ДОБРОВОЛЕЦЪ
РАЗСКАЗЪ.
I.
——
——
Доброволец, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1889
Время на прочтение: 96 минут(ы)
Весной 1875 года я пріхалъ въ Приволжскъ держать экзаменъ на узднаго учителя и остановился у своего стараго товарища по семинаріи, Леонида Ивановича Марлова. Онъ съ старушкою-матерью жилъ тогда на углу Грузинской улицы и Хлбной пристани, въ собственномъ дом, окна котораго прямо выходили на Волгу. Въ крошечныхъ комнаткахъ этого стариннаго поповскаго домика царили простота и патріархальность — совершенно старосвтскія. Неуклюжіе диваны, обитые клеенкой, тяжелые огромные столы и кресла подъ красное дерево, пузатые комоды съ мдными ручками, портреты архіереевъ на стнахъ, поющія двери съ высокими порогами, на которыхъ непривычный человкъ безпрестанно спотыкался, герань и плющъ на окнахъ — отъ всего этого вяло милой стариной, привтливой, гостепріимной и добродушной. Маленькая фигурка старушки-попадьи въ капотик дикаго цвта и стараго покроя, съ вчнымъ чулкомъ въ рукахъ, совершенно дополняла эту обстановку и чудесно съ нею гармонировала. Зато самъ Леонидъ, или какъ называли его товарищи — Лео, представлялъ полнйшій контрастъ съ мирною патріархальностью отеческаго жилища. Въ великому неудовольствію старушки — ее звали Христиной Павловной — онъ на каждомъ шагу нарушалъ привычный строй ея жизни, и въ старозавтный поповскій режимъ вносилъ массу новшествъ, начиная съ скоромнаго въ посту и кончая Миллемъ и Спенсеромъ, валявшимися рядомъ съ псалтыремъ и библіей на угольникахъ, накрытыхъ вязаными салфетками. Этотъ безпорядокъ страшно возмущалъ добрую старушку и служилъ для нея вчнымъ поводомъ въ воркотн и препирательствамъ съ сыномъ, котораго въ сущности она до безумія любила.
— Ишь, опять свои богомерзкія книжонки везд разбросалъ!— ворчала Христина Павловна, замтивъ на стол истрепанный томъ Дарвина, забытый Леонидомъ.— Сколько разъ говорила:— не клади ты ихъ во мн подъ образа,— нтъ, положитъ да положить. Экій неслухъ-малый, право, неслухъ!
И она чуть не съ ужасомъ брала въ руки ‘богомерзкую книжонку’ и водворяла ее въ комнату сына.
Но истинное наказаніе для нея было, когда къ Леониду собирались товарищи. Тихія комнатки наполнялись шумнымъ говоромъ молодыхъ голосовъ, слышался раскатистый смхъ, горячіе споры, псни, звуки гармоники или гитары, табачный дымъ клубами несся изъ комнаты Леонида и насквозь пропитывалъ елейную атмосферу домика — и старыя лапушистыя герани укоризненно вздрагивали на окнахъ, а архіереи на стнахъ мрачно хмурились и, какъ будто покачивая головами, грозно посматривали на старушку.
‘Что же это ты, старая грховодница, затяла?— казалось, говорили они ей.— Не взирая на наше присутствіе, этакое ты непотребство у себя въ дом допускаешь, а? Бога ты, должно быть, совсмъ забыла…’
— Охъ-хо-хо, прости ты меня, Царица Небесная, Владычица Пресвятая!— вздыхала Христина Павловна на безмолвныя укоризны архіеревъ, и еще усердне принималась постукивать спицами чулка. Но какъ разъ въ эту минуту изъ комнаты сына вырывались могучіе звуки ‘Дубинушки’, и чулокъ вздрагивалъ въ рукахъ старушки.
— О, Господи!— шепчетъ она, избгая глядть на архіереевъ.— И псни-то все срамныя поютъ, безстыдники! Бывало, покойникъ въ кои-то вки псаломъ споетъ, да и то потихоньку, важно этакъ да степенно. А эти ишь что выдумали — псни бурлацкія пть!.. Прости ты, Господи, согршеніе мое…
Не мало огорчало старушку еще и то обстоятельство, что Леонидъ, вопреки семейнымъ преданіямъ и завтамъ, не пошелъ по ‘духовной части’. По мннію Христины Павловны не было ничего выше и благородне служенія церкви, и она частенько принималась упрекать насъ за то, что мы пренебрегли столь высокимъ и святымъ поприщемъ.
— Эхъ, вольнодумы, вольнодумы!— говаривала она.— И чего въ попы не шли? Святое дло… Нтъ, какъ можно! Псни бурлацкія пть лучше! Книжонки богомерзкія читать! Съ бурлаками на пристани разговоры разговаривать!.. А какіе попы-то, какіе бы попы-то вышли!
И она сокрушенно вздыхала, покачивая головой.
Однако, несмотря на видимый семейный разладъ, Христина Павловна души не чаяла въ своемъ Ленюшк. Бывало, ворчитъ, ворчитъ, а потомъ, глядишь, и несетъ своему ‘непутёвому’ ватрушку, или пирогъ его любимый испечетъ, или теплые носочки вывяжетъ. А когда онъ засидится у товарищей или долго на Волг загуляется — всю ночь она сидитъ, поджидаетъ, въ окно посматриваетъ, къ каждому шороху прислушивается. Придетъ ‘непутёвый’ — она сама дверь ему отворитъ, сама уложитъ, а заснетъ онъ — она долго прислушивается къ его дыханію и долго-долго молится предъ образами, гд горитъ неугасимая лампада. Точно также относилась Христина Павловна и въ многочисленнымъ товарищамъ Леонида. Всхъ ихъ она считала пропащими людьми, всмъ отъ нея доставалось при случа, но въ то же время всхъ она одинаково любила и жалла. Когда надо, побранитъ или, по ея собственному выраженію, ‘отчитаетъ’, а когда надо — и накормитъ, и блье починить, и даже денегъ иной разъ дастъ.— Ходилъ къ Леониду одинъ юноша, за длинную тонкую шею и длинный носъ прозванный гусемъ. Онъ былъ сирота, жилъ кое-гд и кое-какъ, и былъ бденъ до того, что зиму и лто щеголялъ въ легонькомъ пальтишк и по цлымъ мсяцамъ не смнялъ сорочки, потому что она была у него одна. Когда же съ лица она очень занашивалась, онъ для разнообразія вывертывалъ ее наизнанку, и носилъ такъ. Старушка долго на него косилась, наконецъ не вытерпла. Однажды, когда ‘гусь’ пришелъ въ Леониду, она отворила дверь въ комнату сына и строгимъ голосомъ позвала гостя въ себ.
Гусь въ недоумніи смотрлъ на нее и ничего не понималъ.
— Иди, иди, говорятъ теб!— еще строже повторила старушка.— Не съмъ вдь.— Гусь нершительно пошелъ за нею — и пропалъ. Что они тамъ длали — неизвстно, но черезъ часъ гусь возвратился весь красный, переконфуженный и въ новой ситцевой рубашк, прямо съ иголочки. А старушка посл еще выговаривала Леониду.
— Пропащій вы народъ, больше ничего!— ворчала она.— Книжки свои дурацкія читаютъ, толкуютъ о томъ, ‘какъ бы, да кабы, да во рту росли грибы’, а что ихній же братъ почитай безъ рубахи ходитъ,— это имъ наплевать! Эхъ, вы, дурья порода, и съ книжками-то вашими!.. Долго ли человку простудиться да помереть этакъ?..
И съ этого времени она взяла Гуся подъ свое особое покровительство. Оставляла его обдать, чай пить, давала денегъ на баню, снабжала бльемъ и даже собственноручно перешила ему изъ своей старой ватной кацавейки теплую фуфайку, которую совтовала носить подъ пальто. ‘Все-таки теб тепле будетъ, долговязому’.
За это Христину Павловну вс очень любили и нисколько не обижались на нее, когда она бранилась.
