Дневник 1889—1918 годов, Коноров Алексей Иванович, Год: 1918

Дневник
Время на прочтение: 193 минут(ы)
Скачать в PDF

Алексей Коноров.
Дневник 1889 — 1918

Поездка в Петербург.

25 сентября. Побывать в столице я давно собирался, но выбрать для этого удобный момент до сих пор не имел возможности, на Рождество текущего года, получив наградные, непременно решил ехать. Судьба распорядилась несколько иначе. Но так давно Управляющий завел со мной такого рода разговор:
— Сколько, Алексей Иванович, Вам лет?
— 27 — отвечаю.
— Пора жениться.
— Невесту не найду, да пока не получу должности податного инспектора, не решусь на такой великий шаг.
Затем я, для поддержания разговора, сказал, что на Рождество собираюсь в Петербург.
— Вот и отлично, — обрадовался мой патрон, я Вам дам к своему знакомому письмо, Вы отнесете и познакомитесь там с его дочерьми. Особенно обратите внимание на старшую: курсистка, очень не глупая, только маленькая. Вторая — высокого роста, такого, как Вы, — музыкантша, некрасивая, так себе, третья учится, а остальные дети — малыши. Вот Вам и невесты, за каждой по 100.100. приданого. Посмотрите, не понравятся, ну и черт с ними!
На том мы и разстались, при чем я не преминула сказать, что не корыстолюбив, т.-е, за богатством не гонюсь.
В начале сентября Управляющий сказал мне, когда я докладывала ему о делах:
— Знаете что: подумайте-ка о Петербурге теперь, я дам письмо к своему приятелю, так как в настоящее время нужен там совершить одну купчую.
Я сказал, что с удовольствием, но что не имею денег. Он предложил взять 50р. в счет наградных (т.е. к Рождеству этих денег я не получу). Взял. Вдруг к моему великому смущению Управляющий сверх этого протягивает мне 3 государ.[ственных] билета по 50р. и говорит:
— Вот Вам на расходы.
— Нет, зачем же, — замялся я, — мне и так хватит.
— Ничего, ничего, берите. Останется, привезете назад. Поживите там, немного, может быть придется в пульку сыграть…
В заключение он вручил мне приложенную здесь инструкцию и незапечатанное письмо следующего содержания:
Добрейший Григорий Иванович. Податель сего письма мой секретарь Палаты Алексей Иванович Коноров едет в Петербург отдохнуть от дел, а кстати и людей посмотреть и себя показать. Пользуясь удобным случаем, спешу уведомить, что в нынешнем году в отпуск меня не пустят, приехать же в Петербург на два, на три дня, могу во всякое время, а потому уведомь пожалуйста с подателем нужен ли я буду тебе для совершения крепостных актов и если нужен, то к которому приехать времени. Кстати буду просить и за Ал. Ив. Конорова, пожалуйста не откажи ему в своем гостеприимстве, человек он молодой, прекрасный во всех отношениях, а потому вполне надеюсь, что не испортит впечатления добрых вечеров гостеприимных хозяина и хозяйки. Поклон и сердечный привет всему семейству.
Душевнопреданный И. Виноградов г. Вильна 21 сентября 1896.
26 сентября.

По дороге в Петербург.

Всю дорогу размышлял о случившемся. Зная Управляющего, как любителя прекрасного пола, и видя, с какой он радостью провожал меня и советовал жениться, я не мог отвязаться от грязных подозрений. Рассказывают, что в этом году он женил моего предместника на своей богатой фаворитке.
В вагонах — духота и дым, так как я имел несчастье ехать в 3-м классе. Кругом меня — бесконечные зипуны и смазные сапоги. Погода отвратительная, с дождем и сильным ветром. В Петербурге на вокзале встретил агента меблированных комнат, что на углу Невского и Литейного, к моему удивлению он, вместо того, чтобы подать своих лошадей (так я, по крайней мере, думал, что должно быть при меблир комнатах свои лошади, взглянув на его форму), уселся со мной на извозчика, с которым и сторговался предварительно в мою пользу за 50 коп.
Меблированную комнату нанял я по 75 коп. в сутки, на третьем этаже, шкафчик, кровать, столик, два стула, комодик и умывальник, — все кукольных размеров, наполняли маленькую комнату. Напившись чаю первым делом с знаменитыми филипповскими булками, которые кстати сказать не понравились своей приторностью, я отправился по Невскому к Исаакиевскому Собору, осмотрел его, но он мне не понравился, собор — громадных размеров, нечего и говорить, только архитектура такова, что он не кажется колоссальным, вообще я представлял его величественнее. Внутри — мрачно.
На Невском жизнь, бьет, как говорится, ключом. Вопреки ожиданию, не замечал, что бы толпа была разношерстна, формы мало, гвардейцы и военные придворные попадались мне изредка. В толпе преобладает крупный рост и некоторая выхоленность. Достигнув адмиралтейства, зашел в находящийся при нем музей, громадный и чрезвычайно разнообразный. Особенные достопримечательности: порванные знамена, бывшие в бою, кресло, костюм Петра Великого, топорик и домик — модель его работы. Осматривал часа полтора. По выходу из Адмиралтейства, должен был придерживать все время картуз, так как свирепствовал необычайный ветер.
Сел на конку, внутри — 5 коп., наверху 3 Шума при пути почти неслышно: внешней частью улица торцевая. Дошел до Александровско-Невской Лавры с пересадкой на одной площади, откуда везла паровая конка в 3 вагона, рельсовый трамвай везет с разъездам в один путь.
В Лавре помещается Духовная Академия, куда я зашел, чтобы осведомиться о брате Моложавого, моего сослуживца по Палате, но не застал его. Обратно доехал до Гостиного двора, в центре которого помещается ‘нормальная столовая’, названная так потому, что за продуктами и приготовлением обедов установлен медицинский контроль. В столовой на четырех больших столах обедала молодежь обоего пола, преимущественно студенты. В пяти местах по стенам расположены шкафы с маленькими нумерованными ящиками, куда столующиеся прячут свои салфетки. Прислуживают девицы и вдобавок недурненькие. Обед не из дорогих: три блюда — 30 коп., приготовляется же изыскано и под час плохо, вместо 3-го блюда подают, по желанию, кофе, молоко или какао. На столах — квас, но плохой.
Заснув часок после обеда, я отправился на Невский набираться впечатлений. Освещение электрическое пополам с годовым. По случаю праздника магазины были закрыты. Народу масса.
27 сентября. В 1/2 10 вышел из дому. День прекрасный: тепло, ясно и почти безветренно. Прошелся до университета на Васильевском острове. Затем я завернул в Академию Художеств, вход бесплатный. Бесконечный ряд зал с картинами старой и новой школы, чудные картины. Там и сям работают за мольбертами любители живописи. Второй отдел — скульптур — там произведения, мимо них я только пробежал, да они и не интересовали меня. На обратном пути любовался Невой. Пароходики снуют взад и вперед, как рыбы, множество барж с дровами и другой кладью. Сообщение на пароходике дешевле, чем по конке: по 2,1 и далее по 1/2 коп. за конец. От Николаевского моста сел на империал в первый раз — дешево (3 к.) и все видно. Около 2-го часа зашел в булочную придворного пекаря Филиппова, съел пирожок с мясом и выпил стакан кофе с булкой (все 20 к.). Описываю это событие подряд, та как булочная Филиппова славится не только в Питере, но и по всей России, впрочем, я не нашел в печеньи ничего особенного. Опять я в Лавре, потом к обеду студентов и потому должен был немного обождать. Через 1/2 часа вышел Моложавый и удивился, конечно, увидав меня. Поговорили, посмотрели отдельное здание библиотеки и прошли по академическому саду.
Вечером часов в 6 я сходил в баню на Бассейной ул. с целью вообще познакомиться с здешними банями. Вход в общую 40 коп. обстановка прекрасная, но уступает харьковской бане, кроме того, в Харькове освещение электрическое, здесь же газовое. При входе явилось недоразумение: как быть с деньгами, которых при мне было около 190р., староста предложил желтый ярлык взамен моих денег, если я отдам их ему на хранение, сначала я протестовал: показалась страшным такая гарантия, но один из проходивших посетителей успокоил меня, сказав, чтобы я о деньгах не беспокоился и при этом сам взял у старосты свой бумажник.
28 сентября. В начале дня было пасмурно, затем распогодилось. Сел в автобус, запряженный лошадьми, полагал, что дешевле конки, так как ходит не по рельсам, но плата также по 5 коп., внутри вагона-омнибуса две скамьи вдоль стены, сидят все скорчившись, ибо потолки очень низки. Ходят еще омнибусы с империалами. Надо думать, то экипаж этого сорта существует для стариков, женщин и вообще лиц, не отличающихся гимнастическими способностями, так как омнибусы по просьбе пассажиров всегда останавливаются, конка же несется и знать себе ничего не хочет.
Сегодня обратил внимание на то, что по правую сторону проспекта едут все в одном направлении, а по левую обратно, так что столкновений никаких не может быть, да за этим кроме того следят зорко здоровенные полисмены. Там и сям извозчиков догоняют велосипедисты, их масса, как они лавируют между едущими, трудно даже представить!
От Дворцовой площади до Зимнего дворца прошелся, подле него стоит Александровская колонна, вокруг которой ходят николаевские служаки в древней военной форме, отличительной частью которой служит громадная мохнатая шапка. Колонна, как говорят, высечена из цельного мрамора.
До открытия ‘Эрмитажа’ обошел кругом зимний дворец, выкрашен он в мрачную краску, громаден, но прост по архитектуре, площадь около него, по желанию Государыни, превращается в сад. В этом дворе и живет сам Государь.
В приемной ‘Эрмитажа’ величественный швейцар, весь в орденах точно заслуженный генерал, снял с меня пальто, невольно чувствуешь к этому человеку должное почтение, впрочем, тут и не редкость встретить подобных швейцаров.
Поднявшись по красивой лестнице, я очутился в картинной галерее знаменитых художников старой и новой школы. Художественность многих произведений выше всяких похвал. В тех же самых залах размещена роскошная старинная мебель и различная утварь из мрамора и цветных камней. Во многих пунктах огромных комнат стоят лакеи в особых придворных красивых костюмах, на их физиономиях какой-то отпечаток независимости и величия.
Там и сям, приютившись возле картин, пишут красками художники и художницы. посетителей очень много, но они теряются в бесконечных залах.
Осматривал два часа и то мало было. Отсюда сел на пароходик (2 коп.) ехать гораздо спокойнее, чем на конке.
Вот и зоологический сад. Зашел посмотреть дикарей — дагомейцев. Сперва проделывает военные эволюции под убийственную игру собственных музыкантов, которые трещали немилосердно руками по барабанам. Дикари небольшого роста, все части тела, кроме ног, покрыты, да иначе и невозможно при нашей сентябрьской погоде. Рев и барабанный бой заставили многих даже уйти раньше окончания представления. Затем дагомейцы неистово плясали.
Пройдясь по саду, заметил фотографию, снимавшую желающих, моментально. Я также снялся с предложенным мне велосипедом, но вышел неузнаваемо плохо.
Затем осматривал зверей и птиц, многие из них помещаются в саду за сеткой в отгороженном месте, другие же переведены уже в теплые помещения. Когда я любовался слоном, подошел ко мне дагомейский мальчишка и протянул руку, отлично выговаривая по-русски ‘копейка’. Для животных, живущих на воде, устроены небольшие водоемы. Есть и редкие звери: бегемот, полярный медведь, пеликаны и друг. Меня несколько удивило, что в клетках показывались самые простые собаки, домашние звери вообще отсутствовали, — зачем же собаки? Многие животные отсутствовали: обезьяны, крокодил, удав, носорог и т. далее.
Часов в 6 поехал по конке в Исаакиевский собор ко всенощной.
По вечерам, как только остаюсь один, вспоминаю о Стасе и тоскую по дому. Как это неудивительно, а Петербург начинает прискучать своей нервной жизнью и утомляет. Кроме того, всевозможные музеи порождают отвратительные сновидения.
29 сентября. Сегодня день также прелестный. Отправился к обедне в Казанский Собор, он красивее Исаакиевского. Из особенностей этого храма выделяются: св. икона Казанской Божьей Матери, флаги и ключи от покоренных городов, странно, что этим трофеям дозволяется висеть в церкви, и, наконец, — настоящий терновый венец Иисуса Христа под стеклянным колпаком. Живые недурные.
Гуляя по улицам, встречал Виленских обывателей: полицейского надзирателя и вновь испеченных студентов, видел таки своего товарища по Университету, он, вероятно, возвращался из какого-нибудь Д-па, посмотрел на меня, но сделал вид, что не узнал (фамилия его — Барабаевский)
Из церкви часов в 11 зашел домой и, забрав конфекты и письмо, которые нужно было передать по поручению Стаси подруги ее Познанской, отправился искать Коммерческое училище, где училась адресатка. Сделаю маленькое отступление [вымарано несколько строк. — Прим. ред.] узнал, послужило одной из побудительных причин к роковому шагу в моей жизни. Сначала она писала, что ее так мучит пиленье тетки и не совсем хорошее обращение с нею матери, что она что-то сделала бы над собою, о чем когда-то говорила Познанской. Описывала свое времяпровождение, которое, между прочим, состояло в том, что она в определенные часы — 9 и 2 подходила к окну и высматривала кого-то. Как потом узнал хитростью — реалиста 7кл., (прежнюю свою симпатию). Наконец дошла очередь и до меня. Она писала, что я нравлюсь ей теперь больше, чем прежде и что кажется, она в меня влюблена. Просила убедительно Познанскую, чтобы та расспросила меня об этом предмете.
Итак, я пошел отыскивать училище. До ‘Поцелуева’ моста добрался благополучно. Затем около самого училища вертелся, вертелся, расспрашивал всех встречных, но, как нарочно, натыкался все на приезжих, городовые и те сбивали меня: один показал туда, а другой совсем в противоположную сторону. Наконец добрался.
Девицы завтракали. Когда выходил из столовой, я заметил Познанскую и подошел к ней, она пополнела, хотя выглядела утомленной, говорит, что много работы и приходится рано вставать — часов в 6. Немного посидев, отправился к Мариинскому театру.
Рассказывают неслыханные вещи о его недоступности в том смысле, что очень трудно достать билеты. Я попытался. Раньше существовали предварительные записи задолго до спектакля, теперь они уничтожены. Новый порядок таков: вывешивается репертуар на полмесяца вперед (как сегодня например: с 1 по 15 октября и билеты на все эти дни распродаются. Покупатели становятся гуськом у кассы, полиция строго следит за порядком, вереница желающих купить билеты так велика, что у находящихся в хвосте теряется из виду касса.
Через 1/2 часа дошла и до меня очередь. Вплоть до 16 октября все билеты на галереи уже распроданы, мне посчастливилось на 1-е октября взять билет на балкон в 2р. 30 коп. (из них 10 к. за сохрание платье и 10% , т.о., 20 коп. за предварительную покупку билета). После обеда прошелся по Пассажу, хуже Харьковского: нет хороших магазинов и не велик.
Часов в 8 вечера понес письмо Управляющего к Щелкину. Встретил сам и пригласил в кабинет немного погодя, вышла жена его (2-я), молодая и недурная собой. Узнав, кто я, она отнеслась ко мне с отменной любезностью. Затем явилась старшая дочь хозяина от первой жены, не красивая, но немного симпатичная. Поговорив, сыграли несколько партий на 2 биллиарде, установленном в соседней комнате. Через 2 часа распрощался. Пригласили на завтра.
30 сентября.

В Кронштадт!

В час пополудни сел на пароход, отправлявшийся в Кронштадт. Стоит это удовольствие недорого: в 1кл. — 60 к., во 2-м — 30. С любопытством осматривал устройство парохода, в нем 3 яруса: на самом низу — столовая, выше — каюты и, наконец, ряд палубы на крыше каюты туда доступ возможен для взявших билет 1 класса, видел машину, которая приводит в движение пароход, громадных радиаторов.
Почти всю дорогу я простоял на палубе. Вся Нева усеяна пароходами всевозможных размеров. Из Невы выплыли в Финский залив, он велик, кругом очерчивается тонкими линиями земля. Через полтора часа прибыли в Кронштадт. До Андреевского собора проехал на конке за 10 коп., ходит она не по рельсам. Для меня собор представляет тот интерес, что в нем служит известный всей России Иоанн Кронштадский. Видел также его дом, в котором он занимает 2-й этаж. К сожалению, его не было в городе, говорят, что уехал в Петербург. Город мне понравился. В 3 часа пополудни на том же пароходе возвратился в Столицу.
В 8ч. был опять у Щелкиных. На этот раз познакомился с двумя другими дочерьми, не интересны. Пили чай и играли на биллиарде.
1 октября. По случаю праздника был опять в Исаакиевском соборе с настроением послушать певчих, порядочный хор. Протодиакона не было, а диаконы обладают не особенным голосом.
Погода испортилась, пошел дождь. В Александринском театре без труда добыл билет на завтра.
Наконец я и в давно желанном Мариинском театре. Везде расставлены лакеи в придворных костюмах, многие со знаком отличия, у некоторых знаки на груди, совершенно сходны с академическими знаками. Стоят, точно профессора какие! — на носу пенсне. В театре много ходов и легко заблудиться. Отделка здания внутри великолепна. В оркестре приблизительно можно насчитать человек 80.
Ровно в 8ч. занавес поднялся. Декорации красивы, в особенности в 3-м акте, когда Иван Сусанин ведет польский отряд зимою по лесу. Изображено, как падает снег, а когда отряд расположился на ночлег, запылали костры, причем был виден огонь и доски.
Артистов участвовало масса одних хористов была, пожалуй, до 150 человек. Поют прекрасно. Сцена настолько обширна, что по ней проезжали даже лошади в 4-м акте, когда встречают в Москве русского царя. Костюмы на всех роскошны. Танцы, особенно мазурка, исполнялись легко и грациозно. Участвовали следующие артисты: Серебряков (могучий бас), Михайлов, Ершов, Долин, Ефимов, Поляков, Климов и Иванов. Перед 4-м актом, по желанию публики, был исполнен русский гимн и затем марсельеза, при последней две дамы поднялись в царской ложе и ушли из нее, и так повторялось это при каждом повторении марсельезы, мне она понравилась, при ней все вставали также, как и при нашем гимне. В 12 ч. опера ‘Жизнь за царя’ кончилась.
2 октября. Опять распогодилось — положительно мне везет в Петербурге! — Пошел в Дворцовое Управление, чтобы достать билет для входа в Зимний Дворец. Разрешение получил, по предъявлении вида на жительство, но билет обещают приготовить на завтра. Говорят, что крестьянам и мещанам не разрешается доступ во Дворец.
Пользуясь близостью ‘Эрмитажа’, осматривал его, много древностей: гробницу, идолов, старинное вооружение и т.д., оружия столько, что можно, пожалуй, вооружить целый полк.
К часу торопился попасть в Петропавловскую крепость в надежде увидеть чеканку монет на Монетном дворе, но удалось лишь посмотреть на заднюю и внешнюю стороны, так как в настоящее время, по случаю усиленной чеканки золотой монеты доступ к осмотру работ на время прекращен. Я зашел в Петропавловский собор-усыпальницу царской фамилии с Петра I.
Прежде всего, при входе в храм, поражаешься изобилием венков, присланных со всей России на гроб Государя Александра III, весь собор буквально увешан ими, еще ни один Император не удостоился ничего подобного. У Александра II много венков, но далеко не столько, как у Александра III: Вокруг каждой плиты — живые цветы в горшках. Плиты Петра I и его преемников отличаются простотой. Начиная от Николая I на плитах царей увеличиваются украшения, как доказательство родственной и народной любви. На гробницах Александра II горит несколько лампад, поставленных под золотые короны небольшой величины: получается эффектное освещение, около него много также икон роскошных и дорогих.
Вечером смотрел в Александринском театре ‘свадьбу Кречинского’ и сценку ‘Ночью’. Театр этот по обширности уступает Мариинскому. Отделка малиновая в противоположность голубой в Мариинском. Меня удивило, что и тот и другой театр не отличается особенным удобством в расположении мест, мне, например, за сравнительно дорогую плату пришлось на сцену смотреть меж голов.
Участвовали следующие артисты: Варламов, Дюжикова, Жулева, Юрьев, Ленский, Давыдова, Шкарин, Мирский, Костров, Иванов, Петровский, Шевченко, Никитина, Шаповаленко, Чекрыгин. Особенно отличились Варламов, Давыдов (замечательный комик), Ленский и Шевченко, который в это лето подвизался в Вильне оперетке.
3 октября. Зашел в цирк Чинизелли купить билет. Отсюда отправился искать Департамент Окладных Сборов, уж я шел, шел. Помещается он на Галерной в Николаевском дворце. Зашел в Департамент с целью посмотреть его и директора Слободчикова, от которого зависит назначение нашего брата в податные. Устройство Д-та понравилось чистотой и простором. Чиновники не ленятся у столов, как у нас и не вдыхают в себя дым курева. У начальников отделений — отдельные кабинеты. Нашим учреждениям следовало принять это к сведению!
Слободчиков оказался в командировке, тогда я просил доложить о себе Правителю Канцелярии в надежде узнать что-нибудь о вакантных должностях податных инспекторов, но тот ответил, что теперь заведывание инспекцией лежит на обязанности Начальника 1-го Отделения Соколова. Пришлось немного обождать (чиновники все собираются в 12, уходят в 6 час). Наконец, представился Соколову. Невзрачный господин.
— Скажите пожалуйста, — начал я, есть в настоящее время вакансии податных инспекторов в Сибири?
— На этот вопрос трудно отвечать, — промолвил Нач-к
— То есть, вероятно, Вам не разрешено об этом говорить? — заметил я.
Ведя в этом духе разговор, я из этого интервью ровно ничего не вынесла. Везде есть свои кандидаты. Затем поплелся за билетами для входа в зимний дворец. Во дворце меня сопровождал по всем комнатам лакей и все объяснял. Видел Романовскую галерею с портретами государей и родственников из дома Романовых, восточную галерею с картинами из восточной войны — произведениями преимущественно покойного художника Кившенки. Все картины писаны по заказу. Комнат — необъятное количество, всюду — роскошь, золото, мрамор, серебро и драгоценные камни.
Видел половину дворца, отведенную покойному наследнику Николаю Александровичу, комнату усопшей Марии Александровны, супруги Александра II. Показывают постель, где она скончалась, на подушке в настоящее время икона.
Стены везде украшены картинами и блюдами, поднесенными последним Государям при восшествии их на престол.
Во дворце два небольших зимних сада, собственная его Императорского Величества церковь и собор, в котором хранится много редкостей, между прочим, рука Иоанна Крестителя и Марии Магдалены.
Запасные покои также великолепны, служат они приемными комнатами для высочайших гостей. В настоящее время идет ремонт во многих местах дворца к приезду царской семьи, так что не получается полного впечатления от виденного. Покоев их Величества не показывали.

В цирке!

В 8 ч. был в цирке, по обстановке и удобствам здание прекрасное, тоже можно сказать в акустическом и зрительском отношении, театром следовало бы принять его за образец. Удивительно еще, что в цирке нет ни одного столба и свод поддерживается железными связками, как железнодорожные мосты.
4 октября.

На стеклянном заводе.

Утром сходил на императорский стеклянный завод. Приготовляется все исключительно для Государя. Дежурный водил меня по разным отделам завода и обо всем рассказывал. Сначала выдувают в одном месте несовершенную посуду, затем ее в другом месте посредством вертящихся колес — железных, каменных и деревянных обделывают и полируют. Дальше смотрел производство фарфоровой посуды. Приготовляют массу, из которой потом посредством формы получается различная посуда, если нужно, ее разрисовывают и затем обжигают.
На обратном пути зашел в собор Александро-Невской лавры и приложился к мощам. По дороге видел в карете Митрополита Палладия.

1897

3 марта.

Первая всеобщая перепись населения Российской империи!

Сегодня отослал в Городскую переписную комиссию весь материал, добытый переписью, и тем закончим свои труды по этой переписи.
К участию в переписи я был приглашен в качестве заведующего переписным участком Полицмейстером г. Вильны, с которым познакомился у Поповских. Налимов (полиц.) сулил мне разные блага и я согласился.
2 ноября прошлого года я получил приглашение из городской переписной комиссии на 1-е заседание. Затем заседания повторялись раза по два в месяц. Председательствовал вице-губернатор князь Грузинский. Остальные присутствовавшие составлялись из членов комиссий, ее делопроизводителя, десятерых заведующих переписными участками и стольких же помощников.
Город был разделен на 10 переписных участков, которыми заведовали избранные комиссией лица. В распоряжении заведующих находилось от 10 до 40 счетчиков, сообразно количеству населения в каждом уч. В счетчики шли не только бедные люд, но и офицеры, чиновники и женщины, которые принимались за тяжелую работу ради обещанной темно-бронзовой медали. Кто отказывался от медали, тот получал за труды 7р. 50 коп. и выше до 14 р.
Меня назначили заведующим 2 переписным участком, одним из самых лучших. Счетчиков у меня было всего 10 человек: один офицер, шесть писцов, один чиновник и два инженерных кондуктора.
В самом начале своих работ я получил из комиссии план своего участка и список домовладений. Оставалось проверить списки домовладений, пополнив его новыми домами или же переправить фамилии прежних владельцев на другие, примерно сосчитать количество душ обоего пола, расклеить картонные номера на каждом доме для того, чтобы счетчиком удобнее было ходить, и затем за неделю перед днем переписи, т.е. до 28 января пустить в ход счетчиков. Работы вообще было много. Во время поверки домов приходилось лазить по горам, так как мой участок состоял из пригорода. Расклейку номеров я производил лично, наняв для большого удобства извозчика и захватив с собою фонарщика с лестницей, который был отпущен по распоряжению Городской Думы.
По мере того как счетчики заполняли переписные листы, я поправлял таковые красными чернилами и затем возвращал их счетчикам, если где нужно было пополнить или исправить что-нибудь. Работа в этом отношении была кропотливая, ибо некоторые счетчики были безграмотны, другие писали небрежно. Во всяком случае, они работали несравненно лучше, нежели те, которым на дому оставлялись переписные листы для заполнения. Последние, очевидно, не вчитывались в правила, напечатанные на обороте листов, и врали сколько возможно. Один, например, в графе, ‘какое главное занятие’ написал: отец многочисленного семейства (!?)
28 января все счетчики, согласно инструкции, проверили переписные листы и затем передали их мне, а я, сделав нужные исправления, как уже выше сказал, весь переписной материал направил в переписную комиссию. За свой труд я наравне с счетчиками бесплатно получил темно-бронзовую медаль, — достаточно ли это и справедливо ли было сравнивать заведующих со счетчиками? У нас было несравненно больше дела, которое заняло порядочно времени!

В отпуску. — Переговоры мои с родителями о женитьбе.

Поехал я в Белгород на продолжительное время, во-первых, с целью поправиться от малокровия, а, во-вторых, чтобы в последний раз подольше пробыть со своими. И хватило же у меня терпения пробыть столько времени в разлуке с невестой! — за то же и мучился я: с томительностью ожидал от тебя письма и не находил себе места, когда они немного задерживались. Конечно, ко всему этому можно было бы отнестись похладнокровнее, но что делать — любовь! — ‘она — не картошка, не выкинешь в окошко’.
Дома я нашел, что родители постарели, хотя мама в свои 48 лет выглядывает не старой, теперь она веселей, чем в предшествовавшие годы, когда опасно болела. Отец стал покойнее, старается не волноваться, но по-прежнему делается тяжеленым, когда разговор касается… Он никак не может примириться с тем, что мы не так расчетливы как он и не можем так жить, как он жил в молодости. В этих случаях я всегда стараюсь дать разговору другое направление и на этом полемика обыкновенно прекращалась. Братья подросли и … Миша переходил во 8 Ґ класс, Паша в 7, а Володя — в 4-й.
Через несколько дней по приезде я показал всем карточку своей Стаси, не говоря, какое она имеет ко мне отношение. Рассматривали молча. Только Миша сказал, что Стася симпатичная, а мама — славная. Последнее слово было для меня самым отрадным: теперь я смело мог приступить к объяснениям.
Переговоры о моей женитьбе, вопреки всякому ожиданию, прошли весьма благоприятно. Лишь отец немножко намекнул на религию моей невесты. Кроме родителей и Коли, в мою тайну в нашей семье никто не был посвящен.
Итак родители благословили меня. В подарок я получил икону Божьей матери, серебряную-позлащеную (9р 50 к), одеяло и золотое кольцо, которое было перелито из папиной золотой оправы для очек.
Мое появление в Белгороде вероятно, сочли деловым, т.е. предположительно, что я ищу невесту, потому что со всех сторон посыпались намеки и прямо таки предложения. Наш приходский свящ., например, отвел меня в сторону, когда был у нас, и конфиденциально заявил, что для меня имеется невеста с 40,000 приданого. Я поспешил поблагодарить за любезность и дал понять, что никакого сватовства не признаю. Другой пример: казначейша несколько раз говорила моей матери: ‘отчего Вы своего Алешу не жените на моей Наде? — подходящая была бы пара’. Но я оставался непоколебим. Наконец — об этом я только догадываюсь — к нам приехала одна учительница гостить, как только узнала, что я в Белгород. Я знаю, что она уже давно мной заинтересована, хотя я не подавал повода. Прогостила она до моего отъезда и она одна из нашего дома отправилась меня провожать до вокзала. Вообще положение мое было щекотливое и я подальше держался от этой особы, стараясь с ней также обходиться как и со всеми.

Мое назначение Помощником Податного Инспектора.

В начале октября Д[епартамен]-т Окл. Сборов потребовал мой формуляр, это меня удивило. Вероятно, последует какое-нибудь назначение. И действительно сегодня пришла из Д[епартамен]-та бумага о моем назначении с 11 октября Помощ[ником] Под[атного] Инсп[ектора] Мариампольско-Кальварийского уезд Сувалкской губернии. Кто же это удружил? Оказывается, управляющий. Он ездил в Петербург просить за меня, даже не осведомившись о моем желании! а желание мое было попасть не в помещики, а прямо в податные. Получив новую должность я на один класс поднимаюсь против прежней должности (был VII кл), а теперь VIII. Хотя управляющий поступил со мной нехорошо, однако в душе я доволен: жалованья против прежнего на 300р. больше (жал 500р, столов. 250р., кварт. 250 и раз. 300), избавляюсь от палатской атмосферы и ея несимпатичного начальства в лице Морозовича, начальника 2 отделения, с которым я поссорился, затем самостоятельная деятельность на равных правах с податным инспектором и, наконец, отчасти менее дорогая жизнь в уезде, чем в Вильне,

В Петербурге.

Еще раз довелось побыть в Петербурге. Теперь ездил по делу. Пригласил с собой Стасю, чтобы сделать ей этим, так сказать, подарок к свадьбе. Согласилась она с величайшим удовольствием и так мило ухаживала за мной в дороге, предлагая с особенной заботливостью, то одного, то другого скушать из забранной нами провизии, что я невольно любовался ею и в свою очередь оказывал ей внимание.
Остановились мы у Стасиной тетки, которая живет на средства мужа, балетмейстера.
На следующий день зашел в Д-т хлопотать о путевом пособии на проезд из Вильны в Кальварию. Обнадежили и обещали исходатайствовать мне 400 р. — вот было бы чудесно.
Интереснее всего было то, что я узнал о своем назначении.
— Что Вас заставило променять должность Секретаря на помощника? — спросил меня Нач. 1-го Отделения Соколов.
— Я не знаю, право, как это вышло.
— Ваш управляющий приезжал за Вас просить. Сначала он просил Вас назначить Помощником в Вильне, а затем во второй свой приезд просил в Вильне назначить делопроизводителем Распорядительного Комитета Екатова, а Вас в Сувалкскую губернию.
— Удивительно. Не понимаю, почему так вышло, — продолжал я недоумевать.
— Я говорил, что надо спросить их о желании получить помощника, — вмешался тут другой чиновник, обращаясь к Соколову и указывая на меня.
Мое назначение мне еще кажется странным после следующего обстоятельства: в середине текущего года, когда начали вводить новые должности податных инспекторов сверх существующих, и их помощников, Управляющий послал в Д-ь Ок. Сб. бумагу, в ней проэктировал отдел. от 3-й податного участка — уезд Виленский таким образом, чтобы 3 уч. в Вильне заведовал попрежнему Авилов, а уездным — я, как Податный инспектор, и, кроме того, просил назначить Екатова Помощником Податного Инспектора так, чтобы он состоял при Виленской Палате. Вскоре последовал отказ в открытии Новой должности Податного Инспектора в Виленском уезде.
Мне вообще сдается, что против меня интриговал Морозович, который оказал на Управляющего некоторое давление.
20 ноября.

Поездка в Сувалки

Только что я собрался ехать в Сувалки представляться новому начальству, разболелся нос: начал чего-то пухнуть. Однако это обстоятельство не помешало моей поездке.
По железной дороге пришлось всего ехать 4 часа. На ст. Вильковишки я нанял вместе с 3 случайными попутчиками крытую каретку 9похожую на карету щегольскую, но только старую и неуклюжую), при чем каждому это удовольствие обошлось по полтиннику. Каретка была запряжена парою кляч и управлялась евреем. Дорога шоссейная.
Через полчаса мы добрались до уездного города Волковышки (в 4 верст. от ст.). Отсюда захватили еще одного пассажира. Для характеристики отношений поляков и литовцам отмечу здесь следующий разговор:
— Вы, вероятно, понимаете польский язык? — спросил меня сосед, с которым я все время вел беседу.
— Да, немножко.
— А понимаете что вот они говорят? — продолжал сосед, указывая на сидевших против нас литовцев — крестьян.
— Ничего.
— И я тоже, — засмеялся спутник, — хотя я — поляк, но по-литовски ни одного слова не понимаю.
В уездном гор. Мариамполе (в 25 в.) от ст. я остался ночевать в дрянной гостинице, носившей не в меру громкое название Варшавской. Перед тем как лечь в 8 вечера пошел отдавать визит Податному Инспектору Мариампольско-Кальварийского у. Смирнову. Он между прочим сообщил, что мне придется, как писал ему Управляющий, жить в г. Кальварии. Через полчаса пригласил к чаю, здесь я познакомился с женой хозяина и адъютантом (между прочим, вероятно, состоит таковым и при молодой инспекторше!). Напившись чаю, Податный извинился и отправился в клуб играть в карты. Немного погодя, я также откланялся, а адъютант остался…
21 ноября. До Сувалок осталось еще 57 верст. Следующая остановка была в Кальварии, также уездного города (в 17в от Мариамполя). Так как мы приехали днем, то я успел немного осмотреть город, в котором судьба определила мне жить. Улицы мощеные. Дома попадаются двухэтажные, но мало. В общем город показался мне приветливым и чистым, не в пример, уездным городам Виленской губ. Не обращая внимания на свою карикатурную физиономию, отправился к уездному Казначею Васильеву, который порекомендовал мне в письме будто бы подходящую квартиру и спросил у него. где она находится. Показал на желтый двухэтажный дом против Казначейства.
В сопровождении присяжного (служитель К-ва) я отправился в указанный дом, где хозяйка показала мне квартиру из 4 комнат, большой кухни и передней. Что меня удивило при осмотре — это просторные комнаты с высокими потолками, громадные окна и отсутствие всяких удобств хозяйственных (клозета, кладовой и т. п) Вместо этих принадлежностей квартиры мне обещали дать чердак, сарай и погреб. За все это удовольствие вместе с квартирой просят 200р. в год. Впоследствии я узнал насчет этого дома: до введения судебных уставов Алекс. II в нем помещался окружной суд. Когда суд перевели в Сувалки, порожний дом разделили на 4 квартиры (по 2 на каждом этаже).
От Кальварии до Сувалок оставалось еще 40 верст. На полпути была остановка на 1, 5 часа в корчме, где проезжающие могли покрепиться чаем, яйцами и тому под. домашними припасами.
В Сувалках я остановился в Еврейской гостинице (75 коп. номер). Тут меня взяло раздумье: идти ли сейчас представляться управляющему или подождать до утра. С одной стороны, было неловко являться вечером — не принято, а с другой — меня конфузил распун. пыл: подумаешь, что пьяница, ‘Вечером не так заметно’, — решил я и пошел.
И я жестко ошибся, когда предположил, что мой поздний визит и так сойдет благополучно… Взойдя по лестнице на 2- й этаж, я встретил даму почетной наружности, которая лаская меня русским языком (она — полька) спросила, что мне угодно. Я пояснил. Она попросила меня в зал офиц. заседаний объявила, что нужно немного подождать, т.к Управляющий занят квинтетом. В это время из соседней комнаты послышались звуки рояля и скрипки.
Через четверть часа ко мне вышел старик высокого роста с губернаторской осанкой. Я начал объяснять причины поздней явки (поездка в Петербург и задержка меня у дел Виленской Палатой), однако, по-видимому, мои объяснения мало трогали начальство и оно начало без всякой выдержки читать мне нотации, в особенности за то, что я попросил выдать мне причитающееся содержание. Он не любит вообще денежных ведомств. Начали говорить на эту тему, что вот дескать люди не приступали к работе, а уже просят денег. Говорил Управляющий, т.-е, журил как-то не умеючи, вероятно, он редко прибегал к этому.
Перед расставаньем я просил у Штанге (Управляющий), что бы он отпустил меня в Вильну до января для устройства своих дел, так как по словам Смирнова, теперь мне нечего делать в своем участке, а также просил дать мне формальное разрешение на вступление в брак. На обе просьбы управляющий ответил мне, чтобы я зашел об этом поговорить завтра.
21 ноября. На этот раз Управляющий принял меня мягче и спросил, чего мне собственно нужно. Я повторил вчерашние просьбы.
— Вот что я решил, сказал он, — оставайтесь вы здесь при Палате, позайметесь, — посмотрим, годный ли вы человек или нет (?!), а 20-го декабря я Вас отпущу для устройства ваших дел.
Я так и обмер, выслушав такую резолюцию, но решил упорно отстаивать свои интересы.
— Позвольте мне хоть дня на три съездить домой, забрать кое-что из домашних вещей, так как я приехал сюда налегке.
— Поезжайте, сказал Управляющий, немного подумав, — да скорее возвращайтесь и тогда получите свое содержание и разрешение на вступление в брак.

Возвращение в Вильну.

Я был бесконечно доволен, когда опять очутился возле своей невесты. Однако злой рок начал меня довольно упорно преследовать: только что опала опухоль носа, появился громадный нарыв, который причинял такие боли, что я едва ходил по комнатам и с трудом сидел на кресле боком. Я попросил позвать военного врача, который разрезал нарыв… Разумеется бедные женщины сидели в своей спальне и сильно волновались, Стася даже хотела удрать из дому, чтобы не слыхать моего крика! Впрочем до этого не дошло: я мужественно перенес операцию.
Через 3 дня ранка после операции начала заживать и я приготовился к отъезду. Мать и дочь печальные, провожали на вокзал. Я зашел об этом поговорить завтра.
21 ноября. На этот раз Управляющий принял меня мягче и спросил, чего мне собственно нужно. Я повторил вчерашние просьбы.
— Вот что я решил, сказал он, — оставайтесь вы здесь при Палате, позайметесь, — посмотрим, годный ли вы человек или нет (?!), а 20-го декабря я Вас отпущу для устройства ваших дел.
Я так и обмер, выслушав этакую резолюцию, решил упорно отстаивать свои интересы.
— Позвольте мне хоть дня на три съездить домой, забрать кое-что из домашних вещей, так как я приехал сюда налегке.
— Поезжайте, сказал Управляющий, немного подумав, — да скорее возвращайтесь и тогда получите свое содержание и разрешение на вступление в брак.
~~Тоже не без хитрости, — мелькнуло у меня ~~[нрзб, вычеркнуто].

Возвращение в Вильну

Я был бесконечно доволен, когда опять очутился возле своей невесты, [абзац вычеркнут]
Однако злой гений ~~рок начал меня довольно упорно преследовать: только что опала опухоль носа, появился громадный нарыв ~~в промежности[Author ID0: at ], который причинял такие боли, что я едва ходил по комнате и с трудом сидел на кресле боком. [два предложения замазаны] я попросил позвать военного врача, который разрезал нарыв… Разумеется бедные женщины сидели в это время в своей спальне и сильно волновались, Стася даже хотела удрать из дому, чтобы не слыхать моего крика! Впрочем до этого не дошло: я мужественно перенес операцию.
Через 3 дня ранка после операции начала заживать и я приготовлялся к отъезду. Мать и дочь, печальные, провожали на вокзал.

Опять в Сувалках

На этот раз Управляющий принял меня, если и не любезно, то, по крайней мере, спокойно — без нравоучений. Когда я подал ему два медицинских свидетельства (1) об опухоли и 2) о носе, он сказал: ‘Я Вам и так верю’. Затем, прочтя мой рапорт о причинах поздней явки на службу, а также желание вступить в брак, он заявил, что в последнем случае нужно будет просить разрешения Д-та Окл. Сборов. Я струсил, так как отлично знал, что если дело пойдет в Д-т, то оно, прежде разрешения, обязательно пролежит долгое время под сукном!
Об этом я в деликатной форме заметил своем начальству, развивая при этом ту мысль, что бракосочетание мое ни в коем случае не может ожидать разрешения Д-та, и что мой священник сказал о полной возможности обойтись разрешением ближайшего начальства. На мои доводы Штанге как будто бы сдался и обещал дать разрешение без Д-та.
Затем меня представили главным заправилам канцелярского искусства. Перед этим Управляющий не преминул мне сказать еще одну глупость:
— Вы нам не нужны, для себя учитесь.
В чем же состояло мое учение в течение 2х недель? — в том, что я несколько часов употребил на знакомство с некоторыми особенностями здешнего делопроизводства, которые можно смело изучить в Кальварии, а остальное время развлекался душеспасительными разговорами со своими руководителями. Пробыв таким образом 3 дня в торговом отделении и податном (1 и 2 м), остальное время по распоряжению Управляющего, я занимался у Податного Инспектора г. Сувалки Гржебского. Занятия эти состояли в том, что я принимал от домовладельцев заявление о числе квартир в их домах для того, чтобы впоследствии были обложены квартирным налогом (большая наука!!!)
Да и когда было учиться, если тут празднуются и русские (по стар[ому] стилю) и польские (по н[овому] с[тилю]) праздники!? Вместе с 3 днями съезда податных инспекторов сувалкской губернии эти праздники заняли у меня всю неделю, которую я предполагал заниматься в Палате.
На съезде податных инспекторов, явились Управл., 2 нач. отд., 4 под. инспектора (больше их нет в Сувалкской губ.), я и несколько второстепенных палатских чинов. Говорилось больше глупостей, чем дела, то есть, переливали из пустого в порожнее. Управляющий, который председательствовал, сам проговорился о безполезности съездов, что дескать с каждым годом все меньше и меньше является вопросов для обсуждения на съезде.
После съезда часов в 5 в., председатель пригласил г.г. податных к себе на обед. Я, поглощенный думами о себе и злой на хозяина, сидел все время почти молча и когда податные после обеда сели за карты, я поспешил откланяться.
На следующий день съезда кончил заседание рано, так что пригласили податных лишь на завтрак.
С каким я неподдающимся описанию нетерпением провожал в Сувалках день за днем, сидя у себя в номере или прогуливаясь по улице. Первая неделя тянулась страшно долго, за то вторая шла незаметно….
За это время я успел достаточно рассмотреть город, да и нечего здесь рассматривать: единственно хорошая улица — это главная, Петерб. проспект, на ней сосредоточены все губернские учреждения. Остальные улицы дрянные, грязные и с деревянными маленькими домиками. Один костел и одна церковь. Театра совсем нет — некому смотреть: всего в городе ведь 24000 жителей! — больше евреи и поляки, последние преобладают даже на государственной службе (чего нет в западных губерниях) и разговаривают в учреждении на польском языке! Вообще здесь трудно жить русскому без знания польского языка. Русских больше всего, пожалуй, исключительно, среди военных, которых здесь очень много, благодаря близости границы.
Наконец подошло 19 декабря, но я до последнего дня не был спокоен, тем более, что Управляющий, несмотря на обещание, послал в Д-т бумагу с просьбой разрешить мне вступление в брак, но при этом передал Секретарю, что если до 20го из Д-та не придет разрешение, то он сам даст таковое. Однако сегодня 19е, а разрешения нет из Д-та! Я заявил Секретарю, он настрочил разрешение своего сочинения и приготовился нести его для подписи Управляющему.
В это время он сам показался.
— Ну что? — обратился он ко мне, подавая руку.
— Можно мне завтра ехать?
— Можно.
— Ваше Превосходительство, подпишите пожалуйста эту бумагу, тут несколько строк, — проговорил подобострастно секретарь, протягивая бумагу П-ву.
Управляющий взял ее и, пробежав глазами, проговорил:
— Завтра, и ушел.
Я с недоумением посмотрел на секретаря, по-видимому, сконфуженного причудами самодура, и спросил, что это значит.
— Да уж видите: сказал, что 20го вас отпустит и потому хочет выдержать свое слово.
На следующий день меня уже ничто не задерживало и я мчался в Вильну на крыльях любви[Author ID0: at ].

1898

Моя свадьба.

