Дневник 1867 года, Достоевская Анна Григорьевна, Год: 1867

Воспоминания и дневники
Время на прочтение: 72 минут(ы)
Скачать в PDF

А. Г. Достоевская

Дневник 1867 года

Издание подготовила С. В. Житомирская

М., ‘Наука’, 1993
Серия ‘Литературные памятники’

СОДЕРЖАНИЕ

А. Г. ДОСТОЕВСКАЯ. ДНЕВНИК 1867 ГОДА

КНИЖКА ПЕРВАЯ
КНИЖКА ВТОРАЯ
КНИЖКА ТРЕТЬЯ

ПРИЛОЖЕНИЯ

С. В. Житомирская. ДНЕВНИК А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ КАК ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИСТОЧНИК
ПРИМЕЧАНИЯ
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

КНИЖКА ПЕРВАЯ {*}

{* Перед текстом дневника надпись стенографически: Куплена была 11 апреля 1867, перед отправлением заграницу, с целью записывать все приключения, которые будут встречаться на дороге.}
Мы выехали из Петербурга в 5 часов в веселый ясный день 14 апреля. Нас провожали мои родные 1, Милюковы 2, Эмилия Федоровна с Катей 3. Ехали мы весело и благополучно. На третьей станции пили чай, но такой горячий, что Федя бросил свой стакан, боясь опоздать к поезду. В Луге мы ужинали очень дурно, <<потому что все было ужасно сервировано>>. На дороге ничего особенного не случилось, исключая того, что я ночью впадала в какую-то опасную задумчивость {Вставлено при расшифровке в 1890-х годах (далее везде: вставлено): (по выражению Феди).}, едва отвечала на вопросы, или очень тихо и вообще выказывала сильнейшее желание заснуть. Дорогой я спала довольно много, но зато Федя почти ничего не спал. В 2 часа мы приехали в Вильну. К нам подбежал сейчас лакей от Гана, гостиницы, которая находится на Большой улице, посадил нас в коляску и повез к себе. У ворот гостиницы нас остановил Барсов, знакомый Федора Михайловича 4. Он объявил, что живет здесь, в Вильне, и непременно придет к нам в 6 часов, чтоб с нами идти и показать нам город. Нас водили по разным лестницам, показывали один номер за другим, но все было ужасно грязно. Федя хотел уже переехать в другую гостиницу, но потом отыскался хороший номер, в который мы и переселились. Но слуги гостиницы оказываются олухами ужасными {Заменено при расшифровке в 1890-х годах (далее везде: заменено): странными людьми.}, сколько ни звони, они не откликаются. Еще странность: у двоих из них не оказывается левого глаза, так что Федя придумал, что вероятно это так и следует, вероятно, кривым платят меньше.
Мы пообедали и пошли осматривать город. Он довольно велик, улицы узкие, тротуары деревянные, крыши крыты черепицей. Сегодня страстная суббота, поэтому в городе большое движение. Особенно много попадается жидов со своими жидовками в желтых и красных шалях и наколках. Извозчики здесь очень дешевы. Осматривая город, мы очень устали, взяли извозчика и он нас за гривенник прокатил по всему городу. Все приготовляется к празднику: по улицам {Может быть: улице.} встречаются с куличами и бабами. Костелы полны прихожанами. Мы заходили в русскую церковь Никол<ы>, недостроенную, на Большой улице, поклониться плащанице. Затем заходили в костел на Ивановской улице. Потом видели крест {Может быть: крепость.}, реку Вилию. Это чрезвычайно быстрая река, не слишком широкая, но вид с берега на отдаленные горы, на крест {Может быть: крепость.} и кладбище очень хорош, особенно летом, когда все распустится. Видели мост, потом часовню на Георгиевской площади, построенную в память усмирения поляков, очень красивую <слово не расшифровано> и легкую, которая мне очень понравилась <<крышей остроконечной>>. Часов в семь мы воротились домой, напились чаю и я легла спать. Федору Михайловичу пришла мысль, что. нас ограбят в то время, когда все люди в гостинице уйдут к заутрене. Поэтому он заставил все двери чемоданами и столами {Федору Михайловичу… столами заменено: Слуга посоветовал нам покрепче запереться на время заутрени, когда все люди уйдут в церковь. Федору Михайловичу пришло на мысль, что нас могут ограбить, пока никого не будет в доме, а поэтому он заставил все двери чемоданом и столом.}. Ночью без четверти два часа с ним сделался припадок, очень сильный, который продолжался 15 минут. Утром я встала в 7 часов, <<пила чай, кофей>>. Я сходила за бабой, за которую с меня спросили 3 злотых (45 к.), а уступили за 35. Баба оказалась очень хорошо испеченной. Нам дали творогу и два яйца {Вставлено: И мы с Федей разговелись.}. Потом опять я пила чай. Вся гостиница нам стоила около 8 рублей за <не разобрано>. Когда мы уж совсем собрались, вошел какой-то жидок с предложением что-нибудь у него купить. Мы забыли мыло, и поэтому я решилась купить его. Взял за яичное 15 копеек. Другой его товарищ предлагал нам купить какой-то образ, который, по его словам, стоил ему самому 15 рублей, но который он продает очень дешево. Но мы отказались. Мало-помалу набралось так много жидов в нашу комнату, которые явились нас провожать. Каждый прощался с нами, все бросились выносить наши вещи, и под конец два из них {Заменено: все.} попросили на чай. Мы сели в коляску и довольно далеко отъехали, как вдруг за нами бегом поравнялся жидок, он хотел нам продать два мундштука янтарных. Мы прогнали его.
На железной дороге нам пришлось очень долго ждать. Мы взяли билеты прямого сообщения до Берлина по 26 р. 35 к. за персону. Пришлось нам сесть в вагон второго класса только двоим, так что мы могли вволю спать. Часов в пять проехали Ковно. В это время в городе был пожар, который был нам с моста очень виден. Не доезжая до Ковно, нам два раза нужно было проезжать под туннель, и во второй раз мы ехали под землею чуть ли не с 10 минут. Проехав Ковно, мы встретили речку, очень маленькую, но чрезвычайно извилистую, которая то и дело меняла свое направление, то вправо, то влево, так что поезд переезжал ее по крайней мере три или четыре раза. Часов в восемь мы приехали в Эйдкунен {Заменено: Вержболово.}. Тут <<Федя едва не поссорился с кондуктором.>> Мы пообедали в последний раз в России. (Вообще станций попадалось так мало, что есть приходилось, к моему, разумеется, сожалению, очень немного.) (У нас остались русские мелкие деньги и поэтому мы старались здесь их оставить.) Когда сели в вагон, то пришел какой-то чиновник, очевидно немец, который довольно резко спросил: ‘Как зовут’? Федя едва с ним не поссорился, заметив, что он, вероятно, немец, и что спрашивают: ‘Как вас зовут’? Затем мы получили свой паспорт и поехали в Эйдкунен. Между этими двумя станциями {Дальше зачеркнуто: русской и немецкой. Заменено: Вержболовым и Эйдкуненом.} находится мост, который отделяет русские от прусских владений. <<Сейчас началась>> станция в немецком вкусе, большая, роскошно убранная, с беседками в саду. Мы вышли и отправились в залу для осмотра нашего багажа. Федор Михайлович ушел, чтобы разменять оставшиеся у него русские деньги, кажется, рублей 40. Ко мне принесли чемоданы, и я уже отворила саквояж, как подошел осмотрщик и спросил меня, нет ли у меня чего-нибудь запрещенного {Вставлено: чаю, табаку.}. Я ответила, что нет, и он не стал осматривать. Тут уже все изменилось: все, которые говорили еще за полверсты по-русски, начали говорить по-немецки. <<Мы вышли в зал и я села около моего чемодана>>. В Эйдкунене прекрасный вокзал, комнаты в два света, отлично убранные, прислуга <<чрезвычайно>> расторопная. Все пили, кто кофе, кто Zeidel Bier, пиво в больших кружках. Я вспомнила, что у меня остался один русский рубль, сказала об этом Феде и мы пошли разменять его в контору. (Я забыла, ему дали за 39 руб. 32 талера.) Но в конторе никого не было, нам сказали, что можно разменять в буфете. Здесь мы купили папиросы, и Федя спросил себе пива. В половине одиннадцатого позвонили, чтобы ехать в Берлин. Нас поместили в вагон для курящих. Сели мы и еще <<один>> какой-то жид, который сначала заговорил с нами по-немецки, но потом, видя, что мы затрудняемся ему отвечать, перешел на русский.
Как только поезд отошел, я сейчас заснула и спала, кажется, ужасно много, <<так что>> Федя говорил мне, что я проспала Пруссию. Не видела я ни Кенигсберга, который мы проехали ночью, ни Мариенбурга. Утром мы проехали Вислу, Elbing и многое множество немецких городов и селений. Немецкие селения состоят большею частью из каменных домов. Но мне не понравилось их устройство. Сначала построены деревянные перекладины, а <<потом>> между ними лежат камни, <<так что вид, по крайней мере для меня, некрасивый>>. Все дома обиты плетушками, которые летом покрыты диким виноградом. Померания довольно пустынная и некрасивая страна, безлесная и негористая. <<По дороге за все следует платить зильбергрошами, даже за то, если бы мне вздумалось сходить кое-куда, так следует заплатить один Silb. {В стенограмме зильбергроши большей частью обозначены немецкой буквой s, далее везде передается как зильб.}>> Около Эльбинга мы подъезжали недалеко от моря, потому что чем дальше ехали мы к югу, тем местность становилась красивее, попадались <<поминутно>> горы, покрытые елями и соснами. Встречаются целые аллеи тополей. Затем проехали немецкую крепость Кюстрин, которая сильно вооружается. Потом Франкфурт-на-Одере. Здесь мы пили кофе (Федя переплатил за меня). На дороге мы все пили кофе и, надо отдать справедливость, очень дурной. Но чаю достать было положительно невозможно. <<Отсюда>> мы повернули к Берлину и, кажется, в 7 часов приехали в этот первый для меня иностранный город. У вагона нас встретил какой-то немец, который вручил нам номер ‘Hotel Union’. Мы согласились и пошли за нашим багажом. Здесь везде на стенах прибиты надписи: ‘Vor Taschendieben wird verwarnt’ {Остерегайтесь воров (нем.).}. Вероятно здесь их так много, что даже предостерегают. Багажа мы ждали довольно долго. Наконец, наш проводник повел нас к экипажу, какой-то небольшой каретке. Мы сели, через несколько минут принесли наши чемоданы, и мы отправились. Федя все время бранил немцев на чем свет стоит, даже мне наскучило.
Первое впечатление на меня произвел Берлин не слишком дурное, улицы довольно узкие, как, говорят, во всех иностранных городах, дома высокие, в три этажа, узкие, крыши крыты щеточками, здесь совсем не кроют железом. На улицах стоят большие тумбы, оклеенные со всех сторон афишами, <<различными>> объявлениями о продаже и об увеселениях. Нас провезли почти через весь город. Видели реку Spree — очень гаденькая, маленькая речонка, видели <<мельком дворец>>, императору памятник, но все так неясно, теперь почти ничего не осталось в памяти. ‘Hotel Union’ находится в Mittelstrasse, недалеко от Unter den Linden, на узенькой улице. Нас ввели в номер, за который взяли один талер 10 зильб. Федор Михайлович по обыкновению начал <<все>> бранить: и немцев, и гостиницу, и погоду. Спросили чаю. Нам дали, но принесли не самовар, которых в Европе совсем не водится, а чайник, который был поставлен на спиртовую лампочку. Принесли ужин и Zeidel Bier. Постели здесь покрываются не одеялами, а перинами, довольно толстыми, не понимаю, как они могут так жарко спать. <<Мы спросили себе одеяла. Они нам дали>>. Вытопили у нас, потому что было ужасно холодно. Окна были уже выставлены. Легли мы спать довольно рано, я, по крайней мере, в 9 часов. Спала я страшно крепко, даже не узнавала Федю, когда тот приходил ко мне {Вставлено: прощаться на ночь.}.
Сегодня 18 апреля проснулась я в половине девятого. Сегодня дождь маленький, но кажется, будто шел целый день. У берлинцев окна отворены, сидят и смотрят из окон. Под моим окном распустилась липа. (Здесь окна закрываются снаружи шторами, т. е. с улицы.) Видела сегодня, что большая собака везла тележку с кувшинами молока. Федя говорит, что это здесь в употреблении. Дождь продолжает идти, но мы решились выйти, чтобы посмотреть город. Вышли на Unter Linden, зашли к меняле разменять наши полуимпериалы. За полуимпериал дают пять талеров и 16 зильб., а другой — так и 15 зильб. Но не разменяли и пошли далее. На дороге Федя заметил мне, что у меня худые перчатки. Я рассердилась и сказала, что лучше нам не вместе ходить. Он повернулся и пошел назад, и я отправилась ко дворцу. Долго ходила, видела университет, Schloss, Bauacademie, Zeughaus, Opernhaus, Ludwigskirche {Замок, Строительную академию, цейхгауз, оперу, церковь Людвига, Бранденбургские ворота (нем).}. Дошла даже до Brandenburger Thor {пошли далее… Brandenburger Thor заменено: пошли далее. Видели Schloss, Bauacademie, Zeughaus, Opernhaus, университет и Ludwigskirche. — Дорогой Федя заметил мне, что я по-зимнему одета (бел. пуховая шляпа), (фраза: что… шляпа — приписана позже. — С. Ж.), и что у меня дурные перчатки. Я очень обиделась и ответила, что если он думает, что я дурно одета, то нам лучше не ходить вместе, сказав это, я повернулась и быстро пошла в противоположную сторону. Федя несколько раз окликнул меня, хотел за мною бежать, но одумался и пошел прежнею дорогою. Я была чрезвычайно обижена, мне показалось замечание Ф. М. ужасно неделикатным. Я почти бегом прошла несколько улиц и очутилась у Brandenburger Thor.}, которые выстроены по образцу Пропилеев. Дождик все еще шел, немцы с удивлением смотрели на меня, девушку, которая, не обращая ни малейшего внимания, без зонтика шла по дождю {Вставлено: Но мало-помалу я успокоилась и поняла, что Федя своим замечанием вовсе не хотел меня обидеть и что я напрасно погорячилась.}. Меня сильно беспокоила моя ссора с Федей. Я бог знает, что вообразила себе, различные глупости и потому раньше пришла домой. Там мне сказали, что он еще не приходил. Это еще больше меня поразило. Окна у нас были отворены, и я стала высматривать в окно, не идет ли Федя. Прошло, кажется, часа два {вообразила себе… часа два заменено: Я решила идти поскорее домой, думая, что Федя вернулся, и я могу помириться с ним. Но каково было мое огорчение, когда, придя в гостиницу, я узнала, что Федя заходил уже домой, пробыл несколько минут в комнате и опять ушел. Боже мой, что я только перечувствовала! Мне представилось, что он меня разлюбил и уверившись, что я такая дурная и капризная, нашел, что он слишком несчастлив и бросился в Шпрее. Затем мне представилось, что он пошел в наше посольство, чтоб развестись со мной, выдать мне отдельный вид и отправить меня обратно в Россию. Эта мысль тем более укрепилась во мне, что я заметила, что Федя отпирал чемодан (он оказался не на том месте, и ремни были развязаны). Очевидно, Федя доставал наши бумаги, чтоб идти в посольство. Все эти несчастные мысли до того меня измучили, что я начала горько плакать, упрекать себя в капризах и дурном сердце. Я дала себе слово, если Федя меня бросит, ни за что не вернуться в Россию, а спрятаться где-нибудь в деревушке за границей, чтоб оплакивать мою потерю. Так прошло два часа. Я поминутно вскакивала с моего места и подходила к окну (окна здесь отворены, несмотря на раннюю весну) посмотреть не идет ли Федя. И вот, когда мое отчаяние дошло до последних пределов}. Я, выглянув в окно, увидела, что Федя с самым независимым видом, положив руки в карманы, идет домой. Я очень обрадовалась и когда пришел {Вставлено: Я с плачем и рыданиями бросилась к нему на шею. Он очень испугался, увидев мои заплаканные глаза, и спросил, что со мною случилось. Когда я рассказала ему все мои страхи, он страшно смеялся и сказал, что надо иметь очень мало самолюбия, чтобы броситься и утонуть в Шпрее, в этой маленькой, ничтожной речонке. Очень смеялся и моей мысли о разводе и говорил, что ‘я еще не знаю, как он любит свою милую женочку’. Заходил же он и отворил чемодан, чтоб вынуть деньги для заказа пальто. Таким образом все объяснилось.}, то мы помирились {Вставлено: и я была страшно счастлива.}. Затем спросили обед. Нам подавали одно за другим шесть блюд самых разнообразных и по составу очень дорогих <<и под конец подали омлет и два апельсина>>. За все это с нас взяли по талеру, очень дешево по сравнению с числом блюд. После обеда Федя стал пить чай, и я пошла, чтобы купить книгу или какую-нибудь картину в воспоминание Берлина. (Я забыла, Федя заказал себе пальто и заказал брюки. Ему обещали принести <<брюки>> в шесть часов, и тогда мы могли тотчас ехать в Дрезден.) Я купила две картинки, но пошла по Friedrichstrasse, но очень далеко по этой улице, прошла назад, но пришла уж в шесть часов. Федя был ужасно раздосадован тем, что я не иду, что таким образом мы опоздаем на железную дорогу. Кельнер Жорж пришел и сказал нам, что мы никак не поспеем, и чтобы мы лучше и не собирались, иначе хуже будет, если мы не застанем, а что лучше он нас завтра поутру разбудит рано, и мы приедем днем в Дрезден. Мы согласились. Федя отправился в баню русскую, а я осталась читать {Неразборчиво переправлено — по-видимому: название книги.}. Он скоро пришел (говорит, что остался доволен банею), мы напились чаю, и Федя спросил счет и пиво. Счет оказался в 13 талеров. Утром кельнер обещал нас разбудить, но стукнул только два раза, Федя услышал, но потом опять заснул. В половине шестого он меня разбудил, и мы к шести часам были уже совсем готовы. Заперли чемоданы и отправились в карете на железную дорогу. Туда мы приехали очень рано. Здесь я купила себе план и книжку отправлений поездов по всей Европе. Заплатила 10 зильб., а Федя купил ‘Город<ской> В<естник>‘. Кондуктор был так любезен, что посадил нас в отдельный вагон, где была только одна девица (вероятно, он думал получить от нас что-нибудь за это, <<но ошибся в своих расчетах>>.
От Берлина до Дрездена всего 25 Meilen {Миль (нем.).} (около 175 или 180 верст). Мы выехали без четверти семь и приехали в сорок минут двенадцатого. По дороге нам встречались сирень и черемуха, уже вполне распустившиеся. Где-то, кажется в Roderau, Федя принес мне кофею в вагон, чем меня очень порадовал <<я такая глупая>>, ужасно радуюсь всем этим мелочам). На этой станции вышла девица и сел какой-то саксонский юноша, юнкер, что ли, не знаю, но ужасно глупый, который все время курил махорку. Приехали в Дрезден. Федя пошел нанять карету и нанял за 22 зильб. (ужасно дорого). Нам принесли вещи и мы поехали. Наш возница очень хотел, чтоб мы остановились где-нибудь в ‘Victoria’ или в ‘Britisch Hotel’, но мы приказали нас везти в ‘Stadt Berlin’, гостиницу, которую нам рекомендовал Яновский 5. Кучер провез нас через весь город и остановился на площади, на отличном месте в центре города. Тотчас зазвонили в <<какой-то>> колокол и к нам выбежали слуги отеля. Мы попросили попроще номер. Нас повели в третий этаж по таким переходам и <слово не расшифровано>, что потом едва можно было найти наш номер (29). Это очень узкая и длинная комната <<(клетка)>> с красными обоями, с двумя окнами, выходящими на площадь, очень дорогая (1 талер 10 зильб. в сутки), но неудобная. Однако мы остановились и спросили чаю, нам подали его так мало и такой слабый, что нельзя было пить. Мы наскоро собрались и пошли в галерею. Она находится близ дворца, напротив театра. За вход берут 5 зильб. (15). Мы вошли и сначала почти бегом обежали галерею, но Федя ошибся и привел меня к Мадонне Гольбейна 6. Она мне сначала очень понравилась. <<Потом мы зашли в старую.>> (Галерея разделяется на две части большою беседкою, в которой находятся вышитые картины. В конце одной части находится Мадонна Гольбейна, на другом <<конце>> — Мадонна Рафаэля.) Наконец, Федя привел меня к Сикстинской Мадонне. Никакая картина до сих пор не производила на меня такого <<сильного>> впечатления, как эта. Что за красота, что за невинность и грусть в этом божественном лице, столько смирения, столько страдания в этих глазах! Федя находит скорбь в улыбке. (Это очень большая картина в великолепной золоченой раме, закрытая стеклом. Да вообще все замечательные картины находятся под стеклом для избежания порчи.) На небольшом расстоянии помещены бархатные скамейки для зрителей. Здесь их немного, но всегда сидят и глубокомысленно рассматривают Мадонну. Младенец на руках богоматери мне не понравился. Федя правду сказал, что у него совсем не детское лицо. Сикст очень хорош, чудесное старческое лицо, полное благоговения перед нею. Св. Катерина {Заменено: Св. Варвара.} мне совсем не понравилась, хотя она, по-видимому, красавица, она расположена очень театрально, напыщенно, ее поза неестественна. Из ангелов мне понравился на правой стороне, который с таким прелестным выражением смотрит наверх. Сикстинская Мадонна на меня так сильно подействовала, что я не хотела ни на что более и смотреть. <<Мы скоро вышли из галереи>>. Из галереи мы пошли на Брюллеву террасу 7. Это довольно большая терраса над Эльбой, каменная, обсаженная деревьями (<<кажется>>, липами). Здесь устроены две кофейни. Мы прошлись немного и пошли домой, я — чтобы переменить сапоги, которые мне <<очень>> жали ноги, пообедать мы решились внизу, в нашем отеле за table d’hot’om. (Здесь странный обычай обедать за table d’hot’om, в час. Кто хочет обедать попозже, тот должен брать порциями, что несколько дороже, а кто хочет, чтобы ему приносили в номер, тот платит за все вдвое.) Мы обедали внизу, в общей зале, где, впрочем, никого не было. Здесь пили Lautenheimer {Название вина (нем.), в скобках, очевидно, указана цена.} (11). (Федя меня за это бранил.) День был удивительно ясный, и вообще я была в этот день ужасно как счастлива! Пообедав, мы пошли по городу отыскивать лавку, где бы мы могли купить мне шляпу. (Здесь все ходят в соломенных круглых шляпах, я одна только в высокой и бархатной.) Но все, что нам попадалось, было такое дурное, что мы не решились купить. Мы вышли an der Promenade. Это целая аллея, очень длинная, густая, где гуляет много народу. На многих домах попадались надписи: ‘Hier ist eine moblierte Zimmer zu vermiethen’ {Здесь сдается меблированная комната (нем.).}. Мы заходили в несколько мест, но немцы так глупы, что невыносимо: прибьют надпись к воротам дома, а не позаботятся прибить такую и к дверям, поэтому толку не добьешься. Наконец, в конце Променада мы нашли 2 mob Z в третьем этаже и отправились. Оказалось, что отдаются на месяц две довольно большие, хорошо убранные комнаты за 20 талеров. Нам уступали за 18. Но хозяйка-немка показалась нам слишком щепетильною и льстивою, и мы сказали, что дадим завтра ответ, возьмем ли мы квартиру. От нее мы узнали, что шляпу можно купить у модистки ее импер<аторского> величества Konigl Majestat — Diedrich, напротив ‘Hotel Victoria’. Мы пошли туда. Сначала нам какая-то немка показала совершенно в противоположную сторону. Но потом мы все-таки отыскали. Шляп у ней было не слишком-то много, из них самая лучшая была та, которую я выбрала (простая, белая, из грубой соломы, с розами на полях и около щеки, с двумя бархатными лентами сзади). Спросили с нас 7 талеров, но уступили за 6 1/2. Мою шляпу старую я оставила у ней, она обещала мне ее прислать в ‘Stadt B‘. Отсюда мы пошли на террасу <<пить кофе>> Здесь на террасе мы спросили себе кофею, <<нам подали>>. Взяли, кажется, 5 зильб. Вечер был прекрасный, солнце садилось, и на горах, окружающих город, вдали, очень ясно очерчивались различные замки и домики. Вообще Эльба в эту минуту была очень хороша, так что даже Федя, не находивший никогда город красивым, теперь сказал, что это очень хорошо. Потом мы пошли наверх по лестнице к ресторану. Здесь в этот вечер был концерт с огромной программой. Нам предлагали войти, цена слишком ничтожная (именно, 2 1/2 зильб.), но мы лучше хотели погулять, еще успеем сходить и другой раз. Мне терраса в этот вечер очень понравилась, особенно та ее часть, которая идет направо от Эльбы. Мы сошли вниз, гуляли по саду, шли по набережной у самой Эльбы, <<где иногда во время прилива заливается водой>>, все искали отель, где можно было, по словам Майкова 8, пообедать дешево и хорошо. Но у самой набережной его не оказалось. Феде нечего теперь читать, и я боюсь, что он, пожалуй, соскучится. Он видел где-то ‘Былое и думы’, и ему захотелось прочесть. Но он очень сожалел, что это будет стоить 2 талера. Я упросила его купить. С террасы мы пошли поскорее, пока лавки еще не заперты. <<Мы долго искали, этого нельзя найти, к тому же>>, немцы <<ужасно>> бестолковы, до крайности. Наконец, где-то в магазине нам сказали, что ‘Былого’ нет, но есть ‘Полярная звезда’, две книги 9, стоят 3 талера. Читать нечего. Мы и купили и пошли домой, чтобы поскорее напиться чаю. Вообще в этот весь день я была удивительно счастлива. Федя был так снисходителен, ничем не раздражался, ни о чем не спорил, был весел и меня, кажется, очень любит. Я раньше заснула, но потом, когда он стал ложиться, он пришел ко мне, и мы долго с ним говорили <<и целовались>> (он называет меня славной, божьим человеком, говорит, что меня очень любит, дай-то бог, чтобы это было как можно до[льше]). В этот вечер мы очень долго ходили, против всякого обыкновения Феди, который ходит пешком очень мало.

20 апреля (2 Mai)

Я встала довольно рано и стала умываться, чем разбудила Федю, но он не рассердился. (Вообще все эти дни он очень снисходителен ко мне.) Утром я писала письмо, а потом мы пошли искать себе квартиру. На Johannisstrasse есть несколько объявлений об отдаче квартир. Мы вошли в одну, здесь отдаются две комнаты: одна довольно большая, другая — спальня, маленькая, за шесть талеров, окнами выходят на сквернейший, тощий бульвар, который <<уж>> одним своим видом наводит тоску. Несмотря на дешевизну, мы не решились взять этой квартиры, потому поискали и на другой стороне улицы и нашли 2 Z nebst Schlafkabinet {комнаты со спальней (нем.).}. Это во втором этаже. (Здесь этажи считаются не так, как у нас: 2-й называется первым, 3-й — вторым.) Здесь две большие комнаты, порядочно меблированные, и спальня. Отдают за семнадцать талеров с бельем, посудой и всякой всячиной. Хозяйка наша — Suisse {Швейцарка (фр.).} Zimmermann, высокая, сухощавая. Мы дали ей в задаток червонец и обещали переехать сегодня же. <<Отсюда>> выходя, мы встретили прехорошенькую девушку, <<очень>> небольшого роста, которой на вид казалось лет восемь. Она продавала половики, по 3 зильб. за штуку. Эта девушка удивительная красавица — черноволосая, черноглазая, смуглая, с правильными чертами лица, просто картинка. Я спросила, как ее зовут и сколько ей лет. — Амалия, отвечала она, что ей 14 лет. Мы просто загляделись на нее, она нам улыбалась. Федя дал мне 5 зильб., чтобы я отдала их Амалии. Я это сделала, она была очень довольна, поблагодарила. Я спросила, откуда она, и просила заходить к нам, к M Z. <<Она мне обещала.>> Потом я совершенно забыла дорогу, и мы долго плутали, отыскивая Брюллеву террасу. Какая-то немка показала нам совершенно обратную сторону. (Вообще, если немца что-нибудь спросить, то он, во-первых, ничего не поймет, а во-вторых, непременно соврет дорогу.) Федя начал выходить из себя, бранил меня за то, что <слово не расшифровано> не знаю дорогу, как будто бы я могу это знать. Долго мы ходили, наконец, <<Федя спросил {Может быть: узнал.}, нам сказали и мы>> вышли на террасу. Сегодня день ужасно холодный, ветер дует нестерпимо. Мы посидели немного и пошли в галерею. Сегодня был Freier Eingang {Бесплатный вход (нем.).} (четверг), с нас денег не взяли. Как только мы вошли, так мне и бросилась в глаза Мадонна Мурильо, стоящая в первой зале. Что это за удивительное лицо, какая нежность красок! <<Здесь>> мне чрезвычайно понравился младенец богоматери, — удивительно милое выражение лица. На этот раз мы только мельком оглядели. Останавливались только перед картиною Тициана <<Спаситель>> {Вставлено: Zinsgroschen: Христос с монетою.} 10. Эта великолепная картина, по выражению Феди, может стоять наравне с Мадонною Рафаэля. <<Это>> лицо выражает удивительную кротость, величие, страдание… В другой зале была картина Caracci — Спаситель в молодых летах 11, <<прекрасное лицо>> {Вставлено: Эту картину очень высоко ставит и любит Федя.}. Видела я на этот раз картины Wouvermann’a. Содержание их обыкновенно какое-нибудь сражение или охота, остановка войска, но непременно является на сцену всадник, и лошадь. Потом видела картины французской школы Watteau, представляющие кавалеров и придворных дам 18 столетия. <<Каждый маркиз любезничает с дамой сердца.>> Костюмы написаны великолепно {Вставлено: Федя сводил меня посмотреть картины.}. Claude Lorraine с картинами мифологического содержания <<или библейского содержания>>. Потом сходили мы опять к Мадонне Гольбейна, но эта Мадонна мне теперь <<уж>> не понравилась. Это чисто германский идеал, какая-то гордая, спесивая (подбородок), Мадонна безо всякого смирения (таково мое мнение)12.
Из галереи мы пошли обедать на террасу. Здесь обед a la carte {по выбору из меню (фр.).} стоит 1 талер. Мы спросили два обеда. Нам подали 6 различных кушаний и, наконец, десерт, состоявший из мороженого двух сортов, апельсинов, конфект, бисквитов, изюму, орехов. И все это за один талер. Федя выпил кофею, и мы пошли домой, чтобы переехать на новую квартиру. Здесь с нас взяли за пребывание одного дня 4 талера 10 зильб. Мы наняли носильщика, который повез наши пожитки на тележке, а мы с Федей, пошли в недалеком расстоянии от него. Я почему-то помнила, что номер нашего дома 7 {Потом оказалось: Johannisstrasse N 25 (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Он остановился и стал вносить наши вещи. Я вбежала наверх и уже собиралась позвонить, как вдруг вспомнила, что это была первая квартира, которую мы смотрели, но которую не захотели взять. Я сошла вниз и сказала носильщику, чтоб он вез дальше. Мы прошли почти всю улицу, но никак не находили нашей квартиры. Наконец, на другой стороне улицы увидали объявление о двух комнатах (удивительно, как я забыла местность). <<Наконец-то мы>> отыскали наше жилище.
Немного отдохнув, мы отправились с Федей за покупками. Пришли опять на нашу площадь и у Schmidt купили чаю (два талера за <слово не расшифровано>, сахару (за Pfund 6 зильб.), кофе (жареный и молотый 12 зильб., оказался дурной), лимон (1 зильб.). Нам обещали прислать на дом, а мы отправились покупать варенье, апельсины и в аптеку. Апельсины здесь продаются на вес, за Pfund 10 зильб. На Pfund пошло 4 апельсина. Варенья нигде не нашли, даже не понимают, что мы такое спрашиваем. Федя в аптеке купил <<касторового масла и>> Карлсбадской воды. По дороге домой зашли в булочную, купили себе булок и пряников. Я ужасно как устала от всей этой ходьбы и рада была радешенька, что добралась домой. Но вдруг нам сказали, что из магазина еще ничего не принесли, а принесли из ‘Stadt Berlin’ платье, которое мы там забыли. Делать было нечего, пришлось, несмотря на усталость, идти к Schmidt’y, насилу дошли и узнали, что они давно уже послали. Наконец-то покойно, с большим удовольствием напились чаю. Федя остался читать, а я легла поскорее уснуть. Когда Федя пришел ложиться, то он мне рассказал пресмешную историю, которая с ним случилась. Он отправился кой-куда, вышел из квартиры и, не зная устройства замков, припер дверь (а дверь, если ее припереть, тоже заперлась на замок, чтобы отворить ее, нужно было звонить). Федя воротился, тронул дверь — не поддается. Он постоял, подумал, видит — холодно. Он решился позвонить. Позвонил раз, — никто не слышит, позвонил другой, — кухарка и Z услышали. Девушка спрашивает: ‘Wer est dort?’ Федя отвечает: ‘Ich’. Немки зашептались, засуетились: ‘Wer konnte es sein?’ {Кто там? — Я. — Кто это может быть? (нем.).}. Вероятно, испугались, не знают, что и подумать, кто бы мог к ним так поздно прийти. Спрашивают: ‘Кто это ich?’ Федя объясняет дело, и его впускают домой. (Какой он сегодня милый, меня очень любит, дай бог, чтобы это было долго, как я была бы счастлива.)

21 апреля (3 Mai)

Сегодня довольно пасмурно, холод совсем не майский, такие дни и у нас бывают нередко. Утро у меня незаметно прошло в писании журнала, так что я даже не поверила, когда мне Федя сказал, что <<теперь>> уже 3 часа. Дождик на минуту перестал и мы пошли на Брюллеву террасу обедать. Хотели спросить — он по table d’hote {Общий обед за табльдотом.}, а я — a la carte, но этого нельзя было, и потому оба спросили по table d’hot’y. Нам подали 6 кушаньев <<и десерт. Пили>> вино Niederheimer. После обеда пережидали дождь, и когда он перестал, пошли домой, заходили в магазин, где Федя видел ‘Waterloo’ 13, но не купил. Придя домой, Федя вспомнил, что у него нет папирос и уже один пошел за ними. Потом мы долго сидели, он читал, а я лежала у него за спиной (мое любимое место еще в детстве) {Мое… детстве заменено: мое любимое место как теперь, так и в детстве, за спиной у папы 14.}.

22 апреля (4 Mai)

Сегодня опять дождь, такая скука. Мимо дома бегут <<две>> школьницы с сумками в виде ранцев за плечами. Я все утро писала письма, но потом не оказалось печатки и мы решились отнести письма завтра. Нечего делать, хоть и дождь, а следует идти обедать. Сегодня опять пошли на ‘Бельведер’ на террасе. Видно, уж такая судьба. Но спросили не целый обед (который здесь стоит для двоих по талеру), а <<только>> по порциям. Обед стоил меньше всего на 20 копеек, а Федя остался голодным. Потом мы пили — я шоколад, а он — кофе. Шоколад такой густой, словно кисель, даже пить противно. С террасы мы пошли по Schlosstrasse искать ‘Полярную звезду’ за 55 год, но нигде не могли найти. В этой книжной лавке попались нам ‘Записки Дениса Васильевича Давыдова’, мы их купили, потому что Федя их <<еще>> не читал 15. Прошли Altmarkt и подошли к ‘Hotel Victoria’, который находится в двух шагах от нас. Здесь мы зашли к M Д<идрих>, у которой купили мою шляпу. Она вызвалась нам ее доставить и до сих пор не принесла, так что мы сами взяли ее. Потом заходили в Cafe Francais, купили разных пирожков для чаю.

5 мая (23 <апреля>)

Сегодня опять пасмурная погода, но дождя, вероятно, не будет. Федя сегодня страшно сердит, не знаю, на кого и на что. Я тоже раздражаюсь. Утром у меня болела голова так сильно, что я ничего не могла сделать. Федя писал письмо. В два часа мы пошли отыскивать почтамт. Сначала нам показали отделение почтамта на нашей же улице Johannisstrasse. Здесь мы отдали письма. (С нас взяли за 3 письма 12 зильб. — 36 копеек, — это очень мало). Потом отправились в Haupt-Postamt {Главный почтамт (нем.).} на Post-Platz. Туда нас проводил какой-то Gepaktrager {Почтальон (нем.).} (2 1/2 зильб.) — Мы спросили, нет ли в poste restante {До востребования (фр.).} письма на наше имя. Оказалось, что нет. Потом пошли отыскивать дешевую гостиницу, но куда ни заходили, везде одно и то же: по порциям, а в одной так было ужасно много мужчин. Пришлось идти опять на террасу. Пообедали мы опять отлично и все время слушали музыку, концерт, который давался в Бельведере же, внизу, под нашей залой. Ничего хуже не может быть, как слушать музыку через 2 или 3 комнаты или через пол. Доносятся только какие-то раздирающие душу звуки, а полного, целого, <<ничего>> не выходит. Выпили кофею, отправились пошататься по городу. Город в воскресенье и вообще в праздники представляет ужасно скучный вид. Все магазины заперты, улицы пусты, я не знаю, куда тогда скрываются немцы. Спят ли они, что ли, или уходят все в гости, но только сегодня ужасно пусто и грустно в городе. Мы заходили купить папирос, с нас взяли 4 зильб. (12 коп.) за те, которые в Петербурге стоят 25, ровно вдвое. Чем дальше, тем дешевле становятся папиросы. Мы долго ходили по опустелым улицам и уже подошли к дому, как вспомнили, что у нас нет ничего к чаю. Мы опять пошли. Как назло на этот раз не попадалось ни одной хорошей булочной, так что нам долго пришлось ходить, пока мы могли купить что-нибудь. Пришли домой, у меня все еще болела голова. Я сейчас же легла и заснула очень крепко.

6 M<ai> (24 <апреля>)

Сегодня день превосходный, теплый, почти жаркий. Мы пошли в галерею. Здесь мы долго смотрели на ландшафты Рюисдаля, болото, кладбище, дорогу и прочие картины Wouvermann’a, все больше воинственного содержания, либо охота, либо турнир или война, но непременно участвуют лошади и воины, полузакрытые от зрителя дымом ружейным. Потом смотрели картины Watteau. Это придворный живописец начала прошлого столетия. Он рисует преимущественно сцены из веселой придворной жизни, где какой-нибудь маркиз ухаживает за <<какой-нибудь>> блестящей красавицей. Картины эти исполнены жизни, лица очень выразительны и совершенно нарисована одежда. Мы долго ходили внизу, потом пошли наверх, где мы еще ни разу не осматривали, там помещены картины современных нам живописцев, и несколько старинных картин. Здесь самое лучшее, что мне понравилось, было письмо 16, нарисованное так естественно, что я издали приняла его за письмо приклеенное (перо и лента, которою перевязано письмо). Было уж 4 часа, и звонок заставил нас уйти. (Забыла: у Мадонны Рафаэля был какой-то иностранец, может быть грек, армянин или француз, который, видимо, восхищался Мадонною, то вскакивал и подбегал к картине, то складывал руки на груди, то опускал голову, то тяжко вздыхал. Наконец, встал, посмотрел еще раз поближе и быстро ушел из комнаты.) Из галереи мы пошли <<к известному месту, оттуда другим>> ближним путем на террасу. Сначала мы искали у синагоги, нет ли тут гостиницы, но тут только какая-то грязная харчевня, так что нам пришлось идти обедать в ‘Бельведер’. Взяли опять по обеду. Наш ‘дипломат’ (один слуга, ужасно похожий на дипломата), оскорбленный нашим замечанием, что берет 5 зильб. за чашку кофе, хотел нам отмстить тем, что положил вместо 5 зильб. 2 1/2, но мы его обманули, положив эту самую монету ему в виде награды за услуги {Вставлено: Я очень смеялась моей хитрости.}. Потом мы пошли в другой ресторан и пили там кофе (2 1/2), оттуда пошли в H-P, где, разумеется, <<еще>> не рассчитывали получить письма, но пошли от нечего делать. Но там уже находились письма от Паши и мамы 17. Я очень обрадовалась. Потом пошли мы гулять по городу, дошли до его конца, до поля и Пражской железной дороги и потом, довольно поздно, очень усталые, вернулись домой {Вставлено: Всю дорогу весело и оживленно разговаривали. Целый новый мир открылся перед моими умственными очами!}.

7 <мая> (25 <апреля>)

День опять великолепный, жаркий. Мы пошли в галерею (Федя сначала пошел в кафе Francais почитать газеты, сказав, что он скоро придет ко мне в галерею. Я долго ходила и преимущественно осматривала эту часть, где помещены картины немецкой школы. В этой части галереи мы почти совсем не бывали. Я долго ходила, пока не пришел Федор Михайлович. Я ему показала замечательного старика. Из галереи мы пошли искать себе обед подешевле. На какой-то улице нашли надпись: ‘Borsen Halle und Literarisches Kabinet’ {‘Биржевой зал и литературный кабинет’ (нем.).}. Мы пошли. Спрашиваем: ‘есть у вас table d’hote?’ — ‘Есть’. — ‘Почем?’ — ‘По 7 1/2, 10, 12 и самое высшее по 15 зильб.’. Такая дешевизна нас соблазнила, и мы решили здесь пообедать. Спросили два обеда в 15 зильб. Нас сначала совсем не поняли (ужасно глупы эти немцы). Я должна была им долго растолковывать, чего мы желаем. Подали нам <<премерзкий>> суп, совсем холодный, потом макароны, ветчину, затем телячьи котлеты (эти еще были хоть кой-куда), голуби, потом пудинг, но такой <<дрянной>>, что в рот нельзя было взять. Федя все спрашивал их, все ли это, и нам подали сыр с маслом, изюм и орехи. Федя пил вино Niedersteiner. Вообще обед был так дурен, что мы горько раскаивались в своем легкомыслии. (Видно судьба хочет, чтобы мы всегда обедали на террасе.) {Вставлено: а, между тем, это для нас дорого.} Отсюда мы пошли покупать мне пальто. Сначала обежали все лавки, смотря в окна, и потом уже решились зайти. Вошли в самый хороший магазин города. Смотрели сначала очень хорошие вещи из толстой шелковой материи. Показали нам очень блестящие вещи. Мы отобрали две, спросили цену и узнали, что за самую скромную из них берут 27 талеров. Мы так и ахнули. Я решила не покупать, но Федя настаивал и давал за хорошую 22 талера (против моей воли). Потом нам показали поскромнее, и я выбрала очень изящную, но почти совсем без украшений кофточку, из очень хорошей материи. За нее спросили 12, но отдали за 11 талеров 10 зильб. (около 14 рублей на наш курс). Мы пошли покупать шерстяную, заходили в 2-3 магазина, но оказалось все нехорошо. Затем на Alt M нашли то, что нам было нужно: потемнее и поскромнее. Это — кофточка из темной с точками материи, очень плотной, с прекрасными пуговицами. Спросили с нас 7, а уступили за 6 1/2 талеров. Потом мы купили две пары перчаток (1 талер 5 зильб. за пару). Уставши как следует, мы пошли на террасу и здесь в ‘Бельведере’ ели мороженое, после которого у Феди похолодало в желудке, и он спросил себе кофею, чтобы согреться. Здесь мы слушали музыку очень хорошую, из разных опер. (В другой раз мы пообедаем внизу {Вставлено: чтобы слышать музыку.}.) Потом пошли к G. за табаком и усталые воротились домой. Мы долго сидели и разговаривали с Федей. (Он собирался ехать. Он ждал в эту ночь припадка, но его, слава богу, не было.) {Вставлено: Все эти дни я страшно счастлива.}

26 <апреля> (8 <мая>)

Утром мы <<пошли>> купили башмаки. Они стоят 3 талера 5 зильб. Немки, продававшие башмаки, <<ужасно>> удивлялись и называли мои ноги маленькими, потому что в их магазине были страх какие большие сапоги {Вставлено: У саксонок замечательно большие ноги.}. Пошли на почту, но там нам сказали, что писем еще нет. Оттуда пошли мы через сад на Ostrallee, на котором мы еще никогда не бывали. Тут есть пруд, несколько аллеек, которые идут вверх и доходят до Zwinger’a 18.
Было ужасно жарко, мы искали себе скамейку, но здесь на них так скупы, что нам удалось посидеть на самой жаре против театра. Потом мы пошли на террасу. Дорогою мы увидели, что есть какой-то ресторан Helbig, над самой Эльбой (это тот самый, про который говорил нам Майков). Мы зашли и узнали, что обед из 4-х блюд здесь стоит 20 зильб., а из 5 — 25, вообще дешевле, чем на террасе. Мы решились здесь пообедать, но сначала пошли посидеть на террасе. Часу в пятом мы пришли в ресторан. Подали нам довольно хорошо, но не так как в ‘Бельведере’. Но ведь и цена-то различная. Федя спросил пива. Только один десерт оказался худой, т. е. какой-то пудинг с подливкой. Пообедав, мы пошли вниз в этом же ресторане пить кофе. Этот ресторан совсем над Эльбой, довольно большой, с прекрасными стеклами и с зеркалами <<по окнам>>, с видом на Эльбу. Внизу на самом берегу есть площадка, на которой пьют кофе. Сюда-то сошли и мы. Нам подали кофе, но слишком мало сахару, так что Федя должен был спросить себе еще, и с него затем взяли как за целую чашку. Мне было очень весело в этот день, я <<была>> такая счастливица, Федя был весел и шутлив. Мы сидели в двух шагах от Эльбы. Тут какой-то старичок <<в очках>> ловил рыбу, но как-то <<очень>> странно, не смотрел на воду, вероятно, думал, что рыба закричит, когда ее поймают. Я все время {Вставлено: шалила и } хохотала, а все дамы, сидевшие здесь, смотрели на меня с удивлением. Мне <<здесь>> очень нравится. Тут много немок, которые пришли сюда пить пиво и шить или вязать на свежем воздухе. Отсюда мы пошли на железную дорогу узнавать, в котором часу ходит поезд в Лейпциг. Надо было идти по старому мосту. Мы, не зная, пошли по левой стороне. К нам подошел какой-то молодой, <<очень красивый>> полицейский и превежливо заметил, чтоб мы проходили на другую сторону. Он был <<очень>> рад, что ему хоть раз в этот день удалось сделать <<хоть>> кому-нибудь какое-нибудь замечание, все вели себя так благонравно, что даже смешно смотреть — не волнуются, не шумят, так что бедному полицейскому некого и усмирять, и он в грусти ходит по мосту. Пришли в Neustadt, на другую половину города 19. Здесь гораздо скучнее, чем на этой стороне, он <<гораздо>> пустыннее, меньше магазинов, какой-то невеселый. Мы проходили мимо Palais im Japan {Заменено: Japanisches Palais — японский дворец (фр.).} 20, в котором, как говорят, находятся превосходные вазы японские и множество великолепного фарфора. Наконец, кое-как добрались до железной дороги, узнали, что нужно, и пошли назад, но уже не той дорогой, а чрез сад японского дворца, который лежит у самой реки. Здесь особенно замечательного нет ничего, кроме каких-то куртин, но из сада ведет в сторону аллея в глухую улицу Kornerstrasse. Здесь на 2-м доме находилась надпись, что ‘В доме этом жил немецкий поэт Korner’ 21, даже, что в этом доме у него жил его приятель Фридрих Шиллер. По этой-то узкой некрасивой улице прогуливался этот великий поэт! Мы опять пошли на старый мост и пришли на террасу. <<Здесь мы взяли опять {Дальше слово пропущено.}. Потом>> мы решились хоть один раз пожертвовать 5 зильб. и сойти вниз послушать их концерт. <<Здесь он>> начинается в 5 часов. Теперь было 8, так что поспели уже не к началу, но это все равно, сидели. Надо было что-нибудь взять, чтоб что-нибудь делать, а то так скучно, да и все что-нибудь пьют или едят. Я спросила кофею, а Федя лимонаду. Но лимонад оказался сиропом, чересчур сладким. Он спросил себе мороженого, а потом кофе. Я думаю, мы обратили на себя внимание тем, что поминутно или пили или ели. Здесь все столы заняты разными дамами или офицерами, которые целыми партиями сидели около двух столов. Все они, кто поглупее, у того непременно на затылке пробор <слово не расшифровано> <<так не расчесывают>>. Между ними был какой-то лизоблюд-юноша, который между ними очевидно лебезил, стараясь попасть в их компанию и вместе с ними раскланивался с их начальниками. Напротив нас сидела семья очень злого господина и томная барыня с двумя дочками. Мы долго ждали, пока кончился антракт и начался какой-то вальс Str, а затем какая-то кадриль, составленная из разных опер, первая фигура из ‘Дон-Жуана’ 22. Когда кончилось одно отделение, мы ушли, нельзя было так долго слушать эту дичь {Вставлено: (Сегодня я страшно счастлива!).}. Мы пошли по Moritzallee, если идти по которой, то мы очень недалеко живем от террасы. Я забыла. Нас обсчитал кельнер, которого мы с Федей назвали посланником, он имеет такой важный вид. <<Он обсчитал нас на 2 1/2.>> Вообще надо заметить, что здесь прислуга ужасно пользуется неясностью монеток, поэтому часто вместо 5 зильб. дают 2 1/2. Так сделал и наш ‘посланник’ {Вставлено: Нас всегда возмущает это мелкое мошенничество, тем более, что мы всегда отлично даем на чай.}. Но Федя позвал его и указал на это. Тот в минуту понял в чем дело, отдал деньги, покраснел и поспешил удалиться, а потом с самым независимым видом проходил мимо нас, а в душе, я думаю, ужасно нас ругал {Вставлено: за то, что мы открыли его плутню.}. Федя отдумал ехать завтра, он поедет в среду 15 числа.

27 <апреля> (9 <мая>)

<<Утром мы проснулись в 12 часов и [во сне] у нас происходила ссора. Но потом мы помирились>>. У нашей хозяйки умер маленький сынок 5 лет. Бедная M-me Z очень плачет, плачет и Ида и Гертруда, дочь M<-me> Z F читать газеты, а я пошла доставать адрес той библиотеки, в которой можно доставать русские книги. Я скоро получила, что мне было нужно, и вернулась домой, чтобы прочитать письмо, которое я нашла в кармане {Заменено: письменном столе.} Феди 23. (Дело, конечно, дурное, но что же делать, я не могла поступить иначе.) {Вставлено: Это письмо было от С<условой>.} Прочитав письмо, я так была взволнована, что просто не знала, что делать. Мне было холодно, я дрожала и даже плакала. Я боялась, чтобы старая привязанность не возобновилась и чтобы его любовь ко мне не прошла. Господи, не посылай мне такого несчастья! Я была ужасно печальна, просто как подумаю об этом, так у меня сердцу больно сделается. Господи, только не это, это слишком будет для меня тяжело, потерять его любовь.
Я едва успела утереть слезы, как он пришел домой. Он очень удивился, увидя меня. Я сказала, что у меня живот болит (я была уверена, что и он придет домой, не знаю, почему). Потом я ему сказала, что мне нездоровится, что у меня дрожь. Он хотел, чтобы я легла в постель, очень стал беспокоиться, расспрашивал, отчего это у меня. (Он меня еще любит, он сильно всегда беспокоится, когда со мной что-нибудь делается.) Говорил, что мне не надо есть. (От нравственных мучений вздумал лечить голодом.) {не надо… голодом заменено: не надо многого есть. (От нравственных мучений вздумал лечить диетой.)}
Мы пошли по данному адресу отыскивать библиотеку и скоро ее нашли. Нам подали каталог. Здесь не более двух десятков книг русских, но все больше запрещенные. Мы выбрали ‘Полярную звезду’ за 55-й и 61-й годы 24. Оставили 2 талера в залог и спросили, что стоит. Библиотекарь ответил, что, конечно, русские книги дороже, и потому он берет 2 1/2 зильб. в неделю (7 1/2 очень дорого!). Pachman’sche Leihbibliothek {Публичная библиотека Пахмана (нем.).} на Wildruffer Strasse. Нести с собой книги было далеко, и мы пошли домой, чтобы отнести книги. Отсюда пошли обедать и обедали опять во вчерашнем ресторане, но спросили не пива, a Landwein. Саксонское вино очень тяжелое и страшно кислое, но зато дешевое — 12 1/2 бутылка. Десерт опять тот же пудинг. Я была весь обед скучна. Федя допытывался, отчего это происходит, но я ему не сказала. Он очень опасается болезни и рад, что не уехал сегодня. Сегодня должна быть гроза <слово не расшифровано> <<она уж разыгралась. Мы пошли>> на террасу, здесь в Cafe Reale мы спросили — я — кофею, а Федя — мороженого, а потом кофе. Здесь к нам подошел мальчик продать цветы ‘la violette’ {фиалка (фр.).} за зильбергрош за крошечный букетик. Я, больше для того, чтобы дать ему что-нибудь, чем чтобы купить букет, дала ему 2 зильб. Федя говорит, что цветы удивительно хорошо пахнут, но у меня такой сильнейший насморк, что я ничего не слышу. Не успели мы дойти до конца аллеи, как пошел дождь. Я побежала поскорее домой, и мы решились более не выходить со двора. Когда мы сидели за чаем, нам принесли письмо, и я испугалась, думала, из полиции, (которая, надо сказать, очень странная здесь. Берут наш паспорт и оставляют у себя, а дают вместо того какой-то другой билет из саксонской полиции). Но, оказалось, что это письмо Lieutenant D 25 прислал нам какой-то торговец косметическими товарами, желая сделать нас своими покупателями. Потом мне сделалось ужасно грустно. (Вообще весь этот день я была ужасно несчастной). Я пошла и стала смотреть в окно. Федя два раза призывал меня, потом пришел сам ко мне {Вставлено: и сказал мне ласковые слова.}. <<Потом, когда>> я простилась и легла, он <<также>> приходил проститься, а потом пришел со свечой посмотреть, не плачу ли я. Его, очевидно, беспокоит, что со мной делается. <<Мне>> кажется, <<что>> он подозревает, что я знаю про письмо, потому что он спрашивал меня, не ревную ли я его. Я ответила, что ревную к англичанке, которую мы видели на террасе. Сегодня ночью ужасная гроза, сильнейший гром так и гремит, и дождь огромными каплями падает <<на нашей улице. Качал деревьями>>.

28 <апреля> (10 <мая>)

Сегодня я встала утром, чтобы идти в русскую церковь. Я хотела подать часть за папу {Вставлено: (сегодня его умерший день).}. Гертруда, дочь хозяйки, вызвалась меня проводить. Мы пошли Dohna-Schlag 26 и пришли в улицу к какому-то дому. ‘Вот здесь церковь’,- сказала мне Гертруда. Я просила указать. Она привела меня к дверям, на которых была надпись: ‘Russischer Geistlicher {Русский священник {нем.).} Janowsky’. Я позвонила. Мне отворил человек, и я спросила у вышедшего господина, где русская церковь. Он указал мне на какую-то дверь, сказал, что там, и спросил, что мне надо. Я просила позволения говорить по-русски и выразила свое желание. Он отвечал, что церковь бывает отперта по воскресеньям и по праздникам 27, и тогда бывает обедня в 11 часов. Я сказала, что приду в воскресенье, и ушла. Бедная M<-me> Z, она очень грустит. Ее ребенок отнесен в Todtenhaus {Морг (нем.).} еще вчера вечером, потому что, по их законам, покойника нельзя держать у себя дома, а нужно относить на кладбище.
В два часа вышли из дому, не зная, куда идти. Решили идти в галерею. Долго мы ходили, останавливались только пред нашими любимыми картинами. Потом пошли на почту. Но писем еще нет. Отсюда идем на террасу обедать, в ‘Бельведер’, потому что Феде наскучило уже обедать в Helbig и не есть мороженого. Подавали нам очень долго, видимо, нас здесь не уважают. Возле нас сидела немка, немец и их ребенок. Родители ели, а бедный ребенок должен был только на них смотреть и, я думаю, страшно голодал. Пообедав, мы вышли и сели у входа в ресторан, над рекой. Мимо нас проходил весь народ, [возвращаясь с ?] террасы, старые старенькие старички с сумрачными лицами, которые приходят послушать даром музыку. Шел какой-то пароход, который двигался очень медленно. (Надо заметить, что все здешние пароходы старинного устройства и имеют ту особенность, что они то подойдут к берегу, то снова отойдут. Нам случалось видеть это не один раз) {Вставлено: может быть, Эльба мелка в этом месте или песок наносится, не знаю.}. Нам наскучило сидеть на террасе и мы пошли в Grand Jardin. Это в нашей стороне. Мы пошли по Dohna-Schlag, потом повернули налево, затем направо, и вошли в какую-то рощу. При входе находится ресторан. Здесь было много публики, все больше старики, старухи и множество детей. (Вообще, надо сказать, что детей в Дрездене страшно много, — только и попадаются что дети бегом, дети в колясочках, дети на руках.) Мы вошли. Надо было что-нибудь спросить. Я спросила кофею. Подали очень дурной, кажется ячменный. Федя спросил пива. Тут возился какой-то мальчик в песке, который очень бесцеремонно веселился и оборачивался к публике. Нам он очень понравился. У Феди была конфетка и он захотел ее подарить мальчику. Сначала звал его Францем, Фридрихом, но мальчик не подходил. Потом Федя сам подошел к мальчику, предлагая конфетку. Но тот ужасно как смутился. Затем к девочке, которая также законфузилась и отказалась взять конфетку. Этот мальчуган, поиграв немного, побежал в дом и вызвал какую-то старушку, вероятно, его бабушку, стал указывать на нас и говорил ей, что этот господин подходил к нему и давал ему Papier {Бумагу (нем.).}. Бабушка смеялась, кланялась нам и, наконец, увела мальчика в дом. Мы спросили, где Zoologischer Garten {Зоологический сад (нем.).}. Нам показали. К нему ведет большая дорога, по которой находится надпись ‘fur Reitung’ {Для верховой езды (нем.).}, потом большая дорога для экипажей и, наконец, дорога для пешеходов. Какой странный порядок, даже досадно, — отчего не позволить идти где каждому угодно, непременно нужно назначить границы, где ходить и где ездить. По дороге к саду мы наткнулись на какой-то ресторан, где играла [духовая?] музыка, целый оркестр медных инструментов. Публики было ужасно много. Дамы меня оглядывали. Нам неловко было не взять билетов. Федя пошел и взял программу. Взяли с нас 5 зильб., а оказалось, что играют уже 10 N, а всего-то N — 12, так что нам пришлось очень мало послушать. Прислуга поминутно подходила к нашему столу и, я думаю, ужасно удивлялась тому, что мы ничего не спрашиваем. Мы посидели немного и, не дослушав Vorschatz польки, пошли домой. Нам навстречу попадалось еще много гуляющих, которые шли в Grand Jardin. Дорогой у меня разболелась нога, и я раньше Феди ушла домой.

29 апреля (11 мая)

Федя проснулся не в духе. Сейчас же поругался со мной, я просила его не так кричать. Тогда он так рассердился, что назвал меня [проклятой гадиной] {Эти два слова вычеркнуты в стенографическом оригинале.}. Это меня ужасно рассмешило, но я показала вид, что разобиделась, и ни слова не говорила с ним. Это его, видимо, раздосадовало. Потом я оделась и, сказав ему, что пойду к Zeibig’y {Zeibig, здешний профессор и стенограф, к которому я имела рекомендательное письмо от П. М. Ольхина. (Примеч. А. Г. Достоевской).} 28, ушла. По дороге я зашла в магазин <<один>> антикварских вещей. Здесь много саксонского фарфору ‘alte Sachs’, который <<здесь>> довольно дешев, например, различные чашки по 2 или 3 талера, тарелки с изображениями, взятыми от Watteau, очень хорошего фарфора и прекрасной живописи, по 2 талера. Он мне обещал уступить три тарелки за 5 талеров. Это еще дешевле. Потом великолепная чашка 8 талеров, блюдо для фруктов 8 талеров. Мы разговорились с старым немцем, он выразил свое изумление, что я так быстро и хорошо говорю по-немецки и сказал, что сначала меня признал за англичанку. Он, кажется, очень добрый старичок. Говорит, что если купить эти вещи на заводе в Мейссене, то заплатим вдвое, а вещи будут из нового фарфора, между тем как старый саксонский фарфор ценится гораздо дороже. Я обещала зайти. Он проводил меня <слово не расшифровано>, сказав, что редко кто из иностранцев говорит так правильно по-немецки, как я. <<Потом>> пошла я к Z. Это совершенно в конце города. Я ужасно долго и много шла, am See, проходила мимо какого-то грязного ручейка, мимо Annenkirche, по дороге выпила Himbehren Wasser и, наконец, кое-как, беспрестанно спрашивая, дошла до Ammonstrasse. Это очень длинная, широкая и безлюдная улица. Было страшно жарко, даже душно. Я нашла квартиру Z, позвонила и от служанки узнала, что его дома нет и что он бывает дома только после 5 часов. Я сказала, от кого я, и что, может быть, опять приду, и ушла. На этот раз дорога показалась мне поближе. Я прошла на почту и спросила писем. Я думаю, мы ужасно надоели этому сержанту, который выдает письма. Мы каждый день заходим и спрашиваем: ‘Нет ли письма, нет ли письма?’ Писем не было, и я пошла домой. Купила по дороге ленточку для Феди (3 1/2 зильб.). <<Пришла домой.>> Федя еще сидел, страшно насупившись, я ничего с ним не говорила. Но <потом>, когда он стал одеваться, я решилась прекратить ссору и спросила, хочет ли он весь день не говорить со мной? Я оказалась опять во всем виноватой, но это ничего, лишь бы не ссориться.
Вышли из дому и не знали, где бы нам пообедать. Федя вздумал идти обедать в Grand Jardin, спросил у извозчика, есть ли там ресторан. Тот отвечал, что ресторан великолепный. Мы пошли. Это довольно далеко от нас, но мы здесь совсем не ездим в каретах, все пешком. Кое-как добрались до сада. Музыки на этот раз не было, по случаю смерти лейтенанта Каменского 29. Публики было много. Нам предложили обедать по карте и отвели в какой-то зал, но обедать там нам не хотелось, потому что все немцы прелюбопытный народ и стали бы смотреть, что такое нам носят есть. Мы пошли в другую залу, возле буфета. В дверях сидели какие-то 4 старухи, одна из них очень дряхлая, с собачонкой, и, вероятно, очень богатая, потому что три остальные очень за нею ухаживали, носили за нею подушки и ее пальто, и усаживали ее на [кресла?]. Они сидели прямо при проходе, между залою и садом. Мы прошли через буфет и велели подать нам обед. Зало довольно большое, с оркестром и большими зеркалами, составленными из кусочков. Нам подавали обед очень тихо, вероятно, желали дать нашим желудкам отдых. Феде пришлось даже два раза пойти к ним — сказать, чтобы они так не медлили. Для десерта у них не оказалось мороженого, и нам подали какой-то пудинг. Мы отказались. Нам принесли еще суше пирожки. Они хотели послать в ближайшую кондитерскую за мороженым, но мы решили пойти туда сами и просили его только показать нам дорогу. Он нас повел, долго толковал, но показал опять-таки, по немецкому обыкновению, не туда. Федя всю дорогу ругал немцев за их непонятливость, и когда встретился нам саксонский гусар, Федя был так разгневан, что бросился ругать саксонского короля, зачем он содержит 40 тысяч гвардии. Я отвечала, что если деньги есть, то отчего же и не содержать. (Впрочем, мне было положительно все равно, содержит ли он гвардию, или ее вовсе не существует. Я отвечала только, чтобы что-нибудь сказать.) Федя ужасно рассердился, но на этот раз и на меня, и объявил мне, что если я глупа, то пусть держу язык за зубами. Вот как мне иногда достается за немцев. Сперва нашли какую-то распивочную, где немцы пили пиво. Нам сказали, что кондитерская будет дальше. Кое-как нашли ее. Спросили мороженого, нам отвечали: ‘сейчас’. Мы сели при входе. Я просила Федю сорвать мне цветок каштанового дерева. Я в первый раз в жизни видела цветы каштана. Это довольно длинный, красивый цветок с хорошим запахом. Здесь, <<вероятно>>, не позволено рвать цветы, и Федя рисковал быть схваченным, как нарушитель общественного спокойствия. Подали мороженое. Оно было несравненно хуже, чем в ‘Бельведере’, и почти совсем растаяло. Пошли. Федя бранился: зачем аллеи прямы, зачем тут пруд, зачем то, зачем другое — просто так мне надоело, и я решительно желала, чтоб поскорей кончился этот скверный день. В Gr J находится Sommer Theater {Летний театр (нем.).}. В Gr J есть также тир для стрельбы из ружья. Какой-то немец стоял у прилавка и яростно стрелял. Действительно, это был очень хороший стрелок: почти каждый раз он попадал в кружочек и заставлял железного турку подниматься из-под полу. Мы тоже подошли. Федя хотел попробовать, но я, совершенно не зная, что он когда-нибудь стрелял, сказала ему с <<насмешкой>>: ‘Не попадешь’ {Вставлено: Этим замечанием я вовсе не хотела его обидеть, а сказала спроста.}. Это подзадорило его, и он взял ружье. В первый же раз он попал, и какой-то гусар показался из-под полу. Он попадал почти через раз и потом с торжеством обратился ко мне: ‘Что?’ И прибавил, что это опять подтверждает его давнишнюю мысль, что жена есть естественный враг своего мужа. Я спорила с ним, но он не хотел согласиться и утверждал прежнее.
Мы пошли не прямо домой, а на террасу, где я пила кофе, а Федя ел мороженое и пил кофе. Посидев немного, мы подошли к решетке и стали смотреть закат солнца. Тут мы из-за заката и поссорились. Федя опять меня выругал, и мы очень злоб[ные] пошли домой. На дороге мне сделалось так тяжело, что я не имела силы удержаться, заплакала и сказала Феде, что я эти дни несчастлива. (Это правда, я вследствие известного обстоятельства очень сильно расстроена нервами.) Мы дошли до конца Moritz Al, Федя пошел за папиросами, а я чуть не бегом побежала домой. Не успела я войти в комнату и раздеться, как пришел Федя. (Как оказывается, он тоже ужасно спешил домой, не зная, что и подумать о том, что <<это>> такое со мной происходит.) Я немного поплакала, но потом мне стало лучше. Федя говорил, что, верно, мне скучно, что мы живем очень уединенно, что непременно, чтобы я приняла касторку, уверял, что все это пройдет, говорил, что, верно, нам непременно надо уехать, что я, вероятно, раскаиваюсь, что вышла за него и прочие и прочие глупости. И при этом рассказал мне сказку о двух стариках, которые, не имея детей, печалились и горевали, что будет, если их внуки помрут. Я утешилась и решила плакать тогда, когда действительно будет о чем плакать, а все свои пустые сомнения бросить. Потом мы напились чаю, я пошла смотреть в окно (в другой комнате). Федя пришел ко мне на меня поглядеть {Вставлено: Мы дружно разговаривали, и у меня стало опять легко на сердце.}. Он сказал мне, что он не будет меня будить для прощания ночью, потому что эти все три дня я после долго не могла заснуть, а вчера так сидела до 5 часов, но я упросила, чтоб он этого не делал {Вставлено: Надо сказать, что я довольно рано ложусь, Федя же сидит до двух часов и позже. Уходя спать, он будит меня, чтоб ‘проститься’. Начинаются долгие речи, нежные слова, смех, поцелуи, и эти полчаса — час составляют самое задушевное и счастливое время нашего дня. Я рассказываю ему сны, он делится со мною своими впечатлениями за весь день, и мы страшно счастливы.}.

30 а<преля> (12 {*} <мая>)

{* В стенографической записи ошибочно: 11.}
Сегодня я встала довольно рано и, когда Федя проснулся, спросила его, можно ли мне идти в церковь. Он согласился, я поскорее оделась и ушла. Церковь довольно далеко от нас, в Beuststrasse. Я уже пришла в конце обедни, когда пели ‘Отче наш’. Церковь довольно большая для домашней. Образ богоматери на правой стороне иконостаса взят с Мадонны Рафаэля (что Федя очень не одобряет). Пели они каким-то чрезвычайно странным и неслыханным мною напевом, как поют романсы. Священник — тот самый, которого я тогда видела (Юшновский). В церкви было много русских разодетых барынь. По окончании обедни все стали подходить ко кресту. У стены стояла богато одетая дама, которая очень важно и самоуверенно раскланивалась и ушла в дверь, ведущую в комнаты священника. Вероятно, это его супруга: попадья — везде попадья! Знакомые встречались друг с другом. Они говорили по-русски ‘здравствуйте’ и потом начинали говорить по-французски, должно быть, говорить по-русски здесь не принято. Русские здесь все в высшей степени некрасивые, с какими-то вздернутыми носами и с веснушками на лице. Я пришла домой в 12 часов. Федя еще пил чай. <<Потом>> мы сели читать, а в 4 часа пошли к Pachmansch’e Leihbibliothek, на дверях была надпись, что по воскресеньям она бывает открыта только до часу. На наш стук нам отворила хозяйка библиотеки, мы взяли опять три N ‘Полярной звезды’ и <<Фейербаха>>, отдали в залог 2 талера. Надо было отнести книги домой. По дороге мы зашли к Курмузи и купили у него фиников (14 зильб. Pfund), желе красносмородинного и кофе (15 зильб.). Все это мы отнесли домой и пошли на террасу обедать. Нас встретил ‘дипломат’ (все слуги нам кланяются, как старым знакомым). Обед был хорош, но в наказание Феде дипломат нам объявил, что мороженого (нам) не будет, потому что оно все вышло. <<Потом мы>> вышли на балкон — Федя, чтобы пить кофе и читать ‘Independance Beige’. <<Потом>> Федя непременно захотел идти вниз, <<чтобы>> слушать музыку. (Мы) сошли, заплатили 5 зильб., только что сели, как Федя стал говорить, что лучше нам уйти, что все так дурно играют. Я насилу убедила прослушать Schubert’a ‘Standchen’. Эта вещица мне очень понравилась. Мы посидели еще с 10 минут, пошли по террасе, а потом домой. Вечером Федя принимал касторку {Заменено: был чрезвычайно ласков и}, и говорил мне, что я очень хорошенькая, что он мною сегодня любовался. Все эти слова для меня так дороги, что я с большим удовольствием записываю их.