Самъ Леонидъ Ивановичъ былъ человкъ въ своемъ род замчательный, и о немъ стоить сказать нсколько словъ. Учились мы въ семинаріи вмст, но оба, по обстоятельствамъ отъ насъ независящимъ, курса не кончили. Обоихъ насъ исключили изъ ‘философіи’ за чтеніе книжекъ — ненадлежащихъ. Посл этого я ухалъ въ уздъ и поступилъ въ земскую управу писцомъ, а Леонидъ сталъ готовиться въ гимназію. Но и въ гимназію его не приняли, какъ ‘паршивую овцу’, тогда Леонидъ занялся саморазвитіемъ, которое въ то время было въ ходу среди молодежи и предпочиталось даже гимназическому ученью. По крайней мр я знавалъ многихъ гимназистовъ, которые бросали гимназію, выходили изъ VII и VIII классовъ и засаживались за книги. Но большинство изъ нихъ не умло взяться за дло какъ слдуетъ, и хотя читало много, но безъ толку, и изъ такихъ современемъ ничего не вышло. Леонидъ представлялъ исключеніе. Онъ читалъ, придерживаясь въ чтеніи извстной системы, и каждую книгу штудировалъ какъ учебникъ. Ему мало было сказать о книг: ‘я прочелъ’, ему нужно было прибавить:— ‘я знаю’. И онъ дйствительно зналъ… Спорить съ нимъ было очень трудно. Благодаря сильно развитымъ въ немъ критическимъ способностямъ, у него выработались на все особые оригинальные взгляды, которые рзко выдляли его изъ среды прочихъ товарищей по саморазвитію. На всхъ нихъ безпорядочное чтеніе наложило особый отпечатокъ верхоглядства, самомннія и легкомыслія, одинъ Леонидъ отличался самостоятельностью сужденій и извстною устойчивостью. Складъ ума у него былъ скептическій, насмшливый, и съ перваго раза эта насмшливость сильно раздражала увлекающуюся, пылкую молодежь. Казалось, что Леонидъ ко всему относится, что называется, ‘скандачка’, что у него нтъ никакихъ идеаловъ, что онъ, наконецъ, просто позируетъ и корчитъ изъ себя Мефистофеля, но когда съ нимъ сближались и узнавали его короче — съ его насмшливостью не только примирялись, ее начинали даже любить. Не одна злость и горечь скрывались въ ней, въ ней чуялась горячая любовь къ людямъ и желаніе видть ихъ лучшими, чмъ они есть. Кром того, она отрезвляла черезъ-чуръ увлекающихся и заставляла ихъ крпко призадумываться надъ собою.
Вотъ каковъ былъ мой пріятель, Леонидъ Марловъ.
Май въ этомъ году стоялъ прекраснйшій. Яркое небо, солнце, сверкающая Волга, пахучія сирени въ Липкахъ — такъ назывался общественный садъ въ Приволжсв,— все это манило меня изъ дому, развлекало и мшало заниматься. Нужно было грамматику повторять, а меня тянуло на пристань, покалякать съ бурлаками и крючниками, нагружавшими баржи, или ссть въ лодку и уплыть на Зеленый-Островъ — излюбленное мсто для прогулокъ приволжцевъ,— а то просто хотлось взять новую книжку журнала и уйти съ нею подъ тнь Липокъ, куда-нибудь въ самую глушь сада, въ ршетчатую бесдку, всю пронизанную трепетомъ и блескомъ солнечныхъ рефлексовъ. Совсмъ я облнился… Лности моей не мало способствовало также и то обстоятельство, что я посл долгаго полусоннаго прозябанія въ уздномъ городишк, въ качеств земскаго писца, среди картежничества, сплетенъ и оголтлаго пьянства,— теперь сразу попалъ въ молодое общество, окружавшее Леонида и жившее совсмъ особенною, своеобразною молодою жизнью. О картахъ и о водк не было и помину, вмсто толковъ о жаловань, объ окладахъ, о циркулярахъ, здсь говорили о человчеств, о нравственности, объ общественномъ благ, вмсто словъ: ‘подцпить’, ‘облопошить’, ‘поддть’,— здсь слышалось: ‘умереть за правду’, ‘служить ближнему’, ‘жертвовать своими интересами’ и т. д. Жили дружно, общественно, помогая другъ другу, кто чмъ могъ, сходились часто, вмст читали, мечтали, спорили, а ради удовольствія здили кататься по Волг и пли псни. Хорошее было время! Теперь, порядкомъ выкупавшись въ житейской тин и не мало вынеся на своихъ плечахъ толчковъ, несправедливости, преслдованія, клеветы и разнаго рода разочарованій, я часто обращаюсь въ прошлому и съ любовью вспоминаю объ этомъ свтломъ, какъ заря, прекрасномъ, какъ весеннее утро, времени. Сколько было плановъ и надеждъ, сколько ожиданій, сколько готовности въ самопожертвованію и труду!.. Вс были одушевлены одной идеей, каждый готовился къ чему-то въ будущемъ, и съ трепетомъ ждалъ своей очереди на жизненномъ пути. Одинъ Леонидъ оставался неизмнно спокойнымъ и насмшливымъ, и наши тревожныя ожиданія служили неистощимымъ источникомъ для его шуточекъ.
— Ну, что?— спрашивалъ онъ часто кого-нибудь изъ друзей.— Мы стоимъ ‘на порог великій событій’?
И его маленькіе срые глазки искрились веселымъ смхомъ каждый разъ, когда вопрошаемый угрюмо хмурилъ брови и, обиженный насмшкой, уходилъ, хлопнувъ дверью.
Признаюсь, въ такія минуты я, несмотря на все свое благоговніе предъ Леонидомъ, начиналъ на него злиться и даже ршался длать ему замчанія.
— Какъ теб не стыдно, Лео!— говорилъ я съ упрекомъ.— Есть вещи, надъ которыми смяться просто гршно.
— Ничего!— хладнокровно возражалъ Лео.— Когда манометръ слишкомъ сильно поднимается, необходимо выпустить нсколько пара. Иначе котелъ лопнетъ, дло — швахъ.
Въ другой разъ онъ высказался еще ясне.
— Э, батенька! Надо всегда предполагать самое худшее, а не увлекаться розовыми мечтами. Кто-то сказалъ: ‘иллюзіи разрушаются, а факты остаются’. Вотъ я и разрушаю иллюзіи у нашихъ Донъ-Кихотовъ, пока они не успли еще истратить своихъ силенокъ въ сраженіи съ мельницами.
— Но почему же ты думаешь, что это иллюзіи?— спрашивалъ я.
— Горе тому, который, не спросясь броду, да вдобавокъ еще не умя плавать, сунется въ воду!— загадочно произносилъ Лео и умолкалъ.
Меня и вообще всхъ насъ страшно бсила эта манера Леонида говорить притчами и пословицами, а его насмшки просто выводили изъ себя. Нкоторое время посл такихъ разговоровъ мы дулись на него, потомъ мало-по-малу смягчались и опять, какъ ни въ чемъ не бывало, осаждали его комнатку, наполняя ее своими спорами, мечтами и табачнымъ дымомъ. Нужно ли было кому-нибудь достать денегъ, пообдать, посовтоваться, попросить разъясненій по политической экономіи — вс шли въ знакомому маленькому домику на Грузинской.
Общество, собиравшееся у Леонида, было самое разнообразное. Гимназисты старшихъ классовъ, семинаристы, студенты, учителя и учительницы народныхъ школъ, такъ-называемые ‘некончившіе’, наконецъ даже молодые телеграфисты, чиновники и служащіе въ разныхъ учрежденіяхъ. Послднихъ, а также учителей и учительницъ Леонидъ въ шутку называлъ ‘серьезнымъ элементомъ’, потому что дйствительно это былъ все народъ занятой, что, впрочемъ, нисколько не мшало ему жестоко надъ ними подсмиваться и дразнить ихъ общественнымъ пирогомъ. Вся остальная компанія — учащаяся молодежь и ‘докончившіе’, изъ которыхъ каждый непремнно куда-то и къ чему-то ‘готовился’ — называлась ‘парламентомъ будущаго’. Засданія этого курьезнаго парламента происходили каждый день, и чаще всего по вечерамъ въ Липкахъ, на такъ-называемой радикально-либерально-соціально-демократической скамеечк, подъ тнью развсистыхъ пахучихъ липъ. И сколько тутъ, на этой скамеечк, было переговорено, перечувствовано, пережито, сколько смху было, шутокъ, псенъ!.. И больше всхъ, разумется, отличался Леонидъ. Онъ былъ положительно неистощимъ въ своихъ насмшкахъ и осмивалъ ршительно все — любовь, луну, поэзію, звзды, гуляющихъ… Доставалось, конечно, и намъ. Но особенно преслдовалъ онъ троихъ изъ нашей компаніи: Александра Антоновича Боха, Володю Аносова и Ивана Хопрова.