(С 1 по 9 янв.) и 9 января. Пятница.
Мне казалось, что со свадьбой будет много хлопот, но вышло напротив. Даже прежде на новое место мало усложнил предстоящее торжество. Денег побольше — вот самое главное! Благодаря достаточному количеству времени, приготовляться к 9 января можно было исподволь. Встречались и затруднения при этом. Так, например, священник требовал, чтобы со стороны невесты, кроме метрического свидетельства и паспортной книжки, представлено было также и удостоверение от ксендза, что она — католичка и что была у исповеди, при этом священник счел нужным предупредить, что если ксендз будет упрямиться, то такое удостоверение может выдать и полиция. Узнав об этом, Стася все не решалась идти к ксендзу. К счастью священник не настаивал на своем требовании и обошлись без ксендза и полиции. Другое затруднение состояло в том, что священник предлагал нам венчаться в юнкерской церкви, тогда как в пригласительных билетах, уже разосланных, была указана Сергиевская церковь[Author ID0: at ] при этом он объяснил, что в последней церкви в назначенный для нас час будет особое богослужение. Но когда я зашел к отцу Михаилу в следующий раз, он уже передумал и согласился нас венчать, как было условлено раньше. Наконец, за день до свадьбы один шафер, офицер, занимавший у нас 2 комнаты, отказался от своих обязанностей, сославшись на телеграмму от больного брата, который немедленно требует его приезда, в подтверждение своих слов Арчаков показал телеграмму, чтобы, так сказать, мы не сомневались. Пришлось пригласить вместо него квартиранта Марьи Ивановны, знакомой Федосьи Николаевны, из чего после произошла порядочная путаница.
Приготовления начали за месяц до 9-го. Федосья Николаевна шила приданое, Стася помогала и сердилась, когда у мамы дело подвигалось медленно. В конце декабря я разослал иногородним пригласительные билеты (14), а в начале января — городским (12).
4-го января приехал брат Коля в форме кандидата на судебные должности. На вид немножко поправился и поинтереснел.
В среду работник от конторы транспортирования кладей укупоренную им раньше мебель в солому и рогожу отвез под наблюдением Коли на вокзал. Всего вещей в корзинах и ящиках, а также мебели оказалось, по взвешиванию, на 55 пудов. Из мебели я приобрел все новое, дорогое, но за то хорошее: 1) гарнитур (диван, два кресла, 6 стульев и черный резной стол) на красном плюше (за 102 р. с копейками), 2) резной гардероб (42 р.), 3) буфет с ореховой отделкой (34 р.), 4) 1/2 д. дубовых стульев с высокими спинками в столовую (22 р. 50) и 5) мраморный умывальник (22 р.) Последние четыре вещи купили с рассрочкой на 1 р. 40 коп. в месяц. Вся перевозка этого груза с укупоркой обошлась мне в 30 р.
Ко дню свадьбы Стася получила несколько подарков: 1) по 1/2 д. цветных чайных и столовых салфеток и по 2 чайных и столовых скатерти, а также торт (от Марьи Ивановны Лоренц), 2) икону Божией Матери, серебряную (от посаженого отца его превосходительства Фрейганга, начальника отделения в Виленском Интендантском Управлении), 3) прекрасный большой самовар (от тетки Марии Николаевны Береда), 4) Ґ д. чайных серебряных ложечек и 2 серебряных кольца на салфетки (от тетки Елеоноры Николаевны Береды), 5) серебряную брошку (от моих родителей) и хлеб соль с серебряной солонкой и 6) две книги по хозяйству в роскошных переплетах (от меня).
Кроме того, на нашу свадьбу просила Колю Леонтович Елизавета (старая знакомая) заказать хлеб-соль с серебряной солонкой.
[рисунок пригласительного билета и текст пригласительного: Станислава Николаевна Береда и Алексей Иванович Коноров покорнейше просят Вас пожаловать к ним в день их бракосочетания 9-го Января 1898 г. в дом Дрогейко, на Кальварийской улице.
Бракосочетание имеет быть в 5 часов вечера в Сергиевской церкви (во дворе Собора, на Большой улице) г. Вильна]
Приближение торжественного дня мы как-то не замечали: по-прежнему гуляли, шалили и беседовали. Только в день свадьбы Стася по совету подруг все пряталась от меня, так как в это время мол жених не должен видеться с невестой. Но я все с тоски, пребывал в осадном положении (в своей комнате), несколько раз видел Стасю и даже раз встретил ее на улице, когда она катила на извозчике с Марьей Ивановной.
В пятницу утром убрали стол всякими снастями, при этом особенно старалась невеста, вероятно чтобы как-нибудь заглушить голод, которому она себя обрекла с утра до венчания. Я в этом отношении не выдержался и часа в 2 чуть-чуть закусил.
Часа в 4 Стася пошла одеваться, я — также. Вскоре начали съезжаться приглашенные. Здесь произошло маленькое замешательство: Коля уехал в моей карете за одной дружкой, за которой должен был знакомый квартирант Марьи Ивановны, так как бедняжка, по случаю отказа офицера, осталась без форменного шофера. Поэтому Коле пришлось, не ожидая кварт. М. Ив., сильно запоздавшего, ехать самому за дружкой с букетом, заказанным на наш счет. Коля таким образом исполнял обязанности сразу двух шаферов, он возвратился как раз в то время, когда Фрейганг и Федосья Николаевна нас благословляли. Стоя на коленях, мы выслушали маленькое назидание посаженого отца, Стася плакала. Мать в волнении отвернулась. Затем мы встали, поцеловали иконы, благословлявших и направились к каретам.
Я сел с Колей и Маврикиной, оставшейся без шафера. В другой карете ехали посаженый отец с невестой, Фед. Николаевна и полусумасшедшая племянница г-жи Махвиц, знаменитая когда-то певица, заядлая католичка, давала Стасе уроки пения и возлагала на ее карман большие надежды, если бы она поступила на сцену. А теперь, почти накануне свадьбы, она узнает, что ее любимица выходит замуж!! Злость, конечно, взяла[Author ID0: at ] обуяла!… Впоследствии я и еще больше пришел к такому убеждению, когда Федосья Николаевна получила от Махвиц письмо с требованием заплатить за учение около 200 р.?!
А Стася и ее мама были уверены, что добрая крестная учит бесплатно!
Кроме наших двух карет, были еще 3. Екатова (шафера), Яржембского, который служит кассиром в Губернском Казначействе, (шафер) и Флерова, квартиранта Марьи Ивановны.
По дороге наша карета заехала за Колиной подружкой, Познанской. Таким образом Коля был сразу за двух шаферов! — Позднее выяснилось, что Флеров, который, отказавшись от шаферства, обещал все-таки заехать за Маврикиной, опоздали не по своей вине, а по милости своей хозяюшки, которая отправилась в парикмахерскую в его карете.
В церковь мы опоздали, кажется, на 1/2 часа, что естественно отразилось на расположении духа всего причта: священник выразил по этому случаю деликатно свое неудовольствие, когда я, по окончании венчания, зашел в алтарь пригласить его к себе, а дьякон как-то грубовато и нервно отвечал на мои вопросы.
Я сам был взволнован своим опозданием, вследствие чего на несколько секунд оказался в жалком положении при занесении в книгу некоторых сведений: окунул ручку в чернильницу тупым концом!
— Что вы делаете?! — сурово заметил отец дьякон, взял у меня испачканную ручку, отложил ее в сторону и дал другую.
Только что я занес в книгу требуемые сведения и едва надел одну перчатку, явилась Стася. Я взял ее под руку и мы стали перед аналоем, но кто-то сказал, что венчание не может начаться, пока невеста не распишется. Я повел Стасю назад. Сойдя с платка, она сняла калоши, в которых по рассеянности хотела венчаться.
При записывании со Стасей также вышел казус: она поставила в книге здоровенную кляксу!
Вообще все шло не так хорошо, как я предполагал. Шафера суетятся, советуют, а сами ничего не знают. Они говорят: ‘Идите к аналою’, а дьякон останавливает: ‘Сначала распишитесь: без этого венчать не будем’.
Наконец, начался самый важный момент — таинство брака. Три шафера стали позади, а посаженый отец и дружки с букетами по бокам. Говорят, что мы представляли интересную пару, но обстановка церкви бедная, дьякон с козлиным голосом, плохое освещение и отчаянные певчие заставляли каждого думать, что свадьба не из аристократических! За то о. Михаил служил хорошо.
Стася все время лила горючие слезы и этим выводила меня из себя: в самом деле — выходит, кажется, по любви и плачет! — с чем это сообразно? Мне было еще потому неловко, что на нас была устремлена масса любопытных глаз. Что могут подумать все эти праздные люди? — подумают, что бедная Стася выходит замуж без любви какого-нибудь изверга, по принуждению. Вот почему было досадно, и я стоял нахмуренный.
Еще перед свадьбой Стася все предупреждала меня, что не будет со мной целоваться в церкви, и я этого боялся: а ну как вдруг отвернется! Но к счастью все обошлось благополучно, вероятно, она была так занята своим горем, что не заметила, как я, при словах священника: ‘Поцелуйтесь’, нагнулся к ней и поцеловал через фату, которую расторопный шафер не успел приподнять.
Затем, когда все кончилось, начались поздравления.
При разъезде вышла путаница с каретами: кареты уехали и бедный Коля должен был с конфузом везти свою дружку на извозчике!
Я уже сидел наедине со Стасей. К ней ~~уже ~~начало возвращаться прежнее расположение духа, она даже изволила пошутить: ‘А ведь ты теперь мой муж?’
Возвращались окольным путем.
Дома нас благословили хлебом солью посаженный отец и Федосья Николаевна. Затем пили шампанское.
Стася развеселилась — печали как не бывало! Я также чувствовал себя хорошо.
Сейчас же после чая мы предполагали укатить на ближайшую станцию, чтобы таким образом отделаться для гостей одним сладким столом, но не тут-то было: все запротестовали, говоря, что без нас нет им никакого интереса. Некоторые из гостей были посвящены в наш план и вызвались содействовать тем, что в 10 ч. разойдутся, а за ними и все. Мы остались.
Между тем Стася, приготовившись к отъезду, сняла венчальное платье и я таким образом оказался без невесты. Затем за столом мы не сидели на первом месте, как подобает молодым, а сбоку. Вообще плохо, когда нет распорядителя!
Напившись чаю и закусивши сладким, начали танцевать. Но оживления особенного не было, так как племянница г-жи Маквиц отвратительно себя вела. Все чувствовали ~~себя ~~неловко, а некоторые предлагали ее даже вывести вон.
Она, например, начала петь отчаянным деревянным голосом, без приглашения, и не унималась, когда ей предлагали перестать. Затем крутилась по комнатам, выдергивала цветы из букетов и прикалывала себе их на голову, затем схватила у Стаси с туалетки зеркальце и в зале на виду у всех начала перед ним охорашиваться… Говорят, что с нею иногда только бывают такие припадки и что в другое время она нормальна.
В 11м часу гости начали прощаться, выпив предварительно 2й раз шампанское. Девицу же, испортившую нам праздник, проводил Коля.
[вычеркнут абзац]
11 января. Вчера проводили Колю на вокзал [5 строк вычеркнуто].
Стоимость нашей свадьбы:
Пригласительные билеты 2 р.50
Венчание 30
Галстук 1-50
Фрак на прокат — 3
Кольца — 12
Карета — 5
Свечи — 1р. 20
2 бут. шампанского — 8
Сладкое — 8-80
Букеты — 5
Торт — 3
Итого — 80 р.

Тяжелое время

13-20 февраля. 13-го мы выехали из Вильны втроем: я, Стася и теща. Не повезло нам с этого дня, недаром народ верит в то, что 13е — чертово число — несчастливое.
Всю дорогу Стасе нездоровилось. Еще были невзгоды, но об этом после. В г. Волковышка остановились ночевать. Спали самым патриархальным образом: я с женой на диване, а теща на кровати.
На следующий день наняли подводу, которая должна была съездить на станцию, забрать там наши вещи и доставить их в Кальварию. Стоило это 8 р. Для наблюдения за нагрузкой я также поехал на станцию, Стася, разумеется вызвалась сопутствовать.
Пользуясь остановкой в Мариамполе, зашел к Смирнову спросить насчет своего содержания. Ответ был не утешителен.
В полночь 14го были уже на месте. Хозяева наши спали, но я поднял самую младшую племянницу главной хозяйки. Она дала свечу и ключи от квартиры.
В ожидании мебели, расположились на полу, разослав верхние теплые одежды. Часа через 3 вещи пришли.
На следующий день хватились на чем готовить, ничего нет! — пришлось кое-что из посуды купить для кухни, а кое-что призанять у соседей.
Деньги начали таять не по дням, а по часам. Когда я был один, никогда не замечал такового удовольствия. Да оно и понятно: один я знаю, что мне нужно приобрести и как расходовать деньги, а уж когда трое, так потребности увеличиваются, и разумно относиться к трате денег на первых порах как-то не умеешь. Наконец истощились все деньги, которые я при выезда из Вильны занял у Екатова (50 р.) Кроме того, пришлось разменять госуд. билет в 50 р., который я купил на собранные 4летним трудом деньги.
Между тем деньги для меня было но только их не давали — фальшивое положение! — Справлялся в Кальварском Казначействе, — опять не пришли!
Медовый месяц я считал уже отравленным, ибо какое счастье может быть полным без денег! — и хотя я со Стасей шалил, хохотал, но кошки между тем скребли на сердце. Подчас я сердился из-за пустяков, не обнаруживая явно этого, но дуясь, и за что? — часто за то даже, что бедная моя жена, теребила меня очень усердно нет же
[несколько страниц вырвано]

Спектакль в Кальварии

5 марта. Со вчерашнего дня появились на видных местах нашего града афиши на польском и русском языке, гласившая, что местными любителями будут поставлены на здешней сцене две одноактные пьесы: ‘Отец разрешил’ и ‘Дядя приехал’ и две живые картины: ‘Невольница’ и ‘Гадание’.
Вторую пьесу я видел на репетиции, куда пригласил меня Бухгалтер Казначейства Ольшевский. Он был, кажется, главным руководителем драматических любителей и, когда узнали, что я несколько знаком с постановкой живых картин, предложил мне принять в этом непосредственное участие. Я пошел, но разочаровался, когда увидел, что любители — все поляки и говорят между собою на польском языке. Я, положим, немного понимаю этот язык, но все-таки еще плохо. Гравюр при моем приходе не оказалось, так как особенно и не настаивали на моем участии, то я больше на репетиции не ходил.
Играли в гражданском клубе. Меньше клуба, кажется, и нельзя было выбрать. Поэтому можно вообразить, какая была сцена и зал для публики! В восемь часов зрители наполнили зал (не больше 50 человек). Здесь, конечно, собралась вся местная интеллигенция. Начальник Уезда (в империи — Исправник) с женой, Судья с женой, Казначей, Следователь и друг. Военные преобладали, между ними драгуны резко отличались от пехотных офицеров высоким ростом и дородством. Интересных дам совсем не видел. [предложение вычеркнуто]
В первой пьесе любители играли плоховато: безжизненно и монотонно, точно они разговаривали ладком у себя дома за чашкой чая. Подбор артистов не совсем подходящ: доктор, например, лет под 35, играл любовников. Хотя он на вид и моложав, но ему не идут как-то эти роли. Когда его вызывали, он показал в сторону публики, скрываясь уже за дверь, кулак или, кажется, погрозил хорошо я не рассмотрел, а второй пьесе он взял у суфлера свечку, когда нужно было вынуть свои спички, и поднес ее к трубке своего ‘дяди’, при этом сам не мог удержаться от улыбки. В обоих случаях выходки доктора вызвали невольный смех у публики.
[страница вырезана]
29 лет

Полковой праздник 18—го Стрелкового Полка.

25 июля. На днях я получил от командира полка общества офицеров приглашение пожаловать с женой на молебен, а оттуда на завтрак.
Когда я пришел на казарменный плац, молебен еще не начинался. Солдаты были выстроены вокруг длинной палатки, в которой должен быть отслужен молебен. Кроме стрелков, на плацу присутствовали и драгуны курляндского полка, квартирующие также в Кальварии. Ради них полковой праздник перенесли с 26 на 25е, так как 25го они из временной командировки проходили через Кальварию на маневры в другое место.
В 11 часов наш приходской поп Кудрявцев начал молебен. Хотя на торжество стр. полка собрались почти все представители уездной власти с семьями, однако во общем их было очень мало — такой уж жалкий город! оживление отсутствовало: слишком много нужно для этого общих интересов.
После молебна командир сделал смотр войскам — первое развлечение. Затем пригласил всех на завтрак в столовую солдат стрелков, которую ради праздника украсили не важно. Все-таки без особого распоряжения ума, можно было заметить, что это настоящая солдатская столовая в казармах — так пахло солдатами! На этот раз в офицерском собрании не устраивали, так как там слишком тесно.
Для солдат были покрыты отдельные столы на свежем воздухе. Перед каждым лежала французская булка, 2 огурца и стояла бутылка пива и 1/8 бут. казенной водки — монопольки. По команде солдаты пропели стройно молитву и по команде же принялись на еду каши.
В столовой играл оркестр полковой музыки, так что гости начали прикладываться к закуске под музыку — оно веселей! под музыку каждый делается храбрей и развязней. Меня отчаянно угощал один стрелковый офицерик, недавно сделавший нам визит, но ничего из этого не выходило, так как он совал мне все рюмку с водкой, которой я терпеть не могу, а провести к закуске не был в состоянии, так как стол облепили все, как мухи мед. Не долго думая, я присоединился к дальнему столу, где царила выдержанность характера и благоразумие.
Когда немножко заморили червяка, уселись за обеденный стол. Обед был плоховатый: борщ, которого не хватило и на половину обедавших, тухлая осетрина, сомнительной свежести дичь, фрукты, дыня и мороженое. Вот разве одному мороженому следовало отдать должную дань. Вино лилось рекой. Это, пожалуй, тоже в порядке! Говорились тосты, но все-таки оживления особенного не замечалось. Это надо объяснить, кажется, тем, что настоящий полковой праздник был прощальным, так как стрелки переведены в Сувалки и 28го июля уже выступят отсюда.
Качает командира. Он уж что-то очень много говорил тостов гг курляндцам, а для граждан Кальварии, кажется, только один.
Говорил также речь и персидский принц, сильно подвыпивший. Он — настоящий принц.
В чине подполковника курляндского полка переведен сюда с Кавказа, говорят, за притязание на персидский престол. Его речь была нескладна, но… глубоко прочувствована!
В 4 часа курляндцы начали лобызаться со стрелками, потому что в 5 ч. им нужно было выступать из Кальварии.
Около парусинной палатки, где уселись гости, начались солдатские забавы. Сначала появились плясуны. Многие из них только топтались. За эту работу они получали подарки: коробку с ваксой, платок, щетку, табак, чай и проч. Командир играл сначала сам на гармонии, а затем передал солдатику. После этого командирша раздавала солдатам, избранным из роты за хорошую службу и поведение, подарки по беспроигрышным билетам. Гармонии, мыла, щетки, стаканы, трубки и т.д.
Затем на открытой сцене началось представление, но уж очень бесхитростное. Декламировал стихи в рубище какой-то приглашенный рассказчик-забулдыга.
Забыл упомянуть, что после молебна раздавались отличившимся в стрельбе значки на грудь и часы серебряные.
После него один солдат из хохлов рассказывал по-малороссийски разные анекдоты, чем привел публику в несказанный восторг. Передо мною молодой драгунский офицер также давал представление. Он совершенно, как маленький, забавлялся с девочками, сидевшими впереди него: трогал за косы, то одну, то другую, при этом громко шутил и порывался за ними. Он уже с самого обеда шалил. Когда солдаты плясали, он тоже начал приплясывать, забыв, что нога его недавно сломанная при падении с лошади, не совсем еще выздоровела и все приставал, чтобы ему также дали приз. Ему дали 14 табаку и он успокоился, говоря, что ради этого то он и старался.
Кроме рассказчиков на сцене действовал полковой оркестр и один солист на скрипке, который пел по-малороссийски и сам себе аккомпанировал. В 7м ч. начался разъезд.
Стася все рвется из Вильны, пишет, что ужасно там скучно и что жалеет о своей поездке туда. Так оно все и выходит, как я предполагал. Впрочем, опыт — это хорошее дело.

Оценочная комиссия

С 17 по 30 ноября. По наказы податным инспекторам в составе оценочных комиссия входят в Цар. Польском, кроме начальника уезда (председателя комиссии), комиссар по крестьянским делам и мирового судьи, и податные инспекторы.
С введением в прошлом году должностей помощников податных инспекторов, участие в оценочных комиссиях распространилось также и на них в тех случаях, когда это признают нужным управляющие казенными палатами. По случаю смерти податного инспектора Смирнова Мариампольско-кальв.уч., жившего в г. Мариамполе, Казенная Палата поручила мне участвовать в заседаниях оценочных комиссий.
Комиссии эти составлялись для оценки земель, отчуждаемых для общественных и казенных надобностей. Для членов комиссий он доставлял ту выгоду, что выдавались прогоны и суточные деньги по должности (мне где-то 17 Ґ коп. за версту и суточных по 60 коп.) Всякий поэтому с охотой отрывался от своих дел, чтобы освежиться катаньем по уезду и заработать малую толику.
Вот для участия в подобное-то комиссии и я получил приглашение от начальника уезда.
Особенных приключений в нашу поездку никаких не было, да я, в сущности говоря, пишу заметки о своей поездке с комиссией не для приключений, а с тем, чтобы, по возможности, набросать картинки здешних типов и нравов.
Из Кальварии я выехал 16 ноября вечером с делопроизводителем комиссии. Вместе дешевле, да и веселей. Покатили по только что отстроенному шоссе. Что за прелесть это сооружение!
Едешь как по торцовой мостовой. 20 верст в местечко Красну откатали совершенно незаметно.
Подъехали к гминному управлению. Обстановка убогая. На стенах: объявления, фотографическая группа войтов всех гмин с комиссаром во главе, затем фотогр. изображение блюда, поднесенного Императору Николаю II во время торжественного коронования и, наконец, лубочное изображение исторического события с одним рядовым, по имени Агафоном. Все эти украшения можно встретить в каждой гмине.
Не лишним будет восстановить в памяти сказание о названном Агафоне.
При сражении русских с ахал-текинцами несколько солдат попали в плен к туземцам, между прочим и уроженец Кальварийского уезда Агафон. Последнего варвары принуждали стрелять по своим из пушек, забранных у русских, но тот с геройством выдерживал пытки, пока замученный не пал бездыханным.
На картине изображен тот момент, когда туземцы саблями вырезывали ремни у несчастного из спины.
В память этого события в Кальварии выстроена церковка во имя св. Агафона.
В Красне делопроизводитель зашел к ксендзу, который минут через пять прислал за мной. Он жил через дом от гминного управления. Первый раз в жизни я вошел в обитель ксендза. В приемной комнате, кроме деревянного стола по середине, таких же скамеек возле него и коммода в простенке, никакой другой обстановки не было. Очевидно, [нрзб] жил аскетом.
Хозяин встретил меня приветливо. Это был уже старичок лет за 60. По-русски изъясняться умел хорошо, что в наших краях считается за редкость между ксендзами. В былое время он жил в Сибири.
На столе стояла простая закуска: масло, домашний сыр и вино. Затем подали самовар. В скором времени пришли два младших ксендза, такие сытые, краснощекие, что завидно смотреть. Эти по-русски уже не умели говорить и потому вели беседу с Каминским, который хорошо владел польским языком.
Часов в 10 мы стали откланиваться в виду того, что пробощ рано ложился спать. Один из молодых ксендзов местного прихода пригласил нас к себе. Он жил на другой половине дома. Обстановка в его квартире составляла резкую противоположность только что виденной нами: везде мягкая мебель, ковры и различные украшения в виде статуеток и картин. Меня удивило, что между прочими картинами висели на стене портрета нашего Государя и Государыни (Николая II с супругой) рядом с германским императором и австрийским. Ксёндз и портрет русского царя как-то не вяжется….
Сели за зеленый столик в преферанс. Играли на мелок. Партию составили трое: я, Каминский и хозяин. Другой ксендз смотрел и пил пиво. Мои партнеры также пили пиво и болтали, не умолкая. Часов в 12 распрощались с радушным хозяином и отправились ночевать к писарю.

1899

Рождение нашей дочери

15 февраля. Накануне этого дня мы по обыкновению совершали вечернюю прогулку. Как на грех встретились с знакомыми, которые, несмотря на все наши доводы потащили к себе.
Часам к 11 Стася почувствовала себя нехорошо и мы поспешили домой. Жили по счастью близко. Я побежал за акушеркой Чернявской, а Стася легла в постель. Начались боли. Бедная не спала всю ночь и стонала. К обеду стоны усилились, так что я бросил всякие попытки чем-нибудь заняться и с нетерпением ожидал конца, испытывая душевные муки.
Чтобы как-нибудь забыться, я прилег на стульях. В это самое время вышла мамаша и поздравила с дочкой. [вычеркнут абзац]
— А как Стася себя чувствует? — были первые мои слова к мамаше.
— Девочка…-сокрушенно сказала она, не расслышав моего вопроса (она вообще плохо слышала).
Было уже 3 часа пополудни, когда произошло у нас великое событие.
Меня с час не пускали к больной. По временам до меня в зале доносился слабый голосок новорожденной, что на первых порах заставляло меня, помимо всего, улыбаться.
Когда я вошел к Стасе, она лежала спокойно, но со следами пережитых страданий. Изредка на лице ее появлялась слабая улыбка.
Ребеночек, по словам акушерки, среднего здоровья. Из своего наблюдения я вывел заключение, что он худощавый и длинноватый. Бабушка заметила, что девочка похожа на меня. Она говорит, что сходство можно уловить только при самом рождении, после уже оно теряется. Конечно, с юношеского возраста сходства начинается яснее определяться.
16 февраля. [предложение вычеркнуто]
17 февраля. [предложение вычеркнуто]
30 лет

Прививка оспы

30 мая. Фельдшер городской больницы привил Наташе оспу, да и пора было: в окрестностях и в самом городе появилась оспенная эпидемия, много взрослых лиц по этому случаю поспешило привить себе оспу.
Наташа полнеет и хорошеет. К окружающему относится сознательно, ручонками сама взять не может, но перебирает пальчиками тесемки подушки, в которой лежит, или предмет, который ей вложить в ручки. Хотя лежит еще в подушке на спинке, но часто пытается встать. При такой попытке, если ее выпустить из подушки, она перевертывается на бочек.
Если с ней разговаривать, то смеется, испускает разные звуки и строит гримасы. Голосок у нее низкий, называю я его в шутку ‘контральто’.

Высвящение.

После родов Стася отправилась в костел, чтобы ксендз совершил над ней обряд освящения или высвящения. Ксендз спросил, где ребенок. Она сказала, что ребенок дома, так как отец его православный. Тогда ксендз отказался высвятить, отговариваясь тем, что его могут наказать!?!? Стася пришла домой взволнованная и в слезах.

Крещение ребенка.

12 августа. Пригласили священника приходского о. Кудрявцева. Обряд совершен был без всякой торжественности, во избежание лишних расходов. Крестными отцом и матерью заочно были: дядя мой Владимир Андреевич Коноров, Директор мужской гимназии в г. Сумах, и мать моя Авдотья Васильевна. Держала Наташу все время Стасиня мать. Против всякого ожидания, малютка лежала в одеяльце без всякого волнения и с любопытством следила за священником. Даже и тогда не пикнула, когда посадили ее в купель. Во время миропомазания Наташа двигала головкой по направлению руки священника.
После крещения, священника и псаломщика пригласили к завтраку. Угощали скромно. На столе стояли: сардинки, скумбрия в консервах, селедка, сыр и бутылка венгерского. Затем подали отбивные свиные котлеты с горошком, пиво и кофе. Посторонних не было.
(Священнику заплатили 5 р., псаломщику рубль)
Наташа получила ко дню крещения: от крестной матери серебряную ложку с инициалами и чесучовую материю на платьице, а от отца крестного — золотой крестик и розовую материю на платье.
Именины Наташины 24 августа.

Кража

17 ноября. Месяца 2 тому назад мамаша, намереваясь шить себе платье, полезла за куском материи в чемоданчик, стоявший в ее комнате незапертым на замок. В этом куске черного цвета, было 6 аршин. В чемоданчике его не оказалось. Начались розыски, перерыли все вверх дном, искали даже там, где немыслимо было предположить, чтобы материя поместилась, но ничего не достигли. Поиски продолжались и на 2-й и на 3-й день, но все также безуспешно.
Пошли толки и соображения. Вспомнили, что, когда чемоданчик стоял в кухне, кухарка наша видела, как мамаша вынимала материю и снова положила. Затем кухарка один раз говорила, что у дочери ее нет кофточки и что ей приходится часто давать той свою кофту. Подозрения, конечно, пало на кухарку, ей не заплатили жалованья 4 руб. и прогнали.
В это время по двору пронеслись слухи, что какие-то денщики с нашего двора подарили дочери одного стражника тюремного кусок материи на платье. Об этом нам поведали хозяйки наши, ходячие газеты гор. Кальварии, но мы не придали этому особенного значения. Через неделю после исчезновения материи обнаружилась пропажа кружевной простыни, лежавшей в сундуке в той же комнате. Очевидно она была украдена одновременно с материей.
Официально я не хотел затевать дела из-за пустяков, но заявил о краже по знакомстве Н-ку земской стражи, посоветовав сделать обыск в той деревне, где жила дочь нашей кухарки. Он обещал, но исполнил ли обещание до сих пор не знаю, так как сам он о деле никогда не заговаривал, а я в свою очередь не спрашивал. Положим, мы сами были виноваты: заявили слишком поздно, когда уже весь город знал о краже.
Так бы дело и заглохло, если бы не случай. Бегая однажды по саду, Брондзя , Стасина кузина (гостила у нас с теткой) разговорилась с гулявшей по саду женой нашего соседа капитана и между прочим рассказала ей о краже материи и простыни. Соседка спросила, какого цвета была материя и какая простыня, и при этом объяснила, что в ее отсутствие (уезжала из Кальварии) муж нашел у себя под подушкой кусок материи и простыню, но, не зная о том, что у нас произошло, удовлетворился объяснением своих денщиков. Все сказанное капитанша просила не передавать нам, пока не выяснится дело, но Брондзя, конечно, не выдержала.
Вскоре после этого Стася встретилась с Мм Керевич в том же саду и узнала подробности. Муж ее один раз вернулся домой раньше обыкновенного, чтобы вздремнуть. Ложась, он ощутил под подушкой что-то твердое. Это оказалась материя и вместе с ней простыня. Тот час же были позваны денщики. Один из них — повар, малый шустрый и способный, заявил, что материя эта — его, купил ее у Поляка, а простыню прачка занесла по ошибке. На вопрос, почему вещи очутились под подушкой, тот пояснил, что положил их туда по тому, что кухня белилась. Абсурдное объяснение, но капитан вынужден был поверить!
Когда же наш сосед узнал, что у нас пропала материя и простыня, делу дан был законный ход: капитан написал начальству рапорт и денщика арестовали.
Происшествие ли сблизило или что другое, но только Керевичи сделали нам визит, а мы им. При последнем визите разговор главным образом вертелся около недавнего события.
— Если денщика обвинять, — пояснил капитан, то его ожидает тяжелое наказание: удары плетьми.
— Прихожу раз домой, — рассказывала Стася Мм Керевич. — и вижу, что все замки в комоде попорчены: ни один не могу отпереть, а там у меня лежат разные ценности: браслеты, брошки….
— Не за одну покражу у вас будет обвиняться денщик, — продолжил мой собеседник. Но и за то, что стащил у своего товарища 3 руб.
Между тем Н-к земской стражи, узнав от нас дальнейшие подробности, даже пальцем о палец не стукнул в нашем деле, и был горазд только на словах: разбирать дело-мол буду я, а не военное ведомство, так как замешаны частные лица…
В одно воскресенье возвращаюсь домой и вижу: молодой офицер разговаривает со Стасей, думал я, что визитер, оказывается, военный следователь на час.
— Я побеспокоил вашу жену некоторыми вопросами относительно кражи материи, — начал офицер, — когда мы уселись после представления друг другу. — Больше вы ничего не можете сказать обратился он к Стасе, заглянув в лежавшую перед ним тетрадку?
— Да: больше мне ничего не известно, — ответила Стася, по-видимому, недовольная допросом.
— Неприятно, — как бы чувствуя себя неловко, — продолжал офицер, — исполнять подобные поручения. И ведь всегда для этого посылают вновь произведенных офицеров.
Затем он объяснил, что начальник земской стражи написал бумагу его начальству, утверждая, что дело ему неподсудно.
К довершению всей этой мелочной истории Стася получила повестку с приглашением явиться в суд офицеров, назначенный здесь в их собрании. Это ее взорвало и началсь буря в стакане… Моя голова оказалась намыленной изрядно.
Надо было сделать так, чтобы ей не пришлось фигурировать на суде в качестве свидетельницы. Единственный исход — свидетельство о болезни.
Скрепя сердце, пошел я к знакомому врачу и изложил просьбу.
— Я напишу вам свидетельство, но с одним условием: чтобы жена ваша в день суда не выходила на улицу. В Варшаве был такой случай: один врач дал свидетельство о болезни крестьянину, а тот взял да и пошел в суд в качестве зрителя, ну и был, конечно, узнан. Отсюда неприятности.
Заплатив рубль за свидетельство, я получил от врача для Стаси указания на несуществующую болезнь: острый катар желудка.
В день разбора дела я понес в суд свидетельство о болезни. В зале, где обыкновенно устраиваются танцевальные вечера, все уже готово было к разбирательству дела: поставлено 2 стола — малый и большой, на последнем, по всем правилам законодательства, стояло ‘зерцало’ и расположены стулья по числу судей. Никого еще не было. Я направился в зал. В это время подошел офицер, вероятно, исполнявший обязанности секретаря, и отрекомендовался.
— Когда явятся судьи, — обратился он к стоявшему подле солдатику, — введешь подсудимого в зал, а свидетелям покамест отдельную комнату. Впускать свидетелей в зал нужно по одному — Побеспокоили вашу супругу, — повернулся офицер ко мне.
— К сожалению, она не может явиться, — пояснил я. — Вот и свидетельство о ее болезни. Если возможно, то я готов ее заменить, так как знаю обстоятельства дела так подробно, как и она.
— Хорошо, я сейчас спрошу.
Через несколько минут он вернулся.
— Председатель просит сказать, что вы свободны.
— Дело не будет отложено?
— Нет.
Вошел отец Барбаринский с крестом, завернутым в епитрахиль. Увидя меня, он повидался и прошел в зал.
— Скажите пожалуйста, — полюбопытствовал я, — когда вор украл, сознался ли он и куда девал материю?
— Сознался, говорит, что, когда вашей кухарки не было в кухне, он прошел в 3-ю комнату от кухни, где лежала материя, и вытащил ее вместе с простыней. Будто бы вы были дома и это знал. Материю продал на базаре какой-то еврейке.
На этом беседа наша окончилась.
Простыня к нашему удивлению нашлась: ее принес нам другой денщик Керевича, он поднял ее из-под шкафа.
В настоящее время ходят упорные слухи, что дочь какого-то стражника франтит в юбке из черной материи, подаренной ей солдатом. При этом еще хвастается.

Вечер в общественном собрании

6 ноября. В городской клуб мы были приглашены в первый раз.
Хотя помещение клуба было не далее 1/2 верст от нас, мы поехали: Стася с женой Н-ка земской стражи Горбачевской и я, стоя на подножке пролетки.
Плата за вход с мужчины — рубль, дамы — бесплатно. В передней клуба, где 2 человека с трудом могли разойтись, лежала на столе книга и клубный лакей принимал входную плату. Посетители только обязаны были расписываться в книге. Кто забывал начертать свою фамилию, рубль, вероятно, шел в пользу лакея.
В передней я с дамами разошелся: они пошли направо [Author ID0: at ]— в уборную, а я налево [Author ID0: at ]— в биллиардную. По случаю торжества биллиард был низвержен: основание вынесли вон, а крышка осталась прислоненной к стене, как бы для украшения вместо картины. Кстати ~~сукно было изодрано во многих местах…[Author ID0: at ]
Было еще рано — 10 часов, но публики уже собралось достаточно. Пожалуй, это был обман зрения от тесного помещения. В биллиардной собрались одни мужчины. Имели они вид приговоренных к виселице — очень уж удрученный вид! Преобладали чиновники, ~~состоящие на государств[енной] службе. ~~Начальник уезда, следователь, казначей, 2 помощника Начальника уезда, врачи, офицеры 5 лейб-драгунского Курляндского Полка и 112 Уральского полка, ~~акцизные ~~и другие.
За тремя столами уже винтили. Повидавшись со всеми знакомыми ~~с кем следовало ~~, я пробрался в столовую, где главное украшение составлял буфет, напротив него расставлены столы, готовые принять радушно желающих выпить и закусить. За буфетом суетился хозяин его — повар. Дрожайшая половина в ‘интересном’ положении помогала. Несколько лакеев — солдат из офицерских клубов посматривали на входящих в столовую с полной готовностью разорваться на части. Закусочный момент еще не наступил. В следующей комнате — читальне ревели трубы драгунского оркестра, свистели флейты и громыхал барабан.
В танцевальный зал пришлось идти обратно. Он также, как и другие комнаты отличался микроскопическими размерами. Мимо меня, подвигаясь бочком, пытался пробраться тюремный врач. Я его остановил.
— Здравствуйте, — говорю я, — вы, вероятно, распорядитель? — сейчас видно.
— Нет, хозяин клуба. А как ваш мигрень?
— Ничего, Слава Богу, после ваших порошков, ~~получшело ~~стало легче. Не мог сидеть даже: все лежал без движения, ничего не ел и не ~~мог ~~в состоянии был от боли говорить.
Врач сочувственно кивал головою. Он не подозревал, что я вру: его порошки по 6 гран хины, принятые в течение 2 дней по 3 в день очень мало подействовали, а помогли, ~~вероятно скорее, гомеопатические капли. Подобное средство я раз уже испытал на себе с успехом, думаю, что и в данном случае оно излечило от болезни.
Когда я вошел в зал, наши дамы уже прохаживались по нем. Два молодых драгуна, в ожидании танцев, занимали дам один длинный и худой, брюнет, с хищным выражением лица, другой — среднего роста, с крошечными бачками николаевских временем, в общем напоминавший молодого теленка. Они в этом году только произведены в офицеры и усердно танцевали на всех вечерах.
В дальнем углу сидел также из молодых пехотный офицер и безучастно смотрел на окружающих. Он не был кавалером и танцором и потому скоро покинул клуб. В противоположном углу тихо беседовала общество ~~компания с ректификационного завода. Управляющий заводом и ректификатор с супругой.[Author ID0: at ]
Тут была и жена казначея, ‘старая баба’, как отзывались о ней некоторые из хороших знакомых, потому что она, будучи старше мужа на несколько лет, постоянно его ревновала ко всем женщинам. Она некрасива, к тому же ее безобразило подергивание мускула возле левого глаза и левого угла рта, кроме того, ее кто-то окрестил лягушкой, и эта кличка так и осталась за ней.
Оркестр драгунского полка заиграл новый танец ‘паде-катр’ и танцоры принялись за дело. Теперь так полы не натирались танцорами, как в былое время: ноги поднимались плавно и даже не царапали пола. Подошло еще несколько человек из военных и штатских. Ожидали еще 2-3 офицеров, танцующих, которых жена мирового судьи, ‘мировиха’, как ее звали многие, зазвала к себе на журфикс. К 12 часам действительно они явились и оживили танцы.
Стася и Горбачевская соединились с 3-ей знакомой — Татьяной Георгиевной Лагунович и весь вечер держались вместе, как 3 грации. Однако танцевали они не в одинаковой степени: больше всех Стася, меньше — Лагунович. У Лагунович была когда-то английская болезнь , ~~вследствие чего ~~потому ходит она с ‘перевальцем’ и ~~потому ~~неграциозно танцует. ~~К тому же ~~А новых танцев совсем не умеет.
За па-де-катром последовали: ‘шакон’, танец в том же роде, венский вальс, кадриль, венгерка и мазурка. Из новых танцев: ‘па-де-катр’ и ‘шакон’ мне положительно не нравятся: чтобы исполнить их хорошо, нужно иметь много грации и ловкости.
При неуменьи же получается тоже самое впечатление, что и при пении на клиросе и при игре танерами (?) на рояле, т.е. и там и там — исполнение без чувства.
Как водится, нетанцующими ~~ие ~~наводилась ~~пускались в критику: ~~благоприятная и неблагоприятная: ~~то один слишком гнется, другой ковыляет длинными ногами, как цапля, третий дурачится, четвертая кривляется и т.д. и т.д. без конца.
Особенное удовольствие доставлял Павловский, шоссейный кондуктор, тем, что смахивал на парикмахера высокой шевелюрой и изображал танцы, как настоящий парикмахер. Кроме того, нашли в нем сходство с Блюмензоном, содержателем в Кальварии трактирного заведения.
Очень мило танцевал корнет Шибергсон, немец, весельчак и балагур, обладавший всеми талантами по части игры на балалайке, выпивки, езды верхом и проч. Это был один из воспитанных офицеров: вылощенная вежливость.
Он главным образом дирижировал на всех вечерах танцами.
За Стасей немножко ухаживал один из прибывших в 12 ч. драгунов Нахоров, человек, повидимому, видавший виды. Когда-то пел, но от постоянного соприкосновения с буфетом голос пропил, и теперь говорит глухим, надорванным голосом. Это тоже в своем роде талантливая натура: и пьет и курит, поэт, художник и кавалерист… В антрактах между танцами он постоянно обращался ко мне:
— Алексей Иванович, — пойдем водку пить.
Вставал и направлялся в столовую. Один раз я пошел за ним, но пил только чай. Затем он так надоел своей водкой, что я только делал вид, что составляю ему компанию: пройдусь до дверей зала, он скроется в толпе, а я тогда — обратно.
Под конец вечера Стася с Горбачевской поссорились из-за кавалера. Как передавала мне Стася. Горбачевская назвала ее в уборной, между прочим, девчонкой.
От этой невоспитанной и вдобавок глупой особы всегда можно ожидать подобного.
Удивляешься только, как может ошибиться порядочный человек при выборе жены а таким именно считали все самого Горбачевского.
Екатерина Павловна Горбачевская была хорошенькая, высока, — за рост ее величают ‘Екатериной Великой’, — но непроходимо глупа. В хозяйство свое не вмешивалась, так как при четырех маленьких дочках держала 3 прислуги, и предоставляла заведывание мужу: он вел закупку всего необходимого для семьи. Она же вставала в 12 час [утра], проводила время в чтении и в созерцании жизненных явлений через окошко. Затем шла на прогулку и встрече с знакомыми предавалась сплетне вовсю.
Зная слабость к ‘тряпкам’, Горбачевский никогда не давал жене денег на руки, но это ее не останавливало: нужное бралось по магазинам в долг. При этом бесстыдство дошло до того, что муж запретил в магазинах отпускать ей в долг. Все окружающие хорошо сознавали, что Горбачевскому при его средствах тяжело так жить, он постоянно выглядывал, как в воду опущенный, но жена этого не знала и не видела или проще умышленно закрывала на все глаза.
Для характеристики ее невоспитанности достаточно заметить что при первом нашем знакомстве мы были неприятно удивлены тем, что когда собрались к ним в гости в определенный день и предупредили об этом, они вдруг прислали записку, что едут на драгунский вечер, который составился экспромтом… Затем она без церемонии входит в покои в калошах, несмотря на то, что ей, шутя, делают замечания.
Пока довольно о ней. Еще будет, вероятно не один случай вернуться к этому типу.
В час сели ужинать: я, Стася, Нахоров, Писемский (начальник уезда) и Екатерина Павловна. Горбачевский заказал себе 2 яйца всмятку и ушел играть в карты.
Каждый из нас потребовал себе порции жаркого по средствам, но Горбачевская, зная, что платить придется не ей лично, заказала рябчика, порция которого стоила 1 руб. Для дам Писемский приказал подать мороженое. Появилось шампанское, тоже со стороны Писемского. Разговор не вязался. Переливали из пустого в порожнее.
После ужина Писемский прошептал мне на ухо:
— За дам я плачу.
В биллиардной уже затеяли азартную игру в темпль. Игра считалась запрещенною, но присутствие начальника уезда и начальника земской стражи никого не смущало. Горбачевский сам любил эту игру.
Впрочем на лицах, клавших ставку, не было заметно азарта: все играли довольно спокойно, хотя приходилось проигрывать иногда тысячи. За все время игры, пока я наблюдал, сменилось 3 банкомета, второй из них — поручик уральского полка, татарин, немного волновался. Он где-то на вечере уже спустил 1000 руб. Между ставящими произошло объяснение по поводу рубля. Банкомет на это резко заметил:
— Больше ставки я не намерен давать.
— Но ведь деньги я выиграл, — встал лохматый, черный секвестратор.
— А мне-то какое дело! — оборвал поручик-банкомет.
— Я Вас просил не мешать мне, — повернулся он к секретарю магистрата, который тянулся к зеленому столику через правое плечо — правая рука по правилам должна быть свободна!
Я также попробовал поставить: положил 50 коп., проиграл их тем дело и кончилось.

У Гавронского.

Пребывание у этого помещика оставило самое приятное воспоминание. Имением Гавронского заведовал Управляющий, а сам он постоянно жил в Волковышском уезде нашей губернии. Поэтому большой двухэтажный дом его в им. ‘Кирсна-остров’, куда мы приехали, пустовал.
Нашествие чиновников сразу оживило дом. Им отдали верхний этаж, где почти каждый имел особую комнату со всеми принадлежностями: кроватью, столом, стульями, умывальником и т.под. Но комнаты далеко не все были заняты, несмотря на то, что квартирантов оказалось до 12 человек. Внизу поместились сами хозяева: отец и сын. Там же происходили и заседания.
Везде старинная мебель и портреты. Прислуживали гостям два лакея, привезенные с собою Гавронскими.
Мы больше всего ели и пили, чем дела шили. Да и куда там… Хозяева и управляющий из кожи лезли, чтобы обкормить нас и опоить. Не знаю уж как тут объяснить: радушие ли это или просто желание привести комиссию в такое состояние, когда всякое соображение понижается. Дело вообще готовилось к разбору довольно щекотливое: пахло десятками тысяч.
Дня через три наконец покончили с делом Гавронского и оценили имущество его отошедшее под полотно, в 15 000 р. вместо 17 000, которые он просил. Кажется, он остался доволен, по крайней мере, возражений не подавал. Да и возможно ли ему быть в претензии когда всего на всего с прежними выдачами он получил до 30 000 рублей.
Дальше наше странствование продолжалось от одной гмины к другой, от одного помещика к другому. Везде хорошо кормили, хотя далеко не так, как у Гавронского.
(листок отрывного календаря с приписанной датой 15 февраля)
Предсказание древних астрологов
Человек, родившийся в феврале месяце будет смел и счастлив по службе, но ему придется &gt,потерпеть немного от [нрзб] человека

1900

31 год

Цель достигнута.

14 мая. Сегодня получил бумагу, которая доставила мне громадное удовольствие и полное удовлетворение. Для памяти прилагаю ее здесь в подлиннике.
Крайне стесненный в средствах и удрученный семейными раздорами по этому случаю я послал Министру Финансов 25 февраля текущего года докладную записку следующего содержания:
’11 октября 1897 я назначен был помощником податного инспектора из Секретарей Виленской Казенной Палаты. Предполагая, что содержания помощника вполне достаточно для семейного человека, я перед отъездом в г. Кальварию, где мне определено было постоянное местожительство, женился. Теперь имею дочь и кроме того, содержу тещу. С первого же года своей службы здесь при самой скромной жизни я убедился, что содержания моего совершенно не хватает на прожитье. Главнейшими причинами этого служат: большая семья, отсутствие дешевых и хороших квартир и дороговизна местных продуктов, которые происходят от квартирования двух полков.
Самостоятельное заведование участком вовлекает меня в такие же расходы на разъезды, какие несет податный инспектор мариампольско-кальварийского участка, проживающий в смежном Мариампольском уезде, равном по пространству Кальварийскому, между тем на разъезды мы получаем неравномерно: податный инспектор 40 руб. в месяц, я — 25 руб. Докладывая обо всем вышеизложенном Вашему Высокопревосходительству, имею честь покорнейше просить обеспечить мое положение или увеличением разъездных денег до размера, получаемого податными инспекторами, или назначением единовременного пособия, чтобы я в состоянии был, постепенно расставшись с долгами, съездить на родину для поправления расстроенного здоровья. Осмеливаюсь беспокоить еще потому, что надежда на повышение, которое могло бы улучшить мое материальное поведение, отдалилась с тех пор, как через год моей службы помощником на вакантное место Мариампольско-кальварского участка перемещен был податный инспектор из гор[ода] Казани’.
Сознаюсь теперь, находясь в спокойном состоянии, что записка составлена не важно. Однако последствия для меня оказались очень благоприятными.
Не знаю, чему приписать мое повышение в должности: сказанной ли записке или тому обстоятельству, что вслед за запиской выяснилось, что податный инспектор Добрышин, живущий в Мариамполе, оставляет службу по Минист[ерству] Финансов. Может быть, одно — к одному!
Все-таки я больше склонен думать, что записка сыграла в этом деле немаловажную роль: почем знать, пожалуй, Управляющий и, в данному случае, не представляли бы своего кандидата и в Мариамполе назначили бы опять чужеземца!
Как видно из приложенного письма столоначальника Казенной Палаты Моравского, с которым я поддерживаю хорошие отношения, моя записка попала на заключение Казенной Палаты. Быть может, она послужила Палате укором за то, что она обошла меня после смерти Смирнова, т.е. вместо того, чтобы обратиться к Министру Финансов через Палату, я обратился к нему непосредственно, игнорируя обыкновенный порядок вещей. Но, кажется, Палата не заметила этого, так как не делала по этому поводу никаких намеков, но, напротив, отнеслась ко мне с полным участием.
21-го апреля получил из Петербурга телеграмму такого содержания: ‘Поздравляю назначением инспектором на мое место. Добрышин’ Очевидно, и он немного замолвил обо мне.
Но окончательно я почувствовал под собою твердую почву, когда получил сегодня от Управляющего официальную бумагу о назначении.
&gt,Секретно
&gt,31/3 900 г.

Многоуважаемый Алексей Иванович!

Директор Дта Окл Сборов — препроводил на заключение Управляющего подлинную докладную записку Вашу, представленную на имя Министра по предмету увеличения разъездовых или же выдачи единовременного пособия.
На докладной я заметил следующие слова, прописанные карандашом: ‘Не на место ли Добрышина?’. Из чего надо полагать, что Директор предполагает назначить Вас на место Добрышина, который, как мне говорил Бальбуциновский, намерен бросить государственную службу. — В отсутствие Секретаря я лично имел удовольствие сочинять ответ Директору Дта. В означенном представлении упоминалось, между прочим, что Вы с начала 1898 г. самостоятельно заведываете Кальварийским уездом, который по своей обширности и развитию торговли равняется Мариампольскому уезду, где Податной Инспектор получает 500 р. разъездных, т.е. на 200 р. более, что не однократно исправляли его должность и в настоящее время исправляете таковую, что отличаетесь знанием дела, исполняете все поручения своевременно, ~~со знанием дела ~~и проч. проч. Засим упоминалось о дороговизне и о том обстоятельстве, что Вы обременены семейством. В заключение сего Управляющий добавил, что ходатайство Ваше… по его мнению вполне заслуживает уважения. Вообще он теперь к Вам очень расположен и надеется, что вы ладите с двумя уездами и что раскладки не запоздают. Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности. Ваш покорный слуга (подпись)
Что же побудило Добрышина покинуть свой пост? Одни говорят, что поиски за лучшим окладом, так как он в каждом месте служения оставляет массу долгов. Другие полагаются, — и я к ним присоединяюсь, что ему просто надоело служить по Минист[ерству] Финансов: доказательством этого может служить беспорядок в делах, несмотря на то, что занимался письмоводитель. Торговцы в его районе крайне распущены.
Свое назначение в гор. Мариамполь считаю привилегированным. Во 1-х, переезд придется совершать только 17 верст, во-2х, Теперь Варшавск[ая] железная дорога в 4 верстах, в-3х, город интеллигентней Кальварии, так как там есть мужская гимназия, женская прогимназия и съезд мировых судей, в 4х, у всех податных инспекторов Сувалкской губернии в фактическом заведовании по 2 уезда, а я фактически буду заведывать Мариампольским уездом, а в Кальварийский назначат помощника, и, в 5х, наконец, за мною сохраняются привилегированные права для чиновников, служащих в Царстве Польском.
Одно только неприятно: дорогая жизнь и непомерные цены на квартиры. Меньше как за 300 руб. невозможно подыскать сносную квартиру.

