ постоянно былъ счастливъ, и вдругъ, на дорог стояла двушка, которая, кром любви, ничего не можетъ ему дать. Онъ такъ увренъ былъ въ своихъ физическихъ и нравственныхъ качествахъ, что нисколько не сомнвался въ завоеваніи сердца двушки. Размышленія его были прерваны приходомъ Тамурова. Въ передней никого не было и потому онъ вошелъ въ кабинетъ безъ доклада.
— Извините меня, старика, что помшалъ вамъ, проговорилъ Тамуровъ, низко кланяясь.
— Ничего, проговорилъ сухо Подоконниковъ, и молча указалъ ему на стулъ.
— Вотъ я, батюшка, Петръ Иванычъ, всталъ сегодня и думаю, пойду, молъ, поблагодарю Петра Иваныча, за сдланную честь!… Вы подумать не можете, какъ обрадовали меня, старика, своимъ пріздомъ!… И Дунюшка тоже говоритъ: ‘Поклонитесь отъ меня Петру Иванычу!’ — Она у меня, благодтель мой, единственная дочь, утшеніе въ старости. Одно крушить меня: Дунюшка молода, неопытна, не пристроена еще…. Ну, на кого я ее, мою голубушку, оставлю? Кто ее пристроитъ? Какъ подумаешь обо всемъ этомъ, такъ вотъ сердце и переворачивается! Ужь какъ она любитъ меня, вы и подумать не можете!… Иногда, знаете, какое нибудь горе, прійдешь домой невеселый. ‘Папенька, голубчикъ, что съ вами, скажите?’ Вдь до тхъ поръ не отстанетъ, покуда всего не выпытаетъ! Тяжко жить на свт бднымъ людямъ, добавилъ Тамуровъ, вздыхая.
И голова его сильно затряслась. Въ волненіи, онъ провелъ рукою по волосамъ.
— Родственники объ ней будутъ заботиться и пристроятъ ее, сказалъ Подоконниковъ, желая утшить старика.
— У меня никого нтъ батюшка, Петръ Иванычъ, тоскливо проговорилъ Тамуровъ.
Подоконникову жаль стало Тамурова. Онъ представилъ себ положеніе молодой двушки безъ родныхъ, безъ всякой подпоры…. Положеніе Дуни могло быть ужасно. Не будь Дуня такъ хороша, нельзя наврное полагать, чтобъ Подоконниковъ принялъ въ ней большое участіе.
Какъ только замтилъ Тамуровъ, что Подоконниковъ принимаетъ участіе въ судьб его дочери, сталъ просить, чтобъ онъ принялъ ее подъ свое покровительство.
— Благодтель мой, утшьте старика, дайте слово, что вы будете ея покровителемъ…. Тогда я умру спокойно.
— Не знаю, право….
Подоконниковъ растерялся.
— Будьте ей вторымъ отцомъ, заставьте за себя вчно Бога молить.
— Все, что только могу, я готовъ для васъ сдлать…. Но право…. затрудняюсь, чмъ я могу быть полезенъ вашей дочери?…
— Вы будете защитникомъ ея, вторымъ отцомъ…. тогда никто не посметъ обижать мою Дунюшку!
Подоконниковъ не имлъ духу отказать Тамурову въ его просьб…. Къ тому жь, быть опекуномъ хорошенькой двушки и пользоваться ея уваженіемъ…. можетъ быть…. льстило его самолюбію. Онъ далъ слово…. Тамуровъ пришелъ въ восторгъ и не зналъ, какъ выразить свою благодарность.
— Дай Богъ вамъ счастья…. я зналъ, что вы добрый человкъ и не презрите сироту. Какая она у меня разумница. Ни одной минуты не пробудетъ безъ дла: то хозяйничаетъ, то работаетъ, то книжки читаетъ.
— Что же она читаетъ?
— Разныя исторіи. Вдь я, батюшка, хорошо ее воспиталъ. Она училась въ пансіон и мадамъ ею не нахвалилась. И музыку, и танцы, и вышиванья разныя,— все это она хорошо знаетъ. Богу угодно было наказать меня: жена умерла, по разнымъ обстоятельствамъ потерялъ я маленькое свое состояніе, и вдругъ очутился, какъ ракъ на мели.