Александръ Антоновичъ былъ молодой человкъ лтъ двадцати-пяти, низенькаго роста, но съ огромнйшей бородой, за которую ему дали прозвище: ‘мужичокъ съ ноготокъ, борода съ локотокъ’. Впрочемъ его называли еще ‘Александриной’, и это послднее прозвище, несмотря на его длинную бороду, было гораздо популярне перваго, вроятно потому, что Кохъ былъ по характеру своему необычайно добродушенъ, незлобивъ и женственно-мягокъ. Обижался онъ очень рдко, и на вс насмшки, которыми его постоянно осыпали, отвчалъ всегда самою свтлою улыбкой. Образованіе онъ, повидимому, получилъ самое скудное и въ спорахъ нашихъ почти никогда не принималъ участія, вроятно по застнчивости, а отчасти, можетъ быть, и изъ боязни сказать что-нибудь невпопадъ,— это случалось съ нимъ нердко. Во слушалъ онъ внимательно и до наивности восхищался пламенными, но не всегда логичными рчами нашихъ юныхъ ораторовъ. ‘Ахъ, хорошо говоритъ! божественно говоритъ!’ — восклицалъ онъ восторженно и при этомъ съ грустью прибавлялъ: ‘вотъ я этакъ не умю’. Никто аккуратне его не посщалъ наши собранія, сходки и чтенія, и вообще, повидимому, онъ очень дорожилъ знакомствомъ съ нашимъ кружкомъ и гордился имъ. Леонида онъ чуть ли не обожалъ и немножко его побаивался. И Леонидъ дйствительно издвался надъ нимъ жестоко, особенно когда бывалъ въ удар. Дло въ томъ, что у Коха была одна маленькая слабость — онъ писалъ стихи и серьезно воображалъ себя поэтомъ. Когда на него находило вдохновеніе, или, какъ у насъ выражались, стихобсіе,— онъ становился мраченъ, раздражителенъ, обидчивъ, избгалъ общества, совершалъ уединенныя прогулки и даже переставалъ ходить на службу,— я забылъ сказать, что онъ служилъ въ банк. Такъ продолжалось до тхъ поръ, пока на свтъ Божій не появлялось стихотвореніе, тогда онъ приходилъ въ себя, успокоивался и возвращался на нашу соціально-демократическую лавочку такимъ же робкимъ, застнчивымъ и смиреннымъ, какъ и прежде, но съ значительно оттопыреннымъ боковымъ карманомъ. Мы, разумется, очень хорошо знали, что въ этомъ карман у него хранятся плоды его вдохновеній, и что ‘Александрина’ жаждетъ прочесть намъ свое новое произведеніе, поэтому мы немедленно приступали къ нему съ просьбами. Поэтъ, какъ водится, сначала жеманился, отнкивался, краснлъ, потомъ наконецъ сдавался, вынималъ изъ кармана завтную тетрадку — и долго потомъ пустынная аллея Липокъ оглашалась дружнымъ хохотомъ веселыхъ слушателей.
Стихи дйствительно были ужасны. Я помню начало одного изъ нихъ, которое пользовалось у насъ особенною популярностью:
Волга, Волга, мать родная,
Нашимъ краемъ протекая,
Ты постигла-ль, намъ скажи ты,
Сколь мы горестью убиты?..
Но, несмотря на такое отношеніе публики къ его муз, несмотря на насмшки, которыми встрчалось каждое новое его произведеніе, Кохъ съ упорствомъ непризнаннаго генія продолжалъ хранить завтную тетрадку, періодически впадалъ въ ‘стихобсіе’ и посл того неизмнно появлялся на нашей лавочк съ оттопыреннымъ карманомъ среди взрывовъ хохота и шумныхъ рукоплесканій. Онъ врилъ въ свой талантъ.
Кром несчастной страсти въ стихоплетству, за Кохомъ еще водилась одна странность — онъ былъ скупъ. Вс знали, что онъ получаетъ 75 руб. въ мсяцъ, а между тмъ одвался онъ очень плохо, никогда не угощалъ товарищей пивомъ, избгалъ общественныхъ пирушекъ и ни разу не справлялъ ’20-го числа’, какъ слдуетъ порядочному молодому человку. За это его называли жидомъ, Гарпагономъ, Скупымъ Рыцаремъ. Кохъ краснлъ до слезъ и отмалчивался. И когда пробовали просить у него денегъ взаймы, онъ всегда, заикаясь и волнуясь, отказывалъ. Очень намъ это не нравилось, и мы при каждомъ удобномъ случа попрекали и допекали бднаго поэта.
Совсмъ въ другомъ род былъ нашъ общій другъ и пріятель Володя Аносовъ, сынъ очень богатаго помщика. Онъ отдавъ былъ въ кадетскій корпусъ, но, по его собственному выраженію, ‘забаловался’ и былъ оттуда исключенъ. Потомъ поступилъ въ гимназію, но и здсь тоже ‘забаловался’ — вышелъ и принялся самостоятельно готовиться въ университетъ. Изъ-за этого съ отцомъ у него вышли серьезныя непріятности, и отецъ приказалъ Волод не являться къ нему на глаза, впрочемъ каждый мсяцъ аккуратно присылалъ ему 25 рублей въ большомъ сромъ конверт съ гербомъ.
Наружность Володя имлъ непрезентабельную. Онъ былъ очень высокъ, худощавъ, сутуловатъ, съ длинными руками, длиннымъ носомъ и вялою, развинченной походкой. Жесткіе черные волосы стояли щеткой на его большой голов. Говорилъ онъ мало, но зато много читалъ, много лъ и много спалъ. Горизонтальное положеніе было самое его излюбленное. Онъ даже на собраніяхъ больше лежалъ, отвернувшись къ стн, и поворачивался только для того, чтобы кого-нибудь выругать. Скажетъ, бывало: ‘ерунда!’ и опять повернется въ стн. Денегъ у него никогда не было, потому что онъ немедленно по полученіи вс ихъ раздавалъ, а самъ жилъ въ долгъ. На улиц его вчно осаждали нищіе и какіе-то подозрительные субъекты въ цилиндрахъ и безъ сапогъ. Случалось, что ему даже и на улицу не въ чемъ было показаться, потому что, пока онъ спалъ, кто-нибудь приходилъ, надвалъ его платье и преспокойно уходилъ. Володю, впрочемъ, это нисколько не удивляло,— онъ привыкъ. Проснувшись и взглянувъ на пустой стулъ, онъ только произносилъ: ‘ишь ты!’ и затмъ, отвернувшись въ стн, снова засыпалъ.
Въ характеристик Володи нужно еще прибавить то, что онъ былъ страшно влюбчивъ. Пассіи его насчитывались десятками, при этомъ онъ влюблялся безъ разбору — въ горничныхъ, блошвеекъ, монахинь, гимназистовъ, однажды даже влюбленъ былъ въ дочь губернатора, которую мелькомъ видлъ на улиц. Увлеченія свои, которыя, нужно замтить, были самаго платоническаго свойства, онъ тщательно скрывалъ отъ товарищей, но хитрецы какъ-то всегда ухитрялись пронюхать о нихъ, и тогда доставалось бдному Волод! Его безпощадно осмивали, и больше всхъ, конечно, издвался Леонидъ, который и въ любви, и къ влюбленнымъ вообще относился цинически и съ презрніемъ. Впрочемъ Володю эти насмшки нисколько не смущали. Онъ выносилъ ихъ съ философскимъ равнодушіемъ, и, несмотря на свой дикій видъ, тайно продолжалъ поклоняться женской красот и прелести.
Третій объектъ шуточекъ Леонида былъ, какъ я уже сказалъ, нкто Иванъ Хопровъ, въ память одного изъ героевъ парижской коммуны прозванный Раулемъ Риго. Онъ былъ незаконнорожденный сынъ барина и крестьянки, и самъ съ какою-то затаенною горечью называлъ себя ‘плодомъ любви’. Въ то время ему было лтъ 19—20, но смотрлъ онъ гораздо старше и мужественне. Высокаго роста, плечистый, съ черными кудрявыми волосами и бородкой, съ тонкимъ энергичнымъ профилемъ, онъ былъ очень красивъ, и не только женщины, но даже и мы вс въ душ восхищались имъ, въ особенности когда онъ ораторствовалъ на нашихъ собраніяхъ. Учился онъ въ гимназіи, но изъ 6-го класса былъ исключенъ за дерзости директору. Посл этого ему удалось какъ-то поступить въ земскую типографію наборщикомъ, а въ свободное отъ работы время онъ усердно занимался дома и готовился въ техническое училище. Натура у него была замчательно искренняя, благородная, великодушная, характеръ сильный, смлый и страстный. Несмотря на свою молодость, онъ велъ самый аскетическій образъ жизни — спалъ на доскахъ, не пилъ ни чаю, ни пива, не курилъ, питался сухой воблой и срыми, какъ солдатская шинель, калачами съ пшаго базара. Въ жизни у него была только одна цль, одна идея, ей одной онъ поклонялся, въ нее одну врилъ, ради нея жилъ и ради нея готовъ былъ умереть. Изъ-за этого у нихъ съ Леонидомъ происходили постоянныя стычки и безконечные споры. Интересны бывали эти словесные турниры, на которыхъ мы вс играли роль толпы! Пламенный энтузіазмъ сталкивался здсь съ холоднымъ скептицизмомъ, острыя и насмшливыя рчи Леонида сверкали какъ сталь, а рчи ‘Рауля Риго’ звучали и сыпали искры, словно раскаленное желзо подъ тяжелымъ молотомъ кузнеца. И несмотря на все уваженіе наше къ Леониду, мы склонялись больше на сторону ‘Рауля Риго’. Насъ увлекало и его огненное краснорчіе, и его суровая жизнь, и его беззавтная вра…
Часто эти споры оканчивались серьезными размолвками. Хопровъ, весь пунцовый отъ гнва и волненія, съ дрожащими губами, уходилъ, не прощаясь, а Леонидъ со смхомъ кричалъ ему вслдъ:
— Смотри, братъ, не ошибись! Миражи, братъ, штука плохая! Нельзя рубить подъ собою дерево, когда самъ сидишь на верхушк! Разуму больше, логики! Не нужно намъ красивыхъ мыльныхъ пузырей, которые лопнутъ у насъ передъ носомъ и забрызгаютъ глаза! Глазкамъ будетъ больно, ха-ха-ха! Защиплетъ!..