1 мая (13)

Сегодня я встала в 9 часов и, вспомнив, что у нас мыла нет, пошла купить его. Заплатила за какое-то кокосовое <<мыло>> 2 1/2 зильб. Пришла прачка, <<она>> принесла белье и просила получить деньги, за всю стирку взяла 14 зильб. Очень дешево. <<Это>> обходилось за дневную рубашку 2 1/4 зильб. (7 к.). Пока я собирала белье, она, не желая терять времени, ушла, и я должна была отправить к ней белье с Dienstmann’ом {Слугой (нем.).}. <<Вчера мы>> ходили по городу и встретили ужасное множество различных калек: то горбатых, то с вывернутыми ногами, то кривоногих, вообще Дрезден — город всевозможных калек. Это самое некрасивое население, которое только я вижу, все старики и старухи просто отвратительны, смотреть не хочется, так они безобразны. Сегодня Федя скучный, это оттого, что здесь ему очень надоело. Он говорит, что мы начинаем <<перек[и]с[а]ть, даже наши с ним [руки?] начинают>> [полнеть?], например, даже его обручальное кольцо, которое так ловко входило ему на безымянный палец на правой руке, еще третьего дня перестало входить, а сегодня, через два дня, не входит и на левую руку. Это его очень печалит, но я радуюсь. Так он предполагает послезавтра ехать 30, то нам нужно было отдать в починку наш саквояж, у которого опять сломался замок. <<Мы пошли.>> Неподалеку от нас живет Klempner, но он объявил, что это не его дело и отослал нас к Schlosser {Жестянщик, слесарь (нем.).}. По счастью, он жил на этом же дворе и обещал нам окончить работу к завтра. Освободившись от мешка, мы пошли, сами не зная куда. Вышли на Большую улицу и Федя купил для путешествия мыла и помады (4 зильб.). Потом зашли еще в магазин галстухов, и Федя купил себе небольшой галстух. Здесь они довольно дороги, не дешевле петербургского, но в незначительном разнообразии. Отсюда мы пошли на почту, <<где>>, я воображаю, мы до страсти надоели этому бравому служителю. Он нас каждый раз (услышав нашу фамилию), спрашивает Д или Г {Вставлено: (т. е. с какой буквы она начинается).}, и объявляет, что писем к нам нет. Такая досада. Куда идти, право, не знаем, решились идти на станцию железной дороги, чтобы узнать, в котором часу идет поезд в M. Дорога довольно длинная, день жаркий, я ужасно хотела есть. Наконец, пришли, но узнать положительно ничего не могли, такая путаница, что ужас. Но все-таки узнали, что самый скорый поезд идет в 3/4 3-го. На станции есть ресторан. Федя предложил отобедать здесь. Я согласилась. Здесь весь обед можно получить, как и на ‘Бельведере’, за талер, но мы взяли по порциям, что обошлось вместе с Nst, (который здесь 25 зильб.) 2 талера 5 зильб. Но потом наш кельнер, вероятно, обиженный тем, что мы обраковали его десерт, вздумал нас обмануть. Сначала он сказал нам, что за червонец дают 5 талеров 10 зильб., но когда мы объявили ему, чтобы он дал нам 15 зильб., то он обманул нас еще лучше: он дал 4 монеты, на вид совершенно одинаковые, три гульдена и один 10 зильб., который очень схож с гульденами. Этот обман мы узнали только вечером, когда пришли в магазин Курмузи покупать свечи и апельсины. Следовательно, он обманул нас на 30 коп. {Вставлено: Конечно, это пустяки, тем не менее досадно, когда на вас смотрят, как на дурачков, которых легко можно обмануть.} (Я забыла сказать, что когда мы шли на железную дорогу по старому мосту, нас нагнал извозчик, везший какую-то большую машину, которая обливала улицу. Я едва успела отбежать в промежуток моста, как весь тротуар был залит водой, и женщина, которая не побереглась, вымочила себе все платье. Я посмеялась над этим, но только что мы дошли до конца моста, как навстречу к нам появилась <<опять>> такая же машина, опять чуть меня не облила. <<Так что>> я в душе ужасно выбранила немецкое устройство.) <<На этот раз мы мост прошли благополучно, не заставили полицейского покричать на нас.>> Когда мы шли от железной дороги, нам навстречу стали попадаться густые толпы народа. Все стояли и, очевидно, чего-то ожидали. Я спросила какую-то женщину, что это значит. Она <<мне>> отвечала, что сейчас здесь провезут какого-то австрийского генерала на кладбище. Когда я сказала об этом Феде, он ужасно стал бранить немцев за их любопытство и уверять меня, что русский народ не так глуп, чтобы бежать смотреть на похороны какого-нибудь генерала. Я отвечала, что народ везде любопытен, и отчего в городе, где мало развлечений, народу и не бежать поглазеть на церемониальное шествие. Мы прошли через японский сад и <<через>> Кернерову улицу и вышли на площадь, где стояла чья-то статуя. <<Как назло именно>> в это время показалась процессия: впереди ехали различные полки, играя похоронные марши. <<Так, по крайней мере, я думаю>> {Дальше зачеркнуты 9 строк.}. Пропустив процессию, пошли мы в нашу сторону. Идти домой было еще рано, зашли за папиросами и отправились на террасу. В концерт идти не хотелось, мы уселись наверху и спросили кофею. Перед этим мы только что поссорились, из-за русских. Он назвал меня глупой, что меня ужасно рассмешило. (Вообще я на него сердиться не могу, иногда хочется сделать серьезную и сердитую физиономию, но лишь взгляну на него, и всякая досада кончается.) Кельнер принес нам и булки, очень вкусные, и когда пришел получить деньги, то спросил 8 зильб. Федя дал ему 10 зильб., он подал сдачи 1 1/2 Pf., значит прямо от нас унес 1/2 зильб. Я, чтобы привести его в сознание, спросила его: что это 5 Pfennig’ов, то есть 1/2 зильб. При моих словах он <<приятно осклабился>>, взял эти 5 Pfennig’ов и ушел. Следовательно, я же и осталась в дурах. Хоть мы были с Федей в ссоре (но что это были за ссоры!), но ни он, ни я не могли не засмеяться. Я так просто-напросто покатилась со смеху. <Фраза не расшифрована.> Кельнер, видя, что я смеюсь, ужасно сам расхохотался. Федя уверяет меня, что это он смеялся надо мною же, над тем, как он ловко меня надул. Эдакие эти кельнеры мошенники, как раз обманут {Вставлено: Меня очень забавляет ловить в проделках тех людей, которые стараются нас обмануть.}. Посидев здесь немного, мы пошли гулять по Бельведеру. Здесь оказался большой куст прекрасных розовых розанов, вполне распустившихся. Они были так хороши, что Федя все соблазнялся украсть их. <<Я ему говорила, чтобы он пришел сюда вечером, тогда нарвал бы себе.>> Мы пошли по Moritzal и зашли в магазин Курмузи. Тут-то и открылось мошенничество нашего кельнера. Федя начал по обыкновению ругать немцев и немецкую монету. Приказчик, разумеется, из вежливости соглашался. Пришли домой. Еще было довольно рано, 7 часов. Сели читать. Я с большим удовольствием прочла очерк ‘Княгиня Екатерина Романовна Дашкова’ 31. И скажу: какая женщина, какое сильное и богатое существование! Потом мы разговаривали с Федей об его отъезде. <<У меня, лишь только я>> подумаю, что вот он уедет, и я останусь здесь одна, так меня просто мороз по коже дерет. Что я тогда буду делать, я себе и представить не могу — как мне будет скучно и грустно, буду сидеть одна в этих трех скучных комнатах без него, без которого я, <<право>>, не могу, <<кажется>>, жить на свете. Я его убеждала не тосковать обо мне, что я не заболею, ничего со мной не сделается, что все пройдет благополучно. Он просил меня писать к нему каждый день. Я с большим удовольствием это сделаю, — это будет мне хоть некоторым утешением. Потом он <<мне>> говорил, что, видно, для меня разлука с ним очень легка, что, видно, я его не люблю {Вставлено: Но он не прав.}. Если я рада, что он едет, то это вовсе не для выигрыша (в который, по правде сказать, я мало верю), но я вижу, что он здесь начинает прок[и]с[а]ть, становится раздражительным. Это понятно: все один да один, ни лица знакомого, ни человека, с которым бы он мог перемолвить слово. Хорошо еще, что мы можем хоть что-нибудь доставать читать, а то мы бы погибли от скуки. Ехать туда — его желание, его мысль, отчего же не удовлетворить его, иначе это будет все вертеться в голове и не давать покоя. Меня будет утешать то, что он несколько развлечется и вернется ко мне прежним любящим человеком, хотя я и теперь не могу пожаловаться на его нелюбовь. Вечерами мы читаем и по часам не говорим. Иногда он на меня взглянет или я на него, и всегда с хорошей улыбкой, всегда с радостью {Вставлено: Я очень счастлива.}. Мы долго говорили в этот вечер. Он сказал, что если ему случится там выиграть, то он приедет за мною, и мы будем там жить. Это было бы хорошо. Впрочем, не знаю, может быть, это и неправда, может быть, лучше бы было вовсе туда не ехать. Потом <<вечером>> я села писать и писала с 3/4 часа. Было <<уже>> 12 часов, когда Федя сказал, что мне уже пора ложиться, начались вновь страстные прощания, и я пошла спать. <<Но>>, как на зло, вот уже 3 ночи я очень плохо сплю: сначала очень долго не могу заснуть, а когда Федя придет прощаться и разбудит меня, то это меня разгуляет, и я не сплю еще часа 2 или 3. <<Так что>> Федя уж хотел завести обычай не прощаться со мною ночью, но я упросила его этого не делать. (Сегодня вечером Федя <<опять>> принял касторку, <<потому что вчерашняя на него не подействовала>>. Любопытно видеть, как Федя принимает это противное лекарство. Тут играю роль и я. Все приносится на стол: касторка, свежая вода, две ложки, апельсин и желе. Я беру ложку, наливаю воду и стараюсь, <<чтобы>> ее не расплескать. Федя наливает касторку, берет у меня ложку, выпивает и, почти бросив мне в руки ложку, делает отчаянный жест, вскрикивает, схватывает апельсин, полотенце и начинает с жадностью есть желе. Потом объявляет мне, что я себе представить не могу, какая это гадость, и что хуже этого не может быть никакого лекарства.) Я долго ворочалась, не могла заснуть: то скрипела кровать, то кошка возилась и мяукала в соседней комнате, но с приходом Феди я немного стала засыпать. Потом разговорилась с ним и <<потом>> уже долго, долго не могла заснуть, вертелась, скрипела кроватью, так что мой снисходительный Федя, наконец, мне заметил, что я ему спать не даю. Я, разумеется, показала вид, что ничего не слышу и крепко-накрепко сплю.

2 M (14 M)

Встала я сегодня часов в 9 и вспомнила, что надо сегодня написать маме письмо, во 1-х, потому что я хочу писать к ней каждую неделю, а во 2-х, надо было поторопить их с присылкою денег. В это письмо я вложила записку и к Маше {Мария Григорьевна Сватковская, моя сестра. (Примеч. А. Г. Достоевской).}, потому что до сих пор еще не написала к ней порядочного письма. Когда письмо было готово, Федя уже проснулся. Я ему сказала, что мигом сбегаю на почту, и ушла. Действительно, я пришла очень быстро, из чего он заключил, что ‘он держит меня в строгости, что я у него ‘шелковая’, <<'потому-то и летает так скоро'>>. После чаю Федя объявил, что лекарство не подействовало, и что придется принять еще раз {Что… еще раз заменено: что ему надо заказать лекарство} и пошел за ним в аптеку. Во мне, как во всякой ревнивой женщине, пробудилась страшная ревность. Я сейчас рассудила, что он, вероятно, пойдет к моей сопернице. Я тотчас же села на окно, рискуя выпасть из окна и навела бинокль в ту сторону, из которой он пошел и из которой он должен был воротиться. Уже сердце мое испытывало все муки несчастной покинутой женщины, глаза мои поневоле стали наполняться слезами от слишком пристального взгляда, но Федя не показывался. Вдруг я нечаянно взглянула в другую сторону и вижу, что мой {Вставлено: дорогой} Федя смиренно идет домой. Я встретила его и тотчас же рассказала ему все мои похождения. (Любопытно, если бы я была ревнивая женщина, к кому могла бы я его теперь здесь ревновать — разве только к немецкой харе {Заменено: старой.} Иде или к самой M<-me> Z? <<Так как он опять принял слабительное, то долго ждал его действия. Когда действие было сделано>>, он до того ослабел, что лег полежать и глубоко заснул, сказав перед сном, чтобы я его разбудила через час. Мне пришла в голову нелепая мысль, что он, может быть, умер. Я {Вставлено: со страхом.} пошла посмотреть и увидела, что он живехонек. В 3/4 5-го я его разбудила. Он оделся, и мы пошли обедать на террасу в довольно большой дождь. Но здесь с нами случилась история, которая заставила нас больше не являться обедать сюда. Когда мы вошли, то 4 слуги в соседней комнате играли в карты, и в комнате, в которой уже было без нас двое гостей, прислуживал один ‘дипломат’. Вошел какой-то саксонский офицер. ‘Дипломат’ сейчас же бросился к нему. Федя постучал, ‘дипломат’ не двигался. Федя еще раз постучал. Он, очень невнимательно выслушав, извинился и ушел опять к офицеру. Мы стали обедать не diner, a a la carte {Полный обед, а по выбору из меню (фр.).}. Мы спросили супу. Он, едва выслушав, пошел за супом, и потом, когда мы уж давно окончили, все ходил, носил кушанья офицеру. Федя опять постучал, тогда кельнер, видимо, обиженный, сказал довольно резко, что он здесь, что он слышит и, <<поэтому>> что стучать не для чего. Потом принес вина. Федя заказал еще телячьих котлет и <слово не расшифровано>. Немного погодя, приходит кельнер и приносит одну порцию <слово не расшифровано>. Мы спросили его, что это значит. Он отвечал, что мы требовали только <слово не расшифровано>. Федя объяснил ему, в чем дело, и тот, сказав, что сейчас будет готово, ушел. Федя был в ужасном гневе. Он говорил, что следует сейчас же уйти, чтобы не давать потачки лакеям. Я отстаивала их, потому что очень хотела есть. Федя уверял, что жалеет, что он не один и пр. и пр. Явился <<опять>> кельнер и принес нам одну порцию Kalbskotlet {Телячьих котлет (нем.).}. Это уж окончательно взорвало Федю. Он рассердился и потребовал счет, тот отвечал, что всего 29 зильб. Федя дал талер и не взял со стола сдачу. Мы вышли очень рассерженные из отеля. Собственно я не была так раздражена, как Федя. Мне было просто смешно, что нам не случилось обедать. Я просила Федю успокоиться, он не хотел и начал браниться, <<даже плюнул>>. Мы пошли обедать над водой, но я сказала Феде, что если он будет так сердито смотреть, то я лучше уйду домой. Тогда он просто закричал на меня (он уверяет, что просто вскрикнул от боли). Меня это раздосадовало, и я ушла домой. <<На дороге купила себе за 2 зильб. пирожное.>> Но потом вспомнила, что дома будет скучно, а лучше мне сходить на почту узнать, нет ли нового. Я и отправилась, но писем не было. Купила папирос и пришла домой. Ида мне сказала, что Федя только что был, походил, походил по комнате и куда-то опять ушел. Меня ужасно это встревожило, я не знала, что и подумать, куда он пошел. Но, поглядев в окно, я увидела, что он идет домой. Я была очень рада и встретила его, как ни в чем не бывало. Он был очень бледен, расстроен, видно было, что это его огорчило. Он говорит, что тотчас же побежал за мной. Приходит <<за мной>>, и меня нет. Он пошел опять на террасу, думая, не пошла ли я, для доказательства своей независимости, куда-нибудь на террасу обедать. <<Мы немножко поссорились>>, потом он пришел меня звать обедать. Мы оделись и пошли уже в сильный дождь. Куда было идти, — я думаю, в 8 часов вечера нигде нельзя было найти обед. По дороге у нас лежал ‘Hotel Victoria’. Мы зашли. Там очень хорошо убрано, много газет и журналов на столе. Мы спросили карту и выбрали себе 3 кушанья. Но эта малость обошлась нам 2 талера 10 зильб. Положим, что все было приготовлено хорошо но и цена тоже тут страшная, за котлету — 12 зильб. Ну где это видано? Оттуда мы пошли есть мороженое. Надо отдать справедливость нигде нет такого прекрасного красненького мороженого, как здесь и цена не слишком дорогая.
Пообедав в 9 час. вечера, мы пошли домой, но этот день был днем ссор: я открыла зонтик и, не умея держать его так как держат его предусмотрительные немки, ушибла какого-то честного немца Федя раскричался на меня за это так, что у меня с досады сделалась лихорадка. Надо было достать наш саквояж от кузнеца, но его мастерская была уже заперта и мы не достучались. Пили дома чай, и за чаем побранились снова {Вставлено: что за несчастный день!}. Я подошла очень миролюбиво, чтобы поговорить с Федей насчет завтрашнего отъезда, а он, не поняв, почти закричал на меня. Я, разумеется, не могла этого вынести и тоже, в свою очередь, закричала на него и ушла в спальню. Потом было раскаяние, потом были жалобы на свое несчастье, на несходство и на многое множество различных ‘сплетен’.
Как это глупо копаться в своем сердце и носиться с своим несчастьем которого на самом деле и нет. Я была рада, когда кончился этот подлый день, потому что ссориться мне уж стало надоедйть федя меня не разбудил ночью прощаться. Это дурной знак, но, впрочем, вероятно, к добру, иначе мы опять бы поссорились. Федя не завтра поедет, а послезавтра.

M<ai> 15(3)

Я встала в 9 часов. Идет дождь очень сильный, небо пасмурное, значит дождь будет на весь день. Сегодня часу в 6-м y нас ужасно Ида стучала в дверь. Мы сначала не поняли, но потом догадались, что третьего дня приказали ей нас разбудить рано утром. Федя отвечал что мы проснулись, и она ушла. Потом я опять заснула. Федя сегодня проснулся с флюсом, у него ужасно распухло <<под носом и>> левая щека, так что это сильно изменило его физиономию. Я разбудила его упреком в том, что он меня вчера <<вечером>> не разбудил, когда ложился спать. Он очень удивлялся, и говорит, что не только разбудил, но что я даже с ним говорила, <<что он меня много целовал, даже в плечико>>, и что я очень разумно отвечала на все его разговоры. Ей богу, я положительно не помню, чтобы я в эту ночь просыпалась. Но все-таки это очень хорошо, что я даже и во сне не перестаю быть любезной со своим прелестным мужем.
Так как выйти Феде сегодня решительно нельзя, во-первых, по болезни, а во-вторых, из-за погоды, то мы положили обедать дома. Для этого послать Иду в трактир взять для нас обед. А пока я пошла за саквояжем, принесла его и отправилась взять каталог из P B, чтобы выбрать книги для Феди. По дороге я зашла к фотографу и купила у него три вида Дрездена: галерею, Zwinger и Hofkirche (по 5 зильб.). Ко мне вышел какой-то господин в красной ермолке и показал много картинок. Я с ним разговорилась и спросила <его>, куда нам ехать, чтобы видеть Саксонскую Швейцарию. Он мне долго толковал, называл много имен. Я поблагодарила его, но сказала, что очень жаль что все эти имена забуду и все-таки не попаду в Швейцарию. Тогда он с большой любезностию принес карандаш и написал весь маршрут мне, очень подробный, с обозначением, где нужно останавливаться, сколько времени и когда приехать домой. Я его <<очень>> поблагодарила и ушла, очень довольная тем, что, наконец, знала, куда нам отправиться.
<<Потом я>> пришла в библиотеку, объяснила, в чем дело, и получила каталог. Потом заходила за папиросами и пришла домой. Федя удивился, отчего я так долго не являлась, но я объяснила мой разговор с немцем. Потом я опять пошла, но уже за книгами. По дороге я разменяла три червонца. Мне дали 5 <талеров> 15 1/2 зильб. (2 зильб. больше на 3 червонца). Я долго выбирала в библиотеке. Здесь около 30 русских книг, не более, большею частью запрещенные. Он вынул мне еще книги, которых нет в каталоге, и я думала, что это какие-нибудь еще более интересные книги, и что же? Оказывается, что это ‘Грамматика для детей старшего возраста’, какой-то ‘Дневник девочки’, ‘Бедные дворяне’ Потехина 32 и прочие совершенно не запрещенные книги (еще что-то вроде путешествия вокруг света для детей). Это мне напомнило, как мы однажды пришли с Федей в одну книжную лавку с желанием купить ‘Полярную звезду’. Это лавка антикварских книг. Во-первых, мне пришлось разбудить (именно разбудить) старичка, который здесь торгует (бедный, он заснул за чтением какой-то политической газеты). Он вскочил, и спросонья сначала нас не мог понять. Но потом, узнав, что мы требуем русских запрещенных книг, он объявил, что у него есть такие. Стал усиленно рыться в своих шкафах (мы все ждали) и вытащил откуда-то с таинственным видом книгу ‘Сергиевские Серные Воды’ Марии Ростовской, с указанием их пользы. Мы {Вставлено: с Федей страшно расхохотались,} сказали ему, что этого нам и даром не надо, и ушли из его лавки.
Мой библиотекарь объявил мне, что через 8 дней у них будут новые книги, и я взяла, какие тут были. Но когда показала принесенные книги Феде, он, просмотрев их, сказал, в них ему нечего читать, и что я лучше бы сделала, если б выбрала другие книги. Я вызвалась отнести их назад, но сперва хотела отобедать. Ида принесла нам суп, <<какую-то очень густую кашу>>, потом бифштекс и телячьи котлеты, которые отличались каким-то особенным вкусом. Я готова отдать голову на отсечение, что это была не телятина, а просто, вероятно, собачье мясо. Эта мысль меня так беспокоила, что я бросила есть. Был еще компот из маленьких яблоков, тоже невкусный. За обедом мы сочиняли с Федей стихи вроде следующих:
Иды все нет как нет,
Не несет она котлет…
и другие, в этом же духе.
Что же до моих похождений за книгами, то Федя объявил, что это просто водевиль: ‘Муж в подушках, а жена на побегушках’. После обеда выпили кофею, обменивались взаимными любезностями, Федя лег спать, сказав, чтоб я его разбудила к чаю, а я пошла опять за книгами. На этот раз я выбрала ‘Былое и Думы’, 3 части, а себе взяла ‘Мизерабль’ 33. Потом мы долго ходили с Федей, чрезвычайно дружно разговаривали и уверяли друг друга в любви. Было уже 12 часов, я легла спать, но долго не могла заснуть. Наконец, <<кое-как>> заснула, но <<вскоре>> Федя разбудил меня, и мы долго целовались. (Он был сегодня в ужасном восторге).

M<ai> 16 (4)

Сегодня я встала довольно рано, меня разбудила <<какая-то>> очень хорошая военная музыка проходившего мимо нас прусского полка. Это происходило по случаю рождения какого-то принца. В такие дни обыкновенно бывает Reveil, т. е. утром проходят по городу войска с музыкою. Заснув еще немного, я встала и пошла за чаем, который у нас весь вышел. Потом я разбудила Федю. Он очень ласковый проснулся, что с ним бывает нечасто, потому что сонный он ‘зверь сущий’. Я с ним долго беседовала <<и я целовала его ноги>>. Потом он встал, и мы напились чаю и кофею. Ему пришла в голову престранная {Заменено: страшная.} мысль, что какой-нибудь из наших кредиторов перешлет свой иск за границу, и что его здесь за долги посадят в тюрьму 34. Это может случиться, потому что бывали случаи, когда пересылали <<долги>> за границу. Он очень задумался и долго ходил по комнате. В час мы вышли из дому. Он не взял чемодана, а саквояж, набитый доверху различным бельем.
Шел дождик, мы дошли до угла и наняли карету. Кучер повез нас, но вдруг Федя начал уверять меня, что он везет нас не туда, что это совсем в другую сторону. Я его насилу убедила, что так и надо ехать. Приехали на железную дорогу за 1 1/2 часа до отхода. Отдали кучеру 6 зильб., он был очень доволен. Я припомнила при этом, как Федя при въезде в Дрезден нанял карету довезти до ‘St B‘ за 22 зильб. Мне даже смешно показалось, как мы были тогда неопытны. Пришли в Wartesaal {Зал ожидания (нем.).}. Здесь встретил нас тот мошенник. <<Федя заметил ему, что сплутовал, но тот покраснел и не хотел признаться в обмане.>> Мы спросили супу и бифштекс и мигом все уничтожили. Федя весь обед все время ходил смотреть, открыта ли касса. За тот стол, за которым я сидела и читала газеты и описание погребения нашего генерала Каменского, сел какой-то немец, довольно красивый собой, и тоже читал газеты. Потом мы с Федей выпили кофею, и Федя стал звать меня в вокзал. Я встала и немного замешкалась для того, чтоб взять со стола 1 зильб., который Федя оставил слуге {Заменено: переменить монету, которую Федя оставил кельнеру.}. Мне хотелось его наказать за его прежний обман. Федя, взяв билеты, шутил, обратился ко мне и спросил, что я такое сказала этому молодому немцу. Я ужасно рассмеялась на такой странный вопрос. Немца вижу в первый раз и вдруг что-то такое сказала ему. Но он мне сказал, что хоть это и глупо, но у него есть 1/100 подозрения. Тогда я ему рассказала, в чем дело. Не знаю, поверил ли мне, или все еще подозревает в такой нелепости. Федя рассказал мне <<при этом>> довольно смешную историю. Он пошел ‘Fur Herren’ {‘Для мужчин’ (нем.).}, с ним вместе какой-то немец. Они отворили, глядь — женщина. Они назад, ждут за дверями и толкуют о таких беспорядках. Вдруг еще немец, прямо бросился к дверям и отворил их, но тотчас же отскочил назад. Дама все сидит да сидит. Таким образом, около ‘Herra’ образовалось человек шесть. Наконец, дама вышла. Это была какая-то старушка. Те с жадностью тотчас бросились на место.
К нам подходил какой-то старичок, который предлагал нам купить что-то завернутое в бумажках, что это было — не знаю, но мы вежливо отказались. Впрочем, он упорно подходил ко мне еще раз. Мы долго ходили по платформе, <<но>> вдруг зазвонили, и Федя должен был сесть в вагон, так что мы не успели даже проститься. Вагон был полон, все 8 человек. Он сел возле какого-то старичка, очень старенького. Я стояла у окна, смеялась Феде, он улыбался и показывал рукой на грудь (означает любовь) и расставлял четыре пальца — он вернется через 4 дня. Я сказала ему ‘люблю’, он благодарил. У меня слезы так и набегали на глаза, когда я смотрела на него, и я тотчас же отходила от вагона, а он мне грозил и умолял не плакать. <<Но>> когда поезд тронулся, <<то>> мне сделалось так грустно, <<что>> я отошла в сторону и расплакалась. <<Но потом>>, видя, что на меня смотрят, пошла из вокзала, закрывшись вуалью. На дороге я тоже плакала, но потом мало-помалу стала развлекать себя.
Я пошла по новому мосту, по которому ходит железная дорога. Это ужасно длинный мост, я думаю, больше Николаевского. Шла по Ostra-Allee, заходила в булочную и скоро вышла к почтамту. Я предчувствовала, что будет от нее письмо и очень рада, что это случилось без Феди, и что я могу его прочесть. Я заплатила за него 6 зильб. 6 Pf. {Вставлено: (письмо было без марки).}, тотчас же узнала почерк и пошла домой, не обнаруживая особенного волнения {Вставлено: Но затем мне стало нехорошо.}. Я торопливо пришла домой, страшно в душе волнуясь, <<сходила кое-куда>>, достала ножик и осторожно распечатала письмо. Это было очень глупое и грубое письмо, не выказывающее особенного ума в этой особе. Но я уверена, что она была сильно раздосадована этим происшествием и что в этом выразилась ее обида. (Моя догадка оправдалась: письмо было послано из Дрездена). Я два раза прочла письмо, где меня называют Брылкиной (очень неостроумно и неумно) 35. Я подошла к зеркалу и увидела, что у меня все лицо в пятнах. Потом я вынула его чемодан и долго рассматривала его письма. <<(Тут нашлось еще одно ответное письмо <не расшифровано> от Прасковьи 36. Я его изорвала.)>>. Многие из них я уже читала прежде. Потом я вышла, чтобы купить сургучу. Я зашла в магазин, купила маленькую книжечку (5 зильб.), бумаги (по 1 Pf. за лист) и суругуч один, потом купила клею, кисточку и различных бус, из которых я хотела сделать убранство для моей кофты. <<Потом>> я пришла домой и стала разбирать письма.
Когда я села пить чай, ко мне пришла посидеть M-me Z. Она довольно скучная особа, поминутно (слово не расшифровано), но несколько скандальная дама, напр., меня она называла veuve de {Вставлено: что мне совсем не понравилось. Veuve de paille: соломенная вдова (фр.).}. Она долго сидела у меня и старательно расспрашивала, куда уехал Федя. Я ей соврала. Пила у меня чай, советовала покупать его у Филип на Altm, который исключительно торгует чаем. Потом мы долго разговаривали с ней о прошлогодней войне между пруссаками и саксонцами 37. Город был взят. Сначала его хотели бомбардировать со стороны G J, так что бедная M<-me> Z ужасно боялась, что дом будет пробит бомбами, и прятала своих детей. Саксонский король, которого здесь все любят, принужден был бежать в Богемию. Город был взят пруссаками, которые и теперь находятся. Это те самые офицеры с красными воротниками, которых я видела на террасе. ‘Это все с расчесанными затылками.’ Синие мундиры принадлежат саксонцам. M<-me> Z говорит, что здесь ужасно было много раненых и убитых, которых приносили с поля сражения. У ней стояли постоем ‘солдаты’ по два человека на неделю, иногда на две и больше, так что эта война для них очень дорого стоила. Иностранцы, которые здесь жили, все поспешно выбрались из города. Она долго рассказывала мне о своих несчастьях. Мне было довольно трудно с нею говорить, я не знала, о чем. Потом она пожелала мне спокойной ночи и ушла. Но через пять минут воротилась и сказала мне, что ее сестра хочет меня видеть. Я просила прийти. Ее сестра лет сорока, вдова, прежде мне <<она>> показалась резонеркой, но теперь мне <<она>> очень понравилась. Она какая-то очень живая, вертлявая, она дает уроки разных языков, говорит (если не врет), что ей приходится иногда давать до 11 уроков в день. Но, <<вместе с тем>>, она нисколько не горюет, а уверяет меня, что совершенно довольна судьбой. Она рассказала мне свою жизнь, потом жизнь какого-то певца Wachtel, который из простых кучеров сделался самою знаменитостью Европы 38, как он развелся с своей женой и вообще все его семейные обстоятельства. Я забыла сказать, что она принесла с собою 3 альбома {Вставлено: (очевидно, им обоим хотелось меня развлечь).} и показала мне много карточек, между прочим, одну какую-то певицу, теперь потерявшую голос, и которой она прежде давала уроки. По словам ее, эта певица удивительно как несчастна, сначала в детстве очень бедствовала от бедности, а потом, когда сделалась богата и знаменита, то страдала от неверности мужа. Наконец, к довершению горя, потеряла свой голос. Она много говорила о театре, сказала <<мне>>, что зимой постоянно абонирована бывает, и звала меня идти с нею на будущей неделе в театр, уверяет, что дрезденский театр — хорошие подмостки для начинающих актеров, что публика дрезденская очень строга, и похвалы ее чрезвычайно как ценятся. Я была очень рада ее приглашению, и мы решили идти на ‘Wilhelm Tell’ 39. Потом мы долго разговаривали, и она оказалась большою философкою. <<Потом>>, часов в 11 она ушла спать. Я осталась одна. Мне сделалось так страшно, не потому, чтобы я очень боялась, но уж слишком тихо и пустынно. Я стала читать и читала до часу, потом осмотрела все двери и окна и легла на Федину кровать. Долго еще читала в постели, потом загасила свечку, но спать все-таки не могла до 3-х часов. Тут все время я представляла себе Федю, как он едет, что с ним припадок и разные, разные несчастия.

Мая 5 (17)

Утром я встала и поспешила написать письмо, чтобы его отправить на почту. <<Напилась кофею и ушла. Проходила через Altmarkt через его середину.>> За письмо взяли 3 зильб. Потом зашла в библиотеку за книгами. Вынул он мне много, но я взяла ‘Бедных дворян’ Потехина и первую часть романа Крестовской 40 ‘В ожидании лучшего’, второй части не нашлось. Я спросила <<себе также>> каталог, но он отвечал, что каталога нет, кто-то взял. Он обещал мне его отложить как только принесут {Дальше зачеркнуты пять строк.}. Надо сказать, что сегодня идет целый день дождь страшный, поэтому народу меньше. Я закрываюсь вуалью и этим обращаю внимание всех проходящих. Женщины на меня так и оглядываются, вероятно, удивляются, для чего надевать такую тряпку {Вставлено: Очевидно, вуали здесь не в употреблении.}. Я пошла в музей. Сегодня даровой впуск в отделение ‘Handzeichnungen und Kupferstiche’ {Рисунки и гравюры (нем.).}. Я подошла к двери и спросила у вышедшего молодого человека, можно ли войти и где взять билет. Он мне рассказал, я вошла. Здесь собственно нет ничего {Заменено: много.} любопытного. Все эти рисунки развешаны по стенам за стеклами, а самые-то хорошие и запретные — в альбомах. Я походила-походила, да, видя, что другие рассматривают альбомы, я и взяла один из них. Ко мне подошел капельдинер и сказал мне, что это у них не водится, что за это надо заплатить, и тогда он мне покажет. Я спросила, сколько нужно. Он сказал, что это будет зависеть от моего желания, и спросил, что я желаю видеть. ‘Все!’ — вскричала я наивно. — ‘Das ist unmoglich’ {Это невозможно (нем.).}, — отвечал капельдинер с насмешливою улыбкой. Вероятно, это такое множество картин, что и высмотреть-то в целый месяц невозможно. Я было сконфузилась, но потом просила мне показать лучшие вещи. Посадил он меня за отдельный стол и вынул альбом ‘La Musee Royal’. Здесь все великолепные картины. <Не расшифровано.> Потом подал произведения Рафаэля. Сначала шли все его портреты, различные, но довольно сходные между собою. Потом снимки со всех его произведений. Тут попалась и Сикстинская Мадонна, и ангелочки ее. Когда я осмотрела эти два альбома, капельдинер на меня посмотрел и сказал: ‘Не довольно ли?’. Но я взглянула на часы и вижу, что осталось еще 1/2 часа. Я желала за свои деньги осмотреть как можно больше {Вставлено: да и времени свободного было много.} и сказала, что еще хочу что-нибудь посмотреть. (Тут я спросила у одной дамы, сколько им дают. Она сказала, что если дать 5 зильб., то он будет век благодарен.) Он принес мне еще альбом. Здесь все были картины из мюнхенской Pinakotek, очень хорошие картины. Во все время, когда я смотрела последний альбом, капельдинер поглядывал на меня с нетерпением, ожидая, когда выйдет эта несносная госпожа и, видимо, жаждая поскорее получить заслуженные им деньги. <<Но>> я заметила это и {Вставлено: шаля.} решила проморить его как можно дольше, именно — до 2-х часов. Я отдала ему деньги, он остался очень благодарен. Я пошла наверх, в галерею. Впереди меня шло английское семейство, которое я прежде встречала в галерее: отец, мать и дочь, с лакеем назади. Мать, старая кокетка, преважно вошла в залу, а отец был так любезен, что пропустил меня, <<так нехорошо одетую>> вперед. Я вошла и, разумеется, по своему обыкновению, стала рассматривать мою Мадонну Мурильо, эту чудесную богиню. Народу было сегодня, несмотря или благодаря дождю, очень много, отчего мне было неприятно ходить, так как я была неважно одета (Федя за это, вероятно бы, рассердился на меня, но я хотела сберечь мое хорошее платье, у меня так мало костюмов, да и мне почти все равно, что бы ни сказали другие). Я довольно долго ходила по галерее, сначала вздумала сосчитать, сколько картин Вувермана. Сосчитала до 15, потом забыла и бросила, <<но все-таки>> ходить было без Феди довольно скучновато, и я вышла из галереи без четверти три. Куда деваться? Я пошла на двор, который образуется из галереи и различных ученых кабинетов, находящихся на этом дворе. Тут бьют несколько фонтанов. Возвращаться домой я не думала, потому что не хотела сегодня обедать, a M<-me> Z сказала, что пойду обедать к моей знакомой, которую здесь встретила. Я отправилась через старый мост, в Nstadt. Здесь сначала зашла в какую-то лавочку и купила рисунок, потом зашла в колбасную и спросила, что стоит язык (16 Pf.), я взяла V Pf. Девушка, продававшая здесь, приняла меня за австрийку. Я пошла далее по главной улице, входила в разные переулки, потом дошла до Baunitzstr 41 и еще далее до Alaunstrasse. По дороге я все ела, сначала без булки, один язык {Вставлено: (Мне разрезали в колбасной ломтиками).}, потом купила себе апельсин. Должно быть, это здесь диковинка, чтобы есть на улицах. Впрочем, я делала это незаметно, но две какие-то барышни очень долго осматривались на меня, а я, назло им, закрывала себя зонтиком. Дойдя до конца этой Алаун, я увидела вдалеке желтые покрытые ельником горы. Следовательно, вышла уже за город. (Эта часть города называется Antonstadt.) Здесь я увидела огромное поле (Экзерцирплац), на котором производилось ученье. Нет ничего уморительнее, как ученье здешних солдат. Вообразите себе до 12 человек, на равном расстоянии, очень высоко, наравне с головою, поднимающих ноги, и с руками, которые, как палки, упирались в бока, все это по команде. Я ужасно долго рассматривала их и очень смеялась. <<Потом я>> расспросила дорогу, пошла через поле, мимо солдат, туда, в лес, и вышла к какому-то ‘Pristisch-Schlosschen’, к какой-то ресторации. Я толкнула дверь и очутилась в небольшой комнате, оклеенной обоями, представлявшими различные пейзажи. Здесь сидели сам хозяин, какой-то немецкий солдат и два немца. Они, вероятно, разговаривали о политике. Я спросила, нельзя ли напиться кофею. Он отвел меня в соседнюю комнату с множеством ребятишек, половина которых разбежалась, а мать пошла варить кофе. Мне пришлось довольно долго ждать, пока <<она>> его готовила. В это время ребятишки, красные и здоровые, как репа, прибегали и бормотали по-немецки. Их я бы ни за какие тысячи не могла бы разобрать. Особенно тут возился мальчишка. Наконец, кофе принесли, причем служанка глубоко извинялась, что разлила его. Я напилась (кофе был плохой), вышла к хозяину и дала ему талер. Он, видимо, был изумлен таким ‘богатством’, тотчас пошел к жене в соседнюю комнату, и они вместе высыпали на стол целую груду медных денег. Это для того, чтобы сдать мне сдачу. Наконец, он пришел, и я дала ему 5 зильб. Он поблагодарил меня за посещение (странная манера у этих немцев всегда благодарить за покупки. Так, я раз зашла в одну лавочку, только чтобы спросить, что стоит там висящий лиф. Хозяйка <<за что-то меня очень>> поблагодарила и просила меня, если мне что понадобится, обращалась бы не иначе, как к ней).
Я пошла, но не обратно, а дальше, в гору. Тут перешла крошечный ручеек, прошла несколько домов и увидела надпись об отдаче квартиры. Мне захотелось приблизительно узнать цену здешних дач, и я пошла посмотреть. Сначала вошла вниз к какой-то девице, которая очень любезно призвала мне хозяина, который и показал мне квартиру. Эта квартира — в две комнаты, но таких крохотных, что даже и повернуться-то негде. Я спросила цену. Он отвечал: за 3 1/2 месяца 20 талеров. Цена небольшая, но зато <<и>> квартира тоже никуда не годится. Я, впрочем, обещала прийти с мужем. <<Потом>> он очень учтиво проводил меня по тропинке наверх, которая вела в лес, где, как он сказал, много гуляющих. Я пошла, грязь тут страшная. Две девочки, искавшие какие-то травы, да больше ничего. Я все дальше и дальше шла, думая увидеть что-нибудь хорошее, пока не дошла довольно близко до шанцев, около которых ходил часовой с ружьем. Я струсила ружья: пожалуй, примет за врага и убьет. Я и то боялась, идучи по военному полю, что меня застрелят, как иностранку, идущую сама не зная куда, в дождь и в такую слякоть, в которую хороший хозяин и собаки не выгонит. Да к тому же и страшновато стало, никого нет, пожалуй, кто-нибудь и напал бы и утащил бы от меня <<вверенные мне>> деньги. Я поскорей бежать, мне навстречу какой-то трудолюбивый крестьянин, в высокой шляпе. Я представляю, что такие должны быть бандиты, с самым разбойничьим лицом. Это был мирный, примерный немец, везший из леса целую груду валежника. Я пошла по <<этой же>> дороге назад, думая, что это бог знает как далеко, но к 6-ти часам была уже у моста. По дороге заходила 2 раза пить содовую воду, по 5 Pfennig стакан. От моста я прошла мимо театра, где сегодня дают ‘Африканку’ 42. Съезд большой, все в каретах, друг за другом гуськом тянутся к подъезду, а по боковым аллеям так и толпятся пешеходы. Я с завистью посмотрела на них и пошла <<к приказчику. У него было уже готово, он был так любезен, что показал мне, как нужно запечатать. Отсюда я уж>> прямо домой, была так уставши, что ноги едва носили. Я бросилась на диван <<с ногами>> и принялась читать. Опять ложиться было как-то неприятно. Я знала, что уж никто не придет разбудить меня поцелуями {Вставлено: и речами.} как два дня тому назад Федя, как это он делает обыкновенно, и что меня всегда делает счастливой. Этот день мне было очень грустно без него, такая тоска, потому-то я и ходила без толку по городу, чтобы как-нибудь убить время. Читала я опять до 2-х часов, пока, наконец, не заснула.

M<ai> 18 (6)

Сегодня у меня было много дела утром. <<Я встала, надо было запечатать это проклятое письмо, но так искусно, чтобы не было заметно, что его кто-то читал. Я это сделала. Сначала мне печать не удалась, но потом вышл<о> лучше, и я успокоилась. Я потом переписывала письмо на память, хотя это и не стоит.>> Утром ко мне зашла M<-me> Z спросить, как я здорова и не скучаю ли я очень. Я сказала, что ничего, что жду его, может быть, сегодня или завтра. Действительно, даже в день отъезда очень ждала его, а вечером так какой-то мальчик сильно позвонил у нашей двери. Я так и вздрогнула, даже покраснела и побежала к дверям, думая, что это Федя (потому что он обыкновенно очень сильно звонит), но это был не он. Я очень рассеянна, так, наливаю себе вместо чая воду, и проч. Мы поговорили с M<-me> Z и она ушла, а затем пришла ее сестра. Она мне объявила, что завтра, если будет хорошая погода и не приедет Федя, то она поедет со мною вместе voir la nature {Смотреть природу (фр.).}. Что мы поедем с нею в Blazewitz, где есть летний домик Sch, в котором он написал своего ‘Дон-Карлоса’ 43. Здесь есть, говорят, в гостинице бюст, очень отвратительный, который представляет ‘Густычь’, или Августу, прислужницу ресторана, в котором обедал всегда Шиллер, и к которой он был очень внимателен. Я обещала ехать с нею. Потом она ушла и воротилась, принеся ко мне букет сирени. Здесь она совершенно вся в цвету, но жаль, что время ее очень скоро проходит. Здесь она представляет не кустарник, а деревья.
В два часа я пошла на почту. Дорогой я все время молилась, чтобы получить письмо от кого-нибудь, или от Феди или от мамы. Спросила моего немца. Он подал мне Федино письмо 44. Я так обрадовалась, что отошла в сторону и долго не могла распечатать письма. Не хотелось испортить конверта, то снимала перчатки. Наконец, прочитала. Я была так счастлива этим письмом, что не знаю, как это и выразить. Прочла его 2 или 3 раза {Вставлено: и украдкою поцеловала его.}. Как Федя умеет писать письма, — это удивительно, просто как будто говоришь с ним. Я просто с торжеством вышла из почтамта, <<но>> узнав, что сегодня вечером пойдет почта в Homburg, я решилась туда написать. Но идти домой мне не хотелось, потому я пошла на бульвар, села на скамейку и на вырванных листках моей записной книжки написала ему письмо. Прохожие на меня с любопытством смотрели. Потом я зашла в магазин купить конверт и тут же попросила эту госпожу дать мне чернила и перо, которые она мне любезно предложила. Я надписала и тотчас же отправила. Тут я узнала, что и в Россию пойдет сегодня почта, и потому решилась написать письмо к нашим. Меня сильно беспокоит, что это с ними, что они ничего не пишут. Я зашла сначала в булочную, съела там различных лепешек и спросила кофею. Мне дали, но преотвратительный. Я съела на 4 зильб., потом различными улицами {Вставлено: (я люблю изучать город).} дошла до дому. По дороге я купила себе шпилек за 1 зильб. (4 1/2). Дома я поскорее написала письмо и отнесла его на почту. Это меня успокоило. Потом я пошла бродить по городу, зашла в Friedrichstadt. Тут мост, по которому идет железная дорога, но идти дальше было некуда. Я поворотила на новый Эльбский мост, <<но>> потом, сообразив, как это будет далеко, притом возвращаться через старый Эльбский мост, я решилась идти домой. Зашла в булочную и купила какой-то каравай, очень вкусный, но только на горьком масле. Пришла домой, еще 4 раза перечла Федино письмо <<и>> читала до 2-х часов, потом легла и отлично спала. Правда, видела какие-то страшно длинные сны, но больше ничего.

M<ai> 19 (7), воскресенье

Сегодня проснулась я довольно рано утром, вспомнив, что мне надо приготовиться идти с M<-me> Z к обедне. Я оделась, дошила лиловое платье, как пришла ко мне сестра M<-me> Z и повела меня показать свою комнату. <<Посидели>>, и она предложила мне отобедать сегодня у них. Я согласилась. <<Потом мы>> пошли в церковь. Сначала зашли в книжный магазин, чтобы переменить книги для M<-me> Z, а затем в католическую Hofkirche {Придворную церковь (нем.).}. При входе мы встретили очень много народу, который то входил, то выходил. Мы вошли. Здесь все скамейки заняты были католичками, а в проходах стояли иностранцы и вообще иноверцы, которые пришли только послушать пение. На правой стороне стояли мужчины, на левой — дамы. Между народом прохаживались смотрители за порядком в церкви. Это были, я так полагаю, придворные лакеи в серых одеждах и с жезлами в руках. Они ходили и отстраняли народ, чтобы было просторно в проходах. Пение было великолепное, — это положительно оперная музыка: те же оперные певцы и оркестр, что и в дрезденском Hof-T {Придворный театр (нем.).}. Мне это пение очень понравилось, даже у меня часто холод проходил по телу при этих дивных звуках. Церковь великолепная: пред серебряным распятием стоят 12 больших серебряных подсвечников, а с правой стороны находится алтарь de la Vierge {Святой девы (фр.).}, убранный цветами. Я в первый раз видела католическое служение. При службе находились 6 мальчиков, которые, когда следовало наклонять голову или стать на колени, звонили в колокольчики, другие ходили, третьи приносили евангелие. Они были в красных одеждах, с белыми пелеринками поверх, очень молоденькие, я думаю лет, 7 или 8. Ксендз мне не понравился, очень льстивое лицо. Мне чрезвычайно понравилось пение. Я непременно пойду в будущее воскресенье сюда послушать, но пораньше, к началу обедни. Мы достояли до конца, но мало-помалу почти весь народ вышел из церкви, так что остались к благословению очень немногие.
Мы вышли из церкви и пошли на почту. Я здесь нашла от Феди письмо. С тревожным чувством распечатала я его, думая, что найду здесь, что он проигрался. Но этого не случилось. Но как после его первого письма у меня сделалось на сердце радостно, так после этого письма у меня в душе промелькнуло какое-то неудовольствие, так что даже это письмо меня не обрадовало. Происходило ли это оттого, что я сама его ожидала вместо письма, боязнь ли <<это>>, что он там долго останется, — не знаю, или напоминание, что ему нужно выиграть для родных, но все это сделало на меня такое дурное впечатление, что я готова была заплакать 45, несмотря на то, что письмо было [в высшей степени] полно любви ко мне. Я очень была невнимательной и едва могла себя превозмочь, чтобы ехать с M<-me> Z. Мне было невыносимо грустно. Лучше, если б он скорее приехал, так мне тяжело. Или меня тяготит мысль, что это {Заменено: выигрыш в рулетку, по-моему} не честное дело, — лучше и не разбирать этих чувств.
Я пришла домой и отобедала с M<-me> Z, у ней была одна англичанка M-lle Tomson, которая мне очень понравилась. Она заговорила со мной по-английски. Я ей отвечала кое-как. За обедом подавали суп mouton {}, салат, так что я вышла из-за стела почти голодная. (За этот обед M<-me> Z хотела с меня взять восемь, но <<потом>> взяла 10 зильб.) После обеда М<-me> Z пригласила меня выпить чашку кофею в комнату своей сестры, я выпила и ушла одеваться к прогулке. Я хотела в это время написать ему письмо и отправить, но не пришлось. Может быть, он и сам приедет. <<Она пришла и>> мы пошли к пароходу.
Было три часа. Пароход был почти полон, когда мы подошли, чтобы взять билеты. Взяли мы билеты туда и назад, и стоило это мне 5 зильб. (15 коп. русских), страшно дешево. М-me попросила какую-то госпожу подвинуться, и мы нашли себе место. Скоро мы поехали. Это всего 20 минут езды до Blazewitz. Мы ехали долго городом, ой довольно обширный. Наконец, пошли заводы, фабрики и начались дачи. На левом берегу Эльбы находится несколько ресторанов, например, ‘Linkische Bad’ {Бараний (фр.).}, где, по словам М-me, танцуют солдаты и горничные. Далее шел ‘Waldschlosschen’, очень красивый ресторан, с прекрасным видом на горы. Туда ездят дилижансы. <<Потом>> показался Albrechtsburg, — замок, принадлежащий графине Hohenau, супруге брата прусского короля. При этом М-me рассказала мне историю их жизни. <<У него>> первая жена была <<принцессой>> и находилась в связи с лакеем. Это подало повод к разводу, и брат короля женился на ее фрейлине 47, но брак этот не был признан ни прусским, ни саксонским дворами, и она получила запрещение жить в Пруссии. <<Она>>, по словам М-me, очень умная и образованная женщина, чрезвычайно приветливая и добродушная. Он устроил ей превосходный замок, но мне не очень понравился. Далее пошли виноградники, <<поля>>>, которые я прежде считала за необработанные пастбища. Они представляют для глаз очень некрасивый вид, покрыты песком и едва зелеными деревьями. Вино Саксонии очень невкусно, оно так же кисло, как уксус. Наконец, показался и Loschwitz, — небольшая деревушка, улицы которой все более и более поднимаются в гору и, наконец, совершенно пропадают в вершине. От Loschwitz’a мы должны были переехать на плавучем мосту через Эльбу в Blazewitz. Здесь плавучие мосты в большом употреблении. Так и через Эльбу, в самом городе, перевозит плавучий мост, за неимением постоянного. Я в первый раз видела мосты такого устройства. Он с трубой и с колесами, довольно вместительный. На нем переезжают и экипажи, а для пугливых людей сделаны каюты и решетки по сторонам, которые их предохраняют от лошадей, если бы те вздумали испугаться и взбеситься. Народу набралось сейчас очень много, и именно, вероятно, для того, чтобы отучить меня от боязни, въехали на плавучий мост 2 экипажа. Положим, находиться вместе еще ничего, но чтобы в это время сидеть преспокойно в коляске, когда лошадь ежеминутно может понести, на это я совершенно не согласна. С нас взяли за перевоз 5 Pfennig’oe за каждую. Через несколько минут (потому что плавучий мост идет очень скоро) мы были в Blazewitz’e, ресторане, где Шиллер, живший в Loschwitz’e, постоянно обедал. Здесь, над самым рестораном, находится прекрасная высокая липа. Под нею-то, вероятно, он и обедал, потому что тут стоит памятник с бюстом его и надписью, приглашающей путника приостановиться и поразмыслить и проч. Здесь устроена терраса с большими прекрасными липами, очень тенистыми. Мы спросили себе — я кофею, а она какую-то смесь из пива, белка и лимона, должно быть, ужасная гадость. (Я заплатила 4 зильб.) Мы долго сидели тут, рассматривали публику и удивлялись, откуда берется такое множество народа, которое поминутно перевозится совсем на другую сторону, в Loschwitz — просто целые толпы, без всякого преувеличения. С нами вместе приехал сюда шарманщик. Он начал играть, сначала играл довольно веселые арии, но потом, когда подошло время, чтобы обойти всех и получить за свою игру, он заиграл до того плачевную, ноющую, жалобную песню, что не было ни малейшей возможности не дать ему. Я дала 2 зильб. М-me — тоже. Мы все время удивлялись, какие в Blazewitz’e злые собаки. Представьте себе, что они, несмотря на ошейники, равнодушно не могут смотреть друг на друга. М-me решила, что это непременно одна собака прусская, а другая — саксонская, потому-то они, по международной нетерпимости, никак не могут простить друг другу ни малейшего шага. При этом М-me, которая очень веселая особа, рассказала мне анекдот, очень глупый и замечательный по своей нелепости. Будто бы в вагоне на железной дороге ехали два доктора, гомеопат и аллопат. Разумеется, они дорогой все время спорили, и каждый доказывал превосходство своей системы. Наконец, приехали, кондуктор отворил дверцы и остолбенел: ‘il n’y avait pas que 2 paires de bottes, ils ont mange Fun l’autre’, — ‘оставалось только 2 пары сапог, они съели друг друга’, — так и эти собачонки. Мы довольно долго сидели на берегу, потом обошли кругом заведения, прошлись по улице <<Лошвица>>, чтобы дать мне понятие, что это такое за Blazewitz, <<и опять>> переехали по мосту на ту сторону. Здесь мы вошли в деревушку Loschwitz, no которой находится 2 или 3 ресторана. Стены домов обвиты плющом, это очень красиво. Мы пошли к гостинице, потом из ее сада поднялись по каменной, вырубленной в скале лестнице еще выше. Чем дальше мы поднимались, тем лучше открывался вид. Эти горы, покрытые виноградниками, эти леса вдалеке и высокие горы в тумане, наконец, эта деревушка, с своими улицами, прямо поднимающимися на вершину, и деревенская церковь, на которой в это время звонили к вечерне, — все то составляло какую-то <<сельскую>> картину, которую я еще до сих пор никогда не видала. Этот звон навеял на душу какое-то грустное чувство. <<Но>>, может быть, это оттого, что хоть я и развлекаюсь, но мне все-таки чего-то недоставало, чего-то дорогого при мне не было (Феди не было) без чего мне и радость не в радость. Мы взобрались на самую верхушку, сначала на террасу (в которой вместо крыши служили сплетенные между собою сучья), а потом еще наверх и тут сели. M<-me>, дала мне зонтик, а сама пошла взять себе пива, а мне принесла пудинг. Она очень добрая особа, старушка лет 50, но на вид ей не больше как лет 38 или 39. Такая живая, что прелесть, гримасница, всех передразнивающая, всегда находящая сказать что-нибудь острое, премилая особа, с которой <<никак>> не может быть невесело. Она была очень ко мне заботлива: когда замечала, что на меня дует ветер, она тотчас же пересаживала меня на другое место. Заботилась, чтоб мне не было жарко, и очень упрекала, что я с собой не взяла ничего теплого, а потом заслонила меня своею спиной и надела на меня свой носовой платок, чтобы мне не продуло в шею. (В Дрездене ужасный ветер. Это город ветров, говорит M<-me> Z, вследствие этого в нем такой здоровый воздух. Говорят, что в прошлом году, когда во всей Европе была сильнейшая холера, здесь не было о ней и помину, несмотря на то, что она была очень близка, и что в городе находилось ужасное множество раненых. Так и в 47-м году, в холерный год, здесь ее не было. И вот в память-то этого и был выстроен одним гражданином такой Cholerabrunnen {Холерный фонтан (нем.).}, который я видела на площади близ почтамта.) Потом мы спросили, у какого-то здесь сидящего немца, не знает ли он, в котором часу идет отсюда пароход. <<Он нам сообщил.>> — Мы посидели и отправились (как у меня далеко видит глаз <<на часовую стрелку>) {Вставлено: я рассмотрела минуты на башенных часах.}. Сошли в какой-то ресторан, чтобы дождаться парохода, но здесь уже ничего не ели и не пили. Мы сели за один стол с одним немецким семейством, состоявшим из отца, еще молодого, лет 26, или, может быть, моложавого очень против своей жены, которая на вид казалась лет 30 непременно. С ними был маленький сынок, краса и гордость семьи, лет около 4-х. Отец принес ему колбасу, за которую он с радостью ухватился и собирался есть ее без хлеба. <<Но>> отец дал ему <<белую>> булку и рассказал нам, что гораздо лучше и полезнее для детей давать им съестное, чем сладости. M<-me> заметила, что это Vaterssohn, т. е., что он очень похож на отца. Отец и мать переглянулись, особенно она с гордостью посмотрела на мужа и сказала нам, что это их единственный сын. Но мальчик вздумал немножко покапризничать, и когда M<-me> спросила его, хороша ли колбаса, он ей не захотел отвечать, чем искренно огорчил свою мать. Но M<-me> нашлась и потребовала, чтобы он поблагодарил отца за Wiirstchen {Колбаску (нем.).}. Он, видимо, был несогласен. Тогда M<-me> объявила ему, что если он не скажет благодарности, то она непременно возьмет назад колбасу и приготовилась уже произвести эту операцию над мальчиком <<знаками>>. Мальчик видит, дело плохо, поглядел-поглядел, да и сказал: ‘Ich danke Vater fur das Wurst’ {Благодарю отца за колбасу (нем.).}, тогда M<-me> его успокоила <<и утешила его>>, сказав, что теперь он может есть колбасу. Мальчик потом спрашивал у матери, не сердится ли она на него. Она отвечала, что нет, но если в другой раз он будет капризничать, то она не возьмет его с собой гулять. Мы, наконец, распростились с этим милым семейством и отправились на пароход, потому что было уже 2 звонка. На пароходе было ужасно мало {Заменено: много.} народу. Мы достали себе места, но сделался такой сильный ветер, что я боялась простудиться и попросила ее перейти в каюту. Первая комната была для курящих. Мы отворили вторую, но здесь было уже до того тесно, что, казалось, они сидели друг на друге, и яблоку не было места где упасть. <<Тогда мы остались в первой комнате, где курили, отворили окно и так>> доехали до пристани и пошли домой. Я все надеялась, что, может быть, Федя как-нибудь да приехал, что нет ли его на пристани, но к моему ужасному горю, мое желание не исполнилось, его нигде не было. Я пришла домой, хотела M-me Zimmermann позвать на чай, но была такой усталой и такой опечаленной, что мне были <<ужасно>> в тягость всякие разговоры в этот день. Я сначала читала, а потом разбирала письма, долго не спала, кажется, до 3-х часов. У меня случилось несчастье, я оборвала занавесь. Не знаю, как это мне поправить. (Я забыла: у немцев прислуга отпускается гулять <<лишь>> через 2 недели или через 3. У нас через 3. Ида уж была вчера счастлива, что она завтра пойдет гулять, и у ней было удивительно радостное лицо все сегодняшнее утро. <<Потом>> после обеда к ней пришла ее подруга, они, разодевшись, пошли гулять и гуляли до 11. Она говорит, что много выходили, но что нигде не танцевали, потому что этого не любит.)

Понедельник, 20 (8) <мая> {*}

{* Эта и следующая запись в стенограмме ошибочно обозначены днем позже, при расшифровке А. Г. Достоевская исправила эту ошибку.}
Сегодня утром я встала, радостно и поскорее оделась, чтобы идти на железную дорогу. День был превосходный, я пошла через террасу и к 1/2 12-го пришла на машину, так что встретила еще берлинский поезд? Потом подождала, когда пришел поезд из Лейпцига. В это время я <<все>> смотрела, как они на железной дороге управлялись с поездами, например, следует отвести вагон куда-нибудь, положим, в сарай. Машина дает задний ход, идет на всем ходу, потом вагон быстро отцепляют и тогда вагон, уже раз оттолкнутый, долго еще движется и, таким образом, доходит до места. Потом я видела, как переворачивают вагоны. Для этого устраивают большой круг, который может оборачиваться. На этот круг ставят вагон и тихонько его передвигают. <<Но>> пришел и поезд, а Феди нет, как нет. Я видела, как шарабан из почтамта уехал, и нарочно пошла медленно, чтобы не прийти раньше его. Наконец, я дошла, получила письмо сначала от Феди, а потом спросила, нет ли страховых, он подал письмо от мамы. Оба письма были ужасно нехороши 48. Федя писал, что почти все проиграл, а мама прислала только 35 рублей. Меня это ужасно огорчило, я пришла домой и страшно расплакалась. Плакала долго и много, но потом написала письмо Феде, в котором просила его лучше приехать домой поскорей, чем там оставаться, и отправила <<это>> письмо на почту. Вместе с тем, написала и маме и просила ее тайно заложить {Вставлено: мой меховой} салоп и прислать деньги. Я была ужасно как встревожена этими письмами, — просто ужас, такая брала тоска. Дома я наврала, что у меня больна сестра, а то они бог знает что могли подумать. Почтарь выбранил меня за то, что я беру маленькие конверты, и продал их конверт (2 зильб.). Отсюда я не знала, куда мне идти. По обыкновению я ничего не обедала, зашла в C Fr и выпила чашку кофею. <<Потом пришла домой>> и хотела ехать в Pillnitz, но опоздала: пароход отходит ровно в 3 часа, а потом еще в 1/2 7-го, но это было бы слишком поздно. Не зная, куда идти, села в дилижанс ‘Waldschlosschen’. Дилижансы здесь прекрасные и очень дешевые. Так, до W берут 1 зильб. и 2 Pfennig., хотя это очень большое расстояние. Село внутри кареты 8 человек, в Rauch-Coupe {Купе для курящих (нем.).} еще не знаю сколько-то, и еще многие полезли наверх. Мы немного ждали, пока не приехал на Schlossplatz другой дилижанс. Потом кондуктор затворил дверь, повернул какую-то машину, и мы поехали. Ехали очень быстро, и скоро были в W. Пассажиры были — старичок, какой-то немец, очень смешной и, по-видимому, глупый, и жена его, престарелая немка. Глядя на них, я думала, что они друг другу говорят: ‘Ах, какие мы сделались сморчки, то ли было дело прежде’. Еще были 4 дамы, одна с очень <<дурным лицом, даже>> самодовольным. <<Она мне так опротивела, просто сказать нельзя, так я и готова была ее ударить. Эдакое подлое семейство.>> <Фраза не расшифрована.> Когда мы вышли из дилижанса, я пошла вслед за этими 4 дамами, не зная, куда идти. Они все шли дальше и дальше, прошли какую-то таможню, где написано: ‘Geldannahme’ {Взимание денег (нем).}. <<Но>> это, как я после узнала? берут деньги с проводимых в город товаров или скота. На дороге попадались мальчики, которые просили дать им сколько-нибудь. (Но я, не желая приучать к нищенству, отказывала им.) Дамы эти дошли до ресторана ‘Zum der Saloppe’, я пошла за ними. Это довольно большая терраса высоко на горе, откуда расстилается прекрасный вид на окрестные горы и на самый город. Я села у одного столика и спросила кофею, мне подали. Недалеко тут же сидело какое-то прусское семейство (прусский офицер), которое ужасно было скандализовано тем, что я одна (как будто это их дело). Вероятно, это здесь не принято, потому они стали меня ужасно нагло осматривать (а это принято?), оборачиваться прямо ко мне лицом к лицу и долго смотреть на меня. Когда я на их взгляды отвечала тоже долгим, несмущающимся взглядом, они, видимо, были сконфужены, и старуха, смотря на меня, что-то очень стала презрительно улыбаться и переговариваться. Мне это надоело. Возле меня сели те старички, мои <<бывшие>> спутники в дилижансе. Я спросила их, далеко ли отсюда Albrechtsburg. Старички мои отвечали и потом предложили мне пересесть за их столик. Сначала я не хотела, но потом он встал и очень учтиво и поспешно захлопотал, чтобы перенести мой поднос к ним. Сам же спросил себе пива, а жена — масла с хлебом. Мы разговорились. Сначала она была ко мне суха, но потом оказалась превосходною женщиною. Оба они были так дружны друг с другом, видимо, они живут душа в душу. Она спросила меня, что по всему видно, что я англичанка, но я отвечала, что я русская. Тогда старичок объявил, что у него был какой-то знакомый русский, и спросил, не знаю ли я его? Он назвал несколько фамилий, и особенно фамилию Степанова, который, по его словам, был ученый, посланный русским правительством осмотреть школы. Я вспомнила, что наш Павел Иванович {Учитель физики в Мариинской женской гимназии. (Примеч. А. Г. Достоевской).} тоже был послан от казны осматривать училища и подумала, что это он. Старичок, узнав от меня, что он жив, просил меня ему поклониться. Но потом оказалось, что тот Степанов был у него, еще когда тот был студентом, т. е. этак в 20-м или 22-м году нашего столетия {Вставлено: Значит, Степановы разные.}. Это меня очень рассмешило. Потом он много расспрашивал про Россию. Очевидно, они имеют самое грубое понятие о нашем отечестве {Вставлено: (спросили, пьют ли в России пиво и каково оно?).}. (Даже M<-me> Z спрашивала меня, есть ли в России пароходы, и уверяла, что у нас очень плохие постели.) Немка спросила, знают ли в России по-немецки и, когда я ей сказала, что ему обучают во всех школах, она была, видимо, <<очень>> рада такому процветанию отечественного языка. Потом разговорились и о здешних достопримечательностях. Она была очень польщена, когда я похвалила Мадонну Гольбейна, но согласилась со мной, что и ей <<самой>> не нравятся произведения Альбрехта Дюрера и Луки Кранаха. Старичок всегда ей говорил: ‘Нужно нам и сюда также иногда сходить’. На ней был пестрый платок, который мне также понравился. Я, по своему обыкновению, захотела узнать о цене. Она мне с гордостью сказала, что этот платок куплен и подарен ей мужем. Вообще эти старики мне очень, очень понравились. Он такой вежливый и приветливый, всем и каждому уступавший дорогу и так заботливо ухаживающий за женой. Это мне очень понравилось, так что они меня примирили с прочими немцами. Он весело смеялся, когда мы говорили о 12 днях, которые здесь вперед. Но так как не 12 дней, а в 3 столетия уйдет на 14, то через несколько тысячелетий мы так разойдемся с Западом, что когда там будет зима, у нас будет по календарю лето, и наоборот. Назад они предложили мне идти пешком. Я согласилась, тем более, что я не хотела бы ходить одна, а рано вернуться в дилижансе домой было скучно. Мы пошли по прекрасной каштановой аллее, которая здесь называется Schillerstrasse, потому что ведет к дому S. Каштаны теперь все в цвету, здесь цветы даже не белые, но почти совершенно розовые, что еще более красиво и очень хорошо пахнут. Одно жаль, это <<то>>, что они уже начинают отцветать и через несколько дней цветы совершенно завянут {Дальше полторы строки зачеркнуты.}. Забыла: старики захотели мне показать Waldsch, и мы зашли. Здесь пивоварня [имеется] 49. Тут было много народу, но мы только одну минуту были здесь и другим ходом вышли на улицу. Тут мне попалась девица, блондинка, очень беленькая, с голубыми глазами, но у ней были до того белые волосы, просто как нитки. Таких волос я еще никогда не встречала. Это оригинально, но не слишком чтобы уж очень хорошо. (В воскресенье, когда мы ездили с M<-me> Z, на пароходе была девушка с рыжими волосами, очень беленькая, страшно нежная, и с небольшими правильными чертами лица, хорошеньким носиком, очень красивая с профили и довольно обыкновенная en face, потому что у ней слишком бледные глаза и почти то же выражение, как у нашей Mietz’ы {Вставлено: (кошки).}. Мы <<отлично>> подвигались помаленьку домой, и не заметили, как дошли до города. Здесь тотчас же переменился воздух, сделалось гораздо душнее. Мы дошли до конца старого моста ‘вместе> (кстати: старушка посоветовала мне купить Weintrauben P для губ.). Тут я распростилась с моими старичками. Они очень дружелюбно попрощались со мной и потом преважно пошли под руку, а я пошла домой. Скупила помады и пудры.> Я поскорее попросила мне сварить чаю, пришла M<-me> Z опять посидеть и напилась у меня чаю, хотя уже поужинала. Они ужинают в 7 часов. Потом к ней пришел какой-то молодой человек для урока. Она ушла, сказав, что после 9 часов непременно придет ко мне {Вставлено: (Она добрая, ей, очевидно, хочется, чтобы я не скучала).}. Действительно, пришла, мы много говорили между собой, даже о религии. Она обещала мне дать сочинения Ренана 50, сходила за ними в комнату, спросив предварительно, не рассердится ли мой муж за это? <<Но потом она>> воротилась и сказала, что Ренана она отдала читать, скоро получит и тогда даст, а теперь, покамест, дала мне Мольера. Она с полчаса просидела со мною, потом ушла, а я легла спать.