— Это ужасно! проговорилъ съ участіемъ Подоконниковъ.
— Не мало я батюшка горевалъ. Ну, будь я одинъ, бда еще не велика,— одна голова не бдна,— а то вотъ дочь!… Благодаря Бога, особенной нужды я не имю, но знаете, старъ, надо думать о Дунюшк.
— Правда, правда!
— Какъ теперь она обрадуется!… Вы ей съ перваго раза понравились. ‘Должно быть’, говоритъ, ‘Петръ Иванычъ добрый человкъ: онъ такой добрый, такой ласковый!’
— Она это сказала? быстро спросилъ Подоконниковъ, выпрямляясь и во вс глаза смотря на Тамурова.
— Да, батюшка, слово въ слово.
У Подоконникова забилось сердце. Онъ забылъ о Булочкин, объ Анет, о предположеніи своемъ прервать сношенія съ Тамуровыми и думалъ только объ одной Дун. Онъ никакъ не могъ понять ея характера и эта-то неизвстность еще боле привлекала его къ молодой двушк.
По уход Тамурова, онъ опять раздумался и досадовалъ, зачмъ далъ ему слово быть покровителемъ его дочери…. Когда у двадцати-лтней двушки опекунъ двадцати восьми лтъ, плохо врится, чтобъ дло было просто…. Онъ зналъ, что въ обществ дло не обойдется безъ толковъ, которые могутъ повредить ему въ свт, и онъ не будетъ имть возможности сдлать выгодную партію. Вообще, данное имъ Тамурову слово стсняло его и, такъ сказать, связывало его и по рукамъ и по ногамъ. Какъ ни нравилась ему Дуня, однако, онъ не могъ ршиться изъ-за нее переносить насмшки, не могъ на ней жениться, изъ опасенія подвергнуться осужденію свта, мнніе котораго онъ считалъ для себя закономъ. Будущность не представляла ему ничего утшительнаго. Одинъ выходъ оставался (такъ онъ думалъ), отказаться отъ даннаго Тамурову слова. Какъ ни тяжко было Подоконникову, какъ ни оскорбительно было для его личности, однако онъ далъ себ слово вс силы употребить, чтобъ избавиться отъ опекунства, откровенно объяснить имъ свое положеніе, свои отношенія и обязанности къ обществу, которыя длаютъ невозможнымъ выполненіе слова, даннаго въ минуту увлеченія. Подоконниковъ не зналъ на что ршиться, когда ему представилось, что онъ потеряетъ уваженіе молодой двушки, что Дуня не только не будетъ уважать его, но даже — презирать!… Посл продолжительной борьбы, наконецъ, голова взяла верхъ надъ сердцемъ и онъ пошелъ пшкомъ къ Тамурову. Ему не хотлось, чтобъ люди знали объ отношеніяхъ его къ Тамуровымъ и, впослдствіи, сплетничали. Дорога была не ближняя, и, отъ непривычки много ходить, онъ усталъ. Съ ослабленіемъ физическихъ силъ, онъ терялъ ршимость, хотлъ было воротиться, отложить объясненіе съ Тамуровымъ, но уже было поздно: онъ подошелъ къ квартир Тамурова. Возвратиться домой ни съ чмъ, значитъ, бжать съ поля сраженія. Нершительно онъ позвонилъ въ колокольчикъ. Чрезъ минуту отворила ему дверь худощавая старуха, неопрятно одтая. Обоняніе его непріятно поразилъ запахъ отъ кадочекъ и боченковъ, которые онъ долженъ былъ обходить.
— Баринъ дома?
— Нтъ, отвчала кухарка, подозрительно на него посматривая.
Подоконниковъ обрадовался. Это давало ему случай отдалить объясненія.
— Хорошо!.. Скажи, что къ нему заходилъ Петръ Ивановичъ.
— Слушаю-съ.
— Ему, молъ, нужно переговорить объ одномъ дл, и просилъ, чтобы вы пришли къ нему.
— Барышня дома. Подождите, я спрошу, не знаетъ ли она, когда прійдетъ баринъ!
— Не нужно,— все равно…
Но кухарка, не дожидаясь отвта Подоконникова, скрылась.