Однако, встрчаясь на другой день, они оба, какъ ни въ чемъ не бывало, пожимали другъ другу руки, и Леонидъ, похлопывая Хопрова по плечу, насмшливо спрашивалъ:
— Ну, что? Какъ дла? Когда у тебя революція? Завтра или откладывается до Духова дня?
Хопровъ сдержанно улыбался и ничего не отвчалъ.
Вообще я замтилъ, что эти два столь противоположные по натур человка любили другъ друга. Когда Хопровъ исчезалъ дня на два, на три,— Леонидъ скучалъ, вздыхалъ, и даже посылалъ кого-нибудь къ нему на квартиру справляться о немъ.— Часто, посл особенно ожесточенныхъ споровъ, когда Хопровъ уходилъ взбшенный,— Леонидъ задумывался и, расхаживая взадъ и впередъ по комнат, бормоталъ себ подъ носъ:
— Этакая прелесть этотъ парень! А? Что за прелесть! А вдь пропадетъ! Сгинетъ ни за грошъ! Такъ-таки и пропадетъ ни за понюхъ табаку!
Вотъ какого рода было общество, въ которое я попалъ посл своего захолустнаго, полусоннаго житья-бытья, прямо изъ-за писарского стола, заваленнаго ‘входящими’ и ‘исходящими’, залитою чернилами и захватаннаго грязными руками моихъ предшественниковъ. Понятно теперь, почему занятія не шли мн на умъ. Какже, помилуйте! Тутъ ‘міровые вопросы’ ршаютъ, а я сиди и зубри катехизисъ: ‘камо отъ лица твоего бгу’… Тутъ Милля и Спенсера штудируютъ, а я склоняй: ‘Роза, Розы, Роз’… Мн было совстно за свою отсталость, и я, забросивъ учебники, упивался политической экономіей, исторіей культуры, соціологіей, зачитывался любимыми писателями…
Иногда, впрочемъ, во мн пробуждалось благоразуміе, совсть начинала меня мучить, и я снова принимался за учебники, мысленно говоря себ, что вдь нужно же получить дипломъ, что вдь такъ нельзя, что не вкъ же оставаться писцомъ и.т. д. Но стоило мн взглянуть въ окно, за которымъ тамъ внизу, на хлбной пристани, кипла такая жизнь, стоило услышать за стной голоса товарищей Леонида,— какъ учебники летли въ сторону и благоразуміе куда-то исчезало… Что же длать! Весна была такъ хороша, небо было такъ сине, деревья такъ зелены, а я самъ такъ молодъ!..
Въ половин мая наступили томительно-жаркіе дни. Надъ городомъ стояли облака густой желтой пыли, разъдающей глаза и заставлявшей пшеходовъ жмуриться и отчаянно чихать. Тротуары накалились: нжная зелень садовъ подъ налетомъ дкой пыли поблднла и поблекла. Тнь липокъ не давала прохлады,
Волга лежала неподвижная и срая, и пароходные свистки особенно яростно выли надъ нею. Даже въ полутемныхъ комнаткахъ Марловскаго домика было душно, и все живущее, изнемогая отъ жары, съ нетерпньемъ ждало только одного — вечера… Въ одинъ изъ такихъ знойныхъ дней, промучившись часа надъ десятичными дробями и дождавшись, наконецъ, желаннаго вечера, я отправился на Волгу купаться. Возвратившись, я засталъ у Леонида гостей. Одинъ изъ нихъ былъ уже знакомый мн Кохъ, другого я не зналъ. Это былъ мальчикъ съ виду лтъ 17, очень высокаго роста, тоненькій, нжный, хрупкій и хорошенькій какъ двочка. Продолговатое личико поражало своей близной, длинные, блокурые волосы на концахъ завивались крупными локонами, словно у красавицы англійскаго кипсэка, большіе темные глаза глядли серьезно и внимательно, съ оттнкомъ какой-то непонятной грусти. И самъ онъ держалъ себя въ высшей степени чинно и серьезно, какъ настоящій взрослый.
При моемъ вход ‘Александрина’ улыбнулся во весь свой широкій ротъ и по обыкновенію своему чему-то обрадовался.
— А-га-га!— привтствовалъ онъ меня, потрясая мою руку.— Здравствуйте! Купаться ходили? А вотъ, рекомендую, мой братъ, Женя…
— Очень пріятно!— произнесъ я, покровительственно протягивая Жен руку.
Мальчикъ съ достоинствомъ отвтилъ на мое рукопожатіе и опять чинно услся въ уголку съ книгой.
— Давно ужъ онъ пристаетъ во мн, чтобы познакомилъ!— продолжалъ между тмъ Александрина, не переставая радостно улыбаться. Наконецъ, просто надолъ! Ну, думаю, что же, надо побаловать. Доволенъ теперь, Женя?
Женя вскинулъ на него свои большіе задумчивые глаза и, ничего не отвчая, снова уткнулся въ книгу. Я подслъ къ нему.
— Что это вы читаете?— спросилъ я.
Легкая краска вспыхнула на щекахъ мальчика.
— Это Шлоссеръ,— сказалъ онъ застнчиво, и, точно оправдываясь, прибавилъ:— я очень люблю исторію…
— Ахъ, да, да!— вмшался Александрина и еще радостне захохоталъ.— Вдь онъ у меня тоже горячая голова,— ей Богу!
На этотъ разъ уже совсмъ густой румянецъ покрылъ щеки Жени. Онъ бросилъ на брата быстрый взглядъ, въ которомъ я прочелъ упрекъ, и низко нагнулся надъ книгой. Очевидно, бдный мальчикъ стыдился за своего брата и жестоко страдалъ при каждой его нелпой выходк.
Леонидъ, лежа на кровати, улыбался, глядя на эту сцену.
— Ишь ты!— сказалъ онъ при послднихъ словахъ Коха.— Что-жъ, это похвально! Ну, а стихи тоже пишетъ?
Эта насмшка окончательно доконала мальчика. Глаза налились у него слевами, и онъ, чтобы скрыть ихъ, отвернулся въ окну и сталъ глядть на Волгу. Мн стало его жаль, и я съ упрекомъ взглянулъ на Леонида. Но Леонидъ не обратилъ на меня ни малйшаго вниманія и продолжалъ издваться надъ Александриной, который, ничего не подозрвая, распространялся о разныхъ разностяхъ. Въ дв минуты онъ разсказалъ о томъ, что прочелъ сегодня въ газетахъ, коснулся политики, выругалъ Биконсфильда и Бисмарка, прибавивъ при этомъ: ‘хоть я и нмецъ, но терпть его не могу!’—Наконецъ, перешелъ къ собственной особ и подъ глубочайшимъ секретомъ сообщилъ, что задумалъ написать поэму.
— Ну, ну?— поощрялъ его Леонидъ, и глазки его искрились отъ внутренняго смха.
— О, это будетъ нчто грандіозное!— произнесъ Кохъ, и его добродушная физіономія приняла вдругъ самое трагическое выраженіе.— Видишь ли, я задумалъ изобразить конецъ міра. Представь себ такую картину… Солнце потухло… океанъ покрылся льдомъ.. Жизнь мало-по-малу замираетъ… всюду снговыя глыбы, горы льду — и мракъ, мракъ…
Тутъ голосъ поэта понизился до зловщаго шопота, и онъ продолжалъ, неистово жестикулируя.
