ДНЕВНИКЪ ФЕРДИНАНДА ЛАССАЛЯ*).
*) Ferdinand Lassales Tagebuch (Nord und Sd, april 1891).
В. Г.
‘Русская Мысль’, кн.IV, 1891
ДНЕВНИКЪ ЛАССАЛЯ.
ДНЕВНИКЪ ЛАССАЛЯ.
‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1891
Дневник Фердинанда Лассаля, Гольцев Виктор Александрович, Год: 1891
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Фердинандъ Лассаль родился 11 апрля 1825 г. Дневникъ, изданный Полемъ Линдау, начинается съ 1 января 1840 г. и кончается въ первой половин 1841 г. Дневникъ этотъ очень интересенъ и важенъ для уясненія внутренней жизни знаменитаго агитатора.
Лассаль-отецъ былъ зажиточный бреславльскій купецъ-еврей. Онъ былъ довольно суровымъ домовладыкой, въ семь происходили частыя ссоры, но Фердинандъ Лассаль еще мальчикомъ занялъ такое положеніе, что его голосъ былъ, напримръ, ршающимъ въ вопрос о замужств его старшей сестры. Лассаль обнаруживаетъ при этомъ поразительную дловитость и практичность, что производитъ на читателя непріятное впечатлніе, но объясняется, конечно, условіями среды и чрезвычайно быстрымъ умственнымъ развитіемъ мальчика. Уже въ это время мы замчаемъ въ дневник Лассаля признаки необыкновеннаго самомннія. Окружавшія Лассаля лица,— и мужчины, и женщины,— открыто удивлялись его дарованіямъ и говорили самому мальчику, что считаютъ его геніальнымъ. Какъ ученикъ, Лассаль былъ, разумется, вслдствіе особенностей своего задорнаго характера, изъ рукъ вонъ плохъ. Онъ,— говоритъ Линдау,— смотрлъ на учителей бреславльской гимназіи какъ на своихъ заклятыхъ враговъ. Уроковъ Лассаль не училъ, въ его дневник говорится о множеств разнообразнйшихъ предметовъ, но совсмъ не упоминается о домашней работ для гимназіи. Наконецъ, Лассаль самъ настоялъ на томъ, чтобъ отецъ отправилъ его въ лейпцигское коммерческое училище. Въ это время мы не замчаемъ въ Лассал той неутолимой жажды знанія, той способности къ упорной работ, которыя характеризуютъ этого удивительнаго человка. Мальчикъ-Лассаль ведетъ разсянную и нелпую жизнь, играетъ въ карты, на билліард, шляется по бреславльскимъ кондитерскимъ. Самъ Лассаль, отмчая въ дневник свои проступки, упрекаетъ себя въ легкомысліи, но прибавляетъ,— и это совершенно справедливо,— что въ глубин сердца онъ былъ хорошимъ мальчикомъ, искренно и горячо любившимъ своихъ родителей. Линдау говоритъ, что Лассаль обнаруживалъ уже и въ эти годы способность къ нжной привязанности и къ великодушнымъ поступкамъ. Лассаль отличался, кром того, необычайною горячностью и страстностью. Его дневникъ отъ начала до конца отличается прямотою и честностью.
Въ апрльской книжк Свера и Юга напечатано начало дневника. Линдау говоритъ, что слдующая часть иметъ большее значеніе. Но и въ первой мы видимъ любопытную борьбу: заносчивый, легкомысленный ребенокъ обнаруживаетъ разсудительность взрослаго человка, чрезвычайную прямоту и силу характера, способность къ глубокой, неукротимой ненависти и къ не мене глубокой любви. Передъ нами находится уже въ зародыш могучій трибунъ, дятельность котораго оставила такой необыкновенный слдъ въ соціально-политической исторіи германскаго народа.
Свой дневникъ Лассаль начинаетъ заявленіемъ, что въ эту тетрадь будутъ занесены вс его поступки, вс ошибки, вс добрыя дла, съ ихъ мотивами, съ полнйшею добросовстностью и прямотой. Мы упоминали уже, что дневникъ, дйствительно, отличается этими качествами, и нельзя не удивляться тому, какъ ведетъ его пятнадцатилтній мальчикъ. Онъ взялъ своимъ motto шиллеровскія слова о стремленіи къ истин и такъ объясняетъ нравственное значеніе своего дневника: ‘Для каждаго человка весьма желательно узнать собственный характеръ. Если заносить въ дневникъ свои дйствія и разговоры, то всякій, не ослпленный самолюбіемъ, вынесетъ такое знаніе’. ‘Если я,— продолжаетъ Лассаль,— совершилъ дурное дло, то разв я не покрасню, отмчая его въ дневник? И не покрасню ли я еще боле, когда потомъ перечту это?’
Уже изъ этихъ словъ видно, что мы имемъ дло съ дневникомъ совершенно исключительнаго мальчика, у котораго многому могутъ поучиться взрослые люди обыкновенныхъ способностей.
Перваго января 1840 года Лассаль разсуждаетъ о томъ, извинительно ли нарушеніе имъ отцовскаго запрещенія играть на билліард. Мальчикъ признаетъ свою ошибку: онъ не исполнилъ слпо воли отца. Но чего опасался послдній? Увлеченія, страсти къ игр, а страсть эта прошла и не вернется, потому что ни одна страсть, кром любви, не овладваетъ во второй разъ сердцемъ человка. Такимъ образомъ, нарушая запрещеніе формально, Лассаль не нарушаетъ его смысла и дйствуетъ во имя того, что
Der Bachstabe tdtet,
Der Geist macht lebendig *)
*) Буква убиваетъ, духъ животворитъ.
Прямодушіе, впрочемъ, заставляетъ Лассаля прибавить: ‘Правъ я или не правъ, такъ поступая,— не знаю самъ’.
Заносчивый, приходившій въ безумную ярость, мальчикъ всегда уступалъ ласковымъ просьбамъ любимаго и любящаго отца и говоритъ о немъ въ дневник въ самыхъ почтительныхъ и трогательныхъ выраженіяхъ. 12 января по одному такому поводу Лассаль пишетъ, что охотно послушался просьбы,— не то бы было, еслибъ отдано было строгое приказаніе. Добротою вообще мною легко управлять,— прибавляетъ мальчикъ. Однажды, сильно наказанный отцомъ, Фердинандъ твердо ршился на самоубійство и бросился бы въ воду, если бы слдившій за нимъ отецъ не помшалъ этому. Добрыя и злыя наклонности, нжность и ярость, ненависть къ несправедливости и непомрное самомнніе безпрестанно сталкиваются въ молодомъ Лассал и наводятъ на мысль, какъ много хорошихъ, выдающихся людей могутъ быть сбиты съ толку въ этотъ переходный возрастъ или суровостью, или разными соблазнами. Уже въ эти годы мы замчаемъ у Лассаля страстную преданность иде, беззавтную готовность самопожертвованія ради того, что онъ находитъ высокимъ и святымъ. 2 февраля мальчикъ передаетъ свой разговоръ съ товарищемъ о смерти, загробной жизни, юдаизн. Лассаль пишетъ, что онъ, какъ еврей въ бульверовскомъ роман Лейла, способенъ рисковать жизнью для того, чтобы вывести евреевъ изъ ихъ тягостнаго современнаго положенія. ‘Меня не устрашилъ бы даже эшафотъ,— прибавляетъ Лассаль,— еслибъ я могъ опять сдлать ихъ уважаемымъ народомъ’. Дтскою мечтой знаменитаго агитатора было завоевать, съ оружіемъ въ рукахъ, во глав евреевъ, ихъ былую самостоятельность.