— ‘Разв уйти?— Но что подумаетъ Дуня?
И Подоконниковъ остался.
— Барышня васъ проситъ! раздался голосъ кухарки, которая, полуотворивъ дверь, высунула голову и пытливо осматривала Подоконникова съ головы до ногъ.
Подоконниковъ вошелъ въ комнату. Не смотря на видимую бдность, все было чисто, и маленькая комнатка, съ своею милою обитательницею, какъ-то весело смотрла.
Дуня привтливо встртила молодаго человка и граціозно подала ему об руки, которыя онъ слегка пожалъ и засмотрлся на Дуню. Она была въ простомъ бломъ ситцевомъ платьиц съ фіолетовыми крапинками. Въ этомъ наряд она показалась Подоконникову еще лучше, чмъ вчера. Онъ забылъ, зачмъ пришелъ, и только тогда вспомнилъ, когда Дуня сказала, что отецъ ея еще съ утра ушелъ изъ дому и еще не возвращался.
— Жаль, а я хотлъ съ нимъ переговорить…
Дуня съ любопытствомъ посмотрла на Подоконникова.
— Я думаю, папенька скоро придетъ… садитесь!..
Подоконниковъ слъ поодаль отъ Дуни… Какъ школьникъ, незнающій своего урока, въ волненіи, онъ поворачивала полукругомъ шляпу и не зналъ, съ чего начать разговоръ. Онъ чувствовалъ странность и неловкость своего положенія. Казалось, какъ-будто что нибудь онъ потерялъ.
Дуня была покойна, не жеманилась, не опускала глазъ, не конфузилась, и снова принялась за работу, прерванную было приходомъ Подоконникова.
— Не скучно вамъ однимъ? спросилъ Подоконниковъ не твердымъ голосомъ.
— Нисколько, отвчала Дуня, продолжая вышивать.— Я привыкла къ одиночеству.
— Все же, сначала, я думаю, было вамъ скучно?
— Не безъ того. Но что длать, надо же было привыкать!
— И вы говорите такъ хладнокровно! проговорилъ съ жаромъ Подоконниковъ.
— Васъ это удивляетъ?
— Помилуйте, самое лучшее время проходитъ безплодно, безъ радости, безъ… Разв такую жизнь можно назвать жизнью? Это не жизнь, а прозябаніе!..
Дуня ничего не отвчала, только еще ниже наклонила голову къ работ, такъ что не стало видно ея глазъ.
Подоконниковъ замтилъ, что слеза едва замтною струйкою покатилась по ея щек.
— Простите, если я для васъ сказалъ оскорбительное слово?..
— Вы безжалостны! проговорила Дуня взволнованнымъ голосомъ.
— Боже мой, какъ я глупъ!.. Пожалуйста не думайте, чтобъ я хотлъ оскорбить васъ. Ей-Богу, я и самъ не знаю, какъ участіе мое къ вамъ и къ вашему положенію, совершенно вн моей воли, выражается въ оскорбительныхъ для васъ формахъ!..
— Вы не знаете, что у бдняковъ есть такія струны, до которыхъ нельзя прикасаться!
— Забудьте все… мы будемь друзьями. Не правда ли!
И Подоконниковъ бросилъ умоляющій взглядъ на Дуню. Онъ съ нетерпніемъ и боязнью ждалъ отвта Дуни, какъ будто отъ него зависло счастье его жизни.
— Хорошо!.. Но скажите, что вамъ въ моей дружб?
— Вашъ вопросъ приводитъ меня въ затрудненіе… Какъ онъ, повидимому, ни простъ. Бываютъ такія потребности души, которыя самый опытный психологъ затруднится объяснить.
— Это, просто капризъ.
— Положимъ, капризъ. Но если исполненіе его доставляетъ намъ удовольствіе и длаетъ полне наше существованіе, отъ чегожь не удовлетворить этой потребности, которую вы называете капризомъ?.. Жизнь наша такъ коротка, что надо пользоваться каждою минутою счастья, не упускать того, что намъ даетъ случай или, если хотите, судьба. Я у васъ не прошу невозможнаго, но прошу только вашей дружбы. Неужели и въ ней вы мн откажете?.. Это будетъ безжалостно!