Вторник, Mai 21 (9)

Сегодня я довольно рано встала и начала писать письмо к Ольге Алексеевне 51. Написала черновую, но переписать не успела, потому что ушла на почту. Сегодня очень ветреный день, так что меня чуть не сшибало с ног, когда я переходила через мост. Но потом вдруг небо нахмурилось, и потом сильнейший град. У меня не было зонтика, и потому я встала у одной кондитерской. Постояла несколько минут, но вижу, <<что>> если буду так терять время, то не успею на станцию, и потом<у> отошла. <<Но>> пошел дождь до того сильный, что я принуждена была зайти в кондитерскую. <<Но>> купить ничего не было возможности. Я стала прицениваться. На все страшная дороговизна. Я была не рада, что зашла. Наконец, мой выбор остановился на коробочке сигар (7 1/2) для Феди, я купила и, несмотря на дождь, пошла на машину. Навстречу мне все попадались кареты, наполненные путешественниками. Я заглядывала в них, надеясь найти Федю. Но, придя на машину, узнала, что это только берлинский, а что из Лейпцига сейчас придет. Но я была вполне уверена, что Федя и сегодня не будет, а если пошла, так это только чтобы окончательно убедиться. Отсюда я отправилась на почту, получила письмо и была ужасно огорчена, — опять неудача. Но что же делать? Я решилась написать ему письмо 52. Домой идти не хотелось, я зашла в библиотеку спросить, нет ли новых русских книг. Взъерошенный молодой человек объявил, что книги будут очень скоро (он всегда эдак обещает). Я спросила у него конверт, он засуетился, сказал несколько раз: ‘Oh ja!’ (Это, надо заметить, любимая поговорка немцев. Иногда они говорят ‘ja’ как-то странно, полу-утвердительно, полу-отрицательно, так что не знаешь, как и понять это ‘ja’.) Растрепанный молодой человек очинил мне мой карандаш и потом, когда я его сломала, то подал очень тонко отточенный свой. Потом принес конверт и чернил. Один конверт я, по своему обыкновению, испортила. Он дал мне другой. Я написала все, как следует, и отнесла на почту, а сама пошла в кафе F и здесь выпила кофею и биток съела. Сюда при мне пришел какой-то Herr geliebster Doktor {Дражайший господин доктор (нем.).}, так, по крайней мере, закричала хозяйка при его входе, какая-то дебелая немка, ужасно короткая, строящая из себя молоденькую девочку, что к ней, разумеется, не идет (да и к кому идут ужимки). Она сейчас же села около него и принялась любезничать, мне даже стало противно.
Пришла я домой и сказала M<-me> Z, что еду в Pillnitz. Она дала мне зонтик. Взяла билеты туда и обратно (8 зильб.) и тотчас же отправилась в каюту. Может быть, моя фигура имеет в себе что-нибудь такое, что неприятно для немцев, потому что все немецкие барыни обыкновенно меня очень долго осматривают. Тут сидела какая-то ужасная харя, полная своего достоинства, с подлыми черными глазами {Заменено: госпожа, полная собственного достоинства, с неприятными черными глазками.} и со вздернутым носом (слово не расшифровано) (она ужасно походила на нашу еврейку Вольфсон). Она высокомерно посмотрела на меня, потом, когда я открыла окно, она двинулась, чтоб его затворить. Затем сделала выговор девочке, которая тоже отворила окно. Должно быть, эта особа очень боится ветра, что так упорно закупорилась в каюте. Она долго и очень грозно на меня посматривала, потом встала, оглядела меня внушительно и ушла, бог ее ведает куда. Я, признаюсь, была очень рада. После Loschwitz был Wachwitz и еще какие-то witzi. Я было села на палубу, но здесь мне не понравились три развеселые немца. Они уже выпили по 2 кружки пива (а может быть, и больше) и были достаточно навеселе. Я особенно боялась одного из них, похожего на Рязанцева 53. Он, кажется, намеревался, и даже очень, пристать ко мне. Потом, когда я сошла на берег, я тотчас же, чтобы с ним не встретиться, побежала ко дворцу. Это дворец, в котором король живет летом. Он вовсе не отличается каким-нибудь великолепием, или я, может быть, уже привыкла к великолепию, судя по Петербургу, но такие замки, как летняя резиденция саксонского короля, встречаются очень часто у наших даже не слишком богатых бар, да еще в 10 раз великолепнее. Дворец этот в японском и китайском вкусе, с острыми кровельками, и с какими-то рисунками по стенам, синие и красные рисунки. Фонтан только хорош, но он не в движении. Вообще здесь только устраиваются, потому что теперь короля здесь нет, готовятся к его приезду, подчищают аллеи, поправляют фонтан, садят деревья и красят дома. Сад довольно густой и красивый, но опять-таки небольшой, с аллеями, обнесенными решетками, обвитыми каким-то вьющимся растением. Есть несколько беседок, но не замечательных. Я пошла до конца сада, воротилась назад и вдруг встретилась с молодыми людьми, которых так боялась. Это меня так рассердило и испугало, что я даже покраснела, когда прошла мимо них. Потом я тотчас же повернула в сторону и ушла мимо оранжерей в самую глухую часть сада. Но отсюда-то открылся едва ли не единственный прелестный вид во всем Pillnitz’e. Это вид на очень высокую гору, на которой находится La Ruine 54. Здесь было все, как обыкновенно бывает на картинах и пейзажах: и прекрасного цвета голубое небо, высокие горы кругом, горы, обсаженные внизу виноградниками, а вверху обросшие лесом, между которыми виднеются тропинки, и, наконец, обломки какой-то готической башни и каменный мостик около нее. Но было так хорошо, что я просто бы до вечера просидела здесь, если б это было возможно и если бы со мною был Федя. Так здесь было тихо и покойно, так хорошо. Но, однако, я не знала, в котором часу отходит пароход, я пошла в Schloss Restoration). Здесь под тенью каштанов, стояли столики. Я спросила кофею. Мне подали довольно хороший. ^Я здесь напилась.> По двору расхаживали павлины, с прекраснейшими, но уже несколько попорченными хвостами. Когда я пила кофе, он ко мне подошел очень близко, и я разговаривала с ним. Вероятно, ему что-нибудь дают, поэтому-то он и привык подходить к людям.
Отсюда я пошла к пристани. Там я узнала, что пароход пойдет в 1/2 8-го, а до того времени можно сходить посмотреть La Ruine. Служанка рассказала мне дорогу, но я побоялась идти одна, потому что <<знала, что>> со мною деньги. Мне попался мальчик, я у него спросила дорогу. Тогда он <<мне>> предложил меня туда вести, если я ему что-нибудь дам. Это был мальчик лет 6, не более, зовут его Hans Mars. Он занимается тем, что водит на гору прохожих. Я расспросила его о его родных. Он каждый раз меня переспрашивал, но все-таки понимал, о чем я веду речь. Мальчишки, которые ему попадались навстречу, переглядывались с ним, и он, кажется, был очень горд, что водит осматривать, — значит, дело делает. Мы скоро прошли дубовую аллею и поворотили на гору, на настоящую гору, потому что это приходилось мне в первый раз, особенно на такую высокую гору. Тропинка шла уступами. Но чем выше мы поднимались, тем более и шире открывался вид на окрестности. Это очень хорошее место для осмотра вида на несколько верст. Это так высоко, что внизу люди кажутся не более вершка. Мальчик меня привел, я ему дала 6 Pfen. Он остался очень доволен и попросил меня отпустить его домой. Мне он был более не нужен, и он с радостью отправился вниз по тропинке. Я несколько осмотрелась и пошла на мостик, откуда уже открывался самый полный вид на соседние горы. Картина очень полная. Там-сям разбросаны деревушки, вдали виден город Пирна, везде горы, самые разнообразные. Одни покрыты виноградниками, следовательно, некрасивы, другие покрыты елками, пихтами, темно- и светло-зелеными. Где-то внизу журчал ручеек. Я пошла поискать его, но на дороге спросила у попавшейся компании, куда ведет эта дорога. Мне сказали: на Ferdinandstein, но предупредили, что я тогда не поспею на железную дорогу. Мне бы ужасно не хотелось оставаться здесь ночевать, потому я лучше воротилась опять к руинам {Заменено: к пристани.}. Но тут началась гроза. Где-то вдали шел страшный дождь. Прямо против меня сгустились страшные черные тучи, которые все принимали самые прихотливые формы, но все более и более темнели. Начался <<страшный>> гром, раскаты его глухо раздавались по лесу, молния зигзагами сверкала по темному небу. Зрелище было удивительное, особенно для меня, которая никогда не видала грозы на воздухе, а привыкла всегда прятаться в это время дома, из боязни быть убитой. Но тут я ничего не боялась, — ну, убьет, так убьет, значит мне так на роду написано, не под деревом, так другим образом найдет, если мне уж смерть предназначена. Какое это восхитительное зрелище, я была просто поражена этим. Я дрожала, но не от страха, а от какого-то благоговения и восторга пред великими силами природы. Я долго смотрела, потом пошла вниз, тогда уже над самой моей головой началась гроза и полил страшный дождь. Я поспешила. На дороге мне попалось стадо баранов, которых пастух гнал. Они очень боязливо бежали и, видимо, боялись меня. Но я их страшно перепугалась и кричала пастуху, чтоб он их как-нибудь отогнал от меня. Он смеялся и сделал <не расшифровано> как я хотела. Какие эти бараны грязные, ужасно, совершенно как свиньи. Наконец, я кое-как дошла до ресторана, где останавливается пароход. Здесь уже полная зала была людей, которые пришли сюда спрятаться от грозы. Я села к столу и спросила кофею. Пока я пила, подле сел один юнкер или солдат гвардейский и еще какой-то болван, который нагло стал смотреть на меня. Я выпила свою чашку и ушла на балкон. Там сидело несколько человек. Мало-помалу сюда начали собираться. Потом дождь прошел, и пароход стал готовиться к отъезду. Я вышла на берег. Было довольно холодно, так что я даже дрожала. (Предусмотрительные немки всегда имеют с собою на случай дождя какую-нибудь шаль, а у меня ее и не было.) Наконец, кое-как я попала на пароход и поспешила в каюту, которая скоро начала наполняться дамами и мужчинами, так что я была ужасно рада, что заблаговременно достала себе место. Тут я говорила несколько времени с одною немкою, которая тоже ехала из Пильница. Кажется, добрая женщина. Она тотчас же заметила, что я не привыкла разговаривать по-немецки. Наконец, я приехала в Дрезден и в 9 часов была дома. Но у меня болела голова и немного болело горло.

Среда, 22 M<ai> (10)

Сегодня утром я встала очень рано, <<еще>> только что пробило 6. Не зная, как убить время до тех пор, как мне надо будет идти на железную дорогу, я села писать письма. Написала к Павлу Григорьевичу {Павел Григорьевич Сватковский, муж моей сестры. (Примеч. А. Г. Достоевской).} и к Ольге Алексеевне. Это у меня заняло порядком времени, так что к 11 часам у меня едва-едва было готово. Я отнесла их на нашу почту и отправилась на станцию. Но и на этот раз я обманулась. Он не приехал. Я глядела, когда желтый шарабан (здесь почтари в желтом одеянии ходят) {Вставлено: а почтовые кареты окрашены в ярко-желтый цвет.} с моим письмом отправится в почтамт, а он, как назло, очень тихо ехал. Дорогою я уже приготовилась к содержанию письма, именно, что все проиграно, и что надо выслать деньги, так что оно меня нисколько и не удивило. Но я была очень рада и счастлива, что Федя так меня любит, что он так испугался, когда не получил моего письма 55. Да, надо сильно любить, чтобы так чувствовать. Со мною были деньги. Я тотчас же <<их развязала и>> пошла по банкирам, но никто из них не имел сношений с Гомбургом. Так что я перебывала почти у всех банкиров, но не могла добиться толку. Все мне советовали просто<<-напросто>> послать по почте, говорили, что он там получит без затруднений, что он должен тогда будет показать только свой паспорт. Но я не знала, как уложить деньги, я зашла в <<один>> магазин бумаг, и хозяин магазина был так любезен, что показал мне, как это делается. Но я, придя домой, совершенно напрасно билась, стараясь сделать это как можно лучше. Многие конторы бывают заперты от 12 до 3 часов, так что мне все советовали зайти в 4 часа. Но если б я это сделала, то мое письмо было бы отправлено не сегодня, а только завтра, а, следовательно, он не так скоро бы его получил. Наконец, я на Wildrufferstrasse нашла одного банкира Robert Thode {В стенографической записи здесь — Thode, далее — Thore, в наст. издании везде Thode.}, который взялся перевести на Фра<нкфурт>, сказав мне, что его Anweisung {Перевод (нем.).} всегда примут и в Гомбурге. Он перевел на флорины, но просил прийти через 1/2 <<часа>>. Я было ушла, но вошел какой-то белоголовый конторщик или сам банкир. Он очень вежливо пригласил меня к себе в кабинет и сейчас же написал все, что было нужно. Я отдала свое письмо, он вложил и обещал сегодня послать на почту. Но я, со своей стороны, написала еще письмо, в котором извещала Федю, что <<только что>> послала деньги. Я торопилась и отдала это письмо почтарю, уже когда он ехал на почту, и потому не положила никакой марки. Я сначала очень испугалась, думая, что мое письмо не дойдет, но меня успокоили. Потом я зашла выпить кофею, купила себе зонтик за 2 талера и пришла домой, чтобы готовиться к театру.
В 6 часов мы пошли, но я не взяла с собою ничего теплого, так что <<еще и>> по дороге туда начала сильно зябнуть. Мы пришли в театр еще задолго до начала. Театр этот довольно хорош, вроде нашего Михайловского. Обит красным бархатом. Весь потолок украшен портретами знаменитых людей. Театр был совсем полон, потому что было последнее представление Wachtel’я, певца прусского {Заменено: Пражского.} королевского театра. По этому самому и цены были возвышены. Над сценой, где обыкновенно бывают часы, находились часы очень древнего и простого устройства. Они представляли собой две дощечки, поставленные рядом. Одна изображала часы, другая минуты, или, вернее сказать, 5 минут, потому что по прошествии каждых 5 минут дощечка, представляющая минуты, поднималась и на ее место выдвигалась <<другая>> дощечка с 5-ю минутами. Наконец, началось представление. Давали ‘Il Trovatore’ 56, музыка мне очень знакомая, потому что я и сама немного бренчала дома из этой оперы. На сцену вышла примадонна, г-жа [Ильнер], очень высокая и худая немка, чисто немецкое лицо, с тоненьким носом, именно такое лицо, которых я не люблю. Одета она была в длинное красное платье, с черной отделкой, которое мне очень не понравилось, совершенно без вкуса, да и носить-то его она не умела, <<потому что как-то оно волочилось сзади>>. Начала она петь ужасно высоко и испускала рулады, которые сестре M<-me> Z очень нравились, и она только и дело говорила: ‘C’est ravissant, quelle voix, mon Dieu, quelle voix!’ {Это восхитительно, какой голос, боже мой, какой голос! (фр.).}. Я с нею соглашалась, но сама была очень недовольна. Потом вышел знаменитый, столь прославленный Wachtel (бывший кучер, M<-me> мне вновь рассказала его биографию). Я смотрела на него в бинокль. Это ужас, что такое, совершенно модная картинка: белый (разумеется, набеленный), с румянцем на щеках, черные глаза, черные курчавые волосы, маленькие усы и эспаньолка, — все красиво, но выражения никакого, какая-то вывеска, как обыкновенно рисуют на цирюльнях. M<-me> Z находила, que c’est un joli garcon {что это красивый молодой человек (фр.).}. Этот господин, чтобы выразить или волнение, или нетерпение или ужас, всегда закатывал глаза, поднимал брови и грозно посматривал на всех зрителей. Явилась и <<цыганка>> Krebs Michalesi, довольно старая женщина, но с хорошим контральто. Она ужасно все время выкатывала глаза (я просто думала, что они у нее выпадут, так она ими старалась выразить волновавшие ее чувства). Вообще она только и играла, что глазами, a Wachtel вел себя дураком. Опять явилась на сцену Ильнер, уже в белом платье, начала опять стонать и петь [высокие] фиоритуры, что мне вовсе не нравится, а публика, чем больше она взвизгивает, тем больше ей хлопает. А говорят, что дрезденская публика очень строга, что ей угодить очень трудно. Правда, вызывали W три раза. Когда стали ему хлопать в 4-й, то многие стали шикать, и один немец, очень услужливый, сидевший около меня, заметил, что их баловать не следует. Я почти не смотрела на сцену, мне было все равно, что бы там ни происходило. Я смотрела на часы и рассчитывала, через сколько часов приедет Федя. Выходило, что чрез 40 часов и 20 минут, потом меньше, потом еще меньше и так далее. Я очень сердилась на их часы, которые так тихо идут и не показывают, чтобы нам поскорее уйти домой. Наконец, все окончилось: Ильнер умерла, трубадур сгорел и пр., и мы вышли из театра. Правда, было довольно холодно, так что я после теплоты-то попала в такой мороз. Но M<-me> Z посоветовала мне накрыться платьем, и только это меня немного спасло. Я звала ее на чай, но она отказалась. Я посидела немного, выпила чашку и легла спать. Видела я во сне, что Феде будто бы все носят <<различные>> подарки, — кто перстень, кто книги, одна певица подарила ему слоновой кости горшочек для цветов, очень тонкой работы. Я, наконец, спросила: ‘Что же это тебе все дарят?’ ‘Да сегодня мое рожденье’, отвечал Федя. Я была так поражена этим, что не знала, когда его рожденье, и не подарила ему ничего, что ужасно расплакалась и побежала к Маше, которая уже лежала в постели, и спросила ее, где мои 3 тысячи (у меня оказались откуда-то 3 тысячи), и умоляла дать мне совет, что ему купить. В слезах-то я и проснулась, гляжу — день, но всего только 8 часов (28 до Федина приезда).

Четверг, 23 (11) мая

День дождливый, пасмурный, скука страшная. Стала шить, дошила нескончаемое лиловое платье, сейчас пойду на почту. Я уже заранее предчувствовала какое-нибудь еще более гадкое известие. Пошла очень тихо на почту, получила письмо 57, прочла и увидела, что Феде, видимо, очень хочется еще остаться и еще поиграть. Я ему тотчас же написала, что если он хочет, то пусть и останется там, что я даже его не буду ждать раньше понедельника или вторника. Я предполагаю, что он там и останется. Что же делать, вероятно, это так нужно. Пусть лучше эта глупая {Заменено: несчастная} идея о выигрыше у него выскочит из головы. Мне было очень грустно.
Отослав письмо, я пошла бродить по городу для того, чтобы рано не прийти домой и не показать виду M<-me> Z, что я не обедала. Так по сильному дождю и такой погоде, когда добрый хозяин и собаки не выгонит, я пошла до Венской железной дороги, потом по Beuststrasse домой. Шла, нарочно замедляя шаги, чтобы попозже прийти домой. По дороге зашла в кондитерскую выпить кофею. Мне его приготовляли минут с 10, но оказался он очень хорош, так что я готова была выпить другую чашку. Дождь меня вымочил просто до нитки. Я переоделась, сначала съела купленные телятину и сосиски, потом принялась что-то делать. Наконец, за что я ни принималась, все мне как-то скучно. Я решилась идти еще выпить кофею и купить бумаги для штопания. Купила на 2 зильб., и 2 Pfenn. заплатила за иголку, которую сейчас же и сломала, как только начала шить, и принуждена была взять иголку от Иды. Потом села писать письмо к Стоюниной 58 и стала пить чай. Ко мне зашла M<-me> Z и обещала прийти посидеть после 9 часов.
Она пришла <<(она? кажется, попивает, потому что от ее вида будто бы какой-то [винный?] запах)>>. Она начала с восторгов о вчерашнем театре. Я, разумеется, ей вторила, но на самом деле была недовольна. Зачем было противоречить, ведь она привыкла считать Россию варварской страною, <Сто>, пожалуй, и не поверит, что у нас лучше, и сочтет за хвастовство, так пусть ей и остается ее невежество. Россия оттого не потеряет. Мы разговорились и о войне, и она объявила, что считает войну за рабство, в котором еще находится человечество, что с какой стати солдат должен жертвовать своею кровью из-за честолюбия своего государя, и объявила, что она республиканка. Она рассказала, что прошлого года прусский и саксонский короли ездили вместе в коляске, были в театре, целовались и обнимались на железной дороге, и это всего через две недели после страшной войны, которую они вели. Король должен был бежать в Богемию. Этого никто не одобрял, потому что <<ему>> было лучше всего держаться в Саксонии, как ему и советовал прусский король, и быть нейтральным. Но как же не помогать, когда он католик, — католику австрийскому императору, хотя народ-то, и все войско здесь протестанты, и сами богемцы смеялись над войском короля и называют их протестантами. Мы долго разговаривали на эту тему, и она советовала мне идти посмотреть памятник (героя), которому здесь оторвало обе ноги. Эти-то самые знаменитые ноги и были похоронены здесь, на холме, а самое тело было отвезено в Петербург. Странная судьба этого человека — быть похороненным в разных местах 59.

Пятница, 24 (12) <мая>

Утром я встала рано, думая, что Федя сегодня приедет, и собиралась идти на станцию, но почему-то, не знаю, я зашла раньше на почту и здесь получила его письмо. Он говорит, что мое письмо получил, а посланное от банкира еще нет, и поэтому-то он еще не выезжает. <<Я думаю, что это неправда, а что это только предлог остаться там подольше.>> Он мне написал смешное письмо, в котором жалуется на страшную зубную боль, просит, чтоб я немного потерпела 60. Ну, что же делать, я и написала письмо, что пусть так и будет, пусть он останется там подольше. Оттуда я зашла в булочную, выпила чашку кофею, съела крем и, несмотря на дождь, пошла осмотреть Mineralien Kabinet {Кабинет минералов (нем.).}. Собственно здесь ничего хорошего нет, собрание очень маленькое, в одну небольшую узкую комнату, нового я ничего здесь не увидела, все это я видела и прежде, исключая разве Лабрадора, который увидела в первый раз, да еще насекомых в янтаре. Они отлично сохранились. Я походила здесь с 1/2 часа и была обрадована звонком, который возвестил об окончании положенного для осмотра времени. В Geologisches Kabinet 61 я потому и не попала, но не раскаиваюсь. Отсюда я пошла в галерею. Обыкновенно в дождь и в бесплатные дни особенно много бывает здесь народу, — вероятно, в такие грустные дни всякий не знает, куда деваться и идет в галерею. Со мной была моя книжечка, и я сделала некоторые замечания о годе рождения художников и о тех картинах, которые на меня произвели особенное впечатление. Отсюда я зашла к банкиру <<русскому>>, спросила, послал ли он письмо. Он был удивительно вежлив, показал мне марки и даже проводил меня, как и в первый раз, до двери. Побродив еще немного, я зашла выпить чашку кофею во вчерашнюю кондитерскую, хозяин меня тотчас же узнал, и мы разговорились о политике, о [драке] и о выходе из Дрездена прусского войска. Потом я пришла домой, села читать ‘Русского’ 62 и штопать мои чулки, которые все перештопала. К вечеру <<еще>> я почувствовала сильнейший голод и потому отправилась купить себе масла, хлеба и колбасы {Вставлено: (Все эти дни я принуждена была не обедать, а питаться лишь кофеем, чаем и закусками, и вот почему: M-me Z. не считает выгодным давать мне обед, да и стол у ней скудный, ходить же в отели обедать немыслимо, здесь не принято, чтоб молодая женщина посещала рестораны без кавалера, и на меня нагло глядели бы разные немцы и немки. Ходить же пить кофе в кондитерскую не считается неприличным. Так вот я и голодаю совсем против моего желания!).}. Потом я велела Иде делать чай. Ко мне пришла сестра M<-me> Z, удивилась, что я сижу в таком холоде, и увела меня пить чай к себе. У ней в комнате мне очень нравится, потому что так уютно. Она сегодня топила у себя два раза, поэтому у ней было довольно тепло. Мы много разговаривали о различных предметах, и я замечаю, что я довольно быстро говорю по-французски, <<даже>> вчетверо быстрее, чем неделю назад. Это меня очень радует, так что можно надеяться, что, пробыв за границей несколько месяцев, я буду довольно порядочно говорить по-французски и по-немецки. Пили мы чай с Kirschenwasser {Вишневая наливка (нем.).}, вроде рома, который, по словам M<-me> Z, пьют в Швейцарии все старики и старухи каждый вечер, и они тоже его употребляют. (Поэтому-то мне иногда и казалось, что M<-me> Z бывает немного подшофе.) Наконец, она дала мне ‘Le theatre francais’, с двумя небольшими пьесами. Одна из них ‘Poesie ou le pot au feu’, в которой является синий чулок, мне чрезвычайно понравилась по своей нелепости смешной. Я читала это на сон грядущий, потом крепко заснула. Утром раза два или три просыпалась, потом засыпала, видела различные сны и очень лениво встала. <<Еще я>> забыла: вчера еще раз заходила на почту и ужасно удивила почтмейстера, который мне сказал: ‘Неужели мне мало одного письма?’ Получила я письмо от Павла Александровича {Вставлено: (Исаева).}. Письмо было к Феде 63, но я знаю его руку, сама распечатала и прочла, ничего особенного

Суббота, 25 (13) <мая>

Я вспомнила, что вчера мне почтмейстер сказал, что письма приходят рано утром, я уже в 9 часов была у него, но не нашла письма. Пришла домой и решила, что, вероятно, Федя сегодня приедет. В 12 часов пришла на станцию, но Феди не было. Оттуда на почту, и дорогою уже предугадала это письмо, т. е. что все проиграл, <<что>> просит денег 64. Так и случилось. Я тотчас же написала ему письмо, зашла к банкиру, но он мне сказал, что сейчас контора запирается, и что откроется вновь только в 3 часа. Я воротилась домой, выпив по дороге чашку кофею, <<потом>> взяла деньги и снесла к нему. Но, может быть, мой костюм в этот раз не возбудил в нем такого уважения, потому что он мне довольно долго спустя предложил место, и уже не проводил меня, как вчера, до двери.
Отдав письмо на почту, я пошла прогуляться на верху Zwinger’a, где я еще никогда не была. Его можно пройти кругом по балюстраде. Я обошла, потом села на сырую скамейку и принялась писать. И все это было для того только, чтобы как-нибудь убить время. Потом я пошла в нашу библиотеку, спросила, не привезли ли книги. Тот отвечал, что еще нет, но он ожидает с минуты на минуту. Я выбрала Евгении Тур 2 книги и потом еще ‘Записки Екатерины II’. Зашла в кондитерскую выпить чашку кофею, потом пришла домой и стала читать книги. Все это повторение на одну и ту же тему: гордая девушка жертвует собой и своей любовью для сестры или родственницы. Вообще ужасно глупо. Вечером ко мне пришла M<-me> Z, поговорила <со мною> немножко, пожелала хорошенько спать и ушла.

Воскресенье, 26 (14) <мая>

Я встала сегодня довольно рано, чтобы идти на почту, а потом в церковь. Оделась и повидалась с M<-me> Z, у которой обещала сегодня обедать. Пошла на почту, получила письмо 66, в котором Федя обещает приехать завтра. Потом пошла в церковь. Как здесь хорошо поют, просто чудо. Иноверцев, как и в прошлое воскресенье, было ужасно много. Сначала я вдали смотрела службу, а потом отошла <<ближе>> к оркестру. Тут я видела двух хорошеньких девиц: блондинку и брюнетку, я предполагаю, соперниц: одна была великолепно одета, другая — так себе, пожалуй, даже дурно, но обе прехорошенькие. Потом они вместе вышли из церкви, и к ним тотчас же подошел какой-то кавалер, с которым они разговорились. Пришла я домой, сейчас же села обедать, и весь обед уговаривала М<-llе> Tomson идти с нами. Но она говорила, что в том только случае пойдет, если я обещаюсь говорить с нею все время по-английски. Я дала ей это обещание, но она все-таки не решилась идти. В 1/2 2-го мы пошли и пришли туда без 3/4 2. Купили билеты (14 зильб. туда и назад), немножко подождали и сели в вагон. С нами сидели <<какие-то>> муж и жена. Мне сначала послышалось, что они разговаривали по-русски, но потом я разуверилась, <<потому что они начали говорить по-немецки>>. Была еще какая-то немка, которая ехала куда-то очень близко и которую провожали муж и двое ребятишек. Мать поминутно обращалась к своему мужу, а он, вероятно, какой-нибудь колбасник, нарочно старался не глядеть на свою жену. Действительно, она ужасно как пожилая и смотрит старее его. Когда поезд отошел, один из мальчиков заплакал, его поспешили вывести.
Не более как через час мы приехали в Potscha. Все время нам приходилось ехать около самой Эльбы. Она мало-помалу делается узкою, не больше Spree или нашей Черной речки, ужасно узкая, но, говорят, глубока — до 12 саж. глубины. Мы проезжали мимо Pillnitz, мимо Пирны. Это небольшой городок, в несколько улиц, очень чистенький, но, я думаю, прескучный. Здесь недалеко, на высокой горе, находится дом сумасшедших, с большим садом и бельведером. На станциях очень много вышло, так что у нас было довольно просторно. Виды были великолепные. Все скалы, высокие, угрюмые скалы по другой стороне Эльбы, а по той, по которой мы ехали, целая стена, которою поддерживается гора от падения. Прежде здесь была скала, но ее взорвали для проведения дороги. Везде зелень. Чрезвычайно хорошо. Наконец, мы приехали в [Саксонскую Швейцарию?], вышли и все направились к лодке. Село, я думаю, человек с 15, если не более, так что края лодки были почти в воде. Я немного трусила, потому что, говорят, здесь она очень глубока, да и вообще ничуть не хотелось бы вымочиться в воде. Но нас кое-как благополучно перевезли и взяли по 12 Pfen. за человека. Вышли мы на берег. Здесь стояло несколько человек с оседланными лошадьми. У M<-me> Z болят ноги, и потому она не решилась идти пешком. Я хотела идти, но она убедила меня сесть на лошадь. Я сначала не соглашалась, во-первых, потому что я никогда не ездила и <<поэтому>> боялась, а во-вторых, не хотелось давать такой большой цены, именно 1 талер 5 Pfennig’ов. Потом они уступили за 25 зильб. {Вставлено: кроме того, идя пешком, я рисковала отстать от спутников.} Нечего делать, приходилось сесть. Я села <<и положила напротив ноги>> и стала держаться за холку лошади. Меня сначала очень встревожило, я, вероятно, даже побледнела и вообще имела испуганный вид. M<-me> Z мне указывает на деревья. Я ничего не слышу, да и видеть-то ничего не хочу {Вставлено: чтобы не упасть с лошади. Мой дебют верховой езды был довольно плачевный.}. Но мало-помалу я оправилась, уж перестала держаться за холку лошади. Как это хорошо, эта Саксонская Швейцария! Высокие, неприступные скалы, огромные камни, наваленные один на другой, которые, кажется, так и готовы упасть на вас. Все эти скалы покрыты деревьями (больше елками), между скалами бежит ручеек. Это все так хорошо, что и представить себе трудно, но одно было жаль, это — что Феди не было со мной, а без него меня ничего не приводит в восторг. Иногда скалы так низко висели над нами, что приходилось сильно нагибать голову, чтобы не ушибиться. Иногда скалы образовывали между собой только один узкий проход, где можно было идти не более двум человекам рядом. Мы ехали шаг за шагом. Лошади были привычные. Только лошадь М-те Zimmermann испугалась ее зонтика и бросилась в сторону, но потом сейчас же ее привели в повиновение. Я разговорилась с моим проводником. Он мне сказал, что мою <<лошадь>> зовут Fritz’ом, а что другую лошадь — Lisel. Моя лошадь была очень смирная и добрая лошадка. Она иногда поворачивала голову и посматривала на меня своими милыми, умными глазами, а раз так остановилась, чтобы поесть травы, но проводник не позволил ей остановиться. Мы, я думаю, ехали около часу, когда, наконец, приехали в Bastei.
Я уже под конец нисколько не боялась, а преудало сидела на моем Россинанте, <<даже>> уже не держалась за холку Fritz’a. Дорогою нам попадалось много прохожих, которые с удивлением посматривали на нас и посмеивались. Этот смех, я думаю, возбуждал мой храбрый вид — le chevalier de la triste figure {Рыцарь печального образа (фр.).}, как потом меня прозвала M<-me> Z. Когда мы приехали в Bastei, мы ужасно хохотали над моею фигурою. M-me Zimmermann говорила, что я была до того печальна, что она на меня смотреть не могла. В минуту отчаяния, когда мне становилось не под силу удержаться, я говорила ‘О, о!’ {Вставлено: сама того не замечая.}. Эти вопли до того ее смешили, что она хохотала, право, более часа. Да я и сама воображаю, как я была смешна на коне.
Наконец, мы приехали, слезли с лошадей, отдали деньги и пошли в ресторан. Здесь я спросила себе кофею, а она — пива, но у меня, не знаю почему, ужасно разболелась голова. Может быть, это происходило оттого, что я в первый раз ехала на лошади, от страху ли это или просто это произвел на меня впечатление горный воздух, <<вышина>>, но у меня ужасно сильно болела голова, просто до тошноты. Надо заметить, что со времени приезда за границу это первый раз как я заметила, что у меня болит голова. Потом мы пошли осматриваться. Мы смотрели со скалы, которая огорожена решеткой, вниз, на Эльбу. Все казалось до того маленьким, что просто смешно. Так, там стояла лодка, вероятно большая, но она казалась игрушкой. Дома, пароходы, люди — все это представлялось не более, как в 1 аршин. Это, должно быть, страшная вышина. (Я забыла сказать, что мы из Potscha переехали через Эльбу в местечко Wehlen, отсюда поехали горами и долинами, которые здесь называются Uttewalder Grund.) < B это время' проезжал по другой стороне Эльбы поезд железной дороги. Но он казался удивительно мал, не больше, как обыкновенно такие поезда продаются в виде игрушек. Мы долго здесь смотрели, потом походили и пошли спускаться. Мы вышли на мост. Это мост, соединяющий 3 или 4 огромных утеса между собою. Тут устроены отдельные мостики {Вставлено: с которых открываются поразительные по своей красоте виды на окрестности.}. Все это удивительно хорошо. Внизу видна зелень темная, перемешанная со светлой зеленью. Все стены здесь исписаны различными именами, встречается огромное множество имен русских. Видно и русские стараются ‘обессмертить’ себя. И именно <на скалах), тоже замечательных по своей величине и высоте, на которых написаны имена и есть русские фамилии. Потом мы пошли спускаться. На дороге нам попадались мальчишки, которые просили нас подарить им сколько-нибудь. Один из них обещал 'усыпать наш путь цветами', другой хотел продать нам 'Gliickblatter', листьев счастья на всю жизнь. Но мы отказались и продолжали наш путь. M<-me> Z говорит, что это у них обратилось в профессию, что этим эти мальчики только и занимаются и чрез это решительно отвыкают работать. Спускаться было довольно трудно, тем более, что я не привыкла взбираться на горы или спускаться с них. Это очень крутые, почти прямые дорожки. M<-me> Z удивительно как громко вскрикивала, когда ей приходилось сходить вниз, и меня ужасно пугала. (Я не понимаю отчего, но я сделалась удивительно пуглива, от всего-то я вздрагиваю, просто это меня досадует.) Когда мы уже совсем сошли, нам с горы кто-то громко кричал. Это какие-то шалуны, которые, взобравшись на гору, кричат разными голосами. (Я забыла: на Bastei есть высокая башня, но не выше некоторых утесов. Здесь помещается обсерватория. Но я не зашла. Какой-то господин, взобравшись туда, начал дразнить собаку, подражая собачьему лаю. Собака, услышав незнакомого противника, начала выходить из себя и ужасно бесилась, что ее противник сидит так высоко. Собаку едва могли отозвать, так она была возбуждена.) {Вставлено: И зачем было дразнить, все это обычные, неостроумные немецкие шутки.}
Наконец, мы дошли до какой-то деревушки, оттуда надо было переехать на другой берег Эльбы, чтобы добраться до станции Rathen. Лодка подъехала. Мы сели. Тут была еще какая-то немецкая семья из 8 человек, но они решили лучше подождать, когда лодка воротится, потому что иначе не было никакой возможности усадить их всех. В нашу лодку опять попали те супруги, о которых я уже говорила. Они разговорились по-немецки с M<-me> Z. Мы переехали, и М-те Zimmermann, чтобы утишить мою головную боль, предложила мне что-нибудь съесть. Я спросила хлеба, масла и сыру. Она взяла себе то же, но сыру спросила Kuhkase {Коровий сыр (нем.).}, какую-то вонючую гадость. Пока мы сидели, я услышала, что наши супруги говорят между собою по-русски. Я тотчас же обратилась к жене с вопросом, не русские ли они? Она отчего-то, не знаю, ужасно сильно покраснела и сказала, что она русская, что они живут в Дрездене уже 10 лет. Она не имела совсем возможности говорить по-русски, кроме своего мужа, который также жил в России лет 15. Она мне сказала, что здесь довольно много русских, что здесь гораздо выгоднее жить, чем в России, что она теперь совсем уж и не скучает по родине. Говорила она как-то странно, с выговором на о. Я очень обрадовалась с кем-нибудь поговорить по-русски, потому что уж с две недели как ни слова не говорила. Потом я спросила себе пива, а М-те Zimmermann-молока. Нам пришлось ждать здесь около часу, пока, наконец, не пришел поезд. Когда мы подходили к вагонам, ко мне подошла какая-то дама и поклонилась. Я уже давно заметила, что ее лицо удивительно мне знакомо, но не знала, где я ее видела. Когда она разговорилась, то я вспомнила, что мы ехали с нею вместе на пароходе из Pillnitz’a и говорили. Я вежливо с ней раскланялась {Вставлено: и поговорила. Мне очень симпатична эта простота отношений, жаль, что мы, русские, никогда так откровенно и простодушно не сходимся, а всегда будто дичимся друг друга.}. Тут мы сели в вагон, с нами сидели четверо молодых людей, немцев, очень милых, смешливых, может быть, студентов. Они всю дорогу хохотали, как безумные. Один из них говорил даже по-французски и по-английски, но, разумеется, с немецким выговором. Спиною к нам, в отдельном <купе> сидели, вероятно, молодые супруги. Они были очень нежны между собою: он положил свою руку ей на шею, а она к нему прижалась. Все это, разумеется, очень хорошо, и я хвалю супружеское счастье, но все-таки можно бы было немного поудержаться, по крайней мере, при публике бы не делать этого {Вставлено: Терпеть не могу, когда нежность выставляют напоказ.}. Потом она совершенно прилегла к нему на плечо головою и, по-видимому, заснула. Мы с M<-me> Z смеялись этому. Молодые люди заметили и тотчас же стали тоже подсмеиваться: так, один из них обратился к товарищу и предложил ему сделать то же самое, то есть быть также нежным. Но тот в страшном отчаянии вскричал: ‘Ради бога, не надо!’. Вообще мы обратили внимание всего вагона на этих нежных супругов, так что даже фермеры, которые, я думаю, тоже не прочь понежничать при людях с своими женами, и те даже стали посмеиваться. Наконец, мы приехали. Молодые люди вышли первые, потом помогли выйти M-me Zimmermann. Один очень вежливо подал и мне руку и помог выйти из кареты. Перед нами, когда мы вышли с вокзала, все время шел какой-то англичанин с мальчиком, которого мы видели и на Bastei и в Rathen’e. Мы перешли на другую сторону улицы, через несколько времени перешел и он. Наконец, он повернул куда-то, а мы пошли домой. У меня сильнейшим образом болела голова. Я тотчас же легла в постель, боясь поздно проснуться.

Понедельник, 27 (15) <мая>

Я встала сегодня очень рано, собралась, чтоб идти в почтамт. Пришла туда и получила письмо от Феди 67. У меня так и упало сердце, когда я получила письмо. Я предполагаю, что он уже сегодня не приедет. Отсюда пошла в Gipsabgusse {Гипсовые слепки (нем.).}. Сегодня бесплатный вход, но у дверей от меня отняли зонтик и дали нумерок. Я вошла. Ничего хорошего. Здесь мне не понравилось, например, статуя Parthenon. Эта статуя без головы, ног и рук. Вообще мне никогда не нравится ничего поддельного {Вставлено: В скульптуре же я люблю лишь мрамор.}. Из гипса статуи так дурно выходят, все формы пропадают. Вообще долго не оставалась там, мне все казалось, что я непременно что-нибудь да разобью. Даже мне виделось, что и солдат, которому поручено смотреть за посетителями, тоже как-то подозрительно на меня посматривает. Я вышла, спросила свой зонтик, отдала за него 1 зильб. и пошла на станцию. Здесь мне очень захотелось поесть. Я спросила хлеба, масла и сыру и приготовила уже деньги, чтобы отдать, выложила на стол 2 и 2 1/2 зильб. не зная, сколько именно нужно. Тут явился кельнер, который разговорился со мной и рассказал свою жизнь в Париже. Я поскорее, чтоб избавиться от его разговоров, встала и ушла, и только тогда вспомнила, что оставила 2 зильб. на столе. Разумеется, он подумал, что это за его услуги. Мне было так досадно, что я чуть не воротилась за деньгами.
Поезд пришел, но не привез Феди. Мне было ужасно больно и тоскливо, я шла и дорогою все время рыдала, так что немки очень пристально смотрели на меня. Пришла на почту и получила два письма: от мамы и от Павла Григорьевича. Я тут же принялась читать письма. Мама написала какой-то вздор: про ненависть, которую я внушила Федору Михайловичу к ней и бог знает еще какие рассуждения. Я была так огорчена тем, что Федя еще не приехал, что расплакалась. Потом я постаралась сделать, чтобы слезы были незаметны. Написала маме письмо и пошла во второй раз на машину, взяв с собой ‘Theatre Fr. По дороге я зашла напиться кофею, а потом поспешила на станцию. Но и в 3/4 4-го он не приехал. Я решилась подождать поезда в 6 часов вечера. Все это время я читала ‘Le mariage de la raison’ {‘Брак по расчету’ (фр.).}. Время, мне показалось очень скоро прошло, и я не заметила, как пришел лейпцигский поезд. Я уже потеряла всякую надежду увидеть сегодня Федю, как вдруг вдали показался он. Я с минуту всматривалась, как бы не веря глазам, потом бросилась к нему и была так рада, так рада, так счастлива! Он немного изменился, вероятно, с дороги. Был запылен, но все-таки мы очень радостно встретились. Мы хотели нанять экипаж, здесь надо сначала взять билет или нумер от полицейского на крыльце вокзала, а без его позволения мы не имеем права нанять карету. Я поспешно подбежала к полицейскому, взяла от него билет, отыскала коляску, и мы сели.
Дорогою Федя мне рассказывал про свои несчастия. Я очень жалела, но все-таки была ужасно счастлива, видя, что он, наконец, приехал. Ида нас встретила у подъезда. Мы тотчас же спросили чаю. Я все время любовалась моим Федей, и была бесконечно счастлива. За чаем он спросил, не было ли ему письма, и я подала письмо от С<условой>. Он или действительно не знал, от кого это, или притворился незнающим, но только едва распечатал письмо, потом посмотрел на подпись и начал читать. Я все время следила за выражением его лица, когда он читал это знаменитое письмо. Он долго, долго перечитывал первую страницу, как бы не будучи в состоянии понять, что там написано. Потом, наконец, прочел <<и все письмо>> {Заменено: и весь покраснел.}. Мне показалось, что руки у него дрожали. Я нарочно притворилась, что не знаю, и спросила его, что пишет Сонечка { Софья Александровна Иванова, родная племянница Ф. М. (Примеч. А. Г. Достоевской).} 68. Он ответил, что письмо не от Сонечки, и как бы горько улыбался. Такой улыбки я еще никогда у него не видала. Это была или улыбка презрения, или жалости, право, не знаю, но какая-то странная {Заменено: жалкая, потерянная улыбка.}. Потом он сделался ужасно как рассеян, едва понимал, о чем я говорю.
Вечером мы пошли погулять, зашли за сигарами и папиросами, а оттуда пошли на террасу. Я уже здесь не была, я думаю, недели две. Все по-старому. Мы хотели зайти на музыку, но боялись засидеться, а потому пошли пить кофе в кафе Реаль. Федя спросил себе мороженого, а я кофею. Придя домой, я легла спать, а затем, очень скоро, и он.

Вторник, 28 (16) <мая>

Сегодня мы проснулись довольно поздно. У нас теперь часов нет {Вставлено: (остались в Гомбурге).} и потому мы времени совершенно не знаем. Я сначала оправляла мое черное платье, а Федя все время, как потерянный, ходил по комнате, все чего-то искал, точно он что потерял, рассматривал письмо. Вообще видно было, что письмо это его очень заняло {Замечено: затронуло и оскорбило.}. Но мне очень, очень бы хотелось знать его мнение об этом поступке. Потом я писала стенографически, много читала, а в 4 часа мы пошли обедать. Зашли за сигарами и папиросами и купили ‘Колокол’. Отсюда пошли обедать в Helbig по 15 зильб. в 4 кушанья. Это довольно дешево, и кушанья довольно хорошие. Во время обеда тут же у окна сидел какой-то больной, который мне ужасно надоел своим покашливанием и какими-то стонами, которыми он срывал свой кашель. Затем зашли в кафе Реаль выпить кофею, а отсюда просто не знали, куда нам деваться. Было уже 7 часов вечера, следовательно, за город идти нельзя уже было. Мы пошли в Gr Jardin. Здесь уже играет не прусская музыка, а саксонская. На дороге нам попались два русские семейства, — видно, что русских здесь довольно много. Заплатили 5 зильб. и вошли в сад. В это время играли увертюру из оперы: ‘Четыре трубочиста’. Потом ‘Das Lied der Rose’ {‘Песню розы’ (нем.).}, мелодия с фокусами, причем часть музыкантов уходила за кусты и оттуда начинала отвечать главному оркестру. Затем играли ‘Frauenherz’ {‘Сердце женщины’ (нем.).}, вообще все очень сладкое и сентиментальное. Федя спросил пива, и мы положили 15 зильб. Тот поблагодарил и взял себе деньги, но мы остановили его {Вставлено: (пиво стоит 2 1/2 Cr., не давать же на чай впятеро).}. Тогда выдал нам сдачи 5 Pfen. {Вставлено: Такая наглость меня рассмешила, а Федя готов был не на шутку поссориться с немцем.} <<Федя не захотел так оставить, он пошел тотчас же к хозяину ресторана, но затем воротился и объявил мне, что, кажется, он сразился. Это меня ужасно насмешило, его воинственный вид. Вообще он не на шутку ссорится с немцами.>> Мы пошли домой. На дороге встретили моего банкира Thode, который очень вежливо со мною раскланялся. Зашли и к Курмузям, как Федя его называет, и купили разные разности.

Среда, 29 (17) <мая>

Сегодня Федя целое утро занимался составлением <<известного>> письма {Вставлено: к Каткову 69.}. Я все думала, позовет ли он меня выслушать письмо, или нет. Но когда он написал, то позвал и спросил моего мнения. Потом мы вышли, чтобы где-нибудь пообедать. По дороге купили сигар, папирос и шляпу (2 талера 5 зильб.) коричневую. Какой Федя еще дитя, он так и охорашивался в новой шляпе. Мой отзыв, что эта шляпа идет ему, ему польстил. Мы решили пообедать сегодня в ‘Waldschlosschen’. Но я знала только длинную дорогу, а по короткой надо было переехать через Эльбу на пловучем мосту. Мы пошли искать пристань, <<но>> я взяла слишком направо и потому [потеряла?] дорогу. Наконец, кое-как, с помощью какой-то немки, мы отыскали дорогу и переехали на другой берег. Взяли с нас по 5 Pfennig’ов. Потом мы пошли по берегу. Федя был в ужасно дурном расположении духа. Он все о чем-то тосковал, был страшно нетерпелив и поминутно спрашивал, скоро ли мы придем в ‘Waldschlosschen’. Наконец, мы подошли. Хотели сначала обедать в саду, но <<потом>> пришлось отобедать в зале, где было удивительно жарко. Пообедали. <<Но>> на беду подали вместо бифштекса котлеты. Это раздражило Федю, да к тому же мы никак не могли дозваться кельнера, чтобы расплатиться с ним. Федя искал его по всему дому, а когда тот пришел, то сделал ему [выговор?]. Затем мы пили в саду кофе и отправились гулять. Федя просил привести его куда-нибудь в сад. Я хотела показать ему сад Albrechtsburg’a, <<но так как он был ужасно нетерпелив, то я сказала ему, что лучше, чем капризничать, пойти домой. Он рассердился, сказал, зачем он так много прошел и вообще казался не в духе>>. На дороге нам попался какой-то сад, принадлежавший к даче. Ворота были отперты, и мы вошли. Сад довольно большой, с извилистыми аллейками и, я представляю, с хорошим видом на Эльбу. Погуляв, мы отправились домой, но уже по самому берегу. Здесь мы несколько раз ссорились, но наши ссоры оканчиваются большею частью моим смехом: я никак не могу, да и не хочу сердиться на Федю серьезно и потому всегда стараюсь обратить ссору в смех. Мы поспорили, кто скорее подойдет к пристани, [молу или мосту]. Но подошли вместе, быстро переехали на другую сторону и пошли на террасу. (Тут мы встретили нашу милую англичанку. Она, вероятно, здесь живет, потому что вот уже две недели как я ее встречаю. Она одевается довольно хорошо, почти каждый раз в новых нарядах.) Мы пришли к Cafe Reale. Здесь Федя спросил мороженого, но нам принесли две порции, и я должна была тоже есть. Потом мы отправились домой.
Я ужасно устала от этой длинной прогулки, так что от чаю ушла в спальню и легла в постель. (Надо заметить, что когда я ухожу в другую комнату, Федя всегда тревожится и всегда меня спрашивает, что я там делаю. Ему все приходит на мысль, что я ужасно как скучаю, и он очень жалеет обо мне {Вставлено: На самом деле, я нисколько не скучаю и рада целыми днями смотреть и слушать его.}.) Так и этот раз он меня спрашивал, зачем я туда ушла. Я отвечала, что я лежу и думаю {Вставлено: на самом деле, я спала.}. Так продолжалось несколько раз, я всегда пробуждалась, когда он меня спрашивал. Но потом опять преспокойно засыпала. Наконец, <<уж>> через час <<после моего сна>> он рассердился и позвал меня. Я еще с сонными глазами пришла к нему и начала со сна уверять, что я не спала. Он возмутился и объявил, что если я не хочу сидеть около него, так пусть ухожу. Вообще был ужасно разгневан, а я так расхохоталась и сказала ему, что это ужасно глупо и смешно разговаривать и бранить сонного человека, который сам не понимает, что говорит, и который преспокойно себе спал {Заменено: и просто валится от усталости.}. Федя сам увидел, что несправедлив и просил только не смеяться над ним. Потом я долго сидела через силу, и он вывел из этого то заключение, что я сижу ‘из мщения’.

Четверг, 30 (18) мая

Сегодня праздник, Himmelfahrt, Вознесение. Опять город пуст, и все магазины заперты. Федя принялся писать письмо, а я все время читала ‘Mon voisin Raymond’ {‘Мой сосед Раймон’ (фр.).}, преглупую и пресмешную вещь. <<Но>> с Федей случилось несчастье: он 1/2 письма написал на одном листе, а другую на другом, так что первую половину пришлось переписать. Это его раздосадовало. Окончив его, кажется, в 5 часов, мы пошли отнести на почту и зайти к Михаилу Каскелю получить деньги. На почте я справилась, нет ли для меня письма. <<Оказалось, что нет.>> За письмо отдали 8 зильб. Михаила Каскеля не было дома, сказали прийти завтра. Мы пошли обедать к Helbig на Эльбу и спросили обед в 15 зильб. Подали 3 кушанья, прежде подавали четыре, но зато получше, чем прежде, с компотом из яблоков. Я, видя, что Федя не ест компота с жарким, подумала, что он совершенно его не хочет, и преспокойно принялась его есть, оставив ему только одно яблоко. Каково же было мое изумление и стыд, когда он, окончив есть жаркое, принялся за компот. Мне было очень совестно, что я была так жадна. Я, разумеется, попросила у него извинения за мою глупость. Мне было ужасно жарко, потому что я была в двух кофтах. Я предложила идти на террасу, а я сама хотела идти домой, чтобы переодеться. Мы так и сделали. Но я сначала зашла за папиросами, потом в кондитерскую, <<преспокойно съела мороженое>>, <не расшифровано> поправила волосы, так что пришла на террасу, я думаю, через час. Федя, которому было ужасно скучно сидеть одному, шел ко мне навстречу ужасно раздосадованный и почти закричал на меня {Заменено: и прочел мне наставление.}. Уверял, что он сильно беспокоился. Беспокоиться-то уж положительно было не о чем. Он говорит, что опасался, что я не найду его. Это тоже несправедливо: терраса так мала, что не найти невозможно, поэтому и опасаться было излишне. <<Я посмеялась этому, но Федя обиделся и начал отворачиваться от меня, как маленький ребенок, и уверял, что он оскорблен. Я несколько раз хотела примириться с ним, но не было ни малейшей возможности. Он продолжал киснуть и отворачиваться, и под конец на мой вопрос, будет ли он сегодня со мной говорить, отвечал, что ему говорить не с кем, что он не может говорить с людьми, которые его оскорбляют и смеются над ним. Мне, наконец, это надоело, и я решилась тоже не говорить. Но он или ускорял шаги, или я отставала, только мне приходилось всегда идти позади его, и это он тоже приписал моему нежеланию идти. Мы пошли в Gr J. Мне было ужасно скучно идти такую даль и не говорить с ним. Но что же делать, пришлось покориться. Наконец, мы пришли туда. Это было во время антракта. Все вошли с того входа, где не продают билетов и поэтому ничего не заплатили.>> {Я посмеялась… заплатили заменено: С террасы пошли в Grand Jardin и попали на музыку во время антракта.} Спросили себе кофею и пива, посидели несколько времени, но концерта все еще не было. Сидеть так надоело, и мы пошли к стрельбе. Федя взял ружье и начал стрелять. Из 10 выстрелов он терял один, это очень хорошо, — значит, меткий стрелок. Я упрашивала его ‘убить’, то оленя, то егеря, то солдата, и ужасно радовалась, когда он ‘убивал’. Потом и я захотела попробовать, но Федя меня умолял не убить кого-нибудь {Вставлено: в самом деле.} и показал, как следует выстрелить. Я с большим опасением взяла ружье в руки, наметилась и заставила турку подняться. Это возбудило во мне такую гордость, что я с торжеством обратилась к Феде: ‘Что?!’. И захотела сейчас же выстрелить еще раз, даже не зарядив ружья. Федя мне это сказал, и это ужасно рассмешило такую страстную охотницу до стрельбы. Но второй удар был не так ловок, потому что я не могла хорошенько наметиться, да и Федя мне твердил, что я могу кого-нибудь убить. Мы заплатили 6 зильб. и ушли, решившись непременно придти еще несколько раз пострелять. (За 3 выстрела — 1 зильб.) Мы много гуляли вокруг оркестра и ушли под какой-то церемониальный марш. Проходили мимо Зоологического сада и видели через решетку слона, а Федя говорит, видел и оленя, но мне не показал (экая ведь злость). <<Пришли домой и опять успели уж поссориться. Нынче, что ни час, то ссора, это просто даже досадно, до какой степени он стал <не расшифровано>. Я просто не могу с ним говорить, потому что он [кричит, а мне уж надоело?] поминутно получать наставления.>>

Пятница, 19 (31) мая

Погода очень хорошая, встали довольно рано, <<и за чаем поссорились с Федей из-за его сочинения. Я хотела прочитать строчку из его 'Записок из подполья' 70, но он на меня закричал и велел просить прощения. На меня это ужасно как действует, у меня сейчас начинает подергиваться лицо, и я сказала, что я не хочу просить прощенья, да и говорить лучше с ним не буду, если он уж постоянно хочет ссориться. Но мы скоро помирились.>> Он написал сегодня письмо к Паше, я приписала кое-что. Он сначала запечатал, но потом, когда я сказала, что там есть довольно резкое выражение ‘откозырять’, он снова распечатал письмо {Он… письмо заменено: Федя запечатал письмо, но потом, когда я сказала, что там есть одно резкое выражение, он снова распечатал.} и зачеркнул это слово 71. Отнеся на почту, мы зашли к Каскелю. На этот раз двери у него были отперты (это, право, первый раз, потому что все раза, когда я приходила, всегда двери были заперты на замок). У него холодно и темно, точно в погребе. От нас взял <перевод>, просил подписаться и сначала хотел выдать бумаги, но мы взяли 10 золотых (по 5 талеров 20 зильб. каждый). Банкир или конторщик был так к нам любезен, что принес нам стулья. Выйдя из ‘погреба’, мы пошли к Helbig, где отлично пообедали. Нам подали какой-то соус из рыбы, очень странный {Заменено: вкусный.}, название забыла, Федя хоть и горевал, что это производит дурное на него впечатление, но все-таки ел. За обедом, я не знаю, за что именно, но за что-то очень пустое, мы поссорились. <<Федя на меня закричал, и я попросила его лучше не говорить со мной, разумеется, я это сделала в шутку, но он принял это за серьезное намерение, стал молчать, когда я его спросила, думает ли он продолжать всю дорогу в Gr J — он отвечал, что ему не с кем говорить, что он не хочет, чтобы над ним смеялись и что поэтому будет воздерживаться от разговоров. Я с ним согласилась>>, но мне сделалось до того скучно оттого, что ни слова не промолвит, что я начала теребить свой зонтик и объявила Феде, что если он со мною говорить не станет, то зонтику сегодня капут, ибо я без движения жить не могу. Он расхохотался, и назвал ребенком. Пришли в сад, заплатили 5 зильб., сели, и я захотела пива. Но Федя не хотел. Потом ветер начал уносить наши листки, служившие нам вместо контрамарок. Федя хотел удержать, а я свой скомкала и бросила. Это его рассердило. Потом он хотел идти к тиру, я опять противоречила, так что у нас опять произошла ссора. Наконец, он ушел от меня, чтобы стрелять. Я долго не раздумывала и, желая [повиновением] покончить ссору, пошла за ним. Здесь он в ярости {И я захотела… он в ярости заменено: но, пробыв немного, Федя пошел стрелять. Федя} перестрелял всех солдат, сначала тех, которые крутились, и потом и тех, которые стояли в рядах. Тут и я присоединилась, но только из 7 выстрелов заставила 2 раза выйти турку. Так мы простреляли 20 зильб. Воротились, посидели еще несколько времени, и Федя так и решился прострелять ровно талер. Мы подошли, но здесь глаз очень изменил, он почти не видел, так что дал несколько промахов. Проиграв еще 10 зильб., мы пошли домой и по дороге <<я все время старалась примириться>>. Зашли в булочную, купили сладеньких пирожков <<и под конец вечера окончательно мир был заключен>>.

Суббота, 1 июня (20)

Сегодня <<утром>> я все утро читала и писала, а Федя <<тоже>> ходил, обдумывал сочинение о Белинском 72. Потом мы пошли сначала за сигарами, а потом к Helbig обедать. <<Но сегодня у нас ссоры не было весь день. Это очень [хороший знак], и так как>> я взяла с собою книги, то мы зашли переменить в нашу библиотеку. Книг новых все еще нет, — я думаю, что этот расторопный господин нас просто обманывает, и что русских книг вовсе и не будет. Я взяла 2-ю часть ‘В ожидании лучшего’, а Федя ‘Голос России’ {Вставлено: Федя решился перечитать все запрещенные издания, чтобы знать, что пишут за границей о России. Это необходимо для его будущих произведений.} 73. Он зашел в кафе Фр<ансэ> почитать газеты, а я отнесла книги домой, а потом пришла тоже в кафе выпить чашку кофею. Отсюда мы не знали, куда нам идти: в окрестности было поздно, да и не знаем куда, так что опять воротились в G J, но сегодня решились зайти в Zoologischer Garten {Зоологический сад (нем.).}. За вход берут 5 зильб. с персоны. Выдали нам по синему билетику, кончик оторвали и просили хранить, не знаю, зачем, потому что потом никто у нас его не осматривал. Мы пошли, и первое, что попалось нам на глаза, были бобры. Они так и ныряли в воде, очень ловко, прямо вниз головой. Их было трое. Один преспокойно сидел у норки и уплетал рыбу. Мы полюбовались несколько времени и пошли осматривать дальше. Дальше шел целый пруд, через который были перекинуты мостики. В этом пруду находились различные птицы. Мы смотрели, как бедная уточка никак не могла пробраться сквозь решетку, и как ей из-за решетки отвечали криками другие утки. Потом видели павлина, белого, блестящего, как снег. К нему не было дорожки, но Федя сделался так любознателен, что пошел по траве, почти к самому павлину, хотя я его и уверяла, что за это отрывают головы. Потом видели много различных птиц, названия которых я не помню, и, наконец, дошли до помещения хищных зверей. В наружных клетках, которые выходят в сад, их не было, нужно было пойти в средину здания. Но там до того сильный запах, что меня чуть-чуть не стошнило, просто невыносимо. Здесь я заметила в одной большой клетке двух львов и львицу. Она спала, но он преспокойно что-то уплетал. <<Далее>>, в следующей клетке была львица, а еще дальше лев, довольно большой, но с бельмом на одном глазу. Первая ходила из одного угла в другой и беспрестанно ударяла головой об стену. (Замечательно, что все дикие звери в своих клетках то и дело что ходят взад и вперед. Мне их всегда бывает очень жаль, видно, что им хочется на свободу) Потом здесь были леопард и тигр, но все это меня не так поразило, как этот одноглазый лев. Федя на него так пристально смотрел, что он еще яростней заходил в своей клетке, сначала слегка зарычал, но потом все сильней и сильней так что из другой клетки отвечала львица, вероятно, его супруга. Они рычали до того страшно, что, мне казалось, они разобьют решетку и вырвутся из клетки. Я никогда не слыхала такого страшного рычания. Но запах был невыносим, мы вышли и пошли к домику, в котором находился слон. Это не слишком большой слон, я видела гораздо больше (после я узнала, что ему только 4 года, что он был привезен очень маленьким). И он забавлял публику, вытаскивая платки из карманов. <<Потом>> пошли далее и набрели на то место, где был сильный запах, который, по мнению Феди, происходил от черемухи. Оказалось, что это Wildschwein {Дикий кабан (нем.).}. <<Так что мы не знали, куда и деваться от его запаха.>> Мы уже хотели уходить и подошли к верблюдам. Здесь Федя стал подзывать к себе верблюда, тот подошел, и Федя погладил его по горбу {Заменено: по голове.}, тот принял ласку, очень довольный, и посмотрел на него своими умными глазами. За первым верблюдом подошла и супруга его в интересном положении, которая, вероятно, думала, что Федя даст что-нибудь. Федя ее погладил. Когда мы подошли к выходу, то увидали, что он заперт, и решительно не знали, как нам выйти из этого пахучего сада. Мы спросили дорогу у какого-то человека, и он нам сказал, чтобы мы шли дальше. По дороге нам попался дом с обезьянами. Мы зашли и к ним на минутку. Лица совершенно человеческие. По саду расставлены деревянные руки с указанием, куда ведет дорога. Одна из них указала на Zwinger медведей. Мы пошли. Было уже довольно темно, и он находился в берлоге. Видно, что ему было невыносимо жарко, — он ходил из одного угла в другой, тяжело дышал и, видно, рвался из этого тесного убежища. Тут висела надпись, что он из Восточной Азии, следовательно, из России. Мы начали говорить с ним, называли его Михаилом Ивановичем и разными именами. Потом, когда мы стали отходить, я заметила в другое окно, что он будто бы нам кланяется так, именно всем телом кланяется. Разумеется, это было от жары. Он старался освежить себя, но мы приняли это за поклон нам, как соотечественникам. Кое-как мы нашли дорогу к выходу. Здесь есть ресторан, но я не знаю, возможно ли пить или есть что-нибудь в такой духоте. Пить мне ужасно хотелось, так что мы пошли поскорее отыскать какой-нибудь ресторан. Проходя мимо Sommertheater {Летнего театра (нем.).}, мы услышали пение. Я попросила Федю мимоходом зайти сюда выпить чего-нибудь, потому что желала <<что-нибудь>> послушать. Но не тут-то было. Музыка прекратилась, было очень пустынно и скучно. Я спросила у буфета содовой, мне подали целую бутылку и взяли за нее 4 зильб. Отсюда мы пошли в ресторан Gr J. Пришли, но здесь музыка уже кончилась, и музыканты расходились домой, так что платить не пришлось. Федя спросил пива, а потом пошел выстрелить <<3>> на тир за 1 зильб. Немки, увидя нас, очень обрадовались, представляя себе, что мы опять будем так играть, но ошиблись: Федя взял эти 4 выстрела, и мы ушли.

Воскресенье, 2 июня (21) <мая>

Я сегодня хотела идти в русскую церковь, но случилось так, что я, заснув в 12 часов ночи, была разбужена Федею в 2, и с этой минуты уже никак не могла заснуть. Сначала я думала, что это от голода, и <слово не расшифровано> поела. Но сон не приходил. Я стала <<что-то>> читать. Так пробило 5 часов. В это время по улицам появилось очень много народу: все куда-то спешили, кавалеры, дамы, некоторые из них с книжками в руках. Это, вероятно, в церковь. Теперь я понимаю, отчего в воскресенье никого нет на улицах, — потому, что все отправляются куда-нибудь за город и даже, по возможности, с утра. Я не могла более сидеть, ничего не съев, и потому велела сделать для себя кофею. Потом несколько раз принималась ложиться, но ничего не удавалось, и у меня страшно разболелась голова. В 11 часов встал и Федя, но я уже расхотела идти в церковь. Я ходила как полоумная, — так у меня болела голова. Федя меня приглашал прилечь. Я прилегла и еще не спала, как он вошел в комнату и, видя, что я не шевелюсь, на цыпочках ушел, но чрез минуту воротился и тихонько запер окно. Видно было, что он очень заботился, чтоб меня как-нибудь не разбудили, чтобы я не простудилась. (Вообще нынче, когда он сидит долго вечером, он нарочно уходит в наше зало для того, чтобы мне не видно было свечи, и не мешала бы мне спать.) Меня это очень тронуло, эта внимательность его ко мне. Я проспала, кажется с час, но голова от этого еще сильнее разболелась, просто до невыносимости.
В 4 часа мы вышли, чтобы пообедать. На дороге хотели купить сигар, но магазин был заперт, <<так что>> пришлось дожидаться, когда отворят другие магазины. <<Потом>> пошли к H, здесь пообедали. Нас <<здесь>> отлично кормят — 4 кушанья: суп, говядина с артишоками и картофелем, какая-нибудь рыба с трюфелями и Braten со сливами с компотом. Компот у нас служит вместо десерта, и при этом Федя обыкновенно меня язвит, намекая, как одна госпожа любит яблоки, и какой при этом произошел однажды случай.
Мы предполагали ехать сегодня в Blazewitz. Для этого надо было ехать в дилижансе, который останавливается у Neu-Markt. Мы пришли туда, но дилижанса не было. Нам сказали, чтоб мы шли в Amalienstr 74, там всегда находятся дилижансы. Федя на это рассердился, и едва наша прогулка не расстроилась. Пришли и едва не опоздали, чтобы найти место в дилижансе, потому что он был уже почти полон. <<Против нас сидела какая-то, вероятно, принцесса, вся в браслетах <слово не расшифровано> с огромными камнями>> <не расшифровано>. Мы сначала довольно долго не могли двинуться с места. Кондуктор несколько раз свистал, но это не помогало. <<Мы не двигались, так что>> Федя объявил мне, что он скептик и не верит, чтобы мы сегодня поехали. Наконец, мы двинулись. Bl вовсе не так далеко, как мне представлялось, к нему не более 4-х верст, но по довольно скверной дороге, пустынной, обсаженной очень редкими деревьями, так что совершенно не годится для прогулки. Мы страшно запылились, и Федя раздражился против этой прогулки. Народу было удивительно много, так что у берега нельзя было достать себе места. Мы сели у Schillers-Linden, спросили кофе. Феде здесь не понравилось, я предложила переехать на другой берег, чтобы посмотреть окрестности. <<В Loschwitz>> я повела его в Burgberg. Но странное дело, так как эта местность ему не нравилась, то и мне стало скучнее, и я стала находить, что это совсем не хорошо. Федя предложил мне идти к какому-то маленькому домику, который находился на самой вершине горы. Я согласилась, и мы пошли. Этот домик был, я думаю, вдвое выше, чем Bb. Надо было все подниматься в гору, иногда отлого, иногда же очень круто. Наконец, мы добрались до какого-то трактира. Я почти все время бежала и потому очень хотела пить, просила, чтобы Федя мне позволил, но он ни за что не хотел исполнить моего желания {Вставлено: боялся, что я простужусь.}. Пошли еще выше и дошли до какого-то лесу. Выше подниматься было некуда, а к домику мы все-таки не пришли, вероятно, надо было идти другою дорогой. Я немного посидела на земле и причесала мои распустившиеся волосы. <<Потом>> пошли назад, но идти назад я никак не могла. Мне легче было гораздо сбежать, и потому я <<всегда>> выжидала, когда Федя отойдет несколько и потом его догоняла и даже перегоняла. Но в иных местах было до того круто, что мне приходилось держаться за стену и за перегородку, которая сама едва держалась. Федя показывал мне, как надо идти, как-то выворачивая ноги, как танцмейстер, но я не решилась. Мне казалось, что я еще скорее эдак упаду. На дороге я сказала, что когда мы придем вниз, я непременно чего-нибудь выпью. Федя отвечал, что того не будет, и отвечал очень резко. Я, тем не менее, ему отвечала. Конечно, он был в этом случае прав, потому что хотел сберечь мое здоровье. Но я ведь ужасно зла, и это в моем характере, так что нас это повздорило {Федя… повздорило заменено: Федя отвечал, что не позволит мне пить, пока я совсем не остыну.}. Пришли в ресторацию, где ожидают пароходов. Федя спросил пива, я тоже, но мне почему-то очень долго не несли, так что я пила из кружки Феди. Народу было ужасно много. Мы пошли взять билеты (по 3 зильб. за каждого). Наконец, в ресторане позвонили, и мы пошли к пристани. Народу было видимо-невидимо. Чтобы достать место на пароходе, надо было стать по возможности ближе к пристани. Я и стала. Но когда повалил народ, то меня начали давить и прижали к дереву, потом повлекли. Мое платье зацепилось за столб и не пускало меня. Таким образом, я не могла пройти и мешала и себе, и другим. Федя это видел и сочинил, что меня раздавили, и что меня командир бранил (а если б и бранил, то что же за важность). Вошли на пароход, я сейчас попросила какую-то девушку подвинуться и достала себе место, а Феде места не было, потому что народ все валил да валил. Я думаю, вошло на пароход из одного Losch человек 150, если не более, да и на пароходе было порядком. <<Так что нельзя было найти место.>> Федя предлагал мне отыскать в другом месте, но я не решилась кинуть найденное, и он один отправился. <<Но>> места <<все-таки>> не нашел и должен был стоять, пока в Nstahl народ не вышел <<и он мог сесть>> Напротив меня сидела одна особа, художница, которую я встречаю очень часто, особенно в галерее, где она занимается там снимками разных картин. Это девушка лет 25, белокурая, с двумя жидкими локонами, с большими, страшно выпуклыми голубыми глазами, незначительным носом и страшно огромным ртом, доходящим, без преувеличения, до ушей. Эта особа вечно улыбается, очень самодовольная. Не знаю, происходит ли это от глупости (всего вероятнее) или от какой-нибудь сладкой задушевной думы. Она ехала, вероятно, откуда-нибудь, где снимала виды, потому что у ней в руках были папка и складной стул. Подле меня сидело английское семейство: отец, мать и двое маленьких сыновей, оба с удивительно маленькими глазами, так что мне показалось, что им даже и смотреть-то было трудно. Один из мальчиков часто вставал на скамейку, и едва не упал в воду. Тогда я его вместе с отцом схватывала за ноги, чтобы только как-нибудь удержать его. Наконец, приехали. Я подошла к Феде. Он был удивительно как серьезен. Опять очень сердит. Дорогой мы поругались. Я все время приставала сказать <не расшифровано>, почему он сердится. Он окончательно рассердился и пошел от меня в сторону, а я пошла домой. Я сначала и не сообразила, куда бы он мог пойти, тем более, что дороги решительно не знает. Но когда я воротилась домой, то легла в постель, потому что у меня сильно болела голова. А потом он пришел. Он ходил в булочную за пирожками. У нас не был<и> зажжен<ы> свеч<и>, и он страшно начал ругаться, как никогда я не слышала, чтобы он ругался: черт, проклят<ая>, дьявол, черт, проклят<ая>. Мне хотелось ужасно рассмеяться. После он объяснил, что он ушиб себе руку, отворяя комод, и поэтому ругался. Я заварила ему чаю, потом опять легла. Он несколько раз звал меня к чаю, говорил, что не следует лежать в постели. Наконец, я встала и пришла, чтобы проститься с ним, и сказала, что у меня сильно голова болит. Тогда он <не расшифровано) (или это, может быть, мне так показалось) сказал мне, что ведь у меня давеча голова совсем прошла, что если теперь и болит, то болит от лежания на постели. Я этим ужасно обиделась, тем более, что очень хотела спать, поэтому ясно не уразумела, в чем дело, но я сказала, что если он не верит, то пусть так и будет, и ушла, заперев за собою дверь. Через минуту пришел он и объявил мне, что хочет объясниться и вдруг очень трагически закричал: 'Нет-с, Анна Григорьевна, уж под башмаком у вас я никогда не буду!'. Я расхохоталась, отвечала, что хочу спать и что он очень самолюбив, а я никогда не ставила и не хочу его ставить под мой башмак. Он требовал, чтобы мы объяснились, но мне стало ужасно досадно. Я не хотела объясняться и расплакалась, довольно долго плакала, потом заснула. Ночью он меня разбудил, поцеловав, и затем я еще крепче заснула {Опять очень сердит... еще крепче заснула заменено: и очевидно, очень устал. Придя домой, я заварила чаю, и так как у меня невыносимо болела голова, то я легла пораньше спать. Ночью Федя разбудил меня поцелуем, но я тотчас же крепко заснула.}.