Въ одну несчастную минуту Лассаль сильно расшибся. Особенно пострадалъ его носъ. Это наводитъ мальчика на печальныя размышленія. Если носъ будетъ изуродованъ навсегда, то Лассаль станетъ избгать женскаго общества, потому что тамъ ему будетъ непремнно приходить въ голову мысль: сколько побдъ ты отпраздновалъ бы, еслибъ не этотъ проклятый случай! Наряду съ такими стремленіями мы видимъ у Лассаля постоянное увлеченіе игрою, хотя увлеченіе это не чуждо разсчета, и зильбергроши такъ и мелькаютъ въ дневник. Въ немъ чередуются подобныя отмтки: ‘Посл обда читалъ Демокрита К. Ю. Вебера. Дйствительна превосходная книга. Потомъ игралъ съ матерью въ экарте и выигралъ пять зильбергрошей. Д-ръ Гуттентагъ уврилъ меня, что опухоль моего носа пройдетъ безслдно, и запретилъ мн выходить’.
Въ рукахъ Лассаля побывали и сочиненія Виланда, и романы Поль де-Кока. Учился онъ, какъ мы упоминали, плохо, поддлывалъ на своихъ отмтныхъ тетрадяхъ подписи матери и отца, на большую часть отвтственности за все это должны нести школа и отчасти семья. Ни одинъ учитель не съумлъ заинтересовать Лассаля своимъ предметомъ, не съумлъ или не захотлъ привязать къ себ этого отзывчиваго и дйствительно въ глубин сердца добраго мальчика.Нкоторые учителя находили даже особенное удовольствіе въ томъ, чтобы унижать и раздражать въ класс Лассаля, и онъ не безъ основанія приводитъ въ дневник извстный стихъ Овядія, относя этотъ стихъ къ собственному положенію: ‘я варваръ здсь, потому что меня никто не понимаетъ’. Лассаль по шестнадцатому году читалъ Шекспира, и читалъ съ большимъ пониманіемъ. Едва ли на это былъ способенъ кто-либо изъ его товарищей по гимназіи. Съ какимъ жаромъ, съ какою страстью Лассаль молится о томъ, чтобы его обманъ (поддлка подписи матери и отца) былъ первымъ и послднимъ, какія муки испытываетъ онъ при объясненіи съ отцомъ!
Въ слдующей части дневника мы увидимъ Лассаля уже въ лейпцигской коммерческой школ.
Въ ма 1840 г. Лассаль поступаетъ въ коммерческую школу. Первое время, несмотря на тоску по роднымъ, ему все нравится въ Лейпциг. Директоръ реальнаго училища Гандеръ и его жена, къ которымъ отецъ помстилъ его пансіонеромъ, пришлись ему по душ, его самолюбію особенно льститъ, что они относятся къ нему ‘не какъ къ пятнадцатилтнему мальчику, а какъ къ двадцатилтнему молодому человку’. Но дружелюбныя отношенія эти скоро нарушаются. Самолюбивый, развитой не по лтамъ, привыкшій къ самостоятельнымъ дйствіямъ, юноша не терплъ никакого вмшательства въ свои поступки и, тмъ боле, надзора или выговора за его поведеніе. Первыя столкновенія съ директоршей начинаются у него изъ-за денежныхъ тратъ. Лассаль въ Лейпциг, какъ и Бреславл, тратитъ очень много денегъ, а такъ какъ того, что присылаетъ ему отецъ, не всегда хватаетъ, то онъ прибгаетъ въ мелкимъ займамъ у своихъ товарищей или продаетъ свои книги. Подобныя траты возбуждаютъ неудовольствіе г-жи Гандеръ и она, желая узнать источники его доходовъ, спрашиваетъ, откуда онъ достаетъ деньги, но въ тон ея, чуткій мальчикъ улавливаетъ подозрительность, оскорбляющую его нравственное чувство, и онъ съ дерзкимъ смхомъ отвчаетъ ей, что не зналъ до сихъ поръ, чтобы его денежныя дла могли ее такъ интересовать. Съ этихъ поръ война объявлена. Лассаль не щадитъ словъ, чтобы выразить свое негодованіе противъ ‘ненавистной’ ему женщины. Со свойственною ему вспыльчивостью и горячностью, онъ клянется ‘отомстить ей жестоко, отомстить при случа’. Самъ директоръ старается по возможности держать себя подальше отъ этихъ ссоръ, но, тмъ не мене, въ письм къ отцу онъ называетъ его ‘выскочкой, забіякой, распущеннымъ и наглымъ’. Лассаль заноситъ это въ свой Дневникъ и грустно замчаетъ при этомъ: ‘и такъ, до сихъ поръ я не доставляю еще никакой радости моему отцу’. Любовь Лассаля къ роднымъ очень трогательна, онъ всегда съ глубокою нжностью говоритъ о своемъ отц, матери, сестр и сильно тоскуетъ въ разлук съ ними. Въ минуты наиболе сильнаго раздраженія противъ ненавистныхъ ему педагоговъ, достаточмо ему вспомнить объ отц, чтобы сдержать свое негодованіе и молча выслушивать несправедливыя обвиненія. Вотъ для примра одна сцена съ директоромъ, приведенная въ Дневник. Раздраженный постоянными ссорами Лассаля съ женой, Гандеръ по поводу нечаянно разбитой мальчикомъ лампы вдругъ съ страшнымъ гнвомъ обрушивается на него, осыпаетъ его бранными словами, общаетъ надавать ему пощечинъ и, наконецъ, велитъ уйти въ свою комнату и оставаться тамъ, пока онъ не позволитъ ему выйти. ‘Минуту спустя,— пишетъ Лассаль,— онъ приходитъ съ подсвчникомъ въ рукахъ’ (одваясь утромъ, мальчикъ нечаянно разбилъ еще подсвчникъ). ‘Что это за поведеніе?’ — ‘Это неловкость съ моей стороны»Такъ. Подождите только, вы поплатитесь за все это!’ Я: ‘Ну, Господи, подсвчникъ разбить, вдь, не преступленіе совершить!’ — ‘Не преступленіе! Это у васъ гейневскіе взгляды’. (Я бросилъ на него презрительный взглядъ). ‘Но этотъ подсвчникъ и эту лампу я покажу Шабе {Директоръ коммерч. школы.}. Подождите, я покажу вамъ! Не смотрите на меня такимъ взглядомъ, или я надаю вамъ такихъ пощечинъ, что вы вылетите за окно!’