— Но подожди… Не все еще умерло… Видишь ли ты вонъ тамъ грозную скалу, озаряемую холоднымъ блескомъ безстрастныхъ звздъ? На скал что-то движется… Что это? Тигрица ли, отогрвающая своимъ тломъ умирающихъ дтенышей? Или левъ, среди мрака и смерти отыскавшій свою добычу?.. Нтъ!.. Это человкъ грызъ человка…
Леонидъ и я дружно покатились со смху. Александрина обидлся.
— Что же тутъ смшного? Я не понимаю…— началъ онъ, но тутъ Женя быстро обернулся къ нему и голосомъ, въ которомъ слышались слезы, воскликнулъ:
— Саша, да перестань же, ради Бога!..
Это восклицаніе всхъ насъ привело въ себя. Мы больше не смялись, Леонидъ съ удивленіемъ посмотрлъ на мальчика, а поэтъ насупился и сталъ прощаться.
— Подожди,— сказалъ Леонидъ.— Мы тоже пойдемъ съ тобою. Прогуляемся!
Александрина моментально просіялъ,— бдняга никогда не сердился долго,— и съ ухарствомъ заломилъ на бекрень свою широкополую шляпу. Женя тоже надлъ матросскую соломенную шляпу и сталъ въ ней еще боле похожъ на двочку. Его тонкая, нжная шея съ прозрачными синими жилками казалась еще бле отъ синяго воротника его матросской куртки. Я глядлъ на него — и заглядлся…
Мы вышли на улицу. Леонидъ съ Кохомъ шли впереди, мы съ Женей — сзади. На воздух дурное настроеніе Александрины окончательно исчезло, и онъ безъ умолку болталъ и острилъ. Мы молчали. Я искоса поглядывалъ на Женю, который задумчиво вертлъ въ рукахъ какую-то втку, и онъ мн все больше и больше нравился. Наконецъ я ршился заговорить.
— Вы гд-нибудь учитесь?— спросилъ я его.
— Нтъ, нигд,— тихо отвчалъ Женя, и въ голос его послышалась грусть.
— Отчего же?
— Средствъ нтъ,— еще тише вымолвилъ Женя и, помолчавъ, продолжалъ.— Вдь мы очень бдны, а семья у насъ большая. Папа прежде былъ музыкантъ, отлично игралъ на рояли и зарабатывалъ много денегъ, но теперь у него отчего-то ослабли руки, и онъ совершенно не можетъ играть. А кром меня и Саши еще три сестры, и одна изъ нихъ больная. Гд же тутъ учиться!— со вздохомъ прибавилъ онъ.
— Чмъ же больна ваша сестра?— съ участіемъ спросилъ я.
— У нея параличъ ногъ. Давно уже, еще съ дтства. Теперь ей 18 лтъ.
— А другія сестры тоже уже взрослыя?
— Да. Старшей, Розаліи,— 28 лтъ, второй, Алин,— 24. Он тоже кое-что зарабатываютъ. Розалія даетъ уроки музыки, Алина — шьетъ. Но этого все-таки мало, приходится всмъ жить на Сашино жалованье.
— Вотъ какъ!— воскликнулъ я — и смутился. Мн вспомнились вс насмшки, которыми мы допекали бднаго Александрину за его воображаемую скупость. Теперь тайна его скупости была для меня открыта, и мн стало стыдно за себя и за всхъ насъ.
Я продолжалъ разспрашивать мальчика о его занятіяхъ. Оказалось, что онъ очень много читаетъ, учится и знаетъ даже больше меня.
— Со мною немножко занимаются сестры. Я уже прошелъ ариметику и грамматику, умю читать и говорить по-французски и по-нмецки, училъ исторію, немножко теорію словесности и физику, а недавно сталъ учить алгебру и геометрію. Алгебру я уже прошелъ до уравненій 2-й степени,— съ гордостью прибавилъ онъ.
— О, да вы много знаете! Право!— сказалъ я отчасти для того, чтобы утшить мальчика, а отчасти дйствительно изумленный его знаніями.
Женя весело улыбнулся, но сейчасъ же омрачился снова.
— О, нтъ, это все-таки не то, чего бы я желалъ!— произнесъ онъ.— Я не знаю ни латинскаго, ни греческаго, а между тмъ мн хотлось бы въ гимназію и потомъ въ университетъ…
Онъ вздохнулъ и замолчалъ.
Въ Липкахъ было уже много гуляющихъ. Въ аллеяхъ, подъ темными сводами развсистыхъ липъ, вяло прохладой, въ воздух чуялся тонкій, нжный ароматъ распускающейся сирени. Мы добрались до своей скамеечки, гд насъ уже ожидало нсколько человкъ ‘нашихъ’, услись и закурили. Разговоръ не клеился, вс отдыхали посл жаркаго дня и наслаждались прохладой.
— Господа!— сказалъ наконецъ Леонидъ, оглядываясь.— Не знаетъ ли изъ васъ кто, гд Володя? Очень мн его нужно.
— Дома,— отозвался угрюмо мрачный, косматый юноша, котораго называли ‘фантомомъ’. Я къ нему заходилъ давеча, звалъ сюда. Сказалъ: ‘не пойду’.
— Что же онъ длаетъ?
— Ничего. Лежитъ. Да вонъ онъ!— неожиданно прибавилъ онъ, указывая на длинную, тощую фигуру, появившуюся въ глубин аллеи.
При вид Володи вс разомъ оживились.
— Грядетъ, грядетъ факиръ индійскій!— закричалъ одинъ.
— Здравствуй, донъ-Кихотъ Ламанчскій!— привтствовалъ другой. А третій, ставъ въ позу и подражая Волод, сталъ замогильнымъ голосомъ скандировать стихи шуточнаго содержанія, сочиненные Леонидомъ на Володинъ счетъ:
Что мясо есть? Коровы тло,
И сть его мы можемъ смло,
А особливо коль оно
Какъ надо быть посолено.
Что есть млеко? Продуктъ коровы,
И пить его весьма здорово…
Володя, не обращая вниманія на вс эти шумныя привтствія, относившіяся къ его особ, приблизился къ лавочк и невозмутимо со всми поздоровался, каждому по очереди сунувъ свою длинную и сухую, какъ палка, руку. Потомъ обвелъ всхъ своимъ соннымъ, мутнымъ взоромъ и сказалъ:
— У кого есть деньги?
Вс разомъ притихли.
— Двадцать-пять рублей нужно. Непремнно,— продолжалъ Володя.
Опять унылое молчаніе въ отвтъ. Такой громадной суммы ни у кого никогда не бывало сполна… Обезкураженный этимъ молчаніемъ, Володя вдругъ какъ-то весь осунулся, снялъ фуражку, почесалъ въ затылк, опять надлъ ее и сказалъ съ волненіемъ:
— Вотъ видите, штука-то какая… Натальицу сейчасъ привезли… больна, умираетъ… Отъ мста отказали… Не то что лечить — сть даже нечего…
Натальица была молодая двушка и служила сельской учительницей въ одномъ изъ подгородныхъ селъ. Я не былъ съ ней знакомъ, но очень много о ней слышалъ. Разсказывали, что она предана своему длу до самоотверженія, что вс свои силы и средства отдаетъ школ, что иметъ большое вліяніе на крестьянъ, и что крестьяне, въ свою очередь, очень любятъ ее.
При имени Натальицы вс пришли въ волненіе и принялись осыпать Володю вопросами — когда она пріхала, съ кмъ, гд остановилась… Одинъ Леонидъ молчалъ и думалъ о чемъ-то, сощуривъ свои и безъ того узенькіе глазки. Потомъ онъ поднялся и, сказавъ: ‘подождите меня,— я сейчасъ приду’,— ушелъ.
Посл его ухода вс замолкли и насупились. Володя слъ на уголъ скамейки въ своей обычной поз — облокотившись на колни и спустивъ голову внизъ. Александрина растерянно чертилъ палкой на песк какіе-то круги и по временамъ пугливо озирался — бдняга боялся вроятно, что сейчасъ начнется сборъ денегъ, и ему придется раскошелиться. Я тоже задумался. Вдругъ меня кто-то тихонько дернулъ за рукавъ. Я оглянулся — передо мной стоялъ Женя.
— Кто это — Натальица?— спросилъ онъ въ полголоса.
Я разсказалъ ему все, что зналъ самъ. Онъ отошелъ въ сторону и задумался.