Понедельник, 3 июня (22) <мая>

Сегодня я встала часов в 10. Тотчас же села за окончание письма к Стоюниной. Мне стало очень досадно, что я так долго ей ничего не писала. Я мигом кончила, но еще не отнесла на почту. Потом встал Федя. Он сегодня очень серьезен. <<Видимо, хочет молчать. Потом>> я подошла <<чтобы спросить гребень>>, и спросила, отчего он такой и не сердится ли на меня? Он объявил, что не сердится, но что обдумал и решил, как ему действовать, что надо между нами положить границы. Я ему отвечала смело, что пусть он там как ему угодно перекладывает границы, но что я нисколько этому подчиняться не намерена, и поэтому все эти перекладки будут тотчас поломаны и все пойдет по-старому. Вообще мне было очень смешно {Он объявил… смешно заменено: Он улыбнулся и сказал, что ничуть не сердится, но что очень озабочен нашими делами. Бедный Федя, мне его так жаль! Я и сама очень задумываюсь о том, как мы выйдем из наших тяжелых обстоятельств. Надеюсь на бога, что он поможет нам.}. Потом я стала читать ‘Les Miserables’, а он писал.
В 5 часов мы вышли из дому, чтобы идти обедать (видно <<было>>, что сегодня будет непременно гроза). Мы зашли сначала на почту, отдать письмо к Стоюниной и оттуда к H. He успели мы съесть второе блюдо, как поднялся ветер, небо нахмурилось, и в нашу залу вошло человек 30. Они все сидели внизу, у берега, но при дожде пришли сюда. Сделалась сильнейшая гроза, сначала очень далеко, а потом гром разражался прямо над нашими головами. По мосту бежали во всю прыть люди, которых дождь там застал. Так за дождем нам пришлось просидеть около 2 1/2 часов: мы отобедали, выпили кофею. Федя пил пива, но дождь все еще не переставал. Я это время читала немецкую газету ‘Uber Land und Meer’. Наконец, невзирая на дождь, нам пришлось идти. Я совсем вымочила свое платье и зонтик. Зашли в библиотеку, взяли 2-ю часть ‘Les Mis‘. Когда вышли из библиотеки, дождя уже не было. Мы решились, придя домой, переменить сапоги и идти куда-нибудь гулять. Сказано и сделано. Я надела свои высокие сапоги, в которых у меня постоянно разбаливается мозоль и мы пошли в G J. Было довольно сыро, но очень хорошо. Одно жаль, это что у меня болела нога, так что я, пройдя 5 минут, должна была <<на одну минуту>> останавливаться, <<так сильно начинала болеть у меня мозоль>> Пришли в G J. Сегодня оркестр играл в зале, а в саду никого не было. Мы хотели сесть в саду, но стулья все были мокры, я бы ничего, я бы села, но Федя не хотел этого позволить. А в зал входить не хотелось на какую-нибудь минуту, потому что мы все-таки должны были поскорее идти домой. Так, не отдохнув, мы и пошли назад. На дороге нам попались поляки, те самые, которых я встретила, переезжая из Pillnitz’a. Я их терпеть не могу. Особенно тут есть маленький человечек, какой-то жидок, как мне кажется. Их всегда можно встретить в этой аллее. Пришли домой и напились чаю. Я дочитала ‘Les Mis‘ и пошла спать, а Федя ушел в зал, чтоб мне не мешать хорошенько выспаться. Сегодня мы заплатили M<-me> Z за квартиру и дали Иде 1 талер 15 зильб. (10 я взяла себе {Заменено: прибавила от себя.}), но M<-me> Z просила позволения представить счетик, который она на нас издержала. Она написала счет в 3 талера 20 зильб., в котором поставила за топливо (<<пять>> раз <топили> печку), потом за уголь на машину, за спирт. <<(Какая подлость, на грошах и тут надо украсть.)>> Во сне я видела сегодня, во-первых, что я куда-то спешила, не знаю, в какой именно город. Была уже на станции, взяла билеты, но так долго заговорилась с мамой, что поезд ушел, и я нанимала Dienst {Слугу (нем.).}, чтобы он довез меня до какой-то станции, где я намерена была найти поезд. Потом я проснулась, немного полежала, заснула и видела другой сон, <<что будто бы я в С<еверной> Ам<ерике> в Нью-Йорке, где у меня есть три родственника мамины, с которыми я очень подружилась, что потом у них сделался на чердаке пожар, но мои вещи были спасены. Затем я, не знаю как, очутилась уж в Дрездене, но все-таки намеревалась опять ехать в Нью-Йорк. Потом я встала>>.

Вторник <23>

Сегодня день пасмурный, я думаю, будет дождь. Я встала довольно рано и пошла, чтобы отнести книги (9 книг) в библиотеку, а оттуда к зубному врачу {Вставлено: мне надо запломбировать зуб.}. У него в комнате в тазу была кровь. Это меня так неприятно поразило, что я просто хотела вырвать. Я сговорилась с ним прийти к нему завтра, но он берет очень дорого, именно 2 талера. Я пришла домой, <<вся>> дрожа от какого-то страха, сама не знаю, почему, <<так что>> эта дрожь продолжалась во мне долгое время. Федя пробовал меня уговорить не трусить так, уверял, что это вовсе не больно и не страшно, и просил не беспокоиться, что он мне сломает зуб. Дорогою я заходила купить мыло, а потом в аптеку, где спросила l’huile de Falk, масло, которое Екатерина II советует употреблять для лица. Но аптекарь с удивлением посмотрел на меня и отвечал, что этого у них нет. Я спросила, нет ли какого-нибудь средства. Он мне за 2 1/2 приготовил какое-то лекарство, которым я должна мыть несколько раз в день свое лицо. Я пришла домой и села писать. Сегодня Федя задумал идти в баню, в Diana-Bad. Я ему рассказала дорогу, и он отправился. Во время его отсутствия я то и дело посматривала в окно, не придет ли он, хотя очень хорошо знала, что он скоро не может воротиться. Он проходил часа с полтора. Наконец, я увидела его, он меня также заметил и начал делать гримасы и показывать язык. Я стала смотреть в бинокль и качала ему головой. После ванны он казался очень расстроен {Заменено: казалось, очень освежился.}. Он мне рассказал, что там есть римские бани, очень тесные, жаркие и душные, есть и русские бани, с полком. Но, оказывается, что комната полна паром, но уже остывшим, так что никакого жару не было. За отдельный N с бельем и мылом берут 15 зильб., а если кто желает пропотеть, с того берут 20 зильб., и для этого завертывают в какие-то меха. Но Федя не решился испытать этого удобства. Какой-то немец усиленно навязывался к нему с своими услугами, желая, разумеется, что-нибудь получить за труды, но Федя не обратил на него никакого внимания, <<и ничего ему не дал>>. После ванны Федя сделался удивительно свеж, ему они бывают очень полезны. Мы пошли <<обедать>> к Helbig, отобедали, но сегодня суп был очень дурной, какой-то прокислый, должно быть подогретый. И масло к рыбе подавалось горькое. Федя заметил это нашему мальчику, который нам всегда подает. За столом опять шел разговор о любительнице яблоков, хотя теперь я очень мало их беру, стараюсь все еще загладить свою давнишнюю вину {Вставлено: Дорогой мой Федя, как я его люблю!}. Отсюда мы пошли на террасу пить кофе. Здесь мы уже не были дня 3. Я сегодня смотрела листок о приезжающих и думала, нет ли Вышнеградских 75. Сегодня, идя назад по террасе, я увидела Маничку. Она шла с какою-то дамой. Очень может быть, что они теперь за границей, каково у меня предчувствие. <<Но>> она меня не заметила и, я думаю, не узнала. Зашли в библиотеку. Здесь молодого человека не было, а была сама хозяйка, ужасно бестолковая госпожа, которая притащила нам несколько каталогов и просила выбрать. <<Но этого никак нельзя было сде[ла]ть {Вставлено: (Я прочла ‘Les Miserables’, эту чудную вещь Виктора Гюго. Федя чрезвычайно высоко ставит это произведение и с наслаждением перечитывает его. Федя указывал мне и разъяснял многое в характерах героев романа. Он хочет руководить моим чтением, и я страшно этому рада!).}.>> Так что Федя взял ‘Nikolas Nickleby’ Диккенса. Отнесли домой, пошли в G J и здесь слушали музыку. Просидели до самого конца, что никогда не случалось прежде. Сегодня играли какую-то особенно нежную мелодию, ‘Das Bild der Rose’, и еще увертюру из ‘Vier Haymons Kinder’ {‘Картину Розы’… ‘Четверо детей Хеймона’ (нем.).}. Мне было очень весело в этот день.

Среда, 5 июня <24>

Сегодня я поднялась бог знает с каких пор, чтобы идти к зубному врачу. Так как у нас часов нет, то я думала, что уже 10 часов. Взглянула у M<-me> Z на часы — всего только 7. Тогда я принялась читать роман Диккенса, потом оделась и ушла к Fein. Здесь бог знает какая история происходила со мною {Вставлено: я страшно была взволнована.}: я плакала, смеялась, умоляла его не сломать мне зуб, но так как я вырывалась у него из рук, то он был вовсе не виноват, если немного подломал мне зуб. Впрочем, все окончилось благополучно. Я просила у него извинения, что так сильно кричала, но он меня уверял, что вполне понимает, что я никак не могла удержаться от страху. Пришла я домой, расплакалась и побранилась с Федей, который вздумал меня упрекать, зачем я пошла к неизвестному дантисту. <<Но мы потом помирились.>> Потом все утро я писала стенографию или читала книгу. В 5 часов пошли к H обедать. Во время обеда я читала <>.
Заходили на почту. Писем нет, потом в библиотеку, где Федя жестоко побранился с растрепанным молодым человеком. Оба они не понимали друг друга, потому что Федя тоже очень неясно объяснял ему по-немецки. Отсюда зашли в кафе Fr, где пили кофе, а потом пошли в G J, наше всегдашнее убежище <<от скуки>>. Мы хотели там посидеть, но нам объявили, что тут какой-то Verein {Союз (нем.).}, и что кроме как по билетам никого не пускают. Нечего делать, мы должны были идти. Сегодня весь сад G J был освещен маленькими цветными фонариками. Это было довольно красиво. Нечего делать, мы должны были так гулять по саду. Зашли в какой-то кабачок, и пили пиво. Потом гуляли под музыку и отправились домой. Я была довольно весела сегодня, то прыгала, как маленькая, через несколько ступенек, то пела, то танцовала, просто Федя не знал, чему это и приписать. Заходили в кондитерскую, <<чтобы>> купить пирожков, и съели там мороженого, но когда пришли домой, у меня сильно разболелся живот, и я должна была лечь. Федя поминутно спрашивал меня: ‘Ну что, еще болит?’, как будто эта боль могла пройти в одну минуту. Потом мы сидели вместе, и он просил меня рассказать ему всю историю нашей любви. Я ему долго рассказывала, какое он произвел на меня впечатление, как я вошла, как потом было. Он слушал и сказал мне, что он, женясь на мне {Вставлено: хоть и любил, но}, еще очень мало меня знал, но теперь вчетверо более меня ценит, зная, какая я простая. (Федя был ко мне очень нежен.)

Четверг, 6 <июня> (25 <мая>)

Сегодня мы встали довольно рано. Я выстирала и выгладила себе платок и платье. Хотела сначала идти в галерею, но нездоровилось и потому отдумала и стала заниматься стенографией. Так как мы не знали часов, то угадывали часы по желудку. Думали, что непременно часов 6 или 7, но когда мы пришли к H, то оказалось, что всего-то навсего было 1/2 5-го. Нам сегодня подавал обед не наш обыкновенный мальчик, а другой, который не знал наших обычаев, а потому не так хорошо подавал. Были сосиски, после которых у меня целый день была страшная жажда. Под конец обеда пришел наш мальчик. Мы объявили ему, что зачем его не было, и что при нем было гораздо лучше. Это, видимо, ему польстило. Мы дали на чай 2 1/2 зильб. Это приобрело нам огромное уважение подававшего нам обед кельнера, точно он никогда не видал так много денег. Мы пошли пить кофе тут же, на берегу. Но сегодня там идет работа, пристраивают еще досчатый пол и решетку. Мне это не понравилось — прежде было так хорошо, прямо в двух шагах река, а теперь это отгорожено. Я спросила кельнера <<который обманул меня на 1/3 Pf., [дав?] мне [пол?] курицы за 2 зильб.>>, что это означает. Он сказал, что это для помещения большего числа столиков, и чтобы было более безопасно. Отсюда мы отправились покупать папиросы. В этом магазине нас так хорошо знают, то, не слыша еще от нас ни одного слова о том, что мы намерены купить, приказчик тотчас же бросается к шкафу и вынимает папиросы, — так уж мы здесь известны. Пришли на почту. Так почтмейстер посмотрел на меня и, не спрашивая фамилии, подал мне пакет от мамы. Мама прислала 35 талеров и 18 зильб. Мы начали вместе читать и я увидела, что мама пишет не то, что следует {Вставлено: знать Феде.}. Я вырвала из рук Феди письмо. Он, к моему крайнему удивлению, даже и не обиделся, но заметил, что если я не хотела давать ему читать, то могла бы сделать это иначе. Я узнала, что мой билет пропал {Я… пропал заменено: Правда, я была виновата, но я была так взволнована: я узнала, что мои выигрышный билет пропал (он был заложен пред отъездом).}. Как это жаль, я просто готова была плакать! Мы тотчас же зашли к Michael Kaskel в его погреб. Он как-то старательно расспрашивал меня, как его фамилия и, заставив подписаться, хотел выдать бумажками. Мы просили фридрихсдорами. Но он отвечал, что у него нет, а предложил наполеондоры (5 талеров 13 1/2 зильб., а потом мы узнали, что они ходят только 5 талеров 10 зильб.). Отсюда мы пошли к Thode и спросили, нет ли у него на нас векселя. Он отвечал, что есть маленький, в 16 гульденов. Это вышло на талеры 9 талеров 10 зильб. Мы были очень рады, что выручили этот вексель. Зашли домой, посидели немного и отправились в G J, наше единственное место гулянья. Сегодня был оркестр не медных инструментов, а скрипок. Играли: ‘Der Dichter und der Bauer’ von Suppee {‘Поэт и крестьянин’ Зуппе (нем.).}. Я вспомнила при этом, что несколько дней перед этим мы, будучи в G J, поссорились с Федей, да так, что он и говорить со мной не хотел. Я, разумеется, хотела все обратить в шутку, и когда заиграли этот ‘Der D und B‘, я ему объявила, что это наша опера, что он D, а я B, и просила его хорошенько прислушаться. Это действительно как раз подходило к нашей ссоре. Тут, действительно, слышались два разговора: один тихий, умоляющий, нежный, просящий, — это, по-моему, голос B, а другой, кричащий, ничего не выслушивающий, бранчливый голос — D. <<Когда я это вспомнила, то>> мы стали следить и подпевать: ‘Федичка, миленький, прости меня’. А он отвечал: ‘Нет, нет, ни за что…’ и т. д. {Вставлено: Мы страшно хохотали и на опере помирились.} Пили пиво, потом стреляли в цель. Я дала 3 выстрела, но ни одного верного. Потом пошли домой очень дружно. Я всю дорогу, да и весь день, то и дело что пела, но песни очень грустные, заунывные. У меня всегда песни обозначают, что я очень грустна. Когда я весела, я никогда не пою. Вечером я села у окна, чтобы смотреть на улицу. Я ужасно люблю сидеть в темный вечер, разумеется, в хорошую погоду, у открытого окна, смотреть вдаль и думать, думать. Мне это бывает чрезвычайно приятно. Я вспомнила письмо мамы. Вспомнила, что она спрашивает, нельзя ли жить на 25 коп. в день. Мне сделалось так грустно, что я расплакалась. Милая, милая старушка, какая она наивная и, вместе с тем, как она добродушна {Вставлено: Я очень ее люблю.}. Федя пришел <<ко мне>> утешать меня, уверял, что он <<меня>> понимает, что я люблю так свою мать и теперь {Заменено: и так по ней скучаю.}. Вечером я ужасно долго не могла спать. Меня под конец начало тошнить. Я взяла хлеба. Федя говорил, что это заставит только скорей меня вырвать, что это нехорошо. Я отвечала, что думаю напротив. Тогда он мне закричал: ‘Ты очень зла!’ Мне сделалось ужасно смешно на это восклицание, тем более, что не более, как за час до этого, говорил, что я добрая {Вставлено: Он и сам расхохотался своему замечанию.}.

Пятница 7 <июня> (26 <мая>)

Сегодня утром я решилась непременно отправить <не расшифровано) письма к Ване и маме. Я все утро писала то одно, то другое письмо. Потом я непременно хотела идти в галерею. Федя - тоже вздумал идти. Я сначала сходила за пакетами на почту, потом пришла, он был уже готов, а у меня же письма не были еще дописаны. Я стала их дописывать и запечатывать, и просила его идти одному в галерею, сказав, что я к нему присоединюсь. Федя ушел. <<Он, не знаю отчего, вздумал, что я нарочно так долго запечатываю и пишу, рассердился и ушел от меня. Я преспокойно>> докончила письма, зашла в другую библиотеку, где взяла каталог Дрезденской галереи. Потом я отправилась в галерею, и по дороге пошел такой сильный дождь, что я едва успела спрятаться у Museum’a. Я взошла, хотя мне сказали, что осталось только 15 минут, отдала свой зонтик и стала искать Федю. В комнатах было почти совершенно темно. Я быстро пробежала все комнаты, не останавливаясь ни перед одной картиной, <<потом>> дошла до Мадонны, на минуту присела и потом опять пустилась бежать. Наконец, когда я уже думала во второй раз обойти музей, я увидела Федю. Но в комнате было до того темно, что ни я, ни он сначала друг друга не узнали. Потом мы пошли, но он задрапировался в мантию угрюмости и [задумчивости?] и объявил мне, что я могла бы пожертвовать своими письмами. Я отвечала, что разве он мне чем-нибудь жертвует. Он еще пуще рассердился и не хотел со мной говорить {Потом… говорить заменено: Он показался мне страшно расстроенным.}. В это время пробило 4 часа, капельдинер закрыл занавеси оконные и мы должны были в дождь идти из музея. Дождь лил ливмя, и с 25 минут мы стояли под воротами. Я все время старалась заговорить с Федей, но он был непреклонен и ни одним словом не отвечал на мои беспрерывные разговоры. <<Тут был один англичанин, который удивился, как я пробежала галерею и теперь останавливался несколько раз посмотреть на нас.>> В это время городские кареты подъезжали к музею и отвозили пассажиров из-под ворот, так что мало-помалу тут осталось немного. Наконец, и мы решились поехать. Федя потребовал, чтобы везли к Thode. Я не знала, что мне и подумать о эдаком странном желании. <<Но когда>> сели в карету, он объяснил мне, что когда он пришел за сигарами, то хозяин этого магазина рассказал ему, что русский царь в Париже убит, а потом сказал, что только ранен 76. Федя просто так был поражен, что едва мог вымолвить слово. Но потом господин рассказал, что государь вне опасности. Это очень утешило Федю. Он тотчас же побежал в Cafe, чтобы прочитать там газеты. Но в газетах еще ничего не было. Отсюда ему нужно было идти за мною в галерею, но дороги он, по обыкновению, не знал и потому должен был остановить какого-то прохожего немца и спросить: Wo ist Gemalde Gallerie? — Was? — Wo ist Gemalde Gallerie? — Gemalde Gallerie? — Ja, Gemalde Gallerie. — Konigliche Gemalde Gallerie? — Ja, K G G. — Ich weiss nicht, ich bin hier fremde {Где картинная галерея? — Что? — Где картинная галерея? — Картинная галерея? — Да, картинная галерея. — Королевская картинная галерея? — Да, королевская картинная галерея. — Не знаю, я не здешний (нем.)}.
К чему, спрашивается, этот дурак сделал столько вопросов, если он не намерен был указать дорогу. Это уж чисто немецкая манера. Мы приехали к Thode, самого мы его не видели, но нам там сказали, что никакой опасности нет {Никакой опасности нет заменено: несчастия с государем не случилось. Федя был страшно взволнован.}. Но мы решились узнать в русском консульстве и поэтому мы велели Dienstmann’y вести себя к консулу. Он нас повел. Это довольно недалеко от нас, но далеко от того места, где он нас взял. <<За труды он спросил 2 зильб.>>. В присутствии никого не было. Был только какой-то господин, говоривший по-французски. Он нас просил расписаться, кто мы такие, и рассказал, что ничего опасного не случилось. Он был удивительно вежлив и даже побежал отворять нам дверь {…что ничего опасного… дверь заменено: что государь остался невредим. Слава богу, какое счастье для всех русских! Получив это известие}. Мы немного успокоились. Пошли обедать, потом сходили за книгой, а вечером пошли на террасу. По дороге нам хотелось купить газету, где бы было что-нибудь напечатано об этом случае. Но магазины здесь очень рано запираются, именно в 7 часов, да и в единственном магазине, который был еще не заперт, мы узнали, что здесь по одиночке газет не продают. Нам указали купить у женщины у Lowen Apothecke. Мы купили прибавление к ‘Ведомостям’, но ничего особенного не узнали {Вставлено: Федя был страшно взволнован известием о покушении на жизнь государя, он так его любит и почитает.}. <<Потом пошли>> на террасу, пили кофе, а Федя ел мороженое.

Суббота, 8 <июня> (27 <мая>)

Сегодня утром я встала рано и отправилась в баню. Пришла я туда часов в 9. Меня спросили, какую я желаю — 1-го или 2-го класса. Я сдуру спросила 1-го. Оказалось, что следует заплатить 15 зильб. Это мне очень не понравилось {Вставлено: (денег у нас так мало, да я и не люблю тратить на себя лишнее).}, но делать уже было нечего. Меня попросили немного подождать. Через 3 минуты сказали, что я могу идти. Ванна — довольно небольшая комната, но очень уютная, с диваном, столом, двумя зеркалами и вообще с большими удобствами. Ванна уже была наполнена теплою водой. Тут были два крана, на которых стояли надписи: горячая и холодная вода, но сколько я ни старалась отворить их, мои труды были тщетны. Да, кроме того, я очень боялась, чтобы вода слишком не полила, а я, наверно, не сумела бы затворить кран. Я стала купаться. Мне очень понравилось, так что я подумали, что если б я была богата, то непременно бы завела себе такую ванну. Потом я стала мыться, но мыло у меня оказалось удивительно скверным, оно почти сало, так что, когда я нечаянно вымыла им лицо, то у меня лицо начало щипать, и вообще после мыла этого тело и волосы делаются как-то чрезвычайно сухи, что <<было>> довольно неприятно. На стене висело наставление для купающихся, в котором, между прочим, было сказано, что кто пробудет больше часу, то платит еще за час. Это меня встревожило, я боялась заплатить еще 15 зильб., и потому поспешила поскорее выкупаться. Я пришла домой и увидела, что Федя еще и не думал вставать. Сегодня я хотела <<тоже>> идти в Japanisches Palais, чтобы смотреть Antiken {Японский дворец… древности (нем.).}, сегодня свободный вход, но пока я собиралась, пришла прачка. Нужно было рассчитать ее и собрать белье в стирку. Время шло, и Федя меня убеждал остаться и лучше идти с ним в библиотеку. Но потом сказал, что ему все равно. Тогда я сейчас же {Потом… сейчас же заменено: мне не хотелось пропустить случая посмотреть антики, я тотчас же } оделась и вышла из дому. Но не успела я пройти и нашей улицы, как услышала 2 часа. Я своим ушам не поверила и спросила какую-то девочку и D, который час. Мне отвечали — два. Делать нечего, опоздала, тогда я купила редисок и васильков и пришла домой. Я хотела попросить Иду сказать Феде, что пришла какая-то дама, — то-то, я думаю, он бы заволновался, — но это мне не удалось, потому что он видел, как я пришла. Я ему предложила букет из редисок {Заменено: васильков}. Потом мы пошли в библиотеку (накануне Федя взял ‘Marchand d’Antiquites’, но молодой человек дал вместо 2-й части 1-ю часть ‘Copperfield’ 77. Мы зашли переменить. Отсюда — на почту. Здесь нам подали письмо, запечатанное буквою К. У меня просто подломились ноги, мне представилось, что это от Каткова {Заменено: от своего отца и этой негодной женщины.}. Федя распечатал. Сначала мы не могли разобрать, от кого. Оказалось от Кашиной, и такое мелкое, что прочитать всего на почте совершенно было невозможно. Мы решили: Федя пойдет читать газеты в Cafe, а я пойду домой. Я почти добежала домой, стала читать письмо, и просто не знаю, что со мною сделалось. Мне так было жаль эту бедную, милую Людмилу, которая должна так терпеть от этого подлого человека и этой мерзавки {Вставлено: Я страшно тревожусь, какой будет ответ на нашу просьбу.}. Ах, бедная, бедная девушка! Когда Федя пришел, я ему рассказала. Он начал читать письмо и также пришел в ужасное негодование. Он жалел, что его нет в Петербурге, тогда бы он непременно что-нибудь бы предпринял. Он готов бы был отколотить Милюкова или дать пощечину N, хотя бы за это <пришлось> просидеть три месяца в тюрьме. Нам очень жаль Людмилу 78. Если б у меня были деньги, я тотчас бы послала ей, чтоб она могла хотя бы жить отдельно. Какое ее ужасное положение! Как мне ее жаль! Если ей все так будет дурно, то мы, если она только согласится, возьмем ее к себе.
<<Потом>> пошли обедать. Сегодня было ужасно много народу у H. Отсюда <<мы>> пошли на террасу пить кофе и читать ‘L’Europe’. Так мы будем делать каждый день, чтобы иметь возможность читать газеты. Гулять вечером мы никуда не пошли потому, что все уже ужасно надоело. Вечером мне ужасно взгрустнулось, я пошла в другую комнату и села на диван. Чрез несколько времени пришел Федя узнать, что такое со мной. У меня действительно очень тяжело на сердце. Он меня просил не печалиться {Вставлено: говорил, что я ему страшно дорога.}. Потом несколько раз еще приходил ко мне (видно, что он меня очень любит). Потом, когда я легла спать и не могла долго заснуть, он приходил осведомиться, не плачу ли я, и просил не огорчать его и спать. (Чуть не забыла: вчера, когда мы шли по Wst, мы увидели какого-то молодого человека, лет 15-ти, который был до того поразительно похож на Павла Александровича, что я и Федя сначала приняли за него самого. Был этот только немножко помоложе.) Сегодня на площади продаются березки к завтра. Тут такой же обычай, как и у нас. Вся площадь завалена целым лесом берез. Мы купили земляники за 3 1/2 зильб., очень небольшую чашечку. Из этого следует, что ягоды здесь довольно дороги. Все немцы приготовляются к празднику: все моется, чистится. <<Немцы>> красят окна, должно быть, для праздника, будет очень хороший запах.

Воскресенье, 28 мая <9>

Сегодня я встала рано, чтобы идти в русскую церковь. Но Федя просил меня заварить ему чаю, а Ида, как нарочно, так долго копалась с кипятком, что я просто боялась прийти к концу обедни. Сегодня было очень много русских, даже генералы со звездами. У одного я заметила желтую ленту, что означает, как Федя потом мне объяснил, георгиевскую звезду. Вообще было очень много народу. Священник говорил проповедь, в которой распространился на счет второго покушения на священную жизнь государя-императора 79. Он говорил, что и теперь, как и в первый раз, это покушение не удалось, и если мы видим, как это принял совершенно чуждый нам народ, который готов был разорвать убийцу в клочки, так как же мы должны быть <<этим>> огорчены? Закончил он тем, что никакое покушение {Вставлено: на особу государя } не может удаться, потому что с нами бог.
Я пришла домой довольно веселая, но меня встретил Федя сурово и указал на произведенный беспорядок в доме. Я, действительно, так спешила, что не успела убрать различных вещей, и я на эту брань не обратила внимания {и я… внимания заменено: Федя чрезвычайно любит порядок и всегда его поддерживает. Я не обратила внимания на его замечание.}, попросила у него гребень и ушла в другую комнату, причесала себе голову. Только накануне Федя, давая мне гребешок, просил меня быть поосторожнее [с ним?], говорил, что этот гребень он очень любит, и что его легко сломать. У меня были страшно попутаны волосы, я, забыв наставление, стала расчесывать и вдруг сломала 3 зубчика. Господи, как мне было тяжело! Только что просил не сломать, а я сломала, и так как мы были в ссоре, то он мог подумать, что я сломала со злости, как будто бы я способна была на эти подвиги. Я просто не знала, что мне делать. Если б это было не воскресенье, я бы тотчас же пошла и поискала бы купить такой же гребень, но теперь все заперто. Я просто так в эти минуты страдала, что невыносимо: уничтожить ту вещь, к которой он так привык {Заменено: о которой он так просил.}, ведь это <<просто>> такая небрежность, за которую надо просто было меня прибить. Я расплакалась и решила уйти из дому, ходить до вечера и унести с собою гребенку. Вдруг он вошел ко мне в спальню и, увидев гребенку, хотел положить ее в [карман?]. Я тут не выдержала, ужасно разрыдалась и просила простить меня <за> сломанную гребенку. Он <<тотчас>> рассмеялся, сказал мне, что я ужасное дитя, что это ничего, что я сломала, что это вовсе не важность, что не стоило плакать, что теперь эта гребенка будет ему памятна и <<еще>> в тысячу раз дороже прежнего, что вся-то она не стоит одной тысячной доли моей слезы. Вообще он много меня утешал, целовал мои руки, лицо, посадил к себе на колени. Так что мало-помалу мне и самой показалось смешно плакать. Но когда я потом раздумала, то это было вовсе не детское чувство: мне было больно и обидно, что я уничтожила вещь, которая так была [мила] для Феди. Потом я все время читала каталог библиотеки {Заменено: галереи.}. Это довольно хороший каталог, с введением, в котором описывается начало, блестящая эпоха и вообще все приобретения, сделанные Дрезденской галереей. Но она написана довольно вычурным языком, так что я ее довольно долго читала. Потом мы пошли на почту, но письма сегодня нет. По дороге я встретила моих старичков, с которыми я дружелюбно беседовала zum Saloppe. Они меня тотчас же узнали. Я представила им Федю. Они что-то спросили его, но ни я, ни он не поняли. Потом я спросила, куда они идут. Отвечали, что идут на Эльбу и звали нас с собою. Вообще мои старички очень понравились Феде. Мы расстались, пожав друг другу руки. У H было сегодня ужасно много народу, просто недоставало мест, так что наш кельнер должен был пробивать чуть ли не кулаками себе дорогу к нашему столу. Между немцами был один, который удивительно был похож на папу в последнее время его болезни 80, но только еще более худой, а папа был пополнее лицом <<<и толще носом>>. Иногда мне просто казалось, что это папа, потому что он беспрестанно ходил мимо нас, как бы желая обратить на себя наше внимание, а потом сел так, что я могла его видеть.
Отсюда мы пошли на террасу пить кофе и читать газеты. Пока Федя читал, я все рассматривала. Тут был какой-то седенький старичок, в гуттаперчевом пальто, с белым крестом, очень игриво спросил себе мороженого и все время еды разговаривал с каким-то другим немцем, с которым тут же познакомился. Подле них сидела молоденькая, лет 17, девушка, очень красивая, с милым личиком, которая прислушивалась к их речам и без умолку хохотала как сумасшедшая. Мне было очень приятно смотреть на это милое, хорошенькое личико. С террасы мы пошли в Grand Jardin и пришли уж к 4-му отделению, так что нам за наши 1/2 зильб. пришлось очень мало чего послушать, в этом числе какой-то странный и страшно глупый вальс Strauss Jun {Штрауса Младшего (нем.).}. В антракте Федя ходил стрелять и прострелял 3 зильб. Тут было ужасно много народу и, между прочим, два совершенно уже развеселые немца, у которых, я думаю, в глазах двоилось. <<Наконец>> дослушали музыку и пошли поскорее домой из боязни дождя, который так и висел над нами. Дома сели опять за чтение. Я легла, однако, в 1/2 12-го, так как я нынче очень долго обыкновенно не засыпаю, а Федя перешел в наше зало и читал там. Потом я сквозь сон слышала, как он приготовлялся спать. Это у него ужасно как долго, точно к большому путешествию. Но когда мы с ним прощались <<[страстное] прощание>>, не могла ни капли заснуть, так что теперь у меня почти что зелено в глазах. Сегодня Ида ходила в гости. Здесь служанок отпускают через три недели в праздник в гости, но не больше. У Иды есть какой-то Militar von Infanterie {Пехотинец (нем.).}, какой-то Gustaw, вот ведь эдакая рожа, а тоже имеет друга милого {Gustaw …милого заменено: Gustaw, за которого она хочет выйти замуж, когда скопит приданое. Она очень дурна,}. Должно быть, и он тоже хорош.

Понедельник, 10 июня (<29>)

Сегодня все утро было чрезвычайно мрачное, <<так>> что казалось, <<что>> сегодня будет дождь. У меня сильно болела голова. Я легла спать днем, но от этого еще сильнее она разболелась. В 4 часа мы пошли на почту, и Федя получил два письма. Одно от Паши со вложением нескольких писем, присланных Феде со дня его отъезда, а другое было от Аполлона Николаевича {Вставлено: Майкова.}. Федя тут же распечатал письма. Когда он читал, то я могла тоже читать те же самые письма. Я наполовину прочитала письмо С<условой>. Тут были еще 2 письма от Прасковьи {Прасковья Петровна Аникиева — незаконная подруга Михаила Михайловича Достоевского, сыну которого Федя помогал (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Подлая тварь, она только и делает, что выпрашивает деньги. Я очень была рада, что ей не удалось. Теперь какое-то ее поздравительное письмо, но второе письмо — с требованием денег {Я наполовину… денег заменено: Я заметила, что было письмо от С<условой>. Тут были еще 2 письма от Прасковьи, она только и думает, чтобы выпросить у Феди денег, хотя при отъезде он и дал ей, сколько мог.}. Отсюда мы пошли к H. Здесь Федя дал мне прочесть письма Андрея Михайловича {Вставлено: (Достоевского, брата Феди).}, письма Паши и Майкова 81, но ничего не сказал о других письмах. Как это гадко, что он меня так обманывает, ведь этим он и меня приучает поступать не так, как следует, этим он дает мне право также от него скрывать, что мне хочется. Это уж очень нехорошо, особенно для него, которого я считала за образец всего {Как это гадко… всего заменено: Меня очень огорчило, что он это сделал, что он не хочет быть откровенным со мною.}. Потом мы пошли да G J. Пришли, разумеется, к 4-му отделению, простреляли 3 зильб., посидели, выпили пива и отправились домой. Федя сегодня чувствует себя очень нехорошо и боится припадка. Поздно вечером ему сильно ударило в голову, так что когда он пришел прощаться, то говорил, что боится припадка.

Вторник, 11 июня (<30>)

Сегодня в 3/4 5-го или 4-го, не знаю хорошенько, я была разбужена Федей, — у него начался припадок. Мне показалось, что он не был слишком сильный и продолжался 3 минуты. <<В это время я вынула письма и прочитала их. Теперь я думаю и знаю чувства этой, которая так [умна], что говорит, что, вероятно, он ее еще любит и получать письма [извещением], что [жертва] это, так у нее самолюбие и теперь, понятно, могла написать такое письмо. Потом я осторожно вложила письмо в [карман] {В это время... в к[арман] в стенограмме вычеркнуто, разобрано частично. Заменено: Бедный Федя, как мне его ужасно жаль! Я без слез не могу видеть его ужасные страдания!}.>>
Федя пришел в себя, но сам не заметил, что у него был припадок, если б я ему этого не сказала. Потом он заснул, но несколько раз просыпался. Сегодня он в очень дурном расположении духа, как обыкновенно после припадка. Но сегодня он особенно скучен, страшно скоро устает, голова болит, и даже очень сильно, как после припадка редко когда было. Вообще он сегодня в страшно мрачном настроении, сильно раздражается, ни за что, ни про что. Сегодня я хотела идти в галерею, чтобы просмотреть картины с каталогом. Но я довольно долго собиралась, пока приготовляла ему белье, пока что, так что прошло довольно много времени, а я еще не ушла. Тогда он рассердился на меня и спросил, скоро ли я, наконец, уйду. Я пошла {Тогда он… пошла заменено: Я хотела было остаться дома, но Федя рассердился на меня и спросил, скоро ли я, наконец, уйду. Чтоб не раздражать Феди, я пошла.}.
Была внизу, в особом отделении галереи возле гравюр, где находятся картины, писанные сухими красками (пастелью). Здесь находится очень много хороших портретов очень красивых женщин и много видов г. Дрездена, каков он был в различные времена своего существования. Отсюда я отправилась наверх <<и пошла>> сначала в мою любимую комнату, к Рюисдалю. Но здесь сидел <<тоже>> какой-то немец, до того отвратительный, что <<просто>> смотреть на него нельзя было, мне он ужасно надоел. Сегодня пропасть народу, так что смотреть даже мешают. Уж за 1/4 часа до закрытия пришел Федя. Он долго не мог отыскать галерею, расспрашивал у <не расшифровано> у D, но ему показали в другую сторону. Отсюда мы пошли на почту. Он зашел в ‘вагон’, как это он обыкновенно делает, а я пошла через площадь <<опять>> к почте. А он, не заметив, куда я пошла, пошел по аллее. Я не знала, куда он делся, и все осматривалась, как вдруг ко мне подошел какой-то господин. Я думала, что он хочет меня спросить дорогу, и хотела отозваться незнанием, но он объявил мне, что он доктор Zeibig и что не я ли имею к нему письмо? Он точно из-под земли вырос. Я удивилась, спросила его, почему он меня узнал. Он отвечал, что жена его ему показала меня. Спросил адрес мой и обещал зайти за письмом 82. Когда я подошла на почту, то Федя начал меня бранить, зачем я не дождалась его, и вообще он сегодня ко мне придирался страшно {Вставлено: Бедный, бедный мой Федичка.}. Писем сегодня нет. Пошли в библиотеку. Сегодня там решительно ничего не могли выбрать, мы ничего не взяли. Пошли обедать. Нам указали другую библиотеку в Morstr Schmidt’a, но там Диккенса оказался только один роман, да и тот был в расходе. В одной книжной лавке нам указали другую библиотеку, куда мы и отправились. Здесь взяли 5 книг по 6 Pfennig в неделю за каждую. Это удивительно как дешево. Потом мы пошли домой. Федя лег на диван и мы поспорили. Он требовал непременно, чтоб я сказала M<-me> Z, что он болен. Мне этого не хотелось, потому что я с большим неудовольствием всегда говорю кому бы то ни было о его болезни. Он на меня рассердился и сказал, что его мучают, и велел идти вон из комнаты. Я, разумеется, вышла, но мне было чрезвычайно больно. Забыла. По дороге купили изюм, редьки и сахару {Федя… сахару заменено: Федя почему-то непременно хотел, чтобы я сказала M-me Zimmermann, что он болен. Мне этого не хотелось, я с большим неудовольствием говорю всегда кому бы то ни было о его болезни. Ведь помочь ему не могут, а выслушивать сожаления бывает тяжело.}. Потом он долго лежал и все боялся другого припадка. Но я его утешала тем, что припадка не будет. Я весь вечер провела, вышивая стеклярусом разные узоры. В 12 часов я легла, но заснуть не могла. Когда Федя пошел кое-куда, он начал кашлять. Мне показалось, что с ним там случился припадок, и тотчас же выбежала за дверь и простояла там до тех пор, пока Федя не воротился в комнаты.

Среда, (31 мая) 12 июня

Сегодня утром я встала часов в 10 и, не знаю почему, подошла к окну. Только что я выглянула, как увидела, что ко мне идет Zeibig. Я была еще совсем не одета. Я поскорее сказала Иде, чтоб она ввела его в комнаты, а сама бросилась одеваться. Оделась я до того живо, что он едва успел войти, как я уже была там и разговаривала с ним. Я отдала ему письмо. Он просмотрел его и сказал, что он уже знает про эту свадьбу из газет 83, но, разумеется, он не знал имени этого писателя. Потом мы разговорились о разных разностях. Он был очень любезен, предложил мне осмотреть здешнюю стенографическую библиотеку, сказал, что он там постоянно по четвергам и понедельникам, от 9 до часу, но и в другие дни он будет там непременно, если только я его заранее извещу двумя строчками. Он хотел меня ввести в стенографическое общество, куда я могла попасть с его женой {Вставлено: (как оказывается, та женщина, отворявшая мне дверь, была его женой, а я, по костюму, да и по манерам, приняла ее за служанку).}. Просил меня обращаться к нему <<с вопросами>>, если мне что понадобится. Он сказал, что есть здесь окрестности до того красивые, но мало известные, которые в 100 раз прелестнее обыкновенно посещаемых мест. Вообще он был очень весел и любезен, но говорил он на каком-то особенном наречии, так что мне трудно было его понимать. (Саксонцы говорят довольно отлично от <<прочего>> немецкого языка, именно, у них нет D, а вместо его употребляют Т. Так, например, они говорят ‘Atieu’ вместо ‘Adieu’, потом вместо В употребляют букву Р. Точно так говорил и он.) Просидел он у меня с полчаса и ушел. Я обещала, что непременно приду к нему посмотреть библиотеку. Когда Федя проснулся, я ему сказала, что у меня был Z, потом сказала, что пойду сегодня в Antikensammlung {Античная коллекция (нем.).}, помещается в Japanisches Palais {Вставлено: (Я знаю, что Федя после припадка несколько дней в мрачном настроении, и стараюсь оставлять его в эти дни одного, чтоб его не раздражать).}. Сегодня свободный вход. Я отправилась. Народу было довольно немного. Здесь находятся различные статуи, отлитые с различных знаменитых статуй, и, кроме того, еще разные древние статуи. Здесь меня особенно поразили статуи девушки и женщины из Herculanum, страшного гигантского роста. Я была просто им по колена. Наконец, я дошла до зала, в котором находятся ассирийские древности. Здесь я увидела в первый раз в жизни три мумии. Сначала я даже не знала, что это такое, но потом какое-то странное чувство отвращения сделалось во мне, так что меня начало даже тошнить. <<Но>> потом я поборола это чувство в себе и подошла, чтобы ближе рассмотреть их. <<Одна>> мумия представляет собою мешок, довольно длинный, который был обернут в раскрашенный красками чехол с лицом человека. Тут три мумии: мужчины, женщины и ребенка. Два первые покрыты этими чехлами, а 3-й — ребенка, видно испорчен. Все пелены, которыми он покрыт, уже испортились и из-под них виднеется череп. На меня это ужасно как дурно подействовало. Отсюда я пошла в комнату, где хранятся чисто германские, отечественные древности. Их здесь очень немного: несколько глиняных урн, которые употреблялись при погребении германцев, несколько браслетов и колец, вообще очень немногочисленное собрание. Я прошла опять всю галерею и вышла к выходу. На стенах висит надпись с просьбою вытирать почище ноги, когда входят в музей. Вообще во всех собраниях и учреждениях непременно отбирают трости, зонтики, вообще все вещи, которыми можно нанести вред выставленным предметам. Неужели находятся <<такие>> люди, которые решаются истребить или разбить <<какую-нибудь>> вещь? Как это подло, это хуже грабежа. <<Лучше украсть, нежели испортить какой-нибудь предмет.>> M-me F мне рассказывала, что в картинной галерее несколько времени тому назад какой-то подлец разорвал картину, изрезал ее в 3-х местах: ведь эдакой же нашелся мерзавец! Я бы, кажется, убила такого человека! Я зашла к H, чтобы спросить, нельзя ли как-нибудь попасть в Porzellans {Коллекцию фарфора (нем.).}. Тот мне сказал, что нужно заплатить 2 талера, я отвечала, что мне это невыгодно платить столько за одну. Тогда он мне сказал, что завтра утром, в 10 часов, пойдут англичане, то, если хочу, — примкнуть к ним. Я сказала, что, может быть, я и приду. Тогда нужно будет заплатить только 10 зильб. Отсюда я пошла покупать клякс-папир за 1/2 зильб., тесьму — 3 зильб. и шпильки — 1 зильб. пачка. Пришла я домой, и всю дорогу думала, как я люблю моего Федю, как он мне дорог и прочие обыкновенные мои думы. Я пришла домой, но он даже и не взглянул на меня. Он писал письмо к Эмилии Федоровне 84, это я увидела издалека. Потом спросил конверт. <<Я его спросила, к кому он пишет. Он мне отвечал, что какое тебе дело, к кому я пишу. Я отвечала ему, что мне все равно, хотя бы он к черту писал, не только в Петербург. Меня эта неоткровенность очень обидела. Я ее совершенно не заслужила. Это очень нехорошо.>>
Мы пошли на почту отнести письма, но письма себе не получили. Пообедали. Суп Гули, очень вкусный, который я очень люблю. (Подавали солонину или язык, не помню хорошенько.) Отсюда пошли на террасу читать газеты, но пред нами кто-то их взял. Как мы долго ни дожидались, делать нечего, он все продолжал читать. Я умирала от скуки, я уже давно отпила свой кофе и решительно не знала, что мне делать. Наконец, я попросила Федю проводить меня до угла, чтобы я могла идти домой, а пусть он сам останется там еще ждать, пока этот господин прочтет свою газету. Я воротилась домой, через несколько времени пришел и Федя, и мы пошли по направлению к G J, но до него не дошли, а воротились и сходили за пирогами. Навстречу нам попалось два покойника. Здесь покойников возят на дрогах, глухо закрытых почти до земли черным покрывалом, так что гроб совершенно не виден, а когда кто-нибудь гроб провожает, то родственники идут впереди покойника, а не сзади. Пришли домой. На дороге купили яиц, и Федя ел их всмятку. Потом мне сделалось ужасно грустно, я вспомнила маму, вспомнила, как мы тихо и хорошо с нею жили, и мне стало ужасно грустно и ужасно жаль, что ее нет со мною. Федя расслышал мои слезы и начал ссору, в которой мы еще пуще прежнего разругались. Право, мне весь этот день после обеда он был так гадок, что я просто насилу удержалась, чтобы не ударить его зонтиком. На меня это находит, так что я просто и сама не бываю рада {Федя расслышал… рада заменено: Федя услышал, что я плачу, и пришел меня уговаривать и утешать.}.

Четверг, 13 (1 июня)

Сегодня утром я предполагала идти, во-1-х в P S, во-2-х, к Z смотреть библиотеку, потом в галерею. <<Но случилось так, что я была в ссоре с Федей и потому не хотела уйти, не сказав ему: он, вероятно бы подумал, что я нарочно ухожу. Я приготовила платки, чтобы не было у нас истории.>> В 2 часа отправилась в галерею, чтобы пройти ее с каталогом. По дороге я зашла в шляпный магазин, где меня прельщала шляпа. Стоит она 2 талера 15 зильб. Была с черным бархатом и лиловыми цветками. <<Мне>> она очень понравилась из окна, но она была мне мала. Я разговорилась с хозяйкой и узнала, что мою шляпу можно перевернуть на другую сторону, что это будет стоить 15 зильб. и надо будет ждать 8 дней. Отсюда я пошла на почту, чтобы узнать, нет ли для меня письма. Письма не было, и я, вся вымоченная дождем, пошла в галерею. Народу сегодня было довольно много, но меня особенно рассердил один жид, который просто спал перед картинами {Вставлено: Как можно так небрежно относиться к великим произведениям искусства!}. Сегодня я высмотрела много вещей. В 3 часа пришел Федя. Но так как он, спеша, переходил из комнаты в комнату {Вставлено: (его обычная манера — останавливаться и смотреть только на излюбленные картины).}, а я останавливалась рассматривать картины, то он мне сказал, что я, вероятно, нарочно не хочу с ним ходить, потому что на нем старая шляпа. А я даже этой шляпы и не заметила {Вставлено: Конечно, он пошутил.}. Проходили мы по галерее до звонка, потом пошли на почту. Этот <<проклятый>> почтмейстер (не мой старый знакомый) вздумал сказать, что уже приходили спрашивать от Достоевских за 1/2 часа перед этим, но что писем не было. Федя тогда очень ‘дивился и сказал ему, показывая на себя и на меня, что никому, кроме рас, не следует давать писем. Тогда тот сказал, что ведь это вы <не расшифровано> взяли. Так как мы с Федей в это время уходили в галерею, то ему не могло придти на ум, что спрашивала письма я. Это его ужасно растревожило. Я вполне думаю, что ему представилось, что это приехала С<услова> и ему это было неприятно. Я, разумеется, не созналась в том, что это была я {Тогда тот… была я заменено: Я тут же покаялась Феде в своем нетерпении и сказала, что письмо спрашивала я, а то его ужасно встревожили слова почтмейстера, я думаю, ему представилось, что это приехала С<услова> и ему это было неприятно. Я, разумеется, созналась, что это была я.}. Пообедали, он пошел читать, а я пошла домой. Но на дороге купила земляники, сладкого пирога и булок. Феде все не нравятся здешние булки, он говорит, что они отзываются горьким маслом. Я этого не нахожу, но, разумеется, подтверждаю: зачем его огорчать на таких пустяках. <<Потом>> он пришел домой и предложил <<мне>> идти гулять. Но я отказалась, сказав, что мне гораздо веселей сидеть дома и делать что-нибудь, чем ходить с ним, когда он не говорит со мной ни слова. Потом он меня передразнил и сердился, зачем я грустна. Все-таки мне ужасно тяжело, мне все время казалось, что я совершенно здесь одна, что у меня нет друга, что единственный друг — моя мама, да и она в Петербурге, она, может быть, умрет без меня. О, Господи, Господи, сохрани мне маму, так она мне дорога всегда. Вот не умела я ценить этого прекрасного существа прежде. Право, я иногда очень, очень жалею, зачем я не осталась с нею навсегда. Право, это было бы лучше, ведь эдак же [сглупит] человек. Право я и сама не знала, как я глупо поступила {Но я отказалась… поступила заменено: Сегодня мне опять страшно грустно по маме: я жалею, что мой искренний друг, моя мама, не здесь, а далеко, в Петербурге, думаю, что она может умереть без меня. О, Господи, Господи, сохрани мою маму, так она мне дорога! Вот не умела я ценить этого прекрасного существа прежде, мне даже как будто жаль, что я не осталась с нею навсегда. Зачем я уехала за границу, ее оставила?}. Но довольно об этом. Возвращаясь домой, я видела у колодца несколько девушек немецких, которые накачивали воду. Они все были в синих передниках и с короткими, с буфами, рукавами. Это довольно красиво и вместе с тем и удобно, потому что не позволяет рукавам попадать в кушанье, как это у нас случается. Я все забываю записать: все немки ходят в круглых шляпах, даже старухи, торговки на площадях. Но у каждой непременно в голове иголка вязательная непременно, вместо шпильки, поддерживающей шиньон.) Я сегодня проходила через Alt-Markt. Это подвижной рынок, большая часть его на ночь убирается. Он состоит из скамеек, которые на ночь отставляются в сторону. Здесь можно купить все: гвозди, башмаки, масло, счеты, книги, <<картины>> — решительно все, что вам угодно. И особенно сыр, именно Kuhkase, — до того отвратительный и дурно пахнущий, что его, я думаю, взять в рот, так вырвет. Но немцы едят его с удовольствием, и чем гнилее сыр, тем он лучше и больше раскупается. От него так пахнет, что даже по рынку проходить трудно <<от запаху>>. На воскресенье все эти лавки убираются вон, и площадь остается совершенно пустою. Сбоку находится небольшой фонтан, который освежает площадь. Сейчас пробило 10 часов, и тотчас же раздался какой-то рожок. Вероятно, это стража, потому что в 10 и в 11 часов непременно раздается один и тот же звук. Я, кажется, не записала одного замечательного происшествия, именно: я на днях утром как-то неловко поставила чайник на машину, и когда Федя пришел садиться, то он нечаянно задел за стол, а, может быть, он не задевал, только вдруг мой чайник срывается с машины, падает на полоскательную чашку, разбивает ее, упадает далее на диван и разливает весь чай на пол. Федя сейчас давай меня бранить, а я, разумеется, расхохоталась и позвала поскорее Иду, чтобы она уничтожила следы моей неловкости. Вечером мы примирились и все пошло по-прежнему.

Пятница, <14>

Сегодня для меня день неудачный. Я встала довольно рано и объявила Феде, что пойду в галерею. Он, разумеется, согласился со мною, что это похвальное желание. В 1/2 2-го я отправилась, но по дороге зашла в один бумажный магазин, где хотела купить Мадонну. <<Но>> здесь они очень дороги, <<и>> довольно небольшая и довольно несхожая стоит 10 зильб. С<икстинской> М<адонны> совсем не было, но мне обещали найти ее к вечеру. Не купить ничего было неловко. Тут я нашла Zauber-Photographie {Волшебные фотографии (нем.).}. Это два конверта: один заключает в себе фотографию, т. е. намазанный лаком листок, а другой — протечную бумагу. Для того, чтобы получить фотографию, следует лакированный листок положить на блюдечко, сверх него положить протечную бумагу и налить воды. Тогда покажется фотография. Это стоит 7 1/2 зильб. и содержит в себе 6 штук. Я, разумеется, купила это. Пошла в галерею, много там ходила, осмотрела Рибера, видела все картины Рембрандта, Рубенса <не расшифровано>. В 1/2 4-го пришел Федя, и мы еще раз обошли <<с ним>> галерею {Вставлено: Федя указывал лучшие произведения и говорил об искусстве. Какие удивительные шедевры здесь собраны!}.
Отсюда мы пошли на почту. Почтмейстер подал письмо, адресованное на имя госпожи Достоевской. Рука была женская. Федя тотчас же, вероятно, подумал, что это письмо от С<условой> потому что, когда я стала распечатывать, то он мне сказал: ‘Посмотри, чья подпись’. Разумеется, он боялся, что эта дура напишет мне что-нибудь. Я ему показала, что это письмо от Сто<юниной> 85. Я была очень рада, что у них все благополучно. Отсюда пошли в библиотеку и есть. Я не знаю, почему у меня вдруг сломался зуб, — это очень дурной знак. Я, разумеется, не показала и виду, что со мной случился этот грех, и преспокойно стала доедать, но про себя решила сегодня же непременно идти к зубному врачу и заказать себе зуб, потому что воображала себе, что это уж слишком заметно. Но потом, когда я пришла домой и посмотрела в зеркало, то решила, что если не слишком смеяться, то приметно не будет, а что зуб можно вставить тогда, когда у меня будет побольше денег. Вообще я немного поуспокоилась, и когда Федя просил меня сходить в прежнюю библиотеку, чтобы отдать книги и получить залог, то я не решилась уже заходить к дантисту, тем более, что я узнала, что он берет за зуб 4 талера. В библиотеке с нас уж много содрали: именно, 2 талера 8 зильб., но я выторговала эти 8 зильб. Он принес 2 пакетика. В одном был первый наш залог, в другом — второй. Сейчас видна немецкая аккуратность: залог был отложен в сторону. Русский бы не так сделал, а непременно бы залог на что-нибудь да употребил. Сейчас во всем виден немец.
Я пошла домой. Проходя по одному переулку, я увидела похороны. На дрогах, запряженных в 6 лошадей, стоял гроб, покрытый до самых колес богатым черным покрывалом, вышитым золотыми крестами и ангелами. Наверху стояла колонна из двух цветов. За ними следовало несколько карет с траурными лакеями. В одной из них сидел очень печальный старик, <<очень горестно>> <не расшифровано>. Все провожавшие держали в руках пальмовые ветви. Потом мы с Федей пошли в G J, но на дороге зашли выпить кофею в одну кондитерскую, куда я прежде заходила разговаривать с хозяином о политике. Здесь Федя счел за нужное выругать все дрезденское масло и сказал, что здесь все отвратительно. Хозяйка заступилась и сказала, что у них хорошее. Но Федя и тут ее срезал, сказав, что и у ней прескверное. Федя находит какое-то особое удовольствие, <<как он сам говорит>>, ругать немцев в глаза: так, мы пришли недавно в одну кондитерскую, и там я ела крем. Федя попробовал и сказал, что он никогда в жизни не ел такого отвратительного крема, так это abscheulich. Булочница думала, что он ошибся в слове, и сказала: ‘Schon Sie wollen sagen?’ А Федя опять повторил: ‘Abscheulich’ {Хороший, вы хотите сказать? — Отвратительный (нем.).}. Булочница была, видимо, оскорблена этим и, я думаю, готова была выгнать нас из магазина. Когда мы вышли из кондитерской, где пили кофе, я увидела, что у меня перчаток нет. Не знаю, потеряла ли я их из кармана, который у меня дырявый, или оставила в кондитерской, не знаю хорошенько, но мне их очень жаль, потому что они были совершенно цельные, хотя несколько замаранные, но это пустяки. Пришли в Gr J, слышали ‘Feld-Marsch’ из ‘Rienzi’ Wagner’a. Просидели до конца и пошли домой. <<Мы теперь совсем примирились.>> Сегодня в первый раз за границей и, кажется, во второй раз в жизни шли под руку {Вставлено: Федя предложил.}. Я, разумеется, на это согласилась. И мне это было приятно, идти с ним под руку, хотя для этого я должна была делать гигантские шаги, так как Федя выше меня ростом. Пришли домой, я тотчас же бросилась переводить мои фотографии на бумагу. Некоторые у меня удавались, но некоторые — не совсем: так, девица у меня вышла без носа и ребенок без тела, но это неважная вещь, зато другие картинки вышли очень хорошо. Потом я писала письмо к Стоюниной, которое пошлю в письме к маме.

Суббота 15 <(3 июня)>

Сегодня я опять проснулась в 2 часа и не спала до шести. <<Так что>> я думала, что мне опять придется быть с больной головой весь завтрашний день. Я просто готова была плакать, так мне было досадно. Но, к счастию, в 6 часов я заснула очень крепко и едва могла проснуться, когда в 11 часов Федя меня начал будить. Я ему сказала, что я долго не спала, он отвечал, что это неправда, что я отлично спала и теперь притворяюсь. Мне это было очень досадно, особенно со сна, когда я еще не разобрала, что он шутит. Но потом, через 5 минут, я стала понимать, в чем дело, и ужасно расхохоталась. Федя сегодня проснулся очень в духе. <<Я сначала <не расшифровано> и, разумеется, принялась его Целовать, мое любимое занятие, когда только он не сердит.>> Но встал он левой ножкой, то есть сидел за чаем пасмурный. Сегодня идет дождь, так что просто выйти нельзя. Но я однако же пошла в кондитерскую за оставленными перчатками. По счастию, они оказались там. Эта старуха очень любезно подала мне их. Опять я. в благодарность съела у ней пирога, очень вкусного, просто какого я в Дрездене и не едала. Именно, он не такой приторный, как все пироги в Дрездене. Крем, безе здесь очень приторны, чересчур сладки, так что почти есть нельзя. Но этот был с земляникой <<внизу, просто такой, какой ела в Петербурге>>. Я пришла к Феде и закричала ‘ура’. Он меня тотчас же передразнил. Нынче он меня все передразнивает, говорит не моим голосом и уверяет, что я точно так говорю, просто даже обида. Он сегодня меня очень любит и называет меня своей маленькой, крошечкой, хотя на самом деле я очень большая дылда. Потом я принялась шить и петь. Я пела самые различные песни, так что Федя просто удивлялся, откуда у меня что берется. Потом мы пошли за сигарами. Здесь Федя поспорил с немцем, который утверждал, что наш полуимпериал стоит 5 <талеров> 12 1/2 зильб., а мы пошли к Bondi и разменяли за 5 <талеров> 15 зильб. Сейчас же воротились к немцу и доказали его несправедливость {Вставлено: Нас страшно возмущает постоянное желание торговцев, кельнеров и пр. обсчитать нас, сдать нам фальшивую монету или обесценить наши русские деньги, и мы с Федей боремся и не позволяем считать нас дураками.}.
Пошли на почту, но сегодня писем совершенно нет, — просто такая грусть и досада. Что это такое означает? Зашли в библиотеку, взяли ‘Miserables’ {Вставлено: роман, пред которым преклоняется Федя.} (издание того формата, который заключает в себе 17 частей). Пошли обедать. За обедом мы все шутили. Я называла его Федичкой, а он уверял, что, <<во-первых>>, он не Федичка, а многоуважаемый Федор Михайлович, а я ему говорила, что здесь, в Дрездене, никто его не ‘многоуважает’. Потом мы разговорились о благородстве. Он назвал меня, что я готова отца — мать за деньги продать, не только мужа. Но когда я протестовала против этого, то сказал мне, что нет на свете человека благороднее меня, но что он за это меня еще не хвалит, потому что я еще очень молода, потому что это первинки, что я совершенно не знаю жизни, а что если б знала жизнь, то непременно бы не вышла замуж за старого, беззубого, беспутного козла, старого грешника. Я, разумеется, говорила ему, что это неправда {знала жизнь… неправда заменено: знала жизнь, то ни за что бы не вышла замуж за старого, беззубого, беспутного человека, старого грешника. Я отвечала, что все слова его — неправда, и что я его страшно люблю и страшно счастлива.}. Зашли в Cafe Reale, пили здесь кофе, Федя читал газету, я — тоже, сначала ‘L’Europe’, потом какую-то промышленную газету с описанием выставки. Отсюда пошли в книжный магазин покупать ‘Колокол’. Купили за 1-е июня, чего мы не знали, потому что в последнем N было сказано, что следующий N выйдет 15 июня. Заплатили 6 зильб. Купили по дороге и мыла за 6 зильб., очень дурного и, как видите, дорогого. Отсюда зашли на рынок купить ягод. Так как у меня карманы были полны книгами, а руки — мылом и ягодами, то я положила свои перчатки в зонтик и думала, что так их не уроню. Сначала я все примечала за ними, но потом, когда мы пошли к Kourmouzi купить свечи и сигар, я не приметила, и когда мы вышли из магазина, то перчаток уже не было. Придя домой, я послала Иду к K узнать, не оставила ли я там перчаток, но оказалось, что нет. Это мне такая досада, что я просто готова сердиться. Ведь случаются с человеком <<такие>> дни, когда все не удается!
Весь вечер провели в мире. Я все хохотала, смеялась, как безумная. Федя тоже не хмурился. Как я подумаю, как изменился его характер — это <<просто>> удивительно. Прежде, бывало, так раздражителен, а теперь все мне сходит с рук. Прежде, бывало, он так страшно кричит {Заменено: так раздражался и кричал на своих домашних.}, что я просто иногда страшилась за свою будущую жизнь. Если бы он и при мне не изменился, то это было бы просто мукой. Но теперь это все прошло, хотя наши обстоятельства теперь куда как не блестящи. Сегодня, придя ко мне прощаться, Федя мне сказал, что я его делаю и счастливым, и несчастным. Несчастным потому, что если б он был теперь один, то легче было бы ему переносить, а теперь он боится за меня, ему больно, что и я терплю. Я уверяла его, что его опасения совершенно пустые, что я вовсе не так страдаю, как он думает. Хотя я на самом деле ужасно беспокоюсь об его ответе {Хотя… ответе заменено: На самом деле, про себя, я очень беспокоюсь о нашем печальном денежном положении. Каков будет ответ Каткова?}. Что если он вдруг откажет нам? Что мы тогда будем делать? Это просто невыносимо так жить.

Воскресенье, 16 июня (4)

Сегодня <<утром>> я встала, чтобы читать ‘ Mis‘, которые я вчера взяла в новой библиотеке. Я читала Waterloo. Это очень трудное место в романе, по крайней мере для меня, оно наполнено различными военными выражениями, так что мне приходится очень часто прибегать к помощи лексикона. (Сегодня я видела сон, что Маша Андреева выходит замуж за Рязанцева, который хотел жениться на Глаше 86, но как-то странно перепутали, и он женится на Маше. Потом эта же Маша <<будто бы>> замужем за Сашею Сниткиным, и ужасно его не любит и дурно с ним обращается. Он будто бы совершенно этим убит, а я его поддерживаю, хочу поговорить с Андреевой и заставить ее его полюбить. Ужасная чушь.) Потом я писала маме письмо, в которое вложила письмо к Стоюниной. Я была так рада, когда узнала о благополучном рождении ее дочери Нади. Я сходила купить конвертов и зашла к Курмузи узнать, не оставила ли я там перчатки. Но оказалось, что нет. Меня это очень раздосадовало, а тут, как на грех, как мы пошли гулять, Федя говорит мне: ‘Надень перчатки’. Между прочим, в другое время ему никогда и в голову не приходило мне сказать это. Потом мы пошли обедать, зашли на почту, но писем и сегодня нет ни от кого. Такая досада, <<что>> ужас, я просто готова была плакать, тем более, что Федя всегда этим ужасно раздражается и бывает очень пасмурен. <<Наконец>>, сегодня подали Guli-суп, но потом, как жаркое, что-то ужасно жирное, что почти есть было нельзя. Потом прошлись по террасе и пришли домой, и здесь увидели Иду в очках. Она говорит, что с 16 лет не видит ничего шить. Ведь эдакая подлая страна {Заменено: Какой здесь болезненный народ.} — кривые, хромые, безголосые, ничего не видящие, просто ужас, что это за поколение. Пошли в G J, но, сходя с лестницы, мне вздумалось, по обыкновению, спрыгнуть через 3 ступеньки. Но только что я вышла на улицу, как у меня страшно заболел бок, спина и чем далее, тем более, так что я почти вовсе не могла идти и колотья поднимались все выше и выше, так что у меня уже болела вся грудь, живот и спина. Федя меня начал уверять, что я, вероятно, себе что-нибудь там порвала, но я его все успокаивала, хотя <<и>> сама побаивалась какого-нибудь казуса. Пришли, стали пить кофе, а потом пошли пострелять на 5 зильб. Я выстрелила 3 раза с большим неуспехом, так что просто даже стыдно стало. Зато Федя все попадал. Наконец, ему захотелось кое-куда. Я, разумеется, повела его, но здесь тоже попадались эти проклятые немки, так что никак нельзя было сделать. Федя на меня рассердился и сказал мне, что я в другой раз всегда сумею найти, а теперь я нарочно не хочу найти ему удобного места. Меня это, разумеется, рассмешило, и я приписала это его раздражительности. Наконец, кое-как удобное место было найдено {Наконец… найдено заменено: Ему захотелось купить папирос, я повела его к лавочке, но не могла сразу найти дорогу. Федя рассердился и сказал мне, что я в другое время сумею найти, а вот теперь нарочно не хочу. Меня это, разумеется, рассмешило, и я приписала его слова его раздражительности. Потом, когда лавочку нашли}, — тогда он прибавил шагу, чтобы поскорее дойти до оркестра и иметь возможность выслушать ‘Белую Даму’ Boildieu 87. Я <<ему>> сказала, что, вероятно, она уже сыграна. Он рассердился и сказал мне, что я, вероятно, буду очень рада, что мы опоздаем. <<Наконец>> мы пришли все-таки к началу увертюры и посидели. Пошли домой очень веселые. У Феди эти бури проходят через минуту и через минуту нельзя бывает даже заметить, чтобы он даже сколько-нибудь сердился на меня. Федя взял меня под руку, и мы полетели, потому что нельзя называть ходьбою такие быстрые шаги. Я обыкновенно делаю 3 1/2 шага, в то время, когда он делает 2, а теперь я должна была идти наравне с ним. Потом пошли за пирогом. Но в нашей булочной его уже не было. Тогда Федя сказал, что я должна его вести в ближайшую булочную, что я всегда в другие раза нахожу близкую булочную, а только теперь не хочу для него найти. Я повела, но он расхотел идти во вчерашнюю булочную, и я должна была найти для него другую. Наконец, пришли в кондитерскую и здесь взяли пирожных по 3 Pfenn. <<за штуку>>, 9 штук, но эта немка нас все-таки обманула на 3 Pfenn., взяв за 9 штук 3 зильб. Уж эти мне немки! Мне в эту минуту очень хотелось пить кофею. Я попросила Федю, не может ли он подождать. Он сказал, что не хочет. Но потом через минуту одумался и просил, чтоб я пила кофе. Я отвечала, что теперь уже не хочу. Он спросил, — оттого не хочу, что горда <<очень>>. Я отвечала, что очень горда: если не хотел исполнить с первого раза, то я просить второй раз не хочу. Потом он меня долго упрашивал <<воротиться>> пить кофе. Но я уж не захотела {Заменено: Я согласилась, и с удовольствием выпила отличного кофею, до которого я такая охотница.}. Пришли домой, сидели долго вечером. Потом я легла спать, а когда он пришел прощаться, то сказал мне, что он очень счастлив, что женился на мне.