‘Терпніе мое лопнуло, наконецъ. Я судорожно схватилъ правою рукой чернильницу и хотлъ уже въ цломъ поток словъ излить мою ярость и мое стсненное сердце, но мысль о моемъ отц заставила меня отказаться отъ этого намренія. Я еще и теперь не понимаю, какъ я могъ оставаться спокойнымъ, когда со мной обращались такъ изъ-за такой бездлицы, и я думаю, если бы я не былъ недавно дом и не видлъ бы, какъ любитъ меня отецъ, я не одержалъ бы побды надъ собою. Мысль объ огорченіи моего отца удержала меня. Я удовольствовался тмъ, что посмотрлъ на Гандера вызывающимъ взглядомъ и онъ съ проклятіемъ вышелъ изъ комнаты’. Но Гандеръ, несмотря на свои бурно-комическія выходки, въ сущности, добродушный человкъ, и миръ у нихъ съ Лассалемъ очень скоро востановляется. Мальчикъ упрекаетъ его только ‘въ безхарактерности’ по отношенію къ жен и въ ‘трусливости’ передъ Шабе, главнымъ, ненавистнымъ врагомъ Лассаля. Шабе — типъ ограниченнаго нмецкаго педагога-педанта. Выше всего онъ ставитъ дисциплину, отъ учениковъ требуетъ безусловнаго послушанія и почтительности. Ему, какъ и многимъ педагогамъ подобнаго рода, хотлось бы обратить ихъ въ солдатъ, а если бы была возможность, заставить ихъ не только двигаться, но даже думать по команд. Все яркое, выдающееся всегда навлекаетъ ихъ гоненія, такъ какъ не можетъ уложиться въ узкія рамки школьной дисциплины. Необыкновенный умъ Лассаля, его преждевременное развитіе, его смлые отвты и самостоятельныя мннія, которыя онъ не боится отстаивать передъ старшими, оставаясь, притомъ, очень часто побдителемъ въ спорахъ,— все это непріятно поражаетъ директора. Еще ненавистне ему въ юнош страшная увренность въ своихъ силахъ, такъ много помогавшая ему потомъ и такъ много горя доставлявшая въ дтств, возбуждая насмшки и негодованіе какъ въ старшихъ, такъ и въ сверстникахъ. Шабе задался, повидимому, цлью уничтожать это, по его мннію, глупое самомнніе, но онъ берется за дло такъ грубо и неумло, что вызываетъ въ вспыльчивомъ и впечатлительномъ мальчик мысль о мщеніи и полное неуваженіе какъ къ нему, такъ и къ другимъ преподавателямъ, дйствующимъ въ томъ же дух. Учится Лассаль въ коммерческой школ очень хорошо, такъ что скоро по поступленіи его переводятъ Изъ третьяго класса, куда его отдали въ начал, во второй. Онъ даетъ себ слово учиться хорошо, чтобы не огорчать больше отца. Но хорошее ученіе не умиротворяетъ строгаго директора. Первое неудовольствіе Шабе Лассаль навлекаетъ на себя просьбою дать ему изъ школьной библіотеки Корнеля и Вольтера, Шабе находилъ, что читать такія книги для него еще слишкомъ рано. Вотъ отрывокъ изъ Дневника: ‘Когда я сегодня спросилъ Шабе объ учител англійскаго языка, то онъ запретилъ мн, безъ всякаго основанія, учиться по-англійски. Тиранъ! Мы получили цензуры (классныя отмтки). Нкоторые, которые были лучшими, не получили ихъ, — Шабе послалъ ихъ прямо къ родителямъ. Въ этомъ числ была и моя.
‘Когда мы потомъ спросили Шабе, онъ показалъ намъ копіи. Моя была въ самомъ дл хороша. Но Шабе сказалъ мн: ‘У тебя я сдлалъ примчаніе. Ты слишкомъ Много о себ воображаешь. Ты хочешь читать Вольтера, а самъ не понимаешь его. Ты думаешь, ты и невсть что знаешь, ты, старый Лассаль’.
‘— Извините,— возразилъ я,— я могу сказать вмст съ Сократомъ: я знаю только то, что я ничего не знаю.
‘Но я отвтилъ не впопадъ.
‘— Купецъ, который говоритъ о Сократ и Цицерон,— сказалъ Шабе,— идетъ на встрчу своему банкротству.— Какая глупость!’
Какая глупость!— можно повторить вмст съ Лассалемъ. Вотъ еще обращикъ педагогической опытности Шабе: ‘Сегодня Хейшкель (уч. нм. яз.) вернулъ намъ наши нмецкія работы. Беккеръ (товарищъ Лассаля) въ своей на вопросъ: ‘Какъ лучше всего можно отблагодарить Бога за полученныя милости?’ — сказалъ: ‘Не безплоднымъ хныканьемъ псалмовъ и т. п., а длами’. Эта, конечно, очень справедливая гипотеза задла ортодоксальнаго Хейшкеля. Такъ какъ я написалъ работу Беккера, то моя обязанность была и защищать ее. Я принялъ на себя вызовъ и доказалъ въ самомъ дл, что длать добро, поступать честно — составляетъ гораздо большую благодарность, чмъ колнопреклоненіе, пніе, молитвы и т. п. Такъ какъ X. былъ разбитъ, то онъ прибгнулъ къ обычному средству жалкихъ душонокъ: онъ замолчалъ и сталъ думать о мщеніи’.
‘Мщеніе’ заключалось въ томъ, что учитель пожаловался директору и тотъ приходить въ классъ.
‘Старикъ,— пишетъ Лассаль — разсказалъ мое преступленіе. Я осмлился утверждать, что осушать слезы бдняковъ, дйствовать прекрасно и благородно — лучше, чмъ бормотать длинныя-предлинныя молитвы, хныкать благодарственныя псни и закрывать свою душу на мольбы ближнихъ’.
Сдлавъ Лассалю строгій выговоръ за такіе ‘легкомысленные взгляды’, обвинивъ его въ’безбожіи’, Шабе уходитъ, но при этомъ бросаетъ ему еще слдующія, по выраженію Лассаля, ‘изумительно смшныя слова’: ‘И такъ знай, если ты еще разъ осмлишься такъ думать, тебя призовутъ въ совтъ’. Опять нельзя не согласиться, что слова эти въ самомъ дл смшны и довольно съ плохой стороны рисуютъ педагогическіе пріемы Шабе. Желая уничтожить въ Лассал ненавистное ему самомнніе, Шабе при всякомъ удобномъ случа старается задть его самолюбіе, выговоры длаетъ въ самой грубой и унизительной для мальчика форм (впрочемъ, грубо онъ обращался не съ однимъ Лассалемъ), въ присутствіи всего класса. Разъ какъ-то по поводу невинной мальчишеской выходки Лассаля, сдланной, впрочемъ, какъ онъ самъ говоритъ, нарочно, съ цлью посмотрть, ‘какъ велика ненависть къ нему директора’, Шабе разражается самыми грубыми ругательствами и поднимаетъ руку, чтобы ударить его, но во-время опускаетъ ее. ‘Меня занимала только одна мысль,— говоритъ Лассаль,— что долженъ я длать, если онъ дастъ мн пощечину? Долженъ ли я спокойно принять ее, перенести такой позоръ передъ цлымъ классомъ, или долженъ я возвратить ее? Но если бы я сдлалъ послднее, что бы сказалъ мой отецъ, мой бдный отецъ, который видитъ во мн свою единственную надежду, которому я общалъ не доставлять огорченія! Ахъ, я хорошо вижу, что въ коммерческой школ я не буду въ силахъ исполнить это общаніе’. Подобныя сцены, выговоры и наставленія, конечно, не могли внушить Лассалю уваженія къ его учителямъ и воспитателямъ. Самомнніе его не только не уменьшается, но усиливается, онъ чувствуетъ свое нравственное и умственное превосходство и невольно гордится этимъ. Сознаніе этого превосходства какъ нельзя лучше выражено въ слдующей сцен. За самовольную отлучку изъ школы къ пріхавшему кузену директоръ призываетъ Лассаля въ совтъ, который долженъ назначить ему наказаніе. ‘Я вошелъ,— пишетъ Лассаль.— Въ середин сидлъ директоръ, около него полукругомъ вс учителя. Я сталъ какъ разъ у входа, сложивъ руки и опустивъ глаза въ землю. Все время я старался не выдать ни малйшимъ движеніемъ рта чувствъ, которыя поперемнно волновали меня. Ненависть, презрніе, насмшка, гнвъ, печаль, ярость и равнодушіе чередовались въ моей груди, но я ничмъ не выдалъ того, что происходило во мн, и съ большимъ усиліемъ заставилъ свое лицо сохранять спокойное выраженіе, что совсмъ не соотвтствовало моему положенію, и никому бы не пришло въ голову, что я стоялъ передъ синодомъ.