— Идетъ, идетъ! Лео идетъ!— послышались голоса. Дйствительно, по дорожк торопливо шелъ Леонидъ и, приблизившись прямо въ Волод, сунулъ ему въ руку нсколько скомканныхъ бумажекъ.
— На вотъ!— вымолвилъ онъ отрывисто.— Только десять рублей. Остальные какъ-нибудь достанемъ.
— Гд досталъ?— послышалось нсколько голосовъ.
— У матери…— неохотно отвчалъ Лео.
Володи съ просіявшимъ лицомъ сунулъ засаленный бумажки въ карманъ и отправился къ Натальиц, а мы вс услись въ кружокъ и стали обдумывать вопросъ, гд бы достать еще денегъ для Натальицы? Вопросъ этотъ положительно ставилъ насъ втупикъ. Въ это время вс мы находились въ період самаго отчаяннаго безденежья, и получекъ ршительно ни откуда не предвидлось. Оставалось одно — занять гд-нибудь,— но гд?
— А знаешь что, Лео?— обратился кто-то въ Леониду.— Ты бы сходилъ въ Лимонадову: авось онъ дастъ, а?
Лимонадовъ былъ уважаемый сотрудникъ одной изъ мстныхъ газетъ, и я его раза два встрчалъ въ Липкахъ. Это былъ порядочно помятый и сильно растолствшій господинъ лтъ подъ сорокъ. Когда-то онъ, говорятъ, былъ отчаяннымъ радикаломъ и въ свое время даже пострадалъ. Онъ былъ замшанъ въ одной изъ студенческихъ исторій, попался, былъ исключенъ и потомъ высланъ. Но съ тхъ поръ много воды утекло. Лимонадовъ давно угомонился, отростилъ себ брюшко — явный признакъ его благонадежности, и хотя въ высшихъ провинціальныхъ сферахъ его продолжали считать ‘опаснымъ’, но на самомъ дл онъ былъ совершенно безвреденъ. Онъ поселился у насъ, пристроился въ редакціи ‘Ежедневной Газеты’ и писалъ довольно бойкіе фельетоны, въ которыхъ не безъ остроумія прохаживался насчетъ самоуправленія города, троттуаровъ, дохлыхъ кошекъ, валяющихся на площадяхъ, и т. д. Фельетоны его были очень любимы въ провинціи, и мн самому не разъ приходилось слышать восторженныя похвалы Лимонадову приблизительно въ такомъ род: ‘Вотъ-такъ отщелкалъ! Знатно откаталъ! Молодецъ! Ай да нашъ братъ-Филатка!’ и пр.
Леонидъ былъ нсколько съ нимъ знакомъ, потому что раза два носилъ въ ‘Ежедневку’ кое-какія замтки, которыя печатались. Однако, выслушавъ предложеніе сходить въ Лимонадову, онъ сомнительно покачалъ головой.
— Врядъ ли онъ дастъ,— сказалъ онъ задумчиво.
— Надо попробовать! Все-таки онъ либералъ. Непремнно дастъ!
— Посмотримъ!— иронически сказалъ Леонидъ.
Посл этого мы разошлись по домамъ. Намъ что-то не сидлось вмст, тянуло домой, хотлось остаться наедин съ самимъ собою. Кстати — и небо потемнло, огромная, уродливой формы туча надвигалась съ Волги. Откуда-то принесся втеръ и со стономъ прошуршалъ въ втвяхъ густолиственныхъ липъ.
— Гроза будетъ!— сказалъ Леонидъ, поглядывая на небо.
Вернувшись домой, мы на скорую руку поужинали и немедленно завалились спать съ тмъ, чтобы завтра встать пораньше.
На утро меня разбудили чьи-то осторожные, но настойчивые толчки. Вообразивъ, что я проспалъ, я вскочилъ какъ сумасшедшій и, протирая глаза, осмотрлся. Но Леонидъ еще крпко спалъ на своей постели, а передо мною, къ изумленію моему, стоялъ Женя, залитый горячимъ блескомъ восходящаго солнца.
— Ахъ, это вы!— сказалъ я не совсмъ дружелюбно и опять натянулъ на себя одяло.— Что вамъ?
— Вы не вставайте, не вставайте…— шепнулъ мн Женя, озираясь.— Я къ вамъ на минутку… я сейчасъ уйду… Я только за однимъ дломъ къ вамъ пришелъ…
Я замтилъ, что мальчикъ находится въ большомъ смущеніи. Это меня заинтересовало и разсяло мой сонъ. Я закурилъ папиросу, улегся поудобне и приготовился слушать.
— Вотъ видите ли, въ чемъ дло…— зашепталъ Женя, запинаясь и красня. Вчера тамъ говорили, что нужно денегъ собрать, такъ вотъ вамъ четыре рубля… Вы возьмите, это мои. Я копилъ ихъ на книги… а теперь мн не нужно. Вы ихъ возьмите…
И онъ совалъ мн въ руку деньги.
— Да зачмъ же?— возразилъ я нсколько озадаченный и въ тоже время тронутый.— Мы достанемъ, а вамъ он нужны.
— Ахъ, нтъ, нтъ!— съ жаромъ перебилъ меня Женя.— Пожалуйста возьмите… Мн, право, деньги совсмъ, совсмъ не нужны! Ей Богу же! Ну, возьмите… а то я, право, обижусь…
И мальчикъ чуть не плакалъ… Я нершительно взялъ деньги, и вдругъ почувствовалъ такой приливъ нжности въ Жен, что приподнялся на постели и поцловалъ его куда пришлось — чуть ли не въ носъ даже.
— Ну, спасибо. Я отдамъ,— сказалъ я, пряча деньги подъ подушку.
Мальчикъ просіялъ.
— Ну, вотъ и отлично! Только вы, пожалуйста, никому объ этомъ не говорите. Ни Саш, ни вотъ ему… (Онъ кивнулъ на Леонида.) Такъ, пожалуйста, никому, я васъ прошу. Не скажете?
— Не скажу, не скажу!
— Ну вотъ! А теперь прощайте…
Онъ крпко пожалъ мн руку и веселый, какъ птичка, исчезъ изъ комнаты.
Я долго глядлъ ему вслдъ… Потомъ всталъ, поглядлъ на часы. Было еще только шесть часовъ. ‘Рано!’ — подумалъ я, но спать мн совсмъ лж не хотлось. Я подбгалъ къ окну, отворилъ его и выглянулъ на улицу. Волга лежала вся синяя и тихонько какъ бы вздрагивала отъ утренняго холодка. Небо было безоблачно, о вчерашней туч и помину не было. На пристани уже копошился рабочій людъ. Я радостно глядлъ на все это, душа моя была полна непонятнымъ восторгомъ… Мн просто не сидлось на мст, хотлось прыгать, скакать, смяться, пть… Я не вытерплъ и принялся будить Леонида.
— Вставай, вставай! Пора! Уже семь часовъ!— совралъ я, толкая его подъ бокъ.
Леонидъ посмотрлъ на меня свирпымъ взоромъ, потомъ отвернулся въ стн и снова уткнулся въ подушку, давая мн понять, что не желаетъ больше имть со мною дла. Но я не унялся и опять началъ будить его.
— Вставай же, теб говорятъ! Восемь часовъ! Слышишь!
— Что ты врешь!— проворчалъ Леонидъ, прячась въ одяло.— Сейчасъ самъ говорилъ — семь.
— Ну, все равно, пора! А я теб что разскажу, послушай-ка.
И я, совершенно забывъ о данномъ мною Жен общаніи, разсказалъ Леониду объ утреннемъ приключеніи. Какъ я и ожидалъ, разсказъ мой сейчасъ же произвелъ желаемое дйствіе. Леонидъ сначала мычалъ: ‘гм… гм…’, потомъ повернулся лицомъ ко мн, потомъ попросилъ меня свернуть ему папиросу, наконецъ совсмъ проснулся и всталъ.
— Ну-ка, гд деньги-то?— спросилъ онъ, точно не вря моему разсказу.
Я подалъ ему бумажки, и онъ съ задумчивымъ видомъ принялся ихъ разглаживать на своемъ колн.
— Славный малый!— наконецъ сказалъ онъ.— Только любопытно, гд онъ взялъ. Вдь они, эти Кохи, говорятъ, съ хлба за квасъ перебиваются. Ужъ не укралъ ли у Александрины?
Я пришелъ въ негодованіе и съ жаромъ принялся разсказывать Леониду о нашемъ вчерашнемъ разговор съ Женей. Леонидъ слушалъ внимательно.