Каждый звукъ голоса Подоконникова былъ проникнутъ чувствомъ. Видно было, что онъ говорилъ отъ души.
Дуня, оставивъ работу, внимательно смотрла на Подоконникова… Она подала ему руку. Подоконниковъ крпко ее пожалъ и поцаловаль. Онъ былъ счастливъ, и въ эту минуту забылъ о существованіи Булочкиныхъ, Спиридоновыхъ и другихъ почтенныхъ людей, отъ которыхъ вяло приличіемъ и холодомъ. Онъ съ наслажденіемъ отдался овладвшему имъ чувству, — какъ скряга въ ‘Скупомъ рыцар’ смотрлъ на золото, такъ онъ смотрлъ на Дуню. Онъ любовался маленькою ручкою Дуни, нжною, какъ атласъ, любовался прозрачными очертаніями ея ногтей и былъ въ восторженномъ состояніи. Въ жизни многихъ людей бываютъ такія минуты, когда они становятся истинными поэтами, способными понимать всю гармонію внутренняго движенія души, оцнить каждый проблескъ чувства и постигнуть всю великость значенія любви, которая дана человку, чтобъ освтить его бдное существованіе. Способность понимать и сильно чувствовать не есть еще способность — ощущенія души умть передавать въ одушевленномъ слов, сдлать ихъ совершенно понятными для другихъ… и потому Дуня отчасти догадалась о происходившемъ въ душ Подоконникова только но лицу, въ выраженіи котораго было столько счастья, что Дуня незамтнымъ образомъ отдалась обаянію перваго впечатленія и поняла, что поступками Подоконникова руководить не капризъ, а другое, боле нжное чувство, чувство самой искренней дружбы. Другой мысли она не допускала и восторженное состояніе молодаго человка приписывала энтузіазму молодости, которая въ слов дружба видитъ не пустую фразу, но хотя инстинктивно, понимаетъ все великое ея значеніе.
— Пожатіе милой вашей ручки есть лучшій отвтъ на мою просьбу, весело проговорилъ Подоконниковъ. И такъ, съ этого дня мы друзья! Не правда ли?
— Друзья, едва слышно повторила Дуня.
Неожиданность привела Дуню въ смущеніе. Она уже нисколько не сердилась на Подоконникова и забыла о маленькихъ огорченіяхъ, сдланныхъ ей молодымъ человкомъ…. Она не была избалована выраженіями преданности, хотя не истинной, и вполн умла оцнить предложеніе Подоконникова. Разговоръ ихъ сдлался инымъ. Каждый высказывалъ то, что у него было на душ. Дуня говорила о своемъ воспитаніи и дтств. Переходъ изъ дтства къ другому возрасту совершился при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, о которыхъ читатель отчасти знаетъ изъ словъ Тамурова. И этотъ роскошный цвтокъ, пока достигъ окончательнаго своего развитія, испыталъ много непогодъ и бурь, которыя пріучили его терпливо переносить всю невыгоду своего положенія.