‘Раздалось: ‘Ближе!’ Я сдлалъ нсколько шаговъ, но остался въ своемъ прежнемъ положеніи и не удостоилъ собраніе ни однимъ взглядомъ.
‘Директоръ прочелъ мое такъ называемое преступленіе и объявилъ, что ему нтъ никакого дла до моего кузена {Кузенъ Лассаля, Фердинандъ, женихъ его сестра, приходилъ извиняться передъ директоромъ за то, что удержалъ у себя Лассаля.}. Тогда началось представленіе, которое дйствительно стоило посмотрть. Шабе, Ширхольцъ (учитель) и, что меня больше всего разсердило, Феллеръ (уч.) говорили, остальные молчали. Эти же трое говорили не умолкая. Несмотря на невыразимое презрніе, которое я чувствовалъ, мн все же было очень больно. Мн казалось, что я мертвый орелъ и лежу въ пол, и прилетли вороны и сороки, и другія презрнныя птицы, и клевали мн глаза и отрывали мясо мое отъ костей. Но вдругъ я опять сталъ двигаться, жизнь возвратилась во мн, и я расправилъ свои шумящія крылья. Съ карканьемъ разлетлись вороны и сороки, и я поднялся высоко, къ самому солнцу’.
Линдау въ своемъ предисловіи къ Дневнику говоритъ, что въ Лейпциг повторилась та же исторія, какъ и въ Бреславл, что Лассалю всегда казалось, будто бы учителя преслдуютъ его, и что онъ никогда не признавалъ за собой никакой вины. Шабе, по словамъ Линдау, изображенъ у Лассаля очень односторонне, и изображеніе это совсмъ не соотвтствуетъ отзывамъ о Шабе его близкихъ знакомыхъ, которые относились къ нему съ большимъ уваженіемъ и говорили о немъ какъ о благосклонномъ, справедливомъ, дятельномъ и ученомъ человк. Но въ дневник школьника и нельзя искать, конечно, полной, безпристрастной оцнки директора училища. Мальчикъ искренно и правдиво записываетъ ежедневныя занятія и впечатлнія, передаетъ, между прочимъ, и свои столкновенія съ наставниками, ихъ грубыя выходки и комичныя замчанія. Шабе могъ обладать многими. достоинствами и быть, въ то же время, ограниченнымъ и плохимъ педагогомъ. Какъ видно изъ Дневника, онъ обращался грубо и съ другими учениками, которыхъ не особенно долюбливалъ, а Лассаля, какъ говоритъ и самъ Линдау, ‘онъ терпть не могъ’. Это знали не только Лассаль, но и его товарищи и учителя, одинъ изъ которыхъ передавалъ даже, что директоръ ршилъ во что бы то ни стало удалить Лассаля изъ училища, такъ какъ онъ казался ему ‘опаснымъ’, имющимъ ‘своихъ приверженцевъ’. Замчаніе Ландау, что Лассаль никогда не хочетъ признать за собой никакой вины, тоже не совсмъ справедливо,— Лассаль напротивъ, искренно сознается и раскаивается въ своемъ дурномъ поведеніи въ Бреславл, уже будучи въ Лейпциг, онъ пишетъ, что тамъ онъ ‘опуталъ себя цлою стью лжи и не зналъ какъ выпутаться’. Къ тому же, онъ выдляетъ изъ среды учителей преподавателя математики Хюльсе, который оставилъ школу скоро посл поступленія туда Лассаля, къ большому сожалнію всхъ учениковъ. Посл послдняго урока Лассаль, по просьб товарищей, говоритъ ему прощальную рчь: ‘Что я говорилъ, я не знаю, такъ какъ я долженъ былъ говорить совершенно ex tempore, то это было вдохновеніе минуты. Но растроганность Хюльсе, одобреніе и благодарность всего класса служили мн доказательствомъ, что я хорошо справился съ своею задачей’.
Съ товарищами своими Лассаль первое время не сходился и не разъ жалуется въ Дневник, что въ школ нтъ ни одной души, которая бы понимала его. Но мало-по-малу отношенія эти измняются и онъ находитъ себ близкихъ друзей. ‘Когда я перешелъ во второй классъ,— говорить онъ,— почти вс ненавидли меня, смялись надо иною, считали меня невыносимымъ. Если бы меня не поддержала тогда прекрасная и твердая вра въ себя, я могъ бы сдлаться мизантропомъ. И что же, какъ разъ т, которые наиболе смялись надо мною, теперь мои лучшіе друзья.
‘До большинства класса мн нтъ дла. Съ давнихъ поръ я обращаю вниманіе только на тхъ, кого я уважаю и о которыхъ я знаю, что они могутъ меня понимать. Кто меня не понимаетъ, млніе того обо мн безразлично, если онъ судитъ обо мн дурно, то это все равно, какъ если бы школьникъ, которому попались бы въ руки мудрыя изреченія Гафиза, съ презрніемъ отбросилъ бы книгу, потому что онъ не понимаетъ языка’.
Здсь самомнніе Лассаля достигаетъ еще большей степени, чмъ въ сцен совта.
Особенно близко Лассаль сходится съ Вильгельмомъ Беккеръ, къ которому онъ чувствуетъ самую нжную и глубокую дружбу.
‘Когда я думаю, что Вильгельмъ на Пасху удетъ, меня уже теперь начинаетъ одолвать тоска. Grand Dieu! Что я буду тогда длать? Хотя мн иногда кажется, что Вильгельмъ далеко не такъ любитъ меня, какъ я его, но все же я чувствую, что съ его отъздомъ я совсмъ осиротю. Мн и теперь еще удивительно, какъ это мы такъ съ нимъ сошлись’. Легкомысленный и насмшливый* Беккеръ не понимаетъ такой нжной, глубокой привязанности со стороны Лассаля и огорчаетъ любящее сердце своего друга своими насмшками надъ ‘возвышенною дружбой’.
Разница взглядовъ друзей на дружбу особенно сказалась по поводу сочиненія Лассаля Правила дружбы. Вотъ какъ самъ Лассаль разсказываетъ объ этомъ:
‘Сегодня Хейшкель (учитель нмецкаго языка) принесъ мою нмецкую работу о Правилахъ дружбы. Я въ этой работ задлъ самымъ сильнымъ образомъ весь классъ филистеровъ и глупыхъ теоретиковъ. Вмсто того, чтобы установить твердыя правила дружбы, я осмялъ тхъ, которые хотятъ предписывать правила даже нашимъ чувствамъ. Какъ только вошелъ X., сейчасъ же весь классъ потребовалъ, чтобъ моя работа была прочтена вслухъ. X. вступилъ было со мной въ споръ, изъ котораго я вышелъ побдителемъ {Товарищъ Лассаля, Цандеръ, разсказываетъ объ этомъ въ своихъ воспоминаніяхъ въ Gartenlaub.}. Но многіе называютъ меня высокопарнымъ за мои идеальныя понятія объ истинной возвышенной дружб. Бдные! Если они теперь такъ разсудительно говорятъ о дружб, то что они скажутъ о ней въ пятьдесятъ лтъ? Если они теперь способны только къ мщанской дружб,— теперь, едва вступившіе въ свтъ юношами,— то какъ же съузится ихъ сердце, когда они будутъ стариками? Я жалю ихъ, этихъ людей, которые отъ самаго рожденія такіе старые разсудительные филистеры.