Понедельник, 17 (5) июня

Сегодня очень пасмурный день. Я вчера весь вечер читала ‘ M, описание сражения при W, и потом всю ночь видела во сне войну, раненых солдат, кровь лилась по улицам реками. Я была с Федей, но он не хотел меня защищать. Мне было холодно, мне не дал шаль, это меня глубоко обидело. В 1/2 первого я оделась и пошла в стенографическую библиотеку к Z. Я ему обещала прийти в прошлый четверг, но обманула, потому решилась идти сегодня. Жена Hausmann’a {Дворника (нем.).} рассказала мне дорогу в библиотеку. Я пришла туда и спросила Z. Он тотчас же вышел ко мне и крепко-прекрепко пожал мне руку, и тотчас же бросился познакомить меня с каким-то немцем P Haide. Это высокий старик, очень любезный, который был, кажется, очень рад, узнав, что я тоже стенограф. Библиотека состоит из двух шкафов. Он мне показал немецкую стенографию, английскую, французскую, древнеримскую, итальянскую, саксонскую и много других. У немцев есть целые стенографические журналы и книги. Z подарил мне много книг, именно ‘Corresp Blatt’ {‘Листок корреспондента’ (нем.).} <<потом>> стенографические немецкие песни, каталог библиотеки и <томик> какого-то Katsch с книжечкою для писания и с табличками. Потом, когда я осмотрела шкап, причем я ужасно <<как>> устала нагибаться, он повел меня показать по стенам <<разные>> портреты различных стенографов и бюст Gab {Вставлено: основателя их системы.}. Потом фотографический снимок его памятника в Munchen’e. Потом портрет N. Stolze, его противника, затем различные картины. Потом он мне предложил прийти в четверг послушать их заседание. Я, разумеется, согласилась. Он обещал за мною зайти. Потом спросил меня, не поеду ли я в Париж. Я отвечала, что поеду. Он обещал дать мне письмо к M-r Prevost и к другим стенографам в Париже. Потом, когда мы уже совсем уходили, ему вздумалось показать мне одну Kammer {кладовую (нем.).}, в которую на хоры вход из их комнаты. Но здесь только что окончили работу по проведению газа, и поэтому было все не убрано, я распростилась с моим немцем, и Z обещал ко мне зайти в четверг. Потом я пришла <<домой>> и, рассказав Феде про немцев, очень смеялась над их наивностью. Затем я писала стенографию, <<читала, и мы>> пошли на почту. Но и сегодня ничего не получили. Это <<просто>> меня мучает. Мне делается до того грустно после, как я узнаю, что нет писем ни из Москвы, ни из Петербурга. Потом заходили купить ягод, и, увидав клубнику, довольно крупную, мы спросили, что стоит вся довольно небольшая корзинка. Нам ответил продавец, что стоит 15 зильб. Это <<просто>> возмутительно дорого. Это точно как у нас, у Елисеева. Я не понимаю, кто им дает такую страшную цену. Потом заходили на минуту домой и пошли в G J. Сегодня играли произведения Mozart’a: ‘Andante Cantabile’, ‘Menuet’, ‘Allegro’, все удивительно хорошо. Мы с Федей были очень рады, что попали сегодня послушать эту музыку. Мы пили здесь кофе и пиво, а затем Федя пошел стрелять. Но сегодня удивительно неудачно, вероятно, потому, что не хорошенько видел.
Тут я опять встретила мою коротконожку, которую я уже раз видела в этом саду. Это очень бледная, старообразная особа, должно быть, очень раздражительная. С нею ее матушка, с каким-то особенным вылепленным лицом, и какой-то господин, который все с нею любезничал и в прошлый раз повел ее под руку. Мне пришло на мысль, что она, должно быть, богата, а этот господин желает на ней жениться из-за денег, а потому так и ухаживает за нею, а матушка так и очень этому рада и старается не мешать им разговаривать. Мы сегодня раньше пошли домой. Федя взял меня под руку, и мы помчались, так что я едва поспевала за его шагами. Сегодня я весь вечер читала ‘ Mis‘, и когда пробило 1/2 двенадцатого — обыкновенное время, когда я отправляюсь спать, то Федя меня погнал ложиться, сказав, что я могу дочитать и завтра ее. Я простилась с ним и отправилась в другую комнату, где и дочитала главу <...>
В 1/4 4-го, не более полчаса, как я успела заснуть, с ним сделался припадок. Я тотчас же вскочила, так что, как он мне после говорил, он при начале припадка видел, как я подбежала к нему. Меня на этот раз припадок очень поразил: я становилась на колени, ломала руки и все повторяла: ‘О, несчастный, несчастный’. Действительно, это страдание было ужасно. Но, по счастию, припадок продолжался недолго. Потом он очнулся, но, видимо, не понимал, что с ним было, так что уже через 1/2 часа я ему сказала, что у него был припадок. Он сделался ко мне удивительно ласков, говорил, что я добрая, что он меня любит, умолял меня лечь в постель и заснуть. Бедный, бедный Федя. Как мне его бывает жаль, когда с ним бывают эти припадки! Господи, чего бы я, кажется, ни дала, чтобы только он мог совершенно выздороветь. Вообще теперь надо вести себя благоразумно, не пить вина, <...>.

Вторник, 18 (6 июня)

После его припадка я не могла заснуть до 5 часов, потом завернулась в шубу и заснула. Но в 8 часов он меня разбудил, сказав, что пора вставать. Так как у нас часов нет, то, разумеется, мы никогда времени не знаем. Я встала и через два часа разбудила его, думая, что непременно 12 часов, но оказалось только что десять. Я дала ему поспать еще два часа. Встал он ужасно разбитый, с совершенно другими впечатлениями, чем обыкновенно. Ему бывает после припадка чрезвычайно грустно, тяжело, точно он на чьих-то похоронах. Он страшно устал. Утром он был очень мил со мною, но по временам ужасно скучен. Я хотела сегодня идти в галерею, но, видя, что он такой скучный, <<раздумала и>> осталась дома. Пошли на почту. Опять писем нет. Еще стало грустней. Оттуда обедать. За обедом я читала ‘ Miser‘, которых прочитала еще 6 частей. Мне удивительно как понравилось. Я забыла сказать, что весь день я записывала в свою книжечку содержание той части романа, которую я читала. Я думаю так продолжать все время, чтобы в случае нужды сейчас же можно было припомнить весь роман. Заходили в библиотеку и пошли пить кофе в кафе Fran. Федя читал ‘ des Debats’, а я — различные журналы, преимущественно относящиеся до Парижской выставки. Гулять мы сегодня никуда не пошли, потому что Федя устал, но решились очень немного пройтись по Burgerwiese, по дороге в Gr J. Потом зашли в кондитерскую и купили сладких пирожков. <<Но так как кондитер долго не мог ответить на вопрос, сколько ему следует, а Федя повторил свой вопрос 4 раза, то он, наконец, вышел из терпения и почти закричал. Мне сделалось ужасно совестно за него, и я тоже почти закричала на Федю. Хотя мне было это и больно. Когда мы вышли, то шли до дому очень сердит[ые]. Но дома я тотчас попросила прощения, сказав, что лучше пусть он меня прибьет, чем будет на меня сердиться. Наконец, мы примирились.>> Сели читать. Вечером у нас время проходит очень мило: оба читаем, да по временам ласково взглядываем друг на друга, и я ему говорю: ‘Федичка!’ Бывает очень весело. <<Но>> так как я сегодня мало спала, то легла чуть ли не в 10 часов. Федя пришел в час прощаться, я ему сказала, что месячного, которое должно было придти 16-го, нет, как нет, и я не знаю, что это бы значило. Тогда он мне отвечал: ‘А, может быть, там что-нибудь есть, может быть, ты забеременела?’. Больше мы ничего об этом не говорили.

Среда, 19 (7 июня)

Сегодня мы ужасно как много спали. Я думаю, я проспала часов 12 с лишком. Встали. Я опять принялась читать и немножко переводить. Федя принялся пить чай, но так как он сегодня после припадка, то угодить на него очень трудно, и чай оказался нехорошим. Он просил меня дать ему налить самому. Я отвечала: ‘Сделай одолжение’. Это его так рассердило, что он закричал на меня. Он кричал ужасно громко, как бывало, в старину, кричал на Федосью 88. Меня это тоже рассердило и я {Это… я заменено: Это ему не понравилось, он рассердился и закричал на меня. Это меня обидело, но я ничего не возразила и}, вся красная, ушла в другую комнату. Не прошло 5 минут, как Федя, очень веселый, пришел ко мне в залу и сказал, что просит прощения. Я очень весело встала со своего места и сказала, что я вовсе не сердилась на него, — что я на него никогда не могу сердиться. Так у нас ссора и кончилась {Вставлено: Не люблю я ссориться: на душе тяжело, мысли такие невеселые, делать ничего не хочется! Я готова лучше уступить, лишь бы сохранить мир.}. <<Это и лучше, чем если бы я сказала, что я очень обижена, что не хочу прощать его, он бы тоже рассердился и мы опять бы начали глупо ссориться.>> Он мне сегодня все говорил, что я очень добрая, что я святая, <<что мне молиться не для чего>>, что у меня нет грехов, что он все более и более смотрит на меня как на святую, как на образец женщины, безгрешную, терпеливую {Вставлено: Дорогой мой, я не стою его похвал, совсем я не такая хорошая, как он думает, но мне дороги его слова.}. (<<Потом>> я как-то раз сказала ему, что я просто бы ужасно досадовала, если б поверила, что он меня считает за глупую. Он отвечал, что я очень умна, что я редкого ума человек.) Потом он пошел в цирюльню и пришел, очень помолодев, с <<более>> короткими волосами. Пошли на почту. Писем нет. Отобедали и, взяв из библиотеки книги, пошли домой. На дороге купили клубники. Дома Федя несколько полежал, и мы отправились в Gr J. На дороге пили воду д-ра Struwe, которая Феде очень понравилась. <<Так что>> мы каждый раз теперь будем пить эту воду. Пришли в Gr J. Но сегодня программы все вышли, так что мы не знали, что такое играют, а Федя непременно хотел бы знать и потому где-то отыскал программу. Но как после оказалось, совсем другая, потому что играли <<совершенно>> не то, что там написано. Пили кофе. Федя хмурился, а я наблюдала. Тут опять была та больная коротконожка со своею матерью и с этим молодым человеком. Они так весело беседовали, как вдруг, в то время, когда этот молодой человек зачем-то ушел в буфет, к моей больной подошла целая семья, состоящая из отца, матери, двух сыновей и дочери, довольно миловидной, но удивительно <не расшифровано>, которая так и двигалась, как и подергивалась всем телом и особенно лицом, которое ни на одну минуту не оставалось спокойным. Она все качала головой, кривила губами и проч., что к ней, право, не шло. Оба семейства очень дружелюбно встретились, хотя я уверена, что у моей больной просто кошки на сердце грызлись. Второе семейство притащило столик и преспокойно уселось у больной. Пришел и <<тот>> молодой человек, который был также знаком с этим семейством, и должен был раскланяться и заговорить с ними. Братья смеялись, сестра подергивала плечиками, строила из себя девочку и даже купила у проходящего мальчика <<какого-то>> деревянного плясуна, который так и подергивался в ее руках. Вся хорошая беседа была нарушена, все удовольствие дня кончилось для моей больной, хотя она продолжала улыбаться, и хотя ее маменька тоже очень улыбалась, как будто очень довольная тем, что они свиделись. Второе семейство на несколько времени отошло к другому столику, где сидели его знакомые. Я думаю, это несколько успокоило больную, но через 10 минут оно вновь воротилось. К нашей больной подсела какая-то старушка, с которой она принуждена была разговаривать, а молодой человек должен был разговаривать со вторым семейством. Потом он на несколько времени отошел к другому семейству, которое сидело очень близко от нас, так что мы могли слышать их разговор. Они очень насмешливо смотрели в ту <сторону>, где он сидел, и один из них очень рассматривал в лорнет мою бедную больную, и, вероятно, смеялся над нею. Я слышала, как старая дама сказала ему, что, вероятно, его удерживает в Дрездене какое-нибудь чрезвычайное дело, и при этом смотрела в сторону, где сидела его дама. Наконец, он воротился, но уже прежнего веселья не было, все было натянуто. Наконец, больная пожелала ехать домой. Он повел ее под руку. На дороге они принуждены были остановиться, потому что не заплатили кельнеру. <<Но>> она ужасно долго не могла достать своего кошелька. Наконец, кошелек вынут, мать расплатилась, и они пошли. Она, должно быть, коротконожка, что так странно ступает.
Потом я видела еще две, должно быть камелии, очень великолепные, надушенные, в светло-лиловых шелковых платьях <<с длинным шлейфом>>, в бархатных кофтах и круглых шляпах. Они пришли прогуляться около статуи, которая находится среди лужайки. Когда они приблизились, целая компания молодых людей <не расшифровано>, офицеров, начала смеяться над ними, и я видела, как сначала один из них пошел подле и несколько раз встречался с ними. Я не знаю, говорил ли он им что-нибудь или нет, но потом подошел и другой, и я видела, как он, поравнявшись с ними, показал им монету, потом ушел и они ушли. Я сказала это Феде, но он сказал, что я могу легко ошибиться. Это, действительно, может быть, и правда.
Сегодня мы раньше пришли домой, сели читать. Я просидела до 1/2 12-го, потом легла, а Федя пришел в 2 часа. (Я, разумеется, тотчас же проснулась, и мы очень радостно поцеловались.) Потом я сказала <<ему опять с горем>>, что у меня все-таки нет месячного, он мне отвечал, что значит <<там>> что-нибудь есть. Я спросила его, <<боюсь>>, будет ли он этому рад, и что я боюсь, что он будет этим недоволен. Но он отвечал с очень веселым лицом, что <<ничего>>, что совершенно напротив, что он будет даже очень рад этому, хотя прибавил, что тяжело оставлять детей без денег и <<даже>> без воспитания. Но потом несколько раз поцеловал меня, и я поспешила перевести разговор на другое. <<Но>> когда он сам лег в постель, то сказал, что это будет очень хорошо <<вообще>>, что один, даже два ребенка гораздо лучше, чем ничего {Даже… ничего заменено: даже двое детей вовсе не обременят нашу семью, а только вольют в нее новую жизнь.}. Я заговорила о другом, но он, видимо, думал об этом и сказал: ‘Значит, это будет в феврале’. ‘Может быть, будет мальчишка’, — прибавил он с удовольствием и сказал: ‘Ах, ты, Аничка’! Видно, что это ему тоже понравилось. Я уверена, что он также полюбит ребенка, если это будет. Но, впрочем, он сказал, что, может быть, это и неверно, может быть, еще месячное и придет.

Четверг, 20 (8 июня)

Сегодня я долго не могла ночью заснуть, пока, наконец, не накрылась шубою, тогда кое-как заснула. Встала в 9 часов и велела Иде приготовить кофею, а сама в это время записывала <<весь>> вчерашний разговор с Федею. Сегодня в 2 часа я пошла в галерею. Федя сказал мне, что придет также за мной. Я осмотрела опять испанскую, итальянскую и ломбардскую школы и увидела много того, чего прежде совершенно не заметила. Пришел и Федя, но был недолго, потому что скоро стали спускать шторы и зазвонил колокольчик, что означает закрытие галереи. Мы отправились на почту, но и сегодня писем нет. Федя подумал, не берет ли кто наших писем. Он спросил об этом почтмейстера и просил показать книгу, в которой расписываются в получении рекомендованных писем. <<Но>> тот сначала нас не понял, а потом отвечал, что показать эти книги никому не смеет. Пообедали. Сегодня обед был какой-то дурной. Сходили за книгами, купили клубники и вишен. (Я забыла: идучи в галерею, я купила целый <<маленький>> кувшинчик вишен за 2 зильб., довольно много, положила их в карман и всю дорогу ела, так что выпачкала <<себе>> лицо.) Зашли по дороге в Cafe Fr. Я стала есть вишни, Федя сказал, что пусть я пойду куплю для него <<еще>> столько же, тогда <<пусть>> ем вишни. Я обиделась и перестала есть, <>и как-то сказала, что он мой враг. Он на это надулся, но, я думаю, нарочно. Домой придя, я его разуверила, что он вовсе не враг мой>>. Он меня очень упрашивал есть вишни, говорил, что иначе он подумает, что я считаю его жадным, что он не хотел дать мне вишен. Я не ела, потому, что много ела давеча, <<да и мне всегда не хочется после того, когда замечают>>.
В 1/2 7-го я стала ждать Z, чтобы идти с ним на заседание. Я нашла где-то свои старые перчатки, починила их, чтобы не быть с голыми руками. (Федя сегодня поссорился с Идой за нечищенное платье, и когда мы пришли, то видели, что она плакала. Я думаю, она нас просто ненавидит. Потом он потерял свои светло-сиреневые перчатки, которые у него с незапамятных времен. Он их никогда не надевает, а только держит в руке и несколько раз забывал их где-нибудь в лавке. Всякий раз я ему их поднимала, но на этот раз они потеряны безвозвратно, он очень их жалеет.) Я все смотрела в окно и от души желала, чтобы Z не пришел за мной. Мы решили с Федей подождать его до 8 часов и, если не придет, идти гулять. Но в 3/4 8-го я увидела его на конце улицы с каким-то генералом, с которым он распростился у нашего крыльца. Я встретила Z, а через минуту вышел Федя, очень веселый и любезный. Они заговорили, но это был престранный разговор — смесь французского, русского, немецкого. Хорошо, что это не продолжалось более 10 минут, иначе мы бы поговорили, но так как заседание было назначено в 8 часов, то мы поторопились идти. В конце нашей улицы он куда-то зашел в Landhaus {Зд.: учреждение (нем.).} и отдал свои книги Hausmann’y, и я предполагала, что мы сейчас взойдем наверх, но мы прошли двор и вышли на Moritzstr, а мы все никуда не входим. Потом прошли Frauenstr и вышли на Alt Markt. Я думала, что заседание не в думе ли, но и Rathhaus {Ратушу (нем.).} прошли и пошли по Wildrufferstr. Поровнявшись с отелем, мы вошли в него, прошли Мимо кухонь и поднялись во 2-й этаж. Я <<просто>> изумилась, и не знала, что бы это было такое. Но от такого солидного человека нельзя было ожидать ничего дурного. Нам показали дверь, Z отворил, и мы вошли в длинную, узкую комнату, обитую красными обоями, с зеркалами и картинами на стенах. За длинным столом сидело человек с 10. Перед каждым была кружка пива или какая-нибудь закуска. Все курили, пили и ели. При моем входе все они встали и раскланялись. В средине стола сидел мой знакомый D-r Hayde, которого я уже раз видела в библиотеке и с которым я говорила. Это очень милый и почтенный старик, очень высокого роста, но красивый, с всклоченными волосами и отрывистым смехом. Я была очень удивлена, что попала сюда, и сначала решительно не знала, что это такое. Но, как потом выяснилось из моего разговора с одним курчавым молодым человеком, это было еженедельное собрание стенографического общества, которое зимой собиралось в комнате, а летом или в комнате, или где-нибудь в саду. Сначала один из них, вероятно, секретарь, прочитал какой-то доклад, длинную бумагу, из которого я ничего не поняла. Потом D-r Hayde вынул множество газет, в которых находились известия о стенографии в различных местностях, стенографические споры и так далее. Все это читалось и сопровождалось различными возгласами и шутливыми замечаниями разных членов. В это время Z меня спрашивал, предложил мне карту и просил выбрать кушанье. Но я отказалась, сказав, что ела и еще буду есть. Он предложил мне чего-нибудь выпить, но я и от этого отказалась и сказала, что если мне что понадобится, то непременно обращусь к нему. D-r Hayde встал с своего места и показал на меня своим членам и сказал, что он меня приветствует как своего сотоварища, и желает, чтобы это посещение оставило во мне хорошие воспоминания по моем возвращении в Россию. Я отвечала, что это так и будет. Вообще мне было досадно, что я не могла ответить им немецкою речью. Затем секретарь опять принялся читать присланные письма в эту неделю, окончив которые, было предложено кому-нибудь говорить. Начал говорить какой-то господин, немец, о Weimarn’e, говорил много, все смеялись, я также, но, надо признаться, я не слишком много поняла из его дрезденской речи. Мой сосед, молодой курчавый человек, заговорил со мною и спросил, знаю ли я немецкую стенографию. Я отвечала, что не знаю, но что буду непременно заниматься. Члены передавали друг другу какую-то бумагу, на которой они подписывались. Я спросила, что это значит. Мне отвечали, что это для статистики, что это каждый член присутствующий должен подписаться. Мне тоже предложили. Но я отвечала, что жалею, что не знаю немецкой стенографии {Вставлено: и расписалась по-русски (стенографически).}. Потом говорил другой о собрании учителей в каком-то немецком городке, при котором он стенографом, и при этом рассказал несколько случаев, бывших у противников своих, приверженцев Stoltze. Рассказывал он довольно любопытно и шутливо. Потом разговорились о стенографах-прощелыгах. При этом кто-то рассказал о господине, выдававшем себя за стенографа, и приходившем просить денег к H, назвав себя присланным от Z, а к Z — назвал себя присланным от H. Это очень рассмешило общество. Наконец, D-r H приступил к рассмотрению программы собрания стенографов, которое назначено на четвертое августа сего года. Место выбрано Feldschlosschen, и члены должны были идти встречать гостей на железную дорогу. Тут же был выбран и Festkomitet {Праздничный комитет (нем.).}, между прочим, был выбран и Z. Вообще заметно, что он здесь очень уважаемый человек. Во время разговора приходили новые члены, и тут же были представлены обществу еще 2 гостя, из которых один, горбатый, просил принять его в члены общества. На это было дано согласие. Между прочим, D-r Z <<просто>> из себя выходил, желая мне чем-нибудь услужить. Он все меня спрашивал, не желаю ли я чего, и когда я сказала, что прошу чистой воды, то он приказал принести графин. Сначала все члены, смотря на меня, улыбались, — я думала, что они смеются надо мною, но потом увидала, что ошибалась: они были очень услужливы и любезны ко мне {Вставлено: Мой сосед сказал мне, что многие удивляются, что я такая молодая и так хорошо знаю стенографию, как обо мне пишет Ольхин. (Между прочим D-r Zeibig сказал членам, что Ольхин, может быть, приедет в Dresden и присоединится к ним).}. Часов в 10 D-r Z сказал мне, что, вероятно, мне пора. Я была очень рада, потому что очень боялась, что Федя меня будет бранить за такую долгую отлучку. Мы встали. Я подала D-r Hayde <<руку через стол>>, поблагодарила его. Он мне крепко-крепко пожал руку, даже до боли, и сказал, что хотел бы, чтобы мне было приятно вспоминать о них. Я, разумеется, отвечала, что это оставило во мне самое приятное впечатление При моем уходе все встали и очень любезно раскланялись со мною. Мы вышли. С нами вышел и господин гость, как и я, немец, но который, вероятно, думая, что я не понимаю по-немецки, сказал мне по-французски на мою просьбу воды, что вода в Дрездене нехороша. Он шел рядом со мною и предлагал несколько вопросов. Спросил, где я живу, и когда узнал, что я живу в Jste, то сказал, что он живет по той же улице. Так они меня проводили до дому. Я ужасно боялась, чтобы дверь не была заперта, тем более, что ключа с собою у меня не было. Но, к счастию, дверь была открыта. Дорогою D-r Z предложил мне отправиться с ним и еще с семейством в Thorandt во вторник, где бы он показал нам много хороших мест. Он Старцал зайти ко мне, чтобы поговорить об этом. Когда я пришла домой, Федя меня выбранил, зачем я Z не пригласила на чай, но я не зала, во-первых, есть ли чай, во-вторых, как Z понравился Феде. Федя говорит, что нашел его очень хорошим, сердечным человеком.

Пятница, 21 (9) <июня>

Сегодня утром, когда мы сидели за кофе, M<-me> Z сказала, что какой-то господин желает меня видеть. Я была <<по обыкновению>> не одета и предложила выйти Феде. Он вышел и через минуту воротился, сказав, чтоб я вышла, что это ко мне. Я поспешила одеться и увидела D-r Handsch’a, который вчера вместе с Z провожал меня до дому. Я просила его садиться. Он сказал, что так как он с женою отправляется сегодня куда-то в Donau и так как у него свободные места в карете, то он предлагает нам, не хотим ли и мы отправиться вместе. Я отказалась, сказав, что мы уже решились куда-то ехать. Он просидел с 5 минут и ушел, а Федя его и не поблагодарил {Заменено: поблагодарил.} за его внимание. Действительно, это было очень любезно с его стороны пригласить нас отправиться вместе, но что же делать, — нам средства не позволяют гулять, да и не хотелось. Я забыла, что у него жена русская, может быть, ей хотелось повидаться со своими соотечественниками.
Потом я пошла в галерею и осматривала Рубенса. Когда пришел Федя, я так ему обрадовалась, что изменилась в лице и почти побежала к нему. Мы проходили до звонка, потом отправились на почту, но писем и сегодня нет. Просто досадно до сумасшествия. Сегодня Федя решил, что я напишу Ване, пусть он сходит к Каткову и узнает, дома ли он, здоров ли, и не уезжал ли куда в этот последний месяц. Сходили пообедать и пришли домой. Федя прилег немножко на кровать. <<Когда он потом встал, то, мне кажется, еще спал, потому что, когда я ему сказала, сегодня ли отправить письмо, он ужасно рассердился и закричал, что так нельзя жить, что это невыносимо и пр.>> Я тотчас написала письмо и сама отнесла его на почту. Когда я воротилась, то Федя предложил идти за книгами в библиотеку, но я была так утомлена, что не могла идти. <<Он рассердившись, пошел и>> когда он воротился, он спросил, пойдем ли мы гулять. Я отвечала ему, что пойдем, и подошла к нему, чтобы помириться, но он сделал вид, что не хочет мириться. Потом пошли. Он всю дорогу молчал, а я хохотала, потому что мне было смешно, как я с сонным человеком говорила {Вставлено: И меня, и Федю страшно тревожит то обстоятельство, что Катков нам ничего не отвечает. Деньги у нас выходят, ниоткуда их не предвидится, и совершенно не знаем, что нам предпринять. Бедный Федя очень пасмурен, беспокоится и сердится на такие пустяки, на которые прежде не обращал внимания. Его дурное настроение отражается и на обращении его со мною, он придирается ко мне, а я тоже страшно беспокоюсь о нашем положении, тоже раздражаюсь и не могу сдерживаться. Напр., сегодня произошла такая нелепая сцена, в которой мы поступали как дети.}. Когда мы стали подходить к саду, то Федя захотел домой, но был в нерешимости. Я сказала: ‘Коли домой, так домой’. Он ужасно рассердился и поворотил домой, но пройдя несколько шагов, когда я ему сказала, что мне лучше бы хотелось посидеть в саду, он вдруг очень быстро поворотил к саду, но сказал, что более 5 минут в саду не просидит. Я отвечала, что если сидеть, то не 5 минут, а с полчаса, и в таком случае гораздо лучше идти домой. Но так как он настаивал, то я сказала: ‘Лучше мы пойдем домой, или я одна пойду’. Так как он продолжал идти, то я <<преспокойно>> поворотила домой, а он пошел в сад {Вставлено: Ну, зачем я это сделала? Все наши ссоры происходят оттого, что мы оба очень беспокоимся и мучаемся от неопределенности нашего положения. Господи, помоги нам выйти из него! Мы так любим друг друга и так счастливы, и если б не наши плохие обстоятельства и денежные заботы, то не было бы людей счастливее нас! А тут мы ссоримся как маленькие ребята.}. Через полчаса после меня пришел и Федя. Он был очень пасмурный. Когда стали пить чай, то он сказал, что я, вероятно, назло ему придвинула стол. Я отвечала, что это глупо говорить про меня, что я буду делать ему назло. <<Потом мы разговорились о нашей ссоре. Он сказал, что не уважает немцев, исключая Z и того доктора. Вообще>> начал говорить насмешки, и потом сказал, что у него теперь нет денег, но что у него они будут и что его все-таки можно уважать. Меня это ужасно оскорбило. Как! Подумать, что я уважаю людей только за деньги! Я отвечала ему, что я денег в нем вовсе не ценю, что если б я захотела быть богатой, то давно уже была богата (он отвечал, что уж несколько раз об этом слышал) {Вставлено: так как могла выйти замуж за Т., человека, который ко мне сватался.}, что я вовсе не ценю в нем богатства {Вставлено: а люблю его за его ум и его душу.}. Мне было до того больно, что я не могла удержаться и расплакалась. Но потом мы кое-как примирились. <<Я ужасно наплакала свои глаза>>. Когда мы, <<наконец>>, стали пить чай, я сказала, что я завтра буду писать письмо ругательное. Федя спросил: ‘Зачем ругательное?’ Я отвечала, что на ругательные письма отвечают тем же. Он спросил, кому. Я отвечала: ‘Одной моей знакомой, которая меня недавно обругала’. Я сказала, что не намерена спускать оскорблений, особенно если я их не заслужила, что ведь он сам говорил, что надо людям указывать их место в природе. Он отвечал, что отвечать злом на зло очень дурно и что гораздо лучше простить. Я отвечала, что думаю совершенно иначе. Потом он меня несколько раз целовал и смотрел на меня, я смотрела на него, улыбаясь, а он несколько раз щурился и сказал: ‘Злая ты’. Я отвечала, что, может быть, что я и зла, но не к нему. Он очень внимательно на меня поглядывал и, видимо, старался отгадать, что я такое думаю. Потом я ушла <<в свою комнату>>, в залу и стала писать. Он чрез несколько времени пришел ко мне, называл меня литератором, женой литературной и спросил, что я такое пишу. Я отвечала: ‘Письмо’. — ‘Нельзя ли узнать к кому?’ — ‘Нельзя’. — ‘Однако же…’ — ‘Не скажу’. Тогда он мне посоветовал идти спать. Видимо, ему было ужасно любопытно узнать, тем более, что он, я думаю, вполне догадывался, о ком я веду речь. Потом я ушла спать. Когда он пришел прощаться, то велел мне непременно идти завтра к бабке, сказал, что <<это>> нам обоим очень важно знать, — беременна ли я или нет. У меня в самом деле ужасно болела сегодня грудь, около правого легкого, и болел живот. <<Но, может быть, мне кажется, оттого, что я ела сухое. Когда я плакала, то у меня сильно болел живот.>>

Суббота, 22 (10<июня>)

Сегодня я утром встала и пошла за конвертами для писем, которые я пишу к маме, к Марии и Маше, <<и нарочно>> перед тем, как отнесла письма, зашла к Феде и показала ему письма. <<Я думаю, это еще более его подзадорило.>> На дороге я встретила вчерашнего доктора. Он мне раскланялся, но говорил очень сухо. Мне кажется, он обижен, что мы отказались от прогулки. Очень жаль, что мне пришлось обидеть этого, может быть, очень достойного человека. Вчера я читала немецкие газеты и прочитала там, что какой-то 29-летний человек ищет себе жену, девицу или вдову, но без детей, с состоянием от 2 до 3 тысяч талеров — все как следует. Но вот что гадко меня поразило — это то, что он приписывает, что письма и карточки должны быть адресованы туда-то, но должны быть оплачены franco, не франкированные же письма не будут принимаемы и будут оставляемы на почте. Каково это! Так молод и так расчетлив! Мне кажется, что это одно могло бы остановить меня выйти за него замуж, если б я даже и имела намерение выбрать таким образом себе супруга. Как! Уже при выборе не скрывает своей расчетливости, точно уж это так много — все-то письма стоили бы не более одного или много-много двух талеров. Так что ж будет дальше, когда она сделается его женой и когда нечего будет скрываться. Вот, я думаю-то, скука какая, когда нужно смотреть за каждым грошем и когда в каждом гроше спрашивают отчета. Федя потом говорил, что, может быть, это сделано с целью: может быть, это может произвести хорошее впечатление, что это показывает экономию и [расчетливость]. Не знаю, каковы немки, но, мне кажется, что это во всяком человеке произведет очень дурное, [вовсе?] не хорошее впечатление. (Я все забываю записать, что у немцев ужасно небольшие дворы, почти их нет. Обыкновенно в хороших домах находится большая дверь, как ворота. Надо пройти несколько шагов, и видна другая дверь, тоже широкая, обыкновенно с цветными стеклами, так что насквозь не видно. У них еще, я в первый раз видела, есть какие-то бугорчатые стекла, волнистые или матовые, так что решительно ничего нельзя видеть.) Потом мы пошли на почту, и сегодня я получила два письма, одно от мамы, а другое от Вани. В нем Ваня пишет, что он приехал в Петербург. Я этому очень рада, <<потому что>> бедной маме не так будет скучно. <<В нем>> они пишут, что Паша ужасно им надоедает, что он мучает маму, требуя от нее денег, что будто бы она ему что-то должна, что даже спрашивает, получила ли мама деньги от всех жильцов и т. д. Когда я прочла, это меня так взбесило, что я вся раскраснелась и ужасно тяжело дышала. Я не запомню, чтоб я так сильно сердилась, как на этот раз. Как он смеет? Какое он имеет право таким образом поступать? Жаль, что они очень неясно пишут на этот счет. Я хотела поскорее идти домой, чтобы написать маме и сегодня же послать, но Федя убедил меня отложить до завтра, и, действительно, я, по крайней мере, буду иметь возможность написать письмо поподробнее. <<Я забыла>>: купили вишни, сахару и чаю, принесли все домой и отправились в Gr J. Когда мы пришли туда, то уже издали заметили, что там было ужасно много народу. Когда мы подошли, нам сказали, что вместо 2 1/2, как по обыкновению, сегодня пять зильбергрошей, потому что сегодня какой-то концерт с пением и мужским хором. Мы долго не решались, идти или нет, но так как я увидела Thode, и мне показалось, что он заметил, что мы не решаемся, то неловко было не войти. Мы взяли программы и насилу могли отыскать местечко у одного столика, где уже сидели какие-то дамы. Федя спросил себе пива. Около нас сидели две молоденькие девушки с отцом, очень высокенькие, очень тоненькие подросточки. У них прекрасные белокурые волосы, <<не заплетающиеся>>. Одеваются они всегда одинаково, должно быть, это двойняшки, потому что довольно схожи друг с другом. Очень миленькие девушки. Они, должно быть, немки, потому что, я слышала, все говорили по-немецки. Федя сходил узнать, какой N играли. Оказалось, что первая часть уже сыграна, а идет 2-я часть, исключительно песни, так что нам пришлось прослушать номеров с пять немецких песен. Федя пил свое пиво, как вдруг заметил, что там находится огромный паук {Заменено: большой жук.}. Он подумал, что это ему так и подали, но мне кажется, что нет: иначе, как мог он выпить более 1/2 кружки и не заметить паука. Он подозвал кельнера и показал ему это. Тот объяснил, что вероятно, паук упал с дерева. Федя приказал принести другую кружку. Но когда тот ушел, то Федя стал бояться, чтобы кельнер не вздумал только добавить кружку, а вовсе не вылить. Кельнер принес. Федя спросил, вылил ли он, — тот отвечал: ‘О, да, я ее сам выпил, ведь это с дерева упало’. <<Ему было вовсе не неприятно выпить, потому что это с дерева упало.>> Это нас окончательно убедило, что пиво новое, тем более, что, вероятно, кельнер не хотел упустить случая выпить остаток пива. Наконец, после долгого пения началась музыка ‘Fidelio’ и ‘Mosaik’ Wagner’a 89. Но мелодия удивительно тих<ая>, так что за разговорами немцев, сидевших сзади меня, мне почти ничего не было слышно, так что для меня все это пропало. За нашим столом сидела какая-то немка, которая при пении находила нужным плакать, и я видела, как глаза ее очень часто наполнялись слезами. В 9 часов мы ушли и пришли домой уже в 1/2 10-го. Так поздно мы еще ни разу не приходили домой. Напились чаю, но сегодня такая беда случилась с моею чайной машиной, — ежеминутно нужно было подливать спирт, иначе огонь гас, и чай был холоден. Потом я стала писать письмо Ване, а в одиннадцать часов была так утомлена, что отправилась спать. Я забыла сказать, что сегодня утром Ида принесла мне немецкую <<газету>> ‘National Zeitung’ 90, где было напечатано, что в заседании стенографического общества присутствовала одна русская дама. Вот я выписываю все слова газеты: ‘der letzten erweiterten Sitzung des stenographischen Instituts wohnte eine nach Gabelsbergers System gebildete russische Dame bei, welche in Petersburg dasselbe haufig anwendet’ {На последнем расширенном заседании стенографического института присутствовала русская дама, получившая образование по системе Табельсбергера и часто применяющая ее в Петербурге (нем.).}.

Воскресенье, 23 (11) <июня>

Сегодня утром я за что-то поссорилась с Федей, но мы тотчас помирились и были очень довольны друг другом, но когда я писала маме письмо, я так раздражилась на Пашу, что очень сердито и крикливо стала выговаривать Феде. Он на меня рассердился и едва помирились. Вообще я нынче завожу драки. Пошли на почту. Писем нет. Отсюда в Gr J обедать. Но сегодня было до того много народу, что не было совершенно места. Мы сели обедать в зале, куда нам принесли стол и стулья. Но хотя обед стоил дороже, чем когда-либо, но был хуже. Вместо вина мы пили содовую воду, которая здесь очень дорога, бутылка стоит 5 зильб., между тем как в бутылке не более четырех стаканов, а в продаже один стакан стоит 5 Pfennig. Пили кофе и пошли гулять по саду, забрели очень далеко, куда-то в неизвестную часть сада. Дорогою Федя начал меня поддразнивать, спрашивал, скоро ли ты родишь. Я, разумеется, краснела и просила его замолчать. Он говорил, что это очень хорошо, что я буду матерью, что он страшно счастлив, что если будет девочка, то как ее назвать, не нужно Аней. Я сказала тоже, что не Аней. — ‘Так назвать ее Соней, в честь Сони романа, которая так всем нравится, и в честь московской Сони 91, а если мальчик, — то Мишей в честь брата’. Потом он говорил, что лучше, если б мальчик, потому что девушке нужно приданое, а мальчик и так обойдется. Потом говорил, что это для меня будет идол, что я буду без памяти любить, что это вовсе не хорошо, а нужно любить в меру, <<любить потому, что это собственное произведение. Мне это не понравилось, точно разговор какого-нибудь нигилиста. Потом все поддразнивал меня. Я старалась отвести разговор на другой предмет, но он все говорил, что <не расшифровано> это хорошо, а ты вот лучше скажи, когда, когда>>. Потом говорил, что мне нужно есть за двоих {Потом говорил… за двоих заменено: Потом говорил, что, наверное, дитя будет нашим идолом, и мы будем без памяти любить его, что это вовсе не хорошо, что нужно любить в меру. Он очень мило меня поддразнивал, говорил, что мне теперь нужно есть за двоих, вообще видно, что он счастлив при мысли, что у нас будет ребенок.} <<теперь, таким образом острил>>. Мы воротились опять в сад, кое-как достали себе место и Федя спросил у одного кельнера себе пива, а я у другого — кофею. Мой кельнер скоро пришел и вместе с кофеем подал и кружку пива, сказав, что это ничего, что другой принесет. Чрез несколько времени, впрочем, довольно долгое, явился и другой и очень удивился, что Федя уже пьет. Тогда Федя ему сказал: ‘Sie haben geschlafen’ {Вы проспали (нем.).}. Это ужасно раздосадовало кельнера и он грозно посмотрел на Федю. Вблизи сидевшая немка ужасно хохотала, видя, каким холодным и строгим тоном это сказал Федя.
Была и моя коротконожка с своим кавалером. Но сегодня почему-то ее мать ушла раньше и с нею осталась какая-то дама, которая повела ее под руку, а не ее кавалер. Когда она потише ходит, то это не так безобразно. Она всегда с большою любовью смотрит на него, у нее даже лицо становится лучше, — видно, что любовь красит. Если они женятся, она его будет очень любить. Был тут еще прусский полковник, жену и сестру жены которого я уже видела раз здесь. Сестра — хорошенькая брюнетка со вздернутым носиком, жена — какая-то размалеванная картина, с удивительно большими бровями. Она, должно быть, пустая женщина. Лицо ее только и оживляется, когда она обращается к собачке, которая тут же была с нею, гладит и ласкает ее, с большею любовью, чем к мужу, и муж, чтобы подласкаться, гладит собачку. Не люблю я, когда женщина уж слишком любит животных, даже больше людей, — нехорошее это сердце. Мы не досидели до конца, пришли домой в девять часов. Сейчас чай пить, потом читать. Я же легла на диван к Феде, и мне было так хорошо. Потом, когда происходило прощание, Федя мне говорил, что я хорошая жена, что я настоящая жена, что ангел, посланный богом, которого он и не стоит. Но я отвечала, что мне тоже послано, что меня он любит, что это невозможно для меня такое счастье. Мы долго говорили, но потом уже я не могла ни за что заснуть, сколько ни старалась. Одевалась теплее, ничего не помогало. <<Я, наконец,>> чтоб не будить Федю, перешла в нашу залу и прилегла тут. Но и тут не спалось. Потом взяла ‘Русский’ и начала читать, — это очень интересно. Наконец, в 7 часов я попросила Иду дать мне кофею, и она мне принесла, a M<-me> Z посоветовала мне от начавшейся головной боли съесть чего-нибудь, напр., Sardellen {Сардельки (нем.).}. Я послала Иду их купить на 1 1/2 зильб., а сама отправилась отдать назад каталог библиотеки и получить залог свой. Взяли за 2 1/2 недели 5 зильб., отдали 25 зильб. залогу. Потом купила узор за 1 1/2 и, прогулявшись, пришла домой. Федя уже проснулся и, узнав, что я не спала, сказал, что никогда не будет больше будить меня прощаться. Это меня очень огорчило {Вставлено: Наши прощания на ночь и ночные разговоры были для меня очаровательны, да и для Феди тоже.}. Я забыла: когда он спал, я подошла и поцеловала его ногу {Заменено: в голову.}, он, однако, услышал и проснулся. Потом он встал, всегда непременно посылал меня спать, говоря, что это, вероятно, пройдет. Я послушалась и легла, и он пришел, чтоб отворить окно, чтоб было прохладнее, но потом отдумал и не отворил. Затем пришел попрощаться со мною. Я записываю эту мелочь для того, чтоб сказать, какой он у меня милый и заботливый. Его внимательность меня очень трогает, я ее очень ценю, больше даже чем вещи большие. Я проспала, кажется, часа три, видела во сне ужасную чушь и, наконец, проснулась, когда Федя пришел меня очень весело будить.
Мы оделись и отправились на почту, но писем нет. Оттуда — обедать. Наш кельнер сказал, что уже думал, что мы уехали. Видно, пожалел, что лишился 2 зильб. в день. Сегодня я в ужасно дурном расположении духа, а меня еще больше раздразнили немцы, которые целыми толпами куда-то идут, то сюда, то туда. У них непременно в руках или щетка, или корзинка, или какой-нибудь узел. Мы сначала не могли понять этого, и я полагала, что они идут куда-нибудь на кладбище, как в Иванов день, но потом дело разъяснилось. В Иванов день бывает ярмарка в Neustadt’e, которая продолжается 3 дня (всего в году бывает 3 ярмарки, одна в Neust теперь, две другие — в Altst зимой). Поэтому каждый спешит купить себе что-нибудь на ярмарке. Я непременно пойду посмотреть их ярмарку. Толкотня ужасная, просто даже идти не хочется, так что я даже толкнула какого-то немца-мальчишку. Наконец, вышли на площадь, где купили у ничего не понимавшей немки, которая хотела нам в один мешок свалить и вишни и землянику. Вишни теперь по одному зильб. за чашку. Все это я навьючила себе в руки: 2 свертка, в кармане двое папирос, и книгу, в руках перчатки и зонтик, так что мне было ужасно неудобно идти. Мы разошлись с Федей, потому что проезжала телега, как вдруг, проходя по концу Altm, я встретила Вышнеград-ского92. Я не заметила, с кем он шел, но я видела как он узнал меня: он Приостановился и сказал: ‘Это Сниткина’. Но мы уже соединились с Федей и завернули за угол, так что я и не видала его. Но мне вообще была ужасно неприятна эта встреча, потому что за нею, вероятно, последует другая, а я теперь вовсе не в таком виде, чтобы встречаться со знакомыми — у меня вовсе нет летних нарядов. Я так поторопилась, что чуть было не свалилась с тротуара, так что меня можно было почесть за пьяную. Меня это ужасно раздосадовало, так что я просто не знаю, на кого и на что сердилась. Зашла я к Курмузи купить свечей. Купила 8 на фунт за 10 зильб. Дома немножко посидели и отправились в G J но, к сожалению, пришли уже к ‘Menueto’ Bethoven, большей части его произведений и не застали. Потом было что-то ужасно глупое, затем Wagner и восхитительный вальс Strauss’a. Мы было повздорили с Федей тут немножко, но тотчас оба расхохотались, и мир был заключен. Прослушав, <<наконец>>, какую-то польку, мы пошли домой под руку, но тихо, <<и дорогой>> Федя меня все поддразнивал известным предметом и заставлял меня краснеть. Называл меня своею маменькой и говорил, что этого нечего стыдиться.
Сегодня на нашей улице праздник. Рядом с нашим домом находится Stadt Waisenhaus {городской сиротский приют (нем.).}, откуда мы ежедневно, часа в четыре, когда идем обедать, видим выходящими множество детей, будущих ученых. Нам всегда бывает очень приятно смотреть на них, на их оживленные лица, на их книжки, и тетради, в которые, я думаю, они дома и не заглянут. Тут происходят ссоры и драки 93. Утром и вечером в доме бывает молитва, которую дети обыкновенно поют. Вечером, в 9 часов, когда мы только приходим домой, раздается эта детская песнь, которая удивительно как приятно раздается в тихом ночном воздухе. Этот гимн имеет очень много сходства с одною из наших церковных песен. В Иванов день в Wh бывает праздник, на который, я недавно читала в газетах, приглашение желающих сделать какой-нибудь подарок, приношение Для этих бедных малюток. Сегодня вход в дом был украшен зеленью, а во дворе виднелись флаги и различные венки. Как мне потом говорили, детям раздавали конфеты, пироги и шоколад. Вечером, часов уже в 10, раздалась музыка. Я была уверена, что это для детей, и очень за них радовалась. Право, эти детские праздники так много хорошего оставляют на душе. Мне кажется, если б было возможно, я бы желала быть надзирательницей в каком-нибудь приюте, и непременно бы устраивала маленькие детские праздники, на которых угощала бы детей. Вероятно, мне было бы очень весело смотреть на их веселье и пляски. Но каково же было мое удивление, когда потом Ида сказала мне, что детей уже уложили спать, а танцуют учителя и учительницы приюта. ‘Подлецы, — <<сказала я, и Федя был со мной согласен>>, — лучше бы веселились дети, чем большие, которые, я думаю, без того могут найти себе место, где повеселиться’. Когда играла музыка, я смотрела в окно. Сначала вовсе не было никого под окнами, а стояли только два маленьких мальчика, лет шести или восьми. Когда кончили играть какую-то мазурку, вдруг эти два мальчугана захлопали в ладоши, вероятно, для поощрения. Меня это ужасно насмешило: эти крошечные ребятишки всегда считают себя большими и поступают точно так же, как большие. Но скоро улица стала наполняться людьми, из всех домов вышли девушки, которые устроились под окнами. Некоторые же из них, большие охотницы повертеться, начали сначала вальсировать любимый национальный танец, а затем танцовать и все остальные танцы. Но сначала они как-то дичились прохожих и, завидя приближавшегося человека, тотчас же бросали танцы и кидались в темные сени, но мало-помалу привыкли и уже нисколько этим не церемонились, а преспокойно кружились, так что уже прохожие должны были их обходить, чтобы <<только>> не задеть. Иные кружились и одни <<вообще>>, вероятно, им было весело танцевать, хотя бы и без кавалеров.
Я легла спать, но в два часа проснулась, когда Федя пришел. Он опять мне говорил много хорошего, говорил, что очень, очень любит меня, больше всех <не расшифровано>, говорил, что я <<именно>> создана для него, что ему именно такую жену и нужно было. Потом я часа два не могла заснуть, пока, наконец, в 6 часов заснула и затем проспала до 12 часов. Когда Федя меня начал в 12 будить, я не поверила и уверяла его, что всего-то только пять часов. Но просто ужаснулась, когда услышала по большим часам, что бьет 12 часов. Когда я вышла, то M<-me> Z сказала мне, что был Z и написал мне письмо, в котором приглашает меня с Федей отправиться с Literarisches Gesell {Литературным обществом (нем.).} в Blazewitz. Я сказала Феде, но он сказал, что мы не поедем. Делать нечего, хотя мне очень совестно пред этим добрым немцем постоянно отказываться от его любезных предложений. Я принялась за примерку и шитье моего черного платья, потом в 5 часов мы пошли обедать. На почте писем нет как нет. Пообедали и отправились за ягодами, которые теперь еще дешевле стали. Потом отнесли их домой и пошли в Gr J, чтобы устать, потому что усталость очень полезна для Феди. Пришли уже к 3-й части, но было очень, очень приятно, потому что народу было немного. Вечер великолепный, сидеть под кленами и липами так приятно. Федя меня поддразнивал и говорил, что посоветуется с M<-me> Z, как со мной поступать, так как это у нас случится только в первый раз. Вообще очень поддразнивал меня. Пришли домой. Я читала, потом села писать стенографию. Я нынче хочу [усиленно] заняться ею, ведь она мне пригодится. Забыла: как-то у нас был расчет с Федей, если б у него было 20 тысяч: долги 4, еще долги 3, еще долги 4, Паше 2, Эмилии Федоровне и Феде — 3, четыре тысячи остались <бы> нам для житья целого года. Это очень хорошо. Если б 100 (тысяч), то Паше 10, Эмилии Федоровне 15, и, наконец, как-то случилось, что раз хотя обо мне вспомнил и сказал, что мне 15. Заслужила, нечего сказать. Я решила, что если б я когда-нибудь выиграла, то, разумеется, не дала бы ему, чтоб он так рассорил эти деньги {Если б 100… деньги заменено: Я решила, что если б я выиграла или как-нибудь у меня явились деньги, то я тотчас же бы уплатила все долги, чтоб они не беспокоили Федю. Но все это фантазии и мечты.}. Когда я легла в 12 часов в постель, я стала думать о разных семейных неприятностях, об Эмилии Федоровне и Паше {Вставлено: об их происках против меня.}. Меня это до того разозлило, что у меня сердце начало очень дрожать, и я ни за что не могла заснуть. Федя слышал, что я ворочаюсь, и несколько раз меня спрашивал, что со мною, и очень жалел. И потом 2 или 3 раза приходил ко мне и спрашивал, где именно болит, и решил, что нам непременно нужно сходить к доктору, посоветоваться непременно. Потом, когда началось [страстное] прощание, то он мне сказал, что я точно из рая, что я такая хорошая, что он меня очень, очень уважает и очень высоко меня ставит, что он еще такую ни разу не встречал во всю свою жизнь, что прежде женитьбы он меня любил вдвое меньше, потому что я хоть всегда была хорошая, но теперь он видит только, как это во мне твердо, что я его истинный, единственный друг его. Теперь он меня еще больше любит. Так я не спала до 4 часов, наконец, заснула, проснулась в 10.

Среда, 26 (14) <июня>

Сегодня я утром стала писать письмо к нашим, прося у них денег или браслета. Мне сделалось до того грустно, что я сильно-сильно расплакалась и, несмотря на все усилия, не могла перестать. Мне было чрезвычайно грустно, что я не могу сделать им никакого подарка, а между тем самая ничтожная вещь как бы их обрадовала. Федя услышал, что я плачу, подошел ко мне, обнимая меня, сказал, что меня любит, и потом, чтоб развлечь, рассказал мне историю о Ver-Vert’e 94, о попугае, который находился в одном монастыре, и которого монахини научили говорить различные священные песни и молиться. Все удивлялись V-V, всякий хотел его видеть и все желали слышать, как эта умная птица умеет молиться. Таким образом, эта птица прославила весь монастырь. Монахини соседнего округа пожелали иметь эту птицу. Они выпросили позволения у монахинь дать на несколько времени погостить V-V. Эти сначала долго не соглашались, но, наконец, решились отпустить V-V. Они отправили его с обозом, который переезжал из одного округа в другой, <<попросили беречь, заботиться о нему>>. Дорогою он научился у извозчиков разным неприличным словам и ругательствам. Когда его привезли в монастырь, все собрались смотреть и слушать, как он будет петь и молиться. Как вдруг он начал пушить монахинь такими словами, что они сами не знали, куда им деваться. Это их рассердило: они подумали, что монахини назло им научили его говорить такие обидные слова. Началась переписка, пожаловались епископу. Те монахини, которым принадлежал V-V, потребовали его назад, чтоб увидеть, правда ли это, и когда уверились, что их птица испорчена, то забросили бедного V-V. Это Федя рассказал так премило, что я должна была расхохотаться и перестала плакать. Потом я сходила за конвертом и, уходя, когда он меня спросил, на какую я иду почту, я отвечала, что на эту, и чтоб он не беспокоился, что я пойду на нашу почту и возьму его письма, что этого не будет. Он ничего не отвечал, но когда я отошла, он вдруг подошел ко мне и с дрожавшим подбородком начал мне говорить, что теперь понял мои слова, что это какие-то намеки, что он сохраняет за собой право переписываться с кем угодно, что у него есть сношения, что я не смею ему мешать. Я <<ему>> отвечала, что мне до его сношений дела нет, но что если б мы были друг с другом откровеннее, то я, может быть, могла бы избавиться от одной очень скучной переписки, которую должна была завести. Он спросил <<меня>>, кто это написал. Я отвечала, что одна дама. Ему ужасно было любопытно узнать, кто эта особа, он, вероятно, уже догадался, кто это может быть, а поэтому очень обеспокоился и начал выпытывать у меня, кто она такая, и не по поводу ли его брака у нас переписка, и что он очень желает узнать, как меня могли оскорбить. Я отвечала уклончиво, но он мне серьезно советовал сказать ему, потому что он мог бы мне помочь в этом случае и объяснить, как сделать, что, вероятно, он помог бы. Я отвечала, что эта переписка особенно важного не представляет, и потому я могу сама обойтись без его совета. Его это очень занимало, так что он даже вечером и ночью говорил, что я с ним не откровенна, что получила письмо от кого-то. Потом мы пошли на почту. На этот раз было письмо от ‘Русского Вестника’, но очень тоненькое, так что Федя, распечатав его, говорил, что вероятно, отказ. Он начал читать. Писал не сам Катков, но какой-то другой, и говорилось, что Катков просит извинения (у меня просто ноги подкосились). Но, по счастью, далее шло утешительное известие, что желание будет исполнено. Я была очень рада, но Федя мне сказал, что я рада потому, что вещей моих он не заложит. Меня это ужасно взбесило, как во мне предполагать такие вещи {Вставлено: но, конечно, он шутил, как сама я потом убедилась.}. <<(Я и забыла: у нас сегодня пропал гульден. Я вполне уверена, что Федя его разменял, но он уверен, что у него был, и спрашивал, не брала ли я. Потом говорил о том, что брать бы так не следовало, потому что деньги наши общие. Я, разумеется, не брала, я сказала, что нет, но меня это так досадует, что я почти сама уверена, что это я украла у него деньги. Пожалуй, и он это думает, хотя я уверена, что у него нет этой мысли в голове.)>>
Пошли обедать, а потом в библиотеку. Здесь у Hainze есть акварий, в котором находится очень много маленьких рыбок золотых, головастиков и улиток, так что, когда мы приходим, то я всегда очень интересуюсь ими и долго их рассматриваю. Сегодня прибавились две черепахи, очень миленькие, которые выползли из воды и сели на камень. Потом пошли в G J. Дорогою Федя меня все уверял, как это нехорошо ревновать мужа. Я не думала ревновать, мне было решительно все равно, и я вовсе не имею ни малейшего намерения его мучить ревностью. Просидели почти до конца и ушли домой. Стали: Федя — читать, а я — шить. Федя вообще не любит, когда шьют, но это не относится до меня. Я могу шить, и он этим не возмущается. Потом я легла спать, я нынче все нездорова, у меня живот все болит. Я легла, но опять долго не могла заснуть. Федя несколько раз приходил ко мне наведываться, заснула ли я. В час я заснула, в два он меня разбудил <...> {Вставлено: прощаться.}. После этого я не могла заснуть ни капли. Мне это было так досадно, что я даже плакала, тем более, что без сна мне приходят в голову самые мрачные мысли, особенно относящиеся до наших дел, так что я под конец начинаю сильно волноваться. В десять минут шестого, когда я уже была вполне уверена, что у Феди припадка не будет, он вдруг закричал. Я вскочила, подбежала, но кричать он скоро перестал, но судороги были страшные, руку всю скрючило ужасно и ноги тоже. Потом он начал как-то хрипеть, как никогда не случалось. Потом он открыл глаза и один раз несколько минут смотрел точно так, как когда начинается припадок, так что я только молила богу, чтоб припадок не повторился. Я просто тогда бы не знала, что мне и делать, позвать доктора, и как растолковать и, наконец, есть ли тут такие доктора {Вставлено: Вообще, когда с ним случается припадок, я бываю страшно несчастлива, плачу, молюсь, прихожу в отчаяние.}. Но, к счастью, это прошло, и Федя повернулся и заснул, так что до самого утра не просыпался. В восемь часов он меня разбудил, думая, что теперь уже двенадцать. Я встала, но узнала от Z, что только восемь, сказала ему, и он опять заснул, а я так и осталась. Голова у меня страшно болела, потому что я всего-навсего спала каких-нибудь три часа. Я села читать один небольшой рассказ Bernard ‘Le bal de noce’ {‘Свадебный бал’ (фр.).}, но он мне не понравился. Потом я сходила на рынок и купила себе гребенку и еще звезду, изображающую Дрезден. Ей богу, я такое дитя, меня ужасно как радуют подобные вещи, то есть когда я могу что-нибудь приобрести из того, чего у нас в России нет. За звезду заплатила 9 зильб., за гребенку — семь с половиною. Сделала это потому, что я перестала <<было>> скопленные мною деньги употреблять на расходы, ну, так лучше хотя что-нибудь купить.
Федя встал ужасно раздражительный и разбитый. Сегодня мы решились идти в консульство для засвидетельствования этой бумаги. Но он сегодня ужасно грустен, так что я едва могла его упросить идти. Пошли. Консульство от нас в двух шагах, но так как мы пришли в 2 часа, то никого не было. Бумагу мы там оставили. Сказано прийти в одиннадцать часов. Отсюда мы пошли в галерею. На дороге купили мне перчатки светлые (за пару 1 талер 2 1/2 гроша). В галерее была жара непомерная. Феде сегодня, по обыкновению, ничего не нравится, так, то, что он прежде находил хорошим, теперь на то и смотреть не хочет. Это обыкновенно у него бывает, когда после припадка изменяются все его впечатления. Федя никогда не может рассмотреть хорошенько Мадонну, потому что не видит так хорошо, а лорнета нет. Вот сегодня он и придумал стать на стул пред Мадонной, чтоб ближе ее рассмотреть. Конечно, я вполне уверена, что в другое время он ни за что не решился бы на этот неизбежный скандал, но сегодня это он сделал. К нему подошел какой-то лакей и сказал, что это запрещено. Только что лакей успел выйти из комнаты, как Федя мне сказал, что пусть его выведут, но что он непременно еще раз станет на стул и посмотрит на Мадонну, а если мне это неприятно, то пусть я отойду в другую комнату. Я так и сделала. Через несколько минут пришел и Федя, сказал, что <<он все-таки стал и>> видел. <<Я, разумеется, выбранила его за это,>> но он ответил, что, что за важность, если б его вывели из галереи, что у лакея душа лакейская. Как будто лакей был виноват, что ему приказано не допускать различных беспорядков. Действительно, что бы это было, если б каждый вздумал смотреть так, как ему удобнее. Тогда был бы немалый беспорядок <<всегда>>.
Пошли на почту. Но так как Федя, по обыкновению, зашел в вагон, а я отошла смотреть гравюры, которые висят на стене и изображают Саксонскую Швейцарию, я оглядываюсь и вдруг не вижу Феди. Я отправилась к почте, потом назад, смотрела, оглядывалась, но ничего не находила. Я была почти уверена, что он пошел в противоположную сторону и, обойдя здание, придет. Так что я пошла в переулок, как вдруг в конце площади увидела Федю и поспешила к нему. Он накинулся на меня с бранью, спрашивая, где я была, куда я заходила, как будто я могла в какие-нибудь 3 минуты куда-нибудь зайти. Я отвечала ему, что тоже искала его, но он не хотел верить, сказал, что я лгу, <<что у меня привычка лгать>>. Я так рассердилась, что назвала его первыми попавшимися на язык словами: ‘подлая тварь’. Писем нет. Но Федя ужасно сердит на меня и не хочет говорить, я <не расшифровано>, что он не может со мной говорить, что я вру. Я никогда еще не лгала {что назвала… лгала заменено: Но сдержалась и только серьезно сказала ему, что я еще никогда ему не лгала.}. Так мы, худо разговаривая, дошли до нашего обыкновенного обеда. Но при входе на нас, по обыкновению, оглянулся немец, а Федя приписал это моему громкому разговору и объявил мне, что если я заговорю, то он непременно уйдет. Тут у нас опять началась ссора, но окончилось благополучно. Федя весь день был немного скучный {приписал это… скучный заменено: нашему разговору и сказал, что если немец опять оглянется, то он его ударит. Федя был сегодня весь день очень раздражителен и скучный.}.
Потом мы пошли в G J. Сегодня играли все ужаснейшую дрянь, все какие-то вальсы и польки, и ничего хорошего. Подле нас сели какие-то русские, мать и две дочери. Старшая была одета до невероятности безвкусно, <<то есть шляпа странного фасона и странно убрана, какие-то широкие поля, и все одеты очень безвкусно>>. В антракте мы пошли пострелять. Федя сделал несколько промахов. Настреляли на 6 Grosch’eft. Потом я вздумала стрелять, хотя мне было ужасно бы совестно, если бы я не стала попадать. Но каково же было мое удивление, когда я вдруг попала 3 раза сряду в цель, четвертый — в охотника, которого убила. Потом несколько промахов, потому что Федя просил убить сражающихся солдат. Но, конечно, я не могла, потому что не знала, как это сделать. Потом убила еще охотника. Таким образом, из 9 выстрелов пять были мои. Это великолепно. Потом мы пошли, погуляли, посидели в саду. <<Ушли домой.>> Федя опять опасается припадка. Господи! Да неужели же все будут припадки и здесь? Мне это так грустно, что я не знаю, что мне и делать. Как быстро крушится его здоровье. Господи, сохрани мне его на долгое время! Вчера вечером мы с Федей шутили о его [семейном] несчастьи и он говорил, перефразируя комедию Мольера: Федор Дандин, ты захотел [сего], то я говорила: G D, tu l’as voulu’ 95.

Пятница, 28 (16) июня

Встала я сегодня довольно рано и хотела было идти в Naturph S 96, но раздумала, тем более, что Федя мог проснуться и меня бы не было. Я разбудила его в 10 часов с целью идти сегодня в посольство, но мы сели за чай. Пробило уже половина двенадцатого, а мы все не трогались с места. Я тогда спросила Федю, пойдем ли мы, а если он не хочет, то <<[сейчас?] бы мне сказал>>, и я пошла бы одна. Я принялась одеваться, а он сначала подумал, а потом вскочил и велел Иде дать себе тоже одеться. Но так как Ида долго не давала, то это его рассердило, и он бросил свои башмаки об пол. Я ему сказала, что если он не хочет, то пусть не идет {Заменено: что пусть мы не пойдем сегодня.}. Но это еще больше его взбесило. Он, почти разъяренный, вышел со мною из дому, чтобы идти в посольство. Пришли туда. К нам вышел какой-то черный маленький господин, — он после оказался M-r Зайцевым, — очень тоненький, напомаженный и чрезвычайно вежливый. Он спросил нас, что нам угодно, Федя ему сказал, что засвидетельствовать записку. Он спросил: ‘У вас есть паспорт?’ Федя <<(что я решительно ставлю ему в вину)>> отвечал: ‘Да, конечно, я не беспаспортный’. (Разумеется, этого не следовало говорить, тем более, что чиновник имел полнейшее право спросить <<его>> паспорт и <<ему>> обижаться тем, что <это> спрашивают, было решительно невозможно.) Тот отвечал очень тонко и как-то особенно отчетливо: ‘Согласитесь сами, что я имел право спросить, потому что я не имел удовольствия вас знать и имею честь видеть вас только в первый раз, а потому и спрашиваю ваш паспорт’. Федя отвечал: ‘Я, разумеется, знаю, что вы чиновник русской канцелярии’. <<Тот спросил:>> ‘Я не понимаю, что это значит, что я чиновник русской канцелярии’? — ‘Я знаю, что вы чиновник русской канцелярии и не стану говорить вам, что вы беспаспортный’.- ‘По крайней мере, я вовсе не думал вас оскорбить, требуя ваш паспорт, — ведь я не имею чести знать ни вашего почерка, ни почерка вашей супруги. Поэтому согласитесь, что мое требование справедливо и я очень сожалею, что здесь нет его сиятельства, который бы вам объяснил, что я имею полное право сделать вам этот вопрос’. — Федя отвечал: ‘Нравы русской канцелярии не следовало бы переносить за границу’, и потом прибавил: ‘Ну, довольно об этом, это вовсе не стоит того, чтобы толковать’.- ‘Но ведь согласитесь, что не я первый начал, это вы начали’. Потом он, очень обидевшись, сел писать, а я и Федя сели. В это время подъехал экипаж и в канцелярию вошел первый секретарь, граф Кассини 97, на подписание которого и была отдана бумага. Когда она была подписана и приложен штемпель, то M-r Зайцев, обратившись к слуге, сказал, чтоб он нам передал бумагу, хотя был с нами в одной комнате, но он нас не удостоил своего ответа. Тогда Федя, зная, что нужно что-нибудь заплатить за штемпель, обратился к слуге и спросил того по-русски: ‘Спроси, сколько нужно заплатить’. Тот не понял по-русски, <<так как говорит по-немецки>>. Тогда я перевела ему, и он спросил с нас 1 талер 2 зильб. Мы так и вышли из канцелярии, не раскланявшись с М-r Зайцевым, который сел к нам спиной, а Федя, уходя, сказал с ужасным гневом: ‘Русская канцелярия!’ — Когда тот писал, в эту же минуту выходил какой-то секретарь, русский, но уже оевропеившийся, с пробором на затылке и с стеклышком в одном глазу, тоже очень тоненький, дипломат.
Мы вышли. Мне была очень досадна вся эта сцена, тем более, что она происходила при мне, и мне было ужасно неловко. Да к тому же я все-таки сознавала, что Федя был несколько виноват. <<Разумеется>>, как после мне Федя объяснил, его оскорбила не <<его>> речь, сколько начальнический покровительственный тон, с которым он обошелся, то, что он, еще мальчишка, 25 лет, и смеет таким тоном говорить, еще отставив ногу и указывая на грудь. Эти манеры русской канцелярии, перенесенные за границу, раздосадовали Федю. Но мне сначала было так досадно, что я выбранила Федю тут на улице. Это его привело просто в бешенство, он начал все бросать, проклинал наш брак, [за то, что он был?] церковным, все бросался и был в таком бешенстве, что {раздосадовали Федю… что заменено: раздосадовали Федю. Разумеется, в обычное время, Федя, конечно, сумел бы сдержаться, но после припадка он всегда страшно раздражителен и не смог вытерпеть тона чиновника. Весь вечер Федя то и дело припоминал давишнее и приходил почти в бешенство, чем} меня решительно испугал. Он мне сказал, что когда мы сидели в канцелярии, то ему вдруг привиделся брат Миша, — вдруг из-за двери показалась голова и плечи его, что, может быть, он начинает сходить с ума, <<а что его они так мучают>> {Вставлено: Бедный, дорогой мой Федя, как мне его жалко. Глядя на его раздражение, у меня у самой расстроились нервы, и мне стало страшно грустно и стало казаться бог знает что.}. Потом, когда он стал надевать башмаки, то я ужасно испугалась, — мне представилось, что он хочет уйти. Я подошла к нему, сильно рыдая и едва выговаривая слова, и сказала <<ему>>, что я на целый день уйду, но пусть он только не тревожится. <<Потом мы с ним примирились. Я дала ему честное слово больше его не раздражать.>> Он очень удивился. Право, я не знаю, что со мною делается, но я ужасно как расстроена. Мне все грустно, тоска страшная, я каждую минуту готова плакать, так что у меня сильно расстроены нервы. Но я теперь постараюсь сдерживать себя. <<Мне было ужасно перед ним совестно за мое поведение, просто в глаза было стыдно смотреть. Но мы примирились.>> Потом пошли на почту отдать письма, оба письма на простой почтамт. Я хотела одно рекомендовать, но он уже поставил [на письмо?] 2 марки, и тогда пришлось бы заплатить за них и, кроме того, за рекомендование. Я решилась отправить так, тем более, что эдак гораздо скорее дойдет, — для них не приходится ходить в главный почтамт. Заходили в библиотеку, где я смотрела на различных рыбок и черепах. Меня всегда очень интересует их акварий, тем более, что он теперь очень увеличился.
Пошли обедать. Но сегодня вина не брали, а спросили пива. Потом пили здесь кофей: дорогой, холодный и мало сахару. Не следует другой раз пить здесь. Заходили на N M за вишнями, купили и клубники. Она здесь очень дорогая: за небольшую кружку 3 зильб., просто непомерная дороговизна. Принесли все домой и пошли в G J. Когда подходили, то увидели, что музыканты полка Konig Johann все попадаются нам навстречу. Потом, когда мы сели и спросили кофею и пива, нам мальчик сказал, что музыканты сыграли первую часть, но так как публики только и было, что трое человек, сидевших в кафе, то играть было невыгодно, и они, сыграв здесь более часа, отправились домой. Действительно, в саду, кроме нас, никого не было. Погода сегодня была очень холодная, был дождь, так что, я думаю, никто и не решился отправиться посидеть в саду. Мы просидели минут с 10 и в восемь часов были уже дома. Чуть не забыла: за обедом нам подавали сегодня какое-то кушание, состоявшее из мелко разрубленной телятины, [окруженное] колбасою и облитое каким-то майонезом, очень жгучим, довольно вкусное, которое я люблю. Я пожелала узнать название. Кельнер сказал, что это russisches Salat {Русский салат (нем.).}. Я никогда не едала такого кушанья в России. Сегодня в Gr J зильб. Но мы не купили. Два дня назад Федя купил для меня три букетика, 2 из роз и один из гвоздики, очень хорошенькие, которые здесь довольно дешевы, по 6 пфеннигов за букетик. Здесь их продают мальчишки, которые, надо сказать, очень назойливы и неотступно пристают. Так надоедают, что нельзя не купить, а если не купишь, то они говорят: ‘Подарите мне сколько-нибудь’. Особенно я терпеть не могу тут одного мальчишку с очень умоляющими глазами, который постоянно нам попадается навстречу и непременно пристает купить, всегда говоря очень жалостным голосом и смотря умоляющими глазами. Терпеть этого не могу. Как-то на-днях опять встретили у дерева того старика с большим носом, с таким носом, которого трудно встретить <не расшифровано> идеально большой нос, до того большой, что Федя восхитился и дал ему, кажется, Silbergrosch, как сказал, ‘именно за его богатырский нос’.
Как-то раз ночью я раздумывала, сколько мне нужно, чтобы я была теперь вполне счастлива, — конечно, из вещественного, но не нравственного. Оказалось вот что: маме платье в 8 талеров, ей платок в 8 талеров, Ване что-нибудь в 4 талера и послать им в подарок в Петербург. Господи, сколько бы это было радости, так я этого просто и не знаю. Это составило около 23 талеров. Потом купить одну тарелку в 2, купить еще несколько гравюр и фотографических снимков с картин галереи. Это может быть на 5 талеров на глаза довольно, — всего-на-всего 30 совершенно было бы мне достаточно для моего полнейшего теперешнего счастия. Господи, какое я, право, еще дитя, что меня интересуют и так занимают такие незначительные вещи, но мне было бы так приятно, если б удалось приобресть себе эти гравюры, что я просто была бы очень и очень счастлива. Сегодня при <не расшифровано) прощании, он мне опять говорил, что я славная и милая, что он меня ужасно как любит, он потому теперь так сильно и сердится, что уж очень любит, что он любит больше всех меня, что он, наконец, <<нашел>> себе такого человека, которого он может так горячо любить.