Как я представлялся начальству.

15 мая. До 11 часов утра я делал в гор. Сувалках закупки. В 11 пошел во Каз. Пу-ту. Прежде всего повидался с начальник. 1-го отделения. Его физиономия при виде меня не изменилась своего обычного выражения. Он поздравил меня и сказал, что, слава Богу, что меня назначили, а то Добрышин и т.д…. Потолковали о делах и я отправился дальше к столоначальнику 1-го стола этого же отделения Моравскому.
Моравский бросился меня целовать. Тут материала для делового разговора оказалось еще больше. Всего даже не успели перебрать.
Затем поднялся около 12 час на второй этаж к Управляющему Штанге. При моем входе он просматривал газету. Встретил приветливо. Повидавшись и поздравив, спросил:
— Вы собственно зачем приехали?
— Представиться Вашему Превосходительству.
Управляющий в знак одобрения, кивнул головою. Начались опять деловые разговоры. Я выложил все свои нужды, но в самом важном не имел успеха: Управляющий не разрешил до 1-го июля будущего года остаться в Кальварии, несмотря на мой главный довод, что я уже вынужден был заключить контракт на следующий срок.
В других просьбах Управляющий не отказывал: разрешил дела с 1885 г. прислать в Каз. П-ту для присмотра и уничтожения, обещал дать пособие на обзаведение и позволил взять обстановку 2-х канцелярий — Мариампольской и Кальварийской. Положим, в Мариампольской, кроме стола, шкафа и вывески ничего нет. В Кальварийской же есть стол, шкаф, 6 стульев, портрет Государя и чернильница.
Пришел с докладом начальника отделения. Я поднялся.
— Вы пока повидайтесь с Секретарем, он Вам покажет, какой мы дали о Вас отзыв, а потом позавтракаем вместе. В час я должен идти на заседание.
Между прочим, до прихода Начальника Отделения Управляющий сказал мне комплимент, что мое исследование экономического положения местного населения для Особой Комиссии по качеству стоит на 2 месте, первое принадлежит Гржебскому, инспектору Сувалкского Участка. Он послал его исследование, как образец, другим податным инспекторам для просмотра.
Секретарь меня встретил также приветливо и сказал, что вся Палата радуется моему назначению. Пока мы говорили с ним о том, о чем, пришел его превосходительство и позвал меня завтракать.
Тут, в столовой, встретила нас молодая супруга (2ая) Управляющего. Завтрак оказался скромнее скромного — по-немецки. На столе стояла тарелка с 2 маленькими котлетками и тремя ребрушками телятины. На другой тарелке лежало 2 кусочка хлеба.
Выпив чего-то рюмку, я принялся за котлету. Супруга Управл. Поддерживала разговор. Насколько она могла на меня обращала внимания во время опалы, настолько теперь относилась любезно.
После 1 котлетки хозяин просил продолжать, а когда я начал церемониться, он обратился к супруге с просьбой положить мне. Взял вторую котлетку и тут только заметил свой промах: Управляющий все указывал вилкой на косточки, а я взял котлетку, не сообразив, что котлетки-то сделаны для старика-хозяина! Бедный старик после меня взял косточку.
Ну, и умора же этот завтрак…
Затем выпили по чашке кофе.
Однако завтрак повлиял на благополучное разрешение вопроса о квартире я опять завел о ней разговор и вдруг Управляющий без всяких отговорок сказал: ‘Хорошо’.
Поблагодарив, я распрощался.
— Приведете в порядок Мариампольский уезд, я не останусь у Вас в долгу, — сказал любезный хозяин, скрываясь в соседнюю комнату.
Затем спустился я в преисподнюю, повидался с двумя чиновниками, которые поговорили также о делах и дали некоторые умные наставления.
Так окончилось мое представление.
В 6 ч. вечера видел невооруженным глазом солнечно затмение. Закрыта была 1/3 диска.
(часть листов вырезана)

Наташа

29 июня. Моя дочурка умнеет не по дням, а по часам, и вместе с тем шалит: там разобьет или разорвет что-нибудь нужное: бумагу, книги и разольет. Пробовали ударять по рукам, конечно, легонько, но эту систему пришлось оставить, так как она не помогает. Ребенок моментально забывает о запрете и снова лезет туда, откуда выпроводили.
Единственное средство оберегать свои вещи от разрушения, это прятать их и отодвигать на столах подальше от края. Я так теперь и делаю. Или запираю те комнаты, куда небезопасно пускать малютку.
Без всякого сомнения, детке нужны развлечения, т.е. кто-нибудь должен быть при ней и заниматься. К сожалению, я постоянно разнят, а жена не любит по[Author ID0: at ]играть с девочкой. Иногда возьмет ее на руки, пощекочет, похохочет, тем забава и кончается. Между тем ребенка нужно развлечь каким-нибудь занятием, что я и делаю по возможности. Игрушками Наташа не интересуется.
Теперь Наташа уже бегает, хотя неуверенно: комично болтает ножками и ручками из стороны в сторону.
Многое понимает, хотя сама ничего не говорит. Спросишь: ‘есть хочешь?’, мотает головкой утвердительно. — Ну, а спать, лю-лю, хочешь? — мотает головкой отрицательно и огорченно произносит звук: ‘нн’.
Когда чем-нибудь недовольна, бьет ручками, но от этого отучаем.
Когда ее спросишь: ‘Пойдем ттр (гулять)?’, она тоже произносит весело ‘ттр’ и указывает на окошко. Мы часто садимся вместе у окна и Наташа очень любит наблюдать жизнь на воздухе.
Пока говорит: ‘Мам’, ‘папу’, (хлеб), ‘дам’ (дай), ‘ляля’ (комнатная собачка с кличкой: ‘ляля’ и вообще при виде собаки), ‘няня’ (всякая женщина), ‘цаци’ (интересная красивая вещь), ‘цици’ (грудь). Раньше говорила ‘баба’, но с отъездом бабушки, забыла это слово. Затем для выражения пойти спать говорит: ‘а-а’.

В отпуску.

(с 1 сент. по 1 окт.) Мои родные очень желали меня видеть, но в виду дурно сложившихся обстоятельство и за недостатком средств я предполагал отложить поездку до будущего года.
Однако же страшная тоска и желание отдохнуть побудили меня взять месячный отпуск.
Через 3 дня я, Стася, Наташа и прислуга высаживались на ст. Белгород. Девочка наша совсем расхворалась и мы закутали ее с головкой в шерстяной платок. Нас никто не встретил. Подали пролетку. Какое-то радостное чувство охватило меня, когда показались знакомые дома, церкви…
Родители жили все на прежней квартире. Встреча была, разумеется, радостная. Народу столько высыпало, что я не сразу всех узнал, а некоторых совсем даже не знал. Папа постарел и осунулся. Мама также постарела, но выглядывает бодрее и веселее прежнего. Варя постарела и подурнела. Она представила нас своему мужу, козаку. Витя, Паша и Володя возмужали. Первый был в технологической форме. Паша учится в медицинской академии, а Володя — в 7 классе Белгородской гимназии. Володю я совсем не узнал: так возмужал. Затем на лицо оказались еще 2 гимназиста 1 и 2 класса: брат моего кузена Саши Сухотина Сережа и пасынок Варин Александр [нрзб]. Под конец рассмотрел я и старую свою няню Матрену, которая доживает здесь свои дни.
В обстановке квартиры ничего не изменилось. Тут была и старинная конторка, куда папа вместе с деловыми бумагами и книгами прятал также лакомство, которое получал откуда-нибудь в подарок и не мог разом съесть, и знакомые цветы, существовавшие еще в Обояни и картины, рисованные мною, портреты умерших государей, старая-старая мебель, пьянино, на котором Варя училась 15 лет и ничему не научилась, исторический рукомойник, которому подходящее место в археологическом музее и т.д. и т.п.
Как водится при встречах, долго и много разговаривали.
— —
Дни шли монотонно. Гуляли, ели, спали, встречали и провожали братьев, играли по вечерам в преферанс, в котором постоянными партнерами были: папа, шурин (Петр Кузьмич Дебрицкий ), Паша, Володя и Стася.
Два раза были в гостях: у хозяина — священника Софронова, и у одной вдовы Хрущовой.
Один раз слушали в общественном собрании двух оперных артистов, певших и игравших некоторые сцены из известных опер.
Иногда собирались вечерком в столовой всей семьей и вели беседу на разные темы.
Натульку нашу все полюбили, но она не ко всем шла, все дичилась. Впрочем, это следовало объяснить тем, что с самого приезда она хворала: была инфлюэнция с бронхитом. Недели через 2 стала поправляться, повеселела и относилась уже ко всему окружающему с большим интересом. появился аппетит. Меня это крайне обрадовало. А то вдруг привезли больную дочку и нельзя ее показать своим такою, какая она есть на самом деле ~~в действительности![Author ID0: at ]
Постепенно узнавал я разные новости, печальные или приятные: Кашенева, жена делопроизводителя Воинского начальника умерла, казначей Смирнов уволен от службы за какие-то денежные растраты, произведенные другим лицом (в конце 1900 Смирнов умер), Саша Сухотин, двоюродный брат, женился, податный инспектор Андреев причислен к министерству (говорят, тоже умер), Милочка, двоюродная сестра, дочь дяди Николая Кузнецова , выходит замуж, товарищ мой по университету Бровцын служит в Белгороде городским судьей (за отсутствием его из Белгорода, не мог повидаться), моя первая симпатия во школьные времена по Обояни продает книги в киоске на Харьковском вокзале, фамилия ее Надя Терлецкая, по мужу Лойко , говорят, оставила мужа и удрала с офицеришкой, а теперь в довершение счастья продает книги! и много других новостей, не имеющих для меня особенного значения и касающихся лиц, о которых я не вел записи в дневниках.
В середине сентября я со Стасей ездили в Харьков. Остановились у братьев. Сами они почти целый день не были дома и ночевали у своих товарищей.
Харьков сильно изменился. Особенно много перемен в верхней части города, где Сумская улица. Здесь удлинили улицу постройками в совершенно новом стиле, — тяжелый массив для (?) здания, с балконами, нишами и [нрзб] и лепными украшениями. Множества [нрзб] и зданий я не нашел, на их месте стояли новые.
Удивительная встреча. Когда мне пришлось идти одному, я увидел идущих навстречу красивую, стройную даму, жгучую брюнетку… она на меня взглянула, но лицо ничего не выразило. Я тоже взглянул и… прошел мимо. Что-то меня толкнуло вернуться… к чему? зачем? растравлять ее рану? — да, это она, я узнал ее. Быстро пронеслись передо мной студенческие годы, знакомство с ней на квартире, когда я стоял у ее матери, а она ещё училась. Затем она кончила гимназию и уехала, я также уехал по окончании университета, ~~а между нами мало-помалу воздвигалась стена От поры до времени встречались и переписывались, но что-то между нами ничего не клеилось. Она явно делала намеки. чтобы я женился на ней, но я отнесся к ней пессимистически[Author ID0: at ] равнодушно.
~~Тонко ~~Осторожно дав понять, что я не могу жениться, пока себя не обезпечу. К тому же я побаивался ее злого характера — А теперь какая красавица!
[последний абзац на странице не читаем — не совсем ясно, то ли так выцвели чернила, то ли страница чем-то повреждена] женой, давно бы сжила меня со света.
Встретил также в Харькове двоюродных братьев: Сашу и Сережу, сыновей дяди Кости Конорова . Давно ли в Вильно были гимназистиками, а теперь уже студентами университета! Видел еще кое кого из прежних знакомых, но они меня, кажется, не узнали, а я сам не подходил.
Всей компанией посетили один раз оперетку, а другой раз драму.
Драма так была похожа на нашу, что Стася под конец расплакалась. Не знаю, раскаяние ли это или просто расчувствовалась. У меня же слезы стали в глазах при вспоминании недавно пережитых страданий и при сопоставлении их с виденными на сцене.
Как ни приятно было дома, но подошло время уезжать. К тому же и Стася начала капризничать и ~~рваться ~~стремиться в Кальварию. Нечего говорить, что проводы были грустные.
[последний абзац на странице поврежден — поверх него было, что наклеено.]
[две страницы вырезаны]
4 октября. Так как поступление в Театральное Училище было главной целью Стасиной поездки, то пошли хлопоты, которые встречали на каждом шагу препятствия. Отсюда — разочарование. Требовались, например, документы: разрешение от меня на обучение ее в школе, метрика и свидетельство об окончании 5 классов. Первые два я послал, а третьего не было. ~~Нужно ~~За неимением последнего документа предполагали ей держать экзамен на домашнюю учительницу.
В конце концов Стасе надоела вся эта возня, посовестилась представить свою метрику, попробовала пристроиться на частной сцене, и решила, бросив мечты, возвратиться к нам. В силу каких-то ‘звеньев’, связывающих ее с нами, по ее выражению, она раздумала поступать на сцену, тем более, что на первых порах ей предложили вторые роли.
Остановка теперь за деньгами.

Поверка торговли в посаде Пшевшиках

18 сентября. Мариамполь находится в 24 верстах от ст. Вильковышки Петерб.-Варшавской железной дороги. Переезд этот я совершил в каретке. Сначала сел один. при выезде из Мариамполя у меня оказалось уже 3 спутника, которых ‘фурманы’ передали друг другу, соблюдая, конечно, только свой гешефт, и нисколько не заботясь об удобстве пассажиров. Около нашей кареты поднялся гвалт: фурман, вопреки физическим законам, непременно хотел втиснуть 5-го спутника между моими визави и, если бы пассажиры не протестовали, он обязательно посадил бы им на головы своего протеже. Однако, как ни втискивался новый спутника, ниже боков злополучных пассажиров, не могу сесть и кончил тем, что полез обратно, тем более, что считал себя интеллигентным господином, которому не полагается терпеть неудобства. Нашелся все-таки другой охотник, потоньше, и мы поехали. Нарочно я записал эту сцену, как неизбежную при странствованиях в этом крае, и, стало-быть, в своем роде характерную.
Поезда ожидали около часу.
Для удобного исполнения своих дел я взял билет до г. Ковны. Всего 3 часа езды.
Предполагая в Ковне ночевать, остановился в Центральной Гостинице. Первым делом я отправился во 2-й участок для справок о лесопромышленниках.
Помещение было до невероятности грязное, хотя помещалось на главной улице. Городовой, видя на мне чиновничью фуражку, встретил учтиво, и начал рыться в огромном списке домовладельцев, ища указанных мною лиц. Поиски оказались бесплодными. Смеркалось. Какой-то субъект без всякого стеснения разлегся на скамье. Вошел старший городовой, настоящий ‘волкодав’, и не обращая на меня внимания, уселся во второй комнате что-то писать.
Городовой, наводивший справки, с места обратился к старшему за разъяснением относительно домовладельцев. Тот не вставая что-то рявкнул на все комнаты. Это мне не понравилось, я пошел посмотреть, что это за блюститель порядка.
При моем вопросе о лесопромышленниках, он ответил, сидя, но когда я назвал свою должность, он встал и понизив тон, даже стал осклабляться, что совсем не шло к волчьей физиономии. Он знал домовладельцев не лучше первого и пояснения давал третий, который сидел поодаль и писал. Этот преспокойно курил папиросу[Author ID0: at ] и совсем не вставал. Меня подмывало сделать надлежащее[Author ID0: at ] внушение, но я раздумал насаждать почтительность в чужом губернском городе и вышел, отрясая прах.[Author ID0: at ]
Искал трех лесопромышленников, чтобы объясниться с ними относительно торговли лесом в моем участке без торговых документов, но нашел только дома и квартиры, а самих не застал.
Было уже совсем темно, часов 7 вечера. Чтобы не терять времени, отправился в посад Алексету по ту сторону Немана. Река отделяла Мариампольский уезд, Царство Польское, от Ковенского уезда, Западного Края.
В большой комнате с больши[Author ID0: at ] высокими потолками, за столом, покрытом зеленым сукном, сидел писарь гминного Управления и писал, весь углубившись в работу. Лампа мешала ему разглядеть, кто вошел. Он поднял голову и с деловым видом всматривался. Я подошел ближе, тогда он быстро вскочил и начал усиленно кланяться.
Поговорив немного по надзору за торговлей, об урожае хлебов, о положении озимых и проч., я заказал на завтра лошадей.
В 10 часов утра у подъезда гостиницы стояла уже подвода.
Миновав город и железнодорожный мост, улица свернула вправо и повез к лесопильному заводу Фрейдберга.
— Вы кто такой? — обратился я к молодому еврею, присматривавшему за погрузкой лесного материала на подводы.
— Я так… Когда нужно, подсобляю хозяину.
— Ведите меня на завод.
— А сам хозяин где?
— Он в Ковне живет.
Еврейчик не знал еще, с кем имеет дело и вел себя нерешительно.
Завод оказался не из важных.
Окончив осмотр, я обратился к спутнику и назвал себя.
— А теперь, — сказал я, — пошлите за хозяином.
В это время подошел смело пожилой еврей и на мой вопрос, кто он такой назвал себя приказчиком. Я не сомневался, что этот имеет промысл. свид. на личное занятие, потому что храбро пошел на врага[Author ID0: at ] себя держал.
Проходил мимо нас еще еврей, ‘по внешним признакам’ приказчик. Я и его остановил с допросом. Оказалось, что я не ошибся.
Пока я вел эти разговоры, первый спутник оказался[Author ID0: at ] охотился уже за воротами с зонтиком в руке, но я его не останавливал, зная из разговоров, что он не постоянный приказчик.
Изловление приказчиков — это одна из трудных сторон нашего надзора.
Опытность и известная сноровка облегчает дело, так что иной раз с полуслова знаешь с кем говоришь и при первом взгляде отличаешь приказчика от рабочего.
В данном случае мои догадки оказались правильными: тот, кто сам назвал себя приказчиком, имел промыслов. свид., а остальные два нет. Отобрав от них подписки, поехал дальше.
— Вот едет сам хозяин, — заметил возница, указывая на ехавшую настречу[Author ID0: at ] приближавшуюся бричку.
Поравнялись. Я кивнул головою и еврей довольно интеллигентная, тронули в бок своего кучера, чтобы тот остановился, и стал вылезать из брички. Подошел и протянул мне руку.
— Вы фабричный инспектор? — обратился он ко мне.
— Податный инспектор.
Пошли объяснения с приказчиком: Фрейдберг начал торговаться, чтобы я разрешил выбрать полугодовые свидетельства. Пришлось согласиться.
Первая остановка после Ковны была в пос. Понемони. Посад грязный, жители бедные, дома деревянные и ветхие. Когда-то его обыватели занимались контрабандой и хорошо жили. Администрации однако это не понравилось, началось гонение и любители легкой наживы разорились. При выезде в посад я обратил внимание на то, что части деревянных крыш во многих домах были приподняты как будто на чердаках сушили зерно. После мне разъяснили, что на чердаках евреи обедают, справляя праздник ‘кучки’. Более состоятельные из них пристраивают где-нибудь во дворе или на балконе курень из досок с окнами и дверью, покрытый хвойными ветками. Посреди стоит стол, вокруг него скамейки.
На крыльце гминного управления стоял прилично одетый господин, с усами и испаньолкой, в пиджачной паре и в мягкой шляпе на голове. Вы, писарь? — обратился я к нему.
— Так, — произнес он без всякой торопливости, показывая этим, что и такие виды видывал, что как бы чиновник ни был выше его, а он не станет трепетать, потому что хозяин…
Я объявил свою звание[Author ID0: at ] должность и в доказательство того, что я не поддельный чиновник[Author ID0: at ], приступил тотчас же к делу. Выразил неудовольствие писарю, что он не так исполнял мои письменные требования, как следует, а затем попросил пригласить некоторых свидетелей.
Явились 3 еврейчика. Все они держались себя независимее, чем в уездных городах. Допрашивали их, знают ли они, что такие-то лжепромышленники занимаются скупкой леса. Последовал отрицательный ответ. Видя, что от них толку не добьешься, отпустил.
Было уже 12 часов пополудни.
— Вы когда обедаете? — спросил я писаря, желая таким образом согласоваться с его обеденным временем: поверить торговлю и затем отпустить его на обед.
— Может пообедаете? — я сейчас распоряжусь, — засуетился писарь, — истолковав мой вопрос совсем в другом смысле.
Я поблагодарил и отказался.
Пошли поверять торговлю. Торговля ничтожная: в иной лавке всего-то товара рублей на 10! Оказалось почти все благополучно. Там где торговали не надлежащим товаром, разъяснил.
Зашли для моего любопытства ~~в чайную попечительства о народной трезвости. Пусто.[Author ID0: at ]
— Ну, как дела? — обратился я к сиделице.
— Слабо, — ответил за нее писарь, — мало посещают.
Помещение светлое и чистое. На столе несколько газет: на польском и русском языке. Последние не разрезаны. На стенах: часы и портрет государя. В углу шкав с посудою. Это общий тип наших казенных чайных. Кое-где заботятся о покупке симфонионов.
По возвращении в управление, писарь предложил чаю. Подал на подносе.
Там же стояла ваза с вареньем. Закусив привезенным с собою съестным, принялся прихлебывать чай, и о ужас! — допиваю до дна, а на дне — блоха! — хороша настойка!.. От второго стакана ~~отбоярился уже отказался.
день уже[Author ID0: at ] клонился к вечеру, когда я подъехал к Почермонскому гминному управлению. В канцелярии никого не оказалось. Я хотел было идти искать живого человека[Author ID0: at ] кого-либо, но в это время вышел в канцелярию толстый чело[Author ID0: at ] господин совсем как Петр Петрович Бетух, с растерянными глазами навыкате.
— Вы писарь? — спрашиваю я.
— Как? — переспросил толстяк и подошел почти к самому носу.
— Писарь? Спрашиваю я?[Author ID0: at ]— повторил я свой вопрос уже громче, видя что имею дело с глухим.
— Так.
— Я здесь долго не буду: еду к помещику по делу. Так[Author ID0: at ] Распорядитесь, чтобы была подвода. Писарь побежал распорядиться. В ожидании лошадей я начал шагать по канцелярии. Убогая обстановка свидетельствовала о недостатках гминных средств. Хотя здесь все было[Author ID0: at ] имелось, что необходимо для гминного начальства: и стол с потертым зеленым сукном и кресло VVII столетия и шкафы с делами, которым позавидует любой архив, но все это было безцветно и грязно. Стены были украшены неизменными портретами Государя и князя Имеритинского, бывшего Варшавского генерал-губернатора. На столе, кроме [нрзб] чернильницы и разного письменного хлама, стоял католический крестик для приведения к присяге.
Появился писарь:
— Чаю выпьете? — обратился он ко мне.
— Не откажусь.
Через полчаса писарь пригласил меня в другую половину дома, свою квартиру. Там на столе уже была приготовлена закуска: домашний сыр, черный хлеб, масло и колбаса. Затем писарь же принес стакан чаю. Принес и стал.
— А вы что же?
— Как?
— Отчего вы чай не пьете?
— А-а. Я пил уже.
— Садитесь, чего же вы стоите.
Он сел. Водворилось молчание. Говорить было с ним крайне тяжело и я принялся за еду. Писарь сидел, не шелохнувшись, и смотрел вперед. Вбежала собачка, вскочила на подоконник и стала смотреть на улицу.
Какая-то женщина мелькнула в соседней комнате и, повидимому, сделала писарю знак, потому что тот быстро встал, скрылся за дверью, и возвратился назад уже с стаканом чаю.
— А говорит, что пил, — подумал я.
В соседней комнате началось подозрительное покашливание и я уже дальше не мог [нрзб, возможно петь]: А ну, как чахотка! ~~А вдруг чахоточный.[Author ID0: at ]
Положила стакан лимон и поспешно выпил чай.
Писарь несколько раз выбегал из комнаты осведомляться насчет лошадей. И наконец объявил, что подводы нет: все крестьяне разъехались.
— Нет уж вы как хотите, а лошадей достаньте: здесь я не могу ночевать.
Началась опять беготня, к счастью увенчавшаяся успехом.
Когда выехали, уже стемнело. Писарь Объяснил ~~мне, что помещик, к которому мне нужно было, живет в 6-7 верстах от пос. Погермонь, а между тем мы ехали, ехали… Лес. Возница почему-то не захотел везти лесной дорого, и поплелся по опушке. Начало так трясти, что он слез с брички и пошел погляд[Author ID0: at ] посмотреть дорогу.
— Почему же не едем лесом? — спросил я?
— Тут ближе.
Однако извозчик повернул назад и повез и лесом.
Лес оказался старым и густым, так что в нем темно было как в чулане.
Жутко стало. Лошади плелись шагом. Я вспомнил как года четыре тому назад ехал в такое же время лесом в Дисненском уезде, Виленской губернии, и когда проехали тот лес я спросил извозчика водятся ли волки, и он сказал, что водятся.
Это воспоминание заставило меня теперь настроиться и я все время, пока находились в лесу, держал в руке заряженный револьвер. От напряженного состоянии казалось, что мы двигались страшно долго. На пол-пути встретили повозки с женщинами, мужчина вел в лошадей. На близком разстоянии обе встретившиеся стороны для подбодрения себя начали издавать предупредительные восклицания.
Когда миновали лес, как-то стало легко на душе. Взобрались на шоссе и покатили под гору.
Освещенный дом. В окно была видна голова женщины, наклонившаяся над столом. Страшный лай собак заставил выйти на крыльцо хозяина со свечей.
Я отрекомендовался.
— Извините, что я в такой неурочный час являюсь к вам. Только в городе можно располагать временем так, чтобы не безпокоились другие.
— Пожалуйста, не стесняйтесь.
Молодой человек помог собственноручно нести мои вещи.
— Понимаете по-польски или по-немецки? — спросил меня хозяин, — я вас познакомлю с дамами.
— По-польски немного понимаю. Может быть я стесню дам? — так отведите сюда. При этом я указал на другую половину дома.
— О, нет, нисколько. Пожалуйста.
Вышли в столовую. Представился двум пожилым дамам, из них одна была мать хозяина, а другая гостья, родственница из Литвы.
Завязался разговор на польско-русском языке. Пили чай. Закусить подали только колбасу.
Хозяин, как передавал мне писарь, года два как отбыл воинскую повинность вольноопределяющимся, но военного в нем ничего не было. Он был среднего роста, худощавый, рябой, с небольшими усами и испаньолкой. После первого стакана чая, я объяснил цель своего приезда, т.е. о том, что ищу такую-то помещицу.
— Ее нет здесь, — ответил мне.
— Как нет. Значит, я не туда попал?!
— Не туда. Она у нас только гостила в прошлом году два месяца.
— Напрасно, стало быть, ездил. А позвольте узнать, где она в настоящее время?
— В Варшаве.
Через час хозяин проводил меня во флигель на ночлег. Там 3 были[Author ID0: at ] комнаты были приспособлены для приезжающих.
— Должно быть, у вас много народу бывает?
— Да, приезжают соседи на несколько дней. Иногда у нас занимают помещение под дачу.
Во всем флигеле я ночевал один. Мне была отведена самая маленькая комната. Стояли кровать, стол, кушетка и умывальник. Меблировка вообще отличалась простотою. Без ошибки можно было заключить, что помещики были из неважных, как говорится, захудалых. В главном доме также все отличалось~~ простотою~~ скромностью. В столовой (других комнат я не видел) в дополнение к меблировки висели по стенам польские сюжеты.
Часов в 9 утра пришел за мною хозяин. Дамы уже сидели за чаем. Закусить подали все ту же колбасу, масло и сыр. В сыре так откровенно копошились черви, что я к нему даже не притронулся.
Хозяин почти все время отсутствовал, так что я чувствовал порядочную скуку. Прошелся по саду, но сад оказался совсем неинтересным.
Не зная, как меня развлечь, помещик повел знакомить с лошадьми и приказал двух из них, недавно купленных, пустить в огороженное место. Они бегали как в цирке кругом и доставляли нам высшее[Author ID0: at ] хозяину, по-видимому, большое наслаждение… т.е. не нам, а ему.[Author ID0: at ]
Запрягли бричку. Лошади, конечно, были рабочие. Я только облизывался[Author ID0: at ] завидовал, когда смотрел на новенький щегольский фаэтон и рысаков, податному инспектору много чести на таком ездить[Author ID0: at ] не предназначавшиеся мне.
Откланявшись гостеприимным хозяевам, я отбыл на ст. ‘Мавруце’. СП-Варш. жел. дороги.
В Пильвишках.
От ст. Мавруце до следующей ст. Пильвишки полчаса езды.
Носильщиков не было и я сам вынес вещи. Подскочил косоглазый мальчишка, еврей, и предложил подводу до посада. Разговор происходил в багажном отделении.
— Сначала снеси мои вещи, там на платформе лежат, — перебил я предложение мальчишки.
— Туда не пускает жандарм.
Пришлось самому идти за вещами.
Возвращаюсь.
— А сколько за подводу? — спрашиваю.
— Как всегда: 15 коп.
Я удивился дешевой цене, так как посад был, по крайней мере, в версте от станции.
Однако удивление мое рассеялось, когда мальчишка намеревался посадить ‘попутчиков’. Я поморщился. Моментально вещи и сами ‘попутчики’ были очищены.
Возница оказался большой егозой, все подскакивал, махал вожжами, кнутом и поминутно поворачивался в мою сторону.
— Куда везти Вас? — спрашивает.
— На постоялый двор.
— А в прошлом году ‘ревизор’ у нас останавливался. У нас лучше чем на постоялом дворе.
— Вези на постоялый, когда тебе говорят.
Мальчишке было не больше 10-12 лет, а между тем он оказался с большой смекалкой. Очевидно, он старался для своего ‘папасы’.
Вспоминаю, как в прошлом году я останавливался в подозрительном доме отца этого возницы. Дочь хозяина, перезрелая девица, с непомерным носом надоедала своими разговорами и ухаживанием. В конце концов с меня содрали за ночь, самовар и яичницу что-то около 2 рублей. Надо было видеть преобразившуюся физиономию девицы, когда я заплатил меньше 2 р., по своему расчету!
Подъехали к постоялому двору, новому двухэтажному дому. На скамейке сидело несколько человек евреев.
У входа в гостиницу стояла пожилая еврейка.
Не поднимая[Author ID0: at ] спуская с головы капюшона дождевика, я спросил эту еврейку:
— Есть свободный номер?
Она стояла боком ко мне, имела крайне недружелюбный вид и ничего не ответила.
Я сбросил плащ и начал слезать с брички. Форменная фуражка и знакомое лицо ‘ревизора’ произвели необыкновенное действие: сидевшие на скамейке встали, а пожилая еврейка так преобразилась, так что мне показалось, что[Author ID0: at ] словно явилась другая женщина: начала суетиться и приветливо улыбаться. Не успел я оглянуться, как уже вещи мои были снесены наверх в довольно приличную комнату с окнами на улицу.
Я потребовал самовар и воды, чтобы умыться с дороги[Author ID0: at ].
Прислуживали сразу 3 женщины. Трудно было разобрать, кто хозяйка, кто служанка. Появились 2 бородатых еврея, повертелись и ушли. Наконец, чтобы избавиться от назойливых гостей, я запер дверь на ключ.
Взглянул в окно. Что это?!
Несколько женщин в фартуках бегом переносили мануфактурный товар из одного дома в другой.
К сожалению, я не могу сосредоточиться на этом явлении, так как в номере начались приготовления к мытью. Заметил только ясно тот дом, куда носили. Все чего-то суетились и с напряженным внимание смотрели на окна моего номера.
Подали самовар. Воду была взята[Author ID0: at ] набрали из реченки и потому она была так мутна, что я с трудом проглотил 2 стакана чаю. Не успел я напиться, как приотворилась тихонько дверь и просунулась сначала голова с длинной поседевшей бородою, а потом и все туловищу.
— Что скажете? — спрашиваю.
Подошел ближе старик, опираясь на палку прихрамывая.
— Господи инспектор, — начал он, — меня обложили в этом году раскладочным сбором, а я ничем не торгую.
— Как не торгуете? Мне официально известно, что вы продаете лошадей.
— Господ. инспек., я не могу торговать, я совсем старый человек, у меня нога болит и машинка есть, поддерживает ногу. Вот посмотрите.
При этому старик взялся за галошу и намеревался показать машинку.
— Не надо, не надо, — остановил я его. — Что можно будет, я сделаю. Наведу справки.
Старик поблагодарил и заковылял обратно.
Вслед за ним явился другой еврей, также бородатый, но помоложе. Будучи хозяином этого[Author ID0: at ] дома, в котором я остановился, держал себя свободно.
Начал спрашивать, когда я начну ревизию. Завтра у них праздник, лавки поэтому будут заперты и т.д. одним словом, завел разговор совсем для меня неинтересный.
Наконец еврей весть в поту от непривычного для него разговора и к тому же натянутого вынул из кармана кучку денег, зажатых в кулак, и положил под скатерть.
Я не нашелся, что мне делать. Прежде всего у меня мелькнула мысль, почему деньги положены под скатерть. Может быть, он думал, что мало дает. Так обыкновенно платят докторам за визит. Это второй случай, когда мне суют деньги: в прошлом году представитель больничного дозора навязывал 50 руб. но я от них отделался после долгих объяснений. И этим отличаются постоянно Пильвишки! Не умели в этом посаде развито — брать и давать! Кто приучил?
Все эти мысли быстро проносились у меня в голове и я не знал как поступить: накричать, устроить какую-нибудь эксцентричную выходку или пуститься в разсуждения.
Сообразив, что дурно брать, а не давать, я прибегнул к последнему средству, т.е. повел спокойную речь.
— Зачем даете? — оставьте лучше себе. Мы служим правительству и получаем за это жалованье. Не нуждаемся в посторонних вознаграждениях. Я произвожу ревизию, как требуется по закону. Если найду нарушения, покараю, если все будет благополучно, то никого не трону.
— Нет, возьмите. У нас всегда так делается. Это от чистого сердца, — при этом еврей вынул деньги из-под скатерти и начал совать в руки, притрагиваясь свободною рукой моего плеча.
Я начинал сердиться от такой назойливости.
— Вы честный человек? — резко спросил я.
— Честный, честный, — пролепетал еврей.
— А когда честный, так возьмите свои деньги и уходите. Чтобы это больше не повторялось!
Однако ничего не действовало на демона-искусителя. Я пустился на хитрость. Когда он положил деньги на стол и собрался уходить, я сказал:
— Возьмите деньги, а то служанка придет за самоваром и приберет их. Пропадут.
Эти слова оказали магическое действие. Золото было забрано и хозяин исчез.
Я был расстроен. Мне казалось, что подношение денег в виде взятки оскорбительно.
Как только стемнело, я отправился в гминное управление и распорядился, чтобы явились 2 страдника — старший и младший. Они не замедлили придти.
Подходя к тому дому, куда, по моему наблюдению, прятали товар, я объяснил стражникам, чтобы один из них остался у входа с улицы. В это время подошел 3-й стражник, которого я поставил у входа со двора. Со старшими приступил к обыску. На улице собралась толпа. Вероятно, со стороны картина обыска производила сильное впечатление, так как на улице волновались, несмотря на меры, принимаемые стражниками.
Обход начался с первой комнаты. Хозяин дома держал лампу, хозяйка быстро подбирала ключи из огромной связки и отпирала разные ящики по моему указанию, а я пересматривал вещи. Хозяйство было немногочисленное и потому в квартире обыск прошел быстро. Ничего подозрительного не нашел. Перешли в амбар. Там я нашел черновой хлеб, который хозяин провал без промысл. свидетельства, и предложил ему зайти позднее ко мне для подписания протокола.
Оставалось только диву даваться[Author ID0: at ] удивляться, что хорошо припрятали мануфактурный товар!
Обыск я производил во[Author ID0: at ] второй раз в жизни и невольно волновался. Возвратился в номер совершенно разбитый.
Напился чаю. Показался опять хозяин гостиницы. Я поморщился, так как знал о чем пойдет речь.
Пришел и Хозяин расселся против меня очеивдно для смелости.[Author ID0: at ]
Опять завел разговор ни к селу, ни к городу. Затем приподнялся, положил на стол 50 руб. бумажку и пошел к двери.
Ну и хитрый же народ! Подумали, вероятно, что я не принял денег, когда увидел, что предлагаю 30 руб., а может быть положена бумажка в той уверенности, что я сразу увижу, что деньги большие и не стану спорить.
Так или иначе, я настаивал, чтобы хозяин забрал деньги.
— Ревизия кончена, — заметил он. — Все нашли как следует, не придрались.
Наконец удалось выпроводить опять хитростью.
— Вот что: денег мне не нужно. Когда-нибудь к празднику сделаете подарок, если хотите выразить симпатию. Но лучше всего, если даже и подарка не будете подносить.
Я рассчитывал, что с подарком евреи не захотят возиться, и оставят меня в покое.
На следующее утро я кончал поверку предприятий. Вопреки ожиданию, почти все оказалось в порядке. Составили один только протокол за неимение торгового документа.
Для меня так и осталось загадкой, для чего совали мне взятку, когда все обстояло благополучно. Быть может, полагалось, что я буду ‘придираться’.
При поверке документов я наткнулся на еврейскую девушку, которая вчера так усердно прислуживала с самоваром. У нее оказалось сомнение относительно правильности в выборке с промысл. свидет., но это был такой пустяк, что я не заводил дела. А еврей, которому составил я протокол сегодняшним утром, вчера вертелся в номере при моем приезде. Очевидно обнюхивал, что я за птица. Не помогло!
Начал укладываться. Беря какую-то вещь с окна, взглянул на улицу и заметил, как хозяин гостиницы о чем-то оживленно советовался с несколькими евреями. Через 5 минут он снова явился ко мне и, погнувшись, тихонько спросил:
— Золотую вещь или что-нибудь другое?
— Да ничего мне не нужно!

Словарь Наташи.

1 декабря 1900 г. Вношу теперь запоздалую запись по имеющемуся у меня клочку бумаги с словами, которые Наташи умела произносить к 1 декабря 1900 г.:
тятька (отец)
мама
дядя
тетя
баба
папу (хлеб)
пусть (пусти)
матки (кальсоны)
паля (упала)
зюзя (холодно)
жи (горячо)
тай и батки (чай)
булька
млечко (молочко)
ися (еще)
путька (курица)
ляля (имя собачки)
муська (мушка)
ма (нет)
а-а (на двор)
няня
маня
Коля (мой брат)
Сяся (Стася)
ддя (до свидания)
цаци (хорошая вещь)
эхе (посади на стул или спусти на пол)
мася (масло)
тпр (гулять)
ножка
лю-лю (спать)
боля (болит)

1901

32 года

О Наташе

25 октября. ‘Натулька’, как мы все еще называем нашу любимицу, резвая, любит пошалить, если представится возможность, и не по летам разсудительная.
Но чтобы полнее ее охарактеризовать в настоящее время, начну с самого начала, т.е. с того момента, когда она пробуждается.
Мы до сих пор еще не собрались купить Наташе кроватку и она спит возле бабушкиной кровати на приставных креслах.
Большей частью она просыпается рано утром, часов в 5-6, когда еще на дворе темно, и начинает тормошить бабуську, как она ее называет. Если бабуське вставать не хочется, внучка получает коробку с пуговицами, пряжками, крючками и другой мелочью и этим играется до того времени, когда бабушка встанет.
Если дверь в мою спальню не заперта, она является туда, поднимает шум и я просыпаюсь. Если заперта, то она иногда кричит через дверь: ‘Тятька’ или ‘Чай пить’, пока я не встану и не впущу ее.
Я одеваюсь и умываюсь, а она все лепечет и закидывает вопросами: такое? (что такое?), что ты делаешь? и т.под.
Когда я выхожу к чаю, наша особа уже восседает на креслице и торжественно кушает яичко всмятку. Мое появление всегда встречается восклицаниями. После яичка она выпивает стакан или полтора чаю с молоком, причем из большого стакана переливает в маленький и пьет уже из последнего.
Когда я выпью стакан молока, она спрашивает:
— Уже, тятька?
И до тех пор будет повторять вопрос, пока у не скажу уже.
— Может еще? — предлагает она. — Нет, больше не хочу.
Натулька смеется и успокаивается.
После чаю каждый из нас принимается за своей дело: я за бумаги, бабуська по хозяйству или шитью, а Натуська начинает слоняться из комнаты в комнату и подыскивает себе занятие.
Когда я занимаюсь, она отлично знает, что меня нельзя безспокоить. К ее чести нужно заметить, что на письменном столе у меня она решительно ничего не трогает и без позволения не прикоснется к бумагам и книгам, разложенным на стульях.
Таким образом до обеда в мой кабинет она редко показывается. Если бабушка сидит в своей комнате, от Натулька что-нибудь режет ножницами: тряпку или бумагу, моет в тазу гуттаперчевую куклу или вообще какую-нибудь тряпку. Надоест, возьмется за комнатную собачку. Носит ее, несмотря на энергичное сопротивление и рычанье, и кутает в платок. От ляльки переходит к котенку, с которым обращается безжалостно: хватает за одну лапку, мнет и таскает с собою, так что бедняга начинает жалобно мяукать. Эти твари недолюбливают своей хозяйки и всячески избегают.
Когда в кухне начинается стряпня, бабушка переходит туда, а Натулька за нею, так как знает, что без нее нигде ничего не обойдется. Там она крошит капусту или возится с кусочками теста. Делается все этой с самой серьезной миной. Из кухни часто доносятся крики: ‘Бабуська дай’, ‘надо!’, ‘Не надо!’, ‘Я нецем’ (т.е. нехцем, по польски не хочу).
Так проходит утро и наступает обеденный час.
Отворяется тихонько дверь в мой кабинет и дочурка, держась за ручку двери, кричит:
— Тятька, бедать!
Кричит, потому что привыкла так разговаривать с глухой бабушкой. И будет звать обедать до тех пор, пока я не откликнусь:
— Хорошо, сейчас.
Подходит ко мне, протягивает ручонки и говорит:
— Ручки.
Я беру на ручки и мы отправляемся в столовую.
Случается так, что бабушка забудет, что звать меня к обеду лежит на обязанности внучки и направится к кабинету. Внучка ~~бежит скорее вперед ~~спешно опережает ее и кричит:
— Я сама, я сама!
Если же бабушка меня позовет, то поднимается целая драма: Натулька обижена и льет слезы целыми потоками…
Садимся торжественно за стол.
Наташа сама притаскивает высокий стульчик и без посторонней помощи влезает на него.
— А фартусек (фартук)! — вспоминает она, усевшись.
Я иду к шкафу, достаю требуемое и привязываю ~~на шею.
~~Таким порядком, если понадобится, приходится ходить за ложкой, вилкой, ножом.
Наташа ест очень медленно, с большими остановками, и все время вертится и болтает. Суп или щи только попробует и редко когда кончит тарелку.
— А мне соли! — просит она, если увидит, что я или баба кладет в суп соль.
Если ест мясо из щей, то непременно требует хрена.
Второе блюдо уничтожается ею с большим аппетитом.
— А ты еще хочешь? хочешь? — спрашивает она, если увидит, что я беру жаркое во второй раз, и при этом указывает вилкой на жаркое.
Я молчу.
— Еще хочешь? Может еще хочешь? — продолжает любезная хозяйка.
Надо ответить.
— Я взял жаркое, значит, хочу.
— Что? — говорит Натулька, повидимому, не понимая.
С бабушкой Наташа за обедом не разговаривает.
Обед кончен.
— Тятька, на земь! — кричит малютка.
Перед обедом обыкновенно требует придвинуть стул в таких словах:
— Тятька, насунуть!
Если погода хорошая, Ната просит ‘айдю’ (гулять). Гулять она очень любит. В дождливое время ~~молчит относительно ~~о прогулке молчит.
Большей частью после обеда мы шалим на диване или прохаживаемся по столовой. Натулька сама, увидя, что я гуляю, берет меня за руку и идет рядом.
Для разнообразия она принимается за комнатную собачку ‘Ляльку’, которую больше любит, чем бабу, папу и маму. Она ее носит по комнате, обнимает, сажает на стул, становит на задние лапки, надевает платок и т.под.
Ляльке часто наскучают подобные ласки и внимание маленькой хозяйки и она начинает рычать, но это нисколько не пугает инквизиторшу. Собачка очень терпелива, но если уж совсем ей невмоготу станет, укусит госпожу. Та расплачется, а через 10 минут опять терзает собачку.
Котенку достается меньше. Его спасают когти. По этой причине Наташа даже жаловалась мне.
Приносит котенка и пресерьезно говорит:
— Другую котку надо купить: царапит.
Когда бабушка уходит в город за покупками, Наташа является ко мне и уже до возвращения бабушки не даст покою.
— Я хочу картинки.
Достаю ‘Ниву’.
— Такое, тятька? Такое? — постоянно спрашивает она.
Объяснять ей картинки — занятие очень скучно, а главное безцельное: она сейчас же забудет, что ей скажешь или не поймёт.
Надоест смотреть картинки, говорит:
— Я хочу писать.
Даю бумажку и карандаш.
— Рвать можно? — спрашивает.
— Можно.
Она рвет на клочки, мажет карандашом каждый кусочек, затем плюет на него и придавливает промакательным прессом.
Кроме указанных развлечений, Наташа любит также перебирать тряпки и складывать их.
Так проходит день. Ни игрушки, ни куклы Натульку не интересуют, поэтому поневоле приходится развлекать ее.
После 7 часов малютка начинает клевать носиком и просится спать.
Сама раздевается и все аккуратно складывает. Баба непременно должна лежать около нее, пока она не заснет, при этом Натулька требует, чтобы баба изображала, как кричит корова, курица, как петух, свинка птичка и т.д.
[несколько страниц вырезано]

О Наташе.

5 марта. Еще одна интересная черточка из характера Наты.
Обыкновенно утром ее одевает ‘бабуська’ или прислуга, но перед отходом ко сну она никому не позволяет себя раздеть и проделывает всю процедуру раздевания сама, при чем проявляет такую аккуратность, какая бывает не у всякого взрослого. Весь свой костюмчик свертывает и кладет в сторонке.
Но она начала усваивать дурную привычку: класть рядом с собой под одеяло собачку Ляльку, против чего тотчас же возстал, как только заметил.
Вообще аккуратность в Нате не по летам. Ко всему, что она берет в ручки, относится бережно, ничего не портит и старается взятое положить на место: гребешок ли там, молоток и друг. вещи.
Сейчас же после обеда, она тащит в кухню мамино мыло, зубную щетку и полотенце, так как знает привычку матери умываться в это время.