‘Но мн было больно, что мой другъ Вильгельмъ находился тоже между тми, которые называли высокопарностью мое благоговніе предъ словомъ ‘дружба’. И все же я знаю или думаю, по крайней мр, что онъ понимаетъ меня. Онъ просто шутитъ, дразнитъ меня, называя высокопарнымъ. И все же, если бы онъ зналъ, какъ грубо эта шутка заставляетъ молчать самыя нжныя струны моей души, онъ бы оставилъ ее. Мн больно не за меня, мн больно, что хотя бы на одну минуту я долженъ причислить его къ обыденной рас’.
Въ другомъ мст своего Дневника Лассаль упрекаетъ Беккера за нсколько грубое отношеніе къ женщинамъ и говоритъ по этому поводу: ‘Я не знаю, но я ни за что не могъ бы пойти къ продажной женщин. Я долженъ быть очарованъ красотой женщины, я долженъ любить или думать, что люблю, что все равно, я могу желать обладать только одною извстною женщиной, никогда не могъ бы я уступить грубому, животному чувству. Это было бы для меня слишкомъ отвратительно. Я бы никого не упрекнулъ, если бы онъ желалъ обладать женщиной, къ которой онъ горитъ любовью и стремится достигнуть этого всми зависящими отъ него средствами, только, конечно, честными’.
Насколько идеальны и возвышенны отношенія Лассаля къ любви и къ дружб, насколько глубоко, нжно и страстно способенъ онъ любить, настолько же сильно и горячо ненавидитъ и презираетъ онъ пошлость, низость, ограниченность, льстивость и фальшь. Говоря объ одномъ евре, котораго онъ наканун выгналъ изъ комнаты и который на другой день какъ ни въ чемъ не бывало опять приходить къ нему, онъ прибавляетъ: ‘Чувство отвращенія охваітываетъ меня, когда я вижу людей, подобныхъ этому. Въ нихъ я вижу живыя причины, почему такъ презираютъ еврейскій народъ. Такіе люди довели его до этого. Эта низость мыслей, это подобострастіе, эта пошлость — фуй, какая отвратительная смсь! Я говорю съ Л., позволяю ему приходить къ себ, чтобы изучать характеры подобнаго рода’.
Другой разъ, по поводу избіенія евреевъ въ Дамаск, Лассаль приходить въ совершенную ярость, но гнвъ его обрушивается не столько на притснителей, сколько на ихъ несчастныя жертвы. ‘О, это ужасно читать, ужасно слышать, волосы становятся дыбомъ и вс чувства превращаются въ ярость! Народъ, который переноситъ это, отвратителенъ,— или отомсти, или терпи такое отвращеніе. Справедливо, страшно справедливо слдующее замчаніе корреспондента: ‘Евреи этого города терпятъ жестокости, которыя безъ ужасной реакціи могутъ выносить только етя паріи земли’. И такъ, даже христіане удивляются нашей спокойной крови, что мы не возстаемъ, не предпочитаемъ умереть на под битвы, вмсто того, чтобы умирать въ мученіяхъ. Разв притсненія, изъ-за которыхъ поднялись швейцарцы, были больше? Разв могла бы быть боле справедливая революція, если бы евреи возстали въ томъ город, зажгли бы его со всхъ угловъ, взорвали бы пороховую башню и убили бы себя вмст съ своими мучителями? Трусливый народъ, ты не достоинъ лучшей участи! Раздавленный червякъ извивается, а ты сгибаешься еще ниже! Ты не умешь умирать, уничтожать, ты не знаешь, что называется справедливымъ мщеніемъ, ты не знаешь, какъ надо умирать вмст съ врагами и давить ихъ даже въ предсмертныхъ судорогахъ! Ты рожденъ для рабства!’
Но дтская мечта Лассаля стать во глав евреевъ, добиться ихъ независимости или умереть не возвращается больше къ нему и уступаетъ мсто боле широкимъ, общечеловческимъ стремленіямъ къ свобод,— онъ не отдляетъ себя отъ нмецкаго народа и стремится бороться за свободу и равенство всей Германіи. Но объ этомъ посл.
Въ Лейпциг Лассаль испыталъ и первую юношескую любовь. Предметомъ ея была Розалія, сестра его товарища по школ, Цандера, въ дом котораго онъ часто бывалъ. Въ Дневник не разъ встрчается имя Розаліи и есть описаніе ея красоты. ‘Очарованіе, которое эта чуждая всякаго кокетства двушка производить на меня, безгранично, и именно потому, что только одна природа длаетъ ее такою прелестной, она становится еще привлекательне. Двушка создана восхитительно. Эти томные голубые глаза, эти ослпительно-блые зубы, эти полныя губы, это мягкое очертаніе подбородка, эта двственная грудь! О, она дйствительно прекрасна! И при этомъ такъ невинна, такъ благочестива, такъ дтски-чиста, такъ робка и пуглива…’
Лассаль, какъ говоритъ въ предисловіи Линдау, писалъ ей многочисленныя письма и посвящалъ стихи. Она не вышла замужъ и умерла въ 1876 году около пятидесяти восьми лтъ. Письма и стихи Лассаля сохранялись у нея до самой смерти, но потомъ ихъ уничтожили. Самъ Лассаль всегда сохранялъ воспоминаніе о семейств Цандеръ, разыскивалъ ихъ во время своего послдняго пребыванія въ Лейпциг и очень жаллъ, что никакъ не могъ напасть на ихъ слды.
Дружба съ Беккеромъ, который былъ большой франтъ, знакомство съ Цандеромъ, любовь къ Розаліи,— все это заставляло Лассаля обращать самое тщательное вниманіе на свой туалетъ. Онъ и прежде, впрочемъ, любилъ хорошо одться и еще въ Бреславл часто ссорился съ отцомъ изъ-за костюма, но отецъ ршилъ ни за что не поощрять этой склонности своего сына, которую онъ называлъ суетностью. ‘Никогда,— пишетъ Лассаль,— мой гардеробъ не былъ въ такомъ плохомъ состояніи, какъ въ коммерческой школ. Я не могу описать его печальный видъ, мое перо не довольно искусно. Достаточно сказать, что мой костюмъ часто давалъ поводъ Вильгельму къ просьбамъ, потомъ упрекамъ и, наконецъ, сарказмамъ. Что мн было длать? Человкъ сохраняетъ маіенькое тщеславіе даже передъ лучшимъ другомъ. Мн стыдно было сказать правду моему другу: я чувствую необходимость одваться прилично, такъ же хорошо, какъ ты, и только капризъ моего отца вынуждаетъ меня имть только одинъ, да и то очень плохой, сюртукъ. Я поступилъ какъ лисица съ виноградомъ. Я сдлалъ видъ, что не обращаю никакого вниманія на костюмъ, и притворялся, такимъ образомъ, въ цинизм, который совершенно чуждъ моей душ. Я не фатъ, не модный дуракъ, но всегда буду очень тщательно одваться. Платье длаетъ людей,— это мнніе девятнадцатаго столтія. И глупо, если человкъ, который живетъ съ людьми и зависитъ отъ людей, пренебрегаетъ мнніями и даже предразсудками свта. Онъ можетъ ихъ презирать, смяться надъ ними въ глубин своего сердца, но открыто возставать противъ нихъ — нтъ, клянусь Богомъ, нтъ! или онъ глупецъ.