— Въ послдній годъ пребыванія моего въ пансіон, говорила Дуня, — я стала замчать, что отецъ и мать постоянно задумчивы и грустны… Это меня печалило. По инстинкту я догадывалась, что непремнно съ ними случилось какое нибудь несчастіе. Какъ-то въ воскресенье, возвратившись изъ пансіона домой, я застала мать въ слезахъ. Когда она увидла меня, обняла и громко зарыдала. Я тоже заплакала… сердце говорило мн, что врно случилось какое нибудь несчастье… Отъ матери я узнала, что отецъ проигралъ какой-то процессъ, который лишилъ насъ всего состоянія и что мы не можемъ такъ жить, какъ прежде… Не стану входить въ подробности, скажу только одно, что, вскор посл этого несчастья, мать заболла и… Я вышла изъ пансіона…. первые дни были ужасны. О жизни я имла самыя идеальныя понятія и, вдругъ, лицомъ къ лицу стала съ самою грустною дйствительностью…. Мебель стала исчезать…. Мы наняли квартиру меньше и хуже. Отецъ по цлымъ днямъ не бывалъ дома, все хлопоталъ. Прежніе его знакомые, которые не одинъ разъ говорили отцу, когда онъ еще имлъ состояніе, что для него все сдлаютъ, отъ него отворачивались и, какъ будто, не узнавали!… Никому не было дла до нашего несчастья!…
Голосъ Дуни задрожалъ, и она замолчала, отдавшись воспоминаніямъ. Казалось, она съ какимъ-то грустнымъ наслажденіемъ припоминала ихъ. Чрезъ нсколько минутъ, она немного успокоилась и продолжала разсказъ:
— Вы представить себ не можете, какое ужасное положеніе — бдность для человка, который привыкъ жить хоть сколько нибудь порядочно!… Какъ оскорбительно безучастіе къ положенію бдняка!… Въ нсколько мсяцевъ отецъ мой страшно измнился… онъ посдлъ, исхудалъ и сдлался самъ на себя не похожимъ. Онъ былъ угрюмъ, молчаливъ и раздражителенъ. Всякая малость выводила его изъ себя…. Каждый день, только по утрамъ и поздно вечеромъ, я его видала и цлый день сидла одинехонька въ маленькой, душной комнатк. Не знаю, какъ я не сдлалась больна отъ тоски и недостатка воздуха…. Какъ-то отецъ пришелъ домой веселе обыкновеннаго… онъ сказалъ, что ему дали мсто и что мы больше не будемъ жить такъ бдно. И дйствительно, чрезъ нсколько времени наше положеніе улучшилось: — наняли эту квартиру и живемъ въ ней третій годъ….
Во время разсказа Дуни, Подоконникова волновали самыя разнообразныя чувства. Ему жаль было молодой двушки…. Подоконниковъ зналъ только одну сторону жизни веселой и беззаботной, а о жизни бдняковъ и сопряженныхъ съ нею тяжкихъ страданіяхъ онъ не имлъ яснаго понятія…. Не всмъ дана одна дорога, не всмъ весело живется! Правда, въ жизни Подоконникова бывали минуты тоски и душевныхъ страданій, но они, въ сравненіи съ тоскою и страданіями Дуни, казались такъ ничтожны, такъ пошлы, что Подоконникову стало совстно, зачмъ онъ прежде придавалъ имъ важное значеніе. Онъ думалъ о положеніи Дуни, о томъ, что она не иметъ никакихъ ручательствъ на лучшее будущее.
— Кажется, своимъ разсказомъ, я нагнала на васъ тоску? замтила Дуня.
— О… благодарю васъ за откровенность и принимаю ее, какъ самое лучшее доказательство дружбы…. Меня вашъ разсказъ заинтересовалъ и тронулъ…. Это ужасно!… какъ только возможна подобная жизнь!…
— Человкъ ко всему привыкаетъ, задумчиво проговорила Дуня.
— Если хотите, это правда. Но каково привыкать!
— Что длать!
Молодые люди замолчали и больше не возобновляли объ этомъ предмет разговора. Чего боялся Подоконниковъ, то совершилось. Онъ такъ далеко зашелъ, что отступить было невозможно…. Молодой человкъ доволенъ быль настоящимъ и, какъ нельзя больше, обрадовался новой дружб. Въ дружб молодой простая ли это дружба?— онъ не давалъ себ отчета…. Когда ни одно грустное чувство и сомнніе не нарушаетъ полноты счастья, тогда мы безотчетно отдаемся овладвшему нами чувству. Счастливъ тотъ человкъ, въ которомъ анализъ не убиваетъ лучшихъ чувствъ, чувствъ благороднаго энтузіазма и дружбы. Эти чувства такъ нжны, что неосторожное прикосновеніе къ нимъ, легкая тнь сомннія — все въ состояніи нарушить ихъ гармонію.
Дуня была въ иномъ настроеніи духа: обсуживая поступки Подоконникова и отыскивая причину ихъ, она остановилась на мысли, что, быть можетъ, Подоконниковъ иметъ на нее не совсмъ честные виды…. Несчастіе сдлало ее недоврчивою, и потому молодую двушку нельзя строго обвинять за то, что прежде всего пришла ей въ голову подобная мысль. Она со страхомъ посмотрла на Подоконникова.