Ревизор по податной части

(25 октября). 20 октября я получил от Управляющего Казенной Палаты письмо, что ревизор по податной части прибыл в Сувалки и просил меня не выезжать из Мариамполя, так как думает на этих днях прибыть в мой участок для ревизии.
К своему податному делу я относился всегда добросовестно, и потому предстоящая ревизия меня не пугала.
Вчера часов в 5 пополудни пришла от Управляющего телеграмма, что ревизор просил меня прибыть в Кальварию 25 октября к 12 часам дня.
Чтобы не было никаких недоразумений, я покатил в Кальварию на ночь перед 25.
Сегодня, т.е. 25, ждал гостя до 11 часов и ушел посидеть к казначею. Около 1го часа пришел стражник с сообщением, что меня спрашивает ревизор.
Иду в гостиницу Соловейчика. В приемной комнате быстро шагает невзрачный господин с усталым видом. Ничего представительного.
Я представился.
— Знаю по карточке (по группе податных инспекторов), — заговорил он резким тоном. — Я вот закушу и пойдем. Ноги замерзли: вот хожу так. Садитесь.
Я сел.
Он начал задавать вопросы: где я служил, сколько лет в настоящей должности, какая торговля в Кальварии и т.под.
Суровый прием, который он оказал мне, и следовательские приемы[Author ID0: at ] вопросы сразу произвели на меня неприятное, охолаживающее впечатление.
Я пытался объяснить это пребыванием в Сувалках, где, быть может, ему солоно пришлось. Впрочем, от пятимесячного катания по России поневоле расшатаются нервы!
Несколько раз он говорил, что устал. Вот и причина дурного расположения духа!
— Последний Ваш обед? — спросил я
— Довольно, объелся уже…
Подали ростбиф и водку. Он стал закусывать.
— А вы? — обратился он ко мне.
— Я не завтракаю. Прикажете подать какого-нибудь вина?
— Ничего не пью. Как же не позавтракать: проголодаетесь.
— Скоро обеденное время.
— Ну, до обеда еще далеко. Может водки выпьете?
Я отказался.
Ревизор наскоро пожевал ростбиф и вышел.
— А где тут такое место? — вернулся он.
Я смутился~~ такой безцеремонности от такого вопроса: не мог лакея спросить! [Author ID0: at ]— и показал ему, куда идти.[Author ID0: at ]
— Сюда?
— Нет, сюда.
— Черт возьми! Ну и порядки!…
Ему по-видимому, хотелось, чтобы ‘такое место’ было устроено там, куда он по ошибке сунулся.
Пошли по главной улице. Ревизор пожелал познакомиться с характером торговли и заглядывал в некоторые лавки. В одной мануфактурной лавке он потребовал торговые счета для проверки правильности оплаты гербовым сбором. На некоторых счетах не было марок и он предложил, не составляя протокола о нарушении тут же наклеить марки.
— Вы читали гербовый устав? — спросил он меня, выходя из лавки.
— Читал.
И он начал толковать о некоторых правилах, мне известных.
По поводу осмотра пекарен я заметил ревизору, что это промышленная отрасль у нас в упадке вследствие большой конкуренции.
— По-моему, это очень прибыльное занятие, даже самое прибыльное, — возражал он, я знаю в Петербурге одну даму, которая занимается этим делом… очень выгодно.
— В Петербурге, — это дело другое. Около второго часа поехали в Мариамполь.
Дорогою ревизор дремал, ~~а я молчал.
~~В Мариамполе я не мог от него удалиться, ~~сразу, ~~чтобы предупредить домашних об обеде, и должен был искать ему в гостинице свободный номер. По случаю рекрутского набора трудно было найти свободное помещение.
В номере ревизор намекнул, что сейчас не может обедать: требуется отдохнуть с дороги. Я удалился.
Дома поднялся ~~гвалт шум, что я не предупредил раньше об обеде. Но понемногу все уладилось: явились закуски в виде икры, сардинок и шпротов, и был зажарен индюк. Кроме этого рассчитывали ждать бульон, цветную капусту и фрукты. Чего же лучше!
Через полчаса я обещал зайти за ревизором, но он предупредил меня и сам явился. Приступили к ревизии. В делах за прошлый год сразу обнаружили в одной ведомости по раскладочному сбору цифровую ошибку. Очевидно, он уже подготовился к этому, т.е. усмотрел эту ошибку в Казенной Палате в подлинной ведомости, а, может быть, это больное место многих податных инспекторов. Вел себя он все время сдержанно и только раз по той ошибке, что у меня хромает раскладка, но я объяснил, что замеченная ошибка никакого влияния на раскладку не имеет. Остальное он нашел, по-видимому все в порядке.
За столом ревизор чуть-чуть оживился. Я познакомил его со Стасей. Наташа на него произвела хорошее впечатление, так как он часто обращался к ней. После бульона принял какие-то порошки, ссылаясь на разстройство нервов. Хотя немного разговорился, но о себе почти ничего не рассказывал. Все больше предлагал вопросы.
После обеда перелистывал два дела за прошлый год: по торговой части и по подымной городской подати. Сделался мягче и все говорил: ‘Скажите, пожалуйста’. Особенно добивался, в хороших ли я отношениях с Казенной палатой, не осложнены ли они чем-нибудь.
Я сказал, что стараюсь избегать всяких ссор.
Затем он задал несколько деловых вопросов, и ревизия кончился.
Против Казенной Палаты что-то имеет, ибо при обзоре дела заметно, что она ‘сантиментничает’ и что наш ‘Управляющий только временно и скоро сойдет со сцены’. Загадка!
Советовал составлять побольше протоколов за нарушение торговых правил. У него, например, когда он был податным инспектором, во январю все было чисто, т.е. документы на право торговли были выбраны всеми.
‘То-то и назначили тебя ревизором!’, подумал я.
Вошел маклер с извозчиком.
Ревизор попросил переговорить с ними.
— Два рубля до гор. Волковышек (21 в.), — обратился я к извозчику.
Не согласился.
— Ну, и не надо, — с досадой проговорил ревизор. Пускай себе идет. Я на почтовых поеду! Ведь это определенная цена?
— Да, — отвечал я. — больше не стоит.
Еще немного посидели. Ревизор стал прощаться с женой.
— Пришлите на моей имя объяснение по поводу той ошибки и копию предложения Каз. П-ты о поверках классификаций земель по дворским имениям.
Это поручение П-ты я показал ему, когда он заметил, что податные инспекторы Сувалкской губернии по своей инициативе не ездят по дворским имениям вопреки требованию наказа.
Просил помочь отыскать почтовых лошадей. Пошли.
На почте также я вел переговоры о лошадях. Ревизор хотел ехать завтра в 8 утра. Помощник начальника станции сначала отказался дать лошадей, за недостатком их, но когда я сказал, что это очень нужно для ревизора, он тотчас же сдался. Экипаж обещали дать крытый. Прогонов требовали 3 руб.
На обратном пути ревизору понадобилось в аптеку. Потребовал воды ‘Нарзан’. Не оказалось. Ревизор этому удивился.
— Здесь не пьют этой воды, — пояснил помощник аптекаря.
Тогда ревизор спросил воды ‘Боржоми’. Подали бутылку, которую он взял с собою.
Возле гостиницы я намеревался попрощаться.
— Зайдите ко мне, — сказал ревизор. Отдохнете. Скоро отпущу вас.
Приказал прислуге принести штопор и кипяченого молока. Штопором он пытался откупорить бутылку, но ничего не вышло. Попросил меня. Я легко откупорил и удивился его слабосилью.
Он выпил стакан воды, похвалил и предложил мне попробовать, налив в тот же стакан.
‘Братина круговая’ — подумал я и, скрепя сердце, выпил. Вода действительно оказалась вкусною, лучше сельтерской.
Разговор не клеился. Я ожидал, что он позвал меня для чего-нибудь особенного, служебного, а оказалось, что так себе.
Помолчав немного, он сказал:
— Устал очень. Теперь бы хорошо заснуть.
Поняв намек, я встал:
— Больше я не нужен?
— Нет.
В передней ревизор хотел помочь мне надеть пальто, но я, поблагодарив, уклонился.
‘Хороший признак’, — ~~мелькнуло у меня в голове ~~подумал я.

Пребывание в Петербурге с 9 по 12 декабря

Остановился я у брата Паши. Он страшно убит[Author ID0: at ] огорчен: жена его, Маня, очень симпатичная и милая особа, в опасности. У нее оказались признаки сахарной болезни…
Паша, как студент 4го курса Военно-медицинской Академии, не обманывает на этот счет и говорит, что с этой болезнью медицина бессильна бороться. Болезни эта может скосить человека в короткое время или будет мучить несколько лет. На вид Маня совершенно здорова и, несмотря на беременность, чувствует себя довольно сносно. Непомерная жажда — один из главных признаков страшной болезни.
С 3-го по 9-е декабря Маня лежала в госпитале академии на испытании и приходила домой в 3-м часу. Таким образом я имел возможность ночевать у них.
Вечера всегда проводили вместе за приятной беседой. Паша старался казаться веселым.
В Петерб. ездил я главным образом, посоветоваться относительно ушей. Давным-давно собирался это сделать.
Паша повел меня в Новую ушную клинику при Академии. Амбулаторная отличается роскошью. Приняли вне очереди по ходатайству Паши. Ассистент осмотрел поверхностно и прописал лекарство. Меня это не удовлетворило, а Паша далее рассердился и начал ругать академических докторов, которые отнеслись невнимательно к его жене и ко мне. Одним словом, после этих случаев, он разочаровался в науке, ее жрецах и тех ‘храмах’, где они совершают свои действия.
Затем отыскали профессора при институте Елены Павловны Никитина. Ожидать пришлось часа 3, так как записалось до 20 человек, да и прием каждого продолжался довольно долго.
Профессор внимательно расспросил, проверил слух, и просил придти в клинику института через день.
В назначенное время я был уже на месте. Возле приемной находился небольшой буфет, в котором до приемного часа я захотел подкрепить свои силы.
Позвали в амбулаторную. Пользовалось сразу несколько пациентов ассистентами (3) под наблюдением Никитина. Один из ассистентов, по указанию профессора осмотрел мои уши, промыл одно из них и прописал капли, которые одобрил Никитин. Так как в последующие дни приема в клинике не было, то ассистент предложил мне придти к нему на дом.
Так я и сделал. Ассистент, доктор Эберштейн (повидимому, из евреев) смазывал барабанную перепонку, кажется, йодом и вдувал в уши мельчайший борный порошок.
У него был 2 раза (дал только 1 р.) и раз, как было условлено, у Никитина (ему по 2 р. за визит). Никитин на прощанье прописал те же капли, вдувание порошка борного, смазывание носа, прием внутрь микстуры и растирание утром и вечером. На ночь водкой с солью.
Во время этого непродолжительного лечения в Питере я чувствовал себя недурно.
Ни один день у меня пропадал даром. Напившись у Паши чаю, отправлялся обозревать достопримечательности.
К сожалению, концы были такие, что много времени проходило на переходы и переезды по конке. И первый и второй способы передвижения ужасно утомляли и портили расположение духа. К тому же разболелось у меня горло, и начал пошаливать мороз (до 18 градусов).
Особенно досадное чувство короткого дня и пасмурной погода охватывало меня при посещении художественных выставок: не успеешь придти, как уже смеркается, и пора уходить!
Был в музее Александра III. Он устроен в Михайловском дворце. Сюда перенесено из Эрмитажа множество картин русских художников. В два дня невозможно его подробно осмотреть. вход бесплатный, но за хранение платья приходится платить 15 коп.! И так почти везде: вход бесплатный, а за платье давай деньги. Впрочем некоторые учреждения уже сознали эту ненормальность и вывешивают объявления, чтобы публика за хранение платья ничего не платила.
На мой взгляд, картины в музее, которым можно было бы восхищаться, мало, т.е. я хочу сказать про такие картины, которые передают впечатление действительности. Быть может, в этом виновата пасмурная погода. Со многими картинами я знаком по разным снимкам.
Интересовался также выставкой кружка мюссаровских понедельников. Есть порядочные картины, а есть и такая мазня, что после нее и мне выставлять свои произведения не стыдно. При электрическом освещении картины эффектнее. Гвоздем выставки служит большая картина, изображающая голую рабыню, которая ожидает прихода своего господина. Хорошо написана. Да и деньги просит художник хорошие: 25 000 руб!
Третью картинную выставку посетил в Академии Художеств. Экспонировали ученические работы. И здесь также: попадаются хорошие произведения, а еще больше мазни. Поразительных[Author ID0: at ]Выдающихся картин не было. Преобладает жанр.
Наконец попал на последнюю выставку картин: посмертную выставку[Author ID0: at ]ых произведений художника Гриценко. Этюдов и картин выставлено до 800. Преобладают больше этюды, писанные акварелью. Если на них смотреть, как на этюда, то их можно назвать удовлетворительными: редко какие из них так схвачены[Author ID0: at ]переданы, что бы передать[Author ID0: at ]получилось впечатление действительности. Почти все рисунки и картины иллюстрируют путешествие Грищенко вместе с бывшим наследником (ныне Государем Николаем II). Из морских картин мне ни одна не понравилась. Далеко ему до Айвазовского!
Гриценко одно время был лейтенантом, обучался в Академии художеств, и рисовал в пути по воле Государя, которому теперь принадлежат все произведения даровитого художника, много обещавшего. Князь Урусов составит книгу о путешествии Государя, которая будет проиллюстрирована снимками Гриценко.
Выставки картин я посетил с большим удовольствием, так как вижу в этом большую для себя пользу. Наблюдая манеры[Author ID0: at ]приемы рисования, я заметил, что эффект картина и впечатление действительности получается от рисунка, умения располагать предметы и густых мазков, которые не должны портить строго рисунка. Необходимо также обращать внимание в меру и на детали.
Из Мариамполя я захватил с собою вид церкви 111-го Донского Полка, написанный с натуры масляными красками. Имел намерение показать его каком-нибудь известному художнику и затем преподнести в дар Его Величеству , пожертвовавшему на церковь 1000 руб. Первого достиг, а вторе не удалось.
В Академии Художеств увидел я объявление молодого художника Маковского Александра об открытой им школе рисования, где можно обучаться искусству живописи каждому смертному и далее поурочно. Пошел к нему поговорить о себе.
Маковский принял меня любезно и, чтобы судить о моих способностях к рисованию, предложил на другой день утром в 9 часов принести свои оригинальные произведения.
На другой день, боясь опоздать, я захватил с собою вид церкви и несколько пейзажных этюдов с натуры. В ожидании хозяина, я разсматривал в его кабинете картины, развешанные по стенам. Пейзажи, по-моему, неуадчны.
Маковский одобрил вид церкви и указал на некоторые недостатки, относящиеся к тонкости искусства: отсутствие в некоторых местах воздуха, неправильное местами освещение и т. под.
Когда я спросил Маковского, как достигается передача воздуха, он сказал, что и сам хорошо этого не знает .что это постигается[Author ID0: at ] передается воздух как он полагает, чутьем. Один из этюдов совсем забраковал, в другом не нашел недостатков. А в остальных указал на некоторые погрешности. В общем, по его мнению, у меня есть способности. Достаточно будет, если я приеду когда-нибудь в Петерб. на месяц и позанимаюсь в школе.
На мой вопрос, какие следует употреблять краски, кисти, полотно, лак и проч., он объяснил, что краски можно употреблять какие угодно, полотно также и т.д. Затем встал, протянул руку и сказал в свое оправдание (что[Author ID0: at ] первый попращался), что ему надо идти в школу.
Объяснением относительно материалов для живописи и вообще приемов я не удовлетворился. Повидимому, художнику не хотелось бесплатно давать советы, и уж очень он что-то отнесся небрежно к моим вопросам.
Проводив Пашу с женой в Белгород, я отправилась с видом церкви в Дворцовое Управление. Вышел помощник Управляющего. Посмотрел картин и сказал, что нужно написать прошение о подношении, и что, когда обо мне наведут оффициальные справки, картину преподнесут на Высочайшее благоусмотрение. Как только я услышал о подобной процедуре, тотчас же начал заворачивать свое произведение в бумагу, удивленный, что такое простое дело невозможно устроить без формализма! Помощник пояснил, что справки наводятся на тот случай, когда например, отданный под суд делает подношение в надежде на помилование…
Всматриваясь в своего собеседника, я стал[Author ID0: at ] припоминать знакомые черты. Начал расспрашивать. Оказался моим товарищем по университету. Фамилия Феденко. Вто время[Author ID0: at ] студенчестве он был непрезентабельным на вид, нечто вроде сморчка.[Author ID0: at ]казался невзрачным. А теперь мужчина ничего себе![Author ID0: at ]хоть куда. Большие усы много облагородили наружность. Коллега попросил сесть, и мы кое о чем вспомнили. Затем предложил заходить к нему беседовать и протянул руку.
Положительно, петербуржцам некогда, потому что везде они спешат спровадить гостя, не ожидая, когда он начнет первым прощаться!
Зашел случайно в зоологический сад и… раскаялся. Во-1х поздно пришел в 4м часу, так что возможно было только пробежать зверинец, а во 2-х, вид зверей, запертых в клетках, при тусклом зимнем освещении, производит какое-то удручающее впечатление, даже слезу может выдавить: почти у всех зверей и птиц в глазах, движениях и позах смертельная, бесконечная тоска. Редких экземпляров мало. Удивляешься, как может существовать это зверинец при отсутствии к нему интереса со стороны публики.
В противоположность зверинцу Зоологический музей при университете, недавно открытый представляет замечательно любопытное и полезное зрелище. Благодаря превосходному, чистому и даже художественному изготовлению всевозможных чучел, групп, скелетов и проч., впечатление получается очень приятное, и обозреватель совершенно забывает, что все это было когда-то живое умершвлено на пользу науки.[Author ID0: at ]
Музей занимает 2 этажа. Внизу бросается в глаза колоссальный скелет кита, занимающий зал в 2 света! Зверей, птиц, гадов, насекомых видимо-невидимо! Чтобы подробно обозреть и запомнить хотя бы редкие экземпляры, необходимо потратить, по крайней мере неделю.
Очень занимательны группы зверей и птиц, представленные в той обстановке, среди которой они жили. Очень полезно такое наглядное изучение животных. Очевидно до этого додумались лишь недавно. А быть может, мысль давно зародилась, да средств не было!
Все живые картины из животного царства изображены в стеклянных ящиках.
Вот, например, крыша, крытая соломой. На самом верху в углу — гнездо аистов, в нем птенцы, а сбоку отец или мать, на скате крыши пара голубей. В слуховое окно видно, что[Author ID0: at ] как спит на сене кошка.
Другая картина. Болото, покрытое травой и соответственными кустарниками, с озерцами воды. Вода изображена до иллюзии правдиво, поверхность из стекла, а на дне видны круглые [нрзб], лакированные, чтобы передать впечатление намоченных в воде. В камышах гнездо дикой утки, в нем яйца где-нибудь по близости самые утки, иногда с птенцами.
Еще. Разбитая корма парохода, местами засыпанная снегом (ватой с блестками). На ней в разных характерных позах 2 великолепных громадных белых медведя.
Видел домик Петра Великого. Он заключен в деревянный футляр, представляющий также дом. Это очень близко от Петропавловской крепости. В домике — две комнаты. Мастерская и спальня. В первой хранятся разные реликвии: портреты, кресло, шкаф, некоторые вещи, сделанные собственноручно Петром, и вещи, пожертвованные поклонниками, в спальне устроена ныне часовня, в которой местное духовенство служит молебны. Я попал в время Богослужения и потому не могу ничего внимательно рассмотреть. Старик продавал свечи и бегло показал историческое место: ему, конечно, уже давно оно прискучило!
Народный дом. Как член попечительства о народной трезвости, я почел непременной обязанностью осмотреть его. Но, посетив, разочаровался: уж можно было бы в столице устроить что-нибудь получше!
К несчастью, я пошел в воскресенье, когда народ в здании прямо кишмя кишел. Народный дом устроен в 2 света и разделен, собственно на три части: в центре зал для гулянья, с одного конца — театр, а с другого — чайная со столиками и буфетом. Читальни я не нашел. Наверху — хоры.
Я хотел взять билет в театр, но билетов уже не оказалось, пришлось прогуляться вместе с народом. В центральном зале на эстраде подвизался венский оркестр, от которого мертвые заворочаются в могилах! Среди народа интеллигенции мало. Сильный гул голосом, семечки, дым.
В чайной все столики заняты. Около одного сидят китайцы и потные от усердия наливаются национальным напитком. Цены совсем не народные. Мне понравился кружащиеся автоматические круги с посудой: верхний круг с чистой посудой, а нижний с грязной — в противоположную.
По-моему, слишком мало для народа развлечений.
Панаевский театр. Он расположен на берегу Невы вблизи зимнего дворца. Туда пошел я утром на детское представление ‘Красной шапочки’. Кто не знает этой интересной сказки! Взрослыми артистами изображались только бабушка, мать ‘шапочки’ и волк, а остальных действующих лиц играли дети. Как они мило, грациозно и смело действовали. В особенности в танцах и играх! Для большого впечатления в игре участвовало очень много детей обоего полка лет до 12. Хорошо была обставлена сцена встречи ‘красной шапочки’ в лесу с разными насекомыми. Детишки, закостюмированные стрекозами, жуками, бабочками и друг. Порхали по сцене, махая искусственными крылышками. Волк, действовал на двух ногах, но был с головы до ног заделан в волчью шкуру, исключая лицо. Все это было для меня новинкою и я смотрел с любопытством… Ради этого только и пошел.[Author ID0: at ]
Частная русская опера. Действует первый год и с громадным успехом. Это объясняется, главным образом, чрезвычайно трудным доступом в Императорский Мариинский театр. Дело дошло до некоторого рода монополии: заведены абонементные представления! В это время по имеющемуся абонентом вход в театр воспрещён. Иначе в опере: билет достать легко и удовольствие можно получить не меньше, чем в казенном театре. Я попал на оперу: ‘Нерон’. К сожалению, был несколько разочарован. Не думал, что это такая монотонная вещь, а ведь эпоха, в которую жил Нерон, — нечто бурное!
Несколько слов о ‘знаменитой’ булочной Филиппова. Одно безобразие! В первый раз зашел и угостился ‘знаменитыми’ прогорклыми пирожками. Зашел для проверки во второй раз: тоже самое! Кроме пирожков, потребовал булок, а они оказались совершенно без соли. А между тем цена почтенная, что[Author ID0: at ]как в любой кондитерской. Несмотря на гадость, народу толчется всегда много, как в самой булочной, так и в следующей комнате, в которой пьют чай, кофе и проч.
Столовался я в разных местах, но отдавал преимущества какой-то популярной столовой, которая помещается против булочной Филиппова на Невском. Есть у нее и отделение на Литейном проспекту. Готовят недурно. Мясо несравненно лучше нашего Мариампольского. Обед из 2-х блюд — 45 коп. или 40, хорошо не помню.
В главное столовой можно получать и вегетарианские обеды. Не надеясь на них особенно, я потребовал при одном таком обеде пирожки с мясом. Оказалось кстати: был суп из зелени. Второе блюдо — горькие макароны мне не понравились.
Все тянет меня к литературным занятиям, но ничего не удается. Видно и здесь без протекции человек бессилен.
Отправился я в редакцию ‘Живописного обозрения’, чтобы расспросить о судьбе некоторых своих произведений. Мне объяснили, что редакция переведена в другое место. Я — туда. Квартиры забыл и потому редакции не нашел, хотя и вертелся около того дома, где она, как потом оказалось, помещалась. На следующий день нашел ее. Редактора не было, и я отправился искать его квартиру на Песках. Измучился, пока добрался.
Новый редактор Баранцевич жил в маленьком флигеле и занимал больше, чем скромную квартирку. Когда я позвонил у ворот, в окнах этой квартиры замелькали фигуры каких-то молодых людей, из которых один с книгой.
В передней было навешано много разно верхней одежды, преимущественно ученической. Очевидно, Баранцевич был многосемейный.
Один из вызывавших молодых людей доложил обо мне. Появился сам хозяин, маленький, коренастый, с большим лбом и полный. Одет в рабочую блузу без пояса. В руках перо. На лице — раздражение.
Я объяснил в чем дело.
— Я уже сколько просил, — начал он, громко и отчетливо выговаривая каждое слово, не беспокоить меня. Нарочно назначил определённые дни в редакции, а дома не принимаю. У меня теперь масса работы. Вы знаете, я спешу кончить с переводом. Черт знает, как переведено!
Я начал извиняться и пояснил, что приемных дней я не могу ждать, так как через день уезжаю.
Хозяин смягчился, и мы сели к столу.
Баранцевич. Он уже читал мои произведения.
Память у него, по-видимому, прекрасная: лучше меня помнит содержание моих детищ! Удивлялся, говорит,[Author ID0: at ]что так[Author ID0: at ] литературно написано, но принять их не может, во 1-х, потому что одно из них носит анекдотический характер (‘Сила воли’), а, во-2-х, другое по фабуле не представляет ничего оригинального, и что нечто подобное уже помещалось в ‘Живоп. обозр.’. Относительно произведения ‘В Святые горы’ сказал, что прочтет и, может быть, примет, так как журнал нуждается в подобных вещах. Поэтому просил завтра зайти в редакцию. Распрощался любезно.
На другой день в назначенное время я ожидал в редакции Баранцевича. Он немного опоздал. Возвратил все рукописи, в том числе и ‘В святые горы’. О последнем произведении я напомнил ему. Он сказал, что оно уже прочитано прежним редактором, и тот не принял. Однако, когда я сказал, что вкусы бывают разные, он взял ‘В Святые горы’ и пообещал прочесть. На мой вопрос, чего мне не достает, объяснил, что ‘Искры Божьей’ и т.д.
Одним словом, я был огорчен литературной неудачей.
Около 12-го декабря поехал домой.

1903

34 года

А маме соли!

4 апреля. Удивительные иногда бывают у детей психологические явления!
Наташа за вечерним чаем влезла на колени матери и начала с ней шалить. Вдруг, — нечаянное движение, — и стакан с кипящим чаем вылился на бок Стасе и на Наташу. Стася, конечно, быстро вскочила и начала отряхивать чай, поставив Наташу на пол. Последняя первый момент, вероятно, пока чай не вызвал боли, молчала. Но затем подняла раздирающий душу крик и начала изгибаться от боли.
Я, мамаша и Стася, забывшая свой обжог, бросились к девочке и, первым делом, расстегнули рукава. Вся ручка от пальцев до локтя оказалась обвареною. Схватили, немедля, деревянного масла, обмазали им ручку и обсыпали всей солью, какая только нашлась.
Наташа продолжала кричать, хотя меньше, и сквозь слезы у нее вырывались слова:
— А маме соли! А маме соли!
Мы невольно рассмеялись.
К счастью, все обошлось благополучно. Потому удалили соль, обсыпали содою больное место, обернув ее бинтом, и положили пострадавшую в постельку.
С мая Наташа перекрестила меня из ‘татки’ в папу и папусю, а ‘бабусю’ в бабуску.

Орден св. Анны 3-й степени.

23 мая. На днях получил с почты орден св. Анны 3-й степени, высочайше пожалованный мне 6 апреля текущего года. Это меня порадовало не столько из честолюбия, сколько от сознания, что он получен мною за действительные заслуги и притом не по протекции.
Когда я принял участок от Добрышина, то управляющий Штанге, умерший 11 января текущего года, сказал мне, что не забудет меня, если я приведу в порядок все дела. Этим словам я не придал особенного значения, зная слабую память покойного, тем не менее принялся усердно за дело. Нужно было сдать в архив дела за 10 лет в надлежащем порядке и подшить дела за 3 года, запущенные моими предшественниками. Все это я успел сделать в короткий срок.
Дотоле холодный и грубый по отношению ко мне Штанге незадолго перед смертью сделался любезнее и внимательнее.
Теперь только стороною я узнал, что он будто бы любил меня, конечно, по-своему: по-немецки или по-старчески, и теперь лишь после смерти, как это почти всегда бывает, пришлось пожалеть о нем[Author ID0: at ] и оценить его по достоинству и пожалеть о нем. Это особенно бывает в тех случаях, когда заместитель во многом уступает предшественнику. Нельзя, конечно, сказать, чтобы Штанге был незаменим: он порядочно делал мне неприятностей, но зато был незлопамятен, не обременял работою, относился снисходительно к некоторым слабостям и не обижал канцелярскими деньгами.
Возвращаясь к ордену. Получив его, я поинтересовался справиться в статуте орденов, за что дается св. Анна 3-й степени. По отношению к себе нашел подходящее указание, что она дается за выдающиеся заслуги или за приведение в порядок дел, запущенных предместниками. Полагаю, что ко мне относится второе, если вспомнить обещание покойного ‘Я вас не забуду’.
Пожалование такого ордена важно еще тем, что он назначен мне сразу, минуя младший орден св. Станислава 3-й степени.
Теперь остается заказать мундир ради этого события. Я имею еще 2 медали: серебряную в память царствования Императора Александра III и темно-бронзовую в память переписи населения 1897 г. Но ради них не хотелось шить мундира.

1904

В Кенигсберг

12 января. Начальник жандармского управления приграничного города Волковышек обещал мне и Стасе дать бесплатные билеты для проезда за границу и вызвался сопровождать нас.
Условились съехаться на ст. Волковышках. Приближаясь к этой станции. я заметил вдали какой-то поезд по направлению к Вержболову. Казалось, что опоздали, но в действительности. прибыв на станцию, убедились, что поезд заграничный еще не трогался.
До отхода оставалось несколько минут. На платформе столкнулись с нашим чичероне, переодетым в штатское платье. Он был в скверном настроении, полагая, что поездка не состоится, если мы не приедем. Он не успел с нами повидаться и побежал брать билеты.
В Вагоне оказалась ещё одна спутница, сестра жены Волковышского податного инспектора. Это была женщина капризная и весьма недалекая. Ее присутствие составляло для на излишний балласт.
До ст. Вержболово ехали всего минут 20. Там А . заполнил бланки билетов необходимыми сведениями о наших особах и повел нас к рогатке.
Рогатка — это ничто иное, как место для ревизии проходных билетов и осмотра багажа, проносимого из соседней страны или обратно. Помещается учреждение в нижнем этаже двухэтажного домика и занимает, кажется, 2-3 комнаты. В первой жандармы просматривают билеты и отмечают по книгам, а в следующих производится досмотр таможенными служащими всех проходящих.
Границы разделяется широким ручьем, через который перекинут мостик. На нем прогуливаются 20 германских полисменов в касках и с кроткими непромокаемыми плащами на плечах.
Немецкий досмотр гораздо проще. Одно лицо в форме стоит в передней маленького домика, из которой дверь открыта на улицу, и наскоро заглядывает в узлы, корзинки и чемоданы, предъявленные входящими. Я и А. открыли свои чемоданчики, чиновник заглянул в них и даже не дотрагивался до содержимого.
Итак, мы уже в немецком местечке Эйдкунен. Характер построек ничем не отличается от построек в приграничных русских поселениях. Только солдаты да вывески на немецком языке указывают на то, что мы в чужой стране Эйдкунен имеет несколько хороших домов и немного напоминает город. Есть порядочные магазины, где наши дамы оставляют много золота, соблазняясь дешевизною. Приграничные дамы под охраною своих знакомых, в свою очередь имеющих знакомых между таможенными служащими, переносят контрабанду почти без риска.
Было уже около 5 часов вечера. До поезда в нашем распоряжении оставался еще час. Стемнело. Чтобы как-нибудь убить время, мы переходили из одного магазина в другой под пустыми предлогами. При посредстве содержателя ‘берлинского’ магазина, изъяснявшегося по-русски, мы поделились немецкими деньгами, которые А. еще в Вержболове на станции поменял в меняльной кассе взамен русских.
В 6 часов пошли к вокзалу, который оказался в нескольких саженях от нашего скитания А. взял для нас билеты. вообще в пути он все время был нашей головой, так как умел изъясняться по-немецки.
Посадка пассажиров на поезд заслуживает внимания, как образцовая в отношении порядка. Вдоль платформы посредине устроена сетчатая или проволоки решетка с одною, двумя или больше, смотря по надобности, дверцами. При них стоят контролеры, защищенные от непогоды будками, и пропускают к поезду пассажиров не иначе, как по предъявлении билетов. Поэтому около поездов удивительная тишина, и никто не торопится, как угорелый. А зайцам даже совсем нечего делать!
Поезд, в который мы сели, был курьерский. Заняли купе 3 класса. Устройство такое же, как и на некоторых наших дорогах: с одной стороны вдоль вагона — купе, а с другой — корридор.
Поезд сопровождал типичный немец с окладистой бородой, вроде тех немцев, которые у нас служат садовниками. На нем была форма из синего сукна с желтыми пуговицами. Подойдя к нам, он пробил билет, и засеменил шагами дальше. Во всю дорогу больше не беспокоил.
А. паясничал, как мальчишка, хотел, одним словом, показать немцам, какие русские — бесшабашные. Стася не отставала от него, позволяя себе больше, чем следовало в приличном обществе. Е. Николаевна дулась как будто бы[Author ID0: at ] вероятно из ревности.
Поезд несся со скоростью 70 в. в час. К услугам пассажиров был буфет. Стоило только надавить пуговку, как моментально являлся кельнер.
До Кенигсберга поезд останавливался всего один раз: в городе Инстербурге.
Через 2 часа езды показался и Кёнигсберг.
Он производит впечатление знакомого города. Такое города сплошь и рядом встречаются в Западном Крае и Царстве Польском. Дома по большей части, старинные с числом этажей не больше 4-5, монотонной серой окраски. Замки и кирки до такой степени мрачны, что, кажется, будто они не ремонтировались со дня постройки.
Улицы узки. Главная мощена плитками из булыжника. Есть и торцевая мостовая. Электрический трамвай в один путь.
С вокзала А. повел нас пешком. Он хорошо знал город и вел безошибочно. В центре главной улицы миновали биржу, мрачную с львами на лестнице, покрытыми плесенью. Скоро добрались до Прусской гостиницы, где на третьем этаже заняли 3 NN подряд.
Оставив ручной багаж в NN, мы пошли по главной улице. Было уже темно. Немцы ложатся рано, и потому на улицах движение почти прекратилось. А. взял под руку Е.Н., а я Стасу. А и Е.Н. шли позади нас. Я предложил Стасе пойти позади них, так как мы не знали дороги и постоянно оборачивались назад. Стася отдернула свою руку, продолжая идти впереди. Этим каприз не кончился: были только цветки, а ягодки предстояли впереди.
Благодаря нашим дамам, у меня появилось отвратительно настроение, не прекращавшееся во все время пребывания в Кенигсберге.
Послонявшись немного, пошли ужинать в неважный ресторан. Сначала мы уселись за колонною, но Стася захотела расположиться на видном месте, я и А. последовали за нею, а Е.Н. осталась на прежнем месте, и долго не поддавалась нашим увещеваниям.
Наконец принялись за еду. Румынский оркестр тиликал что-то бездушное.
Возвратились к себе в 12 часу. Стасе вздумалось гулять.
— Ты, конечно, не пойдешь? — обратилась она ко мне.
Я, не отвечая, остался и лег спать. Е.Н. уже была в своем номере. Стася ее не приглашала гулять и отправилась вместе с А.
13 января. На другой день в 11 часу пришел русский еврей, занимающийся здесь периодически комиссионерством. Я пригласил его в качестве переводчика для сношения с доктором.
Профессор Кафеман лишь неподалеку от университета. Попали не в приемные часы и отложили свой визит на 4 часа.
Не желая находиться в обществе нервных особ, я пошел один осматривать город. Ко всем приглядывался и между немецким и русским проводил параллель. На площади, в конце главной улицы, поставлена статуя Бисмарка, такого мрачного цвета, что не бросается в глаза.
Город перерезан каналами, скованными тонким льдом. У берегов приютились на зиму барки и пароходы. Необыкновенно резким контрастом с хорошими постройками на главной улице являются какие-то руины на берегу канала, выходящие одним концом на главную улицу. Они — каменные, и до невероятности, узкие в 2-3 окна, закоптелые, с разбитыми стёклами. В общем производят отвратительное впечатление.
Университет отдает седой стариной.
Вокруг города тянутся укрепления на подобие наших Ковенских.
Что касается городского населения, то оно представляет большой интерес.
Извозчики толстые, раздувшиеся от пива, в ливреях и с белыми цилиндрами на голове. Кареты у них, запряженные одной хорошей лошадью, новые и чистенькие.
В бойких местах, как и у нас стоят высокие и толстые полицейские, похожие друг на друга. Сабли у них спрятаны под пальто. Невольно является вопрос: зачем это оружие при таких условиях?
Чиновничья форма однообразна и почти неприметна, напоминает нашу интендантскую.
Но особенно занятно… немецкие солдаты. Несмотря на 3-4® тепла они ходят в одних мундирах. Крупно шагают, широко размахивая руками, и непременно с сигарами во рту. В обыкновенные дни носят круглые картузы, некрасивого покроя, а в парадных случаях — каски. Одеты всегда чисто, иногда трудно отличить солдата от офицера. Между ними развита общественная жизнь. Солдата можно встретить и на катке, и в ресторане и на улице и в обществе хорошо одетых граждан.
Мне пришлось наблюдать такую сцену в ресторане в отношении дисциплины.
Три солдата заказали себе завтрак и уселись за стол. Во рту — сигары. Проходит офицер мимо них и обратно. Они ни разу не встали, не отдали чести, и даже не выпустили изо рта сигары. И офицер ничего не сказал.
В бытовом отношении в Кенигсб. есть также много интересного. Между прочим, привлекают [нрзб] рестораны — автоматы. Их два, и оба устроены различно.
Главное их назначение то такое, чтобы каждый сам без прислуги, мог себя накормить и напоить за денежную плату.
В отдельных шкафчиках на полках за стеклом лежат всевозможные бутерброды. Стоит только бросить в отверстие 10 пфенигов (5 коп.) и выскакивает с нижней полочки бутерброд.
Кроме шкафчиков вделан в стену кран с различными жидкостями: вином, пивом, бульоном, прочим, пуншем, шоколадом, кофе и т. под. Тут же стоят стаканы и рюмки. Плата везде по 10 пфен. Дешево, удобно и никакого стеснения. Не приходится ждать как в обыкновенном ресторане, пока лакею заблагорассудится подойти к Вам, и нет необходимости давать ему на чай.

1905

36 лет
Один из поклонников Стаси нашел себе вечное успокоение на полях Манчжурии.
Это известие, по-видимому произвело на Стасю глубокое впечатление.
Вклеена вырезка из газеты с ценами на зерно и репертуаром правительственных театров от 9 до 16 января с одной сторону. С другой стороны ‘Телеграммы, полученные ночью’ с известием о том, что был убит подпоручик Назаров.

1906

Как я начал литераторствовать.

6 февраля. Возвращаясь из Москвы, где я со Стасей был на свадьбе брата Володи, мы на Виленском вокзале разделились. Стася осталась в Вильне на несколько дней, а я поехал домой.
Дня через три Стася возвратилась и привезла мне от редактора газеты ‘Белая Русь’, которая начнет выходить в Вильне 19 февраля, приглашение принять участие в издании газеты в качестве сотрудника.
Я удивился. Столько времени хлопочу, чтобы пристроиться к какому-нибудь органу, и ничего не выходит, а тут сам редактор предлагает!
Конечно, я ответил утвердительно.
Через несколько дней редактор написал, чтобы я изложил свои условия, при чем предупредил, что он может платить по 2 коп. со строчки.
Но как это все устроилось?
Дело в том, что когда Стася остановилась в Вильне у своей знакомой Добрянской, жены мирового судьи, то ее затащили в собрание русского кружка.
Там Стася на вопрос редакторов Белой Руси Дмитриева (чиновник особых поручений при Управлении Земл. и Госуд. Имуществ.), не пожелает ли он что-нибудь писать для газеты, она вскользь сказала, что, кажется, муж посылает куда-то. Тогда ей дали устав и приглашение для меня.
Кроме того, сын Добрянской гимназист, передал ей для меня устав и пробный N еженедельного журнала ‘Крестьянин’.
Направление Белой Руси — умеренное на почве манифеста 17 октября 1905 г. Цель его поднять самосознание русских людей в С.-Запад. Крае.
Журнал же ‘Крестьянин’ служит исключительно целям просвещения крестьян.
37 лет
15 декабря. Наташа начала учиться играть на скрипке. Плата по 50 коп. за Ґ ч. в день, в месяц выходит около 12 р.

Обзор года в литературном отношении.

30 декабря. Участие в одном только органе ‘Белая Русь’ меня не удовлетворяло: мне все казалось, что редактор этой газеты относится слишком снисходительно к моим произведениям, и что в других изданиях я опять потерпел бы поражение.
Для проверки своих литературных сил и для собственного успокоения, я послал в марте в юмор. жур. ‘Будильник’ статью ‘Освободительное движение’, которая была, к моему несказанному удовольствию, принята. Секретарь редакции в письме отозвался так: ‘Рассказ забавен и обнаруживает наблюдательность’.
Трудно постороннему понять то чувство, которое испытывает начинающий писатель, видя свои произведения в печати!.. Да и сам не могу пока правильно анализировать свое состояние, с одной стороны, приятно сознавать, что ты робкими шагами вступаешь в настоящую литературную семью, а с другой, — есть стремление добиться побочных литературой заработков
Первые успехи, хотя и сопровождались сомнениями, колебаниями, разочарованиями и разными огорчениями, придали мне бодрость и уверенность и я продолжаю, не покидая ‘Белой Руси’, стучаться в двери и других изданий.
В конце весны редактор ‘Белой Руси’ получили высшее назначение в Петербурге и газета перестала выходить.
С 10 августа я пробыл 2 месяца в Белгороде, у своих родителей, и после не переставал заниматься любимым делом, но результаты получались слабые: то журналы, выпустив один номер, прекратят издание, то редактор не соблаговолит ответить и т.д.
Подводя итог всему написанному, могу утешиться, что кое-что сделал самое главное — почин, а там уже легче прокладывать тернистый литературный путь, запасшись терпением и упорством. Напечатанное как бы служит мне протекцией для доступа в новые издания. Обыкновенно в письмах к редакторам я указываю на то, что пишу не первый раз.
Если бы я жил в столицах, было бы легче действовать и не пропадал бы понапрасну труд в том случае, когда рукописи забраковывались и не возвращались.
За год много написано: 12 вещей для ‘Белой Руси’, 4 для ‘Будильника’, 2 для ‘Крестьянина’, 2 для ‘Маляра’ и помещено 4 рисунка в ж. ‘Жало’ всего 24.
Вложена рукописная заметка: ‘Будучи в Мариамполе, я послал в новый журнал ‘Маляр’ две статейки: ‘Лето действует’ и ‘Тоже реакция или чай на вес золота’.
Спустя некоторое время я выбран был библиотекарем обществ. собрания. Перебирая журнал, я, к величайшему удивлению наткнулся на 4 ‘Маляра’.
Страница с моими статейками была вырвана.
Кто бы это сделал?
Так и не удалось узнать.
Совершенно не предполагал, чтобы такой не ходкий журнал мог попасть в библиотеку.

1907

38 лет

Поездка в Петербург.

С 30 ноября по 11 декабря. Податный инспектор Лодзинского уезда, Петровской губернии, предложил мне поменяться с ним участками, мотивируя свое желание, что он многосемейный (7 человек детей) и ему дороговато жить в Лодзи.
Желая как-нибудь выкарабкаться из Мариампольской ниши, я согласился и послал директору депр. окладн. сбор. докладную записку о желательном перемещении. С 20 приблизительно июля, когда я послал записку, и до 29 ноября заинтересованные в перемещении лица томились ожиданием. Сувалкский управляющий казенною палатою испытывал наше терпение и под разными предлогами тянул с ответом на запрос департамента почти три месяца! Это ли не бюрократизм! Говорят, что он получил из департамента два подтверждения.
28 ноября я поехал в Петерб. узнать в каком положении дело. 1-го декабря узнал в департ. от нач. отд. Шпаковского, что 29 ноября состоялся приказ о перемещении — как будто бы даже и не стоило ради этого ехать в Петерб., но я стремился туда собственно и не ради одного дела с перемещением, а для устроения и литературных дел.
В этом отношении потерпел полную неудачу, что было крайне обидно и досадно.
Поселился я у брата Миши, служащего учителем рус. языка в Александр. кадетск. корпусе, а питался у него и у другого брата Володи, который там же занимал с женою 2 комнаты.
Напившись в 10 часов чаю, я получал от жены Володи бутерброды и отправился фланировать по редакциям, книжным магазинам и т. под. Около часа или двух заходил в какую-нибудь булочную, выпив съедал бутерброды и выпивал по стакану молока и чаю. К 6 часам вечера возвращался домой, где вчетвером усаживались за обед. После обеда иногда опять уходили.
Везде мои рукописи охотно принимали и еще охотнее возвращали обратно, не находя пригодными для печати.
‘Биржевые Ведом.’ не приняли очерка ‘Особое поручение’ ‘Вестн. Европы’ — ‘Не сошлись’ и ‘В св. Горы’. Последнего произведения не принял журн. ‘Природа и люди’. ‘Пробуждение’, поместившее в этом году две моих вещи: ‘Весною’ и ‘Градобитие’, отказало в приеме рассказов ‘Заколдов. квартира’ и ‘Воинская честь’.
Только в редакции ‘Стрекоза’ нашли приют два рисунка, как темы, из которых один будет оплачен 50 коп., а другой рублем.
Несмотря на неудачи, и отнес все-таки забракованные рукописи в другие редакции.
В большинстве случаев доступ к редакторам затруднителен и не всегда их можно лицезреть даже и в приемные часы. В кабинете некоторых редакторов чувствуешь себя в роли пациента у докторов. Иной раз рукопись приходилось оставлять у швейцаров.
Откровеннее всех оказался Корецкий, редактор ‘Пробуждения’. Он указал мне мотивы отказа. Утешил, что отказал накануне в приеме рукописи и от известного уже литератора. С будущего-де года начнет действовать в редакции новое правление, которое с большею разборчивостью отнесется к рукописям. В этом году случались разные недоразумения: один, например, поместил свое произведение в ‘Пробуждении’, прогрессивном органе, а затем вдруг перекочевал в реакционный ‘Новое время’. Присылали произведения даже гимназисты.
Внимательно отнесся ко мне редактор жур. ‘Исторический Вестник’ Шубинский. Он растолковал, почему не может поместить у себя заметки ‘Встреча Импер. Алекс. III в Воронеже’ и посоветовал отнести ее в редакцию ‘Русская старина’.
К редактору жур. ‘Родина’, несмотря на все старания, я не мог попасть и оставил рукописи ‘Воинс. честь’ и ‘Заколдов. квартира’ на попечение швейцара. В течение четверти часа я мотался по двору и около дома, получая неверные указания относительно квартиры редактора, живущего в собственном доме.
Мало вообще сердечности и внимательности у петербуржцев. Они представляют собою не людей, а каких-то автоматов! Многие, разговаривая с вами вовсе не интересуются, кто перед ними стоит, и не смотрят на собеседника. Дела, начатого, не прерывают, отвечают лаконически и уклоняются от пространных объяснений. Такие люди для деловых отношений скучны и неинтересны и не удовлетворяют клиентов.
По части живописи мои похождения также были мало успешны. Открыток моих, которые одобрил известный художник Альберт Никол. Бенуа, в Евгениевской Общине не приняли для напечатания. В Общества Поощрения художеств (Морская_ я представил на суд жюри две своих картины, из которых одна ‘Пильщики’ была принята для продажи с аукциона, а другая с фигурою И.Х. забракована, озаглавлена ‘Я не оставлю их’. Аукцион назначен на 16-е декабря и я просил братьев посетить его.
С представлением директору деп. для сборов, у которого я замеревался просить пособия, также не повезло.
Зайдя к портному, я оделся в новенький мундир, только что сшитый, и отправился в 12 час. в декабре. День (пятница) был приемный. Я записался на особом листе первым. Набралось еще человек 7 посетителей, из них два — управляющие казенными палатами. Прождали в томительном безделии три часа. Наконец пришел директор, повертелся в своем кабинете и велел объявить через швейцара, что прием отложен до понедельника. Общий конфуз или табло!
У меня уже истек срок отпуска и я вынужден был отказать себе в удовольствии показать дирек. новый мундир…
По совету нач. отд. Шпаковского послали директору по почте сложное прошение о пособии.
В часы свободные от ‘литературных’ и ‘живописных’ скитаний, я посещал разные выставки и увеселительные места: учительскую выставку картин в академии художеств, выставку плафонов Маковского в здании общества поощрения художеств, снятых c покоев Таврического дворца стен дома фон-Дервиза, музей Александра III, кустарно-промышленную выставку, кустарный музей в соляном городке, концерт в городской думе, пьесу ‘Черные Вороны’ в театре Красова, кинематограф и фарс ‘под звук Шопена’.
Ученическая выставка показывает, что появились новые таланты, из которых некоторые получили заграничную командировку. Среди массы ученических этюдов и набросков мелькали очень хорошие вещи. Я порывался купить одну, но, когда узнал, что цена ей 50 р., должен был умерить свое желание.
Плафоны Маковского мне очень понравились воздушными тонами, хотя и не правдоподобными, реальными, но жизнерадостными, ласкающими взор. Рельефность замечательная!
Издали мне показалось, что фигуры вылеплены из гипса и раскрашены.
В музее Ал. III почти все осталось без перемен. Прибавилось несколько нового талантливого художника Борисова, живописателя полярной природы, и временный отдел картин покойного Верещагина, изображающих эпоху 1812 года. Ни одно из его произведений не произвело на меня впечатления своею сухостью в техническом отношении. Некоторые картины положительно слабы.
Рядом со зданием музея выстроено другое большое здание для вновь приобретенных картин, но будет отделано не раньше как через два года.
Пьеса ‘Черные Вор.’ дается очень часто и театра постоянно полон зрителями. На меня пьеса произвело хорошее впечатление своею новизною и поучительностью.
На концерте в Гор. Думе меня поразило обилие евреев. Здесь они еще типичнее, чем в черте оседлости. Евреи продавали мешочки со сластями с благотворительною целью, картинки и др. вещи, некоторые номера исполнялись евреями. Танцевали преимущественно евреи.
Под мелодичные звуки военного оркестра и в грациозных танцах они представляли, за немногими исключениями, настоящие карикатуры.
Попугай, который продавался также с благотворительной целью, перекрикивал весь оркестр.
Что касается фарса, то от него веет модою: на сцене фигурирует стальная кровать, некоторые артисты освобождаются от верхнего костюма (не снимаются только брюки), а одна артистка сбрасывает весь капот, чтобы лечь в постель. Впрочем, любители пикантности сейчас не разочаровываются, потому что костюм под капотом представляет не что иное, как воздушное летнее платье с кружевами, вполне приличное.
Каждое увеселение имеет свою публику. На фарсе, например, преобладали все люди интеллигентные и солидные. На пьесе ‘Чер. Вор’ — мещанская публика, а на концерте — больше молодежь.
Из моих наблюдений следует отметить следующее: на набережной Екатерин. канала двигалась дворцовая стража из Николаевских солдат под предводительством двух офицеров. Какого-то давно забытого эпохою повеяло от этих старинных людей! Они шли в полном вооружении, с огромными мохнатыми шапками, такие все благообразные… Они казались коротенькими, — не знаю почему, — от старости или от своеобразной формы и с трудом подвигались по скользкой дороге под бременем лет и тяжелой амуниции.
Несмотря на симпатичный вид, они возбуждали в прохожих благодушную улыбку. При взгляде на них невольно отдаешься воспоминаниям о суровых Николаевских временах и проникается уважением к этим историческим человеческим документам! Ещё кажется, что эта группа, выхваченная из старины, как будто не на месте, — впечатление, навеянное, разумеется, формою и годами солдат.
В опере они не так останавливают на себе внимание, как на набережной Екатерининского канала, пережившей столько событий и стольких людей, видавшей виды!…
Декабря 2. Володя с Клавдией уехали на неделю в Москву к родителям Клавдии. Видимо, они скучают в Петербурге и их тянет в первопрестольную. В климатическом отношении Петербург Володе вреден.
Миша целый день занят уроками или разными комиссиями, так что с ним приходится видеться урывками: за обходом или вечером. Вместе ходили только на концерт.
На другой день после концерта черта мы заспались. Вдруг отворяется дверь и входит высокий человек, тип упитанного помещика. Это оказался брат Паша, который приехал из Москвы проведать меня. Он был в веселом расположении духа.
Отслужив в Севастополе 3 года за пенсию военным врачом, он перебрался с женою в Москву, где получает на заводе Володиного тестя 50 руб. и рублей 100 вспомоществования (родственного) и бегает по клиенткам, занимаясь медициною практически. Практики еще нет.
Своею судьбой он как будто недоволен: трудно в Москве жить.
Вечером Паша уехал обратно.
11-го декабря возвратились из Москвы Володя и Клавдия и я, побыв с ними почти весь день, покатил в Мариамполь.