‘Конечно, каждому доставитъ нкоторое удовольствіе посмотрться въ зеркало, когда онъ изящно одть. Но кто одвается хорошо только для того, чтобы любоваться на себя въ зеркал, тотъ или фатъ, или дуракъ. Мое платье должно нравиться другимъ. Я одваюсь хорошо для другихъ. И мой отецъ не правъ, запрещая мн это. Но мой гардеробъ такъ плохъ, что даже жена директора много разъ говорила мн: ‘Правда, Лассаль, если бы вамъ не шло такъ хорошо все, что вы ни наднете, васъ можно было бы принять за нищаго’. Наконецъ, въ виду предстоящаго ему визита къ дамамъ, онъ ршается заказать себ платье въ долгъ портному своего друга: ‘И я далъ себ твердое общаніе отнын всегда, во что бы то ни стало и во всякомъ случа, непремнно хорошо одваться. Я не могу назвать это общаніе благочестивымъ обтомъ, но, можетъ быть, потому именно, что онъ неблагочестивъ, я и буду твердо его исполнять’. Лассаль обращаетъ также большое вниманіе и на физическія упражненія. Онъ катается на конькахъ, беретъ уроки плаванія, верховой зды и даже фехтованія, хотя послднее потихоньку отъ Шабе, изъ боязни, чтобы его не исключили, и прибавляетъ при этомъ: ‘Я думаю, я не сдлаю ничего дурнаго, если мн удастся скрыть это. Во-первыхъ, фехтованіе очень полезно для тла, а потомъ никто не знаетъ, не будетъ ли когда-нибудь случай, когда оно можетъ пригодиться’.Любимымъ развлеченіемъ Лассаля во время пребыванія его въ Лейпциг служитъ театръ, онъ то и дло занимаетъ талеры и продаетъ свои книги, чтобы пойти въ театръ, и заноситъ свои театральныя впечатлнія въ Дневникъ.
Такъ, онъ пишетъ по поводу видннаго имъ Фіэско: ‘Ей-Богу, графъ Лавоска — высокій, характеръ! Де знаю, но, несмотря на то, что у меня теперь революціонно-демократическо-республиканскія убжденія, какъ ни у кого, я все же чувствую, что на мст графа Лавоска я поступилъ бы такъ же, не удовольствовался бы тмъ, чтобы быть первымъ гражданиномъ Генуи, но протянулъ бы руку и къ діадем. Изъ этого слдуетъ, если хорошенько разсмотрть дло, что я просто эгоистъ. Если бы я родился принцемъ или княземъ, я былъ бы тломъ и душою аристократъ. Но такъ какъ я простой сынъ простаго бюргера, то я буду демократомъ’. Это мимолетное влеченіе въ аристократизму и власти, подмченное у себя Лассалемъ, какъ нельзя лучше опредляетъ его характеръ. Онъ и былъ аристократъ въ высшемъ значеніи этого слова, несмотря на свое бюргерское происхожденіе, и характеры такого рода, конечно, должны были привлекать его. Обладая могучимъ умомъ, высокими душевными свойствами, сильною волей, всегда готовый или побдить, или умереть, Лассаль чувствовалъ свое превосходство надъ толпою, любилъ властвовать надъ ней и покорять ее,— только не наслдственными правами, конечно,— борецъ за свободу и равенство все же хотлъ быть первымъ между свободными и равными людьми.
Вс остальныя замтки по поводу виднныхъ пьесъ и прочитанныхъ книгъ проникнуты самымъ горячимъ стремленіемъ къ правд и свобод, поборникомъ которой на защиту угнетенныхъ противъ сильныхъ міра сего онъ хочетъ быть. Такъ, онъ говоритъ по поводу гётевскаго Эгмонта: ‘Можно почти удивляться, что вчно улыбающійся Гёте могъ написать такую пьесу, гд рчь идетъ все время о свобод и о возстаніи. Правда, конечно, рчь идетъ о свобод по отношенію къ другому народу, а не противъ князей. Конечно, рчь идетъ о возстаніи, которое должно обезпечить права народа противъ чужихъ иностранныхъ тирановъ. Какъ будто бы иго своихъ ложится не такъ же тяжело’. И еще раньше по поводу Клавиго: ‘Странно, что природа такъ любитъ крайности, что она такъ любитъ создавать существа, которыя, въ одно и то же время, и такъ сильны, и такъ слабы. Этотъ человкъ, поднявшійся изъ праха такъ высоко, благодаря только одной своей умственной сил, возбудившій удивленіе всего государства своимъ геніемъ, сдлавшійся великимъ человкомъ, благодаря своимъ твореніямъ, съ другой стороны, такъ слабъ, такъ ничтоженъ, такъ совсмъ лишенъ воли. Правда говорятъ французы: ‘Les extrmes se touchent’. Упомянувъ о марсельез, которую подарилъ ему одинъ изъ товарищей, онъ пишетъ.’Нмецкой муз еще не удалось, врне сказать,— нмецкая муза еще не осмлилась выразить ненависть къ тиранамъ такимъ сильнымъ языкомъ. Нмецъ еще не осмлился воспвать свободу въ такихъ сильныхъ стихахъ, свобода, какъ ее понимаютъ наши нмецкіе либералы, состоитъ въ томъ, что они низко раскланиваются передъ своимъ княземъ и увеличиваютъ его доходы, самое большее, если они отвяжутся въ высшей степени почтительно, дрожащимъ отъ страха голосомъ попросить немного, совсмъ немного свободы печати. Правду сказалъ Бёрне, когда одинъ нмецкій ученый далъ слдующее заглавіе своей книг о свобод печати: Свобода печати, обработанная по англійскимъ и американскимъ основнымъ положеніямъ: ‘Если бы я сталъ когда-нибудь писать о свобод печати, то я началъ бы такъ: ‘Свобода печати, или чортъ возьми васъ всхъ, князя, народъ и всю германскую землюI’ Любимыми писателями Лассаля въ это время были Бёрне и Гейне. ‘Я люблю его, этого Гейне, онъ — мое второе я. Эти смлыя мысли, эта всеуничтожающая сила языка. Онъ уметъ шептать такъ тихо, какъ зефиръ, когда цлуетъ розы, горячо и страстно уметъ онъ изображать любовь, онъ вызываетъ въ насъ нжное томленіе, тихую грусть, но также и безпредльный гнвъ. Вс чувства, вс движенія въ его власти, его иронія такъ остра, такъ смертельна. И этотъ человкъ отошелъ отъ дла свободы! И этотъ человкъ сорвалъ со своей головы якобинскую шапку и надлъ на свои благородные локоны шляпу, украшенную галунами! И все же я думаю, что онъ смется, когда говорить: ‘Я роялистъ, я не демократъ’. Мн кажется, что это иронія, и, можетъ быть, оно такъ и есть. Разсказывая о смерти шестидесяти республиканцевъ, погибшихъ при смерти генерала Ламарка, онъ говоритъ: ‘Я печально шелъ по городу, гд произошло возмущеніе. Почва была пропитана благороднйшею кровью Франціи. Ей-Богу, я бы желалъ лучше, чтобы я и мои единомышленники лежали на площади, чмъ эти шестьдесятъ благородныхъ республиканцевъ’. Не меньшею любовью пользуется у Лассаля и Бёрне, который, къ тому же, никогда не измнялъ своимъ убжденіямъ. ‘Я читаю письма Бёрне, которыя мн необыкновенно нравятся. Если посмотрть только, что за огромная тюрьма Германія, какъ попираются здсь ногами человческія права, какъ тридцать тирановъ мучаютъ тридцать милліоновъ людей, то сердцу хочется плакать, видя глупость этихъ людей, не разрывающихъ своихъ оковъ, тогда какъ они могли бы это сдлать, если бы только захотли. Я восхищаюсь Бёрне. Справедливо то, что онъ говорить, справедливы его проклятія противъ нмецкихъ и европейскихъ тирановъ, не уступающихъ азіатскимъ деспотамъ. Но его слова: ‘Не одинъ европейскій князь не ослпленъ до такой степени, чтобы думать, что его внуки взойдутъ на его тронъ’,— слова эти кажутся мн, къ сожалнію, сомнительными. Прежде чмъ станетъ лучше, надо чтобы было еще хуже’.