— А вдь и вправду, кажись, славный мальчикъ!— произнесъ онъ.— Надо съ нимъ заняться. Приготовимъ его въ гимназію. Все равно, мало ли тутъ насъ, шалопаевъ, безъ дла болтается. Хотъ одно дло сдлаемъ. Только чего же этотъ идіотъ, Александрина, молчалъ, что у него такой братъ есть? Вотъ дурень! Ну, да ладно! А ты ему скажи сегодня, мальчугану-то, чтобы онъ каждый день ходилъ ко мн заниматься.
— Ладно!— отозвался я и, бросившись въ Леониду, принялся душить его въ своихъ объятіяхъ. Леонидъ, разумется, ругался и совершенно не могъ понять моего восторженнаго состоянія.
Между тмъ Христина Павловна, заслышавъ говоръ и возню, заглянула къ намъ въ дверь и была очень удивлена, увидвъ, что мы одваемся.
— Это что вы ныньче спозоранку?
— Надо, мамочка, надо!— пробасилъ ей Леонидъ, плескаясь у умывальника.
— Опять что-нибудь затяли! Это ужъ непремнно такъ… Охъ, ужъ эти мн зати ваши! Идите, что-ли, чай-то пить, оболтусы этакіе!
Мы вышли, причесанные, приглаженные, и чинно услись за столъ.
— Куда собрался?— подозрительно оглядывая сына, спросила старушка.
— Къ Лимонадову.
— А не врешь? Охъ, смотри, Ленька! Такъ душа и дрожитъ. Вонъ въ прошломъ году Вороновъ Мишка этакъ же вотъ утречкомъ собрался, да и ушелъ отъ матери-то, а черезъ недлю ее, сердечную, въ полицію пригласили. Вотъ вы какія, дтки-то! А матери, ты думаешь, сладко?
— Ей Богу, мамаша, къ Лимонадову.
— А зачмъ?
— Денегъ просить. Помните, вдь говорилъ вамъ вчера?
Старушка смягчилась.
— А… ну, это дло другое, если только не врешь. Это, пожалуй, ступай себ съ Богомъ. Бдному человку помочь не гршно, за это Господь взыщетъ. Ну, а ты-то что вскочилъ?— обратилась она ко мн.— Теб куда?
— Я съ нимъ вмст пойду.
— Охъ, и горазды врать!— произнесла Христина Павловна, недоврчиво качая головой.— А зачмъ это въ теб мальчишка-то этотъ блобрысенькій давеча прибгалъ, а?
— По длу,— принявъ таинственный видъ отвчалъ я.
— По длу! По какому такому длу? Какія у васъ съ нимъ дла? Охъ, непутёвый вы народъ! Хоть бы ребятъ-то не путали въ богомерзкія свои дла. О, Господи, и что это за молодежь ныньче пошла! Не сидится ей на мст, все бы только мутить, бунтить… Доживете вы до грха!
Мы поспшили допить свои стаканы и ушли въ Леонидову комнату. Здсь Лео разсказалъ мн, какъ ему удалось вчера выпросить денегъ у матери, какъ онъ передъ ней стоялъ на колняхъ, какъ она заставляла его снимать со стны образъ и божиться, что деньги не пойдутъ на ‘богомерзкія’ дла, и какъ она, наконецъ, когда узнала, что дло идетъ объ умирающей двушк, поспшно ползла въ сундукъ и вынула послдніе десять рублей. Этотъ разсказъ привелъ меня просто въ восхищеніе, и я въ эту минуту простилъ доброй старушк даже ея вчную воркотню, которою она насъ порядкомъ допекала. Леонидъ тоже повидимому былъ тронутъ и, окончивъ разсказъ, воскликнулъ съ чувствомъ:
— Да, братъ, славная она у меня старуха, даромъ что старинныхъ правилъ… Ну, а теперь собирайся и пойдемъ. Пораньше-то лучше, врне застанемъ его дома.
Лимонадовъ жилъ на холостомъ положеніи въ нумерахъ гостинницы Лопухова, лучшей въ город и помщавшейся на самой главной улиц. Поэтому идти намъ было довольно далеко. Пріятная свжесть ранняго утра ласково обняла насъ, когда мы вышли на улицу. Воздухъ былъ совершенно неподвиженъ, и облака пыли за ночь вс улеглись на землю. Солнце было еще невысоко, но уже довольно чувствительно пригрвало. Горная часть города утопала въ золотистомъ туман, березки и тополи на улицахъ стояли еще сонные, тихо лепеча обрызганными росою листьями. Но, несмотря на раннюю пору, городъ уже давно проснулся и начиналъ свою обычную жизнь. По улицамъ толпами шли крючники и бурлаки, на ходу закусывая огромными кусками базарнаго калача и облупливая жирную воблу, нмцы-колонисты съ флегматичнымъ выраженіемъ на бритыхъ физіономіяхъ, съ трубочками во рту, на огромныхъ, до верху нагруженныхъ фурахъ, медленно тащились на пристань, поспвая въ отходу буксирнаго парохода, ходившаго на ту сторону Волги, въ степь. Писцы, приказчики и прочій служащій народъ, съ опухшими посл вчерашней выпивки лицами, спшили къ своимъ конторкамъ и прилавкамъ. Какія-то полупьяныя дамы въ яркихъ шаляхъ пронеслись на извозчик, напвая ‘Стрлка’. Булочникъ-нмецъ, отворяя тяжелыя ставни своей Bckerei, звонко переругивался съ толстой бабой, только-что чуть не вылившей ему на голову помои съ высоты третьяго этажа, и тутъ же недалеко городовой распекалъ извозчика, спросонья въхавшаго оглоблей прямо ему въ физіономію. Все это были знакомыя утреннія картины, и мы не безъ удовольствія любовались ими.
У подъзда гостинницы Лопухова насъ встртилъ швейцаръ, въ одномъ бль и въ галошахъ на босу ногу подметавшій троттуаръ. Онъ подозрительно взглянулъ на наши косоворотки и широкополыя шляпы и преспокойно продолжалъ мести.
— Лимонадовъ дома?— съ достоинствомъ спросилъ Леонидъ.
— Спятъ,— лаконически отвтилъ швейцаръ, и, не обращая на насъ больше ни малйшаго вниманія, углубился въ свое занятіе, пуская пыль прямо намъ въ лицо.
— Такъ нельзя ли его разбудить?— ршительно сказалъ Лео, не смущаясь невниманіемъ швейцара.
Швейцаръ посмотрлъ на него, какъ смотрятъ обыкновенна на сумасшедшихъ.
— Разбуди-ить?— протяжно произнесъ онъ.— Н-нтъ-съ, этого никакъ невозможно. Они только въ пять часовъ вернулись.
— Такъ когда же онъ встанетъ?— съ нетерпніемъ спросилъ Лео.
— Ну, ужъ этого я не могу знать. Можетъ, въ десять, можетъ, въ двнадцать, а можетъ и въ два.
Съ этими словами швейцаръ равнодушно повернулся къ намъ спиной и ушелъ, захлопнувъ дверь у насъ передъ носомъ.
— Экая досада!— воскликнулъ Леонидъ.— И гд онъ пропадаетъ по ночамъ, жирная скотина! Ну, да нечего длать. Пойдемъ теперь къ Волод, а сюда зайдемъ часовъ въ десять. Авось встанетъ, а если не встанетъ — разбудимъ.
Володя жилъ въ горной части города, на Благочинной улиц, которая совершенно не оправдывала своего названія, ибо сплошь состояла изъ кабаковъ, трактировъ, портерныхъ и самыхъ грязныхъ притоновъ. Вонь такъ и разила съ каждаго двора. Добравшись до низенькаго, покосившагося на сторону домика мщанки Красноглазовой, мы, не взирая на отчаянный лай огромнаго цпного пса, проникли въ темныя снцы, а оттуда по трепещущей деревянной лсенк въ мезонинчикъ, занимаемый Володей.
— Наврное дрыхнетъ!— сказалъ Лео и приготовился-было уже забарабанить въ дверь, но къ нашему удивленію дверь отворилась, и самъ Володя появился на порог. Онъ былъ одтъ по походному и, очевидно, собирался куда-то идти.
— А, это вы!— сказалъ онъ, пропуская насъ въ комнатку.— Ну, идите, что-ли.
Мы вошли. Комнатка была маленькая, съ покатыми полами и покосившимся потолкомъ, два крошечныя оконца едва пропускали свтъ, но зато внизу стоялъ огромный старый вязъ, и его зеленыя втви лзли въ самыя окна, наполняя каморку дрожащимъ зеленымъ сумракомъ.
— Ты куда?— спросилъ Леонидъ, присаживаясь на продавленный диванъ, замнявшій тоже и кровать.
— За докторомъ.
— Что, плоха?
— Кровью харкаетъ.