1908

39 лет

Перевод в Лодзь.

Стася давно убеждала меня перевестись куда-нибудь из Мариамполя. Мне не очень-то хотелось расставаться с знакомым вдоль и поперек участком и с привилегиями и потому я не поддавался ее убеждениям. Но, когда в прошлом году подвернулся случай, я не долго колебался. Начал хлопотать и через много месяцев бюрократической волокиты получил перевод.
Сделав прощальный визит добрым знакомым, я отправился на новое место.
Оставил я Мариамполь без всякого сожаления, грустно было только прощаться с священником Шиманским, с которым с даже покумился, сделавшись восприемником его дочки . Это был единственный человек в Мариамполе, которые меня любил и ко мне сердечно относился. Он с женою устроил у себя прощальный вечер по случаю моего отъезда.
Говорят, что обыватели сожалеют о моем уходе. Может быть! Но ни в чем внешнем это не проявилось. Даже не вспомнили о том, что я целый почти год бескорыстно занимался пожарным делом, исполняя обязанности Председателя правления.
Минуя Лодзь, я поехал прямо в Петроков.
На следующий день отправился в Казенную Палату.
Там представился начальникам отделений. Их четверо. Все они в унисон говорили, что мои предшественники ничего не делали, и изложили свои требования по отношению к Лодзинскому уезду.
После 12 часов управляющий соизволил передать, что я сначала должен сделать визит губернатору, а потом ему.
Губернатор жил через дорогу и я не замедлил отправиться к нему.
Управляющий принимал у себя на квартире. Когда я вошел, у него сидел с докладом один из начальников отделений и что-то кричал ему, так как он плохо слышал.
После обмена несколькими малозначащими словами я сказал:
— Позвольте мне в помощь кого-либо из помощников податных инспекторов, так как, — мне передавали, — мой участок запущен двумя предшественниками.
— Зачем было тогда сюда переводиться, если боитесь работы, — был ответ.
Послу этого я откланялся.
Управляющий-алкоголик высшей марки и про него отзываются очень плохо, но… я ставлю здесь точку.
Осмотрел немного Петроков. Он такой же маленький, как и Сувалки, но симпатичнее.

Литературные заметки.

18 июня. По приезде в Лодзи я начал присматриваться, как обстоит здесь литературное дело.
Книжных магазинов много, но русских книг в них мало, преимущественно продаются новинки.
На улицах, в центре движения на облюбованных местах стоят газетчики, преобладают немецкие, еврейские и польские газеты, а из русских ‘Речь’, ‘Русь’, ‘Новое время’, ‘Утро’, ‘Всемирный юмор’, ‘Юмористический альманах’ и ‘Варшавский вестник’. Попадаются еще: Шерлок Холмс, Пинкертон и др., но о них не стоит говорить. Издается много газет на разных языках, но на русском языке есть только одна — ‘Лодзинский листок’.
Вот к ней-то я и присоединился.
Первый дебют был неудачный, но потом сделался своим человеком и, кажется, желанным.
Я опустил рассказ ‘Живой мертвец’ в ящик при редакции.
Через неделю спрашиваю в редакции у неизвестного лица.
— Получили ли мою рукопись?
— Нет.
— Я ведь опустил ее в ящик.
— Не получил. Мы имеет два ключа: один у редактора, а другой у меня.
— А вы разве не редактор?
— Я наборщик и арендую газету у редактора Зонера.
— И субсидии от правительства получаете?
— Две тысячи.
— Ну, а как же моя рукопись? Надо выяснить.
— Может быть, прислуга вынимала из ящика для редактора корреспонденцию, захватила ваш пакет, думая, что там деньги. Не нашла их и рукопись выбросила.
— Не утешительно!
— Если у вас есть черновик, пришлите его.
— Я лучше заново перепишу.
В следующий раз я сам принес рассказ ‘Живой мертвец’ и он был быстро напечатан, но с такими ошибками, что у меня руки опустились. Я предложил услуги по корректуре своих произведений и теперь ошибок стало значительно меньше.
О гонораре нечего и думать: арендатор листка прямо сказал, что газета бедная и он за фельетоны не может платить. В утешение я получаю вознаграждение натурою: ежедневную газету и по 10 экземпляров с моими произведениями.
Скоро я пришел к убеждению, что собственно редактора ‘Лодзинский листок’ не имеет, так как Зонер, хотя подписывается на газете редактором, но фактического участия в ней не принимает. Если понадобится, то он и отсиживает за промахи арендатора под арестом.
Последний, — кажется, из поляков, — в литературе мало сведущ и может пропустить в свой орган иной раз пустяковину. Относительно присылаемых рукописей он иногда советуется со мной, и если я забракую, он поддержит. Один раз я, по его просьбе, послал отрицательный ответ ‘литератору’ в Варшаве, уличив его в плагиате.
В виду таких обстоятельств ‘печатающийся’ в ‘Лодзинском листке’ представляет мало интереса. Утешаю себя только тем, что этот орган может служить мне пока местом для упражнений и, быть может, со временем я получу какое-нибудь нравственное удовлетворение. Отчасти вижу для себя пользу в том, что ознакамливаюсь с редакционным делом. Кто знает, — могу ведь и я со временем сделаться редактором!
Приходится осторожно выступать в ‘Листке’ со своими произведениями и доверять только собственной критике, так как ее в редакции пока нет.
Ест в Лодзи и общественные библиотеки, в которых можно достать и русские книги.
2-го июня в Лодзи труппою драматических артистов ставилась пьеса Чирикова ‘Колдунья’, о которой я напечатал заметку в 124 ‘Лодзинского листка’.
Сам автор наблюдал за ее постановкой. По окончании спектакля у меня явилось преодолимое желание поговорить с Чириковым о литературных делах и посоветоваться с ним. Я пошел за кулисы, и попросил доложить Чирикову обо мне. Он тотчас же вышел, протянул руку и мы вступили в разговор. К сожалению, мой недостаток не позволил мне расслышать всего, что он говорил. К тому же еще он имел хриплый и неясный голос.
Запомнил я только одну фразу, что в литературе протекция перед редакциями ничего не значит, нужно только добиться того, чтобы заметили. Ушел я, не пытаясь продолжить разговор, разочарованный… И еще раз почувствовал горечь своего ~~иметь недостатки! ~~положения…

1909

Обзор года в кратких чертах.

После усиленного напряжения привел свой участок в порядок.
Жизнью своей в Лодзи не удовлетворен: все дороги, все чуждо рускому духу и состояние города антисанитарное.
Нату готовили в первый класс здешней гимназии. Я и Стася разделили педагогическую деятельность так: я занимался с Натою по Закону Божию, а Стася по остальным предметам, кроме французского языка. Для этого же языка пригласили француженку, приходила по 2 раза в неделю.
Ната брала также уроки и скрипичной игры. Учитель, Ортенберг, окончил консерваторию. Получал от меня по полтора рубля за урок, приходя 2 раза в неделю.
Расходов больше, чем в Мариамполе, а средства не увеличились, и это меня сильно угнетало.
В литературном отношении также нечем похвастаться.
Участвовал понемногу в журналах ‘Жало’ и ‘Будильник’ и чаще в газете ‘Лодзинский листок’.
Всего напечатано было 31 вещь.
В конце года получил от литературного приятеля Эккерта из Петербурга письмо после продолжительного молчания. Я обрадовался: переписка с ним всегда полна интереса. По письму чувствуется, что Эккерт переживал тяжелые дни и потому не отвечал.
Между прочим, предложил мне послать что-нибудь во вновь зарождавшийся журнал ‘На заре возрождения’. Я послал 19 ноября этюд ‘Нищая кокетка’ и получил от Эккерта ответ, что он будет напечатан.
Вооружился терпением.
40 лет

Экзамены Наташи.

17 мая. С 11 по 16 августа включительно Ната держала вступительный экзамен в 1-й класс Лодзинской гимназии.
Для того, чтобы она привыкла к Людям и классной обстановке, мы наняли классную даму за месяц до экзаменов. Ната ходила к ней ежедневно и была этим очень довольна.
Там училось еще несколько девочек.
За это удовольствие пришлось заплатить 25 рублей!
Перед самыми экзаменами классная дама устраивала своим ученицам пробные экзамены в классе, — она жила при гимназии.
Экзамены Ната держала оригинально: по русскому письменному получила 3, по арифметике письменной 1, так как подала чистый лист, по устному русскому 5, по устной арифметике — 4 и Закон Божий — 5.
Мне думается, что причина неудачи в письменных работах был насморк, появившийся у Наты перед 10 мая.
Всего экзаменовалось до 200 девочек, а вакансий имеется только 80!
Экзамены не находили такими ‘страшными’ и трудными, как в прежние годы. Диктант был простой и занимал страницу места. Ната сделала 3 ошибки. Задача с решением на части, хотя имела много действий, но не считалась особенно трудною. К Нате подходила классная дама, жившая с ее учительницею, и подсказала один вопрос, однако Ната так была занята своею работаю, что не обратила на подсказ никакого внимания.
Благодаря честности, она получила единицу, а ее вновь приобретенная подруга решила задачу, получив от одной из девочек записку. Эта же подруга, как признавалась сама, знала тему диктовки еще до экзамена. Вполне возможно: ее мать хорошо знакома с педагогическим женским персоналом.
Священник о. Яков показался Нате добрым. Он спросил ее об Илие и молитву Господню. После ответа сказал: ‘Хорошо’.
Малыши также наблюдательны, как взрослые: одна девочка сказала Нате, что если за о. Яковом все повторять, то он ставит пять.
Когда Стася отправлялась с Натою в гимназию, то со стороны казалось, что экзамен предстоял Стасе, а не Нате: настолько она волновалась за участь своей ~~дочери.[Author ID0: at ]
Стася при всяком экзамене ожидала в гимназии выхода Наты с понятным волнением и неприятием. В ожидании она вела разговоры с другими маменьками и классными дамами, а также расспрашивала ~~о результатах ~~девочек, сдавших экзамен, о результатах их ответов.
Несмотря на крики, понукания и вспышки Стаси, Ната во время экзаменов была в веселом настроении духа и даже после единицы по арифметики не пада~~ла духом, и только после всех экзаменов с нею произошла какая-то удивительная перемена: она была некоторое время загадочно серьезная и не общительная. Может быть, наступил упадок сил после долгого напряжения, или действовала жара…
В награду я купил ей коробку шоколадных конфект, а мать сводила ее в кинематограф.
В случае выдержания экзамена по-французски я обещал ей купить существенный подарок, потому что тогда будет окончательно выяснен вопрос о поступлении в гимназию.
17-го мая классная дама, учившая Нату, прислала ей письмо с поздравлением в теплых выражениях с тем, что она принята в число учениц 1-го класса.

Поездка в Спалу.

24 мая. В поисках дачи я со Стасею поехали в местность, называемую Спалою.
Из Лодзи выбрались в 7 1/2 утра и у 11 утра прибыли через Колюшко в город Томашов. Проезд стоил недорого: 77 коп. за билет 2 класса.
В Томашове наняли еврея. Ехать пришлось по шоссе и почти все время лесом. На 9-й версте открылся прекрасный старый лес, весь сосновый. Вдыхали чистый, мягкий воздух. Точно ели пряники с медом после тюремного режима.
Для сокращения пути еврей повез кратчайшею дорогою по песку, лошадёнка с трудом тащила нас.
Перед самым Дворцовым имением наткнулись на шлагбаум. Еврей сказал, что прежде этого не было.
Подошел старый инвалид, еле двигая ногами. Я заявил ему о желании проехать через имение, но он отрицательно покачал головою.
Я просил его проводить меня к управляющему имением. Он согласился. В это время из-за угла одного дома показался среднего роста хорошо одетый человек в казенной фуражке (околышек красный). Он почтительно повидался. Когда я подходил к нему, группа простых людей также обнажила головы. — Уж не приняли ли они меня за какой-нибудь царского курьера?
После нескольких минут объяснения разрешение на проезд было дано.
— На днях ожидаем графа и тогда никому нельзя будет проезжать здесь, — пояснил в заключение чиновник.
С высоты своей телеги мы успели познакомиться со Спалою. Это резиденция Государя на время охоты. Говорят, что в прошлом году он приезжал сюда на 10 дней инкогнито. По обоим сторонам шоссе тянутся дома и домики для служащих и два дворца для высочайших особ. Есть высокая водокачка и электрическая станция. В зелени, искусственно разведенной. Декорация и обстановка отличаются простотою и видно, что пребывание Государя может быть здесь лишь кратковременным.
В настоящее время в Спале стоят два эскадрона улан из Ченстохова. Шлагбаум, уланы и разные предосторожности заставляют думать, что в это лето сюда прибудет Государь.
В лесах очень много серн, оленей и разных мелких животных. Зимою по лесу ездят подводы и разбрасывают для зверья морковь, картофель и т. под.
Вокруг имения деревья на расстоянии сажени от земли обмотаны лентами полотняными, обмазанными толстым слоем дегтя. Это предохранительное средство от паразитов. Обошлось оно казне в рублей, как объяснил нам еврей.
В двух-трех верстах от Спалы мы добрались до владения одного крестьянина, который недавно начал застраивать свой участок леса дачами. Пока их немного: 4-5 поселяются преимущественно чиновники русские из Лодзи. Евреям запрещено здесь селиться.
Хозяйка показала нам на втором этаже две комнаты с веранды, очень чистые и удобные. Цена 70 рублей. За доставку воды и мяса нужно приплачивать особо.
Условия показались нам тяжеловатым и мы отказались от найма, да и сообщение утомительное.
Жаль было отказаться, так как местность даже красивее Спалы, холмы и широкая река Пилица дают ей преимущества.
У хозяйки мы закусили маслом с хлебом и молоком. Приближаясь к своей подводе, мы заметили двух человек в фуражках лучного ведомства. Они, как потом сказали извозчики, расспрашивали его о нас. Должно быть, следопыты, посланные из Спалы. Едва мы уселись в телегу, они пошли обратно в Спалу.
Через Спалу мы не захотели ехать и обогнули имение, взяв направление на шоссе. Пришлось сделать крюки версты в 3.
Искали дач и под Томашовом, но безрезультатно: или занято или также дорого.
К 6 часам прибыли на станцию. За все наше катанье заплатили еврею 3 рубля.

Заседание редакции ‘Лодзинского листка’

4-го октября. Официальный редактор ‘Лодзинского листка’ — Зонер, но фактически всем делом заведует Ульяновский. Однажды я обратился к Ульяновскому с заявлением, что желательно вознаграждение Эккерта хотя бы по рублю за фельетон в том случае, если дела ‘Лодзинского листка’ улучшатся.
Ульяновский ухватился за эту мысль, обернув ее в свою пользу. Он неожиданно выяснил, что положение газеты в материальном отношении незавидно и что она не пользуется сочувствием русской публики, и просил содействовать привлечению подписчиков.
Я изъявил полное согласие, хотя почему-то не надеялся на успех: дело ведь шло о русском издании в интернациональном городе!
Сегодня решили собраться для обсуждения вопросов касательно ‘Лодзинского листка’ в составе Зонера, Ульяновского и сотрудников.
Совещание состоялось в помещении Зонера, когда-то бывшей редакции.
Несколько слов о Зонере: бодрый и живой 70-летний старик, хорошо говорит по-русски, интеллигентный, на вид ему не больше 50-55 лет…
Собралось только пятеро: Зонер, Ульяновский, Закс, я и Берман, сотрудничавший в былые времена.
Приглашали также и одного отставного казачьего офицера в виду того, что он сам об этом просил, хотя еще ничего не поместил в газете, но он прислал в ответ такую сумбурную записку о причинах отказа, что жалеть о нем не стоило.
Из разговоров выяснилось, что до смутных дней 1905-1906 годов ‘Лодзинский листок’ имели до 3 000 подписчиков. После нескольких свободолюбивых статей и перепечатки из газеты ‘Русское знамя’ статьи, задевающей поляков, евреев и немцев, дела ‘Лодзинского листка’ пошатнулись и в настоящее время он имеет только около 500 подписчиков.
Я открыл совещание предложением выработать меры к улучшению материального положения газеты и вообще к поднятию ее значения среди местного населения.
Больше всех говорил Берман. Видно было, что это человек бывалый, хорошо осведомленный в литературном деле. Он объяснил, что главные причины непопулярности ‘Лодзинского листка’ кроются в отсутствии отдела телеграмм и в полицейских публикациях, которые придают газете характер официального органа.
Я проводил мысль такого рода, чтобы перед подписным годом придать газете несколько иной вид в целях привлечения подписчиков, рассылать ее бесплатно в течение нескольких дней разным русским учреждениям и должностным лицам и в начале поместить обращение к читателям. При этом предложил обсудить присланную Эккертом программу издания.
Почти в самом начале чтения вопросов меня остановил замечанием, что сначала нужны деньги…
Зонер при всяком случае горячился и высказывал, что без денег ничего нельзя сделать, и что с своей стороны он ничем не желает больше рисковать, так как имел в прежние годы много неприятностей с изданием и потерял много денег.
Тут только я понял, что дальнейшее совещание без возможности изыскания нужных средств совершенно бесполезно.
Говорили еще, что к упадку ‘Лодзинского листка’ привели интриги инородческих изданий, но какие именно, — мне не удалось узнать.
Отмалчиваются от розничной продажи газету. По всему видно, что было что-то, оставившее неприятный след в истории ‘Лодзинского листка’. Должно быть бойкотировали его!
Улятовский почти все время хранил глубокое молчание, как будто дело и не касалось его ‘детища’.

А.Д. Вяльцева

18 ноября. Состоялся концерт известной певицы Анастасии Дмитриевны Вяльцевой. Об этом концерте мною напечатана статья в ‘Лодзинском листке’.
Здесь только отмечаю слухи о ней.
Говорят, что она была сначала горничной у артистки Савиной, потом шансонетной певицей. Сильно разбогатела, имеет в Москве несколько домов и много драгоценностей. Жадна к деньгам.

В Белгороде

10 декабря. Мои родители просили меня приехать к ним повидаться, так как они чувствуют себя не совсем здоровыми. Я с удовольствием принял это приглашение, тем более, что мне самому хотелось отдохнуть от Лодзи и от семейной жизни, а также повидать родных.
В ожидании разрешения на отпуск я не делал никаких приготовлений.
9-го декабря пришла из Казенной Палаты желанная бумага, и мы всей семьей лихорадочно принялись готовиться к отъезду. Нужно было сдать свое делопроизводство помощнику податного инспектора 1 участка Федосьеву, составить цветы в одну комнату, отвезти попугаев к Чвертко (податный инспектор 3 участка), наносить в кухню запас каменного угля и т. под. Стася с матерью и Натою решили ехать к Нижинской в Петербург (сестра тещи) и потому в хозяйстве предусматривались все мелочи. Ключи от квартиры отдали Якубовским (податный инспектор 2 участка), разрешив им пользоваться двумя нашими комнатами в случае, если к ним приедут на праздник гости.
Против всякого ожидания, несмотря даже на то, что накануне сидели гости до 2 часов ночи, мы поспели сегодня к 6-ти часовому вечернему поезду.
Был канун польского сочельника и теснота в вагонах была страшная. Кондуктор, видя во мне чиновника, предоставил нас отдельное купе. Наши русские кондуктора не отличаются такою предупредительностью.
В Варшаве мы разделились. Я остановился в гостинице (Саксонской), чтобы познакомиться поближе с Варшавою, а бабушка, дочь и внучка поехали в Питер.
11 декабря. Варшава-Отъезд-Дорога. Утром встал, — дождь! Такая досада. Решил было не осматривать города, а ехать на вокзал. Но минут через 15 дождь перестал и я отправился искать кузена Ваню (сына дяди Павла Андреевича). Его квартира оказалась поблизости (Электоральная, 31). Поднимаясь на верхний этаж флигеля, я столкнулся с Ванею на лестнице. Он узнал меня так как в прошлом году был в у меня в Лодзи.
— Алеша?
— Да.
Поцеловались. Еще немного и я бы не застал его: он шел на службу в Контрольную Палату. Лицо его не выражало какого—либо удовольствия по поводу моего появления. Было заметно, что он чем-то был удручен. Написал несколько строк на визитной карточке к жене и передал ее дворнику.
— Не беспокойся, — сказал я, — если ты насчет обеда: в час дня я должен уже ехать.
Он сказал, что писал о завтраке, и мы пошли.
Дорогою выяснилось, что он часто болеет, и что разорен: вещи проданы за долги, пришлось много тратиться по случаю болезни жены.
Часа два ходили. Варшава мне понравилась: чистый город, гигиеничный и много простора.
По возвращении с прогулки, мы уже застали на столе завтрак: яйца, масло, булки и чай. Жена Вани симпатичная, но болезненная, двое сынишек также болезненных (Константин и Ваня сделался приветливее, показал карточку, на которой снят в форме фельдфебеля гвардейского полка. Был довольно красивым мужчиной. Теперь уже не то: жизнь надломила!
Ваня занимает комнату с кухней на 4-м этаже. В комнате только кровати, столы, комод и несколько стульев. Если бы не долги, он мог бы существовать сносно, так как получает, как счетный чиновник, до 700 р., и, как управляющий домом, — 400 рублей.
Во втором часу я уже был на Ковельском вокзале, Ваня провожал.
Хотя в вагоне было свободно, но я чувствовал себя плохо от спертого и дымного воздуха и неприятно соседства одного старикашки, который хрипло говорил и всю дорогу плевался.

Полтава

12 декабря. В Полтаву я приехал утром. Последнего адреса брата Виктора не знал. Помнил только, что он учительствовал в каком-то техническом училище. Прежде всего спросил на вокзале есть ли в Полтаве такое училище. Ответил, что нет, есть лишь ремесленное училище. Сказал извозчику, чтобы он остановился, как только встретится какой-нибудь ученик в форме ремесленного училища.
Поднявшись на гору в самом городе, случайно обратил внимание на дом, весь закрытый вывесками, с фамилией на главной из них — В.И. Коноров.
Позвонил. Открыл дверь какой-то молодой человек. В переднюю вышел брат в черном сюртуке с деловым видом и с пером в руке.
— Алеша! Зачем ты здесь? — были его первые слова.
Расцеловались и начали обмениваться обычными фразами: ‘Куда едешь?’, ‘Когда приехал?’, ‘А как ты поживаешь?’ и т.д.
Парадные две комнаты брат занял под техническо-строительную контору и склад разных предметов: лампы для электрического освещения, проволок, колпачков и т.д. Все это, хотя и лежало в порядке, но и имело неряшливый вид. Остальные три комнаты были плохо обставлены, как бы представляя склад мебели и разного хлама.
Оказалось, что Витя оставил преподавательскую деятельность и открыл названную контору в апреле текущего года. Сначала дела шли туго. Сваливали вину на прежнего помощника, который надувал и хозяина и публику и был со всеми дерзок. Витя все не решался его удалить, так как он был многосемейный, но в конце концов не вытерпел и удалил его. Теперешний помощник, отворявший мне дверь, дельный и живой, из Полтавского ремесленного училища, которого не окончил. Теперь он практикуется в конторе с тем, чтобы через год уехать в Петербург и там держать экзамен в высшее техническое училище. Занимается за стол, квартиру и 15 р. вознаграждения в месяц. При нем дела Вити начали поправляться. Из беседы с ним и из разговоров в брата с женою я уяснил, что дело начато почти на авось, без знаний жизни и ее требований. Кредиторы, заказы которые уже исполнены, не спешат платить денег.
Другие, обнадежив заказами, потом почему-то не дают их.
Зная прежние странности брата и его вообще неприспособленность к жизни, сомневаюсь, чтобы его дело развилось. Очень трудно возвратить затраченный капитал в 10 000 рублей! Деньги эти позаимствованы из приданого жены в 3 000 рублей деньгами. На проценты от оставшегося капитала им приходится теперь существовать.
Познакомился с женою Вити, Апп[Author ID0: at ]олинарией ~~Андреевной ~~Васильевной. Симпатичная, ~~особа, ~~с черными глазами, но истощенная, повидимому, жизнью и неудачами. Впалая грудь.
У брата два мальчика приблизительно трех и шести лет: Витя и Костя.
Витя, старший, мне очень понравился: скромный, веселый и спокойный, черненький такой, — казацкий тип (мать казачка), младший — болезненный и капризный. Пьет очень много чаю. Утром выпьет, например, стакан чаю, походит, походит и говорит матери:
— Хочу чаю.
— Да, ведь ты уже пил.
— Нет.
Забыл, значит, что пил, и ему еще дают чаю.
Одинаковые имена отца и сына порождают курьезы. Если Аппол. зовет отца, то отзывается сын, а если сын, то отзывается отец. Часто же и отец и сын на отзываются: уж очень им наскучила путаница!
Брат очень мало говорил со мною, он почти все время строчил письма надувателям или вел бесконечные разговоры о своих делах с помощником или жены.
Я вынес впечатление, что жена, ведущая бухгалтерское дело, больше смыслить в коммерческом деле, чем муж.
Я рассчитывал, что брат бросит свои дела хотя на несколько часов и займется мною, но ошибся. Думал уже ехать с ночным поездом, — отговорили, и я остался ночевать в надежде, что завтра посмотрю Полтаву.
На другой день — все те же дела. Утром Витя захватил меня на извозчике и таскал по городу, ищу какого-то учителя. Побывали там в трех местах. Мне наскучило это, и я отделился. Прошел немного по главной улице и боковым.
За ночь выпал первый снег и город производил симпатичное впечатление, — только уж очень патриархален! Окраины представляют дачный вид, говорят, что летом здесь масса зелени.
Выехал я из Полтавы с ночным поездом, не удовлетворенный приемом брата. Он провожал меня со своим помощником до Харькова, где им нужно было закупить электрические лампочки для елки, заказанной военным собранием в Полтаве.
Узнал, что в Полтаве квартирует Севский полк, который когда-то стоял в Обояни, и в котором служил Г.Г. Эккерт.

Белгород

14 декабря — 31 декабря
Не имея возможности вести ежедневные записи, я решил отметить здесь лишь выдающиеся впечатления и явления.
В Белгороде приехал я к полудню. Ехал на свидание с дорогими близкими в приподнятом настроении: здоровы ли они? Очень ли постарели?…
В передней встретил старого знакомого: ‘свидетеля’ Петра Георгиевича Щетинского, а в зале все того же письмоводителя Евгения Петровича Мещерского. Первый несмотря на свои 70 лет нисколько не изменился, а второй заметно осунулся, и было от чего: у него жена почти целый год лежала в чахотке. Около Евгения Петровича сидело новое лицо, помощник его Дорофеев, мальчик лет 16.
Папы не было дома.
Я прошел в столовую. Мама сидела спиною к дверям и что-то читала мальчугану лет 7, черненькому и крайне нервному. Первый меня заметил мальчик, потом оглянулась и мама.
Нарочно пишу первый впечатления подробно, как наиболее затрагивающие чувствительные струны души. По первому впечатлению сразу видишь перемены в лицах, происхождения в годы разлуки, но на второй, на третий день и так далее к этим переменам уже настолько привыкаешь, что они кажутся не особенно заметными и сжимают сердца тоскою тяжелого предчувствия.
При первом же взгляде на маму, я заметил нечто особенное старческое в губах. Это у нее было от вставных зубов. По-прежнему носит очки.
Мальчик — ~~Миша ~~Витя оказался сыном сестры, которая на некоторое время уехала в Москву.
Мы с мамой, конечно, горячо расцеловались. После первых слов она начала хлопотать с завтраком.
Вскоре возвратился с почты и папа. Он, повидимому, не изменил своего времяпровождения.
Также радостно поцеловались. Папа похудел в лице, в фигуре прибавилось немного дряблости, но духом бодр и жизнерадостен.
Я надеялся здесь посвятить некоторое время литературным работам, окончив начатые вещи, привести в порядок дневник, но осуществить почти ничего не удалось: до праздников меня донимал племянник, очень беспокойный, назойливый и любопытный. При нем ничего нельзя было развернуть, чтобы он не заметил. Все перероет, все пересмотрит. Удовлетворяет свое любопытство нервно и спешно, ни на чем не сосредотачиваясь, ни во что не вникая. Под каким-нибудь предлогом выпроводить его, но через минуту он бежит обратно и, входя в комнату, спрашивает:
— Ну, что, Алеша?
И опять начнет копаться в тех же вещах, вопросы сыпятся, как горох: что это? Зачем? Что будешь делать? Что тут написано? Язык у него звонит без удержу. Часто он сам замечает это и говорит:
— что это у меня язык все говорит и говорит! Я не хочу, чтобы он говорил… Что сделать, чтобы он не говорил?
Когда дедушка приходит с почты, он бросается к корреспонденции и пересматривает все досконально, при этом ищет и свой журнал. Читать сам он еще не умеет.
После обеда, когда нянька освобождалась по хозяйству, я облегченно вздыхал и принимался за свои дела, но почти без продуктивности. В 8 часов мальчик шел спать и тогда в доме наступала тишина.
Приехал брат Володя с женою. Детей у них нет. Я много присматривался к их взаимным отношениям. По внешнему виду как будто все в порядке, но от наблюдательного взгляда не скроется, что Володя сделался как будто безвольным человеком и находится у нее, говоря просто, под башмаком.
Когда был день рождения Клавдии (Володиной жены), Володя напомнил мне, что Клаве надо что-нибудь подарить. Мама растерялась: что она может подарить женщине, считающейся богатой? Купила Ґ дюжины серебряных ложек.
Из Курска приехал брат Коля , член Окружного Суда. Я еще спал, когда он вошел в спальню такой свежий, чистенький, в модной паре, с красным галстуком. Выглядывает жизнерадостнее, чем в Харькове.
Последним в этом году прибыл брат Миша, немного пополнел, в дороге простудился.
Встреча с братьями доставила мне большое удовольствие.
Время проводили в еде, гулянии и беседах, иногда сражались в винт с священником Софроновым, папиным хозяином. Он большею частью выигрывал и потому играл охотно. Дома у него пока выводок из 3 барышень, из коих две уже невесты. Старшая втайне вздыхает по моим братьям, но, кажется, несмотря на все свои качества, успеха не имеет.
Володя имел с собою фотографический аппарат и снимали нас группами. К сеансам возвратилась из Москвы и сестра Варя. Сильно пополнела, характер остался без изменения. Непочтительность, неблагодарность и грубость к родителям — отличительная черта ее характера.
Папа ~~был ~~по-видимому, был доволен моим приездом. Мы часто беседовали о том, о сем, почти каждый день прогуливались по главной улице, были раз в кинематографе и в бане.
Папа имеет граммофон, подаренный ему Колею. Часто по вечерам вставлялись пластинки с лучшими голосами и мы всей семьей слушали. При исполнении веселых вещей папа даже приплясывал. Граммофон вообще скрашивал его будничную жизнь. Мама также любила слушать.
К нам почти ежедневно приходила давнишняя знакомая, преданная нашей семье, Мария Александровна Ильинская. Это вечная и безнадежная невеста. Она ещё как будто не теряет надежд выйти замуж за кого-либо из наших братьев! По-прежнему учительствует в глуши, по-прежнему бывает веселою и хохочет, но теперь смех какой-то надтреснутый и неприятный!
Встреча Нового года ознаменовалась печальным инцидентом.
После одного из обычных неприятных разговоров с Варею маме сделалось дурно. Духота в комнатах и жалобное пение граммофона усугубили волнение у мамы. Ее положили в зале на кушетке. Переполох поднялся общий!
Около мамы суетилась больше всех Ильинская, она уже знала, что нужно было делать в таких случаях и действовала умело и уверенно. Варя сначала подавала необходимый материал, но вскоре, почувствовав угрызения совести, притаилась в задних комнатах.
Мы все окружили маму и помогали, кто как умел. Папа стоял в стороне с удивительным самообладанием для его лет и смотрел на происходящее. Немного походя, он подошел к маме и начал медленно растирать ее руку.
Володя побежал за ближайшим доктором.
В тягостный момент в дверях показался Коля в дорожном, он только что возвратился из Харькова, куда ездил на один день. Наскоро, в чем дело, он поспешил за другим доктором.
К приходу врачей мама уже сидела на кушетке, поддерживаемая с боков, но была еще очень слабо.
Как только врачи ушли, мы отвели маму в столовую и уложил спать.
На другой день она поправилась.
Поведением Вари мы остались все недовольны и решили сделать ей внушение. Я принял на себя эту неприятную ~~роль ~~обязанность.
Улучив удобный момент, я сказал ей в мягкой форме, что повторение подобного волнения может для мамы окончиться печально… Варя заплакала и приняла мои слова к сведению.
Забыл сказать, что, уложив маму спать, мы пошли встречать Новый год к Софроновым, они нас все время ждали. Было уже 11 часов. Из наших были только: я, Миша и Володя с женою. Состояние духа у всех ~~было ~~замечалось подавленное, хотя и были за ужином попытки к шуткам и остротами. В общем время прошло тоскливо. Матушка рассказывала, что несколько дней тому назад она ощущала признаки землетрясения. Мы отнеслись к этому недоверчиво, указывая на то, что землетрясение произошло, вероятно, от растрескивания земли вследствие сильных морозов.

1910

По 10-е января. Приехали еще двое родичей: тетя Зина, у которой я жил в Судже мальчиком 8-9 лет, и Александр Сухотин.
Тетя, конечно, постарела, как-то сжалась, но бодрости еще не утеряла.
Саша стал бесцветнее, выглядывает здоровее, чем при встрече 3-4 года назад, расположение духа хорошее. Он живет теперь в Старом Осколе, а в хуторе только наезжает периодически.
К 5 января все, кроме Саши, разъехались, а 7-го въехали и я. Саша и сестра провожали. Поехал я на Курск с целью заехать к Коле.
Согласно уговору, Коля встретил меня и с вокзала повез к той Логиновой (мужу другая фамилия), которую я знал девочкой 10 лет в Харькове, когда стоял у ее родителей на квартире. Было уже темно, когда мы вошли во двор, где жила урожденная Логинова, и столкнулись носом к носу с него и ее мужем. Она представляла на полную даму ~~пополнела, в темноте удалось разглядеть знакомые черты.[Author ID0: at ]
— Брат Алексей, — представил меня Коля.
— Ах, извините, — заволновалась дама. — Мы приглашены на журфикс к Управляющему акцизному сборами (муж ее — секретарь акцизного управления) и нельзя отказаться. Впрочем, мама дома. Зайдем.
Мы все вошли в квартиру. Мать встретила. Она почти не изменилась: такая же сухопарая и нервная. По-прежнему обращалась с Колей фамильярно, как с мальчиком. Мы остались, а молодые ушли, взяв с нас слово, что завтра придем к ним обедать.
Напившись чаю, мы из гостей отправились в кинематограф.
На другой день утром зашла к Коле ~~сестра ~~жена секретаря акцизного управления и просила зайти к ним на завтрак. Мы приняли ее приглашение и около 12 часов утра были уже к завтраку, но перед этим забежали минут на 15 к кузине Наде Сухотиной, по мужу Дорошенко.
Мужа не было дома. Надя сама отворила нам дверь, обрадовалась, но суетливости не обнаружила. Скромная квартирка армейца в малых чинах. Двое маленьких сынишек. Вот первое впечатление. Почти вслед за нами пришел сам Дорошенко, молодой офицер. По сравнению с карточкою, которую мы рассматривали перед его приходом, он поблек заметно. Надя возмужала и производит впечатление выгоднее, чем в то время, когда я видел ее в последний раз гимназистской 4 класса Белгородской гимназии.
Начался разговор с перебоем. Каждый, пользуясь кратким временем для свидания, спешил высказаться обо ~~многом.
Больше всех старался Коля. Дорошенко показал альбом своих родичей и знакомых и подарил мне на память ~~село солотино ~~любительский снимок имения ‘Солотино’, куда я часто ездил к Саше Сухотину в отроческие и юношеские годы.
Завтрак у супруги секретаря прошел вяло и скучно, мужа не было дома. Больше всего уделялось внимания Коле. По-видимому, ему и по сие время удалось удержаться в роли ‘любимца’ и ‘своего человека’.
Отсюда мы прошлись на Можаевскую улицу, где я один год жил с бабушкою Варварою Ивановною Коноровою. В то время я учился в младшем отделении приготовительного класса. Когда дядя Владимир Андреевич назначили учителем Воронежской гимназии, я уже был учеником старшего отделения приготовления класса. Курск покинули втроем: бабушка, дядя и я.
Выйдя на Можаевскую улицу, я был уверен, что не найду было квартиры, но впечатление действа меня не обмануло, и я без труда нашел искомый доли. Об улице сохранилось воспоминание, что по углу стояла церковь, что ~~она ~~улица короткая и шла под уклон. Найдя между домами, выстроенными из камня и не отдающими стариною, двухэтажный деревянный домик, выкрашенный коричневою краскою и с крытою галерею, я сказал себе с уверенностью, что это именно тот дом, где я жил, — очень пахнет он стариною! Да и находится именно в том месте, как у меня сохранилось в памяти. Но какой он маленький! По 3 окошка в каждом этаже. Мы вошли во двор, но двора я не узнал, так как впечатление о нем не сохранилось. Насколько помню, фамилия домовладельца Соболев, но, может быть и заблуждаюсь. Не было времени проверить. При взгляде на дом вспомнил игру с уличными мальчиками в маленькие косточки — ‘барашки’, которую я страстно любил. Отсутствие денег, на которые я мог бы приобретать ‘барашки’, часто сдерживаю мое увлеченье…
С Можаевской улицы вышли к Херсонской, Коля нанял извозчик и прокатили меня по всей Херсонской, на возвратном пути мы поехали прямо на вокзал. Вот и гимназия на горе, где заложены были во мне зерна классического образования!
41 год

Юбилей податной инспекции

30 апреля. На съезде не было 4 инспекторов и одного помощника.
Торжество открылось молебствием в здании Казенной палаты. Пели свои служащие. После молебствия Управляющий сказал краткое слово об учреждении податной инспекции, заключив, что он не обладает даром речи, особенно когда взволнован, и что более подробно о податной инспекции прочтет начальник отделения Славинский.
Затем он прочел бумагу, в которой по докладу Министерства Финансов. Государь повелел выразить податным инспектором свое благоволение. В ответ мы прокричали ‘ура’.
Когда все расселись вокруг стола в Общем присутствии Казенной палаты, Управляющий взял в руки 5 книжек, присланных из Петербурга для сбора пожертвований на воздушный флот, и предложил податным инспекторам принять на себя труд по сбору пожертвований. Казалось странным, что это дело было приурочено к юбилею: вместо того, чтобы преподнести им что-нибудь юбилейное, постарались навязать такую щекотливую миссию!
Начальник отделения Славинский прочел исторический очерки о податной инспекции в беллетристической форме. Он приплел туда и Тургенева, и Салтыкова. Некоторые места, хотя были метки и верны, но для печати не подошли бы по своей откровенности и неискренности.
Начальник отделения Долинский прочел стихотворение собственного изделия о податных инспекторах, напечатанное на плотной бумаге золотыми буквами и раздали его каждому из нас. Нескладно по содержанию и слабо в техническом отношении.
В 3 часа снимались группой в фотографии. Оттуда пошли в ресторан. Участвовало в обеде 15 человек. За час до обеда была сервирована обильная и разнообразная закуска. Все набросились на нее с такою жадностью, как будто три дня ничего не ели. Толпились у стола, ели беспорядочно, так что к столу трудно было подступиться и получить чистый прибор. Хотя еды, как я сказал, подали много, но приготовлена она была неважно.
Обеденное меню обращало на себя внимание аппетитным перечнем кушаний и питий, в действительности же подали не все: не было пунша, кофе и чаю.
После сладкого говорились маленькие тосты: за управляющего, его сотрудников-начальников отделений, податных инспектором и их помощников.
Славинский и здесь остался верным себе. Говорил неискренне. Он сделал художественное сравнение относительно Казенной палаты.
‘Сначала, говорил он, — супруги женятся по любви, но вскоре обнаруживается, что они не сошлись характером, начинаются семейные неурядицы, но по пословице стерпится — слюбится они мало-по-малу привыкают друг к другу уживаются благополучно. Тоже видно и в отношении казенной палаты и податных инспекторов.
Этот же Славинский сказал: ‘А теперь я прочту на сладкое’. Вынул рукописную басню, начал ее читать, предварительно сказав:
‘Покойный управляющий Юзефович, надо сказать, обладал поэтическим даром. Известно, что он был против податных инспекторов. Вот его басня’… По содержанию басня грубая и надо удивляться, для чего Славинскому понадобилось ее читать, желал ли он уязвить инспекторов чужими словами или выставить покойника в черном свете, осталось невыясненным. Фабула басни такая ‘буфетнай’ (вместо податный) потребовал в буфете патент и разных закусок. За неимение патента составил протокол и ушел. Буфетчик предъявил большой счет за съеденное, но буфетный инспектор раскричался, что он ничего не пил и не ел.
В 7 часов управляющий сам с 2 начальниками отделений и податным инспектором 1 участка г. Лодзи (Горчаковым) играл в винт и остальные откланялись.

Издание первой книги моих рассказов.

В конце июня я приступил к изданию своей книги. Признаться сказать повел я это дело без особенного жара, предвидя разные препятствия и не уверенный в успехе его.
Сначала я хотел условиться об издании с содержателем польской художественно типографии, но, в виду, стоимости около 36-38 руб. за лист, раздумал и обратился в типографии ‘Лодзинского листка’, в которой книги так были отпечатаны, что я чуть не плакал[Author ID0: at ] я сильно огорчился… Зато каждый лист обошелся по 20 рублей без клише.
Клише заказывал у особого мастера из 6 штук, одною я не пользовался по своей вине (неудачный рисунок), а другою по вине типографа, не сумевшего ее отпечатать.
Материалу вел строгий контроль, так как сам его покупал. По неопытности купил, хотя дешевую, но неподходящую для печатания бумагу, на обложку также пошла плохая бумага, старая, оберточная.
Корректировал все я сам, сам же составил и обложку. 4-го сентября исправил последнюю корректуру, а 18 октября получил первые 80 книжек, сброшюрованных. Обложки по первому впечатлению показались симпатичными, но, посмотрев внутри, я пришел в ужас от работы Улятовского! Какая небрежность прямо преступная! Печать получилась убийственная, местами пачканная, поля, а иногда и целые страницы оказались в грязных пятнах от прикосновения грязных рук и… ног! Повидимому, в типографии не стеснялись и прогуливались по оттискам. Я сам видел, как отпечатанные листы были свалены на пол и ничем не покрыты…. Рисунки получились то слишком бледные, то слишком черные, и поля около них большею частью вымазаны краскою, к счастью попадались и сносные снимки. К довершению переплетчики также приложили старание, чтобы испортить книги: многие из них были косо обрезаны.
От созерцания таких книг у меня исчезла всякая надежда выручить хотя бы расходы. Грустно было выступать перед публикою в первый раз в убогом одеянии! Но дело было сделано бесповоротно и надо было действовать дальше. Не раз я ругал в душе типографа ‘Лодзинского листка’ Улятовского, что он подвел меня так!..
[Вклеена обложка книги. Автор: Аливкон Собрание сочинение, с рисунками автора. Содержание из 17 рассказов]
Во время печатания книг я беспрестанно публиковал в ‘Лодзинском листку’ о выходе их в скором времени, и в результате получил… одного подписчика — Волынцева, с которым вел литературную переписку. Он считал меня ‘талантливым’ и потому заинтересовался книгой.
~~Глаза мои ~~Я начал ясно понимать, что отсутствие подписчиков происходит от моей неизвестности, от того, что у меня нет ‘имени’.
Но отступать было уже поздно и некуда, и я приступил в распространению издания. Отпечатал открытки с ответами, в которых указывал о выходе из печати моей книги. Около 230 открыток послал литераторам, адреса которых имел в списке, полученном от правления кассы литераторов, да [нрзб] 80 послал библиотекам и разным лицам. Результаты получались жалкие: откликнулось всего 13 человек, из которых заплатило деньги только четверо!
До Нового года 40 экземпляров разослал бесплатно частным лицам и редакциям для отзыва. Напечатают ли хоть один отзыв — не знаю.
Испробовав способы рассылки открыток почти без всяких результатов, я решил рассылать книги на комиссию. В Лодзи они помещены были мною в 2 магазинах и на станцию Лодзь-Фабричная, но до нового года продан был лишь один экземпляр на станции.
В иногородние магазины разослал открытки с ответами. Но первые две-три получились отрицательные ответы, и это навело на меня уныние. Мне казалось, что все мое дело погибло: раз магазины не примут книг, то что же с ними делать? Мне уже рисовалась картина — сожжение в печи всех моих произведений!… Но вот начали приходить и благоприятные ответы, я воспрянул духом, ожил и начал рассылать книги, кому по 10 экземпляров, кому по 50 и больше. Много помогли в этом деле братья: они приняли на себя большую долю. Таким образом, до Нового года разошлось 511 экземпляров.
В виде курьеза отмечаю следующее: в Лодзи один еврей-книгопродавец, без всякого злого умысла, сказал такой комплимент, когда я выразил сомнение, что мои книги разойдутся в Лодзи:
— В киосках на железных дорогах книги скорее разойдутся: там продают всякий хлам.