Вотъ его отзывъ о Лаубе: ‘Я читаю сочиненія Лаубе. Изумительно, какъ много у человка предубжденій, лишенныхъ малйшаго основанія. Я чувствовалъ нерасположеніе къ Лаубе,— хотя не читалъ ни одного изъ его произведеній,— только благодаря отзыву о немъ писателя, котораго я уважаю. А теперь нкоторые отзывы Гейне побудили меня приняться за произведенія этого писателя. Боже! какую горькую несправедливость оказывалъ я человку! Онъ принадлежитъ къ лучшимъ людямъ Германіи. О, если бы еще тысячи были такихъ, какъ онъ! Онъ молится свобод со всмъ жаромъ своей души. У него твердая воля и огромныя силы. Съ строгими, побивающими словами Бёрне и насмшкой онъ соединяетъ иронію Гейне, и хотя онъ не совсмъ достигаетъ ихъ обоихъ, но за то превосходитъ перваго своимъ художественнымъ чутьемъ, а втораго — своею волей, или, по крайней мр, опредленностью воли. Какъ превосходны его Политическія письма, его Польша, его Поэты! Особенно послдніе’.
Понятно, что съ такимъ богатымъ для его лтъ умственнымъ развитіемъ, съ такою горячею любовью къ наук и къ искусству, съ такимъ стремленіемъ къ свобод Лассалю нечего было длать въ коммерческой школ. Онъ скоро сознаетъ, какую ошибку онъ сдлалъ, поступивъ въ нее. Странно, какъ могло ему придти желаніе сдлаться купцомъ, и какъ могъ онъ стремиться въ коммерческую школу противъ желанія своихъ родителей? Мотивы этого стремленія объясняются въ Дневник: ‘Я читаю Вильгельма Мейстера. Странно! Мн кажется, что въ Мейстер съ нкоторыми измненіями изображенъ я. И я стоялъ на распутьи три мсяца тому назадъ. И мое сердце живетъ только для искусства, которое я долженъ былъ оставить только, повидимому, для того, чтобы выбрать себ ремесло. Но какая разница! Его принуждали отецъ, мать и друзья отказаться отъ такъ называемыхъ ‘мечтаній’, они сдлали его купцомъ, но онъ все же ушелъ отъ принужденія и отдался искусству. А я, хотя родители меня отговаривали и совтовали продолжать ученіе, я по своей собственной вол отказался отъ эстетической жизни, чтобы сдлаться лавочникомъ. И все это я зналъ тогда. Но это потому, что я стоялъ на распутьи слишкомъ рано и преждевременно, и если меня не принуждали родители, то принуждало мое тогда ужасное положеніе, отъ котораго во что бы то ни стало я хотлъ убжать. Я видлъ, что не могу больше продолжать сть обмана,— ничего не выходило. Я хотлъ бжать изъ гимназіи и изъ Бреславля, прежде чмъ открылся обманъ. Но его открыли, а тогда было уже поздно отступать. И, чтобы быть правдивымъ, я совсмъ не считаю себя обязаннымъ отказаться отъ открытой эстетической или политической жизни. Я просто схватилъ первое попавшееся подъ руку занятіе, но я твердо врю, что случай, или лучше сказать Провидніе, оторветъ меня отъ конторки и вынесетъ на арену, гд я буду дйствовать. Я врю въ случай и въ мою собственную твердую волю заниматься больше музами, чмъ главными и черновыми книгами, больше Элладой и Востокомъ, чмъ индиго и свеклой, больше Италіей и ея жрецами, чмъ торговцами и ихъ прикащиками, безпокоиться больше о свобод, чмъ о цнахъ на товары, проклинать скоре собакъ аристократовъ, которые отнимаютъ у людей первое высшее благо, чмъ конкуррентовъ. Но на однихъ проклятіяхъ дло не остановится’. Уже и здсь Лассаль намчаетъ свою будущую дятельность, но въ другихъ мстахъ онъ говорить еще опредленне: ‘Вообще мн очень тяжело, что я не продолжалъ учиться. Теперь для меня стадо ясно, что я буду писателемъ. Да, я хочу выступить передъ нмецкимъ народомъ и передъ всми народами и огненными словами призывать ихъ на борьбу за свободу. Я не испугаюсь грозныхъ взглядовъ князей, я не позволю себя подкупить орденами и титулами, чтобы какъ второй Іуда предать дло свободы. Нтъ, я до тхъ поръ не успокоюсь, пока они не поблднютъ отъ страха. Изъ Парижа, страны свободы, я, какъ Берне, пошлю свое слово всмъ народамъ земли, и вс князья заскрежещутъ зубами и увидятъ, что ихъ время прошло. И все же какія только препятствія ни воздвигалъ я себ, на дорог! Какъ противники мои будутъ смяться надъ сбжавшимъ лавочникомъ, промнявшимъ аршинъ на перо! Даже приверженцы мои будутъ бояться довриться мн, и ‘торговецъ’, ‘аршинный рыцарь’ будетъ раздаваться во всхъ углахъ. Но торговецъ скажетъ имъ слова, которыя заставятъ ихъ замолчать’.
Однако, любовь къ роднымъ такъ сильна у Лассаля и мысль, что его дятельность потребуетъ разлуки съ ними, такъ огорчаетъ его, что онъ иногда думаетъ, не отказаться ли ему отъ своихъ смлыхъ плановъ и не остаться ли жить съ ними? Но стремленіе къ свобод, одерживаетъ верхъ надъ любовью въ родителямъ: ‘Я не знаю, я чувствую невыразимую тоску по своимъ родителямъ. Во мн борятся дв крайности. Я хотлъ бы броситься въ свтъ, завоевать тамъ собственными руками себ счастье, но бываютъ минуты, когда ничто такъ не манитъ меня, какъ мирная тишина дома въ кругу старыхъ знакомыхъ. Точно также въ глубин моей души борятся другія дв крайности. Долженъ ли я быть умнымъ, долженъ ли я быть добродтельнымъ въ своей жизни? Долженъ ли я плыть по втру, угождать великимъ міра сего, добывать себ тонкими интригами положеніе и преимущество, или долженъ я быть упрямымъ республиканцемъ, дорожить правдой и добродтелью, ни на что другое не обращать вниманія и стремиться только къ тому, чтобы нанести смертельный ударъ аристократизму? Но нтъ, я не хочу быть, если бы даже у меня былъ къ этому талантъ, улыбающимся, трусливымъ придворнымъ паразитомъ! Я хочу провозвстить свободу народамъ, хотя бы я долженъ былъ погибнуть въ этой попытк. Я клянусь въ этомъ Богомъ на небесахъ и проклятіе мн, если и когда-нибудь нарушу мою клятву!
Alle Menschen gleichgeboren
Sind ein adliges Geschlecht.
(Вс люди равно рождены и принадлежатъ къ благородному роду).
‘И это будетъ такъ, это должно быть такъ. Но до этого еще прольются цлые потоки крови. О, Франція, страна моихъ стремленій, страна моихъ мечтаній! Ахъ, какъ влечетъ меня къ теб! У тебя живетъ свобода, ты себ отвоевала ее. Но все же ты не слагаешь оружія. Ты увидла, что должно быть сдлано еще, и ты не позволяешь усыпить себя общаніями коварныхъ аристократовъ’.