Суббота, 29 (17) июня

Сегодня рано я встала, чтоб идти на почту и купить два конверта, которые я хотела послать в Berlin в Ross-Strasse, N 11 bei Frau Plaumann, к доктору, который вылечивает падучую. Но вдруг я услышала удары колокола по 2 раза, повторявшиеся довольно часто. Я сначала не знала, что это такое значит, но потом выглянула из окна и увидела, что весь народ куда-то бежит. Это меня заинтересовало, и я стала смотреть: мальчишки, женщины, мужчины, все куда-то спешили, кареты быстро мчались. Наконец, показалось 10 или 12 человек, мастеровых и хорошо одетых людей, которые везли пожарную машину. Тут я догадалась, что где-нибудь поблизости пожар. Я давно уже заметила, что у них нет каланчей, и недоумевала, как они распоряжаются в случае пожара. Но теперь мне удалось это видеть. Надо отдать справедливость немцам, они бежали стремглав и, право, везли огромную машину гораздо скорее, чем в иных случаях лошади. Лица были в поту, и видно, что они старались. Народу бежало туда пропасть. <<Я>> не знаю, как они действовали на <<самом>> месте, но по крайней мере на улицах выказывали сильнейшую деятельность. Попадались люди в особенных касках, с топорами и веревками за спиной, — это, должно быть, пожарные. Они также встречались едущими в каретах. Так как это было в той же стороне, как и почтамт, то я и отправилась. Это почти наискось от почтамта, но только виден был дым, а горел дом, выходивший в другую улицу. Я обошла несколько дальше, и в первом переулке могла очень свободно видеть пожар. Горел <<какой-то>> высокий, я думаю, четырехэтажный дом (не знаю, записала ли я, что у немцев первый этаж называется parterre, 2-й — первым, 3-й — вторым и т. д.). Он находился прямо около дровяного двора, так что по мере сгорания крыши черепицы горящие валились на дрова и могли их зажечь. Так что не столько поливали горевший дом, сколько эти дрова, из опасения. К тому же ветер был ужаснейший, так что горящие головни разносило на очень большое расстояние. Посмотрев несколько времени на пожар, я отправилась домой и написала к доктору письмо, в которое вложила конверт с моим адресом, прося его как можно скорее написать мне ответ. Я поручила Иде отнести его на почту, — ну, что, если Ида вздумала не отдать его? Потом встал Федя, он сегодня очень шутлив, все шутил насчет нашего саквояжа, как он называет мой [живот?] и насчет чемодана. Он спрашивал меня, как я буду перевозить во Флоренцию [поклажу?], которую я везу, вообще очень много шутил со мной {шутлив… мной заменено: шутлив, все утро шутил со мною по поводу моего положения, я так была рада и поддерживала веселое настроение.}.
Потом мы пошли в почтамт. Писем нет. Пообедали у Helbig’a и, купив только вишен, отправились домой. Ни земляники, ни клубники не купили, потому что или страшно дорого, или решительно не понимают, о чем мы спрашиваем. Сегодня утром я встретила Вышнеградского, но я перешла на другую сторону и не знаю, заметил ли он меня или нет. Вообще мне вовсе бы не хотелось с ним встретиться. Сегодня в G J был D-dur Bethoven 98, просто такая великолепная музыка, что, кажется, не наслушаешься {Вставлено: Федя был в восторге.}. Но было ужасно ветренно и холодно, так что я почти дрожала. Потом, когда кончили играть третью часть, мы ушли. Сегодня они очень мало чего собрали, — я думаю, талеров не более семи, а музыкантов двадцать шесть человек. Они во время антракта подходили, спрашивали у кассира, много ли продано билетов. Вечером, когда мы пришли домой и уже сели пить чай, Феде вдруг захотелось пряников, и я вызвалась сходить за ними, но хотела взять с собою Иду. Мы отправились. Дорогою Ида жаловалась мне на M<-me> Z, говорила, что ей та не позволяет видеться с ее Schatz’ом {Сокровищем (нем.).}, что не велит выходить замуж, между тем как тот уже прослужил 6 лет в военной службе, и к рождеству поступит в ландверы и тогда будет иметь право жениться. Тогда они займутся хлебопекарней, и она будет помогать ему в печении хлеба. Разумеется, ее рассуждения справедливы, тем более, что она говорит, они любят друг друга уже четыре года. Сегодня, подходя к дому, встретили маленького солдатика. Я сказала Феде, что это, вероятно, Идин Schatz. Когда пришли на лестницу, то оказалось, что это действительно так и есть, так что Федя ужасно этому удивился. Я целый день сегодня ужасная шутиха, смеялась, не зная чему, так что даже досада берет.

Воскресенье, 30 (18) июня

Сегодня я хотела идти в церковь, но Федя сказал, что это можно и отложить и я осталась {Заменено: но опоздала и очень жалею.}. Потом я шила и читала. Пришли на почту и получили сегодня письмо с векселем от Wilken’a, петербургского банкира, на сумму 460 талеров. Мы очень обрадовались, что теперь возможно нам будет выехать из Дрездена. (Да, я забыла: в час Федя просил меня сходить переменить книги. Я отправилась, но библиотека была заперта и никого не было дома, так что я хоть и постучалась и мне отворила какая-то размалеванная немка, но книг все-таки не получила.) Пообедали по обыкновению у Helbig, и здесь наш кельнер подал мне какие-то каррикатуры, зная, что я любительница чтения. Он. обыкновенно мне подает что-нибудь, а сегодня подал ‘Weltreise’. Я не знала, что это такое, но меня очень заинтересовало. Отсюда пошли на террасу. Мы не были на ней уже более 3-х недель, так что, я думаю, нас уже здесь забыли. Все по обыкновению. Встретили лиц очень много знакомых, потому что я очень памятлива на лица и часто запоминаю с первого взгляда. Пили кофе, ели мороженое. <<Тут Федя с чего-то, не знаю, нашел, что они будто бы <не расшифровано>. Впрочем, я знаю, отчего это он думает. Потому что я вчера делала ему замечание, что решительно не считаю за благодеяние то, что он на мне женился, что если б я знала, что он меня не любит, то уж, конечно, ни за что не вышла бы за него замуж.>> Потом мы отправились в G J. Здесь, как в воскресенье, было очень много народу. Играли довольно плохо. Мы ушли раньше конца. Дорогой я его спросила, сказал ли он M<-me> Z, что мы выезжаем. Он отвечал, что нет. Мне это ужасно совестно и досадно пред нею, тем более, что несколько времени тому назад еще она мне говорила, что если мы скоро поедем, то она привесит билетик к окнам, чтоб поскорее могли нанять ее квартиру, — желание совершенно справедливое. Но так как мы ничего не сказали, то чрез это она много могла потерять в это время. Мы тут поспорили с Федей. Мне сделалось ужасно досадно на нашу ссору. Я хотела примириться, подошла к Феде, но тот молчал и не ответил мне ни слова. Наконец у нас действительно завязалась ужасная ссора {Но так как… ссора заменено: Федя сказал, что сегодня не успел, а скажет завтра. Мы по этому поводу поспорили с Федей, мне стало ужасно досадно на нашу ссору. Я хотела примириться, подошла к Феде, но тот молчал и не ответил мне ни слова.}. Я двадцать раз подходила к нему, чтобы примириться, начинала просить прощения, но когда он отклонял это, то меня это взорвало и я начинала говорить бог знает какие вещи, каких ни за что не сказала бы в другое спокойное время. Так у нас продолжалось довольно долгое время. Я просто с ума сходила: когда как-то Федя вышел, мне до того сделалось нехорошо, что я, стоя у окна, едва могла удержаться, чтоб не броситься из него, — так мне хотелось это все покончить, и так тяжело было от нашей ссоры. Но потом как-то все, слава богу, уладилось.

Понедельник, 1-го июля (19 июня)

Сегодня утром я <<нарочно> пораньше разбудила Федю, потому что он хотел <<сегодня>> идти в баню. Когда он ушел, я тоже собралась и ушла, во-первых, чтоб кое-что продать, а во-вторых, купить <<карточку>>. Но ни того, ни другого мне не удалось. Во-первых, вместо того, чтобы купить <<карточку>>, купила стекляру<су> 13 ниток за 2 зильб. И потом мне вдруг пришла в голову мысль купить земляники, которой я и купила на 3 зильб. Но когда пришла домой, то была ужасно рассержена: очень устала, жара была страшная, напрасно ходила, вдобавок земляника решительно раскисла, сделалась какая-то мокрая и никуда не годится. Пришел Федя, он рассказал <<мне>>, что <<успел>> поссориться в бане с одной немкой, которая приготовляла ему ванну, и выбранил ее. Потом, когда я его попросила сходить к Z и сказать, что мы едем, он потребовал, чтоб я поплясала. Я, разумеется, исполнила его просьбу. Он тотчас отправился. Мне было ужасно совестно перед нею, тем более, что она, вероятно, не понимая меня, тогда за что-то поблагодарила. Может быть, она поняла, что мы останемся еще на месяц. У меня точно груз свалился с сердца, когда это кончилось. В 3 часа мы пошли к Thode разменять вексель, но сначала зашли на почту. Сегодня на мое имя пришло письмо от того доктора. <<Пока Федя расплачивался, я побежала к окну и сломала печать.>> Федя пришел ко мне и спросил, от кого письмо. Я отвечала, что не скажу {Вставлено: Я знаю, что Федя рассердился бы на меня, если б узнал, что я списываюсь с доктором насчет падучей. Он не верит ни в какие средства, и уверен, что ему можно повредить, а не вылечить. Чтоб не сердить его, я решила не говорить, что писала доктору в Берлин, но вышло еще хуже. Федя сказал}. Он отвечал, что это глупо, что я переписываюсь с его врагами, которые пишут какие-то доносы на него и что он, не зная, в чем <<дело>>, не может оправдаться, что это не хорошо. Я <<ему>> выдумала историю, что будто бы особа приедем в Дрезден повидать меня, теперь она в Берлине и пр. Федя на меня ужасно рассердился и, когда мы пришли к Th, не хотел со мной говорить. Самого Th не было, но его приказчик взял за перевод 1 талер 15 зильб., очень мало, сравнительно с суммою, и выдал нам 84 наполеондора, по 5 талеров 13 Gr. за каждый, и еще несколько талеров. Пришел сам Th, очень низко с нами раскланялся и велел дать нам для золота маленькие бумажные столбики с своим именем. Когда мы уходили, спросил, скоро ли мы уедем. Мы отвечали, что через несколько времени. Он пожелал нам хорошего пути. Потом пришли домой и переложили золото в кушак, который, давно забытый, лежал в мешке. Потом пошли за книгами. Решили выехать в среду. <<Затем>> сходили обедать и оттуда на станцию железной дороги. Здесь мы узнали, что поезд отправляется в Баден в половине 7-го утра и в половине 7-го вечера, но вечерний — скорый, что два билета 2-го класса стоят тридцать четыре талера, и что билеты имеют силу в продолжение пяти дней. Дорогой мы стали раздумывать, нельзя ли остановиться во Франкфурт<е>-на-Майне. Я бы была этому очень рада, <<тем более, что> это дало бы мне возможность увидеть один город лишний, что для меня <<было>> очень хорошо. Из Франкфурта Федя съездит в Homb и попытается достать свои часы. Я уверена, что Федя возьмет и меня с собой, когда отправится в Homburg, посмотреть этот прекрасный парк. Потом дорогою мы высматривали магазины мужских платьев, потому что Федя хотел сделать себе здесь летнее платье. Но Федя <<очень>> сердился и не хотел входить, так что, если входил, то говорил, что все сукна дурны, что ничего у них хорошего нельзя найти, <<так что просто выводил меня из терпения. Потом>> я ему напомнила его обещание купить мне Мадонну Мурильо. Мы зашли в магазин эстампов, но оказалось, что Мадонна там мало похожа на Мадонну настоящую, и покупать не стоило, все равно, что и не она. Начал идти дождь. Мы воротились домой. Пришла прачка, <<которой>> я отдала белье с приказанием приготовить белье к среде. Мне сегодня целый день нездоровилось, ужасно как тошнило, а когда мы были у H, то до того, что я боялась, чтоб меня не вырвало. Я ужасно как устала, немного прошлась и устала ужасно. <<Потом>> вечером ходили <<тоже>> смотреть в магазины, но они были заперты. Потом прошли довольно [большое расстояние?] по Burgerwiese, выпили воды доктора Struwe и воротились домой. Федя пошел купить сахару у Courmoussi. Фунт здесь стоит 6 зильб. (18 коп.).

Вторник, 2 июля (20 <июня>)

Я решилась идти в галерею, чтобы попрощаться с нею, потому что завтра мы решили выехать. Я пошла раньше Феди, потому что я думала сначала зайти в Grimes Gewolbe 99, но было уже 3 часа, так что я никого там не нашла. Мне сказали, что Hausmann только до часу. Мне было это немного досадно. Но что же делать? Тогда я отправилась на почту спросить письма, опять ничего не получила. Отсюда я зашла к тому золотых дел мастеру, который вчера давал мне за мою золотую вещь (цепочка сломанная) 3 талера и восемь грошей, и отдала ему эту вещь. Взяв золото, я отправилась в галерею, где ходила довольно много, пока, наконец, пришел Федя. <<Сегодня он мне почему-то очень понравился лицом, такое свежее прекрасное лицо.>> Мы с ним еще раз обошли галерею и вышли, лишь когда услышали звонок. Прощай, галерея {Вставлено: благодарю тебя за те счастливые часы, которые ты нам доставила.}. Может быть, никогда больше не придется тебя увидеть. Федя так говорит, что окончательно прощается с галереею, <<с Тицианом>>, что, вероятно, ему уж больше не придется ни разу сюда приехать. Я же говорила, что очень вероятно, что мы приедем сюда еще года через три.
Из галереи мы отправились за покупками. Сначала зашли в магазин белья и спросили там платков. Пока мы разговаривали с Федей по-русски, и он спрашивал меня, как спросить по-немецки, нет ли в платках бумаги, один из приказчиков оказался знающим русский язык и ответил нам, что бумаги тут решительно нет. Потом он с нами много говорил по-русски, но с польским акцентом. Это полячок, который, как говорит, жил 2 месяца в Петербурге и долго жил на юге России. Мы выбрали полторы дюжины: одну дюжину голландских в 6 талеров пятнадцать грошей, а еще полдюжины в 7 талеров 15 зильб. дюжина, то есть в 3 талера 21, так что за все пришлось заплатить 10 талеров 15 Gr. Отсюда мы пошли смотреть для Феди штиблеты. Зашли в магазин мужских платьев, и Федя там выбрал себе потемнее. Продавец нам сказал, что штиблеты носят, если не одинакового цвета с панталонами, то или гораздо светлее, или гораздо темнее. Федя выбрал темные, но они были для него широки, и поэтому тот обещал принести Феде их завтра переделанными. Потом Федя просил показать ему материи. Из показанного ему понравились две, одна для панталон, другая для платья. Он приценился. Ему сказали, что брюки из одной материи, а жилет и пиджак из другой будут стоить тридцать шесть талеров, но никак не меньше. Тогда Федя им предложил, не согласятся ли они взять за все эти 3 вещи 30 талеров, так он согласен будет им отдать сшить, а больше не прибавит ни копейки. Немцы рассчитывали, шептались, переговаривались и, наконец, согласились взять эту цену. Но Федя сказал, что он непременно уезжает завтра и поэтому ему нужно будет иметь готовыми уже к 2-м часам. Те согласились, сказав, что в 12 часов придут к нам примерять. Я в это время купила в том же магазине белой шелковой подкладки под рукава за 10 зильб., потому что подкладка была уже слишком изорвана. Так и порешили, и мы, довольные нашей покупкой, отправились обедать. Здесь я спросила журнал, но читать не могла, потому что меня очень тошнило, почти даже ничего есть не могла. Отсюда мы зашли за книгами. Федя ужасно настаивал, чтоб мы зашли купить цветок на мою шляпу. Но мне ужасно нездоровилось и поэтому я отсоветовала ему это сделать, сказав, что гораздо лучше, если мы купим это в Бадене, по крайней мере, цветок не испортится дорогой. На рынке мы не нашли ничего, кроме вишен, — ни земляники, ни клубники не было, да и хозяйка куда-то запропала. Нам объяснили, что клубника будет сию минуту, я думаю, что хозяйка именно за нею пошла и оставила каких-то дур, которые ничего не могут продать. Купили вишен у старичка, который так долго мерил и клал в мешочек, что просто вывел меня из терпения. Я поскорее отправилась домой, но по дороге мы вспомнили, что у нас решительно нет мелких денег и следовало разменять золотые у банкира. Я попросила Федю отправиться одному, а сама пошла домой. Федя был тоже сегодня очень болен, у него что-то кололо и сжимало. Он говорит, что у него расстроена печень. Это очень может быть, и я того ужасно как боюсь. Пока он отправился менять, я зашла в мой антикварный магазин, чтобы купить у них тарелки. Тут был другой торговец, который меня не знал, но он спросил, как и тот, по 2 талера за тарелку. Пока я с ним разговаривала, пришел и мой старый знакомый, который тотчас же узнал меня. Я с ними сговорилась купить 3 тарелки и заплатить за них 5 талеров, но взяла покамест только одну и отдала 2, сказав, что завтра непременно приду за другими. Я пришла домой, но Феди еще не было. Это меня стало беспокоить, тем более, что я проходила довольно много времени. Я была чрезвычайно рада, когда увидела, что он идет, потому что я стала бояться, не сделался ли с ним припадок, так как он жаловался весь день на боль. Потом мы отправились немного пройтись, но до сада не дошли, хотя издалека слышали музыку, игравшую ‘Боже, царя храни’. Но идти туда было поздно и мы, посидев немного на скамейке, пошли домой. Мне показалось, что мы встретили, но за деревьями, Вышнеградского. Но он нас не видел. Я очень рада, что мне не пришлось иметь с ним разговоры, тем более, что я еще не отделалась от неприязненного ощущения при встрече с ним. Пришли домой раньше, спросили чаю, и я стала укладывать свой чемодан. Это я довольно скоро окончила и раньше легла спать, чтобы встать пораньше.

Среда, 3 июля (21 <июня>)

Сегодня я встала довольно рано, села сначала за починку Фединых рукавов, докончила их, потом заштопала чулки и, уложив маленький чемодан, отправилась узнать, готовы ли мои сапоги. (Я их уже давно отдала починить. Он мне обещал еще в субботу окончить, я пришла во вторник, и оказалось, что решительно ничего не было сделано: даже он и не принимался. Я его выбранила, и он обещал приготовить к сегодня.) Он сказал, что еще нет, но что будут готовы через час. Я ему показала Федины сапоги, которые ужасно как пахнут и которые мы решили кому-нибудь продать. Но он давал мне слишком мало, именно всего только один талер. Но я, разумеется, не согласилась, потому что Феде и самому пригодятся, а за эту цену отдать не следует. Отсюда отправилась к моему антикварию. Он очень обрадовался, когда я пришла, вероятно, он уж не надеялся, что я исполню свое обещание. Я выбрала еще две тарелки и спросила, что стоит одна чашка китайского фарфора. Он мне сказал, что один талер. Но я сосчитала свои деньги и оказалось только 22 1/2 зильб., за которые он мне и уступил чашку. Я с ним долго разговаривала насчет того, что если я вздумаю что-нибудь купить, прислав ему деньги из России. Он мне сказал, что возьмется запаковать и отправить в Россию. Вот его адрес: August Rudiger, Kunst-Antiquitaten Handlung, Dresden, Waisenhaus Strasse, N 18.
Я у него смотрела 1 Fruchtschalle, то есть чашку для фруктов с прекрасно нарисованными фруктами. Она стоит 8 талеров, другая побольше стоит 10 талеров. <<Потом>> чашечки китайского фарфора стоят по талеру. Потом еще 3 тарелочки с нарисованными амурами, нарисованными розовыми красками, с синим ободком, Konigsblau. Все 3 стоят 5 талеров. Письменные принадлежности стоят: один 7, другие 9 талеров. Тут было очень много прекрасных вещей, напр., превосходный саксонский сервиз, состоявший из подноса, кофейника, двух чашек, сахарницы и сливочника, и который он отдавал мне за 45 талеров. Если бы я была богата, то непременно бы купила этот сервиз. Он говорит, что если я куплю у него 4 тарелки, то нужно <<будет прислать>> 11 талеров, тогда он мне пришлет. От него я отправилась к сапожнику, но антикварий догнал меня и вручил ключ, который я у него забыла на столе. Я пришла домой. Федя еще не встал, но потом пришел портной примерить, и я его разбудила. <<Тогда я решилась ему сказать, что я истратила 2 талера.>> Я ему сказала, что я купила и показала вещи. Он мне объявил, чтобы я непременно шла сейчас же, где я купила и отнесла назад эти вещи и получила бы свои 2 талера, потому что он ни за что не хочет таких вещей. Разумеется, это меня рассмешило, тем более, что я очень хорошо знала, что он говорит шутя. Федя мне сказал, что эта чашка не китайского фарфора, потому что настоящая чашечка стоит в самом Китае 10 рублей, и вдруг я купила ее за один талер. А <<русские>> тарелки ему тоже не понравились, так что вообще он не одобрил мою покупку и уверял меня, что я непременно разобью дорогою <<все>> эти вещи. Но я говорила ему, что этого не будет и что вещи будут непременно целы. Я их очень старательно уложила, но сама не уверена, чтобы они могли сделать такой длинный путь и ничего не испортиться.
Потом я начала укладываться и просила Федю, чтоб он тоже уложил свой чемодан. <<Но он сначала просил меня оставить его в покое>>, но потом начал укладываться. В его чемодане был почти сломан замок, и он послал за слесарем. Пришел какой-то мальчишка, который начал очень усердно стучать молотком, но дело у него не ладилось, так что он вместо того, чтоб исправить, только испортил и замка не приколотил. Федя, видя, что дело у него не ладится, отослал его назад, но тот, хоть ничего не сделал, но спросил за работу 20 зильб. Портной, который принес уже все платье, вызвался позвать другого <<слесаря>>, за которым и отправился, и который действительно довольно порядочно сделал свое дело. В это время я спросила Федю, не могу ли я теперь отнести книги и рассчитаться с ними. Федя дал мне 5 золотых, но по дороге все банкиры были заперты (они всегда запирают свои магазины от часу до 3-х часов). Потом я отнесла книги и просила расчесть. Оказалось, что из отданного талера в залог мне следует получить еще Pfennig. Потом зашла еще на почту, но писем нет. Я сказала почтмейстеру, что за письмами будут приходить сюда от M-me Zimmermann, но он отвечал, что гораздо будет лучше, если я дам свой адрес, тогда письма будут прямо пересылаться туда, где мы будем жить. Я написала свой адрес и таким образом уже спокойна насчет писем. Уехать из Дрездена, не простившись с Z, было бы ужасно странно, тем более, что он был постоянно так любезен и предупредителен ко мне и поэтому, несмотря на то, что было очень мало времени, я все-таки решилась поехать к нему. Я взяла на площади карету и велела ехать в Ammonstrasse N 45. Начался довольно большой дождь, так что я приехала почти вся мокрая к нему. Он был дома, был очень рад, что я приехала. Я извинилась перед ним, что тогда не поехали и сказав, что у Феди болели зубы. Потом несколько времени говорили, расспрашивал меня, не буду ли я в Париже, и тогда хотел дать мне письмо к какому-то стенографу m-r Prevost, но я отделалась от этого письма, сказав, что если поеду в Париж, то непременно пришлю к нему за письмом. Я у него просидела минут 10, потом простилась и захотела увидать его жену. Он закричал: ‘Mama!’. Из комнаты выбежала какая-то женщина, еще довольно молодая и красивая, но с странными ушами {Вставлено: мне показалось, что это была та самая особа, которую я при первом моем посещении приняла за кухарку.}. Она стала извиняться, что не одета. Но я уверила ее, что она ведь дома. Она пожалела, что я тогда не поехала. Потом мы простились. Тут в передней было несколько человек детей его, черноглазых и белокурых. Потом я села в прежнюю карету, которую просила ждать, и поехала домой. Но он меня провез дальше моего дома. Когда я пришла, белье было уже принесено, и Федя уложил свой чемодан, и начал меня бранить за мое долгое отсутствие, и говорил мне, что, вероятно, я куда-нибудь заходила, что пропадала так много времени. Я, <<разумеется>>, не сказала ему, где была, чтобы он меня только не бранил {Вставлено: и сам не раздражался. Как часто мне приходится скрывать мои поступки и даже лгать для того лишь, чтоб Федя не сердился и лишний раз не раздражался, мне это всегда тяжело, но что будешь делать, — я так боюсь его раздражений и припадка.}. Потом мы быстро уложились, распростились с M<-me> Z, которой обещали вновь приехать осенью. Отдали ей 6 талеров и двадцать два гроша, следующие ей за спирт и разные разности. Потом Федя отдал Иде 2 талера, которые, я вполне уверена, она завтра же отнесет в Sparcasse {сберегательную кассу (нем.).}, где у нее находится 25 талеров. M<-me> Frosche даже прослезилась, прощаясь со мною, пожелала мне всего хорошего и вышла проводить нас до самого подъезда. Нам привели карету, и мы отправились. Федя хотел, кроме 2-х талеров, отдать Иде и сапоги, но я воспротивилась этому, тем более, что мы и так оставили мои калоши. Прощай, Дрезден, может быть, никогда больше тебя не увидим {Вставлено: А как здесь хорошо и счастливо жилось, мелкие ссоры наши я ни во что не считаю, так как знаю, что он меня любит, и что это вспышки его раздражительного характера, сознаю, что и я его страшно люблю.} 100.
Приехали на станцию: сходя, мы спросили у кучера, сколько ему следует. Отвечал: 13 Grosche’й, мне это показалось много. Я спросила у полицейского, сколько ему следует. Он рассчитал и сказал, что следует только 9 Grosche’й. Немец и тут воспользовался и <<непременно>> хоть грош да украл {Вставлено: а еще немцы славятся своею честностью.}. К нам вышел какой-то носильщик, который взял от нас даже наши мелкие вещи и свесил наши чемоданы. Оказалось сто шестьдесят фунтов. Но сто фунтов мы имеем право везти, так что заплатили только за 60 — три талера с чем-то. Билеты взяли прямого сообщения до Бадена, по 16 талеров 25 Grosch’ей, с правом останавливаться где угодно на дороге в продолжение целых пяти дней. Было еще довольно рано, мы отправились в буфет, чтобы несколько пообедать, потому что я с самого утра ничего не ела. Очень вкусно после голодухи. Потом, когда послышался звонок, мы вышли, но вещей наших не было: Федя пошел осведомляться и узнал, что наш [добряк] хотел их преспокойно положить в багаж и уже налепил на них билеты. Федя насилу мог их освободить. Сели мы в курительный вагон, и я положила на свое место у окна свое пальто, а Федя напротив меня, но положил свои вещи только наверху, на сетку. Потом мы вышли. В это время в наш вагон вошел какой-то немец Fritz со своей старушкою сестрой. Тот преспокойно занял Федино место. Я им это заметила, но они сказали, что так как место не было занято, то они и сели. Мы долго толковали, но так как этих немцев нельзя было ничем убедить, то я их и оставила. Пришел Федя, я ему сказала, но он объявил, что своего места он не уступит, и сел у окна. Дама заметила ему, что это ее место. Они поспорили. Пришел и немец и сказал, что это ничего не значит, что наверху было занято, нужно, чтобы занято было самое место. Потом объявил, что это не ‘recht’ {Правильно (нем.).} и пошел за кондуктором. Сестра его ужасно как просила очень плаксивым тоном, чтобы он не начинал ссоры, но он был удивительно как разгневан, весь покраснел и объявил, что recht должно быть recht. Пришел кондуктор, он, очевидно, не хотел вмешиваться в эту историю, посмотрел, посмотрел и ушел. Но немец был сильно недоволен и хотел даже идти на станцию к инспектору дороги, но сестра его чуть-чуть не заплакала, прося его не делать этого, точно это была бы дуэль. Немец ужасно как разобиделся и несколько раз повторял: ‘Das ist doch impertinent, das ist nicht hvibsch’. Федя же ему отвечал: ‘Der Herr ist sehr hitzig’ {Это дерзко, это некрасиво… Господин очень горяч (нем.).} — Федя обыкновенно никак не может найти немецких слов, если следует [что-нибудь] поговорить, но если он захочет выбранить, то откуда и слова берутся, так и льются, точно он отлично говорит по-немецки. Я вполне уверена, что слово hitzig в обыкновенное время ни за что не пришло бы ему на ум, а тут он его вспомнил. Дело, однако, окончилось тем, что Федя по-прежнему занял свое место, а немец сел около меня и стал ужасно как толкаться, так что я была очень рада, когда Федя мне предложил поменяться местами, тем более, что мне дуло прямо в лицо. Федя сам потом нашел, что это самый беспокойный сосед в мире. Когда отъехали несколько сажен, немец снял свою шляпу и надел какой-то коричневый колпак, вышитый шнурочком, и так сидел всю дорогу. Он был очень внимателен к сестре, потому что налил ей на платок каких-то духов и потом кормил пирожками.
Дорогою ничего хорошего мы не видели, места довольно плоские. Всю дорогу я твердила Феде о моей любви, рассказала ему о нашей встрече и проч. Приехали в Leipzig в 10 часов вечера. Следовало ждать на станции с час до отъезда далее. Нам пришлось перейти на другую станцию, так что мы прошли шагов с тысячу по городу. L довольно большой город, обыкновенный, как все немецкие города, с большими, широкими улицами. Единственное впечатление, которое во мне осталось от этого города, было то, что я несколько раз запнулась и чуть-чуть не упала на землю. Наши вещи нес какой-то молодой человек, очень приличный, который говорил и по-французски и по-немецки. Федя даже подумал, что это, может быть, какой-нибудь немецкий студент, который по вечерам, когда не видно, этим зарабатывает себе хлеб. Наконец, пришли на станцию, положили наши вещи в [дамскую] комнату, а сами спросили чаю, содовой воды и пива. Чай мы выпили скоро, но потом сделалось до того жарко в зале, что мы принуждены были выйти в коридор и там ходить.
В одиннадцать часов мы уселись снова, но так хорошо, что мне и Феде пришлось по два места, так что я могла заснуть. Я почти всю ночь проспала, но очень скверным сном, то есть страшно чутким, каждую минуту просыпаясь, так что мне казалось, что я и ровно ничего не спала. Федя же ни минуты не заснул. Он часто оправлял мое платье и этим меня будил. Вообще он был очень предупредителен ко мне во время пути и даже (это я забыла) принес мне на станции в Дрездене в карету содовой воды и все глядел на меня. Ночью на какой-то станции мы остановились на 10 минут, я вышла и купила себе бутерброд, от которого у меня потом сделалась тошнота. Вообще мне было ужасно как трудно ехать: спать я не могла, не могла хорошенько улечься, и у меня была тошнота. Часа в 3 ночи, проехав Goth’у, мы увидели на вершине горы замок, который Федя сначала принял за дерево, но он был так в тумане, что рассмотреть его не было никакой возможности. Это, должно быть, по словам Феди, был Wartburg. Потом при рассвете начали попадаться замки. Сначала один, — на высокой горе, большое здание с круглой башней. Это был первый настоящий старинный замок, который я видала наяву, не на картине. Так вот где жили эти крестоносцы, вот где были турниры. Может быть, на этих самых полях, где мы теперь проезжаем, были битвы, рыцари разбойничали по дорогам. Вообще очень много воспоминаний возбуждают эти замки. Потом попадались и другие замки. А затем стали довольно часто попадаться старинные замки, но большею частью полуразрушенные, но почти все с круглыми башнями. В Giese 101 остановились на полчаса, я пошла выпить кофею. Нам подали по кофейничку и по чашке. Но кофе ужасно жидкий, так что после него только (слово не расшифровано) делать. Взяли по 6 Grosch’ей. Вообще здесь на станциях дерут ужасно: за бутерброд берут по 2 1/2 Grosch’a, что просто чудовищно. У меня, подъезжая к Франкфурту, сделалась такая тошнота, что я едва сидела на месте и молила Бога, чтоб мне скорее доехать, а, как назло, ехали очень тихо. Мы проехали мимо города Марбурга, который выстроен на горе и имеет удивительно красивый вид. На полях встречаются селения, дома, перед которыми были разостланы целые длинные полотнища холста, которые здесь они белят. В одном месте я даже видела, как один какой-то мальчик поливал холст водой из лейки. Кругом были высокие горы Thuringer Wald, высокие, темные. Попадались поля, засеянные рожью, в ней виднелось постоянно вместе с колосьями много васильков и красный мак. <<Так я еще никогда не видела во ржи в России.>> Попадались небольшие речки, которые в некоторых местах представляли крошечные водопады. Это было довольно красиво. Наконец, в половине десятого, мы приехали во Франкфурт. Мы должны были пройти несколько шагов до другой станции 102. Здесь я вошла в дамскую комнату, чтобы несколько умыться, и если возможно было, то хоть немножко вырвать. Женщина, которая заведует этою комнатою, показала мне кабинет, но только что я успела туда войти, как она своим ключом преспокойно отперла, и явился Федя. Я, разумеется, была этим очень удивлена. Но Федя сказал мне, что поезд еще отправится в 2 часа, то не хочу ли я подождать несколько и вместо того, чтоб сейчас ехать, поехать с поездом попозже. Я просто с радостью согласилась. Я здесь вымылась, а моя женщина оказалась просто удивительно услужливой пиковой дамой: она предложилась вымыться и Феде, чему он был рад, так как с дороги казался очень черным. Ей же мы поручили и наши вещи хранить, пока мы пойдем осматривать город. Она мне советовала нанять коляску и велеть кучеру показать все, что есть замечательного в городе.
Мы с Федей пошли в гостиницу, в двух шагах от станции, и спросили там себе по чашке бульона, телячьих котлет, чаю и вина Affenthaler красного. За обед и чай они взяли всего 2 флорина (60 коп.), что довольно дешево. Пока мы обедали, в комнату вошла молоденькая, чрезвычайно хорошенькая девушка, очень мило одетая, которая <<потом>> оказалась русскою. К ней через несколько времени пришел ее брат, очень развязный молодой человек, который, нисколько не церемонясь, начал рассматривать нас в окно. <<Это, должно быть, довольно богатые русские.>> Потом я отправилась на станцию, чтобы взять и переменить свой галстук, но моя пиковая дама куда-то вышла, но тотчас воротилась, и я надела чистый галстучек. Потом зашла за Федей в ресторан и мы отправились осматривать город. Сначала вошли в Langestrasse 103. Она начинается большою густою аллеею прекрасных деревьев, которые в это время цвели довольно большими белыми цветами и длинными стручками. Мы спросили какого-то немца, что это значит? Он отвечал, что это акация. Я в первый раз в жизни видела белую акацию в цвету, и мне она чрезвычайно понравилась. Потом Федя зашел в вагон, который здесь несколько другого устройства, нежели в Дрездене, именно круглый. Пока я его поджидала, я видела осла, запряженного в небольшую повозку. Это тоже в первый раз в моей жизни. Мне осел понравился, такое милое, покорное животное, <<просто чудо>>. В конце этой улицы находится памятник Gutenberg’у. Стоят 3 человека: G и еще какие-то два товарища. Еще несколько шагов и находится памятник Gothe. Это называется Rossmarkt 104. Далее идет улица, называемая Zeil, вроде нашего Невского проспекта, с отличными магазинами. Первые магазины попались нам книжные, но мы сначала не могли найти дверей, потому что вход со двора, как и во многих здешних магазинах. Здесь мы спросили ‘Колокол’, он нам подал и взял 54 крейцера, ужасно дорого. Здесь же Федя рассматривал 4-ю часть ‘Думы’ Герцена, но не купил, потому что уже читал. Затем мы зашли в магазин, чтобы купить галстук Феде. К нам вышла девица с высоко причесанной головой, которая на ломаном французском языке разговаривала с нами. Федя сначала выбрал розовый с колечками, но потом переменил и взял синий с точечками. Заплатили за него 3 флорина 15 крейцеров. Для меня галстука тут ни одного не было, потому что были или очень узкие, или широкие и вообще нехорошие. Потом мы прошли до конца Zeil и смотрели в одном магазине очень миленькие шляпки, потому что Федя все мне твердил, что мне необходима новая шляпка. Потом поворотили в какую-то другую улицу по направлению к Майну. Я помню, у нас дома на стене висела картина, изображающая Франкфурт-на-Майне, но с того берега. Я в детстве ужасно как любовалась всегда на эту картину, поэтому очень желала увидеть своими глазами.
Мы шли по очень длинной и жаркой улице, окна всех домов были закрыты ставнями <<от жары>>, город был очень мертвый. Наконец, мы добрались до набережной. Когда я взглянула, так просто ахнула, — так была схожа моя картина с натурою: тот же мост с башней, тот же островок, отмель, даже такие же баржи, плоты плывут, как были У меня на рисунке. Это меня просто даже поразило, и мы несколько минут стояли на набережной. Но было ужасно жарко, и мы поворотили Домой, но не старой дорогой, а вошли в какую-то другую улицу. Дома здесь построены очень странно — именно какими-то уступами, так что второй больше 1-го, третий больше второго, 4-й больше третьего. Это старинные дома какой-то странной архитектуры. Мы прошли Fischefeldstrasse и Buhnenhofstrasse 105, вышли к мосту, а оттуда через 2 шага на какой-то рынок. Рынок устроен вокруг старинной, очень старинной церкви, Dom, чисто готической архитектуры. Я смотрела Долго на него сбоку, видела в палисаднике трех распятых: Иисуса Христа и двух разбойников. Но потом я наклонилась к одной старухе и спросила ее, как нам пройти на Zeil. Федя, который был на меня сердит за то, что я так далеко его завела, начал меня бранить, зачем я разговариваю, а не обратила внимание на это совершенство в искусстве, хотя я это очень хорошо видела. Действительно, церковь удивительно как хороша, странной архитектуры. Она виднеется с берега Майна. Потом узкими улицами мы прошли и различными переулками вышли на Zeil. Здесь мы зашли в тот магазин, где я в окне смотрела шляпу, и спросила галстук. Мне показали, и я выбрала лиловый за 2 флорина 12 крейцеров. Потом я примерила одну шляпу, соломенную, с лиловым бархатом, очень миленькую. Когда же спросила о цене, то француженка мне сказала, что эта шляпа стоит 20 флоринов — просто чудовищная цена. Федя раскланялся <<насмешливо>> и пожелал, чтоб она продала эту шляпу за эту баснословную цену, и прибавил, что она, верно, принимает нас за варваров, за диких. Но она тоже предерзко отвечала, что видит, что вовсе не дикие. Когда мы с Федей разговаривали о шляпе, то она изломанным языком нас спросила: ‘Карошо это?’ {Вставлено: чем и рассердила Федю и вызвала его резкий ответ.}. Это очень бойкая и дерзкая француженка. Так мы и вышли из магазина. Потом зашли в магазин цветов, но здесь долго выбирали розы, потому что все были какие-то нехорошие. Наконец, попались две розы, которые мы и купили по 18 крейцеров за каждую. Затем купили еще вишен. Здесь продают их по фунтам, 6 крейцеров за фунт, очень спелых и хороших. Воротились на станцию. Федя до того устал, что просто упал на диван — так ему было тяжело, тем более, что он ужасно как страдает теперь желудком. Мне было ужасно его как жаль! Потом нам еще долго пришлось ждать поезда. Федя дал пиковой даме за услуги 1 гульден, следовало 24 крейцера за мытье, а он дал за услугу еще 36 крейцеров. Сначала она не была этим нисколько поражена, может быть, не догадалась, но потом, когда я ей отдала вишни, она была очень благодарна и сначала дала мне понюхать свои цветы — гвоздику, а потом принесла и подарила этот букет мне. Я всю дорогу нюхала их, и мне было несколько лучше, а то этот подлый дым от паровоза, который пахнет тухлым яйцом, просто начинал меня душить.
Наконец мы сели и в 2 часа поехали. Сначала все шло хорошо, но потом меня опять стало ужасно как тошнить, просто я не знала, что мне и делать. Пришлось переезжать через мост чрез Майн, так что я опять увидела весь город с моста и D. Начались горы, сначала Taunus, а потом после Darmstadt’a — Schwarzwald. Мы и не заметили, как проехали до Heidelberg’a, и так как здесь остановились на 20 минут, то мы поспешили воспользоваться этим временем, чтобы хоть сколько-нибудь освежиться. Вошли в вокзал. Я спросила у дамы сельтерской воды, а Федя — пива, но дама несколько раз спрашивала нас, чего нам нужно, повторяла наши слова, а дела не делала, так что Федя, наконец, плюнул и мы пошли в другую комнату и спросили в другом буфете. Здесь оказались попонятливее, но тоже послали сначала <<мальчика>> в погреб за сельтерской водой, как будто они не могли ничего приготовить заранее, пока поезд еще не приехал. Наконец, дали, я выпила всю бутылку, а потом спросила бутерброд с сыром, но и этого у них не было, так что она едва успела нарезать, как позвонили к поезду. Мы уже съели свои бутерброды в карете, и они нам показались удивительно вкусными. Это, вероятно, с голодухи. Это на меня так подействовало, что даже меня перестало тошнить. H очень хорош, он окружен горами красивыми, поднимающимися очень высоко.
После H Федя заснул, и так глубоко, что не слыхал, как я вставала и проходила мимо него, когда мы приехали в Karlsruhe, главный город Бадена. Солнце светило ему прямо в глаза, так что я должна была Снаконец> пришпилить занавеску к окну. Karlsruhe, должно быть, хорошенький городок. Он построен в виде звезды, то есть королевский замок посредине, а от него идут, как лучи, улицы во все стороны, так что в конце каждой улицы можно видеть королевский замок. Потом пошла какая-то роща, в которой гуляли, и я, право, позавидовала, — так, мне показалось, было прохладно и хорошо. После Карлсруэ я разбудила Федю, да и хорошо сделала, потому что он спал очень тяжело и видел очень тяжелые сны. Проехали крепость Rastatt. На станции Oos должны были пересесть в другую карету, чтобы ехать в Баден. Это уже очень недалеко, кажется, минут с пять. <<Потом>> показался и город, с домами на горе. На станции нам подали вещи, которые приехали раньше нашего. Кучер <<какой-то>> посадил нас в карету и повез в какой-то отель. Улицы удивительно узки, но красивы. Вез он нас довольно долго <<по городу>> и привез в отель ‘Chevalier d’or’, каменное здание с садом перед домом. Когда мы подъехали, швейцар позвонил в колокольчик и выбежало несколько слуг, чтобы взять наши вещи. (Здесь это обыкновение: когда приезжают, то непременно звонят в колокольчик.) Нас проводили во 2-й этаж и показали две комнаты: одну, которую мы потом заняли, за 5 франков, довольно хорошую, с 2-мя постелями, а другая была побольше, с балконом, но дороже, да и темнее. Мы взяли первую. Спросили себе чаю, а покамест служанка приготовляла нам постели. В это время Федя отправился, чтобы купить ягод. Когда он воротился, то принес вишен двух сортов и клубники, а также зашел в аптеку и купил там гофманских капель для меня, потому что он знает, что это помогает от тошноты. Придя, он рассказал мне свой смешной разговор с аптекарем, которому он рассказал, что эти цапли ему нужны для дамы, которая беременна, и не повредит ли это ей. (Тот не понял и спрашивал его: ‘Так вы сейчас хотите это принять?’ Федя опять ему рассказал, тот опять повторил: ‘Так вы сейчас хотите принять?’ Вообще решительно ничего не понял. У немцев и все так: никогда ничего хорошенько не поймут. Федя ходил по аллее, очень темной и с <не расшифровано>, в ней, он говорит, очень много гуляющих теперь, но все одеты в легких платьях, так что и мне следует позаботиться о моем костюме. Я была ему чрезвычайно благодарна за его внимание, потому что он, действительно, обо мне очень заботится и старается, чтобы мне не было дурно.
Нам принесли чаю отдельно, чтобы мы могли заварить сами, потом чайник медный, но такой узкий, что я каждую минуту боялась, чтобы чайник не упал на стол. Вообще здесь прислуживают очень хорошо. Наш кельнер — молодой мальчик, очень проворный. Он рассказывает, что это лето у них удивительно мало гостей, все отправляются на Парижскую выставку и остаются здесь только на один или два дня, да и те говорят, что им нечем теперь жить — все прожили в Париже. Сегодня, когда мы ехали от машины, я видела двух детей, мальчика и девочку, которые ехали на ослах. <<Для девочки было устроено кресло <не расшифровано> на спине осла.>> Это я вижу в первый раз. Мы легли довольно рано и так хотели спать, что через минуту, когда Федя мне сказал, где наш пояс, Я уже спала крепким сном и едва его поняла. Проспала я ночь очень хорошо, но на утро мне очень нездоровилось.

Пятница, 5 июля (23 <июня>)

День был как нарочно <<очень>> пасмурный. Шел дождь, так что я думала, сегодня и выйти никуда нельзя будет. Мы напились чаю и кофе, и Федя отправился в вокзал, взяв с собою 15 золотых и еще несколько талеров. Но он обещал сегодня не приступать к игре и особенно не спускать всего. Я же осталась одна, стала вынимать свои платья, пришивать крючки, поправлять юбку и вообще приготовлять мой наряд. <<Вообще>> мне было удивительно как скучно, грустно, я не знаю <<даже>> отчего, — просто до сумасшествия. Мне не хотелось никого видеть, никуда не ходить, а просто бы, кажется, легла бы здесь в темной комнате и лежала бы весь день. Так прошло часа три, пока не пришел Федя. Он мне сказал, что проиграл все деньги, которые у него были с собой. У нас осталось ровно 50 золотых. Было еще возможно жить. Потом я оделась, и мы отправились с ним в вокзал. Это довольно большое здание, с прекрасной большой залой посредине и с двумя боковыми залами. <<Этот>> вокзал называется Conversation. Наконец-то я увижу рулетку, думала я, входя в залу. Но я, право, ее представляла себе гораздо великолепнее, чем я теперь увидела. За большим столом, посредине которого находится самая рулетка, сидят шесть крупье, по двое у каждой стороны стола, для раздачи денег, и по одному в концах стола. Но я потом лучше опишу рулетку. Мы недолго смотрели. Федя мне предложил поставить пятифранковую монету. Я поставила по его указанию на impair, вышел pair, и я проиграла. Потом Федя начал играть. После долгой игры мы ушли, унеся с собою, кроме наших денег, два пятифранковика {Заменено: еще сотни две пятифранковиков.}. Мы отправились домой обедать. Придя домой, Федя придумал прятать наш выигрыш в носок и не трогать его, а уж только тогда взять, когда проиграем весь капитал. Мы уложили эти 2 пятифранковика. <<Потом>>, после обеда, мы отправились опять в вокзал и сначала пили кофе, а потом Федя читал газеты. Затем зашли еще раз в залу. Счастье долго колебалось, но потом окончилось тем, что мы, взяв 5 франков {Заменено: 50 франков.}, ушли домой, тем более, что было уже довольно поздно, часов с 10. Мне нужно было домой. Эти деньги были тоже положены в носок. Федя, проводив меня домой, отправился на рулетку. Но через несколько времени воротился, сказав, что проиграл все 5 золотых и просил достать эти 7, положенных в носок. Я достала. Он просил меня приказать чаю, потому что он скоро сам придет домой. Я была в этом уверена. И действительно, не прошло и получаса, как он воротился, сказав, что проиграл все. (Я забыла сказать, что до обеда мы ходили по городу и смотрели квартиры и выбрали одну, состоящую из двух комнат, которая отдается по 8 флоринов в неделю, и хотим завтра же в нее переехать.) Мы легли спать. Федя очень тревожился. Но что же делать. У нас еще 45 монет.

Суббота, 6 июля (24 <июня>)

Встали мы довольно рано, но я долго не могла собраться идти дать задаток за новую квартиру. Меня сильно тошнило и даже один раз вырвало. Я думаю, что причиною этому было также и то, что я долго не ходила кое-куда. <<Поэтому Федя сегодня стал настаивать, чтобы я приняла рицини ол<еум> {Касторовое масло (лат.).}. Я сначала не хотела, но потом, чтобы только он не приставал, сказала, что приму.>> Мы отправились осматривать квартиру и купили по дороге чаю. Квартиру наняли и обещали через час переехать. Потом воротились домой и приказали подать счет. Но когда его принесли, то я просто изумилась, на нас было насчитано 23 флорина за два дня. Это просто грабеж. Но что же делать, надо уж и этому было покориться. Чай они ставили по одному флорину и 36 крейцеров, т. е. это выходит по 96 копеек. Потом пришлось еще дать франк кельнеру и полфлорина девушке. Из гостиницы мы взяли Hausknecht’a {коридорного (нем.).}, который и свез наши вещи. Я была весь этот день ужасно как нездорова, меня все тошнило, лицо было зеленое, глаза мутные. Когда я пришла, то тотчас же улеглась на диван и не сходила с него почти целый день. Денег мы еще истратили пять золотых, <<осталось 40>>, да Федя взял десять <<золотых>>, чтобы попытать счастия. Осталось тридцать. Федя, между тем, отправился купить мне рицини ол<еум>, принес мне и купил мне пеперментов и красного смородинного желе. ‘Потом мы сказали принести нам чашку и ложку, и пока еще не принесли’, Федя все меня убеждал быть мужественной и принять все зараз, говорил, что это глупо, как барышне, принимать тихонько, <<что оттого еще больше слышится запах и вкус ол<еум>>>, так что почти выбранил меня, еще не зная, как я принимаю. <<Он вылил весь довольно большой пузырек и, все продолжая браниться, подал мне чашку.>> Я, долго не думая, <<быстро>> выпила лекарство и так этим удивила, что он несколько раз меня назвал молодцом, потому что <<я даже>> лучше него принимаю это масло. Я помню, что когда ему как-то случалось принять, то он делал ужасные гримасы и раз даже сделал несколько пируэтов по комнате, и ужасно долго потом жаловался на дурной вкус. <<Но мне это очень легко пришлось, так что я даже не почувствовала его вкуса. Потом>> Федя ушел, а я заснула немного. Я проспала, я думаю, довольно долго, как вдруг, открыв глаза, увидела у моего изголовья Федю. Он был ужасно расстроен. Я <<тотчас>> поняла, что он, вероятно, проиграл эти десять золотых. Так и случилось. <<Но>> я тотчас же стала его упрашивать не сокрушаться и спросила, нужно ли ему достать еще. Он попросил еще пять. Я тотчас дала, и он меня ужасно как благодарил, как будто я ему <не расшифровано> действительно сделала такое. Я просила его идти обедать в ресторане, потому что я сама не стану сегодня обедать, <<так как, приняв ол<еум>, нужно дождаться действия>>. Он ушел, обещав прийти как можно скорее. Он ушел в 4 часа, я стала его дожидать, но вот прошло уже пять, шесть, семь часов, а его все нет да нет. Это меня начинало сильно беспокоить. Я его дожидалась и думала попросить сходить за хлебом, так как я начала ужасно чувствовать голод. Я все лежала на постели и почти не спала, все просыпалась, поминутно плакала, тосковала ужасно. Наконец, я попросила хозяйку дать нам свечи и сходить за булкой. <<Я немного поела, но было>> уже девять, десять часов, а его все нет. Мне представилось, что с ним, <<вероятно>>, случился припадок в вокзале и что он не знает, как им объяснить, где я, и он может там умереть, а я с ним не успею проститься. Эти мысли меня до того мучили, что <<я не знала, что мне и делать>>. Я решила, что если он не приедет до 11 часов, то я непременно сама отправлюсь в вокзал и постараюсь узнать, не случилось ли с ним чего. Но в одиннадцать часов Федя пришел. Я ему сказала, что он со мною делает. Но он был сам ужасно расстроен, но мне сказал, что сам ужасно как рвался ко мне в эти последние три часа, просто не знал, что ему и делать, но что он никак не мог оторваться от игры, что он выиграл вместе со своими деньгами до четырехсот франков, но что он захотел еще более выиграть, но не мог отойти вовремя от стола. Это его ужасно как мучило. Но я его утешала, уверяла, что это ничего, что это пустяки, <<ничего, не важно>>, пусть только он успокоится. Он просил меня дать ему возможность себя упрекать за такую глупость, просил у меня прощения бог знает в чем, говорил, что он меня недостоин, что я ангел, что он подлец. Я его едва-едва могла утешить. Потом он тотчас отправился за свечами, сахаром и кофе. Придя, спрашивал, не надо ли мне куда-нибудь его послать, за чем-нибудь сходить. Но я его упросила остаться дома. Вообще он был в ужасном волнении. Бедный Федя, как мне его жаль (я забыла: в этот день он решился бросить свой старый кошелек, который <<только>> приносил ему несчастье. Я дала ему свой талер, чтобы он купил себе новый, а, кроме того, я дала еще ему 1 Pf. на счастье, который, он говорит, и положил первый, <<когда только купил>> портмоне. Мне же он купил и перчатки, но какого-то мастера из Гренобля, а не парижские). Но я кое-как постаралась успокоить Федю. Мне было его ужасно как жалко, потому что все это так его беспокоит. Я даже боюсь, чтобы не случился от того с ним припадок.

Воскресенье, 7 июля (25 <июня>)

Сегодня день очень яркий. Все <<разоделись>> на улицах нарядные. Я заметила сегодня, что на углу нашей улицы какой-то чиновник в платье с светлыми пуговицами читал громко какую-то бумагу. <<Читал ее долго. Потом, кончив чтение, ушел.>> Я его вижу уже во второй раз, в день нашего приезда и вот сегодня. Я хотела бы знать, что это такое. Осталось <<у меня>> 25, но Федя взял сегодня еще пять, осталось двадцать. Когда он ушел, он просил меня одеться к его приходу, чтобы идти нам потом на почту. Но когда он ушел, мне сделалось так грустно: я была вполне уверена, что он непременно эти деньги проиграет. Мне было невыносимо грустно, я даже несколько раз плакала, просто с ума сходила. Наконец, он пришел и я очень хладнокровно спросила: ‘Проиграл?’, он отвечал: ‘Да’, был в ужасном отчаянии, но я его утешала, и он тогда меня сильно, сильно обнял и растроганным голосом говорил мне, что он меня любит, что я такая прекрасная жена, что он меня и не стоит. Потом он просил у меня дать ему еще денег. Но я отвечала, что сегодня я ему ничего не дам, что, пожалуй, завтра, а сегодня ни за что, потому что он, вероятно, их проиграет. Но он меня умолял дать ему хоть два золотых, чтоб он мог успокоить себя. Я вынула и отдала. Но он просил меня не считать его подлецом, который отнимает у меня кусок хлеба, чтобы проиграть. Я просила его успокоиться, уверяла, что вовсе его таким не считаю, что он волен проиграть сколько ему угодно. Он ушел, а я ужасно как плакала {Вставлено: Меня печалили его мучения и терзания, а также беспокоило наше будущее на чужбине с такими ничтожными средствами.}. Но он очень скоро воротился и сказал <<мне>>, что проиграл деньги. Осталось восемнадцать. Мы отправились на почту, и Федя просил меня взять с собою три золотых, сказав, что если он эти три золотых проиграет, тогда будет решено, что завтра мы уедем из Бадена, потому что жить здесь незачем. Таким образом, у меня осталось пятнадцать золотых. <<Мы отправились на почту.>> Писем нет. Просили нас зайти через несколько времени. Пока мы отправились в вокзал. <<Здесь>> Федя начал играть и проиграл все деньги, и, возвращаясь домой, мы решили завтра ехать в Женеву. Но на дороге Федя встретил Гончарова, с которым меня познакомил. Гончаров сказал мне, что Тургенев видел вчера Федю, но не подошел к нему, потому что знает, что играющие не любят, когда к ним подходят. Так как Федя должен Тургеневу пятьдесят рублей, то ему непременно следует сходить к нему, иначе тот подумает, что Федя боится прийти из боязни, что тот потребует свои деньги. Поэтому Федя хочет завтра сходить туда 106. Когда мы возвращались, то Федя говорил, что он, вероятно, стал бы играть расчетливее, если б меня не было с ним, потому что он решил испытать последнее средство и играть как можно расчетливее, но так как я была с ним, то он торопился. Я боялась, чтобы он не стал меня упрекать в том, что я ему помешала, и тогда я предложила ему взять еще три золотых и в последний раз попытать счастья. Федя был удивительно как рад, начал меня называть разными хорошими именами, говорил, что желал бы лучше, чтобы у него была жена дерево, чтоб она его бранила, чем так кротко его принимала и даже вместо брани только утешала, потому что это больно, когда кротко с ним поступают. Он был удивительно как рад. Потом пошел разменять эти деньги, а я покамест послала за обедом. За обед спросили один флорин и принесли четыре блюда: очень хорошего супа, но немецкого, с яйцами, потом бифштекс, вроде телячьи котлеты и какой-то пирог, сладкий, с вишнями. Все это, как Федя говорит, довольно порядочное, и все это за один флорин. Это уж слишком дешево. Потом мы после обеда пили кофе, очень вкусный, со сливками.
После обеда Федя опять пошел туда, а я осталась дома, сделалась удивительно спокойна. Я думала, ну, пусть он проиграет эти деньги (я ведь уж так ведь и положила, что у нас теперь только 12 золотых), но зато мы завтра уезжаем в Женеву {Вставлено: и опять будем спокойны и счастливы.}. Мы разговаривали с Федей о деньгах и оба находили, что <<это>> ужасно мало <<для нас>> иметь всего только 12 золотых и для переезда, и для житья в Женеве, покамест нам не пришлют из Москвы, а хорошо бы было продержаться, не просить у них ничего. Федя предлагал закладывать наши вещи, но я ему тут же объявила, что мой браслет остался в Петербурге, что я просила маму выслать мне его, <<но что не знаю>>, может быть, она и выслала мне его в Дрезден, но там посылка меня не застала. Но он скоро воротился, принеся сорок талеров, пятнадцать своих капиталов и двадцать пять новых, которые мы и положили в чулок. Он говорит, что выиграл 50, но потом разом поставил 10 на среднюю, <<думал выиграть больше>>, да и проиграл. Ну, а тут и решился поскорее идти домой. Я была рада не столько деньгам, сколько его решимости оставить игру тогда, когда только он это вздумает. Потом он предложил мне идти в вокзал, к музыке, погулять. Мы отправились. Сегодня очень много народу, большею частью здешние жители, а иностранцев не так много. Мы погуляли по музыке и зашли в залу и поместились здесь у крупье. Вот уже два раза я вижу здесь одну русскую, которая играет всегда на золото и постоянно выигрывает. Она ставит большею частью на цифры, но также и на zero. Но вот что замечательно: я заметила, что она три раза поставила на zero и три раза выиграла. Это меня вводит в сомнение: справедливо ли она играет? Один из крупье, раздающих деньги, молодой черноволосый господин, постоянно к ней обращается, улыбается и переглядывается с нею и бесцеремонно говорит. <<Мне кажется>>, не может ли <<тут>> существовать каких-нибудь сношений между нею и им? Может быть, он, как крупье, знает по некоторым приметам, когда может выйти zero и <<поэтому>> не передает ли он ей как-нибудь это, потому что она безошибочно выигрывает на zero. Раз только она поставила, но не выиграла. <<Вообще>> эта особа одевается очень великолепно, в бриллиантовых серьгах, в локонах, в светло-сиреневом платье, с белым шелковым лифом и лиловыми рукавами, отделанными белыми с черным кружевами, — удивительно хорош. <<Вообще она должно быть очень много выигрывает, а потому и получает возможность хорошо одеться. Если бы у меня были деньги, то я бы тоже непременно стала бы ставить именно на те zero, на которые она ставит и, вероятно, также бы стала выигрывать.>> Вообще мне бы очень хотелось узнать ее фамилию, тем более, что лицо ее мне очень знакомо, и лица спутников. Но Федя очень несчастливо играл, — он проиграл все пятнадцать талеров. Сзади меня стояла какая-то немка с мужем, который отмечал на бумажке выходившие номера. Она долго, долго держала в руках своих талер, который хотела <<тоже>> поставить на ставку, долго не решалась, наконец, поставила вместе с Федей и проиграла. Потом она долго рылась в своем кошельке между мелочью, достала еще талер, поставила и проиграла. Ведь эдакое несчастье. Пожалуй, у ней только и есть, что этот талер, и вдруг проиграть его, как это обидно. Была тут еще одна молодая девушка, которая тоже ставила талер, проиграла его и так потом не ставила, — может быть, тоже последний {Вставлено: Говорят, что здешние жители проигрывают в воскресенье, пытая счастье, все свои сбережения, сделанные за трудовую неделю. Как это жаль!}. Какая-то старуха в желтой шляпе несколько раз ставила пятифранковики и каждый раз выигрывала, так что меня это даже поразило: куда ни поставит, непременно и выиграет. Она унесла, мне кажется, пятифранковиков штук 15, если не более. <<Потом подле меня стоял один какой-то, вероятно, благородный мужчина <не расшифровано>, очень жарко дышал, просто-напросто сопел. Он поставил несколько раз 5 франков и каждый раз выигрывал, поставил <не расшифровано> на impair с черным на manque и каждый раз брал все ставки. Потом он стал ставить на числа и три раза таким образом выиграл. Так что он унес, я думаю, непременно франков 100, если не больше. Потом>> подле меня стоял еще один человек, довольно красивый, который играл на золото. Он ставил большею частью rouge или noir и, по мере того, как у него накоплялось, он ставил a la masse 5 Louis, a la masse. Так что у него под конец накопилось a la masse до 15 луидоров. Потом он поставил 9 луидоров и проиграл. Он ужасно, как краснел. Мне кажется, ему было очень досадно так много проиграть. Проиграв все, мы с Федей вышли из зала и отправились домой. Но дорогой я просила у него простить, зачем я пошла с ним, потому что, вероятно, без меня он бы мог не проиграть. Но он меня благодарил, говорил мне: ‘Будь благословенна ты, Аня. Помни, что если я умру, то, что я говорил тебе, что благословляю тебя за то счастие, которое ты мне дала’, что выше этого счастия ничего и не может быть, что он недостоин меня, что бог его слишком уж наградил мною, что он каждый день об этом молится и только боится одного, чтобы это как-нибудь не изменилось. Он думает, что это только все оттого, что я теперь его люблю, что это как любовь пройдет, так все и переменится. Но я так думаю, что этого совершенно не будет, а что всегда будем так любить друг друга.

Понедельник, 8 июля (26 июня)

День какой-то грустный. Вообще мне ужасно грустно, как никогда не бывало, просто не знаю, что мне и делать. Сегодня у нас было двенадцать золотых и 25 талеров. Федя взял 15, пошел играть. Сначала он зашел к Тургеневу, но его здесь не застал, потому что тот бывает дома только до 12 часов дня. Затем пошел на рулетку и, отыграв 10 талеров, ушел домой, так что у нас оставалось 35 талеров. Но скоро пришел назад, сказав, что проиграл, и просит дать еще 15 талеров. Я отдала, осталось только 4 талера, потому что пятый отдан был за обед. Но сначала мы пообедали и он отправился, а я пошла на почту. Писем нет. Купила конвертов. Затем отправилась по Lichtenthalerstrasse, все дальше и дальше и вышла почти совсем за город {Вставлено: На душе у меня было неспокойно.}. Когда я пришла домой, то немного спустя пришел и Федя и, весь бледный, сказал, что проиграл и эти и просил ему дать последние четыре талера. Я отдала, но была уверена, что он непременно их проиграет, что иначе и не может быть. Прошло более с полчаса. Он воротился, разумеется, проиграв, и сказал, что желает со мною поговорить, посадил к себе на колени и просил меня, чтобы я дала ему еще пять золотых, хотя он знает, что у нас останется только семь золотых и что нам нечем будет тогда жить. Но, нечего делать, иначе он не может успокоиться, иначе, если я не дам, то он сойдет с ума {Вставлено: Он был в страшном волнении.}. Я ему представила, что нам будет ужасно трудно жить с этими деньгами, но много не говорила, а только просила оставить эти деньги до завтра, когда он поуспокоится. Но он мне сказал, что он до завтра будет ужасно как терзаться, что лучше покончить все сегодня, чем мучиться весь день. Разумеется, я не могла устоять против его доводов и отдала ему пять золотых. Он мне сказал, что, может, теперь только так поступаю, но что когда я сделаюсь постарше, когда я сделаюсь ‘Анной Ивановной’, то уже не позволю ему так делать, скажу, что я прежде была глупа, но теперь, если мой муж дурачится, то я ему не должна позволять, должна его остановить. Но как я поступаю, это гораздо лучше {Вставлено: что я покоряю его своею добротою и безропотностью и что он все более и более любит меня.}: ‘Ты покорила <не расшифровано>, — сказал он мне, и он ушел и просил меня тоже куда-нибудь пойти, потому что иначе мне было бы слишком тоскливо дома сидеть. Но я была ужасно как спокойна. Ну, что ж, я ведь так и положила, что у нас останется только 7 золотых, ну так и горевать нечего.
<<Я тоже вышла и>> пошла по направлению к старому и новому замку. Это на горе, и приходится идти по лестнице и проходить мимо дома. Наверху есть несколько террас, с которых очень хороший вид на вокзал и окрестности. Я долго гуляла там, потом отправилась домой. Проходя по одной лестнице, мимо открытой двери дома, я заметила <<на лестнице>> мальчика лет восьми, который, с сумкой и грифельной доской в руках, преспокойно что-то считал. Я его спросила, где он живет. Он сказал, что в этом доме, и выходит всегда учиться на лестницу, что это задал ему учитель, что он обучается в Католической школе. Мне он очень понравился, он вовсе не тупой, как все немцы, и сразу понимает, о чем у него спрашивают. Я поговорила с ним и пошла вниз. <<Я долго ходила, наконец, пришла домой.>> Феди еще не было, но он скоро пришел и сказал, что у него ужасно как болело сердце по мне во все это время, что он из пяти взятых у меня (у меня уж осталось только семь) он проиграл немного, но просит меня идти с ним погулять к музыке. Я оделась, и мы отправились. Гуляли мы недолго, а затем пошли в залу, и тут Федя начал играть. Он то возвышался, то понижался. Наконец, остался только золотой. Мы перешли в другую залу. Здесь Федя начал играть, то проигрывая, то выигрывая. <<Наконец>>, когда у него остался один <<лишь>> золотой, крупье объявил три последние удара, Федя поставил свой золотой на красное — вышло, второй удар поставил на passe — вышло. Таким образом, у нас уже три. Наконец, третий удар поставил на 12 средних — тоже вышло. Нам выдали два. Таким образом, у нас оказалось пять, точь в точь как было, когда Федя пришел сюда. Это нас ужасно как удивило и, надо признаться, обрадовало: ну, хоть не выигрыш, то по крайней мере свои на сегодня воротили. Мы были так рады, что всю дорогу весело смеялись, а Федя целовал мне руку и говорил, что нет счастливее его на свете.

Вторник, 9 июля (27 июня)

Сегодня утром Федя хотел идти к Тургеневу, но мы так долго не вставали, что опоздал и сегодня не пошел. У нас опять было 12 золотых. Федя взял пять и пошел играть. <<<ледовательно, у нас только осталось семь.>> Но мне по его уходе сделалось ужасно как грустно. Я <<почти>> вполне сознавала, что он непременно проиграет, потом даже стала ужасно как плакать. Действительно, мои ожидания исполнились. Он воротился домой в ужасном отчаянии и сказал мне, что он все проиграл. Потом он меня стал просить дать ему еще два золотых, сказав, что ему непременно нужно отыграться, непременно нужно, иначе не может. Он <<даже для этого>> стал предо мною на колени и умолял дать еще два. Конечно, я не могла не согласиться. Я дала. Осталось всего пять. Я его просила не ходить сегодня, сказав, что он непременно проиграет, но делать было нечего. Он ни за что не мог на это согласиться. Прошло довольно много времени, и я была уверена, что так долго держаться с этими небольшими деньгами не было возможности. Наконец, он воротился и сказал мне, что заложил свое обручальное кольцо и что все деньги проиграл, поэтому просил меня дать ему три на выкуп кольца, иначе оно могло пропасть. <<Он сказал, что>> за кольцо дали ему 17 франков, нужно было сейчас же отдать — не пропадать же ему. Делать было нечего, нужно было дать эти деньги, <<хотя тогда у нас>> оставалось только два золотых и один гульден. Но Федя был в таком отчаянии, что я не решилась с ним говорить, а поскорее дала ему деньги. Он ушел и через несколько времени воротился. Он успел выкупить кольцо и выиграть пять золотых, что с его составляло восемь. Три он отдал мне, а пять оставил себе, чтобы идти опять играть. С него за кольцо не хотели взять никаких процентов, но он отдал франк, сказав, что пусть они возьмут за их услугу. Тут мы стали обедать, потому что я была ужасно как голодна. Дожидаясь Федю, <<все это время>> я ужасно как страдала: я плакала, проклинала себя, рулетку, Баден, все. Просто стыдно, не запомню себя в таком состоянии {Вставлено: Но после слез мне стало легче.}. Пообедали, и Федя опять отправился на рулетку. На этот раз я была <<как-то>> особенно спокойна: я решила, что эти пять золотых пропадут и поэтому не особенно горевала о них. Потом я оделась и отправилась погулять. Я пошла на гору S. Michel, где находится русская церковь. Нужно было идти по довольно крутой дороге и площадке, на которую выползло ужасное множество улиток или мокриц, — не знаю хорошенько. Я сначала не знала, что это такое, и даже немного струсила, но потом увидела, что они <<ужасно как>> медленно движутся на песке, подвигая своими рожками. Я помню, что это, кажется, означает хорошую погоду, если улитки выползают на песок, а тут они почти покрывали все дорожки. В некоторых местах скоплялись целыми семействами, так что даже неприятно было смотреть: такие длинные, слизистые червяки с двумя маленькими рожками. Но ходить на гору мне было довольно тяжело. Кроме того, <<у меня уж и так>> ужасно как болели ноги со вчерашнего гулянья, как будто их кто-нибудь бил. Я взобралась на гору и осмотрела <слово не расшифровано> русскую церковь, потом на дорожке спустилась к фонтану <<и отправилась вниз>> С горы удивительный вид на <<весь>> город, как в панораме, как обыкновенно мы видим на планах. Вообще я <была> очень довольна моею прогулкою, тем более, что <<совершенно>> не встречала ни одной разодетой дамы. Но мне было ужасно как грустно, как-то пустынно, тихо и мрачно. Отсюда я отправилась в город, где в одной лавочке купила себе новую книгу для записывания наших похождений. Стоит она 30 Kreuz. Я хотела выбрать себе большого формата, но здесь были все с такими дурными переплетами, что я не решилась взять. Потом зашла за папиросами. Здесь они стоят 18 Kr, а стоили недавно 24, это почти в полтора раза дороже дрезденского, где стоили 4 Grosch. (12 Kr.). Но это оттого, что мелкий табак. Пришла я домой довольно незадолго до Феди, который пришел и сказал мне, что выиграл немного. Когда мы сосчитали, то вышло, что он выиграл 16 золотых и, таким образом, у нас вместе с моими в чемодане пятью золотыми <<вышло>> 21 золотой, — состояние, неслыханное в последние дни. Я была удивительно как рада, потому что это хоть немножко поправило наше состояние. Федя предложил мне идти на музыку. Мы отправились, но, к моей досаде, не оставили дома этих денег. Мы долго гуляли и слушали ‘Stabat Mater’ Rossini, эту чудную песнь, этот великий гимн, который так и проникает в душу. Я не знаю, много ли таких прекрасных вещей, как эта {Вставлено: Федя высоко ставит ‘Stabat Mater’ и всегда с благоговейным чувством слушает этот гимн.}.