О Полозове

Он занимал в Лодзи квартиру по положению: во дворе на 3-м этаже, из одной комнаты с кухней. Уезжая из Саратова, распродал всю мебель и в Лодзи купил подержанную и дешевую.
Семья состояла из жены и дочери лет 7 (Варвара Григорьевна и Нина). Варвара Григорьевна спокойная добрая и любящая жена и мать. Начитанная и неглупая. По всему видно, что они дружно живут.
Приехали они в Лодзь в 1909 (?). Полозов был прикомандирован помощником податного инспектора к Чвертко. Первое время он действительно работал много, до переутомления, затем отношения между ним и Чвертко обострились настолько, что они видеть не могли друг друга. Во 2 половине 1910 г. Полозов почти перестал помогать Чвертко, тем более еще, что от нервного расстройств стал страдать невралгией седалищного нерва.
Материальное положение Полозовых было печальное. У них не хватало жалованья даже для скромной жизни в виду страшной дороговизны в Лодзи. Кроме того, постоянные болезни то жены, то ребенка, то его самого поглощали лишние средства, если их удавалось собрать.
Она хотела найти уроки в каком-нибудь учебном заведении, но безуспешно. Ему все-таки посчастливилось заменить на несколько месяцев какого-то учителя, преподававшего русский язык в коммерческом училище, и он заработал 1—с лишним рублей.
Они имели свой кружок знакомых: фабричных инспекторов, помощника податного инспектора Казакевича и чиновников отделения Государственного Банка. Этот кружок устраивал любительские спектакли, в котором Варвара Григорьевна принимала деятельное участие, а Михаил Андреевич (Полозов) — в некоторых случаях.
Меня всегда удивляла его [нрзб] шепелявость в затруднительных случаях. Человек умный, опытный по службе и наблюдательности, он между тем терялся, когда представлялась необходимость решать самому не особенно сложное дело и обращался за советом или к Казакевичу или ко мне. Меня это всегда стесняло, и особенно в тех случаях, когда дело касалось близких знакомых и было само по себе щекотливо. Так он совещался со мною о том, брать или не брать уроки в Коммерческом училище, совещался при временном замещении отсутствовавшего податного инспектора, при столкновении с Свертков и т. подобное.
По окончании лета 1910 года Полозов поехал в Петербург и просил Департамент Окладных Сборов назначить его куда-нибудь податным инспектором в виду тяжелого материального положения его в Лодзи.
Как раз в это время в Департаменте была жена другого помощника податного инспектора из Лодзи, просившая места для своего мужа. В Департаменте спросили, действительно ли Полозов бедный. Она подтвердила. Ему обещали дать место.
По возвращении из Петербурга Полозов свалился в постель и две недели лежал, так как от боли в пояснице совсем не мог двигаться.
Когда здоровье его начало улучшаться, и он мог уже ходить по комнате с помощью палки, то написал мне открытку с просьбою придти к нему, потому что соскучился по мне.
Я за недосугом собрался к Полозовым недели через полторы. Он от радости расцеловался со мною. Был в очень веселом настроении, на вид выглядывал молодцом. Тотчас же прочел мне бумагу о назначении его инспектором гор. Шадринск, Пермской губернии. Он был доволен назначением, но жена не высказывалась.
Прочел мне несколько новых стихотворений, явившихся результатом вдохновения последнего времени. До поездки в Петербург он почти ничего не писал в Лодзь, будучи переутомлен и нервно расстроен. Из новых стихотворений особенно выделяется по глубине содержания стихотворение на смерть Толстого. Прочем также много стихотворений, не вошедших в первый сборник. Они носили чисто субъективный характер: обрисовывался в юмористическом тоне какой-нибудь знакомый или сослуживец. Встречались стихотворения и с душком, которые никогда не войдут в сборник по не цензурности содержания.
Время прошло интересно и незаметно.
При вторичном моем приходе Полозов находился в полном унынии: он получил бумагу об удержании с него 400 рублей, которые он получил в виде подъемных при назначении в Лодзь. Так как он не выслужил здесь положенных трех лет, то с него теперь решено удержать деньги по расчету за недослуженное время. Затем говорили, что министерство дает ему на проезд всего 240 рублей, тогда как на переезд в такую даль потребуется больше 500 руб.: на обзаведение теплым платьем и мебелью, на переезд и т.д.
При прощании Михаил Андреевич просил принести в следующий раз мое пьесу ‘Особое поручение’ для прочтения в присутствии Варвары Григорьевны.
Через несколько дней я принес эту пьесу — Михаил Андреевич сразу приступил к ее чтению. Варвара Григорьевна внимательно слушала.
По окончании чтения я просил ее об идее пьесы. Она выразила идею почти теми же словами, что и муж при чтении у меня.
Больше о пьесе ничего не говорили. Просили только прислать им печатный экземпляр, когда будет готов.
29 декабря 1910 года Полозовы совсем уехали из Лодзи.
За два дня до отъезда, в воскресенье, он провел вечер у меня. Казался утомленным и скучным. Я прочел ему кое-что из своих творений, не попавших в 1-й сборник.
Для курьеза прочёл ему отзыв Чуковского о писателях в альманах молодых. Он искренно хохотали при чтении некоторых мест.
За чаем Полозов высказался, что я был единственным человеком в Лодзи, который его понимал, понимал так, как может понять только собрат по перу, и он полагает, что едва ли сможет найти такого в Шадринске. Говорил также о процессе своего творчества. Когда он что-нибудь писал, то жена всячески оберегала его настроения, стараясь не отвлекать его от вдохновенья чем-нибудь ненужным. Стихотворение в такие минуты дается ему легко. После поправок в момент сочинения он позже уже не делает никаких изменений. Его всегда печалило, что мать его не понимала и относилась с пренебрежением к его творчеству. Особенно усердно он писал в Саратове.
Полозов не раз приходил ко мне советоваться в случае какого-нибудь серьезного события.
Когда я переехал на Школьную улицу, он почему-то месяц не приходил ко мне. Я сказал при случае писарю податного инспектора Чвертко, чтобы он передал Полозову, мое удивление, что он не заходит.
На третий день Полозов явился:
— Получил выговор, — были его первые слова.
— От кого? — не понял я.
— Да от вас же.
— Долго что-то не заходили.
Беседа сразу началась с инцидента, разыгравшегося между ним и Чвертко. Он говорил горячо, с негодованием, часто бранил Чвертко подлецом, неверно ходил по комнате, от поры до времени так близко приближая свое лицо к моему, что становилось неловко: своим горячим дыханием он обдавал все лицо.
Суть инцидента была вот в чем.
При покойном управляющем Юзефовиче было так заведено, что помощник податного инспектора кроме рождественских наградных никаких добавочных денег не получал.
Когда Полозов 7 июля лично просил нового управляющего о пособии на лечение его ребенка, то управляющий сказал, что ему будет дано 75 рублей из тех денег, что которые предназначены были за раскладку податному инспектору.
По возвращении домой он узнал, что о деятельности помощников до 7 июля был запрос от управляющего к податным. Двое открыто сообщили о деятельности своих помощников (помощники сами составляли), а Чвертко из своего отзыва сделал тайну. Этот отзыв в главных чертах был кем-то передан Полозову, в нем деятельность его была освещена невыгодно. Это возмутило его до глубины души, так как он всячески старался быть у управляющего на хорошем счету, чтобы иметь возможность получить одну из 100 новых должностей податных инспекторов, которые предполагалось открыть в конце этого года. Возмущение увеличилось еще от того, что Чвертко при упоминании Полозовым, что Управляющий ассигнует ему 75 рублей за раскладку, побагровел и вызывающе спросил:
— Что же такого вы сделали?
Полозов долго мучился, какой найти выход из создавшегося неприятного положения и решил написать неофициальное письма управляющему, мотивируя это тем, что Чвертко, относясь к нему явно враждебно, сильно умаляет его деятельность, что может уронить его в глазах управляющего и помешать предстоящим планам.
При издании Полозовым в Саратове первого сборника его стихов вышли крупные недоразумения, помешавшие распространению сборника.
Попечительница приюта слепых выразила письменно свою претензию инспектору училища на то, что Полозов выпускает свое издание на счет приюта и потребовала от Полозова отчет о том, сколько экземпляров предполагается издать, по какой цене и т.под.
Полозов ответил. что он не обязан давать отчет, и что условия выпуска сборника напечатаны на 1-й странице.
‘Отчислять половину чистой прибыли в пользу слепых’.
Свою часть он предполагал отдать приюту с тем, чтобы при выпуске питомцев выдавали на одежду 15-20 рублей. Себе решил не брать ни копейки.
На съезде податных инспекторов 3 октября 1910 г. мы ехали с Полозовым вместе. Он казался удрученным тем, что ему приходилось больным исправлять в чужом участке должность уехавшего податного инспектора. Большая и сложная работа и незнакомство с уездом усугубляли чего мрачное настроение. Во все время пребывания в Петрокове на съезде мы не расставались: вместе напились чаю в кондитерской, вместе пообедали и в одном номере ночевали. Он часто возвращался к своему тяжелому положению и приходилось утешать его. Признался не, что моя спокойная (?) внешность успокаивает его, как будто бы во мне есть какой-то магнетизм.
Перед отъездом из Петрокова он объяснил управляющему свое тягостное положение и просил заменить его кем-либо другим. Перед объяснением он очень волновался, не зная, как управляющий отнесется к его заявлению. Но, вопреки ожиданию, объяснение прошло благополучно, и управляющий обещал исполнить его просьбу. Обратно Полозов возвращался в прекраснейшем настроении, все время шутил и говорил, что теперь уже и боли седалищного нерва не так сильны.

Рассказ Полозова

Будучи студентом в Петербурге, он давал урок в семье одного генерала, хорошо к нему относившийся. Ему давались разные поручения и лон их добросовестно исполнял.
— Михаил Андреевич, зайдите, пожалуйста, за моим корсетом, — просила генеральша.
— Зайдите в казарму и скажите, что я сегодня не буду, — просил генерал.
И все эти невинные поручения исполнялись Михаилом Андреевичем без затруднения, так как заходить в необходимые места приходилось по пути.
— Вы не обидитесь, Михаил Андреевич? — начал раз генерал.
— Пожалуйста.
— Видите ли, когда я был в гренадерском полку, то сшил себе новехонький мундир, через месяц перешел в другой полк, а тот мундир за ненадобностью прятал. Он совершенно свежий. Так вот… не примите ли его от меня на память?
— Очень благодарен, с удовольствием.
Полозов переделал воротник на студенческий и стал носить подаренный мундир. Белая подкладка осталась и он таким образом, вопреки своим убеждениям, попал в белоподкладочники.

Записано по ошибке раньше чем о Читинском и других.

Прожив в Друскениках, Гродненской губернии 3 недели, я сам убедился, да и от других слышал, что это один из лучших у нас курортов по лечению, красивому местоположению, удобствам жизни и т.под.
Он расположен на берегу Немана при городе Друскениках, состоящем исключительно из дачных домов, в 17 верстах от станций железной дороги того же наименования.
Сообщение с этой станцией по прекрасному шоссе лошадиное в хороших экипажах, а в сезонное время автомобильное. В городке имеются костел, церковь, лавки, аптекарские склады, аптека доктора, местность очень сухая и здоровая, здесь не бывает заразных болезней, с трех сторон сосновые леса на бесконечном пространстве, в сезонное время развлечения: катание на лодках, верхом, музыка, игры, библиотека, танцы, любительские спектакли и спектакли заезжих артистов.
Курорт с каждым годом завоевывает себе симпатии публики: ежегодно съезжается до 10 000 человек, строят все новые и новые дома. многие бывают здесь по десять и более лет подряд. Не мало можно встретить пенсионеров, доживающих здесь остатки своей жизни.
Я давно мечтал о такой местности, где мог бы сделаться ‘помещиком’ без земли, живя вблизи города со всеми удобствами и вот эта мысль может осуществиться. На нее натолкнул меня знакомый по Мариамполю, теща которого покупает здесь земли под летнюю дачу.
Он предложил мне воспользоваться удобным случаем и также купить себе кусок земли.
А случай такой: владелец усадьбы ‘Поганка’ Джулиани с прошлого года распродает свою землю по плацам под дачи и новый курорт по 3, 4 и 4 1/2 рубля за квадратную сажень. Тут же на берегу предположено устроить новый курорт (собственно водолечебницу на круглый год).
Взвесив все данные в настоящем и будущем времени, я решил воспользоваться удобным случаем и купить кусок земли с тем, чтобы впоследствии построить на нем дачку.
Всеми делами по продаже участков заведует инженер Соболев , который оканчивает постройку своей красивой дачи против предполагаемой лечебницы и он обещал мне помочь в постройке дачи.
Я выбрал себе вблизи него один из лучших плацев с сосновым лесом в 200 квадратных саженей (в глубину 25 сажен, по улице) на таких условиях: вперед вносится задаток в размере 150 рублей, а остальные деньги должны быть уплачены в рассрочку.

Ясинский в Друскеницах

5 сентября. Вчера вечером, когда я, Разумейчик и его супруга шли по берегу Немана мимо одной дачи. Разумейчик спросил меня:
— Знаете, кто здесь жил летом?
— Не знаю.
— Угадайте,
— Трудно. Кто же?
— Писатель Ясинский.
Меня это удивило, в особенности, когда я узнал, что Ясинский приезжает сюда уже несколько лет. Мне казалось, что ближе Петербурга не мало живописных уголков. Почему ж его сюда тянет?
Сегодня утром я зашел в контору курорта, чтобы узнать, где именно жил писатель. Просмотрел три отдельных списка курсовых и не нашел фамилии Ясинского. Под этой фамилией, правда, значились две особы, но они были из Варшавы и Вильны и носили другие имена. Я пошел на дачу, указанную Разумейчиком. Мне хотелось удостовериться, какое помещение занимал писатель, так как я решил срисовать его дачу и боялся ошибиться. не зная, где она, наверное, находится.
Главная дача уже пустовала и в ней оставалась одна лишь дама, пожилая брюнетка, сохранившая черты было красоты. Она чистила на веранде платье.
— Вы не знаете, — спросил я ее, где хозяева этой дачи?
— Они не живут здесь.
— Мне хотелось знать, какую дачу занимал Ясинский.
— Я знаю… писатель. Он жил с племянницей в соседней даче того же хозяина.
— Не могли бы вы показать его комнату?
— Я скажу сейчас сторожихе.
Дама скрылась и на заднем крыльце раздался ее громки голос, зовущий сторожиху.
Последняя не замедлила явиться и открыла квартиру из двух комнату, в которой жил Ясинский.
Она не понравилась мне: комнаты были так неуютны, напоминали закулисные помещения артистов: деревянный пол, дощатые столы. Одна комната выходила огромным окном на Неман, но вид немного заслонялся деревьями. Весь дом представлял огромную круглую будку, превращённую в жилые помещения.

1911

Mexon Silwa

22 января. Сегодня утром пришел ко мне молодой человек, которого я сначала принял по форменной фуражке за студента ветеринарного института, еврей, брюнет, среднего роста. Когда я отворил ему сам дверь, он немного смутился и пробормотал, что вероятно, не туда попал.
— А вам кого надо?
— Здесь живет Аливкон, псевдоним?
— Да, здесь. Это я.
Он объяснил, что пришел по поручению Зенталя, сотрудничающего в петербуржском журнальчике ‘На берегах Невы’, в котором я сделал публикацию о своей книге, при этом вынул открытку, сказав:
— Я не совсем понимаю, чего хочет Зенталь.
— Можно посмотреть письмо? — сказал я, — по общему смыслу я уясню, что нужно Зенталю.
— Пожалуйста.
Я прочел письмо, из которого было видно, что автор заинтересован своею книгою и просил прислать ему ее для отзыва, между прочим, просит сообщить, что я ‘за человек’.
Теперь я понял, что молодой человек смутился и от поручения, данного ему, и от того, что увидел перед собою человека пожилого. Потом он признался, что не ожидал меня встретить таким. На это я возразил, что считаю себя все-таки начинающим, несмотря на возраст, так как пишу всего 5 лет.
Сначала мой гость говорил заплетающимся языком, потом овладел собою и начал выражаться свободнее.
Он учится в здешней зубоврачебной школе, в часы досуг занимается литературою, но, не видя больших результатов, падает духом. В прошлом году близко стоял к редакции газеты ‘Лодзинская мысль’ и участвовал в ней под псевдонимом Mexon Silwa. Миниатюры и стихотворения в прозе его я помню, но, признаюсь, недолюбливаю такой бессодержательной беллетристики.
После банкротства ‘Лодзинской мысли’ он издал книжку своих вещей. говорит, что издание (50 р.) окупилось еще по подписке в зубоврачебной школе. По его словам, редактор ‘Лодзинского мысли’ — Нивинский пройдоха и полуграмотный.
Я предложил ему участвовать в ‘Лодзинском листке’, с таким же расчетом, как я и Эккерт. Согласился и обещал завтра принести рассказ.
Предлагал мне составить кружок в Лодзи для издания альманаха. Я ответил согласием, но добавил, что без капитала дело не пойдет. Он обещал поискать издателя.
Перелистав мою книжку, сказал комплимент на прощанье:
— Издание скверное.

О Нижинском

28 января. Нижинский Вацлав должен был участвовать в начале года в балете в присутствии высочайших особ. Министр Императорского двора барон Фредерик перед этим прислал художника Головина к Нижинскому поговорить об его костюме, изготовленном по рисунку Бенуа.
— Ваш костюм прелестен, но… слишком откровенен, — сказал Головин.
— Так что же мне делать?
— Не знаю.
— Если вы не знаете, так и я не знаю.
И в балете Нижинский выступил в откровенном костюме. Костюм состоял из тонкого трико до пояса, короткой куртки и сумочки сбоку.
Публика аплодировала и сама государыня-вдова Мария Федоровна также.
Перед вторым актом великие князья пожелали видеть костюм Нижинского. Он вышел перед ними в плаще, раскрыл его, опять закрыл, повернулся и ушел, ничего не сказав и не поклонившись.
На следующий день Нижинскому сообщено было об увольнении его с императорской сцены.
У нас из-за костюма загорелся сыр-бор, а за границею от него никто не краснел и Нижинский пользовался выдающимся успехом.

Дальский

13 февраля. Около 6 часов вечера я зашел в гостиницу Мантейфеля, где должен был остановиться Дальский. Попал вовремя: он только что приехал. Я сказал номерному:
— Доложите артисту Дальскому, что один чиновник желал бы его видеть, и спросите, когда он может принять, сегодня или завтра.
Хотя мне было неловко тревожить человека прямо с дороги, тем не менее я решил ловить момент.
Лакей исполнил мою просьбу.
Ответ получился быстрый и утвердительный. Одновременно с лакеем вышел плотный артист в брюках и рубашке, мельком взглянул на меня и прошел в свой соседний номер, прихрамывая. Это и был сам Дальский. Я пошел за ним. Он сел в кресло и начал читать телеграммы.
— Извините, что беспокою вас в неурочный час, — сказал я.
— Теперь только я и свободен.
Садитесь, пожалуйста.
Я сел, а он продолжал читать телеграммы. Это дало мне возможность зафиксировать в памяти его наружность. Лицо полное и. конечно, бритое, интеллигентное, черты лица крупные, глаза умные, проницательные.
Когда он кончил чтение, спросил меня ясно и отчетливо:
— Чем могу служить?
— Я пришел посоветоваться с вами по личному дела, так как никого не имею здесь, к кому мог бы обратиться за советом. Я написал пьесу…
— Цензурована? — перебил он.
— Цензурована. Не укажите ли, к кому можно обратиться с просьбой о постановке?
С этими словами я вынул свою цензурованную рукописную пьесу, первые два отпечатанных отдельно от газеты ‘Лодзинский листок’ листа и 3-й лист также отпечатанный, но вырезанный из газеты, и пьесу Эккерта ‘Игра сердцем’.
Взяв цензурованный экземпляр, Дальский прочел заглавие и сказал:
— ‘Особое поручение’. Такая пьеса уже есть.
Назвал фамилию автора, но я пропустил ее, по рассеянности мимо ушей.
— Это комедия?
— Комедия.
— Что же я могу сделать с вашей пьесой? Если бы вы были в Петербурге, я мог бы дать письмо к своему знакомому (назвал фамилию), но театры так завалены пьесами, их такое перепроизводство, что если бы ваша пьеса была гениальная, то и тогда бы трудно добиться постановки.
Затем Дальский взял печатную пьесу Эккерта и, посмотрев на ее заглавие, сказал:
— А эту пьесу если позволите, я возьму, — прочту. 20 и 21 я опять дам здесь спектакли. Зайдите 20-го в это время. А относительно вашей пьесы я, право, не знаю, что посоветовать.
— Я просил бы хотя сказать, сценична она или нет.
— Хорошо. 20-го скажу.
Я откланялся.
Мне думается, что драма Эккерта больше заинтересовала Дальского, как трагика по специальности.
Вечером я видел игру Дальского в пьесе ‘Отец’. Говорил он скороговоркою, что ослабляло общее впечатление. На сцене не хромал, двигался быстро и ловко. О пьесе я написал заметку в ‘Лодзинской листок’. На сцену выходил по ходу пьесы в одной рубахе, в которой принимал меня.
20 февраля. Хотя Дальский объявил на афише, что даст сегодня два спектакля: утренний ‘отец’ и вечерний ‘Гражданская смерть’, тем не менее веря в обещание его принять между 6 и 7 часами вечера, я пошел ~~в гости ~~к нему.
Подхожу к двери и вижу, что дверь немного приотворена, а в комнате темно. Стучу слегка. Из комнаты выпорхнула молоденькая, стройная женщина, хорошенькая брюнетка, в модной прическе, в нарядном черном платье. Я немного оторопел и не знал, как с нею держать себя.
— Вам что угодно? — спрашивает она.
— Артист Дальский дома?
— Дома, но спит.
— Он просил меня зайти сегодня.
— Хорошо, я пойду спрошу его.
Она упорхнула.
Завтра зайдите в 12 утра, — объявила она, возвратившись.
Спускаясь с лестницы, я все думал об этой брюнетке. Счастливец же Дальский! Кто она? Дочь ли, наложница? На жену мало походит: слишком юна для него.
21 февраля. Захожу опять в гостиницу после 12 часов. Стучу в номер Дальского. Номерная прислуга говорит, лучше спросить у его горничной в 37. Иду туда и опять стучусь. Выходит вчерашняя брюнетка. Так это его горничная?! Я спросила про Дальского, она ответила, что он в театре на репетиции ‘Кика’ и что ничего не говорил про меня. Я сказал, что зайду около 6 часов вечера.
Подошел в 7 часу к гостинице. Номер Дальского без освещения. Я подумал. что он опять спит, и пошел пока в магазин.
И на этот раз мой визит оказался неудачным: ни Дальского, ни горничной не оказалось дома, оба ушли в театр. Что это?! Небрежность или действительно человек занят?… Во всяком случае, невежа и не тверд в словах! Оставил номерному письмо, заранее приготовленное, такого содержания: ‘М.Т. Очень жаль… для меня, конечно. Если имеете какие-нибудь планы относительно оставленных у вас пьес, то благоволите сообщить мне свой адрес и я дошлю конец своей пьесы ‘Особое поручение’.
Ответа никакого не было.

42 года

В Седлеце

В понедельник 11 апреля, на 2-й день Пасхи, я с Наташей поехал в Седлец навестить своего доброго знакомого священника Шиманского , с которым были в дружественных отношениях еще в Мариамполе.
В прошлом году его жена умерла от чахотки.
Отца Гавриила нашли не сразу.
Он встретил нас без того радушия и суетливости, которые были его отличительной чертой в Мариамполе. Так, по крайней мере, мне показалось по первому впечатлению. Прием вышел как будто официальный. После этой шероховатость сгладилась и он стал тем же милым батюшкой, каким я любил его в Мариамполе: разговорчивым, обходительным, иногда веселым. На вид он поправился, пополнел, но в черных волосах появились предательские серебряные нити. Смерть жены, по-видимому, оставила в душе его глубокий след.
Квартиру он занимал в нижнем этаже старого 2этажного дом, состоящую из 4 комнат и кухни. Неуютная, с удобствами среднего качества.
Дети подросли: старшая Наташа (12 лет) лицом не изменилась, младшую Таню с трудом можно было узнать. Сережа, хотя подрос, но остался худым, учился в 3-м классе Гимназии.
Он такой же живой, всем интересуется, особенно рисованием.
Во вторник директор гимназии прислал записку отцу Гавриилу с просьбой придти со мною и детьми к нему на утренний чай.
В передней нас встретил директор, высокий плотный с лицом землистого цвета, огромные усы свисали, как у матроса или поляка, очки прикрывали усталые глаза. Он повидался с нами и повел прямо к пасхальному столу. Подали чай. Директор сутулился и все подавал детям съестное. Несмотря на то, что он был холост у него стол был обильно уставлен яствами домашнего изготовления.
Пока дети занимались едой, мы втроем поддерживали беседу, в общем мало содержательную. Директор имел привычку не смотреть в лицо собеседника и не дослушивать до конца того, что говорят, а перебивать речь.
После чаю мы перешли в гостиную, где хозяин демонстрировал хороший граммофон. пение и музыка получались отчетливыми и мелодичными. Портил впечатление шум в трубе. Гостиная была обставлена хорошо, но без особенного комфорта, были картины, ковры, безделушки, цветы, но все это не имело блеска. Против окон висел большой портрет директора работы учителя рисования, мало похожий на оригинал и бедный колоритом, лежало в футляре несколько скрипок. Затем висело несколько масляных картинок, повидимому дилетантской работы. Такие же незначительные картинки были и в зале, куда мы перешли после игры на граммофоне. Впрочем одна из них побольше, остановила на себе мое внимание правильным рисунком, мягкими, но неправдивыми тонами. Это виды города Ломжи при реке. Писал какой-то польский художник.
Директор любил искусство. Он также как и я выписывал художественную газету ‘Против течения’. Разговорились об известном случае самоубийства художника Крыжицкого.
Дело в том, что названная газета напечатал у себя два похожих пейзажа Бровара и Крыжницкого, поставив вопрос, чем объяснить такое сходство.
Художники не замедлили отозваться при чем Крыжницкий объяснил, что пользовался для своей картины фотографией, не походя в том ничего предосудительного, а Бровар резко осуждали его за то, что он у него заимствовал сюжет.
— Жаль художника, — заметил я. — Крупный талант.
— И досадно то, — сказал директор, — что Крыжницкий совершенно не виноват: лет двадцать назад, как пишут газеты, некто Вишняков сделал много фотографических снимков в Беловежской пуще, и одним из снимков воспользовались для своих картин и Бровар и Крыжницкий.
В среду утром мы ходили в лес с таким расчетом, чтобы поспеть к поезду к 5 часам, но дети упорно возились в песке около леса и не слушались меня и отца Гавриила. Пришлось поневоле опоздать к поезду и отложить поездка до следующего дня.

Артист Давыдов

19 мая. Возвращаясь с прогулки домой, я удостоился видеть Давыдова в натуре. Он вышел на улицу из гостиницы с кучкой молодых артистов, постоял немного и сел на извозчика в сопровождении одного из молодых артистов.
Давыдов порядочной полноты, с большим брюшком и кажется игрушкой Ванька-Встанька. Под стать ему будет Варламов, но тот высокого роста.
Из-за полноты Давыдов не захотел пройти в театр, который был всего в 5 минутах ходьбы, пешком и воспользовался извозчиком.
В этом году уже второй случай, когда я встречаю на улице знаменитость. Первою была Агренева-Славянская, которая ехала на извозчике по Згубжу, где она дала один концерт.

Школьная экскурсия

24 и 25 мая. С целью усовершенствования в живописи я поступил в школу польского художника Петра Шиманского, открывшуюся в этом году. Постановкою рисования пока доволен. Вместе с двумя девицами и юношею (все евреи) рисую красками с живой и мертвой натуры. Сам Шиманский руководит нашими работами. Он почти ничего не говорит и не объясняет, но больше поправляет работы.
В субботу утром ученики в числе шести человек, из которых одна была девица, собрались в школе, и, подождав прихода директора, сели с ним же на двух извозчиков и отправились на вокзал. Ученики были трех национальностей: русской, польской и еврейской.
На станции Колюшки, находящейся в 25 верстах от Лодзи, мы прошли в буфет 3 класса, напились чаю, навьючили на себя рисовальные принадлежности и пошли нанимать фурманку. Уселись на двух. Целью нашей поездки была живописная местность в 4 верстах от Колюшек.
Не успели мы проехать и полверсты, как у молодежи проявились бурные припадки веселья: пели, свистели, кричали. И так это длилось в течение двух дней, до возвращения в Лодзь. Повидимому, все рады были, что вырвались на весеннее приволье из шумного города и не сдерживались от нахлынувшего веселья. Больше всех шумели один еврей, будущий скульптор (Зоненберг), с оригинальной физиономией. Он не был красив, но большие черные глаза, взбитая прическа из черных волос, матовое бритое лицо обращали на себя общее внимание. Он свистел, пел и своими остротами и шутками смешил всех, служил для нас как бы клоуном. Говорили и пели исключительно на польском языке. Если кто обращался ко мне, то употребляли русский язык.
Вскоре мы прибыли в дачную местность в 5-6 верстах от города Березин, оставили брички и углубились в лес. Подошли к пансиону Творжиевской, красивому двухэтажному деревянному дому. Сама хозяйка вышла нам навстречу. Решили сначала закусить.
Расположились на большой веранде. Я заказал себе обед, который обошелся в 80 коп., а остальные заказали кислое молоко с вареным картофелем, — национальное польское кушанье. Картофель в растертом виде подается на особой тарелке.
В ожидании еды мы расположились на скамьях. Двое из художников заметили на деревянных скамьях изображенные кем-то сердца и сейчас же сами принялись иллюстрировать стену. Один нарисовал сердце, пронзённое стрелою, с капающими по бокам каплями крови, а другой нарисовал под сердцем человека с разинутым ртом так, что кровь капала ему в рот.
Закусив, мы отправились в водяной мельнице и там сейчас же уселись за работу. Рисовал и сам руководитель наш.
К 2 часам возвратились и, немного отдохнув, опять принялись за рисование. Согласилась позировать хозяйка пансиона. Она сидела на скамейке в открытой беседке, в цветном платке, и страшно зевала, так что ее трудно было рисовать.
У меня портрет почти удался, учитель поправил его немного, и я понес его на веранду. Оригинал последовал за мною и предложил поместить портрет в особой комнате на шкафу. Я поблагодарил за внимательное отношение к моему труду.
Перед вечером наши планы на дальнейшее пребывание в данной местности разрушились: девице захотелось непременно петь или ехать на ночлег к своим дачным знакомым, поселившимся при железной дороге около Колюшек. Сначала предполагалось, что ее кто-нибудь проводит, но желающих не было, и пришлось нам всем ее сопровождать. По случаю воскресенья нельзя было найти подводу и вся компания двинулась в путь пешком.
Было не жарко, так что 6 верст мы прошли почти незаметно, без особенной усталости.
В деревне ‘Жаховице’, куда мы направлялись, с большим трудом отыскали знакомых девицы. Было[Author ID0: at ] Уже совсем смеркалось.
Я дорогой не раз вспоминал про портрет хозяйки пансиона, который пришлось ей согласно уговору. До самого отхода из пансиона я не знал об этом уговоре, между тем девица согласилась позировать с тем лишь, чтобы взять себе лучшую работу. Выбор ее пал на мою.
В Жаховицах знакомые нашей девицы Едмяки — евреи приняли нас довольно любезно и угостили всех кипяченым молоком с хлебом и булками и чаем.
Откуда-то понабрели любопытные и рассматривали нас как обитателей луны или зверинца. У хозяев оказалась дочь лет 17-18, подруга Едмяки, стройная, с черными глазами. Освоившись с новым местом, некоторые из наших художников прежде всего решили запечатлеть на столах свои таланты в рисунках.
После еды устроили игры на веранде соседей дачи. К нашему общему кружку прибавилось еще несколько прибавилось еще несколько молодых дачников. Играли во все то, что известно и в Воронежской губернии и в Севастополе и где-нибудь в Прибалтийскому городе: в фанты, в перебрасывание платка одним другому, в отбирании мнений и т.д.
После 12 часов отправились спать на сеновал. Все улеглись в ряд, но так тесно, что я, например, не имел возможность свободно повернуться. Спал отвратительно, так как мешал несколько. Когда сплю в костюме, то ощущаю пренеприятный кошмар.
Несмотря на неудобства, я пролежал до 6 часов утра. Спал ли я или дремал, — не мог дать себе отчета.
Вскоре повылезли из сеновала и остальные художники. Умывались и вообще совершали туалет прямо во дворе возле колодца.
Зоненберг был в дурном расположении духа. Он говорил, что чувствовал, как ночью бегали по полю мыши. По голосу я теперь догадался, что это он вчера, когда мы уже улеглись в впотьмах на сене сказал просунувшей в дверь голову нашей спутнице, что одного из нас мыши уже съели. Кого именно, не пояснил.
После чаю, любезно предложенного теми же дачниками, мы начали собираться в дальний путь, но, по случаю воскресенья, не могли достать подводы и потому решили заняться рисованием где-нибудь поблизости. Перед уходом я спросил солтыса (сотскаго), у которого мы ночевали, сколько следует заплатить ему за ночлег. Вместо денег он попросил только нарисовать на металлической дощечке, прикрепленной к столу, орла и написать его должность.
Один из коллег сейчас же принялся за дело и нарисовал контур орла, но солтыс с видом знатока заметил, что так нехорошо и что-де нужно зачернить орла. Это желание исполнил уже я. Оригиналом для орла послужила монета. Краска нашлась у самого солтыса. Очевидно, он долго ожидал подходящего случая, когда случай занесет какого[Author ID0: at ] который послал бы кого-нибудь благодетеля который заполнил бы[Author ID0: at ] для заполнения пустой дощечки.
Приближался час прихода поезда из Лодзи, с которым должны были прибыть еще несколько учеников. Руководитель на в сопровождении некоторых из нас отправился на платформу встречать приезжих. Таких прибыло еще четверо, в том числе одна девица, посещающая вечерние занятия — стало еще шумнее.
Всей гурьбой отправились в ближайшую деревню, где советом избрали полуразвалившуюся избу. Рисующие представляли довольно живописную группу с мольбертами и ящиками.
Часа в 2 начал накрапывать дождик и мы пошли в ближайшую лавку, где заказали молоко, чай и колбасы. В соседней комнате расположились все за двумя сдвинутыми столами, но так что христиане сгруппировались в одном конце, а евреи в другом.
Девицы уклонились от свиных колбас, но юноши-евреи уплетали их усерднее христиан.
После еды посидели на платформе около часа, а затем углубились в лес, где зарисовали по пейзажу.
Часов в 8 я распрощался со всеми, намереваясь сегодня же добрался до Лодзи, а остальные остались рисовать закат солнца.

1914

45 лет

Сербско-австрийская война

1-й день мобилизации 18 июля, в пятницу. Серб убил в Сараево австрийского наследника и отсюда загорелся сыр-бор. Австрия предъявила Сербии ультиматум, довольно унизительный для ее независимости, а Сербия отказалась исполнить его во всех частях. Тогда Австрия объявила Сербии войну. Россия вступилась за братушек, Франция решила ее поддержать, а Германия перешла на сторону Австрии.
Одним словом, всем захотелось поразнообразить свою жизнь, найти удовлетворение ради каких-то химер в потоках крови и людских слезах!…
Все это теперь разжевывается газетами и мне не к чему распространяться на политические темы. Цель моих заметок лишь следить за местными событиями и настроениями…
Позавчера на улицах Лодзи показались солдаты с песнями, преждевременно возвращавшиеся из лагерей. Это первый признак мрачного будущего. На другой день по улицам засновали мальчики с газетами на немецком и польском языках и [нрзб] телеграммами о войне. Их выкрики целый день мутят настроение и не дают дома сосредоточиться на работе, врываясь в открытое окно. Этих крикунов можно сравнить с птицами буревестниками: они как бы предвидели бурю-войну и настраивают пессимистично.
Вчера в 12 часов ночи, прибивая к стене термометры, я не заметил, как тихо вошел в кабинет стражник. От неожиданности в такое время я невольно вздрогнул. Он вручил мне зеленый пакет с зловещею надписью: ‘По мобилизации, кандидату председателя 2 комиссии по приему лошадей податному инспектору Лодзинского уезда. Вскрыть немедленно. От Лодзинского уездного начальника’.
В бумаге требовалось прибыть в уездное управление за необходимым материалом.
Долго не мог заснуть под впечатление нахлынувших беспокойных мыслей.
Сегодня в 9 1/2 часов утра поехал на извозчике в уездное управление. Там было какое-то запустение, дела и бумаги куда-то исчезли. Чиновники возились с какими-то ярлыками. Я обратился за разъяснениями в делопроизводителю. Он посмотрел в бумаги и сказал:
— Вы свободны. Председательствует комиссар по кр. делам, а вы только зачислены кандидатом.
С чувством облегчения я ушел восвояси. Сегодня чувствуется на улице необычное движение: разъезжают на извозчиках солдаты и офицеры, то с ружьями, то с какими-нибудь вещами. Мимо моих окон целый день движутся войсковые повозки с вещами, провиантом и зарядными (?) ящиками. Видны отъезжающие на вокзал семьи военных. О них позаботились раньше всех. Говорят, что на каждую семью отпущено по 140 руб.
На стенах появились зловещие объявления о призыве ополченцев 1 разряда и о приеме лошадей. Повсюду ведут лошадей либо по одиночке привязанными к повозкам. Плата за них от казны от 180 до 300 рублей.
На почте паника: шлют массы телеграмм. В некоторых городах края телеграфное сообщение прекращено. Запрещено принимать телеграммы с малейшими успокоениями. Кредитные учреждения и ~~банки ~~отделение Государственного банка прекратили выдачи денег.
Под вечер пошел я в Казначейство, чтобы узнать там новости. Застал нескольких служащих. Настроение невеселое, хотя некоторые и пытаются шуметь. От управляющего казенной палатой, говорят они, уже получено телеграмма о приготовлении к отъезду. В первую очередь вывезено ценное имущество: процентные бумаги, гербовые знаки и т.под. Казначей отправляет свою семью из Лодзи. В 12 часов будто бы отдает последний пассажирский поезд и кажется войсковое движение. Ожидается, громадный наплыв войск, для которых спешно заготовлялись помещения.
Итак, мы пока в западне.
Что-то будет дальше?

2-й день мобилизации.

19 июля. Суббота.
В шабаш всегда усиливается еврейское движение на улицах, а сегодня оно еще больше усилилось. Евреи так любопытны, что малейшем даже пустом событии моментально облепляют место происшествия как мухи.
Вывешено объявление, что город объявлен на военном положении.
По всем направлениям стекаются к казармам запасные с узелками и значками на груди. Между ними попадаются и в котелках, затем мелкие чиновники, служащие на узкоколейных дорогах и т.д. Видели лакея со станции железной дороги. ~~С одной стороны интинское смотреть на них, так как без обезличивающей формы видно их социальное положение, а с другой, жалко смотреть на этих бедных жертв чудовища — ~~[нрзб] серой массы, ‘пушечного мяса’. Ведь мало их вернется после войны домой…
Идут партиями по 40-50 человек по четыре в ряд в сопровождении вооруженных солдат.
Из казарм они выходят одетыми с иголочки и рассыпаются в разные стороны, — вероятно, прощается с родными.
По вчерашнему уводят с сборных пунктов лошадей. Солдаты едут на них верхом, а более строптивых ведут за повода. Между лошадьми много красивых, ‘интеллигентные’, с куцыми хвостами.
После барского житья им также приходится нести воинскую повинность в непривычной обстановке.
Все [..] вагоны переполнены. Многое цепляются спереди и сзади вагонов, и пытаются проехать зайцами, пользуясь тем, что запасным разрешен проезд бесплатно.
Вообще сегодняшний день не был похож на вчерашний.
Воскресенье 20 июля. Обыкновенно по воскресеньям Лодзь резко меняется: народ одевается по праздничному и прекращается грузовое движение. Сегодня же праздничного настроения совсем нет: много рабочего народа бродит по улицам, одетые не по праздничному. Видны женщины с заплаканными глазами, они не скрывают своего горя.
По-прежнему видны партии новобранцев.
Я отвез в Казначейство для сдачи в архив часть дел, обернутых в старую бумагу, перевязанных шнурками с печатями сургучными на концах.
В казначействе прекратились все операции и выдаются только деньги владельцам лошадей[Author ID0: at ] лицам, у которых забраны лошади. Бумажные деньги, новенькие как с иголочки, так и сыпятся. Кассир часто сует сотенные бумажки, которые, собственно[Author ID0: at ], говоря, в обыденном обращении никакой цены. Мне не представляют: ни сбыть их нельзя, ни разменять. Я с своей стороны все же от них открещивался.
Какой-то жид ~~еврей из интеллигентных попросил меня разменять в кассе 2 сотенных на рублевки. Я к сожалению, согласился, пришлось долго возиться с подсчетом рублевок. А затем, когда я в свою очередь попросил этого господина разменять мне 25 рублей, он уклонился. Я с негодованием от него отвернулся. Это уже он догнал меня на лестнице и предложил за услугу какую-то серебряную монету. Я, разумеется, только с удивлением посмотрел на него.[Author ID0: at ]
— Почему вы отказываетесь?
— Потому, — сказал я твердо и с достоинством, что я — податный инспектор.
Он извинился и улетучился.
Меня интересовало, сколько мне следовало получить на везде путевых, суточных и других денег. Бухгалтер отговорился незнанием и сказал:
— Пишите, сколько хотите.
Казначей также оказался несведущим.
К счастью подошел один помощник податного инспектора и посоветовал требовать сумму уже рассчитанную податными инспекторами до Москвы, т.е. 102 р. ~~22 коп. суточных путевых, 15 руб. суточных и 75 руб. пособия.
Написав требование, я сунулся к бухгалтеру для записи требования в журнал, но около его окошка стояла такая гуща, что нельзя было протолпиться. Помог приезжай, который снес мою бумагу к бухгалтеру.
Вообще в казначействе пришлось долго маяться. Чиновник, несмотря на воскресенье, с утра до ночи должны были оставаться на месте. Они ходили как угорелые, прямо обалдели от недоедания, отсутствия отдых и крайнего напряжения всех сил!…
Казначей был зол как сто ведьм. Нецензурно бранил бюрократов. В самый неудачный момент вошел один чиновник.
— Скажите, где вы пропадаете? Пообедать можно в четверть часа, а вас не было с 2 до 4. Надо упаковать ящики.
— Я ходил за револьвером. Ящики уже готовы.
— Да на что вам револьвер-то?!
— Как только немцы придут, я живьем не дамся…
— Совсем как дети, — иронически заметил казначей.
От вышеупомянутого помещика податного узнал я, что податный 5 участка выпросил у полицмейстера автомобиль и со стражником понесся в Петроков к управляющему Казенною Палатою за инструкциями и деньгами для податных, так как было заметно, что начальство наше распорядилось и обнаружило к податным некоторую нераспорядительность. Никто не знал, как быть с делами, какие деньги можно было бы получить, когда уезжать.
Под вечер зашел ко мне телеграфист, занимающийся у меня, с напуганными глазами и сказал, что будущее ему представляется в ужасном виде: немцы уже взяли Кутно и Калаш, уже приближаются к Лодзи и завтра в 9 часов утра будут в Лодзи. Предвидится голод, так как нет подвода съестных припасов. Денежных бумажек не принимают в некоторых предприятиях. Он сам из боязни голода купил 10 фунтов сала, пуд сахара, муки. Немцы, по его мнению, такой злой народ, что всех перережут. Между прочим, сообщил и приятную весть, что получена телеграмма о выдаче всем чиновникам трехмесячного оклада из жалованья, столовых и квартирах.
Почтовые отделения уже ликвидировали свои дела и работает пока центральная контора.
На улице часто попадаются чиновники. Очевидно, они теперь отдыхают от трудов, — единственный и, пожалуй, последний случай в их жизни.
Часов в 9 пошел я в канцелярию полицмейстера за удостоверением на случай выезда. Получил его без замедления. В нем было сказано, чтобы везде на пути мне было оказано внимание предпочтительно перед другими пассажирами.
В канцелярии находилось несколько полицейских чиновников, в числе которых был и полицмейстер. Увидев меня, он любезно поздоровался и сообщил, что получена телеграмма о выдаче трехмесячного содержания.
Телефонный звонок почти беспрерывно трещали. Но весь разговор дежурного чиновника ограничивался только возгласами:
— Кто говорит? — Канцелярия полицмейстера! — Кто говорит? и т.д.
Из канцелярии я пошел в Казначейство. Там никто ничего не знал относительно выдачи трехмесячного содержания. Бухгалтер просил подождать казначея, ушедшего в отделение Государственного банка.
Пришлось ждать его до 10 часов. С его разрешения, наконец, удалось получить содержание вместе с тремя другими коллегами.
Понедельник 21 июля. Так как столичные газеты уже не приходят, а местные телеграммы я не мог понять из-за незнания инородческих языков, то приходилось питается новостями, так сказать, с лету. Из газеты ‘Лодзинский листок’ узнал, что Германия объявила России войну и что немцы приближаются к Лодзи. Это вызвало в городе возбуждение: многие спешили запастись съестными припасами: чаем, сахаром, хлебом, овощами и т. под. К вечеру от генерала Васильева было повешено объявление, что люди, распускающие ложные слухи об опасности, будут тяжко наказываться. Население призывается к спокойствию.
Утром я поехал к податному 5 участку Кочаровскому узнать о результате его поездки в Петроков. Приняла меня его жена, испуганная неопределенностью положения. Она заявила мне, что мужа целый день не бывает дома, и она ничего не знает, какие вести он привез из Петрокова. Успокоив ее относительно приближающейся опасности, я вышел, но внизу столкнулся с Качаровским. Он объяснил, что получено распоряжение оставаться в Лодзи до общего распоряжения для всех чиновников покинуть город и что дела необходимо сдать в Казначейство. Кроме того, он привез с собою деньги на канцелярские расходы и трехмесячное содержание, которое мы уже успели получить раньше. Я взял только канцелярские деньги в количестве 175 рублей.
Возвратившись домой, я составил [нрзб] требование на получение за два месяца — сентябрь и октябрь 57 рублей, и поехал в казначейство.
Там уже было несколько чиновников, получающих трехмесячное содержание для раздачи служащим тех учреждений, коими они были уполномочены получить деньги. Мне пришлось долго ждать своей очереди, так как чиновнику, делающим займ о выдачах, приходилось делать исправления в предъявленных требовательных ведомостях.
Публика толпилась у окошек и получала какие-то деньги. Серебра уже в казначействе не было. Когда я получил деньги, в числе которых было много рублевок, меня окружило несколько лиц и умоляло разменять на рублевки кому пять рублей, кому три. Трем лицам я разменял, а остальным категорически отказал.
Получил всего с 19 июля до 950 рублей, так что считаю себя вполне обеспеченным месяца на четыре.
Пришлось еще расплатиться кое с кем с писцами (двумя), прислугою, хозяином (100 р.) и т.д.
Из Казначейства отправился в Почтово-телеграфную контору для посылки денег по телеграфу Нате в Любартов, где она гостит у матери. Они думают ехать в Москву.
На улице наткнулся на любопытную картинку: к себе домой возвращался пешком комендант Лодзи Васильев, первой сейчас лицо, с таким торжественным видом, как Римский папа. Увидя плакавшую женщину, он сзади похлопал ее по плечу и сказал какие-то утешительные слова по поводу взятия на военную службу ее мужа. Но женщина нисколько не успокоилась и только крепче прижала к себе с плачем грудного ребенка.
Деньги отправил без всяких затруднений. Кроме меня, отправляли деньги только двое. Все операции почтовых прекратились, за исключением выдачи вкладов по сберегательным книжкам. Все большое помещение конторы и улица при входе были запружены рабочими.
На Петровской улице по вчерашнему много толклось народу. На извозчиках разъезжал больше всего запасные, так что на этой улице было очень трудно найти свободного извозчика. Встречались фуры, нагруженные стражниками, которые, вероятно, стягивались из окрестностей.
В 10 часов вечера город должно было покинуть казначейство со своими служащими.
А мы все сидели без толку!..
Вторник 22 июля. Утром почтальон принес 2 номера ‘Биржевых ведомостей’ впервые после мобилизации. Я спросил его, исправно ли действует почтовое учреждение.
— Сначала ожидали распоряжение, чтоб все имущество вывезти, а потом приказали возвратиться. Работы в конторе возобновились.
Затем почтальон выразил уверенность, что мы разобьем врагов…
На улицу я вышел позже обыкновенного. Военные ~~уже ~~примелькались и не производили уже ~~военного ~~тревожного настроения. Много запасных в форме. Встречаю знакомые лица из гражданских, обряженных в военную форму. Прошел акцизный контролер в офицерской форме, приехал на извозчике следователь.
Толпа менее возбуждена.
На улице появились новые объявления: о том, что будут наказываться лица, отказывающиеся принимать бумажные деньги, и что всякие беспорядки будут [нрзб] оружием.
Вечером, чтобы отдохнуть от военных переживаний, пошел в сад Геленгоф. Вход был бесплатный, так как оркестр уехал в Варшаву. Буфет закрыт. Действовала только молочная. В саду всего два-три гуляющих, когда как в нормальное время их всегда много. После дождя в саду было очень хорошо, дышалось прохладою, красивая зелень и цветы казались такими задумчивыми, как бы скорбели, что человечество отвратилось от красот природы и готовится к братоубийственному пролитию крови. Тишина нарушалась лишь шелестом листьев. Теплый воздух был наполнен роем каких-то насекомых.
Напившись в молочной сливок и кофе, я посидел с наслаждением возле цветника и, когда стемнело, неохотно пошел из сада.
По дороге заглянул в Женскую Гимназию, чтобы справиться о положении дел. Сторож провел меня к письмоводителю, оставленному, так сказать, комендантом гимназии. Он заявил, что делопроизводство все перевезено в Полтаву, и там хранится в магазине на железной дороге.
— А как поступить мне с дочерью? — спросил я его, — Можно отдать ее в какую-угодно гимназию?
— В какую угодно. Но лучше подождите отдавать: война, вероятно, скоро кончится… Франц Иосиф, как я слышал, умирает или уже умер…
Среда 23 июля. Слух об императоре Франце-Иосифе не подтвердился — ложный, живой еще.
Население продолжает вести себя спокойно и сегодня ~~даже заметно веселое настроение. Число военных увеличивается, так как многие из запасных остаются на местах. Появились врачи из евреев в военной медицинской форме. Солдат из евреев много, но большинство из них не производит воинственного ~~настроение[Author ID0: at ] впечатления: согбенные, бородатые, иногда истощенные.
Но в общем запасные имеют бодрый вид.
Полицмейстер вывесил предупреждение, чтобы население не беспокоилось в виду пробной стрельбы за городом.
Такого рода предупреждения вполне разумны и успокаивают население.
Почтовые отделения опять начали функционировать, хотя опасность далеко еще не прошла.
При покупках происходят затруднения с разменом бумажек. Даже в почтовых отделениях недостаток мелочи.
Четверг 24 июля. Немцы заняли без боя Ченстохов и Бендик Петроковской губернии и Калиг.
Лодзь, всегда сдержанный в выражении чувств к России сегодня прорвался и устроил манифестацию.
Толпа народа с портретами Государя и трехцветными национальными флагами предводительствуемая военным оркестром, прошла по главной улице к канцелярии начальника гарнизона Васильева. В толпе виднелись каретки скорой помощи. По дороге махали шляпами и кричали ура. Манифестанты в несколько тысяч человек представлены были исключительно простой европейской молодежью.
Подойдя к канцелярии Васильева, оркестр заиграл гимн. После этого кричали ура. Васильев бывший на балконе сказал краткую речь, покрытую криками ура. Раввин произнес по отношению к Государю прочувствованное слово.
В заключение Васильев попросил всех идти тем же порядком обратно, стараясь не задавить кого-либо. Всякий раз, как проходящие равнялись с балконом, они поднимали патриотические крики, махая шляпами. Васильев кланялся и делал знак ладонью, чтобы продолжали путь дальше, — дескать не увлекались своими чувствами.
Манифестанты продолжали свой обход. Когда я дописывал эти строки, они с криками ура под сильнейшим дождем проходили мимо моих окон, повидимому, закончив свой обход. Толпа значительно поредела: оставалось не больше сотни. Флаги намокли, портрет Государя в раме, надо полагать, значительно попортился.
Разнесся слух, что немцы ушли из Ченстохова.
От 25 до 28 июля. Томимый неизвестностью и неопределенностью своего положения, я послал несколько дней тому назад бумагу Управляющему Казенной Палатой с просьбой разрешить мне месячный отпуск. Другого исхода выбраться из Лодзи у меня не было. Ответа от Управляющего не последовало. Послал ему телеграмму такого же содержания, с указанием, что дела сданы в Казначейство. И на нее ответа не получил.
Приняв к сведению помещенную в газетах заметку, что чиновникам можно выезжать из опасных мест в случае распоряжения местных военных властей, я сегодня, в пятницу 25 июля отправился к полицмейстеры, которому начальника гарнизона Васильев переда свои полномочия административной части. В этом смысле нам было вывешено объявление.
В кабинете полицмейстера кроме него находился еще пристав Левицкий и еще один полицейский чиновник, кажется, пристав. Все они в один голос советовали уезжать мне, так как о закрытии всех учреждений и сдаче дел уже были официальные распоряжения. Полицмейстер добавил, что все мои товарищи уже уехали и я остался один.
От полицмейстера я зашел к Казначею. Он принял меня несколько небрежно. Передал, что управляющий по телефону просил сказать мне, что против отпуска он ничего не имеет, но что уехать я могу лишь с разрешения местных гражданских властей.
Взвесив все собранные мною данные, я решил ехать и поспешил вернуться домой, чтобы покончить с домашними делами.
Поезд должен был отойти в 5 часов вечера. Обыкновенно поезда ходили каждый час, но теперь отправлялся один или два поезда в сутки и не по расписанию, а по мере возможности. Железная дорога была занята исключительно перевозом войск.
К 5 часам я успел дома приготовиться к отъезду, так как большая и малая корзины были уже заблаговременно наполнены вещами. Цветы распорядился перенести к соседу-еврею, с его согласия, конечно. Рассчитался с служанкой и предложил ей идти домой. Она давно выводила меня из терпения своею беспредельной леностью и я рад был случаю отвязаться от нее.
Однако я напрасно торопился к 5 часам на вокзал: поезд должен был идти лишь в 8 часов. От нечего делать я все время наблюдал, как подходили к вокзалу запасные, одетые по походному, в свежем обмундировании, их сопровождали толпы народа: родные, знакомые и просто любопытные.
Наконец поезд был подан и все пассажиры опрометью кинулись занимать места в вагоне. Большинство из них ехало в ближайшие пункты, до дачных мест.
Благодаря носильщику, я нашел себе место в вагоне 2 класса. Когда поезд тронулся я с большим облегчением вздохнул.
Позади остались текущие и грядущие неприятности. Цены на продукты понемногу стали повышаться, бумажные деньги как-то потеряли значение. Часто продавцы отказывались брать их под предлогом, что у них нет серебра для сдачи.
В молочной, куда я зашел выпить сливок, у меня сиротка прежде всего спросила:
— Пан имеет дробные деньги для сдачи?
Пользуясь моментом, многие стали почему-то прятать серебро.
Рассказывали, что один субъект ходил по вагонам и разменивал сторублевки. Его задержали и при обыске у него на квартире будто бы нашли большие запасы серебра и золота.
В одном вагоне со мною сидела пожилая пара евреев, которые рассказывали об ужасах, пережитых ими в Германии.
— Сейчас же после объявления войны Германией Росси мы выехали из курорта в числе других русских. Нас всех арестовали и заключили в тюрьму, в одиночные камеры, отделив жен от мужей, детей от родителей. Через несколько дней нас посадили в вагоны из-под каменного угля, оставив мужчин от 17 до 45 летнего возраста в качестве военнопленных, отправили к русской границе. От границы мы наняли подводы, так как поезда на Калиш прекратили движение, и поехали в Лодзь. Все наши вещи остались в Германии.
В том же вагоне ехала в сторону Молодецкой миловидная полька, которая сильно нервничала в виду ожидаемого набега немецких ‘кабанов’ на Лодзь. Познакомившись с нею, я, насколько умел, успокаивал ее. Она рассказала, что ее тетка, у которой она поселилась с матерью после смерти отца, служила сиделицей в казенной винной лавке. После объявления мобилизации акцизные чиновники, по распоряжению высшей власти, разбили всю посуду с водкою, а ее тетке выдали трехмесячный оклад жалованья. Что они будут делать, после того как эти деньги выйдут?
— Я еще хочу жить, — говорила полька, — поеду искать места в Варшаве. Нас разрешено, как служащим, ехать в Смоленск, но там квартиры будут страшно дороги. Хорошо бы поехать в Москву.
Я обещал ей помочь по мере возможности.
В Варшаву поезд пришел в первом часу ночи и следующего поезда на Москву пришлось ждать до 5 часов вечера.
Мне не хотелось останавливаться в гостинице на несколько часов и я, проводив польку к ее знакомым, начал фланировать по Маршалковской улице, изучая ночную жизнь. Захотелось есть и я зашел в ресторан, который еще не был заперт. Посетителей в нем было еще много. Мне подали котлеты, напичканные перцем чрез меру. От этого кушанья я потом в вагоне натерпелся много неприятностей, испытав почти вроде дизентерии.
Гуляя по Маршалковской, я встретил часов около 11 податного инспектора Акоропко, который недавно перевелся из Лодзи в Варшаву, и прошелся с ним немного до молочной.
В молочной пришлось наблюдать обычную в переживаемое время картину: один из посетителей хотел расплатиться за кофе бумажкою, но лакей заявил, что не имеет мелочи, и у них пошли препирательства.
Тоже имело место и в колбасной, куда я зашел купить на дорогу ветчину. У кассирши с покупателем произошел спор из-за бумажки, но от меня бумажка была принята беспрекословно и я получил сдачи серебряной монетой. Мне было хорошо известно распоряжение местных властей о наказаниях, которые полагались за отказ в приеме бумажек.
Военные приготовления в Варшаве происходили такие же как и в Лодзи и приходилось все время испытывать такие же затруднения при расплатах бумажными деньгами, несмотря на строгие предостережения военных властей.
Входя в молочную или кондитерскую, всякий раз думаешь, что вот-вот зададут вопрос как и в Лодзи:
— А у вас дробные (т.е. деньги) есть?
И только после утвердительного ответа вам подадут просимое.
Подобное отношение к покупателю несколько угнетает его. Как-то начинаешь смотреть на кредитную бумажку, как малоценную вещь.
К 5 часам вечера я уже был на Брестском вокзале. Народу отправлялось очень много, но преобладали военные и чиновничьи семьи. Мой носильщик поспешил успокоить меня, что теперь отправляется мало пассажиров. Самый большой наплыв их было в первые дни мобилизации.
Поезд состоял из 20 вагонов и был битком набит. Многие возвращались из Германии. Разговоры всю дорогу, естественно, вертелись вокруг война и касались пережитых за границею мытарств.
Одна учительница рассказывала:
— В Одессе меня отговаривали ехать за границу, но я тем не менее поехала. Истратила массу денег, лечения не кончила и вот вместо того, чтобы поправиться, я еще больше заболела. Через Киев сейчас не пускают, приходится ехать в Одессу кружным путем, через Москву. Сколько мы, русские, пережили в Германии, — прямо ужас!..
Нас арестовали как каких-нибудь тяжких преступников и засади в одиночные камеры. Кормили прескверно. Спасибо еврейской колонии, члены которой принесли нам на другой день всевозможные съестные припасы. Поведи нас до границы в товарных вагонах, там несколько верст нам пришлось идти пешком…
В числе заграничных гостей был также и один офицер инженерных войск, который возвращался из Парижа. Ему с женою удалось счастливо проскользнуть на Родину до объявления войны. Он уверял, что мобилизация у немцев началась раньше нашей.
По мере удаления нашего поезда от Варшавы в вагонах становилось все теснее и теснее: подсаживались пассажиры из других дорог. Некоторые за недостатком мест ехали с билетами 1 и 2 класса в вагонах 3 класса.
Одна дама, жена офицера, умудрилась выбраться из опасных мест не только с семьёй, успела захватить с собою даже клетку с канарейкой и фокстерьершу с двумя новорожденными, завернутыми в салфетку.
От Смоленска поезд растаял на 10 вагонов, и теснота, разумеется не прекращалась. Вагон, где я сидел, был последним.
В одном месте железной дороги я имел возможность таким образом, наблюдать из задней площадки, как несколько человек умудрилось соскочить с поезда на всем ходу.
— Почему они соскочили? — спросил я кондуктора, равнодушно наблюдавшего сцену.
— Это фабричные. Им не впервой. Когда нужно поспеть на фабрику за несколько верст, они в этом месте вскакивают на поезд, а когда возвращаются, то лягут плашмя на нижнюю ступеньку, и скатываются прямо на песчаную насыпь.
— И ничего?
— Ничего. Ловкачи.
— Много их?
— Да человек 30 будет.
Навстречу нас беспрерывно неслись воинские поезда туда, где происходили небывалые, страшные события… Солдаты, выглядывая из окон и дверей теплушек, махали картузами и кричали ура, и от быстрого движения поездов эти крики выходили жалобными…
…закрыть