— Послушайте, не знаю почему, но я сомнваюсь въ искренности вашей дружбы.
Слова Дуни какъ будто ужалили Подоконникова. Онъ быстро приподнялъ голову и во вс глаза посмотрлъ на молодую двушку.
— Благодарю васъ! проговорилъ онъ обидчиво, приподымаясь со стула.
Дуня удержала его на мст.
— Простите, простите!… Мн столько пришлось перенести испытаній, что я сдлалась омою неврнымъ. Почти на каждомъ шагу я видла, что человческими поступками руководятъ разсчеты. Кром того, по состоянію, вы принадлежите къ другой сфер общества — скажите, для чего вамъ дружба бдной двушки и къ чему она поведетъ?
— Въ словахъ вашихъ отчасти есть правда, проговорилъ Подоконниковъ, горько улыбаясь. Но, Боже мой, какой у васъ взглядъ!…. Что же съ этимъ длать, когда я никого еще не встрчалъ, съ кмъ бы могъ подружиться?… Я увидлъ васъ и какая-то непонятная симпатія заставила меня искать вашей дружбы…. Не знаю, къ чему поведутъ ваши сомннія?…. Вдь я у васъ просилъ одного только, просилъ дружбы, — вы дали мн ее и потомъ хотите отнять!…
Послднія слова сказаны были тономъ упрека. Дуня не нашлась, что сказать: она чувствовала справедливость его, и молодой двушк жаль стало, что оскорбила Подоконникова.
Долго сидли они молча. Положеніе ихъ было не совсмъ выгодно. Подоконниковъ подошелъ къ окошку и сталъ барабанить по стеклу пальцами.
Начало смеркаться. Когда онъ пришелъ къ Тамуровымъ, погода была ясная, теперь же валилъ снгъ хлопьями и совершенно засыпалъ дорогу. По временамъ дулъ порывистый втеръ, который подымалъ снгъ столбомъ и обдавалъ съ ногъ до головы проходящихъ.
Дурная погода, какъ нельзя больше, согласовалась съ грустнымъ настроеніемъ его мыслей. Онъ тоскливо смотрлъ во вс стороны. Везд безотрадно, не на чемъ остановиться взору! Вниманіе его привлекла маленькая старушка, въ рубищахъ, дрожащая отъ холода. Она едва передвигала ноги и при порывахъ втра шаталась изъ стороны въ сторону.
— ‘Вотъ она, горькая дйствительность!’ подумалъ Подоконниковъ.
— Вы все еще на меня сердитесь? раздался голосъ Дуни.
Вслдъ за тмъ онъ почувствовалъ прикосновеніе руки Дуни къ его правому плечу.
— Возможно ли на васъ сердиться! воскликнулъ онъ и горячо поцаловалъ руку молодой двушки. Вы такъ хороши, такъ милы, что это было бы преступленіемъ!
— Мы друзья, не правда ли? къ чему жъ комплименты?
— Боже мой, разв нельзя сказать другъ другу правды?
Тамуровъ, приходомъ своимъ помшалъ продолженію разговора.
— Дунюшка, а Дунюшка, сказалъ онъ, не замчая Подоконникова, — ну, теперь я покоенъ. Петръ Иванычъ далъ мн слово, что если я умру, онъ будетъ твоимъ защитникомъ и покровителемъ. Вотъ человкъ!
Вдругъ Тамуровъ замолчалъ, замтивъ Подоконникова. Сначала было онъ не узналъ его, потомъ вскрикнулъ отъ радости и бросился пожать ему руку…. Подоконниковъ не долго оставался у Тамуровыхъ….
Поступокъ отца озадачилъ Дуню и заставилъ ее призадуматься. Онъ нисколько не былъ согласенъ съ мыслями молодой двушки. Какъ бы предчувствуя это, Тамуровъ ни слова не сказалъ ей о своемъ предположеніи. Изъ боязни, что Дуня помшаетъ его намренію и тмъ разстроитъ планы, онъ ршился скоре кончить дло, которое считалъ единственнымъ средствомъ для обезпеченія судьбы своей дочери.