Леонидъ потупился.
— Гм… скверно. Гд же вы ее помстили?
— На Кудрявной улиц. Хорошая комната и хозяйка славная.
— Ну, такъ ты иди, да вотъ возьми еще четыре рубля. А мы посидимъ у тебя тутъ.
Володя ушелъ. Леонидъ взялъ съ полки какую-то книгу и прилегъ на постель, а я принялся осматривать обиталище Володи. Читать мн не хотлось, я все еще находился въ ажитаціи и жаждалъ движенія. Осмотрвъ вс уголки, перерывъ книги и вдоволь налюбовавшись зеленымъ вязомъ, я, наконецъ, началъ читать надписи, которыми были испещрены вс стны Володиной комнаты. Это были по большей части разныя изреченія его любимыхъ писателей, которыя онъ за неимніемъ бумаги записывалъ на стнахъ. Иногда встрчались даже цлыя формулы и задачи по алгебр, геометріи и тригонометріи. Попадались также, и собственная разсужденія, нчто въ род дневника, плоды его молчаливыхъ, одинокихъ размышленій. На одной стн было, напримръ, записано: ‘Видлъ сегодня на пшемъ базар бабу съ ребенкомъ. Ребенокъ былъ босикомъ, а морозъ градусовъ 15. Баба была пьяна и часто падала. Ребенокъ ревлъ, поджимая то одну ногу, то другую, а слезы замерзали у него на щекахъ. Пришелъ домой, не могъ обдать. Неужели можно чувствовать себя счастливымъ, если знаешь, что кто-нибудь страдаетъ?’ Или: ‘Сейчасъ познакомился въ трактир съ однимъ Галаховцемъ. Угощалъ его пивомъ. Интересный субъектъ. Онъ сказалъ мн:— Еслибы вы вс знали, что думаетъ нищій, когда ему подаютъ милостыню, вы бы боялись выходить на улицу.— Совершенно справедливо!’
Среди этихъ курьезныхъ мемуаровъ встрчались и шутливыя надписи товарищей, даже каррикатуры. На одной изъ нихъ былъ изображенъ самъ Володя, и каррикатура эта повторялась везд въ преувеличенномъ вид, такъ что, наконецъ, Володино изображеніе превратилось въ одинъ огромный носъ на тоненькой шейк и журавлиныхъ ногахъ. А надъ дверью кто-то крупными буквами написалъ: ‘Здсь живетъ философъ, господинъ Аносовъ, съ носомъ въ полмилю, поклоняется Миллю, Писарева одобряетъ, Лассаля почитаетъ, бунтъ проповдуетъ и четыре раза въ день обдаетъ!’
Перечитавъ вс эти іероглифы, я, наконецъ, соскучился.
— Слушай, не пора ли намъ однако?— сказалъ я, оборачиваясь къ Леониду. Но, къ моему изумленію и вмст съ тмъ негодованію, Леонидъ преспокойно спалъ, накрывъ лицо книгой. Я разбудилъ его.
— Какъ теб не стыдно!— упрекалъ я его.— Вдь пора!
— И то пожалуй пора,— согласился Леонидъ, протирая глаза.
На улиц было уже настоящее пекло. Поднимался втеръ и недавно еще нжно-голубое небо было покрыто тяжелыми, грязно-желтаго цвта, облаками пыли. Проходя мимо часовщика, мы увидли, что было уже около двнадцати.
— Э-э-э!— пробормоталъ Леонидъ.— Опоздали!
— Ну, вотъ видишь!— накинулся я на него.— Кто виноватъ? Зачмъ спалъ?
— А ты зачмъ не разбудилъ?— возражалъ Леонидъ.
Однако мы все-таки ршили идти и, обливаясь потомъ, еле тащились по раскаленнымъ плитамъ троттуара. Отъ тополей и березокъ уже не вяло холодкомъ, он стояли печальныя, срыя, повсивъ свернувшіеся отъ жары листья.
Опять тотъ же подъздъ и тотъ же швейцаръ, но уже не въ галошахъ на босу ногу и не съ метлой, а въ ливре и съ ‘Ежедневкой’ въ рукахъ. Увидвъ насъ, онъ прищурился и сдлалъ видъ, что не узнаетъ насъ.
— Что вамъ?
— Лимонадовъ дома?
Швейцаръ помолчалъ, очевидно желая насъ помучить хорошенько и насладиться нашимъ безпокойствомъ. Потомъ перевернулъ ‘Ежедневку’ на другую сторону и сказалъ:
— Встали…— и совсмъ уже снисходительно добавилъ:— Чай кушаютъ
На сердц у насъ отлегло, и мы поднялись вверхъ по лстниц, убранной съ обычною роскошью провинціальныхъ гостинницъ, т.-е. съ пожелтвшими, общипанными растеніями въ фаянсовыхъ вазахъ и съ безносыми Венерами и Діанами, державшими въ рукахъ лампы, очень рдко зажигавшіяся. На площадк насъ встртилъ лакей съ подносомъ и проводилъ насъ по корридору до 30 No. Мы постучались.
— Кто тамъ?— послышался изъ-за двери сиповатый, но пріятный баритонъ.
— Это я, Леонидъ Марловъ!
За дверью послышалось шлепанье туфель, зазвенлъ ключъ, и тотъ же голосъ крикнулъ: ‘entrez!’
Мы вошли. Комната довольно большая, съ альковомъ. На окнахъ много цвтовъ и клтокъ съ птицами, наполнявшими комнату веселымъ чириканьемъ и щебетаньемъ. Воздухъ былъ спертый и пропитанъ запахомъ бензина. На диван, за круглымъ столомъ, въ ветхомъ парусиновомъ халат возсдалъ самъ знаменитый фельетонистъ ‘Ежедневки’ и съ серьезнымъ видомъ чистилъ бензиномъ черныя брюки.
— Входите, входите!— привтствовалъ онъ насъ.— Ужъ извините, что я въ такомъ безпорядк… Ага-га-га! Очень пріятно!— отнесся онъ ко мн, когда я ему представился.— Садитесь, пожалуйста! Не хотите ли чаю?
Я было-хотлъ сказать: ‘нтъ’, но Лео меня предупредилъ и съ развязнымъ видомъ сказалъ: ‘пожалуй!’ Лимонадовъ позвонилъ и приказалъ подать два стакана чаю.
— Ну, что? жара?— заговорилъ онъ, продолжая чистить брюки.— А я сегодня проспалъ и въ редакцію не пошелъ. Вчера здили съ компаніей на пароход за городъ, въ село Угрюмово. Очень весело провели время! Выпили, дамочки… Славно! Только вотъ, чортъ знаетъ какъ, вс брюки испортилъ. Шли мимо какого-то забора… Какъ вы думаете, отчистится или нтъ?
Онъ говорилъ все это не торопясь, своимъ мягкимъ, пріятнымъ голосомъ, а я пилъ чай и разсматривалъ его полное лицо въ складкахъ, съ толстыми губами и живыми, блестящими глазками, его блестящую лысину, розовую и гладкую, какъ колно, всю его жирную, хорошо упитанную фигуру, свидтельствовавшую о мирномъ и спокойномъ житія,— и думалъ: ‘неужели это бывшій радикалъ?’
— Ну-съ, а вы что подлываете?— продолжалъ Лимонадовъ, обращаясь къ Леониду.— Все небось бунты ‘пущаете’?
— По немножку!— смясь отвчалъ Леонидъ.
— Тэкъ-съ! А статейки пишете? Принесли что-нибудь?
— Нтъ, я собственно къ вамъ по другому длу.
Лицо фельетониста приняло нсколько тревожный и озабоченный видъ.
— Чмъ могу служить?— спросилъ онъ, переходя въ оффиціальный тонъ.
— Денегъ нужно. Не можете ли ссудить рублей 15—20?
Лимонадовъ поморщился, и лицо его сразу изъ добродушнолукаваго превратилось въ недовольное и раздраженное.
— Зачмъ вамъ?
— Да вотъ нужно одну барышню выручать. Она была сельской учительницей, а теперь сильно захворала. Отъ мста ей отказали, а между тмъ нужны доктора, лекарство, пріютъ…
— А на что же больницы?
— Да Богъ ее знаетъ, есть ли мсто въ больниц. Вы знаете, что у насъ ихъ мало, и вс он переполнены. Притомъ…
— Кто она такая?— перебилъ его Лимонадовъ и, оглянувшись по сторонамъ, прибавилъ въ полголоса:— Небось тоже…
— Ея фамилія Родіонова. Учительницей была въ Садовомъ. Деньги очень нужны!— настойчиво длая удареніе на ‘очень’, повторилъ Леонидъ.