Пребываніе въ школ длается для Лассаля скоро совершенно невыносимымъ, этому не помогаютъ ни глубокая дружба его къ В. Беккеру, ни нжная любовь къ Розаліи. Онъ ршается, наконецъ, просить отца позволить ему оставить школу по окончаніи годичнаго курса. Но отецъ не соглашается на эту просьбу, сынъ стоилъ ему въ Лейпциг слишкомъ много денегъ, ему не хочется, чтобы затраты пропали даромъ и онъ настаиваетъ на окончаніи полнаго курса училища, для чего Лассалю надо пробыть еще годъ. Сначала онъ терпливо ршается подчиниться вол отца, тмъ боле, что посл бреславльской исторіи постоянно чувствуетъ себя нсколько виноватымъ передъ нимъ и въ Дневник часто упрекаетъ себя за то, что такъ мало доставляетъ радостей отцу. Но терпнія его хватаетъ не надолго. По мр того, какъ въ голов его складываются опредленныя воззрнія на его будущую дятельность,— онъ начинаетъ сознавать все ясне, что остаться въ школ значитъ потерять еще годъ,— время ему такъ дорого. Не коммерческому училищу, къ тому же, снабдить его орудіемъ для предстоящей борьбы. Лассаль ршается серьезно и твердо переговорить съ отцомъ и добиться его согласія во что бы то ни стало.
Во время пасхальныхъ праздниковъ Лассаль знакомится съ д-ромъ Майеромъ, очень умнымъ и образованнымъ человкомъ, и молодымъ поэтомъ Карломъ Майенъ, у него устанавливаются съ ними самыя дружескія отношенія, и они оба утверждаютъ его въ намреніи бросить школу. ‘То, что я считалъ мечтою, когда оно жило въ глубин моей души, получаетъ реальность въ устахъ такихъ людей. Все крпче и крпче становится во мн мысль учиться, посвятить и, если надо, пожертвовать моему высокому призванію, благородной цли мой умъ, силы и стремленія. Я еще стою на распутьи, я могу еще вернуться. Горе, горе мн, если когда-нибудь придется мн испытать безконечную тоску о неудавшейся жизни! Горе, горе мн, если когда-нибудь меня охватитъ и вопьется своимъ скорпіоннымъ жаломъ слишкомъ позднее и тмъ сильнйшее раскаяніе, когда громко раздастся голосъ: Богъ вложилъ въ тебя благородныя силы для благородной цли, а ты не воспользовался ими!’
Посл большаго перерыва въ Дневник Лассаль приводитъ свой послдній знаменательный разговоръ съ отцомъ, посл котораго онъ получилъ отъ него согласіе выйти изъ школы.
‘Долгое и во всхъ отношеніяхъ важное время пройдено. Прізжалъ мой отецъ. Я сообщилъ ему свое желаніе, свое безвозвратное ршеніе. Сначала онъ былъ пораженъ, потомъ сказалъ, что юнъ хочетъ обдумать это. Я пошелъ такъ далеко, что сказалъ, что тутъ нечего обдумывать, надо только его согласіе, такъ какъ я никогда не отступлю отъ своего ршенія.
‘Конечно, отнять у моего отца свободу выбора значило зайти слишкомъ далеко. Но въ глубин моей души мн не надо было вести ни малйшей борьбы. Мой отецъ сказалъ мн, какъ онъ надялся, что я сниму съ его плечъ тяжесть, начинающую сильно тяготить его. Онъ, утомленный борьбою человкъ, долженъ будетъ снова начать бороться, чтобы прокормить Рикхенъ и Фердинанда^ если я буду упорствовать въ своемъ ршеніи. О Боже, чаша всовъ была слишкомъ тяжела! Но потому, что я не могъ иначе, потому, что, несмотря на мою скорбь, я все же объявилъ, что я долженъ слдовать моему влеченію, моему непреодолимому призванію, мой отецъ былъ почти склоненъ подумать, что я безсердеченъ.
‘Онъ спросилъ меня, что я хочу изучить? ‘Наиболе захватывающее значеніе въ мір,— отвчалъ я,— изученіе, тсне всего связанное съ священнйшими интересами человчества, изученіе исторіи’.
‘Мой отецъ спросилъ меня, чмъ я буду жить, такъ какъ въ Пруссіи я не могу быть ни чиновникомъ, ни учителемъ, а я, наврное не захочу разстаться съ родителями? О Боже мой, если бы этого возможно было избгнуть! Но я отвтилъ только, что я везд съумю прокормить себя.
‘Мой отецъ спросилъ меня, отчего я не изберу медицины ила юридической науки?
‘— Врачъ, какъ и адвокатъ,— возразилъ я,— купцы, торгующіе своими знаніями. Часто тоже и ученый. Я вижу это по Гандеру, онъ купецъ въ настоящемъ смысл этого слова. Я хотлъ изучатъ ради самого предмета, ради дятельности.
‘Мой отецъ спросилъ меня, не думаю ли я, что я поэтъ?
‘—Нтъ,— отвчалъ я,— но я хочу посвятить себя публицистик. Теперь,— сказалъ я,— теперь настало время, когда надо бороться за святыя цли человчества. До конца прошлаго столтія міръ томился въ оковахъ тяжелаго суеврія. Тогда поднялась, воздвигнутая властью умовъ, матеріальная сила и кроваво разрушила существующее. Первый взрывъ былъ ужасенъ и долженъ былъ быть такимъ. Съ тхъ поръ борьба велась непрерывно. Она велась не грубою физическою силой, а властью ума. Въ каждой стран, въ каждой націи поднимаются люди, которые борятся словомъ, падаютъ или побждаютъ.
‘Борьба за благородныя цли ведется самыми благородными средствами. Дайте намъ просвщать и развивать народъ.
‘Мой отецъ долго молчалъ, потомъ сказалъ: ‘Сынъ мой, я не отрицаю истины твоихъ словъ, но почему же именно ты хочешь быть мученикомъ,— ты, наша единственная надежда, поддержка? Свобода должна быть достигнута, но ее достигнутъ и безъ тебя. Останься съ нами, составь наше счастье, не бросайся въ эту битву. Даже если ты побдишь въ ней, то мы все же погибнемъ. Мы живемъ только для тебя. Вознагради насъ. Ты — одинъ, ты ничего не можешь сдлать. Пусть борятся люди, которымъ нечего терять, въ судьб которыхъ не участвуетъ сердце ихъ родителей’.
‘О, да, онъ правъ! Почему именно я долженъ быть мученикомъ? Но если бы каждый такъ говорилъ, такъ трусливо отступалъ бы, то когда же нашелся бы борецъ?
‘Почему именно я долженъ быть мученикомъ? Почему?— потому, что Богъ вложилъ голосъ въ душу мою, и онъ зоветъ меня на борьбу, потому что Богъ далъ мн силы,— я чувствую это,— которыя длаютъ меня способнымъ къ борьб! Потому, что я могу бороться и страдать за возвышенную цль. Потому, что я не хочу обмануть Бога за силы, которыя Онъ далъ мн для опредленной цли. Потому, однимъ словомъ, что я не могу иначе.
‘Мы зашли, наконецъ, такъ далеко, что отецъ сказалъ, что это окончательно ршится поздне. До тхъ поръ мы оба должны подумать. Но мы все же не совсмъ понимаемъ другъ друга. Онъ не запрещаетъ мн изучать предметъ, но онъ запрещаетъ мн мои мннія. Поэтому, я говорю, онъ не понимаетъ меня. Онъ согласенъ, чтобъ я учился, но запрещаетъ мн святую, все проникающую идею, которую онъ называетъ либерализмомъ. Какъ будто бы не она толкаетъ меня къ ученію, какъ будто не за нее я хочу бороться!’
Этими восторженными словами кончается Дневникъ юноши Лассаля.