Тамуровъ любилъ и уважалъ Подоконникова, и вс свои надежды на немъ основывалъ. Со времени перемны къ худшему своихъ обстоятельствъ онъ мало встрчалъ привта и сочувствія къ своему несчастному положенію…. Въ самое трудное время, Подоконниковъ сдлалъ Тамурову одолженіе, заключавшееся только въ томъ, чтобъ замолвить за него словечко, и это словечко, какъ нельзя больше, было кстати…. Бднякъ съумлъ оцнить участіе Подоконникова, и горячо его полюбилъ. Пріздъ молодаго человка на дунины именины и привтливость еще боле возвысили его въ глазахъ Тамурова и подали ему мысль просить Подоконникова принять подъ свое покровительство Дуню. Онъ чувствовалъ, что силы его слабли, между тмъ, не было никого изъ близкихъ, кто принялъ бы участіе въ его дочери, и потому за пришедшую въ голову мысль, какъ говорится, онъ уцпился обими руками. Въ Подоконников онъ былъ увренъ и никакая дурная мысль не могла прійти ему въ голову. Тамуровъ считалъ невозможнымъ, что Подоконниковъ во зло употребитъ сдланное ему довріе…. Поступками его руководила одна только любовь къ дочери, другихъ же видовъ онъ не имлъ. Также не предполагалъ, чтобы кто нибудь могъ сдлать невыгодное заключеніе о его поступк.
Дуня смотрла на это иными глазами… Впрочемъ, послдній разговоръ ея съ молодымъ человкомъ много говорилъ въ его пользу..
Подоконниковъ не зналъ, что съ нимъ длается и не могъ отдать себ отчета въ мысляхъ, которыхъ руководителемъ было сердце, а не голова. Новость положенія нравилась ему, только одно нарушало полноту счастья: это возникнувшее сомнніе въ томъ, полюбитъ ли его Дуня? Онъ убдился, что Дуня не такая двушка, чтобъ ее можно было озадачить нсколькими блестящими фразами, не имющими внутренняго смысла. Послдній разговоръ съ нею, много ослабилъ въ немъ самоувренность, и молодой человкъ, хотя не ясно, но все-таки сознавалъ нравственное превосходство ея надъ собою. Нравственное превосходство Дуни нисколько не оскорбляло его самолюбія: онъ оставался доволенъ встрчею съ такою двушкою, которая своею личностью въ состояніи озарить новымъ свтомъ его существованіе, и стыдился мелочности своего самолюбія, еще утромъ подсказывавшаго ему прервать сношенія съ Тамуровыми и которое едва не лишило его возможности извдать неизвданное. Онъ находился въ переходномъ состояніи: въ два дня трудно отршиться отъ того, что составляло его жизнь, его стремленія, и не зналъ онъ, какъ отношенія свои къ Дун согласить съ требованіями общества, устранить всякіе толки, могущіе, хотя въ чемъ нибудь ему повредить.. Идя по Невскому проспекту, онъ такъ занятъ былъ своими мыслями, что не замчалъ проходившихъ мимо него знакомыхъ, которые, не получая отвта на свои привтствія, отчасти оскорблялись его невнимательностью.
Посл втораго посщенія Тамуровыхъ, Подоконниковъ сталъ рже показываться въ обществ, сдлался не такъ внимателенъ къ дамамъ, не такъ услужливъ, и только думалъ о томъ, чтобъ почаще бывать у Тамуровыхъ, видть Дуню, говорить съ нею. Перемна въ Подоконников возбудила толки и вскор сдлалась извстною его дружба съ Дунею. Никто не хотлъ врить въ безукоризненность ихъ отношеній, думали, что онъ попался въ сти искательницы приключеній, которая, для своихъ выгодъ, увлекла его разными уловками. Одни жалли объ немъ, другіе обвиняли, какъ онъ допустилъ овладть собою женщин, до того, чтобъ изъ за нея жертвовать приличіемъ. Вообще, мнніе общества для Подоконникова было невыгодно. Онъ ничего не замчалъ и продолжалъ посщать Тамуровыхъ. Съ Дуней онъ сдлался очень друженъ, былъ счастливъ дружбою и не думалъ о иныхъ отношеніяхъ. Незамтнымъ для него образомъ, онъ весь отдался вліянію Дуни. Слдствіемъ этого было то, что онъ на многое сталъ смотрть серьзнй и взглядъ его постепенно вырабатывался. Дружба съ Дуней произвела на него благодтельнее вліяніе, и по немногу изглаживала страсть къ фразамъ и желанію рисоваться.