КНИЖКА ВТОРАЯ {*}

{* В расшифровке А. Г. Достоевской заглавие: Начало второй тетради.}

Среда, 10 июля (28 июня)

Сегодня мы встали в десять часов. Федя отправился к Тургеневу, у которого просидел часа с полтора. От него Федя пошел на рулетку, взяв с собою пять золотых, у меня осталось дома 10. В это время я сходила на почту, но писем не получила, хотела еще куда-нибудь идти гулять, но было ужасно жарко, как-то душно, я отложила свою прогулку до вечера, когда сделается прохладнее. Пришла домой и стала читать ‘Историю’ Соловьева 1, а наша девушка Marie принялась мести комнаты, для чего меня перегоняла из одной комнаты в другую. Этой Marie на лицо кажется лет восемнадцать, а мы ее спросили, и она сказала, что ей всего четырнадцать. Это такой ребенок, просто ужас: веселая, хохотунья страшная, она с нами совершенно подружилась, считает нас за своих родных, а поэтому всегда с нами очень весела. Но она удивительно тупа, она ни за что не поймет сразу, что ей скажут, да и хоть каждый день замечай одно и то же, она все-таки не станет замечать. Так, к обеду она никогда не приносит нам суповой ложки, я ей каждый раз говорю, а она всегда забывает. На все вопросы она отвечает громогласным ‘Ja’ {Да (нем.).}. очень весело и решительно, но иногда очень похоже на карканье. Я на нее сегодня очень рассердилась, хотя не показала виду, потому что она очень долго не несла нам ни чаю, ни кофею. Они здесь чай варят и говорят, что нужно непременно, чтоб чай был в горячей воде, по крайней мере, с три четверти часа, иначе он не будет вкусен. Когда я вернулась с прогулки, меня стало тошнить, и я решилась лечь в постель. Мне это время ужасно какие странные вкусы приходят на ум: то хочется сладких пирожков, грибков каких-нибудь, то мужицкого серого пирога с капустою, который у нас продается в лавочках и которого я прежде совсем не любила. То захочется свеженьких огурцов, но вообще чего-нибудь кисленького или соленого. Тут мне пришли на ум свежие огурцы и так мне захотелось, что я попросила Мари сходить купить мне огурец. Она спросила: ‘Какой?’ Я сказала: ‘Не маленький, побольше’. Она взяла у меня 6 Kreuzer, и немного погодя принесла мне огурец, но такой огромный, я думаю, с поларшина длиной, очень толстый, так что мне не съесть его и в три приема. Я очистила пол-огурца и сделала, как мне советовала моя мама приготовлять свежепросольные огурцы, именно, посолила и била их между двумя тарелками. Пришел Федя и с досадой сказал, что проиграл, что его все толкали и не давали спокойно ставить ставки. Он попросил меня дать ему пять золотых, причем мне рассказал, что у него уже было до 17 золотых, но он хотел все увеличивать и все спустил. Я, разумеется, сейчас же дала. Осталось у меня опять 5 золотых, но я нынче попривыкла к этим историям, и они меня не так сильно беспокоят. Когда Федя ушел, я сделалась удивительно спокойна, как будто бы это были вовсе не последние наши деньги. Он пробыл, я думаю, больше часу, в продолжение которого я лежала на диване, смотрела в стену и думала, — это сделалось нынче моим любимым занятием. Наконец, Федя пришел, он мне показался очень бледным: я подумала, что он проиграл, и стала его утешать, говорила, что проигрыш — пустяки, что ничего важного не случилось, Федя мне сказал, что он не проиграл, а немного выиграл, и показал мне свой кошелек. Какое немного: было сорок шесть новых монет, целый кошелек монет! Я была ужасно рада, потому что теперь наше существование опять хоть сколько-нибудь обеспечено. (С моими пятью это выйдет пятьдесят одна монета.) Я была очень, очень рада, что выигрыш поможет нам хоть сколько-нибудь продержаться, что не придется ходить к Тургеневу и просить у него дать нам денег 2 до присылки от Каткова. Федя говорил, что ему ужасно как везло сегодня: он ставил на золото и поминутно получал, так что все дивились его счастию.
Я послала сейчас же за обедом. Тут мы вспомнили, что у нас нет кофею. Федя тотчас же вызвался сходить за кофеем, свечами и вином. Я всегда удивляюсь, когда Федя у нас занимается хозяйством. Ну, кто бы подумал, то есть поверила бы я, что этот серьезный человек, которого я в первый раз увидела 4-го прошлого октября, такой угрюмый человек, мог заниматься подобными пустяками, толковать с немецкими купцами о свечах и прочем? Федя отправился, а пока принесли обедать, и я расставила кушанья на столе. Я как-то нечаянно подошла к окну и не в окно, а в стекло окна увидела Федю, который нес в руках букет. Я стала дожидаться Федю, но вместо него пришел {В тексте ошибочно ‘прошел’.} какой-то мальчик лет восьми, очень маленький. Он принес целую корзинку ягод. Я взяла у него из рук, посмотрела и увидела, что тут была малина, абрикосы и персики и мой любимый крыжовник. Это внимание Феди ко мне меня чрезвычайно обрадовало, тем более, что я вовсе его не ожидала. Сам Федя зашел за вином и чрез несколько минут явился ко мне. Мари сказала мальчику сесть на стул, но этого смешной мальчуган не осмелился, а сел только на кончик стула и ужасно смешно на меня посматривал. Пришел Федя и подал мне букет, я была донельзя рада и несколько раз поцеловала Федю. Я так благодарна моему дорогому, милому Феде за его внимание ко мне: он знал, что сделает мне большое удовольствие, и сходил за букетом, а это довольно далеко от нас. Вообще я чрезвычайно ценю всякое внимание Феди ко мне, например, когда я ложусь спать, я говорю: ‘Прощай, Федя’, и он непременно приходит ко мне проститься, и я бываю всегда несказанно, невыразимо рада и счастлива. Так и в этом случае, я была очень, очень довольна. Федя сказал мне, что здесь, в ‘Stadt Paris’, за вином, где он уже познакомился с хозяйкой, она, увидав букет, сказала ему: ‘Какой великолепный букет!’ Федя отвечал: ‘Я несу его моей жене’. Все немки, бывшие в лавочке, были чрезвычайно этим довольны, то есть этим вниманием к ‘жене’. Букет действительно, великолепный, в средине были желтые и розовые розы, кругом фиалки и гвоздики, так что был удивительно красиво составлен. Мы сели обедать. Обед наш был, как нарочно, тоже очень хорош. Вообще они за наш флорин (60 копеек или около того) кормят нас очень хорошо. Например, я расскажу, что у нас было сегодня: очень вкусный суп-овсянка (которую, надо сказать, я никогда не любила, но сегодня она мне так понравилась, что я съела две {Исправлено из три.} тарелки), второе кушанье — довольно много жареной говядины с картофелем, зажаренным так, как его любит Федя, потом целый цыпленок и к нему компот из вишен и четыре куска отличного бисквитного пирожного. Они каждый день переменяют кушанья и, заметив, что мы постоянно у них берем, дают нам все лучше и лучше. Я велела сделать кофе, и мы чудесно пообедали. На десерт у нас были малина, крыжовник и вишни, совершенно черные. Но я так много ела вишен в Дрездене, что они мне стали противны, и я не могу съесть ни одной ягоды. Были у нас абрикосы и персики, но персики оказались не так вкусны: они жестки и желтоваты. (Вообще во всей Европе нельзя достать спелых персиков потому что их срывают незрелыми для отправления в другие страны, и персики доспевают дорогою.) Но абрикосы были удивительны, хорош был и крыжовник. Мы вздумали дать крыжовника и вишен Мари, но та сначала не понимала, что ей делать с ягодами, когда мы растолковали, что ягоды даем ей, то она была рада, как дитя, и очень благодарила. Смешная эта Мари: у ней усердия бездна, — просто из кожи лезет, чтобы сделать что-нибудь получше, но понятливости решительно нет никакой, из усердия она по три раза в день переменяет у нас в графинах чистую воду. [Вообще] у нас обед прошел очень весело. Да, разумеется: у нас было теперь 50 золотых (один золотой мы разменяли и после покупок осталось три гульдена и мелочь), значит можно было надеяться прожить, по возможности, дольше, не нуждаясь. Вообще я была сегодня гораздо спокойнее. Я просила Федю исполнить мою просьбу, то есть не ходить сегодня на рулетку: я уже заметила, что если человек выиграет, то уж ему в тот день ходить на рулетку не следует, иначе будет непременно проигрыш. Да и действительно, зачем быть таким недовольным. Но Федя просил у меня только пять золотых, чтобы попытать счастия, может быть, сегодня счастливый день, и удастся еще выиграть. Не дать денег не было возможности, и я дала и была уверена, что он непременно проиграет.
После обеда мы вместе вышли, сначала зашли на почту, но писем не получили. Федя отправился на рулетку, а я пошла, как он мне указал, налево от вокзала, следуя вдоль по речонке. В ней не было, я думаю, и 1/4 аршина воды, она имеет крутые берега, вымощенные и покрытые зелеными вьющимися растениями, потом пошли отлогие берега, поросшие прелестною зеленою травкою. Зашла я очень далеко, я думаю, версты две, три от дому и повернула назад, но уже по другой стороне. Одно меня сильно беспокоит в моих прогулках, — это, что мне кажется, что со мною сделается обморок, вдруг мне делается как-то нехорошо, и я боюсь упасть без чувств. Также меня всегда страшит мысль, что я запнусь за ступеньку лестницы, которых здесь так много попадается по дороге, и непременно упаду, а последствия этого могут быть очень дурные, то есть выкидыш. Этого мне никак бы не хотелось, мне кажется, что тогда я стану считать себя несчастной. К тому же, я знаю, что это страшно огорчило бы Федю, который часто вместе со мной говорит и мечтает о нашем будущем ребенке. Я проходила, я думаю, больше часу, пока не пришла в густую аллею, которая называется Promenade. Я уже хотела своротить в улицу, как вдруг увидела Федю, который сидел на скамейке и давно, как он мне говорил, дожидался меня. Он сказал мне, что его все толкали и что поэтому он все проиграл. Просил дать 5 золотых, чтобы он мог отыграть проигранное. Мы пошли домой, я, разумеется, дала, хотя опять-таки была вполне уверена, что он непременно проиграет: невозможно же рассчитывать на постоянное счастье. Действительно, я недолго просидела дома, как Федя вернулся и сказал, что и эти золотые проиграл. Федя звал меня идти гулять в вокзал, было довольно еще светло, и поэтому мне не хотелось идти в вокзал, где все ходят такие разодетые барыни. Признаться, мне не особенно приятно ходить вечно в моем черном платье, которое далеко не так хорошо среди их блестящих костюмов. Впрочем, я не очень-то забочусь о мнении дам. Несмотря на мои противоречия, Федя просил идти с ним и взять с собою 2 золотых, я опять-таки наперед знала, что это будет проиграно. Но когда Федя мне сказал, что мне, вероятно, жаль этих денег, то я, конечно, их отдала. Я вовсе не денег жалела, а знала верность приметы, что не выиграть в этот день. Когда мы пришли, было совершенно светло, но фонари были зажжены, что представляло очень некрасивый вид. Вообще я не люблю времени, когда еще светло и дневной свет борется с светом фонарей, — это неприятно видеть. Чтоб дождаться, пока стемнеет, мы вошли в залу и подошли к столу. Федя сначала начал выигрывать, но потом неосторожными ставками все проиграл, и выигранное, и принесенные два золотые. Это ужасно рассердило Федю, и он, не зная, на что сердиться, начал бранить, зачем так долго не темнеет. Мы вышли в аллею и уселись между немцами на скамейке. Федя все время утешал меня, говорил, что это ничего, что мы проиграли, как будто бы мне требовались утешения: я более его была спокойна. А я его уговаривала, чтоб он не горевал, что проигрыш в сравнении с нашими деньгами сущие пустяки. Когда окончательно было темно, мы пошли к музыке. Сегодня был не всегдашний оркестр военных музыкантов, а какой-то инструментальный оркестр, который большею частью играл пьесы, назначенные для соло корнет-а-пистона или флейты, да притом все какие-то грустные мелодии, что, по моему мнению, вовсе не соответствует музыке на водах. Здесь было надобно играть веселые польки, вальсы, а не сонаты, а если уж надо что-нибудь серьезное, то, по крайней <мере>, выбор пьес сделали бы получше, а то кому какое дело слушать соло на cornet-a-piston. Мы с Федей были окончательно недовольны музыкою, я не выдержала, и мы пошли домой. За чаем Федя мне рассказал свой визит к Тургеневу. По его словам, Тургенев ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинает разговор о своем новом романе. Федя же ни разу о нем не заговорил. Тургенева ужасно как бесят отзывы газет: он говорит, что его изругали в ‘Голосе’, в ‘Отечественных Записках’ и в других журналах. Говорил еще, что дворянство под предводительством Филиппа (? {Вопросительные знаки в скобках проставлены А. Г. Достоевской.}) Толстого хотело его выключить из дворянства русского 3, но что этого как-то не случилось. Но прибавил, что ‘если б они знали, какое бы этим они Доставили мне удовольствие’. Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко, например, советовал ему купить себе телескоп в Париже, и так как он далеко живет от России, то наводить телескоп и смотреть, что там происходит, иначе он ничего в ней не поймет, Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что это ему только так кажется. Когда Федя сказал, что он в немцах только и заметил, что тупость, да кроме того, очень часто обман, Тургенев ужасно как этим обиделся и объявил, что этим Федя его кровно оскорбил, потому что он сделался немцем, что он вовсе не русский, а немец. Федя отвечал, что он этого вовсе не знал, но что очень жалеет об этом. Федя, как он говорил, разговаривал все больше с юмором, чем еще больше сердил Тургенева, и ясно выказал ему, что роман его не имел успеха. Расстались, впрочем, они дружески, и Тургенев обещал дать книгу. Странный это человек, чем вздумал гордиться, — тем, что он сделался немцем? Мне кажется, русскому писателю не для чего бы было отказываться от своей народности, а уж признавать себя немцем — так и подавно. И что ему сделали доброго немцы, между тем как он вырос в России, она его выкормила и восхищалась его талантом. А он отказывается от нее, говорит, что если б Россия провалилась, то миру от этого не было бы ничего тяжелого. Как это дурно со стороны русского говорить таким образом! Ну, да бог с ним, хотя я знаю, что Федю разговор с Тургеневым ужасно как рассердил 4 и взволновала эта подлая привычка людей отрекаться от родного.
Я легла сегодня спать в 10 часов, потому что довольно утомилась, да и сидеть было скучно: читать нечего. Пока я молилась и приготовлялась спать, Федя сидел и, как он говорит, выжидал, скажу ли я ему по обыкновению: ‘Прощай, дорогой Федя’, или нет, потому что подумал, что я на него рассердилась. Все это объяснилось, и мы очень дружески расстались. Федя принялся ходить, а я под его шаги уснула. У меня так нервы раздражены, и я нынче вижу все какие-то странные сны. Так и тут я видела во сне моего папу, потом видела какого-то молодого человека, и что Федя взял четыре тысячи франков и отправился с ними на рулетку, а я знала, что на дороге нападут разбойники и убьют их, мне сделалось так жалко Федю и до того сердцу больно, что я от этого проснулась. Тут мне пришло на мысль, что и нас могут обворовать кузнецы {Наша квартира находилась над кузницей (Примеч. А. Г. Достоевской).}, которые живут наверху. Я встала с постели, чем ужасно испугала Федю, и просила его покрепче запереть дверь.

Четверг 11 июля (29 июня)

День сегодня великолепный. Я проснулась, кажется, часов в 8, но не встала, потому что Федя до четырех часов не спал, я боялась, что наделаю шуму и разбужу его. В десять часов Федя проснулся и не захотел уже спать. Я сказала сделать чай, пришла Мари и принесла карточку Тургенева, который приехал в карете и, спросив ее, здесь ли мы живем, велел передать эту карточку. Вероятно, он не хотел зайти сам, чтоб не говорить с Федей, ну а долг вежливости нельзя было не отдать. Да и странно: кто делает визиты в десять часов утра, — разве это только по-немецки, да и то как-то странно 5. Мари нас сегодня все смешила своими ужимками: она, разговаривая, всегда действует пальцами, указывая на ту вещь, о которой идет речь. Федя долго ходил по комнате и в час ушел на рулетку, взяв с собой восемь золотых. У нас из 50 вчерашних осталось только тридцать золотых, но это еще очень довольно, если они не будут с тою же поспешностью выходить из нашего кармана, как те прежние. Я была вполне уверена, что Федя их проиграет, — это так и будет, — и непременно явится взять другие. Слова мои оправдались: Федя действительно проиграл, он объяснил это тем, что подле него стоял какой-то англичанин, от которого удивительно пахло острыми духами, так что не было возможности выдержать, потому-то он и проиграл. Федя просил меня дать ему еще пять золотых, я дала, осталось 25 золотых. Ну, — подумала я, — вот как начинают уходить наши денежки, пожалуй, легко может быть, что скоро останется у нас опять штук десять.
Когда Федя ушел, я тоже отправилась погулять, но сегодня пошла в ДРУГУЮ сторону, — это будет за кладбище, по густой каштановой аллее, которая шла под гору. Сначала было очень жарко, но потом в тенистой аллее сделалось так хорошо, что я с удовольствием гуляла. Я присела на скамейку, так как начала немного уставать. По аллее шел какой-то коротконогий толстый немец, очень смешного вида, а за ним бежала собачонка, маленький щенок. Он, вероятно, не хотел, чтобы она следовала за ним, потому что он часто оборачивался, топал на одном месте ногами, делал вид, как будто собирается бросить чем-нибудь в нее, собачонка тоже останавливалась, смотрела на него и потом, когда он начинал идти, то бежала за ним. Это продолжалось несколько раз, мне было ужасно смешно на этого добряка-немца, который с таким старанием топтался на месте и ничего не мог сделать с непослушным щенком. Я потеряла их из виду, но он, пройдя дальше, передал эту собачку каким-то мальчикам, которые потащили ее назад. Бедная собачонка хотела спрятаться под мою скамью, но они ее вытащили и понесли в город. Я прошла всю аллею до конца, потом через мостик и небольшой лесок вышла на открытую поляну, где по самой жаре пошла на гору. На горе проведена каштановая аллея, довольно тенистая, мне кажется, что она ведет к старому замку. Я повернула в город, тут в тени стояла скамейка, я подошла и села. На скамейке сидела какая-то девочка, белокурая, с черными заплаканными глазами, очень маленькая. Я спросила ее, зачем она плакала, услыша вопрос, она ужасно разрыдалась и начала мне сквозь слезы что-то говорить, но я решительно не могла ничего разобрать из ее слов. Я просила ее успокоиться, дала ей один Kreuzer, чтоб она купила себе лакомства. Ее зовут Жозефиной, она очень понятливая девочка, рассказала мне, где она живет, и очень хорошо отвечала на все мои вопросы. Пока она со мной говорила, подошел какой-то господин и начал с нею разговаривать, увещевая ее не плакать. Когда он стал утешать, она опять горько-прегорько расплакалась. Из разговора ее с господином, я узнала, что отец не пустил ее идти за пони, которого я за пять минут назад встретила на горе и которого даже несколько испугалась, потому что он сильно брыкался, незнакомец говорил, что отец ее скоро воротится, и советовал идти потихоньку наверх и там дожидаться отца, но она отвечала, что очень устала. Он ушел, я посидела и тоже ушла, а моя девочка так и осталась на скамейке Дожидаться своей лошадки.
Я пришла домой, но Феди еще не было. Я долго лежала на диване. Наконец, пришел и Федя и сказал, что немного выиграл. Он показал мне сорок монет, таким образом у меня опять вышло 65 монет, — шестьдесят в чемодане и пять у него. Но Федя был очень раздосадован: ему ужасно везло, и он выиграл тридцать или сорок золотых и еще пятнадцать, которые он и поставил на двенадцать последних и проиграл. Вот эти-то пятнадцать золотых его и сердили, — так ему было досадно, что он их пропустил. Потом Федя вызвался сходить за вином и за персиками. Пока он ходил, Мари сходила за обедом, который нам прислали еще лучше вчерашнего и одним кушаньем больше, — просто удивляют нас своим вниманием, Федя воротился и опять принес букет, немного меньший, но тоже великолепный. Решительно Федя меня балует. Он также купил крыжовнику, вишен, персиков и абрикосов. Мы принялись есть. После обеда я положила эти 60 золотых в кушак, а он взял себе 5 монет и сказал, что идет на рулетку не для игры, а просто желая как бы побаловаться, даже без всякой страсти, и что если проиграет эти 4 золотых (потому что пятую монету он истратил на покупки), то их не будет жаль. Федя ушел, а я отправилась отдавать платки метить, возьмут по 9 крейцеров за букву, и они будут готовы не ранее недели. Потом я сходила на почту, но тоже ненадолго, потому что мне показалось, что в нашей квартире дым, и мне вдруг представилось, что у нас может случиться пожар, и тогда уже все пропало. Писем сегодня нет. Пришла домой, пришел и Федя. Он проиграл. Это его раздосадовало, и он предложил мне пойти на рулетку и взять с собою 5 золотых. Он сказал, что, может быть, мы и не зайдем, но говорил, что хочет поскорее попробовать новую систему — именно ставить на zero, так что, может быть, можно и много выиграть. Делать было нечего, — взяли пять золотых и пошли гулять, но музыкантов, которые сегодня начали играть ранее обыкновенного, уже не было, — вероятно, они куда-нибудь ушли, в театр, что ли, — ведь мы здесь вовсе не au courant {В курсе (фр.).} с тем, что здесь делается. Пришли в залу, я предложила Феде, так как у меня не счастливая рука, не стоять около него, а сесть где-нибудь в стороне, я так и сделала, села в сторонке, но от этого нисколько не умножилось счастье. Федя ставил на zero, оно вышло два раза, а он все-таки проигрался. Это его ужасно как раздосадовало, и он вышел очень сумрачный из залы. Когда мы шли по аллее, то Федя начал говорить, что было бы очень хорошо теперь сходить домой, я останусь дома, а он отправится на рулетку и начнет играть, взяв еще 5 золотых, может, что-нибудь и выйдет. Я сперва начала ему возражать, сказав, что ведь он сегодня выиграл, так и довольно нам, но это не помогло, и я должна была согласиться. Федя просил меня не сердиться, как будто я сердилась когда на него, целовал мои руки и говорил, что, ради бога, не хочет, чтобы моя нежность к нему исчезла. Я отвечала, что моя любовь к нему никогда не изменится. Пришли домой. Я дала ему деньги, и он отправился на игру, а я осталась приготовлять чай, который у нас, надо заметить, делается ужасно как долго. Федя скоро пришел, сказав, что все проиграл.
Вечером Федя сказал мне, что привязался ко мне, как ребенок, и что меня сильно любит и боится меня огорчить. Я его утешала, говорила, что у нас еще очень много денег осталось, осталось еще 50 золотых, а это ведь очень большая сумма при наших обстоятельствах. Федя весь вечер был очень скучен и раздражителен, он, видимо, потерял всякую надежду, и на него напало такое уныние, что мне было его чрезвычайно жаль. Я же была очень спокойна, потому что ведь с сегодняшним выигрышем вернулось почти все, что с нами было при нашем приезде сюда. А мой идеал — это сколотить 60 монет, да с ними прожить до отъезда. Вот это <было бы весело) все, что я желаю, и тогда я была бы очень, очень довольна и спокойна. Я пораньше отправилась спать, видела различные сны и, между прочим, то, что я прихожу на почту, и мне говорят, что мне есть письмо. Потом видела ужасно много разного вздору и проснулась довольно рано. Поздно ночью Федя приходил со мною прощаться и говорил мне чудные вещи о том, как он меня любит.

Пятница, 12 июля (1 июля)

Сегодня я встала часов в 10 и, как говорит Федя, должно застучала сапогами, так что разбудила и его, а он, бедный, лег в 4 часа, именно в то время, когда у нас внизу, в кузнице, начали выколачивать какую-то коляску. (Ведь угораздило же нас найти квартиру над кузницей. Вообще мы выбираем места обыкновенно ужасно шумные, так и в Дрездене, во все время, как мы там жили, на нашей улице мостили мостовую, а потому в 4 часа утра подымали такой сильный шум и гам, что спать решительно не было возможности. Что за напасть за такая!) Впрочем, я не обращаю внимания на шум в кузнице, так как уже привыкла к нему, ну, а Федя, тот примечает, потому что он реже меня бывает дома. Меня это очень огорчило, потому что я знаю, что, недоспавши, Федя делается капризным и раздражительным. Напились кофею, причем и кофе ему не понравился. Потом Федя пошел на рулетку, взяв с собою 5 золотых, а меня просил в это время сходить за конвертами и сургучом. Я сейчас же отправилась и купила большую пачку сургуча за 24 крейцера и пакеты за 12 крейцеров. Не успела я прийти домой, как воротился Федя, сказал, что проиграл, и просил дать еще 5 золотых, я ему сейчас же дала (осталось 40). Скоро он опять пришел, опять проиграл, и на этот раз просил меня дать ему 10 золотых. Мне было его жаль, и я дала, хотя осталось мало, всего 30 золотых. Я ему сказала, что пойду гулять, потому что не хочется сидеть дома, Федя ушел в вокзал, а я пошла по направлению к новому Schlossweg {Дорога в замок {нем.).}, здесь я вошла по прямой лестнице, ступеней в 220, в Новый замок, где гуляла несколько времени. Как там хорошо! Это небольшой сад, но удивительно хороший. Высокий сумрачный замок на горе, с небольшим, но красивым подъездом, под которым висит матовая лампа. Пред замком стоят высокие, темные сосны и ели, вся стена обвита плющем, таким мрачным, что придает удивительную прелесть стене. Недалеко терраса с видом на горы. Несколько дальше идет отличный сад, который находится под замком, в нем целые аллеи обвиты розами. Мне это удивительно как понравилось. Потом я пошла из Нового замка в Старый, в котором я еще ни разу не бывала. По дороге, на распутье двух дорог, стоит столб, на котором находится орел, держащий голубя. Это, вероятно, герб, означает границу какую-нибудь. Здесь находится колонна (колодезь?), вокруг которого идет скамейка. Я посидела на ней и спросила девочку, которая тут бежала (вязала?), где дорога к Старому замку. Она мне указала и тотчас же попросила подарить ей сколько-нибудь. Это попрошайничество ужасно развито здесь везде, просто поминутно попадаются просящие подарить им что-нибудь. Я дала ей 1 Кг. Тут ко мне подошел какой-то мальчик, предложивший мне нанять осла, чтобы прогуляться. Запросил за один час 42 Кг., за 2 часа по 30 Кг. Я сказала, что в другой раз воспользуюсь этим, прошла несколько далее, села на скамейку и, отдохнув немножко, отправилась домой, потому что было уже 4 часа, и Федя, вероятно, дожидается меня обедать. Но Феди дома еще не было, а когда пришел, то сказал, что проиграл все, и взял еще 10 монет (осталось 20). Мы пообедали, но сегодня дали нам обед прескверный, как никогда, как будто знали, что мы в неудаче, так что мы остались голодные, и Федя дал денег, чтобы купить еще порцию телятины и котлет. За обедом Федя был удивительно нежен и добр ко мне. Потом пошел на рулетку и выиграл 30 золотых, так что у нас опять оказалось 50, но пять он оставил себе и вечером их проиграл в то время, когда я ходила на почту за письмами. Получила письмо от Стоюниной, адресованное на Дрезден, из которого оно и переслано. Она много говорит в письме о своей девочке, которую, видимо, очень любит. Я этому очень рада и письмо прочитала с удовольствием. Вечером мы пошли на рулетку и проиграли эти 5, сначала Федя взял 4, а 5 дал мне, сказав, чтобы я ни за что не отдавала ему их, а когда проиграл все 4, то обратился ко мне, чтоб я дала, иначе ему придется идти домой за деньгами. Ну, я, конечно, дала, а он и проиграл. Когда мы воротились домой, то Федя начал говорить, что надо бы нам что-нибудь сладенького, и вызвался сходить разменять деньги и купить чего-нибудь, для того, чтобы иметь деньги завтра отдать хозяйке. Он отправился и пришел, принеся свечи, лимоны (так как он знал, что меня сегодня тошнит и поэтому хотел устроить лимонад), апельсинов 4 штуки по 9 Кг. за штуку, сыру и даже, что меня очень удивило, купил мелкого толченого сахару. Такая заботливость просто поразила меня, — решительно я у него живу ‘как у Христа за пазухой’. Меня даже смех берет, когда я вижу, что он отправляется за покупками и приходит, нагруженный свечами или сыром. Он очень любит хлопотать, заваривать чай и даже, как видно, делает это с удовольствием. Он очень, очень милый человек, мой муж, такой милый и простой, и как я счастлива. Мы весело напились чаю, поели сыру, апельсинов и устроили лимонад, очень вкусный. Пред сном были опять нежные, добрые разговоры. Я заснула очень покойная, потому что иметь хоть эти 44 золотых в кармане очень приятно, хотя бы это было и не надолго — гораздо лучше, чем иметь всего 2 золотых и не знать, как прожить остальное время.

Суббота, 13 июля (2 июля)

Сегодня мы встали довольно рано, и я сейчас же заплатила хозяйке за квартиру 5 флоринов, три она уже получила, а мы платим всего 8 флоринов в неделю. Она была, кажется, этим очень довольна. Пока я стала прибираться и пошла на почту отнести письмо Каткову 6, которое Федя, наконец, написал, он отправился на рулетку, но скоро вернулся, проиграв взятые 5 золотых. Я дала ему еще 8, одним словом осталось 30. Он очень долго не приходил. Я все это время читала <...> и даже принималась шить, но мне было удивительно как грустно. Я даже не могла понять этого ощущения: мне до всего все равно, как будто не мое дело, что бы там ни случилось. Меня ничего не радует, моя веселость пропала бог знает куда. Мне никуда не хочется, я бы даже не особенно обрадовалась, если б мы выиграли бог знает какую сумму: так мне было до всего все равно. Мне не хочется ничего делать, ни шить, ни писать, ни читать (правда, читать решительно нечего), Федя советует мне ходить в читальню, которая находится при вокзале, говорит, что туда ходят читать женщины. Я, разумеется, думаю туда сходить, но меня как-то все ничего не радует. Мне кажется, приезжай хоть мама, — человек, которого после Феди я люблю больше всего на свете, — и приезд ее меня не слишком бы обрадовал. Я бы, кажется, все лежала на постели с закрытыми ставнями и ничего не думая (?). Эта такая апатия, от которой я решительно не знаю, как мне избавиться. Даже ехать отсюда мне решительно не хочется, даже тяжело подумать, что надо будет опять укладываться, опять ехать, а на дороге меня опять будет тошнить, — лучше даже и не думать о дороге. Наконец, пришел Федя, сначала сказал, что плохо, а затем показал мне полный кошелек. В нем было 61 монета, что с нашими 30 составит <91> монету золотых. В числе их Феде попалась одна монета в 40 франков, которую ему еще ни разу не давали. Эту монету, как обыкновенно, он хотел отложить, но потом подарил мне, так что я теперь владелица золотой монеты в 40 франков. Но, к досаде, я не могу ее никуда употребить, потому что все-таки на нее буду рассчитывать в случае нужды, а то я бы непременно купила себе брошь или что-нибудь хорошее. Федя рассказывает, что ему удивительно как везло, так что все удивлялись его счастию: куда ни поставит — все выигрывает. За ним обыкновенно становится какой-то англичанин и ставит туда, куда ставит Федя, а Федя замечал, что когда он поставит и посмотрит при этом на англичанина, то непременно выиграет: такое уже счастливое лицо у этого человека, он говорит, что такое доброе и милое, что непременно приносит с собою выигрыш. Они не понимают друг друга, потому что Федя не говорит по-английски, а тот, вероятно, не говорит по-французски, но при ставках всегда как-то разговаривают мимикой, что бывает (я представляю себе) очень смешно. Федю там уже знают, и до такой степени, что официанты обыкновенно подставляют ему кресло. Ему бы следовало дать что-нибудь официантам, которые так услужливы к нему, но он, кажется, ничего еще им не давал. А одна какая-то дама вот уже два раза, как заметил Федя, уступает ему свое место. Пока я складывала монеты в кушак, Федя отправился за сластями. Немного погодя явилась женщина, которая принесла целую корзинку абрикосов, вишен, крыжовника (Федя знает, что я люблю крыжовник), слив и рейнклодов, — так называется плод в честь Reine Claude, какой-то королевы. Женщина почтительно спросила у меня корзину, а когда я сказала, что у нас еще одна корзина остается, то мне ответила, что эту корзину возьмет тогда, когда господин придет еще раз за фруктами. На рынке его уже знают, там стоят три торговки, и Федя непременно купит у каждой из них что-нибудь, у одной фрукты, у другой букет, у третьей ягоды. Женщина ушла, и через минуту пришел Федя и принес новый букет. Сегодняшний букет был удивительно как хорош: посредине белые и пунсовые розы и окружены Fleur d’orang’ем, что представляло очень хороший вид и давало прелестный запах. (Какие здесь торговки обманщицы, например, они всегда запросят за букет один флорин (60 Kr.), Федя всегда предложит им 30 Kr. <<30>> и они уступают. Они говорят, что уступка оттого, что Федя постоянно у них берет, но разве ради знакомства можно уступать 30 Kr. (30 коп.), это уже слишком много, а все-таки это скверная привычка — запрашивать.) Я была очень рада букету, а особенно внимательности мужа ко мне. Федя зашел за вином и опять показал букет. Здесь хозяйка магазина, у которой он считается знакомым, спросила его, давно ли он женат, и он отвечал, что пять месяцев. Я думаю, она удивилась, что вот уже люди живут пять месяцев вместе, а муж носит своей жене букеты, ей, может, даже смешно, а я счастлива. Но вино я купила прежде него, так что это останется до завтра. Мы очень весело пообедали, и обед оказался гораздо лучшим, принесли даже рыбу, чего еще ни разу не приносили нам. После обеда Федя пошел поиграть, взяв с собою 8 штук (80 у меня в кушаке, 2 у меня и 1 истратили). Перед уходом мы дали нашей Мари один флорин, и она была этому очень рада, я думаю, что у ней никогда не бывает денег, и это ей сильно поможет. Я отправилась погулять и хотела дойти до Lichtenthaler Allee и для этого отправилась по Lichtenthalerstrasse. Шла очень далеко и много, наконец, вышла к той самой аллее, по которой мы недавно ходили по направлению к началу речки, но тогда мы не знали, как эта аллея называется. Я решилась пройти до конца аллеи, шла очень долго, пока, наконец, не дошла до католического мужского монастыря. Я вошла во двор, прогулялась немного и потом повернула домой. Идти мне было ужасно как много, я шла быстро, сначала это было для меня ничего, но потом сделались сильные боли в нижней части живота, так что я даже испугалась, чтобы чего не случилось. Федя меня дожидался в аллее, как говорит, уже давно, деньги он проиграл, а все оттого, что сзади его стоял какой-то богатый поляк с полячком, по-видимому, как это всегда водится, полячок ставил очень немного талерами, но говорил на целые золотые, как, например: он прибавлял, что непременно выйдет на средние, а если не на средние, то на первые, а если не на первые, то на последние, понятно, что что-нибудь да следует выйти. Это так рассердило Федю, что он небрежно ставил ставки и проиграл. Мы пошли домой, и Федя сначала меня побранил, зачем я так долго, но потом, когда узнал, что у меня болит немного живот, очень испугался и выбранил, зачем я скоро шла, что он мог преспокойно подождать еще много времени, а спешить было не для чего. Потом он предложил мне пройтись к музыке и предложил взять 5 золотых, делать было нечего, 5 золотых взяты, хотя я была вполне уверена, что они будут проиграны, потому что ими нельзя выиграть (?). (Насчет нас существуют многие приметы: куда мы ни приезжаем, непременно переменяется погода и из постоянной хорошей погоды делается удивительно непостоянная и дурная. Это было замечено: <1)> в Москве, в Берлине, в Дрездене и, наконец, по приезде сюда. 2) Когда мы подходили к музыке, музыка непременно прекращается, — это тоже замечено во многих случаях.) Я забыла сказать, что сегодня, когда Федя много выиграл, его встречает Гончаров {Знаменитый писатель (Примеч. А. Г. Достоевской).}, который вздумал пофанфаронить и показать, что он здесь не играет, а так только, а поэтому он спросил Федю, что такое ‘passe’ и сколько на него берут. Ну разве можно поверить человеку, которого видели по два и более часов на рулетке, что он не знает игры, ну, а нужно показать, что, дескать, ‘этим мы не занимаемся, а предоставляем другим разживаться таким способом’ 6. Гончаров спросил Федю, как идут его дела. Федя отвечал, что прежде проиграл, а теперь воротил и даже с небольшим барышем, при этом показал ему полный кошелек. Гончаров, я вполне уверена, передаст это Тургеневу, а Тургеневу Федя должен или 50, или 100 талеров, поэтому как бы я была рада, если б удалось отдать Тургеневу здесь же, не уезжая, потому что иначе каким образом Федя успеет отдать эти деньги, когда мы приедем в Россию.
Мы пошли на музыку, но сегодня она была из рук вон плохая. Зашли на рулетку, и по обыкновению проиграли, после чего Федя сделался удивительно мрачен, меня это ужасно как досадует, что теряется от этого весь вечер. Вышли из вокзала и стали гулять. Федя тут показал мне своего счастливого англичанина, он мне показался удивительно <...> человеком, каким-то как будто забубённым гулякой, шляпа набекрень, но смешное лицо. Мы долго гуляли, сегодня очень много разных мастеровых, приказчиков, которые преважно разваливаются на стульях и, вероятно, в это время воображают себя гораздо лучше всех в Бадене. Под конец стали играть такую скверность с прибавлением еще чуть ли не кастаньет или вроде осыпки орехов, так что мы не выдержали и ушли. (Я в теперешнем настроении духа с удовольствием согласилась бы не ходить на музыку. Право, это было бы лучше, а то где пустое гулянье, тут разряженные барыни, — просто мне надоедают. У меня ведь тоже есть самолюбие, — не хочется быть одетой хуже какой-нибудь барыни, которая и вся-то, может быть, меня не стоит, а тут приезжает разряженная, а я ходи в старом черном платье, в котором мне ужасно как жарко и которое, вдобавок, нехорошо. Но что же делать, если так надо.) Пришли домой и стали пить чай, но мне сделалось ужасно как тошно. Я легла на постель, а Федя много раз подходил ко мне и утешал меня, называя меня страдалицей, жалел, что я все страдаю, говорил, что ему меня ужасно как жалко и прочие милые вещи. Говорил с восторгом о будущем ребенке. Его участие для меня очень, очень утешительно. Потом тошнота дошла до рвоты и меня довольно много вырвало. Федя вошел в ту комнату, где я была, я просила, чтоб он не входил, потому что меня рвет и ему будет неприятно, но он отвечал, что ему вовсе не противно, тем более, что он знает причину, отчего это происходит. Легла я часов в 12 и чувствовала себя очень нездоровою: тошнота — просто ужас и боль в нижней части желудка. Придя прощаться, Федя говорил мне, что если б нам удалось сколотить немного денег, то ехать бы сначала по Рейну, а оттуда бы в Париж, где пожить бы дней этак с 8, а оттуда бы в Женеву. Вот было бы очень хорошо. Ах, если б это исполнилось, но я не надеюсь на такое счастье.

Воскресенье, 14-го июля (2-го или 3-го, — не знаю)

Утро сегодня прекрасное, хотя ветреное. Встали довольно рано, особенно я, — просыпалась в 7 часов, но в 10 опять уснула. Мне не давали уснуть ребятишки хозяйки, которые ужасно ревут. Я просто никогда не слыхала таких крикливых ребят, как у нее. Сегодня Федя встал сердитый и со мной поссорился. Ужасно рассердился на детей и несколько раз передразнивал их, как они ревут, что выходило ужасно как смешно. Потом взглянул на меня и видит, что я смеюсь, он расхохотался и сказал: ‘Фу, какая ты смешная! На тебя сердиться нельзя, ты так хорошо смеешься!’ Сегодня Мари, несмотря на то, что ей дали вчера деньги, не особенно старательна, и, по обыкновению, ужасно долго все делает. Просыпаясь, мы имели 75 в кушаке и 2 у меня. Федя отправился играть, хотя я предчувствовала, что сегодня обойдется очень дурно, тем более, что видела сон, будто бы мы все проиграли. Он взял сначала 7, потом воротился и, проиграв, взял еще 8, но и тем была такая же честь. Затем еще раз вернулся, пока я никуда не уходила, и взял 10. Потом недолго поиграл, пришел сказать, что и эти проиграл, и просил меня дать ему еще 10. Осталось 40 всего, дала и эти, а сама пошла гулять, но ходила не слишком долго. Пошла по прямой лестнице в Новый замок, но на половине дороги должна была остановиться, потому что сильно устала и едва могла дышать. Потом взобралась еще выше, еще несколько времени сидела, так что ходила очень немного, а устала страх как. Пришла домой, как обещала, в 4 часа, Феди не было. Наконец, в 5 он пришел и ужасно был расстроен. Ему было страшно досадно, что еще недавно у него у руках было 44 монеты, но он все спустил, потому что не умел вовремя остановиться. Мне самой это было немножко досадно. Мы пообедали очень невесело, хотя я старалась изо всех сил его утешать. Потом он взял еще 5 (осталось 37), ушел, а я пока сходила на почту. Писем нет. Федя воротился домой и сказал, что и эти проиграл, просил еще 5, сказав, что если эти проиграет, то больше играть сегодня не будет и дает мне слово, что больше сегодня не спросит. Действительно мне представлялось, что сегодня будет несчастный день, и это так и случилось. Я дала ему 5 (осталось всего 32, но и с этим еще можно жить, тем более, что у нас накуплено много съестных припасов). Федя ушел и еще не приходил, я пишу и не знаю, что еще выйдет. Мне кажется, что он эти деньги непременно проиграет, — сегодня уж такой несчастный день, не следовало бы совсем и ходить, потому что сегодня страшная толкотня, множество народу, разных подростков, все толпятся, толкаются, места нельзя найти порядочного. Не знаю, что и писать. Против нашего дома живет какая-то девочка, которая удивительно похожа на Лялю {Мой племянник, Вс. П. Сватковский (Примеч. А. Г. Достоевской).}: так же здоровается, как он, так же смеется, как он, — просто Ляля да и только. Особенно, когда она бывает без сетки, а так зачесана под гребенку, просто мне кажется, что это не девочка, а мой Лялька. Под моим окном находится конюшня, а пред нею коляска, в которую обыкновенно вечером запрягают лошадь и отправляются на железную дорогу для извозу. Упряжь здесь довольно простая, делается {Надписано сверху: запрягается.} очень просто. Я всегда припоминаю при этом наших извозчиков, которые так усердно должны стараться и так долго копаются, чтобы запрячь лошадь, между тем это делается здесь так просто. Здесь коляски обыкновенно покрываются белыми и красными покрывалами, вязаными или просто, как занавесочки на спинке и сиденье, и это представляет чистый вид. Как бы это было хорошо завести у нас, у наших извозчиков, у которых такие грязные сиденья, что неприятно и сесть. Уши у лошадей украшены большими белыми наушниками, что мне кажется смешно: не знаю, зачем это? Так как здесь приходится часто ездить по гористой местности и по гористым улицам, то обыкновенно, спускаясь, подкладывают под заднее колесо деревянную штучку, которая прикреплена к коляске железною цепью. Таким-то образом она движется вниз, а сойдя на плоскую местность, обыкновенно эту деревяшку вынимают, и коляска катится свободно. Я забыла, что сегодня была на здешнем кладбище, это очень небольшое кладбище, но удивительно спокойное, мне кажется, здесь так хорошо лежать. На меня опять нашли грустные мысли, от них меня отвлек маленький щенок, который вдруг, ни с того ни с сего, захватил мое платье и начал его грызть. Я вырвала платье и погрозила зонтиком, щенок сначала испугался, но потом побежал за мной и начал играть с моим зонтиком, начал валяться, прыгать и хватать меня за платье и так долго играл, пока, наконец, его не взял какой-то баденец на руки и не унес домой. Сегодня я ужасно как ошиблась: Федя сегодня не проиграл, а выиграл, именно выиграл 43, так что у нас с моими 32 очутилось 75, 72 он мне оставил, а 3 взял себе и непременно торопил меня идти на прогулку, говорил, что ничего <.....> и что гулять ужасно как хорошо. Придя, он извинился, что заставил меня ждать, и просил не сердиться, как будто я когда-нибудь сержусь на него. Я поспешно оделась, и мы отправились, сначала погуляли, а потом пошли на рулетку. Сегодня, странное дело, мне ужасно скучно показалось стоять у рулетки, несмотря на то, что Федя тут ставил. Он поставил один на passe, — это выиграли, сделалось 4, потом поставил еще груду серебра и на него золотой и проиграл, он переждал несколько времени, потом поставил 6 монет на последние 12 и выиграл 3 золотых монеты и еще несколько серебра. Тогда я стала просить, чтобы он ушел, потому что мне скучно. А собственно-то мне хотелось уйти с выигрышем хоть раз, потому что я заметила, что если пойду с Федей, то он непременно проиграет, ну, а раз нужно было сделать так, чтобы он при мне не проиграл, а ушел хоть с небольшим выигрышем. Когда мы сосчитали, то оказалось, кроме наших взятых 3 золотых монет, еще 75 франков. Я очень была этому рада, и когда мы проходили мимо книжного магазина, предложила феде зайти туда. Мы зашли и у приказчика (у которого клоп ползал по светлому жилету) просили показать книг. Мы выбрали два тома романа Gustave Flaubert ‘Madame Bovary’, роман, про который Тургенев отнесся, как про самое лучшее произведение во всем литературном мире за последние 10 лет. Потом спросили Charras 7, но нам сначала подали историю 1813 года, а не 1815. Мы чуть-чуть ее не купили, — вот бы было хорошо, потом отыскался и 1815 год. Взяли за все книги 10 Фединых и от меня 1 франк (франк равняется 28 Kr.). За ‘Bovary’ взяли 2 фр. 50 сант., а за Charras — все остальное. Федя тут же хотел купить мне Octave Feuillet 8, но потом спросил <.....> {В тексте пропуск почти в строку. Вероятно, к нему относится сделанное на этой странице без соотнесения с текстом примечание А. Г. Достоевской ‘Книга называется <.....>. Ф. М. очень ценил это произведение и несколько раз перечитывал’.}. Так и не купили. Книги нам обещали прислать завтра утром, а одну часть Федя взял с собой и теперь. Вышли, пошли прогуляться и встретили Гончарова. Остановились на несколько времени поговорить. Мне почему-то кажется, что Гончаров непременно проигрался 9, он говорит, что пробудет здесь недели с две, потому что поджидает одного человека. Он стоит в гостинице ‘Европа’ по два флорина в сутки и платит за обед тоже два флорина, а дают ему, кажется, 8 блюд. Мы несколько времени поговорили и пошли по рядам. Федя предложил что-нибудь купить. Сначала думали купить детям хозяйкиным игрушек для того, чтобы они не шумели и не кричали. Но игрушки здесь слишком для них хороши, — не стоят они того. Федя предложил мне купить портмоне, я согласилась и стали выбирать. Был какой-то странной формы, круглый, но трудно отворяющийся, я бы его непременно очень скоро потеряла, а потому я выбрала обыкновенный, красной кожи с матовым золотом. За него спросили 6 1/2 франков, отдали за шесть. Мне он очень понравился. Пошли домой. Дома я просила Федю положить что-нибудь в портмоне для того, чтобы деньги водились, он сказал, чтоб я положила туда мои 40 франков. Но, во-первых, это были данные прежде, а во 2-х — ведь эти 40 франков не вечны и скоро выйдут, а нужно, чтоб монетка тут всегда сидела. Пришли домой, напились чаю, и я поскорее легла спать. Потом Федя пришел и очень дружно со мной беседовал, — говорили о ребенке, которого так оба желаем. Ночью, когда Федя совершенно заснул, он начинает вдруг будить меня: ‘Аня, Аня, Аня, Анечка’. Я, наконец, просыпаюсь, и он спрашивает, что это со мной. Я говорю, что ничего. Он же мне отвечает, что будто бы я ужасно как его позвала, точно со мной что-нибудь случилось, и поэтому-то он меня и разбудил. Вот уж совершенно так не понимаю, отчего это я звала его.

Понедельник 15 июля (3-го июля)

Сегодня я проснулась опять в 7 часов, мне решительно не дают негодные ревы спать, один из них так плакал всю ночь, да не просто плакал, а как-то вопил и заливался больше для собственного удовольствия, чем из нужды. Когда они меня разбудили, я сначала хотела заснуть, но не удалось, и я стала читать ‘Madame Bovary’, чрезвычайно интересно. В 9 часов мы по обыкновению встали, я больше лежала, потому что меня сильно тошнит, а Федя встал и много ходил по комнате. Сегодня мимо нашего дома все проезжали коляски или кареты, наполненные дамами в черных платьях, в то же время в церкви начали звонить. Как потом мы узнали, сегодня в католической церкви происходила панихида по расстрелянном императоре Максимилиане 10. Бедный государь, как я его жалею, какой прекрасный, твердый человек, — не хотел оставить престола, лучше желал умереть, чем вернуться и быть изгнанным принцем. Я хотела было пойти в церковь, но было чрезмерно жарко, да я бы и опоздала.
В 12 часов Федя отправился на рулетку, имея 6 золотых с чем-то, но он довольно скоро пришел, сказав, что проиграл (это ничего), он просил у меня 10, я дала. Он пошел и очень-очень долго не приходил. Наконец, пришел чрезвычайно печальный и сказал, что проиграл. Я стала тотчас же его утешать, говорить, что это ничего не значит, что это пустяки, но он мне вдруг сказал: ‘А не хочешь ли подарок’, и вынул свой кошелек {У Федора Михайловича всю жизнь была привычка сначала огорчить человека, а затем сильно обрадовать. Так, за границей, когда мы с ним бедствовали и с нетерпением ждали получки денег, он, получив их, тем не менее, возвращался с почты печальный и как бы подавленный. Я принималась его утешать, а он шел в переднюю или к хозяйке и приносил оставленные у ней сладкий пирог, фрукты и разные съестные припасы, о которых мы долгое время только мечтали и которыми он спешил обрадовать меня и семью, как только получал деньги (Примеч. А. Г. Достоевской).}. В нем было 50 монет, да еще много серебра, а оставалось у меня 62, потому 16 взял (78 — 16 = 62). Федя приложил к моим 62-м еще 40 золотых монет = 100, да 2 у меня. А 10 монет и серебро взял к себе в кошелек, немного побыл дома и отправился за фруктами, но, впрочем, дал мне слово, что не пойдет на рулетку. Мне кажется, если пойдет, то непременно проиграет, потому что еще теперь взволнован. Не знаю, исполнит ли он свое слово, или нет. Когда я писала это, то позвонил колокольчик, я выглянула из окна и увидала здешнего должно быть чиновника, который с колокольчиком в руке звонил. Тотчас же высунулись из окон и дверей жители, и он начал читать по маленькой записке какое-то известие, прочитав, перешел на 2-й угол, где тоже зазвонил и читал. Федя, однако, удержался и не сходил-таки на рулетку, где, разумеется, проиграл бы, потому что не проиграть нет никакой возможности. Это уж такая примета: если ты выиграл, да к тому же выиграл много, то, придя в этот же день или сейчас, непременно проиграешь. Поэтому-то я и не советовала ему ходить, и он мне дал слово. Но так как его долго не было, то я и решила, что не миновать ему этой приметы. Наконец, он пришел, но ужасно озлобленный, а за ним мальчик принес корзинку с фруктами. Этот мальчишка меня ужасно как раздосадовал. Они уже привыкли, чтобы Федя давал им что-нибудь, и поэтому он остановился, хотя я отдала ему корзину, он не двигался с места, ожидая подачки. Я дала ему и поскорее выпроводила вон, потому что я терпеть не могу, когда у нас кто-нибудь чужой в квартире. Это меня выводит из терпения, и я ужасно как раздражаюсь. Федя принес сегодня очень много персиков, абрикосов, вишен, крыжовнику, слив и, к моему большому удовольствию, груш. Нынче, когда я прохожу мимо грушевых деревьев, я всегда с завистью смотрю на плоды. Мне ужасно как хочется их поесть, а они тут как тут и есть. Федя был несколько раздражен тем, что не играл. Сели мы обедать, но сегодня меня ужасно как раздосадовало то, что я ничего не могла есть из принесенного, — тошнило до невозможности. Потом я все-таки стала есть суп с вермишелью, он мне понравился, а потом принялась за горох. Гороху Федя не ел, ему остался судак, только я и давай есть да есть горох, как самое лучшее кушанье. Просто не надивлюсь на себя, так у меня меняются вкусы. За обедом мы разговаривали о моих вкусах, и я сказала Феде, что мне ужасно хочется то, чего здесь ни за что не достанешь, а что можно достать в России в каждой лавочке, — именно рыжиков, которые мне мерещатся даже во сне. Вот бы, кажется, их-то я бы очень хотела поесть, а их-то и достать нельзя.
После обеда, в 6 часов, Федя отправился на рулетку, а я осталась дома, приготовляясь идти тоже погулять, потому что сегодня еще не выходила, но немного погодя пришел Федя, сказав, что проиграл 10 золотых, данных ему мною (100 — 10 = 90). Я дала еще 10, осталось 80. федя меня упрекнул, зачем я никуда не иду, а сижу дома, и просил поторопиться куда-нибудь пойти. Я отправилась сначала на почту, писем не получила, а оттуда на железную дорогу, и здесь узнала, что в Страсбург ходит в 8 часов утра поезд, который приходит туда в половине одиннадцатого. Следовательно, если бы я туда утром поехала, то я могла бы попасть прямо к 12 часам, — именно к этому времени, когда (процессия) фигуры {В Страсбургском соборе имеются часы, внутри которых находятся фигуры 12 апостолов. В 12 часов выходит процессия св. апостолов и проходит на виду у публики. Путешественники к этому часу собираются в собор смотреть процессию (Примеч. А. Г. Достоевской).} приходят в движение, — и могла бы воротиться в этот же день часа в 4. От железной дороги я воротилась домой и пошла на бульвар, думая, что встречу Федю, который всегда, не найдя меня дома, дожидался меня на бульваре, но его не было, да и домой он не приходил. Я немного посидела, вдруг сделалась сильнейшая гроза. Сначала вдали, над вокзалом, разверзлись небеса и заблистало золотое пламя, потом оно подвигалось все больше и больше и разразилось это над моей головой. Я сначала отходила от окна, но потом подумала, что суда божьего не избежать, и если мне суждена смерть, то она меня постигнет, если я даже спрячусь под периной, а гораздо благоразумнее ничего не путаться. Я стала молиться, чтобы бог спас меня с ребенком и Федю, который, как я думаю, теперь в вокзале. Грозы я не испугалась, но досадовала, что Феде придется там остаться долгое время. Но дверь быстро отворилась, и пришел Федя, которому я очень обрадовалась. Он мне сказал, что подумал, что я испугаюсь грозы, расхвораюсь, заболею, а поэтому побежал из вокзала, бежал очень быстро, но на половине Promenade должен был остановиться, потому что сделалась сильная одышка, и сердце закололо, и он принужден был идти тихо. Он пришел так запыхавшись, что просто ужас, я поскорее подала лимонаду, и он сел отдохнуть. Дождем его нисколько не замочило. Мне это было очень приятно, что Федя боялся, что я испугаюсь, и пришел домой. Сначала он мне сказал, что все проиграл, я сказала, что это ничего, и он мне показал как бы вроде 7 или 8 серебряных монет, но потом предложил, не хочу ли я порадоваться <...> и вынул портмоне. В нем оказалось, когда мы стали считать при блеске непрекращавшейся молнии, оказалось, как я помню, 70 монет, которые я тотчас же и положила вместе с нашими остававшимися 80 (70 + 80= 150), всего 150 монет, или 3000 франков. Кроме того У Феди в кармане оказались еще две 40-франковых монеты, да еще несколько золотых и 35 франков серебром. Молния была так сильна, что вся наша улица была освещена розовым цветом, и молнии как бы перелетали чрез нее. Но скоро буря перестала. Феде так и не сидится на месте. Он спросил меня, не надо ли чего-нибудь купить. Он нынче ужасно как любит ходить за покупками, так что совершенно избавляет меня от этого затруднения. Я сказала, что нужно сыру, апельсинов и лимон. Он отправился, но обещал не заходить на рулетку, между тем его так и подмывало зайти. Но прошло довольно много времени, и уж чай был подан, а Феди все нет, так что я просто начала думать, что он не мог удержаться и пошел на рулетку. Наконец, он явился, имея полные карманы, нагруженные разными разностями. Сначала отдал сыр, апельсины и лимон, потом вынул из кармана бутылку, и я даже не могла догадаться, что бы это такое было. Что же оказалось, — мое любимое, моя мечта — рыжики! Ну, это так муж! милый муж, что достал для жены в Бадене русских рыжиков. Это уж такая заслуга, которую, право, надо помнить (?). Потом Федя вынул из кармана бутылку с клюквой, которую тоже здесь достал, потом икры, горчицы французской, одним словом, все, что я только люблю. Ну, не мило ли это, ну, не прекрасный ли у меня муж, если бы только да это одно составляло мое счастье, а то ведь сколько еще есть прекрасных достоинств, которые так и заставляют привязаться к нему всем сердцем. Я была обрадована <...> бог знает как. Оказалось, что Федя как-то заметил лавку, в которой было много разных товаров, и где он раз купил чаю. Ну, этакий, не помнящий ничего человек да вдруг припомнил, как надо идти, сначала направо, потом налево, наконец кое-как нашел и спросил, — нет ли у него грибов, тот отвечал, что есть, и сейчас же принес целую связку сухих грибов. Федя сказал, что ему надо сырых, тогда тот отвечал, коверкая по-русски слова, что у него есть ‘рыжики’. ‘Ну вот, их-то мне и надо’, — сказал Федя и взял бутылку. Потом торговец сказал, что у него есть и клюква, тоже по-русски, — Федя взял и клюквы. Я была бог знает как рада всему этому и была на восьмом небе. Просидели мы довольно долго, потом я легла и очень скоро заснула. Когда Федя пришел проститься, то мне сказал, что минут за 20 до этого я вдруг начала что-то такое говорить, говорила много и долго, но понять было нельзя. Я, право, никогда не знала за собою привычки говорить ночью, я полагала, что я именно этим-то и отличалась от Маши {Моя сестра (Примеч. А. Г. Достоевской).}, которая всегда говорит ночью, часто по-французски или по-немецки.

Вторник, 16/4 июля

Проснулась в 7 часов — разбудили меня скверные ребятишки, которые то и дело ревут. У нас было сегодня 166 золотых, следовательно, можно быть спокойной насчет жизни. Федя отправился на рулетку и взял с собою 20. Он долго не возвращался, и я думала, что он проиграл. Наконец, он пришел очень взволнованный и сказал мне, что с ним была история: именно он поспорил с каким-то господином, монету которого Федя нечаянно загреб. Когда тот Феде это заметил, то Федя тотчас же отдал, извинился и сказал, что это случилось {Надписано сверху: было.} по рассеянности. Но господин сказал, что ‘это было вовсе не по рассеянности’. Тогда Федя подошел к нему и хотел его отвести в сторону, чтобы с ним объясниться. Но господин отвечал, что ‘теперь это все кончено’. Тогда Федя при всей публике назвал его подлецом, и тот этим не обиделся. Федя был в выигрыше около 40 монет, но этот случай так его раздражил, что он начал играть без расчета и проиграл эти деньги. Он пришел домой, чтобы просить дать ему еще 20, которые он хотел непременно проиграть для того, чтобы показать, что он вовсе не ходит с целью выиграть, а ставит большими кушами и проигрывает. Он хотел взять 30, но я дала только 20 (осталось у нас 126), но и это было очень хорошо. Федя скоро воротился и сказал, что проиграл. Мы пообедали очень взволнованные, и он пошел опять, взяв с собою еще 20, но на этот раз ужасно скоро воротился, потому что сказал, что сколько ни ставил, он решительно все проигрывал, так что ему даже ни разу не дали (осталось 106). Потом взял еще 20 и эти проиграл, потом еще 10, потом еще 10, так что мы даже не ходили с ним и гулять в вокзал. Под вечер у нас осталось всего только 66 монет.
Я ходила гулять на гору за вокзалом и оттуда слушала музыку, которая была сегодня удивительно как хороша. Но потом мне показалось, что около церкви дым, и я воротилась домой, посмотрела, увидала, что все благополучно, и пошла вновь на гору, гуляла немного, но гулять одной ужасно скучно. Я воротилась домой и была ужасно как грустна, целый день. Писем не присылают, такая досада, просто ужас. Федя хотел переменить квартиру, потому что ему не дают спать наши кузнецы, да и дети кричат так немилосердно, что просто я и не знаю, что и делать. Вечером я умоляла Федю уехать из Бадена, но он ни за что не согласился и даже на меня рассердился. Ах, зачем мы не уехали вчера!

Среда, 17/5 июля

Сегодня утро пасмурное. Федя, отправляясь, взял с собою 10, которые он сейчас же и проиграл, потом пришел за другими и взял на этот раз еще 10, да еще 6 double-louis-d’or, которые он мне подарил, и сказал, что так как он выигрывает постоянно на trente et quarante, то, может быть и выиграет. Я дала, но он проиграл (осталось 40). Потом сходил еще раз, взяв 5, а я пошла в Новый замок по высокой лестнице. Тут я просидела, я думаю, более часу, читая книгу ‘Madame Bovary’. Потом поднялась к замку, чтобы идти в Старый замок, но так как было уже 4 часа, то раздумала это сделать и поспешила домой обедать. Феди еще не было, но он скоро пришел. Сказал мне, что все проиграл уже давно, заходил сюда, но меня не было, а потому он отправился в читальню и читал русские газеты, подробрости о смерти Максимилиана. После обеда, который был сегодня недурен, Федя отправился, взяв еще 5, тотчас же проиграл и воротился еще за 5-ю. Когда он ушел, я отправилась погулять и пошла за папиросами, а оттуда на почту, а Федя, уже успев проиграть, увидал меня издали проходящей чрез площадь и поспешил за мною вслед. Впрочем, я и сама видела его, но мне нарочно хотелось проволочить время, чтобы не дать ему еще 5. На почте писем нет. Пошли домой еще за 5-ю, которые были также проиграны, так что когда Федя пришел домой, то у нас оказалось всего капиталу 20 золотых. Федя пришел довольно поздно и рассказал мне, что с ним была опять история. Какой-то очень высокий и толстый господин начал его толкать, Федя ему это заметил, тот отвечал, что рулетка — для всех. Федя сказал ему, чтоб он не брал чужого места. Тогда господин сказал, что ‘это не кончится для него так, как в прошлый раз’, очевидно, он намекал на трусость того господина и говорил, что в другой раз Феде это так не пройдет. Федя в стороне слышал, как кто-то сказал: ‘Началось!’, следовательно, очень может быть, что Федю считают за человека, который всех задирает. Это уж слишком нехорошо, потому что при следующей ‘истории’ Феде могут заметить круперы, что он постоянно затевает истории, и тогда придется перестать ходить на рулетку. Федя говорил, что если бы у нас было 40 золотых, то мы бы сейчас же и уехали отсюда.
Я бы этому была очень рада, тем более, что меня сильно начинают пугать эти истории. Да и Федя какой странный, как это он обижается на то, что его толкают. Ведь понятно, что всякий старается протесниться к столу, а поэтому бывает толкотня. Он ведь говорит же, что там часто происходят разные истории и часто ужасные грубости говорят друг другу, и это все ничего.
Сегодня принесла прачка белье, здесь все ужасно как дорого стоит вымыть. Напр.: моя белая юбка, которая была уже вымыта в Дрездене, но ее не успели выгладить, за нее взяли с одной только фалбалой — 24 Кг. а с двумя — так 30 Кг. и больше. Прачка мне сказала, что ведь в Бадене всего только в году и бывает народу, что два месяца, так и надо же им и <запастись> воспользоваться за весь год. Если же берут белье из отеля, то берут за одну юбку 1 1/2 флорина, т. е. 75 копеек. Каково это? Это просто грабеж, больше ничего.

Четверг, 18/6 июля

Сегодня у нас было утром 20 золотых, — это слишком маленький ресурс, ну, да что делать, может быть, как-нибудь и подымемся. Федя отправился, а я осталась дома, но он скоро пришел, сказав, что проиграл взятые 5, и просил еще 5, я дала и осталось 10, он пошел и проиграл и эти 5, взяв еще 5, он воротился, и сказал, что и эти проиграл, и просил у меня один золотой. У нас осталось 4. Я дала 1 золотой, Федя пошел, но через 1/4 часа воротился, да и где же было держаться с одним золотым. Мы сели обедать очень грустные. После обеда я отправилась на почту, а Федя пошел играть, взяв с собою еще 3. Остался всего только один. Я долго ходила по аллее, поджидая его, но он все не приходил. Наконец пришел и сказал, что эти проиграл, и просил дать ему сейчас же заложить вещи. Я вынула серьги и брошь и долго, долго рассматривала их. Мне казалось, что я вижу их в последний раз. Мне это было ужасно как больно, я так любила эти вещи, ведь они мне были подарены Федею. Это была, кажется, единственная вещь, которой я так сильно дорожила. Федя говорил, что ему больно и совестно смотреть на меня, что он отнимает от меня дорогие для меня вещи, но что же делать, ведь мы знали, что так и будет. Тайком от него я прощалась с милыми вещами, целовала их, потом просила Федю пойти заложить их на месяц, сказав, что я пошлю попросить у мамы денег, чтобы выкупить эти вещи, потому что так потерять их мне не хочется. Федя стал предо мной на колени, целовал меня в грудь, целовал мои руки, говорил, что я добрая и милая, что еще и нездоровая, и что лучше меня нет никого на свете. Федя пошел, но когда он вышел за дверь, мне сделалось до того тяжело, что я не могла удержаться и ужасно расплакалась. Это был не обыкновенный плач, это было какое-то рыдание, при этом сильная боль в груди, и боль эта не проходила даже и от слез, слезы нисколько меня не облегчили. Мне было так грустно, так больно, до невыносимости. Я всем завидовала, я всех находила счастливыми, казалось, что только мы одни были так несчастливы. Мне все казалось ужасно, грустно, тяжело. Я не столько опасалась проигрыша денег последних, как того, что все будет так пусто, так тяжело, все эти драмы и заботы. Что ни о чем нельзя будет думать, что каждую минуту мысль будет обращаться на то, что у нас накануне было 160 золотых, мы были безумцы — не уехали, и вот теперь нет ни одного. Я то ложилась на постель, задыхаясь от рыданий, то вставала и ходила по комнате и громко-громко рыдала. Я только один раз помню, что я так плакала — это именно перед свадьбой, но тогда со мной была мама 11, тогда мне было, кажется, легче, а здесь я совершенно одна, нет моей мамочки, которая могла бы меня утешить чем-нибудь. Я до того приходила в отчаяние, что думала, что схожу с ума. Я боялась ужасно, чтобы Федя не пришел, мне желалось, чтоб он подольше не приходил, потому, придя, он скажет, что проиграл и что мы потеряны. Сегодня мы еще с ним шутили, и он говорил мне по-немецки: ‘Wir sind verloren’ {Мы пропали (нем.).}, мы смеялись, а теперь я была в таком отчаянии, что решительно не знала, что мне и делать. Я ужасно вздрагивала и чуть не падала в обморок, когда входила Мари: я думала, что это приходит Федя. Минутами мне казалось, что лучше бы Федя не приходил дня три, если не больше, а я бы это время пролежала где-нибудь в темной комнате или бы проспала все это время. Я страшилась встретиться с Федей, — мне было бесконечно его жаль. Господи, как мне было тяжело, не знаю, часто ли у меня в жизни будут такие страшные минуты. Прошло часа три и, пожалуй, даже больше, наконец Федя пришел. При звуке колокольчика я даже вскочила с места. Он мне сказал, что все проиграл, даже полученные за заложенные серьги деньги. Федя сел на стул и хотел посадить меня к себе на колени, но я стала пред ним на колени и стала его утешать. Тогда Федя сказал мне, что это в последний раз в своей жизни он это делает (играет), что уж этого никогда более не случится. Федя облокотился на стол рукою и заплакал. Да, Федя заплакал, он сказал: ‘Я у тебя последнее украл, унес и проиграл’. Я стала его утешать, но он все плакал. Как мне было за него больно, это ужасно, как он мучается. Федя сказал, что получил за серьги 120 франков, но взяли процентов 5 фр., значит всего приходится заплатить 125 франков (на месяц). Потом мы несколько времени сидели на диване, обняв друг друга. Мне было ужасно тяжело, я была точно убитая. Потом Федя предложил до чаю сходить погулять, сходить за папиросами. Я согласилась, и мы пошли и несколько раз прогулялись по аллее. На сердце было ужасно тяжело, невыносимо больно. Федя говорил о различных проектах, что нам теперь сделать, чтобы поправить наши дела. Федя говорил, что два раза заходил к Гончарову, хотел ему открыться и просить 100 талеров, сказав, что в месяц успеет выслать ему. Но каждый раз не заставал его дома. Потом Федя говорил о Каткове, но как к нему писать, а особенно из Бадена, — ясно, что Федя проигрался. Это нехорошо. Эх, были мы дураки, что сегодня еще утром не уехали из Бадена, когда было 20 золотых, еще возможно было жить в Женеве. Когда мы пришли домой, мы легли на постель рядом, и Федя начал мне говорить о различных проектах, которыми мы могли бы поправить свое дело. Федя думал обратиться к Аксакову, предложить ему сотрудничество 12. Сначала он хотел обратиться к Краевскому 13 и просить у него денег, обещая выслать роман в 10 листов к январю. Но мне казалось, что это просто невозможно. Это слишком много работы, тем более, что ему не справиться с романом для Каткова. Мы долго и грустно разговаривали. Мне было тяжело на Федю смотреть. Да и с ним было тяжело, без него я могу хоть плакать, но при нем У меня совершенно нет слез: я плакать не могу, а это слишком тяжело. Мы просидели до 11 часов и решили, что завтра Федя пойдет попробует на последний золотой счастья, может быть, как-нибудь и подымемся. Я ушла спать и, к счастью, заснула, Федя меня разбудил в 2 часа прощаться, и я была так рада, что мне удалось опять скоро заснуть. Я боялась не спать, потому что эти грустные думы так и приходят на ум, и ничем мне их не отогнать. Мне всегда в это время представляется, что я бесконечно счастлива, что вышла за него замуж, и что это-то, вероятно, мне и следует за наказание. Федя, прощаясь, говорил мне, что любит меня бесконечно, что если б сказали, что ему отрубят за меня голову, то он сейчас бы позволил, — так он меня сильно любит, что он никогда не забудет моего доброго отношения в эти минуты. (Как-то вечером Федя мне сказал: ‘Как мне тебя не любить, ведь вас теперь двое, я очень люблю тебя, а нашего ребенка заранее обожаю’.)