1916

46 лет

Встреча с Россовым

15 февраля 1916 г. Я давно хотел повидаться с Россовым, трагиком, с тем Россовым, с которым я был знаком в Воронеже, будучи гимназистом 5 или 6 класса. В то время я жил у покойного дяди Володи, а Россов, занимавшийся в канцелярии губернского правления, жил на том же дворе во флигеле вместе с сестрою. Жил очень скромно и, кажется, нуждался.
Страсть е театру заставила его работать над собою и готовиться к сцене. Преодолеть эту задачу ему было труднее, чем кому-либо другому, так как он заикался. Но странное дело: когда он вел обыкновенный разговор, не волнуясь, то сильно заикался, но если читал заученные монологи, например, ‘Скупого Рыцаря’ и другие, то заиканья совершенно не было.
Я с ним часто встречался и симпатизировал ему. У меня была тогда полная уверенность, что он добьется своей цели.
Однажды в присутствии дяди, в его квартире, он прочел монолог из стихотворения ‘Граф сумасшедший’, кажется, своего сочинения, и с таким подъемом, что дядя отнесся к его дарованию сочувственно.
По окончании гимназии, я потерял его из вида.
Одно время слышал от брата Коли, жившего в Тамбове, что он встретился с Россовым в Тамбове и узнал в нем того самого заику Пашутина (по сцене Россова), которого я знал в Воронеже. Этот Пашутин, выдвинутый Савиною, стал уже известным и получал от публики венки и другие подарки.
На нашей западной окраине он никогда не гастролировал, и потому я потерял надежду когда-либо увидеть его.
В Москве мне, наконец, удалось столкнуться с ним.
Я прочем в Московской газете, что Россов выступает гастролёром в Сергиевском народном доме, и поспешил купить билет. Россов должен был выступить в пьесе ‘Скупой Рыцарь’.
Публика заполнила весь зрительный зал. Я с нетерпением ждал поднятия занавеса. Едва он поднялся, я весь превратился во внимание и слух.
Россов вышел на сцену, и я узнал его по голосу. Теперь этот голос был мужественнее, громче, дикция чище. Сквозь старческий грим невозможно было рассмотреть черты лица, но высокий рост был такой, как у Пашутина, напоминала его и походка.
Когда занавес опустился, раздались аплодисменты, но не шаляпинские, а довольно сдержанные. Россов вышел и поклонился. Вторые аплодисменты вышли слабее.
Ход в уборную был близко, и я юркнул туда. Туда же пошли и две девицы, по-видимому, близкие к театральному миру. Я спросил их:
— Можно мне повидать Россова? Я старый его знакомый.
— Можно, — охотно отозвались девицы. — Он сейчас будет проходить.
— Я лучше подожду, пока он разгримируется.
— А вот и он, — сказала одна из них.
В это время проходил мимо ‘Скупой Рыцарь’. Ему, вероятно, девицы что-то сказали обо мне, так как он, проходя мимо приветливо подал руку, как старому знакомому, хотя я и не успел объяснить, кто я такой, назвал только свою фамилию.
Он пригласил меня в уборную.
— Я подожду в коридоре, пока вы разденетесь, — сказал я.
— Ничего, — ничего, — оставайтесь здесь.
Я остался и жадно всматривался в лицо Россова. Сквозь грим узнал светлые глаза, мелкие зубы. И также заикался он хотя и значительно меньше.
Мое открытие, что я не ошибся, меня порадовало.
Я пытался открыть несколько раз рот, чтобы высказаться о себе и прошлом, но он не давал мне ничего сказать и сразу стал говорить о себе, о только что исполненной роли.
— Ясно ли были слышны мои слова? Как грим? Не очень плох? — закидал он меня вопросами, снимая с себя рыцарские доспехи при помощи служителя.
— Отлично сыграли, отлично, — успокоил я.
Уж не произвел ли на него неприятное впечатление прием публики, не очень восторженно принявший его? Как будто он немного волновался от этого.
Улучив удобный момент, я поспешил объяснить, кто я такое.
— Если вы оглянетесь на 30 лет назад на Воронежскую жизнь, вероятно, вспомните дом Метелькова, в котором жил Владимир Андреевич Коноров.
— Да, душевный был человек.
— Я племянник его.
Но это, по-видимому, не пробудило в нем никаких симпатичных воспоминаний обо мне.
— Не помню что-то…
— У дяди вы тогда читали ‘Графа сумасшедшего’, своего сочинения. Вы, если не ошибаюсь, ведь Николай Петрович Пашутин?
— Да, был им когда-то.
Россов уже освободился от рыцарского одеяния и оставался в одной ночной рубашке с обнаженною полною грудью.
— Теперь я буду переодеваться, — сказал он.
— Выйти?
— Да.
Я вышел, и дверь уборной за мною закрылась. До начала комедии ‘Не все коту масленица’, в которой Россов не принимал участия, я все, я все ожидал в корридоре, когда он пожелает опять повидаться со мною, но напрасно. Заходил туда в антрактах по несколько раз. Уборная была открыта, была освещена, шуба Россова висела у двери, но он сам куда-то исчез и больше не появлялся.
У той же девушки я спрашивал о нем, и она ответила, что он еще не уходил.
Было ясно, что встреча со мною для него пустой звук — и горько стало у меня на душе от людской забывчивости! Как подлое время стирает между людьми дружеские отношения, и как наивно думать, что человек через много лет остается неизменным. Напротив, по мере своего возмужания, он черствеет и делается менее чутким или даже совсем нечутким.
47 лет

Случай на выставке картин.

17 апреля. Посещение сегодня выставки молодых художников в помещении общества любителей художеств дорого мне обошлось…
В одном зале, рассмотрев поближе технику одной картины, я стал пятиться назад. Вдруг натолкнулся на что-то… сзади меня послышался грохот падающей вещи. В испуге оглядываюсь: на полу лежит декадентская гипсовая фигура небольших размеров, изображавшая голую женщину, выкрашенную в зеленую краску. Фигурка напомнила скорее какого-нибудь языческого идола, а не женщину. Разбилась надвое в поясе.
Ко мне подошел художник, наблюдавший за посетителями.
Я сказал ему, что разбил нечаянно и по вине именно администрации, которая поставила неустойчивую тумбочку далеко от стены.
Пришел заведующий:
— За разбитую вещь вам придется заплатить 30 руб., как назначила сама скульпторша. Эту сумму мы обязаны заплатить ей в случае продажи или пропажи ее произведения.
— Чем же я виноват, что случайно разбил эту вещь, поставленную не в подходящем месте?! — сказал я, волнуясь, — Да при том и цена этой вещи полтинник. Платить я не стану. Подавайте иск судье, если хотите, — приглашу экспертов и оценят ее по совести.
— Это для вас невыгодно, так как эксперты возьмут 50 руб.
Положение мое становилось скверным. Я дал свой адрес и сказал, кто я такой. Походив немного, я опять встретился с заведующим выставкой. На этот раз я сказал ему:
— Если авторша не пойдет на уступки, то я, конечно, должен буду заплатить деньги, но может быть она согласится сбавить цену или ещё что-нибудь сделать. Мне трудно заплатить, так как я беженец, не живу в Москве. — Если в моем адресе сомневаетесь, то справьтесь в обществе художниц, где я выставлял свои картины. Мне удалось продать там картину и теперь всю сумму придется отдать за разбитую фигуру…
Заведующий насторожился при моем рассказе и справился в каталоге общества художниц, где нашел мою фамилию.
— Хорошо, что вы сказали о своем участи в выставке. Теперь дело обойдется, я полагаю, по-товарищески. Так и вы и она художники… Говорят, что она в Ялте. Спишусь с нею, поищу ее адрес. Может быть, она согласится взять от вас просто равноценную картину. Если у нее осталась форма, то для нее не может фигура не может представлять какую-либо ценность.
— Она и для меня не представляет ценность. Если заплачу деньги, то этой фигуры во всяком случае не возьму.
Пока узнаем ответ от скульпторши, — продолжал заведующий, — вы положите в канцелярии деньги в качестве залога. Если она откажется от них, то они будут возвращены вам.
Я подумал-подумал и снес, скрепя сердце, 30 рублей в канцелярию.
Послесловие: больше этих денег я и не видел. В августе или сентябре получил от скульпторши открытку с лаконическою фразой: ‘Деньги я получила’. Этим было все сказано…

В общем собрании родителей гимназии имени В.П. фон-Дервиз

17 ноября. В рекреационном зале за большим золоченым столом собралось до 12 женщин и 9 мужчин. Председатель родительского комитета был нездоров и прислал записку, что может быть не придет. Его ждали напрасно до 9 часов, тогда как начало собрания было назначено в 8. В отправление его обязанностей вступил товарищ председателя, представительный, недурной наружности. Обязанности свои исполнял гладко и тактично.
Им был прежде всего прочитан протокол заседания Родительского Комитета от 9 ноября тек. г., а также вопросы программы, подлежащие обсуждению общего собрания родителей. При подсчете присутствующих оказалось, что для действительности собрания нет кворума. По правилам нужно было, чтобы собралась одна пятая всех родителей. Общее число учениц в гимназии 327, следовательно, требовалось присутствие не менее 65 родителей.
Однако правила предусматривали возможность провала собрания, за неприбытием достаточного числа членов, и разрешали считать собрание действительным при наличии собравшихся лиц в каком угодно количестве ниже нормы, которые уже являлись в таких случаях сведущими лицами.
Перед открытием заседания я подал записку, в которой написал следующее: ‘По вопросам программы, имеющей обсуждаться 17 ноября, считаю не бесполезным внести дополнительно следующее: 1. при складе пособий необходимо также устроить и продажу канцелярских принадлежностей, 2) для изыскания средств целесообразно составить оборотная капитал из паев с тем, чтобы пайщики получали небольшой дивиденд, 3) желательно завести кинематограф с научной постановкой, при чем картины должны сопровождаться лекциями и 4) кроме склада учебных пособий большое облегчение принесет ученицам организация продажи материй на формы, обуви’.
После чтения протокола председательствующий прочел перечень предметов, подлежащих обсуждению: о горячих завтраках, о складе учебных пособий и об изыскании средств.
По первому вопросу выяснилось, что на анкету о желательности завтраков откликнулось до 60 человек. Из них одни задавали вопросы, какие для этого понадобятся расходы, другие рекомендовали завести буфет. Собрание выбрало комиссию из дам, которая должна была подготовить материал для выяснения возможности ввести горячие завтраки.
Вопрос о складе учебников одобрен. Для заведывания этим делом также выбрана комиссия. Учебники будут приобретаться со скидкою, и продавать по розничным ценам с уступкою половины той скидки, какие дадут магазины, другая половина пойдет в фонд склада учебников. Затем будут приниматься старые учебники бесплатно или по дешёвой цене от самих учениц и затем продаваться другими или раздаваться беднейшим даром.
По вопросу об изыскании средств пока решили возможным только собрать пожертвования. Сейчас же многие из дам, видимо, состоятельных внесли по 5-10 рублей.
Председатель, между прочим, осведомил собрание, что выяснилась слабая посещаемость уроков старшими ученицами: 6, 7 и 8 классов, на что необходимо обратить внимание родителей. Приведены были также статистические данные о проценте малоуспешных, имеющих хотя бы одну двойку. На первом место по малодосягаемости оказалась математика, затем французский язык, русский и т.д.
Одна дама предложила устраивать групповые занятия с неуспевающими по определенным дням, разумеется бесплатно. На этот призыв откликнулось несколько дам.
Кто-то подал мысль просить учителей о сокращении полей на тетрадках в виду их дороговизны (14 к.).
Все мои предложения, которые изложены мною выше, были одобрены, но председатель просил составить подробный доклад о средствах и кинематографе.

1917

Перевод в Харьков

После стольких лет службы на окраине я, сбитый с прочной позиции чрезвычайными обстоятельствами, снова возвратился в Харьков. Хотя я послал в Департ[амент] Окл. сбор. бумагу с просьбой перевести меня в Одессу или Киев, однако меня перевели в Харьков. Сначала не мог выяснить свое настроение: радоваться ли такой перемене или нет. Были шансы за и против. С одной стороны, меня примиряли те обстоятельства, что представлялась возможность быть ближе к Белгороду, жить в мягком климате и центральном городе и служить в городском участке, а не уездном. А с другой стороны, как-то не хотелось было желание возвращаться в старые места, откуда, по окончании университета, хотелось так поскорее вырваться. Мало-помалу я примирился с Харьковом, который все-таки был перворазрядным городом по содержанию и желательным после Одессы и Киева. О Москве и Петрограде, особенно о последнем, я не печалился. Условия жизни в Москве стали так невыносимы, что в душе уже не находилось места для сожаления об отъезде. Пожив в Москве, куда я прежде так стремился, могу по крайней мере, в будущем не раскаиваться, что оставил мысль о первопрестольной. Что касается Петрограда, то он никогда не прельщал меня своим отвратительным климатом и бездушием.
Обидно было только, что мои товарищи по Петровской губернии так легко обосновались в столицах, хотя по службе были моложе меня да и обладали-то не большей опытностью, чем я. Испортил все дело управляющий Московской казенной палатою, от которого зависела моя судьба. Он произвел мне экзамен наравне с другими кандидатами, задав вопросы о прежнем моем участии, и, не удовлетворившись ответами, отклонил мою кандидатуру в Москву.
Этот Стрекалов был в мою бытность в Вильне уездным податным инспектором в одном из уездов Виленской губернии. Хорошо, впрочем, не помню, при мне ли был или незадолго до меня. Затем, благодаря связям, он пошел в гору.
Служба в Москве была у меня нетрудная, но причиняла неприятности: почти все время я бегал по Москве, поверяя торговлю, или используя другие поручения Казенной Палаты и того податного инспектора, к которому я был прикомандирован. Возвращался домой часам к 4-5, а иногда и позднее, голодный, усталый. Уходил из дому около 10 часов. Грубые люди, отчаянное передвижение в трамваях, постоянно битком набитые, усугубляли скверное настроение. Вдобавок стал я болен неврастенией [нрзб] и совсем раскис и ослаб духом.
В начале январе этого года я уложил свои вещи, самые необходимые, и уехал в Харьков. Ната и Федосья Николаевна остались в Москве, впредь до окончания Натою учения в 7 классе. К тому времени я надеялся устроиться в Харькове, подыскав подходящую квартиру. В материальном отношении становилось трудновато: приходилось жить на два дома, посылая теще с Натою на прожитье и квартиру. Отдача двух комнат в наем, несмотря на всяческие протесты домовой хозяйки, облегчили несколько мое положение. За одну комнату получали 40 р., за другую 30, что вполне окупало стоимость квартиры. Трудно было того в первый месяц, когда комнаты еще не были сданы.
Белгород был по пути, и я предварительно со всеми вещами поселился у родителей. Они очень обрадовались, что можно будет пожить вместе. Я занял свободную комнату около зала.
Чувствовал я себя недурно, питаясь вдоволь и отдыхая от московских прелестей. В Белгороде всяких продуктов было вдоволь и не было никаких очередей, набивших оскомину в больших городах. Продавались беспрепятственно мука, сахар, булки.
Раза два в неделю или чаще, смотря по обстоятельствам, ездил в Харьков на службе, но поездки были для меня очень тяжелы: чтобы поспеть к утренним занятиям, я должен был вставать часа в четыре утра, когда на улице стояла непроглядная тьма, и тащиться на вокзал. Поезда ходили неаккуратно, опаздывая на два и больше часов и я нередко бесцельно тратил время на ожидание поезда.
На мое еще счастье у меня уже был диплом делопроизводителя и поэтому канцелярское дело у меня двигалось. Делопроизводителя Олехновича Станислава Валентиновича я отыскал письменно в Орле. Он когда-то служил у меня переписчиком, состоял на постоянной службе канцелярским служителем в Мариампольском казначействе. В Орел он попал в качестве бухгалтера 2 разряда вместе с эвакуированным Мариампольским казначейством.
Помещения для канцелярии и квартиры я не мог найти в Харькове и потому занятия моих служащих происходили в особых комнатах Казенной палаты, отведенных для четырех новых инспекторов. Кроме делопроизводителя у меня занимались две девицы, приглашенные по сделанным ими публикациям.
Жизнь в Харькове в продовольственном отношении по сравнению с Москвою была в завидных условиях: всего было вдоволь, полное отсутствие дурацких очередей, цены почти нормальные, булок сколько угодно. Но такая благодать длилась недолго, и волна безвременья, сумбура докатилась и до Харькова. Цены стали расти с быстротою молнии, некоторые продукты исчезали с рынка один за другим. Например: манная крупа, крупа из смоленских круп, макароны, рис, кондитерское печенье и т. под. Появились очереди: керосиновая, спиртовая (денатуратная) хлебная, чайная, конфектная (у Жоржа Бормана), мануфактурная, обувная. Народ доходил до отчаяния, выстаивая в этих очередях и растрачивая нужное время без толку. Нередко даже и стояние не помогало: выйдет товар и иди домой с носом…
Наконец ездить из Белгорода стало невмоготу и я решил перебраться в Харьков, хотя бы частично, т.е. с некоторыми вещами.
В первых числах февраля я остановился в Харькове, в гостинице Ривьера, на Екатеринославской улице. Гостиницы везде были переполнены и дороги, — нигде не было номера дешевле 4 рублей, — и я с большим трудом, после продолжительных поисков наткнулся на свободный номер в Ривьере.
Об отыскании квартиры нечего было и помышлять и я решил подыскать одну или две комнаты. Но и эта задача оказалась очень трудною: куда бы я не пошел по публикации в газете ‘Южный край’, всюду опаздывал. Решил в одно утро, между 8 и 9 часами, немедленно ехать по объявлению, не откладывая времени ни на одну минуту. Попытка увенчалась успехом: удалось нанять одну большую меблированную комнату у француженок на Садово-Куликовской улице, но цена! 70 рублей в месяц, без стола. Лет 20 тому назад, когда я учился в Харькове, такая комната стоила рублей 15-20 и была студенту не по карману.
Из комнаты дверь выходила на веранду, откуда открывалась красивая панорама на Журавлевку. Однако вскоре я почувствовал ‘удобства’ своей комнаты: трубы при центральном отоплении едва нагревались и температура не поднималась выше 9-10 градусов. Я стал мучеником. Уже такая моя злая доля, что вовсю свою жизнь как не мог подыскать квартиру, чтобы в ней зимою было сносно. Во время ветра от балкона сильно дуло и я вынужден был сидеть в осеннем пальто.
Канцелярия по-прежнему оставалась в казенной палате.
Найдя себе для жилья помещение я несколько успокоился: острый квартирный кризис миновал. При каждой поездке из Белгорода брал с собою свои вещи в таком количестве, чтобы только можно было обходиться без носильщика и извозчика, но идя пешком, конечно, сильно уставал. На конку и в трамвай в виду постоянного переполнения их почти невозможно было попасть. Конка — это было единственное учреждение, которое еще не поднимало цены. Конец стоил 5 коп. в самую даль. Проезд в трамвае стоит 7 коп. Извозчикам в это время платили за конец от 60 коп. до 1 р.
Пока я перевозил вещи на руках, все шло благополучно, но как только забрал с собою большую корзину, с остальными вещами, сдав ее в багаж, перетерпел много неприятностей. Корзина проехала по небрежности железной дороги мимо Харькова на юг и я получил ее, кажется, недели через две. Нечего и говорить, как я все это время волновался. В корзине было мое белье, платье, дневники, лампа и т. под. Потерею этих вещей было бы довершено мое разорение от этой подлой войны!..

Революция

3 марта. С 26 февраля после зловещего спокойствия в стране, удрученной небывалой войной и невероятною дороговизною, развернулись события огромной важности. Было низвергнуто царское правительство, к которому население потеряло доверие, с быстротою молнии, исключительно благодаря тому, что армия оказалась на стороне революционеров. Переворот прошел почти бескровно, было только отдельные жертвы: в Петрограде убили генерала, адмирала, еще несколько военных чинов и обывателей, а в Москве несколько военных средних рангов.
В Петрограде подверглись арестам крупные лица, стоявшие во главе министерств и разных правительственных учреждений, и затем полиция как это ни странно, жандармские чины быстро перешли на сторону революционеров. На министерские почты поназначали членов Госуд[арственной] Думы.
Переворот пользуется общим сочувствием еще потому, что во главе Временного комитета Госуд[арственной] Думы стал высокоуважаемый председатель ее Родзянко, пользующийся большой популярностью среди русского народа.
Газеты передают одну интересную версию: о том, что собственно зажгло революцию: в руках офицеров одного из гвардейских полков в Петрограде попались документальные доказательства, что будто бы через лиц, окружающих императрицу, ведутся переговоры с германским штабом об отступлении наших войск от Риги. Родзянко, узнав об этом, сообщил в Ставку царя. В ответ на это получил указ о роспуске Думы.
Дума не выдержала… И пошло все колесом!…
Как откликнулся на это Харьков?
Заношу самые краткие сведения, почерпнутые из ‘Южного края’. Из членов городской думы образовался Харьковский городской общественный комитет по управлению городом. Губернатор отсутствовал, а вице-губернатор подчинился новому режиму. Также поступили полицейские и жандармские чины. Войска перешли на стороны революционеров. И неудивительно: от кадровых войск почти ничего не осталось, а в новые войска влились новые массы, чуждые всего военного, плохо обученные, набранные из населения, уже уставшего от войны и не сочувствующего ей.
Записываю более подробно то, чему я был сам очевидцем.
Пройдя на Соборную площадь, я увидел толпу, преимущественно из студентов. Народ образовал четырехугольник с свободным пространством внутри. Местами развевались красные флаги с надписями всевозможных революционных партий: тут были и украинская партия, и еврейский ‘Бунд’, и социал-демократическая и т под.
К сожалению, сильный ветер закручивал материю на древках, и потому нельзя было разобрать надписей. В общем настроение носило окраску, явно враждебную монархии.
Как бы для иллюстрации этого один студент пролез к вензелю с стеклянными лампочками с инициалами Государя на здании присутственных мест, перерезал все скрепы и потащил его внутрь здания.
Картина революционного движения исключительная и с непривычки несколько жуткая.
Стоят десятки студентов, вооруженных австрийскими ружьями с примкнутыми штыками. Между ними не мало инородцев. Против собора студенты заняли все выходы на улицу из присутственных мест и никого в двери не впускают. Вскоре в площадь влилась еще партия манифестантов с красивыми флагами. Затем через площадь продефилировало войско, и народ кричал Ура.
Все магазины закрыты. На улицах праздничное движение. У многих на груди и головных уборах красные ленточки. Манифестанты идет по всем направлениям с песнями. Площадь перед Городскою Думой вся запружена народом. На балконе Думы стоят представители города и что-то говорят вниз, к народу, там же красуется городское знамя.
Повсюду снуют автомобили с молодежью и военными, носятся офицеры на лошадях, проходят войска с ружьями.
Любопытную картину представляют две фигуры на лошадях, проскакавшие по улице: одна студента с георгиевской лентой в петличке пальто, другая казака.
Перед публичною библиотекою в Петровском переулке формируется отряд из студентов и любителей из народа, человек в сто, вооруженный немецкими ружьями. Собираются идти куда-то для ареста. Запаслись хлебом, слышатся шутки. Но большинство настроено серьезно.
По улице проносится ванька с какою-то дамою и интеллигентным господином в арестантском костюме… политический, верно.

Праздник революции в Белгороде.

12 марта, воскресенье. Объявления по городу оповещали всех, что торжество революции начнется молебствием в 3 часа и затем парадом.
Вдоль тротуаров красовались красные флаги, напоминавшие как бы кровь, пролитую во имя революции.
К 12 часам пополудни к городской управе стали стекаться народ и войска, которых к данному моменту оказалось в городе довольно много. Что было у здания управы, я не знаю, но зато я был очевидцем прохождения войск и учащихся по главной улице по направлению от управы мимо Смоленской церкви. Они, очевидно, направлялись кругом к собору. Среди войск были целые части из одних поляков. Один группы войск имели алые ленточки на груди, другие на штыках. На солнце алый цвет ленточек и знамен производил эффектную картину, но почему-то на мой лично взгляд, жуткую… не привыкли мы ещё к этому чуждому для нашей нации явлению. На знаменах были всевозможные надписи, как на русском, так и на украинском и польском. Знамена от ветра завертывались и трудно было прочесть все надписи. Мне удалось разобрать только следующие: ‘Глас народа, глас Божий’, ‘Да здравствует свобода!’, ‘Вечная память павшим за свободу борцам’ (на траурной материи) и ‘Нек жие вольность!’ (Да здравствуйте свобода). С флагами и знаменами проходили не только солдаты но и учащиеся мужских и женских учебных заведений. Не скажу, чтобы настроение было веселое: все казались мне серьезными, сосредоточенными. скорее было не торжество, а похороны… Ведь хоронили старый режим…
Мой отец и мать с жадным любопытством смотрели из окна.
Когда вся процессия исчезла из виду, мать сказала:
— Тяжело всё-таки.
— А что? — спросил я.
— Прежде были парады, все так было живописно. Пускай иллюзии, но зато интересно.
Отец относился к текущим событиям более объективно, лишь констатируя то, что видел или читал.
48 лет

В партии народной свободы

Март. Я также отдал рань революционному настроению и записался в члены партии народной свободы, хотя терпеть не мог и не могу политики. Записался лишь потому, что надеялся принять близкое участие в издании газеты.
Сегодня заседание членов партии, пожелавших принять участие в издательской деятельности, было назначено на час дня в доме клуба автомобилистов, в Мироносицком переулке. Собралось человек 20. Это была соединенная комиссия газетная и редакционно-издательская. Люди все интеллигентные, занимавшие, по-видимому, хорошие посты. Председательствовал Николай Петрович Юшневский, совсем еще молодой человек, кажется, помощник присяжного поверенного.
Путем прений и докладов Юшневского и других лиц выяснилось, что можно уже приступить к осуществлению давно назревшей мысль издавать собственную газету. Затруднение представлял лишь вопрос о типографии. В Харькове возможно было печатать газету только в количестве до 5 000 экземпляров и только в одной типографии ‘Утро’, прекратившей свое существование, но печатанию там новой газеты служило препятствием намерение губернской земской управы приступить к печатанию собственной земской газеты в количестве около 2 500 экземпляров.
Управа начала вести переговоры раньше и поэтому соединённая комиссия решила предварительно войти в переговоры с уездной управой по вопросу о совместном издании газет.
Затем выяснилось, что как только представится возможность найти типографию, сейчас же возможно будет приступить и к изданию газеты, так как находятся лица, которые хотят образовать акционерное общество с капиталом, потребным на издание, в размере 400.000 руб.
Наше собрание можно было сравнить с тем ветхозаветным хаосом, из которого постепенно выделялся свет и тьма, земля и небо и т.д. собрались люди, незнакомые или мало знакомые друг с другом, потолковали, и в результате начали выясняться и формироваться необходимые вопросы, — конкретное становилось реальным.
Выяснив вопросы о типографии и средствах, отделили газетную комиссию от редакционно-издательской тем, чтобы каждая работала самостоятельно.
На газетную комиссию была возложена организация газеты, а на редакционно-издательскую издание брошюр, листков и т.д., которые знакомили бы обывателей с настоящим политическим моментом и подготовляли бы их к учредительному собранию.
Когда Юшневский стал пополнять списки записавшихся в ту или другую комиссию. Оказалось, что большинство причислило себя к газетной комиссии, но многих из них не было на лицо. В последнюю комиссию записался и я.
В настоящем заседании приступили было к выборам должностных лиц для каждой комиссии, но затем решили отложить их до окончательного выяснения вопроса о типографии.
Примечание: в конце концов из попыток партии ничего не вышло. Пробовали издавать листки партийного собрания, но дальше 3-4 номером они не пошли. Вопрос же об издании газеты в некотором масштабе заглох, но он как намеченную типографию захватили анархисты. 31/XII 1917
&lt,Вклеена статья, отпечатанная на машинке: ‘Праздник революции в Харькове 16 марта 1917 года‘&gt,

Приезд моей семьи.

7-го июня приехала Ната с бабушкой. Разместились в моей комнате, перегороженной шкафом на две части. Было, конечно, тесно и неудобно. На этой почве наши дамы, как и следовало ожидать, разнервничались и требовали, чтобы я немедленно нашел квартиру. На это я заявил, что квартир в Харькове свободных совсем нет и не предвидится. До их приезда я принимал меры к отысканию. Мои доводы мало помогали и мне устраивались ‘семейные сцены’ и бабушкой и внучкой. Решил я искать квартиру по публикации в ‘Южном крае’ и условился ездить с Натой для осмотра квартир по очереди, но как бы в насмешку нас всегда кто-нибудь опережал, как бы рано мы не выбирались из дому. Приходилось только довольствоваться прочтением у квартир объявления ‘Квартира сдана’. Квартиры были как бы заколдованы!.
Чтобы обставить будущую квартиру, я понемногу прикупал мебель. Трудная была задача потом, собрать ее в одно место так, что не переплачивать где-нибудь за ее хранение. У одного столяра купил подержанный шкаф для платья и перевез в свою комнату. Затем до приезда Наты с Федосьей Николаевной перевез из Белгорода на двух санных подводах хранившуюся в мебельном магазине Каца следующую мебель: обеденный стол, купленный по случаю у белгородского директора гимназии, переведенного в Петроград. Канцелярские стол и шкаф, приобрел также у Каца, и 6 венских стульев, купленных у того же директора. от всех этих вещей в моей комнату трудно было повернуться.
Управляющий казенной палатой несколько раз давал понять, что пора мне выбраться с канцелярией их казенной палаты, так как помещение, занятое мною и моими коллегами, понадобилось ‘новым правителям’. Стал искать комнату и после мучительных поисков набрел на подходящую неподалеку от своей комнаты, которую снимал у француженок. Цена ее без мебели была 40 рублей, цена высокая, если заметить, что она помещалась во дворе, в одноэтажном старом флигеле и без всяких удобств.
Комнату мне удалось найти незадолго до приезда моей семьи и таким образом я смог поместить в ней привезенные из Москвы вещи. Оставались еще пока в Москве в магазине Лютер давно купленные мною: письменный стол кресло перед ним, 6 столовых стульев, шкафчик для бумаг и еще столик — шкаф, купленный для Наты.
Почти все время стояла хорошая погода и мы обедали и пили чай на веранде. Обед Феодосья Николаевна приготовляла дома на машинке. Добывать керосин для машинки — одно мученье: без длительной очереди его нельзя получить, давался по фунту на одной лицо. Продовольственное дело с каждым днем ухудшалось. Муки нигде не было в продаже. Всех бед, какие свалились на головы обывателей, и не перечесть.
Постепенно закрывались предприятия. За неимением товара или невозможностью вообще вести дело среди житейской бестолочи. Хуже всего пришлось кондитерским и магазинам со сластями. За неимением муки, кондитерские изделия отошли в область преданий. Исчезли в магазине Кромского знаменитые пряники. Один за другим стали закрываться исторические, прочные и солидные кондитерские магазины: Кромского, Дирберга, Бока и Бормана. Перечислены они мною в порядке прекращения деятельности. Дальше всех продержался Борман. Закрылась и конфектная фабрика Бормана.
Как уже писал, в начале этого года существование в Харькове было более чем сносно по сравнению с другими городами, Харьков находился прямо в счастливых условиях, но к лету все пошло кувырком быстрыми скачками, и невольно с трепетом задает себе вопрос в душе: что же ожидает нас дальше? Неужели форменный голод, нищета?!.. Не дай Бог!..
Скучно, скверно при такой жизни…

В очереди за патокой.

Насколько одичали люди от недоедания, бесконечных очередей и прочих прелестей, показывает следующий случай.
Едва на Благовещенском Базаре появилась в продаже вновь подвезенная патока, слух о ней с молниеносной быстротой облетел город и вокруг лавки с патокой с самого раннего утра образовалась очередь в три кольца.
Около двух часов пополудни очереди каким-то образом спуталась, толпа бросилась внутрь лавки и получилась каша… Все озлобились.
Какая-то женщина без всякой причины вырвала у мальчика-подростка пустую стеклянную банку больших размеров и бросила ее на землю. Мальчик, увидя осколки разбитой посуды, страшно рассердился и накинулся на обидчицу с кулаками. За нее вступились другие, началась словесная свалка и в результате у виновницы отняли кувшин, отдав его пострадавшему.
В то же время из лавки выскочила интеллигентная дама, хорошо одетая, с патокою в руках. За нею кинулись женщины и мужчины с бранью, грозя побить за то, что купила патоку вне строгой очереди. Бледная и дрожащая от страха дама взывала о помощи. К ней подскочил один из преследователей, вырвал посуду с патокой и бросил ее на землю.
С другой дамой, интеллигентной, также получившей патоку вне очереди, поступили еще хуже: с нее сорвали шляпу, налили туда патоку и надели шляпу на голову. Темная жидкость потекла с головы липкими ручейками.

Кредитки в 20 и 40 руб. Домовой комитет.

4 декабря. Положение с дурацкими кредитными билетами в 20 и 40 рублей становится все хуже и хуже. В магазинах нужно просить как бы милости, чтобы сдали сдачу с 20 или 40 руб… Шут знает что такое! Боюсь, как бы не пришел момент, когда и при деньгах и при наличии на рынке товара или продуктов съестных придется голодать и терпеть лишения.
Наш домовой комитет добился одного удобства: хлеб привозят из пекарни соответственно числу талонов и квартиронаниматели по очереди отпускают предъявителям талонов. За доставку берется лишняя копейка с фунта. Народные комиссары издали воззвание к народу поступлении в войска добровольцами для защиты родины… кто же пойдет? Полагаю, что из сознательных граждан никто не откликнется. Ведь большевики, как противники войны, добровольцами не пойдут, тем более что и народны комиссары, призывающие добровольцев, сначала были сами против войн [шесть слов вымарано]. А не большевики не откликнутся по той простой причине, что клич кинули ведь большевики, власти и значения которых они не признают.
[две страницы вырезаны]

В поисках спирта

14 декабря. С сегодняшнего дня на одного человека понизили норму черного хлеба при продаже на 1/4 фунта, можно покупать только по 3/4 фунта на человека вместо фунта. Стоит уже фунт по 25 коп. вместо 23. каждое утро, просыпаясь, думаешь: а на что сегодня еще прибавят цену, не выйдет ли какое-нибудь новое распоряжение.
Банда солдат и матросов под благовидным предлогом ‘экспроприация’ среди бела дня грабит магазины и увозит на автомобилях. Разграблены магазина Альшванга и Развалинова.
В последнее время мои помыслы направлены на увеличение спиртовой (денатуратной) порции для приготовления кушаний, так как у нас кухни нет и все готовится на керосинке или спиртовке. Керосина уже отпускают мало в виду междоусобной войны на юге между большевиками и их противниками, то разбирающими рельсы, то портящими местам отправления керосина.
Немало я помучился, добывая прибавку спирта, чтобы получить книжку на свое имя по приезде из Москвы в то время, когда выдача их прекратилась, я отправился в 1-й округ акцизный отдел. Совершенно случайно там оказался помощник надзирателя Разинкин, мой товарищ по университету. Он узнал меня и без всяких препятствий сейчас же выдал книжку, по которой я имел право получать по 1/4 ведра в месяц (5 бутылок), но этого для нас оказалось мало. Я отправился к самому управляющему акцизными сборами. Управляющий описал в книжке еще 1/4 ведра. Таким образом я уже был обеспечен четвертью ведра в каждые две недели. Но и этого перестало хватать вследствие недостатка керосина и того, что мой делопроизводитель стал экспроприировать у меня по три бутылки из пяти за труды по закупке спирта. Что он делал со спиртом, имея печь — не знаю.
Тогда надумал я еще одну комбинацию: достать книжку на имя Федосьи Николаевны. Пошел в округ, но там Разинкина уже не оказалось: он был прикомандирован к акцизному управлению. Пошел туда и повидался с ним. Он объяснил, что теперь управляющий акцизными сборами сам не разрешает новых книжек, но предоставил это помощнику надзирателя Монтакову, которая занял в 1 округе место Разинкина. Я туда. Очередь человека в 50 с хвостом на улицу. На этот раз я отказался от попытки проникнуть внутрь. Еще был там три-четыре раза и все такая же очередь, ни рано утром, ни после двух часов нельзя было добиться толку. Сегодня, наконец, около трёх часов прошел я на черный ход. Милицейский пропустил. Я повидался с Монтаковым. к счастью, этот также оказался моим товарищем по университету, с которым я был в дружеских отношениях, особенно на курорте в Славянске, где вместе ухаживали за барышнями. Он узнал меня и сейчас же написал книжку. Прежней приветливости в нем не чувствовалось: очевидно, устал от [нрзб] публики и спешил уйти домой.
Впрочем, люди меняются и часто не остается в них прежней, молодой, товарищеской теплоты.