Каждый разъ Дуня встрчала Подоконникова не безъ удовольствія и не тяготилась его посщеніями. Она видла въ немъ человка, который принимаетъ въ ней участіе и желаетъ ей добра. Случалось иногда, что нкоторыя выходки Подоконникова и желаніе блеснуть, заставляли ее улыбаться, однакожь, она смотрла на нихъ сквозь пальцы и была кълзимъ снисходительна. Молодая двушка знала, что соединеніе всхъ совершенствъ рдко встрчается и считала важнымъ достоинствомъ человка, если у него доброе сердце.
Какъ ни была безукоризненна дружба молодыхъ людей, но ей стали придавать значеніе, оскорбительное для чести молодой двушки. Слухи эти дошли до ея отца и глубоко опечалили его. Онъ сталъ наблюдать за молодыми людьми… Грусть Тамурова не могла укрыться отъ дочери: она не на шутку встревожилась, удвоила внимательность и предупредительность, употребляла вс средства, чтобъ выпытать причину горя отца, довести его до того, чтобъ онъ высказался, и, потомъ, силою дочеринской любви облегчить его печаль. Тамуровъ не могъ боле крпиться и разсказалъ дочери о слышанномъ имъ. Эта неожиданность поразила молодую двушку: нсколько минутъ она не могла ни говорить, ни плакать… Тамуровъ началъ раскаиваться, зачмъ проговорился дочери и зачмъ не объяснился прежде съ Подоконниковымъ? Тамуровъ былъ одинъ, какъ говорится, безъ роду и племени, у него только одна дочь — вс его радости, утшенія и любовь. Онъ видлъ страданія молодой двушки и эти страданія отзывались въ его сердц. Не зная, чмъ облегчить горе Дуни, онъ обнялъ ее и заплакалъ. Услышавъ рыданіи старика, Дуня вышла изъ состоянія неподвижности и громко зарыдала. Идеалъ дружбы разлетлся, какъ дымъ, и она получила самое пошлое значеніе. Дуня долго не могла хоть сколько нибудь успокоиться… Она имла только одно, это доброе имя. И доброе имя хотятъ у нея отнять! Тамуровъ думалъ было идти къ Подоконникову. Понимая тягость объясненія для своего отца и молодаго человка, Дуня уговорила его оставить свое намреніе и написала Подоконникову письмо. Въ этомъ письм выразилось душевное ея состояніе.
‘Нтъ ничего грустне, какъ просить друга, чтобъ онъ забылъ о томъ, что онъ другъ… Къ такому поступку вынуждаетъ меня необходимость: нашимъ отношеніямъ придали обидный смыслъ, въ высшей степени оскорбительный для моего имени, опечалили бднаго моего отца. Онъ и безъ того испыталъ много горя, которое, быть можетъ, на десятки лтъ убавило его жизнь и разстроило его здоровье. Какъ же, посл этого, намъ видться, не давая сплетнямъ пищи и не усиливая горя моего отца, для счастія котораго я готова на вс пожертвованія?’
‘Досадно и непріятно видть, что люди не врятъ въ возможность дружбы, и самыя безукоризненныя отношенія клеймятъ позорнымъ образомъ. Но обвинять ихъ нельзя. На свт, рядомъ съ добромъ, встрчается столько пошлости и коварства, что человкъ иногда невольно перестаетъ врить въ добро. Очень естественно, что я ошибаюсь. Мн пріятно увриться въ своей ошибк и думать иначе. Теперь же я вамъ пишу то, что диктуетъ мн сердце’.
‘Вы, думаю, не забыли еще, что дружбу вашу сначала я приняла недоврчиво, какъ будто чего-то боялась. Васъ обидла эта недоврчивость. Тогда ни вамъ, ни мн не могло прійти въ голову, что недоврчивость моя происходила отъ неяснаго предчувствія, что наши отношенія, кром непріятностей и горя, ничего не принесутъ.’