Перед праздником Рождества Христова

22 декабря. Утром, выходя из Казенной Палаты, я наткнулся на любопытную сценку: перед зданием присутственных мест на Соборной площади стояли простые деревенские санки, уставленные ящиками с коровьим маслом, которого теперь нет в продаже. Кругом стража с ружьями, в штатском, одетая плохо по случаю переживаемого кризиса в мануфактурной промышленности.
Так как теперь расплодилось много всякой самозваной власти, то я невольно спросил ближайшего конвоира с ружьем, по-видимому, поляка:
— Это милиция?
Человек утвердительно кивнул головою.
— Масло конфисковано?
— Да, хотели выждать, пока фунт будет стоить 15 руб.
— А куда теперь денут масло?
На это милиционер ничего не сумел ответить или не хотел.
По велению почившего временного правительства были выпущены в обращение в огромном количестве кредитные бумажки в 20 и 40 р., маленькие, почти четырехугольные, похожие на конфектные или бутылочные этикетки.
Сейчас сказывается полная непрактичность этих кредиток: их трудно менять. На базаре мужики так и совсем отказываются принимать их.
Для тех лиц, которые получаю жалованье нередко исключительно этими бумажками, создается тягостное положение: деньги есть, а покупать что-либо очень трудно.
При подобных условиях может наступить и голод, хотя съестных запасов много.
Хлеб поднялся в цене еще на 3 копейки за фунт, продается уже по 28 коп. — Когда конец этому росту?
Керосина все нет и люди мучаются.

В Белгород на Рождество Христово.

24 декабря. Несмотря на невозможные условия для каких бы то ни было поездок, я решил с Натою проведать в Белгороде стариков. На вокзал мы отправились в утреннему поезду, не преследуя обязательной цели, попасть к назначенному часу. Мы хорошо знали. что поезда уже давно хронически запаздывают и совершенно не считаются с нормальным расписанием. На вокзале стоял воинский поезд из теплушек. Носильщики советовали ехать с ним, если мы желаем скорее добраться до Белгорода. Ната склонялась к такой поездке, но я после обзора этих теплушек, наотрез отказался от нового еще не испытанного удовольствия. Решили ждать прихода пассажирского поезда.
Зал 1-го класса, куда мы пошли искать себе места, теперь стал неузнаваем: весь он заплеван, загажен, всюду лежат и сидят солдаты со свои скарбом. В мирное время таких бы воинов ни за что бы не пустили в зал. Свобода нагло всюду кричит о себе, всюду непрошенная мозолит глаза. Гражданской публики, против ожидания, было совсем мало.
Часов в 10 утра пришел с юга тот поезд, который по расписанию должен был прибыть в 9 часу. Попасть в него не было физической возможности и пришлось ждать следующего. Этот поезд пришел приблизительно в 11 часов. Мы бросились ко второму классы, но в него нахальным образом устремились солдаты с котомками и быстро забили все свободные места и проходы, — пассажиры все бесплатные. Гражданских лиц почти не было. Сколько казна несет убытки от такого ‘свободного’ передвижения, трудно сказать! В купе я заметил матросов. Этот военный элемент внутри империи, на суше представляет довольно таки редкое явление, но теперь они, как тараканы, расползлись по России и занимаются делами, совсем не свойственными на суше морякам.
Вагоны были не топлены. Я с Натою все время стоял у окна, никуда нельзя было подвинуться. Один матрос предложил Нате сесть в купе, она отказалась. Через несколько минут другой матрос стал настойчивее приглашать в купе. Я не выдержал и, сказал матросу довольно резко:
— Прошу не приставать.
Матрос отстал. В коридоре стояла еще одна женщина с огромным багажом, интеллигентная. В руках у нее был футляр со скрипкой. Второму матросу удалось пригласить ее в купе и он вслед ща нею перетащил в купе все ее вещи с внешней стороны как будто бы казалось, что тут играет роль одна вежливость, желанье матросов внушить к себе доверие, подогреваемое в последнее время сухопутными и морскими силами, но с другой стоны являлось к матросам все-таки и недоверие. В купе кроме них были и штатские лица.
В Белгород мы прибыли часа в три пополудни. По городу пошли пешком, имея в руках сравнительно легкие веревочные мешки с покупками.
К родным прошли с черного хода. В сенях стоял папа около печки и поправлял полотенца на веревочке, а через открытую дверь я заметил в столовой на постели маму. С папой мы поздоровались. Он стал сейчас же рассказывать про инфлюэнцию у мамы с 6-го декабря и о том, что у нее сначала сильно припух правый глаз, которым она почти ничего не могла видеть.
Пока я слушал папу, Ната проскользнула в столовую к бабушке.
Сняв шубу и галоши, прошел и я в столовую. Мама после болезни с трудом поправлялась, очень исхудала, но глаз принял почти нормальный вид, и она могла уже смотреть им. Мама рассказала, что когда ей надуло в голову из форточки, голова в области больного глаза так сильно болела, что она с большим трудом переносила адские боли. Боясь за свою жизнь, приобщилась святых тайн.
Старики так подались телом, что без грусти и сожаления об их прошлой крепости и бодрости невозможно на них смотреть. Тяжелое настроение: все кажется, что неумолимая смерть здесь где-то в углу притаилась и подстерегает свою жертву. Никогда я так остро не ощущал бренности человеческого существования, как здесь в соприкосновении с родителями.
Папа уже настолько ослабел, что с трудом ходит, согнулся, наполовину оглох, а зрение так притупилось, что ничего не может читать ни днем, ни вечером. Еще в начале этого года я видел, как он читал через лупу газету, но теперь и этого удовольствия лишен. Беспощадному времени постепенно уступает свои силы и чувства. Удивляют его мужеству в таком возрасте: все старческие тягости переносит безропотно, покорные судьбе.
Все время он проводит в том, что ходит из комнаты в комнату, переставляет вещи, что-то наливает в пузырьки, что-то переливает из одного пузырька в другой, перебирает в ящиках, пересматривает бумаги и т.д. Иногда гуляет около дома.
Мама слышит лучше, бодрее папы и может читать газеты, но надолго ли хватит ее сил?…
Беседуя с родными, прислугою Грунею и письмоводителем Евгением Петровичем, я узнал мало-по малу злободневные новости из белгородской жизни.
Польские легионы переведены отсюда в Москву. До сих пор в Белгороде из было до 1700. причина перевода — тяготение их к украинцам.
На место поляков сюда прислали матросов в 2 000 человек для охраны белгородских большевиков. Белгород сразу превратился в какой-то порт приморский. Комендантом города назначен матрос. Говорят, что штаб коменданта занимает гостиницу Вейнбаума бесплатно и так загадил ее, что Вейнбаум терпит убытки.
Свое пребывание матросы ознаменовали рядом безобразий, прежде всего кощунством. Некоторые из них надругались над мощами св. Иосафа. В больнице женского монастыря какой-то матрос срывал со стен иконы и богохульствовал.
26 декабря мне пришлось самому наблюдать дикую сцену: матрос, одетый по-летнему, мчался на санях без шапки, неистово дергая поводьями и исступленно мотая головою. Он был, очевидно, пьян, лицо безумное. Сидел на козлах, а в глубине саней виден был извозчик, спокойный, как будто бы дело не касалось ни его, ни его измученных коней. Мимо наших окон матрос промчался раза два взад и вперед. Гуляющие с напряженным любопытством следили за ним. Следил и патруль из пяти солдат.
Потом я узнал, что матрос был задержан и будто бы посажен под арест. Он оказался помощником коменданта! хорош!… В гостинице, где он жил, им побиты стекла… Нахлюпался, верно, денатурата.

В Белгороде. Жизнь стариков.

25 декабря. Больно, грустно находиться долго в обществе родителей. Как я не люблю их, особенно маму, но должен сознаться, что с каждым годом их человеческие слабости усиливаются.
Мама, например, когда отец начнет рассказывать в сотый раз одно и то же из прошлого, давно всем известное, постоянно нервничает и сердится по поводу того, что он постоянно повторяет старое. Положение отца становится тяжелым в таких случаях и он смолкает или выходит из комнаты.
Правда, отец часто пускается в такие длинные рассуждения и сопровождает их такими не гастрономическими деталями, что становится неловко.
И как-то странно: придираясь к отцу, мама со всеми остальными окружающими лицами, кроме прислуги, говорит совсем другим тоном, никому не говоря обидных слов. В таких случаях особенно жаль старика: ему ведь нужен покой и ласка, чего он заслужил и долголетием и честным трудом, а его обижает подруга жизни, коротающая с ним век…
Сегодня, например, был такой случай: отец имеет привычку оставлять в стакане восьмую часть чая с молоком и ставить в печурку, вделанную в печь, для того, чтобы чай не остывал. Как назло стакан лопнул.
— Видишь, — заметила мама, сколько раз я говорила тебе: не ставь стакана в печь без блюдца, а ты все свое.
По этому поводу разговор у них завязался на 10-15 минут. Последнее слово осталось за отцом.
— Ну, хорошо: теперь не буду ставить без блюдца.
К тяжелым чертам отцовского характера относится его резонерство, которое он проявляет по отношению не только к маме, но и детям. Резонёрство доходит прямо до курьезов. Беда, когда он увидит, что кто-нибудь не так зашивает и завязывает посылку. Сейчас же начнет наставлять, как нужно делать, по его мнению, основанному на долголетней практике. Возьмет даже сам веревочку и начнет завязывать. Учит, как нужно держать свечу при входе в кладовую, чтобы она не погасла, как держать спичку, чтобы она не портила слишком коробки, советует надевать шубу и калоши при выходе в кладовую, чтобы не простудиться, и т.под. При таких замечаниях кажешься сам себе ребенком, только что начавшем понимать окружающую жизнь. Конечно, подобные советы продиктованы одними лишь благими намерениями и заботами, но для взрослого сына, уже пожилого и семейного, они кажутся скучными и неуместными.

Большевики в Белгороде.

26 декабря. Рассказывали мне такой случай.
Одна женщина богохульствовала в церкви во время церковной службы. Священник притянул ее к мировому, который приговорил ее к трем месяцам тюремного заключения. Та пожаловалась коменданту. Комендант призвал судью и, расспроси, в чем дело, посадил его в свою очередь в тюрьму вместо женщины, та де участь постигла и священника.
Насколько все это правда, остается на совести рассказчика.

Рассказ Стефановской

28 декабря. Любовь Матвеевна Стефановская рассказала следующую историю, слышанную ею от одного военного.
Когда Перемышль был взят нами, приехал на станцию главноком, князь Николай Николаевич, и удивился, что его никто не встретил. Велел позвать коменданта. Комендант явился, пошатываясь от выпитого, и взял под козырек. Николай Николаевич пришел в сильную ярость от такой встречи и приказал будто бы каком-то солдату снести голову коменданту, что и было исполнено тут же на месте.
Затем он приказал явиться генералам и полковникам. Они оказались также пьяными.
Князь велел повесить на плечи этим офицерам ленты с унизительными надписями: ‘Собаке собачья честь’. В таком виде их провели перед войсками. За это царь Николай II перевел князя на Кавказский фронт.

Сведения от Груни

29 декабря. У моих родителей давно уже служит девушка Груня, бывшая раньше послушницей женского монастыря. Она имеет частое общение с деревней, где живут ее дедушка, мать и прочая родня. Мать доставляет моей маме всякие деревенские продукты в достаточном количестве и по ценам несколько ниже рыночных. Дедушка Груни слывет богатым мужиком, у него до 60 десятин земли. Соседи победнее из зависти точили на него зубы.
Недавно в этой деревне постановлено, чтобы всех мужиков уровнять: например, коров распределить по одной на душу, а если кто ушел в город на заработки, тот лишается этого удовольствия, помимо таких братских постановлений, некоторые мужики поли дальше и во имя равенства берут у состоятельных недостающие им продукты бесплатно.
Имения помещиков повсюду разгромлены. Когда цены на все возросли до небывалых размеров, Груню также охватила алчность к наживе. Если, например, ей удастся купить съестное подешевле, она перепродаст его подороже с лихвою.
Груня — это тип настоящей русской девки старых времен: грубой, безграмотной, нечистоплотной, с мужскими ухватками и апломбом. Она собирается, несмотря на эти качества, выходить замуж за одного железнодорожника-вдовца. Здесь ничего нельзя достать для приданого, и вот она попыталась устроить такую комбинацию: везет в Москву продавать красивым, разбогатевшим, благодаря войне, сало, масло, муку с тем, чтобы на часть вырученных денег купить галоши, материю и проч. Выручила она там, кажется, тысячи полторы. Хотела также проникнуть в Богородск, где фабрика Морозовых, чтобы выменять на муку мануфактуру, но так как последней не оказалось, то ей пришлось продать муку красным.
Ее брат Митрофан еще изворотливей. Прежде всего, чтобы избежать военной службы, он поступил кондуктором в товарный поезд. Здесь торгашеские способности развернулись у него во всю. Несмотря на большое жалованье — 200 р. в месяц, он все-таки устремился к наживе. Покупает сало, масло, яйца и перепродает их с изрядным барышом. Так за масло в Харькове брал по 15 руб. за фунт. Провоз ему, конечно, ничего не стоил — обвиняют все в спекуляции специалистов профессионалов, а Митрофан яркий пример проявления мерзкой деятельности и в среде мужиков.
Он продает не только купленное, и то, что отпускается ему из казны: уголь, керосин…
От Груни я узнал интересную новость о моем брате Володе: он купил в Москве два больших дома.

Объявление в Белгороде.

Объявление солдатских и рабочих депутатов.
В виду перемен в политическом отношении осадное положение с 26 декабря снимается. Должность коменданта и комиссара для борьбы с контрреволюцией упраздняется. Комендант обязуется дать отчет совету о своей деятельности. Если у кого были реквизиция съестных продуктов, тот должен заявить комитету.
Таким образом морская власть на суше ликвидирована.

1918

В народной столовой

8 января. После совещания в казенной палате, окончившегося часа в три с половиною, я поспешил в городскую столовую, которая помещался в бывшей кондитерской Дурберга на Московск[ой] ул. Боялся, что останусь совсем без обеда. Дома, у меня, за отсутствием керосина, обед не готовился который день, и не было хлеба. В газетах писали, что в губернию послан вооруженный отряд для добывания хлеба.
В столовой за кассой стоял длинный хвост чающих обеда. Покупали [нрзб] на обед. Публика самая демократическая: тут и рабочие, и бедные чиновники, и учащиеся, и солдат с ружьем.
В очереди пришлось стоять больше получаса. Я едва держался на ногах от сильной головной боли (невралгии). Обидное, унизительное положение, когда за деньги приходится в какой-то глупой очереди добиваться возможности пообедать.
Наконец, я добрался до самой кассы. Молодая кассирша, почти девочка, сухо, официально объявила, что обеда нет и что остались блюда на выбор: селедка в сметане, холодная рыба и еще что-то. Я попросил марку на рыбу, стоившую 2 рубля.
У следующей спросил, есть ли хлеба. Она ответила:
— Есть, но имеете ли вы талон?
— Какой талон?
— По которому получаете хлеб из пекарни.
— Я не взял с собой.
— В таком случае хлеба для вас нет.
— Тогда дайте мне рыбу хотя с картофелем.
Разговор наш слышал сидевший недалеко молодой человек, по-видимому, чиновник. Он предложил мне свой хлебный талон, еще не использованный. Я поблагодарил и взял. Через несколько минут мне подали маленький кусочек холодной рыбы с вареным картофелем и кусок хлеба, только что вынутого из печки и еще дымящегося. Корочки я съел, а мякошь взял с собой. Ведь теперь такой хлеб слаще пряника…

Приезд Груни

18 янв. Дня три назад я писал в Белгород, что мы 6 дней сидим без хлеба, керосина и спирта, и недоедаем.
Сегодня Груня привезла нам четыре ковриги черного хлеба и две полубелого, а также бутылку сливок, чем, конечно, очень нас порадовала.
В другой корзине у нее был хлеб для сына Софронова, следователя, отец которого служит в Белгороде священником и сдает там квартиру. Положение молодого Софронова сейчас, вероятно, плачевно в виду упразднения прежнего суда и введения трибунала.
Груне я заплатил 3 р. за билеты, 3 за извозчика и 3 за хлопоты. За самый хлеб ничего не взяла.
После разговоров о том — о сем она вдруг спросила:
— У вас есть 30 руб.? Может быть, дадите взаймы. Я хотела бы сделать кое-какие покупки: купить ситец и еще что…
— К сожалению, нет. Я получаю жалованье только 20-го и теперь все деньги на исходе.
— У меня есть деньги, но ваша мама не могла разменять мне крупную бумажку.
По правде сказать, я покривил душою, отказав Груне в деньгах, но сделал это я, наученный горьким опытом: не мало сгинуло у меня денег из-за недобросовестности должников. К тому же теперь деньги особенно дороги, когда не знаешь, что будет с тобою завтра.
Затем Груня спросила:
— Можно купить в Харькове чай?
— Можно в нашей потребиловке (правительственных служащих).
— Что стоит?
Продают только по Ґ фунта. Цена Ґ ф. семь рублей.
— Это еще недорого.
Характерно слышать от простой женщины, что цена за Ґ ф. чая в 7 руб. недорого. Напоив Груню чаем, я отправил ее с Натою в потребиловку. На прощание она обещала еще что-нибудь привезти через неделю и тогда решила сделать для себя покупки.
Встаешь с постели с неприятными мыслями: а что еще нового принесет сегодняшний день, чтобы испортить кровь? Прежде всего, к чаю опять не оказалось хлеба. В ближайшей пекарне вывешено объявление, что хлеба не будет, за отсутствием муки. Это уже третий день. В других пекарнях хлеб продавался, но благодаря продовольственным мудрецам, пригвоздившим жителей данного района к районной пекарне, мы остаемся пока что без хлеба.
Лично наша семья очутилась в какой-то волчьей западне. Как волк, попавший в западню, бросается во все стороны, чтобы найти выход, так и мы из стороны в сторону мечемся, чтобы обеспечить свои желудки достаточной едой, и натыкаемся на препятствия. Так например, керосин исчез из продажи, и мы бросились к спирту, но в монопольных лавках наткнулись на объявление, что ‘Спирта нет’, пришлось идти обедать в столовые: мне — в вегетарианскую на улице Гоголя, а Нате с бабушкой в столовую общества трудящихся женщин. Если в столовых дров не будет, тогда для нас — форменный голод и надо бежать из города…
Есть еще отрицательные стороны в продовольственном деле: в столовых принимается в уплату только мелочь, а я имею мелочь в самом ограниченном количестве, в запасе у меня почти 20-рублевые ‘керенки’ (выпущенные при министре Керенском). Таким образом может случиться, то и при деньгах наступит голод. Если иссякнут карманные деньги, то я, благодаря аннулированию процентных бумаг и запрещению выдавать из сберег[ательной] кассы свыше определенной нормы, останусь лишенным права пользоваться собственными сбережениями. Везде западни!… Что ни день, то новость, ухудшающая положение, — по крайней мере, я не знаю ничего хорошего из 2-й половины 1917 года.
Сегодня по случаю народного траура все магазины и учреждения закрыты. Этот день многим памятен. Кажется, в 1905 года, когда народ направился к дворцу царя, чтобы с ним переговорить, он приказал расстреливать его. Погибла масса невинного народа.
По улицам Харькова сегодня ездят броневики со знаменами, на которых между прочим, начертан призыв: ‘Смерть капиталистам’.
В Вегетарианской столовой, куда я поспешил к часу, чтобы не остаться без лучших блюд я потребовал обед из двух вторых блюд, т.е. из домашней лапши под грибным соусом, двух котлет из круп под луковым соусом и тарелка гречневой каши — и за все это заплатил всего 1 р. 30 коп. — цена недорогая по сравнению с другими столовыми не вегетарианскими. За хлебец собственного произведения, величиною с блюдечко для варенья, взяли 20 коп.

Получение посылки из Благовещенска. Беспорядки на Николаевской площади.

11 января. В первом часу пополудни я с Натой отправился в посылочное отделение на Клочковской улице за получением двух посылок из Благовещенска от Станиславы Никол[аевны] (моей бывшей жены). Даты на них показывали, что она была в дороге с 4 ноября 1917 года. Самое большее, сколько должны были идти посылки, — недели три, между тем они были в дороге 2 1/2 месяца.
После дома удостоверились, что в посылках находились банки со шмальцем (топленым свиным салом).
При теперешней анархии надо считать прям чудом, что посылки дошли в целом виде и что вообще дошли.
На обратном пути из посылочного отделения мы зашли пообедать в вегетарианскую столовую. Для каши я захватил с собою масло. За столом, рядом со мною, студент читал местную газету ‘Юг’, партийное издание рабочих. Эта газета не очень-то одобряет деятельность большевизма.
По дороге из столовой я узнал, что в редакции ‘Юг’ — обыск, и что редакция эта закрыта.
Хотел купить номер газеты ‘Жизнь России’ (бывшая ‘Русская жизнь’), но пожалел 50 коп. На вопрос, почему газета такая дорогая, газетчик объяснил, что редакция сама продает газетчикам по 40 коп. Возрождение газеты объясняется помимо других причин, общих для всех изданий, также уменьшением тиража. Теперь ‘Жизнь России’ печатается в 3 000 экземпляров, а раньше печаталась в 10 000.
Вышли на Николаевскую площадь. Вчера здесь воры обокрали Николаевскую церковь, причем убили будто бы двух сторожей и одного милицейского, а сегодня уже новое событие.
Около городской Управы, где помещалась редакция газеты ‘Юг’, собралась толпа. Вдруг из-под ворот вылетели вооруженные солдаты, а толпа рассыпалась во все стороны. Ната пыталась подойти к управе узнать, в чем дело, но бросилась бежать обратно. Бешено пронесся по улице автомобиль с какими-то безумцами в военной форме, из которых один угрожал в пространство револьвером. Становилось все тревожнее. Но публика глазела, не думала расходиться и посмеивалась иронически, но когда примчался броневик, дело приняло другой оборот.
— Ната, — торопил я дочь, — Идем скорее: сейчас, наверное, начнется стрельба.
— Зачем им стрелять, — засмеялась Ната.
— Ведь стрельба бывает часто без всякой логики и причин.
Не успели мы свернуть за угол на Московск[ой] ул., как действительно началась стрельба. Мы вместе с другими прохожими поспешили скрыться в боковые улицы и, уже не останавливаясь, пошли домой.
После шести дней хлебного голода, наконец, купили сегодня черный хлеб. Ели с наслаждением.

Анархисты.

14 января. Идя на вегетарианский обед по Каплунской улице, я был свидетелем современной картинки:
У особняка стоит подвода и анархисты — штатский и солдат накладывают на нее вещи, извлеченные из особняка Шабельского. Анархист в штатском самый типичный: молодой, сухой, со впалыми щеками, злыми глазами и бледный. На подводе уже лежит матрац, тумбочки, книги и несколько антикварных вещей.
Возле стоит интеллигентная публика, человек в 40, и недоумевает, до какой наглости дошли люди, чтобы среди бела дня безнаказанно грабить.
Анархисты, с злыми лицами, углубленные в свою работу, ни на кого смотрят. Уложив вещи, они сели на легкового извозчика и уехали безнаказанно, держа в руках антикварные вещи, — между прочим, — скелет морского ежа.
(Далее перечеркнутый текст эпизода от 18 января, озаглавленного ‘Приезд Груни’ с пометкой ‘Записано выше’)
Письмо от мамы, привезенное Груней, меня расстроило. Мама спрашивает, как обстоят дела нотариусов в Харькове, в Белгороде плохо.
Сегодня же в первом часу дня, я пошел наводить справки в нотариальных конторах, но они везде был закрыты еще с 16 января. Тогда я отправился на квартиру ближайшего нотариуса Вощинина. Позвонил. Через дверь спросили:
— Кто там?
— Податный инспектор.
Дверь отворилась и служанка, увидев меня, передала обо мне кому-то вглубь комнаты.
— Дома господин Вощинин? — спросил я.
— Его нет дома, — ответила за служанку молодая симпатичная дама, подошедшая к двери.
Это была жена Вощинина.
— Я по частному делу.
— Пожалуйте, — и жена нотариуса пригласила меня в дом.
— Дело вот в чем, — начал я: мой отец в Белгороде нотариусом и очень интересуется, в каком положении сейчас харьковские нотариусы.
— В каком… конторы запечатаны и неизвестно, что дальше будет. Говорят, введут демократическое устройство, выборное начало. В нотариусы могут выбрать кого-нибудь из служащих в нотариальной конторе. Есть хорошо подготовленные.
— Скоро это может выясниться?
— Не знаю. Вещи нужно прятать. В конторах забирают пишущие машины, мебель.
Жена нотариуса, судя по лицу, заметно волновалась, но сдерживала волнение. Казалось, вот-вот расплачется.
Молодые вообще маловосприимчивы к несчастиям всякого рода и как всегда веселы и беспечны, но пожилые нервничают и с ужасом думают о будущем…
25 января. Отмечаю еще одну радость для многострадальных хозяек: на нашем дворе появилось объявление, что керосин отпускается на четвертую неделю по Ќ ф. на особу по талонам в лавке на Дворянской улице. Пошел проверить. истинная правда, даже глазам не верится: керосин продается и совершенно никакой очереди! Какой кудесник умудрился так устроить?!
На Благовещенском базаре тоже удивительное нововведение: для коллективных карточек (на учреждение) установлена вторая очередь, короткая, — людей не терзает. Как это люди додумались?! Целый год не могли придумать такой удивительной штуки…
28 января. Как я выше записал, во дворе нашего дома вывешено объявление, что 4-ю неделю керосин можно получить по талонам в лавке на Дворянской улице, которая обслуживает по особому ходатайству только два дома: тот, где она помещается, и наш. В том же объявлении есть указание, что можно получить в нашем доме еще нитки и калоши. Эти вещи ценятся теперь на вес золота, так как их негде купить. Правда, можно получить нитки у разносчиков, но по 2 руб. за катушку, должно быть, краденые, ибо грабежи галантерейных и тому подобных лавок участились.
Хлеба опять нет. Нас поддерживает еще полученный из Белгорода.
(заметка карандашом: ‘Тут следует ‘Вызов в Белгород’ от 16 марта 1918 г. записано дальше)
49 лет

Нападение

Вторник 9 апреля. Целую неделю до сегодняшнего дня мне недомогалось: сильно болела поясница с области почек. Сегодня утром, поднявшись с постели, я почувствовал такое ухудшение здоровья, что собрался опять лечь в постель, но предварительно сел к столу, чтобы написать письмо доктору с просьбою навестить меня.
Не успел я дописать до половины, как услышал сильный стук в парадную дверь, какого никогда здесь не было. Дверь пошла открывать Федосья Николаевна. Я выглянул из своей комнаты, находящейся в среднем коридоре. Вдруг вижу, Ф. Никол. поспешно накинула цепочку и бросилась бежать в свою комнату, схватила саквояж с ценностями своей дочери и понесла его куда-то прятать.
Дверь второпях не была закрыта наглухо и кто-то начал ломиться в дверь, стараясь разорвать цепь.
Я поспешил подойти и узнать в чем дело. Приоткрыв дверь, я замер от неожиданности: за дверью стояло трое солдат, вооруженные ружьями и револьверами. Я быстро сообразил, что если не открыть двери добровольно, то солдаты вломятся все равно и со злостью могут лишить меня жизни.
Сняв цепь, я открыл дверь, впустил вооруженных и спросил:
— Что угодно?
— Здесь податный инспектор Коноров?
— Это я.
— Мы пришли обыск сделать. Здесь указана большевистская контора.
— Прежде всего, кто вы такие?
— Украинцы, — тихо сказал один из них. — Где ваш кабинет?
Я впустил их в канцелярию.
Вид вооруженных солдат, не выпускавших из рук револьверов, сильная боль в спине, от которой я по временам корчился, и быстрота с какою налетели украинцы с обыском на другой день после входа немцев, совершенно парализовали у меня возможность дать на словах нужный отпор. Многого я не успел сказать, что следовало, в свою защиту. При том, как нарочно, в нашей квартире, всегда многолюдной, на этот раз никого не было кроме меня и Федосьи Николаевны. Канцелярия, напуганная приходом немцев, также не приходила.
В канцелярии я открыл ящик с бумагами и делами и предложил неожиданным гостям осмотреть их, но главный из трех, взяв первую бумагу и, посмотрев на нее, дальше ничего не искал. Очевидно, стал в тупик. Часто смотрел в какую-то имевшуюся у него в руке бумажку, написанную карандашом. Это был, несомненно, донос.
Подумав немного, он спросил, кто еще живет в этой квартире.
— Ходасевич, — сказал я.
— Чем он занимается?
— Частный поверенный.
Двое солдат сейчас же подошли к дверям Ходасевича, но стоявший тут гимназист, сын соседа, члена окружного суда, услужливо сказал:
— Его нет.
— Еще живет здесь одна дама, — сказал я. — Она очень недовольна мною за то, что я не принял ее в свою канцелярию, и на Ходасевича из-за квартиры. Это может быть ее донос.
Но солдаты на мое заявление не обратили никакого внимания, чем усилили мои подозрения против той дамы, фамилия которой была Цитович. Обыкновенно, в своих подозрениях я бываю очень осторожен и без основательных причин не считал себя в праве кого-либо подозревать, но в данном случае Цитович не выходила у меня из головы и я наделся, что если она замешана в гнусной деятельности, то благодаря своей глупости и болтливости, впоследствии выдает себя.
— Почему вы у меня делаете обыск? — задал я вопрос солдатам, собравшись несколько с силами. — Наш податный союз решил при всяком правительстве работать. Работали мы и при большевиках, но с тем, чтобы они не вмешивались в нашу деятельность.
— А вам в их деятельность можно вмешиваться? — услышал я бессмысленный вопрос.
— Я не вмешивался, так как никогда политикой не занимался, не выступал на митингах, не участвовал в партийных газетах и не принадлежал ни к каким партиям.
После этого руководитель обыска предложил мне открыть мое бюро, стал рыться в ящиках, но безрезультатно. Рассматривал печать правительственного инспектора (в бытность в Москве).
В это время вошел Рахманинов, начальник домовой охраны. Он что-то спросил у руководителя, и затем они ушли. На прощанье руководитель сказал:
— Мы к вам ничего не имеем. Над вами насилия не было.
— Насилия не было, — сказал я, — но в двери ломились.
— Если бы можно было понадобилось, — все взломали бы!
Один из солдат был в шапке с красным башлыком.
От посещения этих господ у меня сложилось впечатление, что руководитель был здешний, а остальные пришлые, — украинцы.

Вызов в Белгород

16 марта. На днях я получил два открытых письма от мамы и Евгения Петровича, пришедшие в один день, о том, чтобы я приехал в Белгород, так как мама занемогла и хочет со мною переговорить, при этом просили чтобы я не брал с собой Наты. Предчувствуя недоброе, я поехал в пятницу вечером, 15 марта.
На харьковском вокзале бросались в глаза фигуры французских офицеров, одетых в форму из материи голубовато-серого цвета и с кепями на голове при красном верхе. Писали в местных газетах, что они были в количестве 300 человек возвращались из Одессы, занятой австрийцами, к себе во Францию через Сибирь. На нашем фронте им уже нечего было делать. От окружающих французы заметно отличались: в то время, как у русских лица вытянутые, хмурые и ни одной улыбки, они были [нрзб] и веселы, потягивая табачный дым из трубок. Лица свежие, цвет лица у многих красивый, здоровый.
Поезд вместо 8 часов утра по расписанию отбыл из Харькова в 10 часов след за севастопольским, который вместо 8 утра прибыл в Харьков в 8 вечера.
До Белгорода я добрался к часу ночи. Пошел к квартире родителей, но так как ни в одном окне не было огонька, я решил никого не беспокоить и вернулся на вокзал, предварительно справившись в гостинице Вейнбаума, нет ли там свободных номеров и какая цена их. Свободный номер был, но цена оказалась удивительно умопомрачительною для уездного города: 10 р. в сутки.
Зал 1 и 2 класса на станции, куда я вернулся, был переполнен почти одними солдатами, которые спали на полу и сидя у столов, положа головы на руки.
С трудом я нашел место около стола и тотчас же для развлечения стал делать карандашом наброски со спящих. Материала было достаточно. Под конец ночи я имел уже и живые модели. Заинтересовавшись моими довольно удачными набросками, публика столпилась около меня и начала следить за моей работой. Один милиционер, дежуривший с ружьем за спиною, особенно интересовался. Видно, что ему хотелось сказать мне что-то но не решался. Я предложил ему позировать. Он охотно согласился и стал между [нрзб], подтянувшись точно на смотру. Набросок вышел удачный. После этого мне удалось легко склонить к позированию еще трех человек: девочку, солдатского мальчика и солдата. Все они как будто остались довольны своими изображениями. Окружающие одобрительно улыбались. Я тоже был доволен результатами работы, сделав много полезных и интересных набросков. Этому способствовала быстрота, с какою мне удавалось изображать видимое. При долгой работе никто бы не согласился сидеть или стоять неподвижно. Чтобы сделать удовлетворительный рисунок, мне достаточно было 10-15 минут. К такой работе меня подготовили упражнения в Москве в кружке художниц, где я научился быстро делать наброски с натурщиц.
Часов около семи я пошел к родителям. Взял круг, чтобы не притти к ним слишком рано. Улицы были оживлены, несмотря на раннее время, но лавок ещё не открывали. Стаи галок носились в воздухе и покрывали деревья точно крупным черносливом.
Пройдя с черного хода в квартиру родителей, я наткнулся на кухарку Аксинью.
— Как здоровье мамы? — спросил я ее.
— Ничего.
— Лежит или ходит?
— Немного полежит, немного походит, — был лаконический ответ.
Войдя в комнату, я увидел Софью Дмитриевну Курчанинову, бывшую сельскую учительницу, довольно перезрелую девицу, которая, не имея своей квартиры, жила пока у моих родителей. От нее узнал, что мама лежит в гостиной. Чтобы не обдать ее сразу холодом со двора, я зашел сначала в папину комнату. Он лежал в постели, совсем одевшись, в летнем пальто. Очевидно, недавно вставал, потом опять лег, чтобы доспать положенный час. Я дотронулся до него.
— А-а! — обрадовался он, открыв глаза. Мы перекинулись несколькими словами и я отправился к маме.
Подойдя к ней, я поцеловал ее. Она лежала спокойно, в одежде. Немного поговорили. Ей нужен был покой и я старался меньше сидеть около нее. Как только я замечал, что она много говорит, я тотчас же уходил в соседнюю комнату и помогал отцы и Софье Дмитриевне в хозяйстве.
В течение дня маму навещали ее старые знакомые: хозяйка дома Ольга Николаевна Сафонова, Вера Матвеевна Кускова и жена священника, отца Петра. В иное время кроме благодарности ничего нельзя бы сказать посетительницам, но в тяжелые минуты, когда больной трудно было пошевельнуть даже губами, такие посещения только ухудшали состояние больной.
Под вечер мама начала рассказывать мне тихим голосом, как она [нрзб] простудилась, отправляя продовольственную посылку в Москву для Володи и Паши. Отчаявшись в выздоровлении, она передавала мне свою последнюю волю:
— Все разделите поровну… У меня ничего нет… Кусковым дайте, Софье Дмитриевне из платья, что и другим бедным, — Кусковы знают. Не ссорьтесь. О папе позаботьтесь… О Варе и Вите (ее сын). Скажи ей, чтобы она продала Наташе свое пианино… Мне страшно!.. Я не хотела бы мучиться, а сразу умереть… Мало сделала добра.
Я старался не проронить ни одного слова из речи маминой, близко нагнувшись к ней и слушал ее с невыразимой тоской…. Было бы тяжело расстаться навсегда с человеком, которого знал веселым, жизнерадостным, бесконечно добрым, и которого я любил и люблю не только, как мать, но и как человека вообще, больше всех на свете… Видя страшную тоску у мамы перед неизвестным, я старался успокоить ее как мог.
Около 7 вечера при отхаркивании у мамы стала показываться кровь, сначала в небольшом количестве, потом большими сгустками. Она села на постель и, видимо, волновалась от появления крови.
Я тотчас же отправился посоветоваться в фельдшером. Адреса его не знал и зашел предварительно в Вере Кусковой. С нею отправился к фельдшеру, но он оказался в железнодорожном клубе, где играл в карты.
На мой вопрос, как поступить при кровохаркании, он дал капли и посоветовал глотать понемногу и после появления крови жидкий желатин (1 Ґ листа на Ґ стакана горячей воды). Обещая зайти завтра утром, добавив, что у мамы бронхит в легкой степени и опасного ничего нет. Все болезненные признаки, кроме простуды, — на нервной почве.
Когда я вернулся домой, то нашел маму в более покойном состоянии. Кровь выделялась значительно меньше.
На следующий день кровохарканье еще больше уменьшилось. Фельдшер согласно обещанию пришел, успокоил, но нового ничего не прописал.
Среди дня с мамою произошел нервный припадок, который произвел на меня тяжелое впечатление. Припадок, я бы сказал, страха. Случилось это, по получении от брата Володи открытки с пути из Кисловодска на Москву. В письме он извещал лишь, что в Кисловодск прибыл месяца два тому назад, и что в Москве пробудет до мая, а затем отправится снова на юг. Спрашивал о здоровье родителей и просил их написать ему и ни единым словом не упомянул о той тысяче рублей, которые будто бы были переведены им в Белгород на имя папы еще в январе этого года. Деньги эти до сих пор еще не были получены и это возбуждало у всех мучительное сомнение. Были с нашей стороны запросы Володе, но ответа не последовало.
Узнав о содержании письма, мама под наплывом каких-то тяжких мыслей стала волноваться: быстро опустилась на колени на скамеечке, сложила молитвенно руки и, плача, смотря на икону, о чем-то молилась.
Я начал успокаивать ее, гладить голову и мама легла, умолкнув. Через несколько минут сказала:
— Я не увижу Володи. Передай ему и Клавдии (его жене) мое благословение. Пусть живут счастливо. Напиши, что я убедительно прошу выслать нам деньги. Это будет для меня лекарством.
Слова мамы меня удивили: она никогда не обращалась ни к кому из своих детей с такой серьезной просьбой, как высылка крупной просьбы. Не было сомнения, что в деньгах у родителей чувствовался недостаток. А между тем, когда я предлагал папе с своей стороны деньги, он упорно твердил, что пока не нуждается, имеет возможность пользоваться своими сбережениями.
Папа и на этот раз вызывал во мне не раз досадное чувство своею архиаккуратностью и беспрестанными замечаниями. В душе я упрекал себя за такое чувство по отношению к слабому старику, но ничего не мог с собой поделать.
Как и в былые годы папа во время болезни мамы не терял обычного хладнокровия, держался вдали, предоставляя хлопоты с больной другим, и редко подходил к ней. Мне кажется, он боялся вызвать в ней раздражение своим тяжелым характером.
У родителей временно хозяйничала Софья Дмитриевна Курчанинова, не имевшая ни своего собственного угла, ни даже имущества. Папа также пытался при ней хозяйничать, как бы гордясь этим, но не замечал того, что его хозяйничанье вносили путаницу в домашние отношения и вызывает у всех раздражение. Все это усугублялось еще его глухотою и плохим зрением.
Когда нужно подать маме что-либо или покормить ее, поднимается необычная суета, которую папа увеличивает своими неудачными распоряжениями и участием.
Результаты от всей суеты получаются нелепые. Каждый пустяк обращается в трагедию. Особенная бестолочь возникает в продовольственных вопросах. Папа, например, в соседней комнате — столовой начинает на завтра заказывать кухарке Аксинье обед для мамы и для нас. Мама слышит, волнуется, подает реплики или протестует. Так как папа не слышит ее слов, то мне то и дело приходится бегать из комнаты в комнату, служа передатчиком. Во время еды это для меня истинное мучение: не успеешь поднести ложку ко рту, как надо спешить к маме, только усядешься, — нужно подать что-нибудь и т.д. Редко когда удастся поесть, не отрываясь.
В столовой и передней имеются старинные печи вымазанные мелом, с печурками в них служащими для согревания пищи. В них всегда понаставлено много всякой посуды: с водой, молоком, какой-нибудь едой, остатками папиного чая или кофе. И вот с этой посудой происходят постоянные недоразумения.
Если я случайно вылью жидкость из какой-нибудь посуды или переставлю посуду, выну ее, папа непременно заметит это и начнет допытываться: кто переставил или перелил и зачем. И вообще невозможно сделать ни одной перемены, чтобы он несмотря на плохое зрение, не заметил этого. Так как глухота и слепота лишили его всяких серьезных занятий, даже чтения, то он замкнулся в узкий круг домашних дел. Из-за плохого зрения нередко происходят курьезы.
Один раз в печурке стояло питье из желатина для мамы. Папа принял его за кофе, который он обыкновенно пьет целый день, и поднес к губам, намереваясь пить, но я успел вовремя постановить его. Он засмеялся.
В другой раз папа приходил со двора, с гулянья, и спрашивает у меня, показывая на калоши, стоявшие не на обычном месте, под табуретом:
— Чьи это калоши?
— Твои, — отвечаю я.
Я взглянул на папины ноги. На них оказались мои калоши.
— А ты надел мои, — объяснил я.
Папа засмеялся. Он привык брать свои калоши около печки, а в то время, когда он собрался пойти гулять, около печки очутились, мои калоши, которые и были надеты им, несмотря на то, что были тесные.
За мною он ходит почти по пятам и ничего не дает делать без замечания, я положительно чувствовали себя младенцем, который совершенно неспособен работать собственной головою и ничего не может сделать без посторонней помощи. То положи так, а не этак, сядь здесь, а не у окна, сделай так, как он думает, а не так как ты думаешь и т. под. В этом проявлялась у него какая-то мания: ему казалось, что истинный порядок вещей только тот, которого он придерживается, все остальное — беспорядочно. — Например, Ната выкинула из пепельницы шелуху от семечек в полоскательную чашку. Папа сейчас же заметил этот непорядок.
— Зачем ты сюда высыпала. Это годится для подтопки печи. А то Аксинья выбросит шелуху на двор, а я не люблю, когда двор засорен.
За обедом или чаем с папою бывает еще труднее. Прежде всего невозможно примириться с его привычкой вынимать грязный платок из кармана и развертывать его методично над столом, где часто лежит какая-нибудь еда. Иной раз становится не по себе, когда он начнет что-либо перекладывать из еды или разрезывать. В этот момент или капнет жидкость с усов, если что-либо пил или капля из носа, если имел насморк.
В настоящий приезд папа усердно угощал меня едою, но и при этом иногда не обходилось без причуд с его стороны: как-то раз на тарелочке остался поджаренный лук после того, как все масло с большею частью лука мы вылили в гречневую кашу. Что бы остатки рука не пропадали, папа предложил мне наложить на блюдечко кашу и ею вымазать блюдце. Я упорно отказывался, а он упорно настаивал на своем. Я уступил, чтобы не раздражать его.
Нет никакого сомнения, что все чудаческие заботы обо мне вызывались любовью и желанием добра, но меня, уже пожилого человека, они тяготили. Такие замечания, как не ‘сиди у окна, а то простудишься’, ‘не выходи в сени без пальто, — холодно’, ‘надень калоши’ и т.под. вызывали во мне досаду. Я стыдился этого, но не мог побороть в себе досадного чувства.
Когда приехала Ната, всякие недоразумения увеличились.
Курьез вышел с яйцами. Папа заявил мне для сведения:
— В шкафу лежит яйцо для мамы, а два на столе для меня и тебя.
Ната не слыхала нашего разговора и дала маме как раз то яйцо, которое лежало на столе.
Перемену эту папа заметил.
— Где одно яйцо, что лежало на столе? — спросил папа Нату.
— Я отдала бабушке, — пояснила Ната.
— А ведь я сказал, что для бабушки яйцо положено в шкаф.

К нападению гайдамаков 9/IV

(кажется 19 апр. 1918)
Целую неделю после обыска я не мог заниматься от волнения казенною работою и больше всего проводил время в постели, читая приложения к ‘Родине’ за 1914 год, случайно оказавшиеся у Федосьи Николаевны. Боль в пояснице стала проходить. В те минуты и часы, когда голова ничем не была занята, я все упорно думал о том, зачем у меня был обыск. Хотелось доискаться до той причины, — вероятно, гнусного доноса, с которой начался на меня поход злых людей.
Из газет мало-помалу выяснилось, что сейчас же после прихода немцев и украинцев по городу были учинены какими-то неизвестными лицами массовые обыски, расстрелы и аресты, ничего не имеющими общего с новой властью, которая поспешила объявить населению, что она приняла меры к ограждению населения от политической мести.
Путем расспроса знакомы на нашем дворе я пришел к убеждению, что вся гнусная история произошла не без участия живущих в нашем доме. Прямых улик пока нет, но косвенных в виде предположений много.
На совещании податных инспекторов я надеялся осветить всю историю, но к моему удивлению вопрос о ней совершенно не поднимался, хотя об этом был мною извещен председатель нашего президиума Степаненко. Я просил его на третий день после обыска доложить нашему управляющему. Но он только заявил управляющему в присутствии всех о том, чтобы было испрошено для всех инспекторов право иметь оружие для самообороны. Это пожелание было сейчас же отклонено.
После совещания я доложил подробно о своей истории управляющему, но он только выслушал меня внимательно, и тем дело кончилось.
Равнодушие всех и безучастность при проживании столь страшного переходного момента меня оскорбило, и я решил искать защиты у властей. Сначала обратился в милиционный участок. Дежурный помощник комиссара выслушал меня и равнодушно объяснил, что будто бы массовые обыски производились по ордерам в государственных учреждениях. Между прочим, и в судебных местах. Хотели сделать обыски также и в милиционных участках.
Объяснение это мне показалось неправдоподобным и я через день отправился в Управу, чтобы там зарегистрировать свой случай, не ища уже никакой защиты.
В Управе как раз образовалась анкетно-следственная комиссия. Я отыскал ее. К моему удивлению председателем ее оказался мой товарищ по университету Б.П. Куликов. Будучи студентом, он носил синие очки и никогда сам ничего не читал, чтобы окончательно не потерять зрения. В изучении наук ему помогал его друг-однокурсник Смирнов. Я был уверен, что он скоро совсем ослепнет, но каково было теперь мое удивление, когда я увидел его без очков, видящим и даже пишущим.
Он припомнил мою фамилию, но лицо забыл.
Я рассказал ему вкратце свое происшествие, добавив, что сообщаю это для регистрации, не надеясь, чтобы из этого вышло что-нибудь для меня полезное.
— Для истории важно, — заметил Кул[иков] улыбаясь.
Все эти обыски самочинные. Управа не давала никаких ордеров.
27 апреля. Мой квартирохозяин Ходасевич передал мне интересную новость: моя соседка по комнате Цитович, которую я сперва подозревал в причастности к обыску, сказала будто бы нашему соседу по квартире члену окружного суда Карповичу, что она жаловалась своему знакомому на притеснение Ходасевича в виду неплатежа за комнату, при чем будто бы не предвидела, что такая жалоба могла повлечь за собой серьезный и опасные последствия.
Подозрения мои в провокации этой Цитович основывались после обыска на том, что она целый день во время обыска не явилась домой.

В Белгороде

1-—7 мая. Несколько дней тому назад вернулась из Белгорода Ната после томительного ожидания. Пока длилась борьба б-г с немцами и с Белгородом не было никакого сообщения, я очень беспокоился, как за судьбу Наты, так и за судьбу родителей. Ната рассказывала, какие тяжелые дни переживали белгородцы. За три дня до прихода немцев б-и терроризировали горожан, грабя и бесчинствуя. Улицы, постоянно, оживленные, в эти дни пустовали, каждый боялся высунуть нос за дверь. Накануне прихода немцев белгородцы переживали особенно жуткие дни, так как пошел слух, что будут уничтожать ‘буржуев’. Только приход немцев спас всех от кровавых жертв.
Во время наступления немцев снаряды летели в город и через него навстречу друг другу. Немцы умышленно щадили город, и он счастливо отделался от бомбардировки. Один снаряд попал в преображенскую церковь, другие падали возле построек и не разрывались.
Когда немцы вошли в город, народ высыпал на улицы и облегченно вздохнул.

[Генеалогическое дерево Коноровых

Легенда к генеалогическому дереву Коноровых
Под номером 31 Коноров Алексей Иванович 16.03.1869 — 22.12.1941 Податн. инспектор
Под номером 32 Береда Станислава Николаевна 1885 — 1942 Жена
Под номером 58 Конорова Наталья Алексеевна 1899-05.09.1978]

————————————————————————-

Исходник здесь: https://prozhito.org/notes?date=%221896-01-01%22&diaries=%5B2306%5D
Сайт ‘Прожито’
Коноров Алексей Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Заметки с кладбища, Садовской Борис Александрович, Год: 1932
  2. Дневниковые записи В. К. Шварсалон, Шварсалон Вера Константиновна, Год: 1910
  3. Из дневника, Малиновский Василий Федорович, Год: 1803
  4. Дневник 1867 года, Достоевская Анна Григорьевна, Год: 1867
  5. Передовые статьи ‘Варшавского дневника’ 1880 года, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1880
  6. Мои короткие встречи с Н. С. Дороватовским, Чарушников Андрей Иванович, Год: 1976
  7. Мышья беготня, Дурылин Сергей Николаевич, Год: 1954
  8. Цена крови, Семенов Владимир Иванович, Год: 1909
Электронная библиотека