Пятница, 19/7 июля

Сегодня я проснулась ужасно рано, — кажется, часов в 6, и просто испугалась. Ну, что я теперь буду делать, мне все приходят эти грустные мысли на ум, и я желаю теперь поскорее заснуть. Мне кажется, что лучше ничего не могло бы теперь быть. Я накинула <на> себя тальму, мне сделалось жарко, и я заснула. Так я проспала до 1/2 11-го. Проснулась я оттого, что вдруг увидела Федю, который сидел у меня на постели и смотрел на меня. Я спросила, что он? Он отвечал, что пришел на меня посмотреть, что я так долго сплю. Мы поговорили немножко, и я встала. Но я сегодня опять нездорова, меня опять тошнит (а вчера утром так и рвало жестоко). Я встала. Федя был такой жалкий. Потом часу в первом он взял один золотой, и я еще дала ему из скопленных одну пятифранковую монету, и пошел с ними на рулетку. У меня было отложено 4 флорина, я ему их отдала. У нас в доме осталось 5 флоринов, но за обеды не заплачено за 3 дня, а завтра придется платить за квартиру, но чем? Федя ушел, но потом воротился и сказал, что все проиграл. Он заложил по дороге свое обручальное кольцо за 20 франков, но, как назло. не взял ни одного удара. А какое у нас было маленькое желание, — всего только хоть взять 2 или 5 монет, и мы были бы счастливы. Но это нас наказывает судьба за то, что мы были тогда недовольны, когда у нас было 160 монет, и хотели больше. Но, видит бог, я большего не хотела, большего хотел Федя, и для кого? Не для себя, а для этих недобрых людей, которые его так мучают. Ведь ничего бы из выигранных денег мы не получили, а все бы пошло на них, это уж так. Мы сидели еще более опечаленные, что теперь делать, что заложить? У меня есть кружевная мантилья Chantilly. Я отдала ее Феде, он понес ее к ювелиру, но тот отвечал, что берет лишь золотые вещи, а в других вещах толку не понимает, а потому и не берет. Он указал другого какого-то Weissmann, который этим занимается. Федя туда заходил, но дверь была заперта. Тогда он воротился домой, весь измокший от дождя, который, как назло, сегодня так и идет, как из ведра. Потом Федя еще раз сходил до обеда, но опять не застал дома. Наконец, пообедав, он отправился, я поручила ему также зайти на почту. Федя скоро воротился и сказал мне, что этот закладчик таких вещей не принимает. Он дал адрес M-me Etienne, магазин которой находится на площади. Федя заходил туда, но самой не застал, а застал сестру, которая сказала, что она не знает, возьмет ли сестра, но чтобы он пришел завтра утром, в 10 часов. Тут Федя видел кружевную косынку, называемую Lama. Он спросил, что стоит, сказали ему, 48 гульденов. Потом Федя полежал несколько времени очень грустный и пошел на рулетку, взяв с собою мое обручальное кольцо, которое он также заложит. Ну, разумеется, из этого ничего выйти не может: на какие-нибудь три пятифранковые монеты много не разгуляешься. Федя был весь день сегодня ужасно грустный. Мне это тяжело видеть, тем более, что ничем тут помочь не могу. Я просила Федю, чтобы он пошел в читальню и посидел там, потому что ему ужасно как скучно сидеть дома. Он давеча говорил: ‘Вот я тогда уходил, и мне было очень весело, а тебе-то каково было, каково было сидеть в такой тюрьме!’ 14 Да, действительно, было ужасно тяжело, но все-таки не так, как теперь. Немного спустя, я тоже пошла погулять, дошла до вокзала и посмотрела в окно читальни. Мне показалось, что у стола сидит Федя, потом я опять прошла мимо. Действительно, это был Федя, который сидел, облокотившись на локоть, и читал газету. Я прошлась еще немного, но пошел дождь, и я воротилась домой. Дома делать ничего не могу, на ум ничего не приходит, кроме этой неотвязной тоски, которая меня так и гложет, так и мучает, и не с кем мне ее разделить, а ведь переносить одной ужасно трудно, еще тяжелее. Феде же я не могу ничего говорить, потому что я знаю, что и ему очень тяжело, так зачем же увеличивать эту тягость тем, что постоянно тосковать о своей тоске, я ведь могу и одна вынести. Поэтому я стараюсь быть веселой, даже смеялась и рассказывала ему анекдоты. Федя сказал мне, что ‘это очень хорошо’, что ‘это показывает довольно высокий характер — не унывать в беде, а, напротив, сохранять как можно больше бодрости’. Но когда я пришла с прогулки домой, мне сделалось до того тоскливо, что я решительно не знала, что мне и делать. Боже мой, что бы я, кажется, ни дала, чтобы тут была мама, как бы мне тогда было легко. Я знаю, одно ее присутствие было бы для меня утешением. Но от моих даже и писем нет, все это меня ужасно как терзает. Я так много плакала, просто ужас. Наконец, я встала и помолилась богу, потому что я надеюсь, что он даст мне силы перенести все это. Господи, да такие ли бывают несчастия, это ли можно назвать несчастием, зачем же быть такой малодушной? Но тоска, действительно, гложет до невозможности. Хоть бы Федя пришел поскорее, — при нем я плакать не могу. Но у меня и слезы-то теперь нехорошие, они меня нисколько не облегчают, от них не становится совершенно легко на душе, как бывало от прежних слез. Мне и хочется, чтобы пришел Федя, потому что тогда становится легче, и не хочется, потому что я вижу, ему ужасно тяжело и скучно. Делать нечего — поневоле приходится думать о нашем положении. Я несколько времени молилась, а потом успокоилась. Наконец, я не выдержала и отправилась куда-нибудь пройтись, да кстати и зайти купить кофею и сахару, которых у нас нет. Я уже запирала дверь, но на лестнице встретила Федю, который шел и, как мне показалось в темноте, нес букет. Мне сейчас же представилось, что он, чтобы порадовать меня, вздумал купить букет и истратил полгульдена, который я ему дала. Вот было бы хорошо, — на завтра есть нечего, а он покупает букеты. Но Федя сказал, что несет и плоды. Я отворила дверь, он подал мне букет, очень красиво расположенный, какой-то коронкой, с белыми и розовыми розами. Федя просил меня не думать, что принес мне золота, но одно только серебро. Но я была до того рада, что он хоть сколько-нибудь выиграл, и решительно не желала большего выигрыша. Федя подал мне два кольца (мое второе было тоже заложено за 20 франков) и рассказал мне, что получил за него четыре талера и одну пятифранковую монету и с ними отправился на рулетку. Талеры он все проставил, осталась одна пятифранковая монета, он поставил ее и пошел в гору. Дошел до 180 франков, потом опять спустился до 7, опять поднялся, опять спустился До 3 и т. д. Наконец, когда наиграл около 180 франков, то ушел от рулетки. Из вокзала он опять зашел к нашему доброму немцу, которому и отдал 2 золотых за 2 кольца. Тот очень удивился и спросил: ‘Неужели вы наиграли эти деньги на только что полученные?’ Федя отвечал, что да. Немец сказал: ‘Не играйте, иначе вы все проиграете’. Вообще он был страшно удивлен, что Федя мог выиграть такую сумму и в такое короткое время, и предлагал ему выкупить теперь свои вещи, но Федя отложил это до другого раза. Вероятно, этот старичок тоже поплатился на рулетке и дал себе заклятье, несмотря на близость соблазна, никогда не решаться ставить ни одного талера, и твердо исполняет свое слово, а также и всех предостерегает от этого порока. Вообще Федя очень дружен с этим немцем, и тот, вероятно, нам и еще поможет. Федя говорит, что с огромной радостью покупал мне букет, потому что накануне он плакал, говоря, что больше не принесет мне ни букета, ни плодов, а вот теперь ему и удалось это сделать. Мы поставили букет в воду и пошли прогуляться, а также купить провизии. Сначала мы зашли за сигарами, а потом в магазин, где берем кофе (36 Kr., сахар 20 Kr. за фунт, свечи 36 Kr.) и купили полфунта сыру чудесного, какого я еще и не едала. Пока мололи кофе, мы отправились прогуляться, рассуждали и были ужасно довольны нашим положением. Да, разумеется, какое же сравнение со вчерашним днем. Теперь, по крайней мере, мы имеем чем заплатить завтра за квартиру, — 8 гульденов, не надо стыдиться хозяйки, что у нас нет денег, купили себе припасов больше, чем на половину недели, а главное, не нужно ходить к Гончарову и просить его дать сколько-нибудь на прожитие, заплачено за 3 обеда, за которые я еще не платила, и получим возможность выкупить платки. Да, ведь это все сделано хоть с очень маленькими деньгами, но ведь это облегчение. Мы очень радостно поели сыру, напились чаю и поели фруктов. Дали также и Мари, которая очень милая девушка, — ребенок страшный, поминутно хохочет, но, надо отдать ей справедливость, ужасно долго как все делает. Да, мы еще избавлены от необходимости идти завтра к M-me Etienne закладывать мантилью, что тоже большое счастье, потому что, может быть, она очень мало бы что дала, а, может быть, и совсем бы ничего не дала.

Суббота, 20/8 июля

Сегодня утром я рано встретила хозяйку в коридоре и отдала ей 8 гульденов, она была несколько сконфужена, получив эти деньги, вообще она конфузится, когда ей приходится получать деньги за квартиру. Потом я отдала нашей Мари 2 франка. А когда Федя пошел в вокзал, я отправилась выкупать платки. За них я заплатила за метку 1 1/2 флорина. M-me была так любезна, что показала мне какую-то парижскую новость, — платки с крошечными точечками, — говоря, что это самая последняя новость в Париже, и предлагала мне купить, за каждый платок по одному флорину 30 Kr. Со мной были деньги, но я подумала, что, может быть, они понадобятся на другое, и потому не купила, но надеюсь, что если Федя выиграет, то я буду непременно просить его купить мне такой платочек. Я заходила и на почту, но ничего не получила. Федя же отправился на рулетку, взяв с собою 80 франков, то есть 16 монет, а один золотой остался у меня. Но воротился и сказал, что проиграл, и просил ему дать эту последнюю золотую монету. Я отдала, и Федя отправился, но, разумеется, и ее проиграл, — не было никакой возможности выиграть: ведь не идет же такое сумасшедшее счастье человеку. Тут, как Федя говорит, он встретил одного знакомого <...>, который очень вертелся около Феди, заговаривал с ним, хотя Федя решительно его не признавал. Молодой человек объявил, что ненадолго приехал сюда, но что уедет Гончаровым. Федя мне накануне рассказывал про одного русского, который у рулеточного стола стоял и просил своего знакомого дать ему денег, но тот отвечал, что не даст, потому что тот непременно проиграет. Теперь Федя и припомнил, что просивший деньги и был этот самый молодой человек. Федя немного с ним поговорил и они расстались. Не люблю я этих гордецов, — такие они пошлые, думают о себе невесть что, а право, ни гроша не стоят. Так и этот мальчишка 15. Федя воротился домой просто убитый. Что было делать? Мы стали перебирать вещи, что можно было продать, или заложить, и остановились на моей меховой шубке. Федя отправился к одному меховщику, которого вскоре и привел с собою, но тот, осмотрев шубку, сказал, что она порядочно вытерта, и что поэтому он ее не купит. Делать было нечего, решились ее оставить за собою. Он советовал ее везти, говорил, что если мы поедем по Швейцарии, то шубка отлично нам пригодится. Когда немец ушел, Федя отправился и заложил опять наши кольца, но на этот раз счастливое мое кольцо, выручившее вчера Федю, не помогло, и Федя проиграл. Так мы очутились совершенно без денег, с обедами не заплаченными еще, но, слава богу, хоть то, что за квартиру заплачено и закуплены некоторые вещи, как-то: чай, кофе и сахар. Потом Федя отправился по разным магазинам и всем предлагал кружевную мантилью, но везде отвечали, что этим не занимаются, отсылали к другим и даже не удостаивали посмотреть на вещь, так что Федя проходил часа 3 по всему городу, а толку не добился. Все его отсылали к этому Weismann, про которого они говорили, что у него есть банк, что он все принимает. Федя под конец отправился к нему, тот встретил его на лестнице, где он, кажется, бранился с одной дамой, но Федю он ввел в кабинет и сказал ему, что он таких вещей не принимает, а исключительно одни золотые, что он прежде занимался этим, но это невыгодно. Он все-таки осмотрел вещь И показал своей сестре. Тогда они объявили, что сегодня он ничего не Может сделать, а что если Федя хочет, то пусть придет завтра в 11 часов, к M-me Etienne, которая оценит косынку, и тогда он скажет, желает ли он дать что-нибудь под нее, или нет. Таким образом, мы еще не знаем, даст ли он что-нибудь, или нет. Наше положение зависит теперь от Weismann’a. Федя говорит, что он теперь будет довольствоваться 2-3 пятифранковыми монетами (чтобы дожить до присылки денег), выиграет И уйдет непременно прочь, потому что иначе играть нельзя, иначе мы пропадем, что теперь следует нам несколько увеличить наши средства и тогда думать о лучшей игре.
Мы хотели идти гулять, а мне хотелось зайти в читальню, но пошел сильный дождь, который помешал мне выйти из дому. Пока Федя ходил, я смотрела из окна и видела здешние похороны. Сначала ехала пустая коляска, я не знаю для кого. Потом шел мальчик с черным небольшим крестом, который был прикреплен на высокой палке. За ним шли два мальчика в черных одеждах и в небольших белых кофтах, которые несли: один — кадило, а другой — какую-то вещь, которой я решительно не знаю назначенье. Затем следовал, вероятно, ксендз в черном одеянии и в белой кофте, вышитой на подоле. Он нес в руке книгу и читал ее. (На голове у него была какая-то <....> конечная шапка.) Сзади него шел, Должно быть, псаломщик, тоже с книгой. Потом шел мальчик с большим крестом, обвитым флером. Затем уже следовали самые дроги, по сторонам которых (сели?) шли 4 факельщика с высокими зажженными свечами. Дроги же представляли из себя большой ящик, кажется, желтый, который был разрисован разными знаками. В этом ящике и находился гроб. Позади гроба шли мужчины, кажется, по 2 в ряд, а после мужчин шли женщины в трауре, тоже по 2 в ряд. Впереди всех шла жена покойного и ее сестра, которые горько плакали. Как после оказалось, покойник был какой-то г. Noth, который оставил после себя 5 человек детей, но и некоторое состояние. Мы просидели вместе с Федей, дружно разговаривая, до 11 часов, когда начали звонить в колокол. Это, кажется, couvre feu, то есть старинное обыкновение, заставляющее гасить огни.

Воскресенье, 21/9 июля

Сегодня я нарочно разбудила Федю пораньше, чтобы он не опоздал к Weismann. Тот мог сказать, что он Федю ждал, и уйти, так что все дело бы пропало. Он пошел, а я <все> в это время молилась, чтобы только он мог заложить эту вещь, и чтобы она не пропала. Я даже смерила, сколько было аршин, — 7 аршин и широкое кружево (косынка) (также 33 зубцов {Так в подлиннике.} и, кажется, 14 зубцов в косынке). Федя, наконец, пришел и принес 3 золотых, то есть 60 франков. Он мне рассказал, что когда пришел к лавке Etienne, она была заперта, пошел к Weismann, и он заперт. ‘Ну, — подумал он, — все кончено’, но однако же он встретил Weismann’a на улице, и тот предложил ему вместе идти к Etienne. Они подождали несколько времени, пока лавка ее была отперта, и пока она воротилась от проповеди. Потом Weismann пошел один к ней в магазин и, возвратившись, сказал, что эта вещь не модная, что это больше уже не носят, но что он согласен дать 60 франков на один месяц, сказав, что ‘если по прошествии месяца не выкупите, то вещь непременно пропадет’. Он заранее сказал Феде, что за золотые вещи дает только 1/4 стоимости. Следовательно, она оценила ему мантилью франков в 300, если не более, следовательно, им будет очень выгодно, если она им останется. О, господи, не допусти до этого! Мне так больно даже и подумать об том, что вещь, которая была так дорога для меня, вещь, которую мы с мамой с таким трудом приобрели, может пропасть за какие-нибудь 15 рублей. Я пошла в это время на почту и хотела уже отдать там мое письмо к нашим, в котором я бранила их ужасно за долгое молчание и также просила прислать несколько денег, чтобы выкупить мантилью, но когда я прочла их письмо, то чуть было не расплакалась. Одна какая-то девица все время смотрела на меня, пока я читала свое письмо, все следила за выражением моего лица. Мне было невыразимо тяжело. Мама мне объявила, что К., не может более держать мебель и хочет ее оставить у себя, если мы ее не выкупим, что Быстроумов уже наведывается к маме за деньгами, и вообще много неприятных вещей. Я была так убита, что едва не расплакалась на почте, но когда я пришла домой, то дала волю своему горю и ужасно много плакала. Действительно, лишиться мебели, которая была мне подарена папою и дана мамою, которая так много стоила нашему семейству, мне было слишком тяжело 16. Мне кажется, лучше бы было перенести какую-нибудь тяжелую болезнь, чем это несчастное положение. Я ужасно много плакала и решительно не знала, на что решиться. Наконец, пришел Федя, он вошел очень бледный и стал предо мной на колени. Он сказал, что все кончено: что он все проиграл, что у него было уже 45 франков, но что он не удовольствовался и все проиграл. Это ужасно как поразило его, — я просто начала бояться, как бы припадок с ним не случился. Я сказала ему, что получила письмо от мамы, и рассказала ему свое горе. Он выслушал меня и тогда решил, что нужно будет просить Каткова прислать эти деньги маме, чтобы она могла выкупить мебель, а потом ее заложить и деньги прислать нам. Но так как у нас решительно теперь нечем жить, то мы покамест должны будем просить у мамы, чтобы она дала нам 50 рублей на прожитье. Так мы и порешили. Я села писать к маме, описала все наше скверное положение и просила помощи. После обеда Федя несколько времени лежал и раздумывал, как ему быть: сходить ли к Гончарову сейчас, или же подождать и пойти к нему завтра утром, часов в 10, когда он только встает, потому что когда бы только Федя к нему ни приходил, никогда не заставал его дома, ну, а теперь он мог застать его за табльдотом. Федя хотел просить у него <.....> золотых. Я ему советовала лучше идти теперь, чтобы не трудиться завтра так рано, и тогда он может не застать его тоже дома. Федя пошел, пришел в отель ‘Европа’, но там ему сказали, что Гончаров еще обедает, и просили зайти чрез 15 минут. Он пошел погулял и пришел именно в то время, когда тот уже выходил из отеля. Первый вопрос Гончарова был: ‘Ну, что, как ваши дела? Мои уж слишком плохи, плохи! Я вчера дал одному господину 500 рублей взаймы, а он их проиграл, я взялся играть за него, выиграл ему целую кучу золота, но он все спустил’. Тогда Федя сказал ему: ‘Я к вам насчет одного дела. Я решительно проигрался, — до последней копейки. Третьего дня у меня было 160 золотых, а сегодня нет ни одного гульдена. Поэтому я пришел у вас попросить 3 золотых’. — ‘Сколько, сколько?’ — вскричал Гончаров. Федя повторил, что три золотых. — ‘Ну, столько-то я могу всегда ссудить’, — отвечал тот, — ‘но никак не больше, потому что я и сам еду через неделю в Париж, следовательно, мне деньги нужны’. Федя отвечал, что ему нужны деньги только для домашних расходов, пока ему пришлют из России, а что через неделю он непременно ему отдаст. Гончаров тотчас же вынул из кармана кошелек и дал Феде 3 золотых. Федя сказал, что это будет ему совершенно довольно на карманные расходы, пока придут деньги из Петербурга, но обещал ему непременно вернуть их через неделю. Так они расстались, очень сконфуженные друг другом 17. Федя сказал, что заходил к нему третьего дня, но уже по другому случаю, — именно, он хотел отдать Гончарову деньги, прося его передать их Тургеневу (ах, зачем он не сделал этого, как хотел), и вот теперь что случилось, — и у самого нет. Гончаров отвечал, что он с удовольствием взялся бы за это дело. Потом Федя просил его не говорить никому, тот отвечал, что, конечно, никому не скажет. Таким образом, Федя принес домой деньги — 3 золотых, но тотчас же оделся и отправился в вокзал, сказав, что будет доволен, если у него будет хоть 3 пятифранковых монеты, то он непременно уйдет, Я долго ждала его. День был великолепный, но я никуда не заходила, да и все эти дни мне никуда не хочется идти. Я много плакала и молила бога, чтобы он нас спас. Я была почти уверена, что Федя проиграет эти деньги: ну, много ли это 12 монет, как раз можно их спустить. В это время мимо наших окон проехало несколько колясок, в которых сидели разряженные гости, и, наконец, коляска, в которой на переднем плане сидела какая-то дама в померанцевом венке на голове и мужчина, тоже с померанцевым венком на груди, напротив них сидела какая-то дама, державшая на Руках маленького ребенка. Мари мне объяснила, что это происходило крещение в церкви, и что мать крестная должна непременно иметь на голове венок из цветов, а крестный отец — букет. Федя пришел, кажется, часов в 8 и объявил мне, что выиграл 3 пятифранковых монеты, но одну тут же и разменял и купил фруктов, но когда захотел заплатить торговке деньги, то оказалось, что ему в рулетке дали нечаянно вместо пятифранковых монет два по два гульдена. Одна из этих монет в 2 гульдена была, как сказала торговка, очень редкая. Федя отдал ее мне, да еще одну пятифранковую монету на расходы. Я была этому очень рада и тотчас же отдала Мари за 2 обеда, за которые мы были должны. Таким образом, у нас снова очутилось 12 монет, данных Гончаровым. Федя говорил, что как только он вошел в вокзал, как сейчас же и встретил там Гончарова, так что ему было очень неловко. Потом Федя просил меня приодеться, и мы отправились к вокзалу, сегодня народу удивительно как много, так что была просто толкотня. Мы походили несколько времени и пошли в кабинет для чтения, там дам уже не было, потому что был вечер, но сидело несколько мужчин. Мы тут посидели с 10 минут, и я читала ‘Северную Пчелу’ 18. Федя показал мне, как входить в читальню, так что в другой раз я могу отправиться одна. После мы воротились домой и хоть с несколько спокойным сердцем пили чай. Но какое это было спокойствие: вещи заложены, Гончарову должны, а между тем завтра же эти деньги будут проиграны. Я сегодня, пока Федя ходил к Гончарову, отправила письмо маме, в котором просила ее о деньгах. Как мне было невыразимо больно писать это письмо: я знаю, что бедная мамочка непременно подумает, что мы в крайней нужде, и будет страшно страдать за мою участь. Добрая, милая мамочка, как она нас любит и как бы она желала для нас счастья, а то эти вечные лишения, эти вечные просьбы денег от нее так и показывают ей наше незавидное материальное положение, хотя она и знает, что я очень счастлива, потому что Федя меня любит.

Понедельник, 22/10-го июля

Мы встали сегодня утром с тяжелым чувством боязни, что эти деньги будут проиграны. Обыкновенно Феде никогда не удается выиграть, когда он пойдет в первый раз. Мы это очень заметили. Обыкновенно самые удачные для него часы — это от 2-х до трех, а потом вечером, около 6 часов. Федя отправился, а я уже приготовилась к тому, что эти деньги будут проиграны. Действительно, Федя говорит, что когда он пришел, то неудача была страшная: именно 4 раза сряду было zero, ну как же тут было ставить? Он думал, что ведь, наконец, zero перестанет выходить, а между тем оно так и выходит. Ну, разумеется, и проиграл. Мне было невыразимо тяжело, я просто вышла из себя и несколько раз говорила: ‘О, подлость, подлость, проклятие!’ Действительно, было очень тяжело, обидно как-то, что мы до такой степени несчастны, что даже не имеем возможности выиграть хотя бы только на наши ежедневные нужды. У меня в кошельке была одна пятифранковая монета, один двухгульден и еще очень немного мелочи. Федя взял у меня эту пятифранковую монету и пошел, но вскоре воротился, потому что сейчас же ее проиграл. Делать было нечего, конечно, следовало эту монету оставить на наше житье, но этого мы не сделали. Он просил меня дать ему остальную монету, я отдала, и он пошел. Тогда я стала молиться и просить богородицу помочь мне, как она мне постоянно помогала, чего я совершенно не заслуживаю. Я была как-то уверена, что Федя непременно выиграет. Мне казалось, что если у меня будет эта вера, то выигрыш несомненен. Я была так твердо убеждена в этом, что когда Федя вошел, я сказала себе: ‘Он выиграл’. Действительно, он сказал, что поставил на эту редкую монету и выиграл, потом еще и, наконец, на нее наиграл 17 двухгульденников, но потом, спустив 5, когда у него осталось 12, ушел домой. Это были почти те же самые деньги, которые он взял у Гончарова. Я была невыразимо рада этим деньгам, потому что мы могли бы ими прожить несколько времени. Принеся 12 двухгульденников, Федя взял У^леня два и сейчас же пошел на рулетку, хотя я ему решительно этого не советовала, потому что я заметила, что когда он шел на рулетку по выигрыше, ему не удавалось выиграть ни одного гульдена. Но он говорил мне, что ему нужно выиграть на бутылку вина, и что он будет совершено доволен. Федя отправился, но скоро с досадой воротился, потому что проиграл. Мы разменяли один гульден на вино и разности, а у него осталось 9 серебряных монет, с которыми он и пошел после обеда играть. Во время его отсутствия приходил ко мне какой-то старый, очень глупый немец. Он назвал себя Александром Мейером и спросил, нет ли старых вещей. Я ему показала сапоги и платье мое синее. Он все меня упорно спрашивал, сколько же моя цена. Я отвечала, что мне никогда не случалось продавать, а что пусть он сам скажет, что это стоит. Но он мне все продолжал совершенно по <....> говорить: ‘Сколько же вы хотите?’ Потом он сказал мне, что такое, как мое платье синее, можно купить за 2 гульдена новое, что он человек бедный, что ему можно уступить, потому что ему нужно для его жены и т. д. Но я сама теперь почти нищая, и благотворительности, право, не могу делать. Мы долго с ним толковали, но решительно ничего не вышло, потому что он мне сказал, что придет еще через 14 дней, так будем ли мы еще здесь? Наконец, он ушел.
Пришел домой Федя, проиграв все, так что у нас ни гроша не осталось. Федя был в совершенном отчаянии, говорил, что погубил меня, что теперь все пропало, и был в таком сильном отчаянии, что я не знала, Как его и утешить. Наконец, он, как и я, решил, что больше ходить на рулетку незачем, что это решено, что на рулетку он больше не пойдет, потому что это было видимо, что судьба не хочет, чтоб мы что-нибудь выиграли, ведь давалось же в руки счастье, — было 168 золотых, мы не хотели удовольствоваться, так пусть же нам ничего не будет, сколько ни закладывай вещей, сколько ни занимай, — все будет проиграно. И теперь решено, что на рулетку ходить нельзя. Ведь сегодня было покойно нам. Божия матерь нам помогла, дала нам 17 гульденов, а потом 12, но мы не умели их ценить, мы захотели больше, так вот теперь и наказаны. Этими 24 гульденами мы могли бы очень долго жить, именно до присылки денег, и как было бы хорошо. Но что ж теперь было делать? Федя заходил по дороге к одному меховщику, но его дома не было, обещали, что будет дома завтра. Жена этого человека Феде очень понравилась, — она очень простая и добрая, так что, может быть, дело сладится и нам удастся продать шубу. Но сегодня, кажется, что Федя принял твердое решение не ходить больше на рулетку, — не знаю, на сколько времени у него станет этого решения. Федя говорит, что когда ставит монету, то у него сейчас же в голове мысль: ‘Вот это Ане на хлеб, это ей на хлеб’. Я не знала, как и утешить Федю, и предложила ему, несмотря на позднее время, идти гулять, но уж, конечно, не к вокзалу. Мы вышли из дому и отправились к Новому замку, дошли до церкви и потом по крутым ступеням подошли к Schloss Staffeln. Когда мы взошли наверх, то оттуда смотрели на этот проклятый дом, на эту проклятую рулетку, которая заставила нас так много страдать. Мы очень Долго гуляли там, и мне очень понравилось. Был тихий прекрасный вечер, так что я с удовольствием гуляла. Потом зашли в сад замка и оттуда пошли по дороге, где обыкновенно ездят экипажи, и шли от скамейки до скамейки и непременно несколько времени сидели и отдыхали, потому что я нынче очень скоро устаю. На одной скамейке мы застали, должно быть, жениха и невесту или не знаю как сказать. Они сидели в очень интересной позе и, видимо, были недовольны нашим приходом, но, впрочем, мы недолго сидели, и как только я несколько справилась, тотчас пошли домой. Когда мы стали подходить к дому, то Федя сказал мне: ‘Вот уже начинается город, и мы, пожалуй, и дома будем скоро’. Я же ему показала, что мы уже у ворот. Это его так удивило, что он сказал: ‘Удивительная ты женщина, как это ты верный путь отыскала, чтобы дойти до дому’. Я ему сказала, что в то время, когда он уходил, и я тоже уходила гулять, поэтому я много и знаю. Федя все упрекал себя, зачем он все это время оставлял одну, что он уже две недели здесь, а окрестностей совершенно не знает, что мало того, что деньги, но и времени сколько пропало. Пришли мы домой, тяжело было ужасно, — все разрушено, делать нечего, ни читать не хочется, да и нет нового, все уже перечитано, работать тоже не хочется, все мысли переходят на то, как мы теперь проживем, что мы теперь станем делать, как будем жить.

Вторник, 23/11 июля

Сегодня Федя встал довольно рано, чтобы идти к меховщику, но уже не застал его дома. Но ему дали там девушку, которая пришла к нам и взяла от нас салоп, а после полудня сам Федя сходил к меховщику, тот оказался добрым, но себе на уме немцем, осмотрел салоп и объявил, что больше 8 гульденов не даст. Делать было нечего, пришлось это взять, а между тем этот салоп на меху, на лисьем, и стоит, я думаю, рублей 30, если не более. Федя просил дать хоть 10 гульденов, но тот не согласился, и Федя решил взять 8. Шубка осталась у меховщика, а Федя пришел домой. Дал он ему талерами, а Федя уже заметил, что на талеры ему никогда не счастливилось, — вечно он проигрывал. Он получил 4 талера и 3 взял с собою, а мне один оставил на кушанье. Он был уверен, что теперь он выиграет. Следовательно, его решимости хватило только на один день, а затем опять желание выиграть, опять обогатиться. Федя пошел и, разумеется, проиграл. Потом воротился домой и просил меня дать ему этот последний талер, хотя у меня и ничего больше не оставалось. Я его убеждала этого не делать, потому что видно было, что судьба не хочет, чтобы мы что-нибудь выиграли. Но он хоть и сам соглашался, что ничего не выиграет, но все-таки взял. Потом воротился и сказал, что проиграл. Мы опять без денег, с одним гульденом, и должны за 2 дня за обеды. Когда он уходил, я читала баденский ‘Baden-Blatt’, принадлежавший хозяину, и узнала, что здесь существует какой-то Crastorph, который имеет бюро. Мы решили сходить к нему и спросить, не может ли он нам достать денег под залог наших вещей. Мы пообедали и потом часов в 6 пошли в Lichtenthaler Strasse искать этого человека. Дом мы скоро нашли, но самого его дома не застали. Нам сказали, чтобы мы пришли завтра в 12 часов. Я забыла сказать, что сегодня Федя написал письмо к Каткову, в котором просил его выслать деньги маме, а я также написала письмо к маме, в котором еще усиленнее просила ее хоть сколько-нибудь прислать нам на время, а потом она может получить от Каткова. Я не знаю, что из этого выйдет, пришлет ли она нам сколько-нибудь. За письма отдали 28 крейцеров, осталось немного. Потом пошли гулять, но я так скоро устаю, что мы должны были посидеть на Променаде. Потом пошли по вчерашней отлогой дороге к Новому замку и опять сидели на скамейке, чтобы несколько отдохнуть. Федя меня все поддразнивал: он мне говорил, что я теперь плохой ходок, что теперь уж я не та, что мне уж по горам не ходить. Пока мы шли, вдалеке началась буря, — сильная молния и гром, потом и до нас дошла. Мы пришли в сад замка и очень немного посидели на скамейке, как упало несколько капель дождя. Федя начал браниться, зачем мы сели, и мы поспешили по нашей прямой лестнице добраться до дому. Шли мы довольно скоро, Федя был ко мне очень нежен, по лестнице Федя вел меня под руку, потому что я боялась упасть. Но только что успели прийти, как начался сильнейший дождь, решительная буря с громом и молнией, совершенно такая, какая была в тот вечер, когда у нас было 168 золотых, но какое же различие между тогдашним положением и теперешним. Господи, как мне все это тяжело, — иной раз мне просто хотелось бы теперь умереть! Положение ужасное, денег решительно нет, да и не предвидится, где взять. Пили чай, сегодня и я выпила, потому что не пила уже с месяц: чай мне не нравился. Вообще у меня до невероятности странные вкусы: что нравится мне сегодня, то перестает нравиться, и даже становится противным завтра. Затем мы с Федей рассуждали о различных способах прожить здесь и о средствах, которыми будем жить на будущее время. Но мне очень нездоровилось, и я скоро заснула на его постели.

Среда 24/12 июля

Сегодня в 12 часов мы отправились с Федей к тому господину, у которого есть бюро. Мы застали его дома, и я разговаривала с ним по-немецки, потому что Федя очень трудно объясняется на этом языке. Тот нам дал адрес Weismann’a, но мы ему сказали, что Weismann не берет платьев. Тогда он просил наш адрес, чтобы прийти к нам, осмотреть наши вещи, мы ему дали и ушли домой, а он обещал прийти в 2 часа. Мы воротились, и я стала убирать комнату, потому что когда убирает Мари, то она это делает до такой степени долго, что нет никакого терпения видеть, как она неповоротлива. Он скоро пришел, посмотрел на вещи и сказал, что пришлет какого-то маленького человека, который берет такие вещи, но при этом он сказал, что следует написать на записке, что мы продали эти вещи, а что все-таки можно эти вещи через месяц выкупить. Когда он ушел, мы с Федей рассуждали о неловкости такого уговора, потому что очень может случиться, что этот господин откажется потом выдать вещи, сказав, что мы ему их продали. Но делать ведь нечего, приходится, как ни на есть, да отдать. Через час пришел какой-то маленький немец, мне кажется, из жидов. Мы ему показали платья, но он сказал, что он только покупает, а в залог не берет, а в женских платьях так и решительно не понимает толку, а что нет ли У нас мужского платья? Федя показал ему свое теплое пальто коричневое, которое очень хорошее, но только с плохой подкладкой. Он предложил за него 8 гульденов, это просто смешная цена, потому что Оно стоило ему рублей 70, если не более. Потом про мое пальто он сказал, что даст за него 6 гульденов, а когда Федя предложил ему купить старое платье — старый сюртук и старое пальто, то тот даст нам всего только 2 флорина (1 р. 20 к.). Но разве это возможно, разве это нам может помочь? Мы показали ему сапоги, он их приложил на свою ногу и даже надел шапку на голову и сказал, что если мы хотим, то он даст нам 3 франка. Но мы спросили 4 франка — это 1 р. 12 к., он согласился, но вынул какие-то прусские монеты, которым мы не знали цены, и хотел нам дать их. Разумеется, он тут бы нас отлично обманул. Но мы потребовали, чтобы он нам дал франками. Тогда он дал франк, потом 2 полуфлорина, которые он каждый считал не за 1 франк и 4 крейцера, а за один франк и 2 крейцера, то есть украл на каждом полуфлорине по 2 Kreuzer. Этакий негодяй, уж на грошах да надо обмануть, а это все прославленная немецкая честность! Я увидала, что он непременно хочет нас обмануть, а потому назло решилась не спускать ему ни Kreuzer’a, так что ему пришлось еще достать 12 крейцеров, и то обманул на один. Конечно, все это не важно. Он ушел, сказав, что у него есть одна знакомая, которая дает под залог, так что она придет посмотреть вещи. Он ушел, а мы остались. Мне было ужасно как грустно: что тут делать, когда они такие мошенники и дают так мало. Этак придется умирать с голоду, если они за всякую вещь будут давать так мало. Через час пришел этот же старичишка и сказал, что его знакомая больна и не может прийти. Потом он остановился, чтобы поговорить, и спросил, сколько мы возьмем за пальто, что он дает за пальто 8 гульденов. Мы отвечали, что это невозможно. Тогда он сказал — 9 гульденов, наконец, надбавил 9 гул<ьденов> 20 крейцеров, а за старое платье предложил вместо двух 3 флорина, но я отвечала, что это невозможно, что мы за эту цену не отдадим. Мы ему сказали, что за пальто возьмем 50 франков, он махнул рукой и ушел от нас. Я думаю, что он придет еще раз и предложит несколько высшую цену, но все-таки это еще очень мало.
За обедом у нас была сегодня цветная капуста, — кушанье, которое я больше всего люблю, так что я просто с жадностью ела, мне было так приятно, просто ужас, я просила, чтобы нам почаще давали цветную капусту. Вечером мы пошли с Федей гулять (сегодня погода прекрасная), и было уже часов 7, так что солнце стало заходить, шли мы по аллее, которая представляет прелестный вид, мы им залюбовались, шли мы неторопливо и очень часто отдыхали на скамейках, которые здесь попадаются довольно часто. Здесь две дороги: одна для экипажей, более отлогая, но зато и дальняя, а другая для пешеходов, прелестная дорога, — нужно идти среди прекрасного лесу, и на каждом перекрестке находится камень, на котором нарисована стрела, указывающая на Alten Schloss. Нам много попадалось навстречу пешеходов, которые уже возвращались оттуда. Мы долго шли, так что уже слышали, как пробило 8 часов, а здесь темнеет очень скоро, но все еще до замка не дошли. Тут нам попалась навстречу какая-то немка, которая очень весело и с песнею бежала с горы. Мы сначала подумали, что это пьяная, но это оказалась очень милая немка. Она сказала нам, что мы уже недалеко от замка. Прошли мы мимо фонтана, который очень приятно журчал в тишине леса, и наконец, стали подходить к замку по очень крутой дороге. Я все время опиралась на руку Феди, и мы часто целовались. Мне всегда представляется, что ему ужасно как скучно ходить со мною гулять, но тут я заметила, что, напротив, он с удовольствием ходит и говорит со мной. Дорогой он много тосковал о том, что сделал, что проиграл и отнял у меня все мое богатство, я его утешала тем, что ведь у нас все общее, следовательно, не надо сокрушаться, все это не так важно, чтобы горевать, а вот лучше, если б наше теперешнее-то положение как-нибудь прекратилось. Наконец, мы пришли к замку. На воротах замка находится надпись, что просят, во избежание лесного пожара, не бросать окурков на деревья. Мы думали сначала, что за вход берут деньги, а потому решились туда не входить, но потом мало-помалу вошли. Пред входом находится площадка, на которой расставлены были столики. Здесь находится ресторан и можно обедать. Разумеется, я думаю, у них большие барыши, потому что это почти единственное место, куда все ездят, а уж каждый непременно хоть что-нибудь да съест или выпьет здесь. Я очень жалела, что у нас не было денег, я бы с удовольствием выпила здесь пива или что-нибудь, потому что после такой прогулки мне очень хотелось пить. Вошли мы сначала через второй дворик и пришли в большую залу, которую Федя назвал двором, но мне кажется, что это была самая большая зала замка, потому что другой такой здесь не было, иначе где все могли они собираться? В одной стороне находится какое-то углубление, здесь, вероятно, был тайный проход какой-нибудь. Среди залы находится столб, не знаю, принадлежит ли он к этой зале, мне кажется. что принадлежит и служил прежде для украшения залы. Вот, наконец-то, я в рыцарском, в настоящем рыцарском замке, построенном в 10 столетии, прошли уже 8 веков. Я думаю, лет 500 как он необитаем. Замок довольно порядочно еще сохранился, сложен из дикого камня, но чрезвычайно беспорядочно, — совершенно без соблюдения красоты, а только была бы прочность, это именно им и требовалось. Где-то в стороне мы видели две темные комнаты: одна была совершенно без окон, другая же с маленьким окном. Вероятно, это были тюрьмы для пленников, тут сидели и мучились, может быть, многие годы, несчастные, попавшие в их муки. Из одной комнаты шла лестница в особенную башню, здесь, может быть, жила владетельница замка, какая-нибудь баронесса. Как много лет прошло с того времени, когда замок совершенно покинули, — это можно судить по тому, что среди комнаты выросли огромные деревья, липы и вязы, пола здесь нет, а просто земля. Мы взошли по очень узенькой крестнице на башню, во второй этаж, но оттуда уже начинается лестница новейшего устройства, очень широкая и удобная. Потом разными переводами мы взошли на башню и отсюда смотрели на горы. Вид очень хороший, жаль только, что уже было половина (1/2) 9-го, и солнце уже открылось, так что все это представлялось нам в тумане. Вдали где-то извивалась на значительном пространстве большая река, не знаю, что это было, — может быть, Рейн, а впрочем, может быть, я и ошибаюсь. Вдали мелькают горы, французские Вогезы, довольно невысокие горы. Мы решили с Федей прийти сюда когда-нибудь днем, в светлую пору, потому что идти по лесу совершенно не жарко, и вот тогда-то и осмотреть хорошенько все. На самую высокую башню мы не всходили. Во-первых, было довольно темно, а, во-вторых, я боялась, чтобы такая высокая прогулка не имела дурного влияния на меня: я ведь должна беречь своего будущего ребенка, наше дорогое счастье, я не смею рисковать его жизнью: ведь потеря его была бы страшным несчастьем для нас обоих. К тому же заболеть теперь было бы ужасно, — нужен будет непременно доктор, а денег решительно нет, Федя будет в ужасном беспокойстве, поэтому следует непременно беречься. Минут с десять мы смотрели вокруг, мы находимся наравне с той высокой башней, которая стоит на Mercuriusberg и которая всегда пред глазами вокзала. Вокзал же и русская церковь представляются глубоко под нами, хотя когда мы находимся у Нового замка, то нам Старый замок представляется расположенным не слишком высоко. Проходили мы там минут с 10, потом стали спускаться, так как начало чрезвычайно как скоро темнеть. Федя очень боялся, чтобы мы как-нибудь не потеряли дороги, но я ее твердо помнила, да и к тому же было достаточно светло, чтобы различать камни, означающие путь. Мы шли довольно быстро, я думаю, втрое скорее, чем давеча, так что подошли к Новому замку, когда пробило 9 часов. Прогулка эта была удивительно хороша, и нам обоим так понравилась. Был прелестный вечер. Даже несмотря на наше незавидное положение и тяжелые мысли, мне было очень приятно так прогуляться. Идти вниз по прямой лестнице было невозможно, так что мы должны были идти длинной дорогой, на пути несколько раз отдыхали, и я пришла домой очень усталая. Дорогой мы мечтали о том, как приятно теперь напиться чаю, но были совершенно разочарованы, когда узнали, что наша девушка еще и не думала нагревать воды, хотя уже и было около 1/2 10-го. О глупость, глупость немецкая! Каждое утро Мари нас спрашивает: ‘И кофе также?’ Она очень хорошо знает, что мы всегда пьем утром и чай, и кофе, но догадки нет такой, чтобы самой догадаться, что мы и сегодня, по обыкновению, будем пить кофе. А после обеда, если ей не скажешь, чтобы она приготовила кофею, она ни за что и не приготовит. Сегодня я с большим удовольствием напилась чаю, чего уже давно не было, потому что я как-то невзлюбила чай и вот уж не пила его 2 месяца, но здесь мне так понравился, что я выпила, кажется, чашки 4. Потом легла спать и отлично спала. Когда прощались, Федя был так добр и нежен со мной. Как я счастлива, и какой у меня прекрасный и добрый муж, и как я его люблю. Сегодня Федя видел во сне, что Катков ему пустил кровь. Что это такое значит?

Четверг 25/13 июля

Сегодня утром я сходила к M-me Seitz, у которой были отданы наметить наши платки, я ей отдала еще 12 платков (?) и еще полдюжины, и когда отдала работу, то спросила, не знает ли она кого-нибудь, у кого можно заложить наши вещи. Она отвечала, что есть некто Weismann, но я сказала, что он не берет платьев. Тогда она отвечала, что она бы взяла, но только это им запрещено, а во 2-х, у них нет на это капиталу. Они каждый месяц должны платить в разные места и потому не имеют свободных денег, чтобы их так употребить. Это очень милая старушка. Она мне дала адрес и была очень ко мне любезна. Она мне не советовала никому другому закладывать, говоря, что очень может случиться, что мы назад и не получим вещей, как это здесь часто случается. Я пришла домой и сказала об этом Феде. Делать нечего, мы пошли опять к Crastorph, но сегодня его дома не было: он куда-то уехал, видели там его жену и дочь, — жену, которую мы вчера встретили в виде кухарки, но теперь она была немного лучше приодета. Мы с нею заговорили насчет платьев, и она, как кажется, очень бы хотела сама их купить, но мы сказали, что мы не хотим, чтобы они пропали, а непременно хотим их выкупить. Я много с нею говорила по-немецки. Она мне обещала кого-то послать посмотреть платья, сказав, чтоб мы ждали ее до 3-х часов. Я пошла домой, а Федя пошел к Weismann’у посмотреть, дома ли он. Когда я воротилась домой, то, не знаю почему, мне вздумалось разбирать мой чемодан. Вдруг, к моему ужасному удивлению, я нашла там серебряную монету, вроде полталера. Этой монеты я прежде никогда не видела и решительно не знаю, как это случилось, что она ко мне попала в чемодан. Тоже я и не копила, чтобы скопить деньги, потому что я коплю только на память очень маленькие медные монеты, а не серебряные. Это меня ужасно как удивило. Я спросила у Мари, какая это монета. Она пошла к хозяйке, и та сказала, что это 35 Kreuzer’ов, но потом, когда Федя разменял, чтобы купить папирос, то ее приняли за 17 Kreuzer’ов. Пришел Федя, он был в читальне. Мы ждали эту даму, но она не пришла. Мы пообедали очень грустные, потому что у нас очень мало что осталось. После обеда я написала письмо к маме, в котором опять просила ее и вложила также письмо к Маше, прося ее выслать мне 25 или 20 рублей на несколько дней. Не знаю — будет ли успешно мое письмо. Дай-то бог! Федя понес письмо на почту, а оттуда пошел к Crastorph. Жена его была очень удивлена, что эта дама не пришла, и сказала, что непременно придет с нею завтра, в 11 часов. Федя, придя домой, рассказал свой очень смешной разговор с этой немкой, который он вел на немецком языке. Решительно Федя притворяется, что не знает немецкого языка. Когда он со мной, то он очень затрудняется выражаться, и я обыкновенно за него говорю. Но когда он один, и когда ему непременно нужно говорить, то у него откуда-то так и берутся слова, такой полный выходит разговор. Он весь свой разговор передал мне по-немецки точно так же, как он там с нею говорил. Она спросила его: ‘Это была с вами ваша жена?’. Он отвечал, что да. — ‘Sie ist htibsch’ {Она красивая (нем.).}, — сказала она. Федя отвечал, что да, что он не знает, как для других, но что для него она лучше всего на свете. Потом сказал, что мы женаты только всего 5 месяцев. Немка удивилась. Тогда Федя сказал, что мне 20 лет, а ему 40, что она, вероятно, удивляется, что он старый, а я молодая. Она тотчас же ответила, что это неправда, что он вовсе не стар. Федя прибавил, что у его жены было 3 жениха, но она ни за кого не пошла, а пошла за него и любит его. Так что немка была очень поражена и, кажется, стала удивляться нашему семейному счастью. Все это Федя мне рассказал на прекрасном немецком языке, очень свободно и даже избирал такие слова, которые он прежде ни разу не говорил.
Потом мы пошли погулять по прямой лестнице к Новому замку, а оттуда по вчерашней дороге к Старому замку, но сделалось темно, и подул сильный ветер, и вдали началась гроза. Здесь бывают довольно сильные грозы, и тогда небо делается совершенно розовое, совершенно багровое, и молнии так и раздирают на части небо. Мне тогда, не знаю почему, но становится как-то невольно страшно, и я всегда вздрагиваю и вздрагиваю. Это решительно невольно, Федя это несколько раз замечал, и теперь, когда при огромной молнии я невольно вздрогнула, он что-то проворчал. Тогда я очень рассердилась, ужасно. Меня теперь очень нетрудно вывести из себя. Я не знаю, в каком это я состоянии, но чтобы вывести меня из терпения, нужно очень немного. Я сейчас же волнуюсь и не знаю, что говорю и что делаю. Так мы, ни слова не говоря, пришли, но дома все-таки говорили, и я решительно забыла о нашей ссоре. Но Федя начал хмуриться и смотрел волком. Я ему это несколько раз замечала и просила глядеть поласковее, но ничего не помогло — он все продолжал хмуриться. Но мы скоро помирились. Потом, во весь вечер, у нас только и дело что происходили какие-то непонятные ссоры, которые сейчас и оканчивались. Так, Федя мне сказал что-то про роман, который я читала (Поль де Кока 20), сказал, чтоб я бросила читать эту дрянь, я ему резко отвечала, что у меня нет ничего читать, и что я должна что-нибудь да делать. Когда я легла, я позвала проститься Федю, он пришел, и мы помирились. Я ему сказала, что я теперь очень похожа на нашу Федосью, которая в трезвом состоянии очень смирная женщина, но когда напьется, то ей море по колено, начинает буянить и бог знает что такое говорить и делать. Вот так и я. У меня на сердце решительно нет злости против Феди, ни малейшего недоброжелательства или досады, но когда он начинает со мной спорить, у меня сейчас же является 10 слов на одно его слово, и я говорю такие дерзости, просто ужас, и я никак не могу остановиться, хотя бы меня тут прибили, и когда окончу брань, то решительно как будто ничего и не случилось, будто бы я и не бранилась. Федя сказал, что это сравнение превосходно, что его ничего от меня не сердит. Мы очень дружески расстались, и Федя ушел вовсе не сердитый на меня. Вообще все наши ссоры оканчиваются очень дружески и серьезно мы никогда не бранимся.

Пятница 26/14 июля

Проснулась я довольно рано и разбудила Федю, чтоб мы могли приготовиться к приходу этих дам, которые придут смотреть платья. Мы прождали их до 12 часов, но никто не пришел. Тогда Федя отправился к ним. Но самое хозяйку не застал дома, а застал только дочь, которая сказала, что она скажет матери, когда та придет. Вообще, видимо, что дело не слаживается. Тогда Федя отправился к Weismann’у и сказал, что он хочет у него заложить платья, тот объявил, что пусть Федя принесет к нему в 3 часа. Федя сказал, что не может их принести. Тот посоветовал поручить Dienstmann’у, но тогда Федя откровенно сказал ему, что у него нет решительно ни копейки денег, чтобы заплатить даже и Dienstmann’у. Тогда Weismann обещал сам заплатить. Я забыла сказать, что сегодня утром Федя ходил к Гончарову, чтобы спросить его адрес на тот случай, если нам не придется теперь ему отдать. Гончаров своего адреса не сказал, но сказал, что этот долг такие пустяки, что не стоит и говорить, что если не здесь, то в Петербурге можно отдать как-нибудь, что вообще не стоит говорить. Тогда Федя ему сказал, что ищет теперь денег, 40 франков. Гончаров сказал, что не может их дать, потому что сам проигрался вчера ужасно, почти до последнего, хотя у него и осталось на дорогу. Разумеется, говорил он, что так как он путешествует со своими знакомыми, то всегда может спросить у них, и они ему помогут, но, во всяком случае, он теперь дать не может. Федя мне сказал, что ему кажется, что Гончаров очень сильно проигрался, что у него, пожалуй, тоже нечем даже заплатить и за отель. Как досадно, что мы не можем вернуть. Так они расстались довольно дружелюбно. Потом в 3 часа Федя сначала один пошел к Weismann’у, но его не было дома, Федя несколько раз ходил к нему смотреть, но постоянно двери были заперты. Наконец, тот пришел и объявил, что все время был у себя, и сказал, что он будет ждать только 10 минут, Федя привел Dienstmann’а и велел ему отнести мои 2 платья — зеленое и сиреневое. Weismann поглядев на платья, сказал, что это уже старое, что на них уже прошла мода и проч., и проч., и предложил Феде всего-навсего 20 франков. Федя сначала просил 40, но тот отвечал, что даст только 25, и, наконец, Федя, как он сам говорит, чуть ли не на коленях упросил его дать 30 франков сроком на месяц, но Weismann его предупредил, сказав, что если он пропустит срок, то вещи будут проданы. Господи! Не дай бог пропасть этим вещам, они так нам дорого стоили и вдруг могут пропасть за какие-нибудь 7 1/2 рублей. Это просто ужасно.
Когда Федя пришел, мы пообедали и решили идти сегодня пить кофе в Alt Schloss. Мне хотелось идти поскорее, но Федя как-то долго ворочался, так что я боялась, что мы опять придем, когда будет темно, и ничего не увидим. Когда мы уже уходили, Федя вдруг вздумал, чтобы непременно ключ оставить у Мари, чтобы она убрала посуду на столе. Мне этого не хотелось, потому что тогда я должна была все запереть, и к тому же она бы все унесла, даже то, что я хотела оставить себе на ужин. Меня это так рассердило, что я несколько поворчала. Наконец, мы вышли, прошли несколько шагов по улице, как вдруг Федя заметил, что на нем старый домашний сюртук, следовало воротиться, чтобы переменить его на хороший. Мне это было так смешно, что я минут с 5 хохотала. Когда он переоделся, и мы пошли, то он вдруг нахмурился и не хотел говорить ни слова. Я ему сказала, что если этак будет продолжаться, то я лучше уйду, я когда он на мои просьбы помириться отвечал молчанием, то я поворотила назад и пошла одна гулять совершенно в другую сторону. Я гуляла с час, но потом очень устала и пришла домой. У меня начал болеть живот, и я легла на постель, но лежать было ужасно скучно. Мне хотелось помириться с Федей, чтобы отправиться куда-нибудь гулять. Я подозвала его, но он, вместо того, чтобы сейчас же помириться, вдруг объявил мне, что капризами я порчу нашу жизнь. Меня это рассердило: ну возможно ли это, чтобы из таких пустяков можно было объявить, что ваша жизнь испорчена, что мы за такие нежные существа, что любовь наша может испариться так скоро, что из-за пустого слова можно бы было сказать, что вся жизнь наша испорчена? Мне не хотелось спорить С ним, и я легла на постель, заперев двери в свою комнату. Но Феде это не понравилось, и он отворил дверь, сказав, что душно. Я опять затворила, но он опять отворил и сказал, что это так и будет, что он хочет, чтоб из-за духоты дверь была отворена. Что же мне было делать? Я сказала ему, что если он не хочет мне позволить делать, что я хочу, то я уйду, потому что не хочу подчиняться. Я оделась и пошла гулять. Зашла сначала на кладбище и здесь долго сидела на какой-то могиле, потом ходила и осматривала памятники. Могилы, которые находятся у стен, украшены памятниками стоячими, высокими, прямо около стен. Подходя к часовне, я заметила возвышенное место, вроде скалы, на ней, на вершине, стоял ангел с чашей, а перед ним Христос, изображенный в наш человеческий рост. Он в терновом венке стоит пред ангелом с сложенными с мольбой руками. Тут же в разных положениях лежат 3 апостола. Но все это сделано чрезвычайно как грубо, лица даже преуморительные, так что решительно разрушает всякое благоговение. Пред этой скалой стояла какая-то женщина с девочкой лет 4-х на руках. Мать ей начинала молитву, а девочка тотчас же ее продолжала. Когда она останавливалась, вероятно, забыв слова, мать ей подговаривала, и так продолжалось довольно долго. Девочка читала молитву очень рассеянно, преспокойно рассматривая где-то на стороне цветы. Потом я подошла к часовне, в ней никого не было. Я вошла и немного посидела, рассматривая стены, украшенные различными бумажными раскрашенными картинками и венками цветов. Но вошел сторож, и я, боясь, что он сделает мне замечание, вышла из часовни. Потом я отправилась по другой дороге в ту сторону, где находится Mercuriusberg, но эта дорога меня привела только на ту большую аллею, где я несколько раз бывала, именно к тому месту, где работают памятники. По дороге за мной бежала собака, когда я останавливалась, останавливалась и она и, видимо, боялась меня. Вдруг у меня пред ногами пробежала полевая мышь. Собака бросилась к ней. Мышь тотчас же притворилась мертвой, и лежала неподвижно. Собака обнюхивала ее несколько времени и очень весело махала хвостом, но ее не трогала. Вдруг мышь начала двигаться и быстро побежала в траву, собака за нею и снова остановила ее. Я долго смотрела на эту сцену, наконец ушла, вероятно, мышь успела убежать. Вдали я заметила дорожный столб, я подошла и увидала надпись, означавшую, что это пешеходная дорога к Mercuriusberg. Я пошла, но, вероятно, не в ту сторону, потому что вышла опять-таки на большую дорогу. Потом я шла довольно долго и вышла на тропинку с большим столбом, я прочла, что это дорога в Ebersburg, Wolfsschlucht, значит, это уже в другую сторону. Я немного посидела на скамейке и пошла домой, так что пришла к 1/2 девятого. Феди дома не было, я все время ужасно боялась, не пошел бы он на рулетку. Что если б он проиграл последние деньги, их так мало, да и заложить нечего. Наконец, он пришел. Когда я легла спать, он пришел очень дружески проститься, и мы окончательно помирились. Я сержусь на себя: это я все начинаю пустые ссоры. У меня такой удивительный муж и так меня любит, а я его постоянно раздражаю.

Суббота, 27/15 июля

Сегодня я проснулась довольно рано и должна была разбудить Федю в половине 10-го, потому что меня начинало тошнить и дольше дожидаться кофею я не могла. Но Мари так долго его не готовила, что меня, наконец, вырвало, очень много желчи, и я едва могла потом успокоиться. Я осталась дома, а Федя пошел в читальню, но он взял с собою одну пятифранковую монету и сказал, что, может быть, поставит ее, а может быть, и нет. Я же сидела дома и читала Евангелие21. Он через два часа воротился очень грустный, он сказал мне, что выиграл две монеты, так что у него было 15 франков, но потом одну проиграл, пошел в читальню и там читал долгое время. Ему захотелось еще раз попытать счастье, и он пошел опять в вокзал, но на этот раз проиграл все остальное. Ему было это так досадно, потому что эти монеты помогли бы нам заплатить хозяйке, которой мы должны за неделю. Мне так трудно просить ее подождать, потому что эти люди ничего не понимают и положительно делаются очень грубы, как только узнают, что наши обстоятельства несколько изменились к худшему. Мне было тоже немного досадно на его проигрыш, но что делать, — ведь так нужно было и рассчитывать, что эти пять франков могут быть проиграны. Сегодня ровно 5 месяцев, как я вышла замуж, и хоть у нас было и мало денег, но мы ради праздника послали за вином. Пообедали мы раньше обыкновенного, но обед был сегодня довольно плохой, то есть именно те кушанья, которые я не люблю. Потом мы быстро собрались и в 5 часов уже вышли из дому, чтобы идти в Alten Schloss. Пошли мы сначала в Neues Schloss по прямой лестнице, и тут я заметила Феде, что у него стоптаны каблуки. Тогда он вздумал на лестнице же стаптывать их на другой бок, но все его движения были до того смешны, что я ужасно как много хохотала. Вообще теперь очень немного нужно, чтобы меня привести в смех, точно так же, как очень немногого нужно, чтобы привести почти в ярость, вывести из терпенья. Я очень много хохотала над его манерой исправления сапог, так что мне показалось, что он даже немного рассердился. Когда мы вышли на дорогу, где нанимают осликов, то вдали показались два осла, на которых ехали один господин верхом и одна девица на седле. Мы смотрели на них, и Федя сказал, что он желал бы так же вот ехать со мной. Только что он проговорил эти слова, как вдруг господин, ехавший на осле, начал подаваться вперед, все ниже и ниже, наконец, хватался руками об землю, осел, между тем, наклонился, и господин свалился кверху ногами, причем фалды его сюртука некрасиво развернулись. Это было так неожиданно и так смешно, что я, как я ни удерживалась, но не могла не расхохотаться. Господин покраснел и постарался опять взобраться на осла, а дама, его спутница, сказала: ‘Er ist go mude’ {Он так устал (нем.).}, — как бы в оправдание осла. Меня ужасно насмешила подобная манера прогуливаться, этак, ведь, гораздо лучше идти пешком, чем сваливаться через каждые 10 минут. Я думаю, что этому господину пришлось на своем пути свалиться раз 10, по крайней мере. Я ужасно как много хохотала, и Федя был весел, день был прекрасный, хотя над нашими головами и показывались тучки. Потом мы пошли в путь, по дороге мы то обгоняли, то шли сзади двух старых дам, которые то занимали скамейку пред нами, то обгоняли нас. У фонтанчика, где написано ‘Sophienruhe’, мы посидели несколько времени. Вдали послышался шум колес, Федя сказал, что он примет живописную позу, и вдруг, к нашему удивлению, проехала пустая коляска, и вся поза Феди пропала. Посидев немного, мы пошли в путь, и тут Федя опять обманулся, он увидал что-то красное в траве и объявил мне, что это красный гриб, но оказалось, что просто мокрица. Мы отдыхали очень много раз, и Федя обыкновенно говорил: ‘Ну, скажи, сколько до такой-то скамейки шагов?’ Я говорила, он тоже обозначал 100 шагов, а, между тем, выходило всего только 50. Но он с 30 прямо перескакивал на 80 и, таким образом, у него всегда выходило 100. Было очень весело, но как-то он меня назвал Масей {Машеньку Иванову, племянницу Ф. М., называли дома ‘Масей’22 (Примеч. А. Г. Достоевской).}, мне это не понравилось, и я отвечала, что не откликаюсь, когда меня зовут чужим именем.
Мы пришли в замок. На террасе обедало много господ, между которыми были русские дамы, они пили шампанское и были очень веселы. Между кавалерами был один, может быть, виконт какой-нибудь, но до того отвратительный, что не хотелось на него глядеть, — удивительный урод и, вероятно, занят собою. Так как народу было довольно много, то мы очень долго не могли допроситься кофею. Федя два раза ходил в отель. Наконец, нам принесли, но принесли, кроме кофею, еще 2 хлеба и крошечный кусочек масла, хотя мы этого не просили, но это, вероятно, здесь такое уж обыкновение или это сделано с целью больше взять. Я ужасно боялась, чтобы с нас не взяли много, потому что при наших малых теперешних деньгах мы должны дорожить каждой копейкой. Мы выпили кофе, он оказался не слишком хорошим, потом расплатились. С нас взяли 30 Kreuzer’ов. Это довольно дорого, потому что 30 Kreuzer’ов в Бадене значительная цена. Таким образом, мы чудесно отпраздновали день нашей свадьбы. Выпив кофе, мы отправились на башню, сначала не так высоко, а потом выше и выше. В некоторых местах были вставлены какие-то рамы, в которых находились струны. Мне кажется, что это именно и есть Эоловы арфы, но, может быть, я ошибаюсь. На самый верх башни нас не пустили, дверь была заперта, но когда мы сошли вниз, то видели, что туда пошел какой-то сторож с ключом, следовательно, туда тоже можно бы было попасть, если б мы могли заплатить. Ох, уж эти немцы, — ничего даром не покажут, за все заплатить нужно непременно. Вид отсюда великолепный, просто чудо, вдали видна река большая, должно быть, Рейн. Вот виднеется недалеко от Бадена другой такой же маленький городок, должно быть, Gernbach. Вообще вид превосходный, Федя смотрел в бинокль, а я в наш бинокль решительно ничего не вижу, так что мне пришлось только носить его, а не глядеть. Федя подарил мне несколько цветков, очень хорошо пахнущих, я их засушу. Мы много смеялись, когда Федя вспомнил мою антикварскую привычку: он очень удивлялся, что я еще не собираю камней на память с тех мест, где я бываю. Федя комически представил, что я сделаюсь такой антикваркой, что непременно буду брать отовсюду камни и заставлять Федю носить, так что при наших прогулках он непременно будет носить мешок, в который я бы клала камни, растения, разных животных, жуков и т. п. Когда мы осмотрели замок, то мне пришло в голову отправиться в Ebersteinburg, который отсюда находится недалеко. Но дороги мы не знали, поэтому мы вышли из других ворот замка и пошли к камню, где была надпись: ‘Auf die Felsen’ {На скалы (нем.).}. Мы пошли по очень старинной маленькой лестнице, по которой было очень трудно идти, потому что камни падали под ногами, но мы шли под руку и даже несколько раз дорогой поцеловались, но каково же мы были смущены, когда мы увидали, что навстречу нам идут какие-то две дамы, которые, вероятно, с вершины горы могли видеть наши поцелуи и, вероятно осуждали нас. По этим ступенькам мы взошли к какому-то зданею: вероятно, это было вроде крепости, потому что тут, на скале, находится старинного устройства стена, потом мы поднимались все выше и выше, и оттуда открылся нам великолепнейший вид. Тут Федя подошел к самой окраине и сказал мне: ‘Прощай, Аня, я сейчас кинусь’. Я даже испугалась. Мне представилось, что если б в самом деле ему как-нибудь случилось упасть, он бы решительно пропал между этими скалами, так что и сыскать нельзя было бы. Мне кажется, что если б он упал, то я и сама нарочно бы бросилась за ним, потому что, что бы тогда было мне жить, для чего? Скалы, по которым мы шли, были порфировые, того самого камня, из которого сделана ваза в Летнем саду, но, разумеется, здесь не в отделанном виде. Мы поднимались все выше и выше и под конец потеряли дорожку, так что и решились возвратиться назад. Но когда мы шли, то вдруг увидали вдали, на расстоянии 200 шагов, что с горы спрыгнула серна, маленькая, желтенькая козочка, очень милая. Она сначала остановилась, а потом быстро побежала вниз. Внизу она несколько раз останавливалась, так что мы могли ее видеть довольно долго. Федя очень жалел, что с ним не было ружья, но, мне кажется, было бы жестоко убить это милое, пугливое создание, если б было возможно, то хотелось вовсе не убивать, а только погладить и дать ей хлебца, вот это бы я с удовольствием сделала. Потом мы воротились в замок по той же тропинке, и я все время рассказывала Феде, по его просьбе, как я проводила детство и какие я помню сказки, а также про ту длинную сказку, которую нам каждый вечер рассказывал папа 23. В замке мы немного посидели и пошли в путь. Наши русские, обедавшие на террасе, кажется, только что окончили свой пир, одни остались на дворе, а некоторые пошли в башню и оттуда начали свистать и кричать петухами, и перекликиваться, что, мне кажется, вовсе не следовало бы допускать в хорошем обществе, разве между пьяными людьми. Что это русские, так это видно по тому, что дамы их курили папиросы, — ну кто же за границей курит из порядочных. Пошли мы в путь, но на этот раз нас часто обгоняли разные путники. Мы обыкновенно давали им дорогу, чтобы идти одним. Наконец, в половине 9-го мы были уже дома. Вообще прогулка доставила мне огромное удовольствие, и вот что я замечаю: меня никогда не тошнит и мне ничего не делается, когда я гуляю, но только что я приду домой и сяду на диван, со мной тотчас же делается тошнота, и меня хочет вырвать. Из этого я заключаю, что гулять мне очень полезно, тем более, что я решительно не устаю и со мной ничего после этих прогулок не делается. Дорогой мы говорили про нашу Сонечку или Мишу, Федя сказал, что нам надо взять кормилицу и няньку. Я отвечала, что кормить буду сама, на что Федя сказал, что этого не будет: я еще слишком молода и слаба, и это меня утомит. Я отвечала, что если не кормить самой, то этим можно отнять половину счастья, а что это непременно так и будет, и я настою на своем. Мы всегда говорим с Федей: наша Сонечка, наш Миша. Мне кажется, что у нас будет дочь, но, не знаю, я бы, кажется, одинаково была счастлива, кто бы у меня ни был. Я одинаково буду любить и холить мое милое будущее дитя. Федя так счастлив тем, что у нас будет ребенок, и мечтает о нем. Какой он милый и добрый!

Воскресенье, 28/16 июля

Сегодня ребятишки опять меня рано разбудили, так досадно, так что я проснулась в 7 часов. Все время я думала о моей Сонечке или моем мальчике и мечтала о том времени, когда (если б это было возможно) приедет мама ко мне. О, если б это было возможно, как бы я была счастлива. Потом, в половине десятого, я встала и заказала кофе. Но этим я разбудила Федю, который мне сказал, что заснул только в 6 часов, потому что у него всю ночь болели зубы, а в начале ночи он все вздрагивал. Мне было очень досадно, что я не дала ему спать. Сегодня очень пасмурный и дождливый день, значит, справедливо то, что мокрицы выползают только пред хорошей погодой, а вчера их почти совершенно не было видно на дорожках. Дождь идет довольно сильный, но по улицам едут экипажи и отвозят богомольцев в немецкую церковь. Надо будет и мне когда-нибудь сходить туда посмотреть, что это за церковь. День прошел очень скучно, — я решительно не знала, что мне делать: читать решительно нечего, да и негде достать, писать — так карандаш очень маленький, все вываливается из рук, а купить другой нет денег, иголка кривая, ниток нет, — шить, значит, тоже нельзя. Просто хоть умирай от скуки. Федя сегодня все записывал-работал, а я лежала на постели, перечитывала {Исправлено на читала.} Белинского и все ждала обеда. Нынче я ужасно какая сделалась странная: живу от утреннего чая до обеда, то есть постоянно есть хочу, но это объясняется тем, что мне всегда после кофе, а также после обеда делается легче, то есть перестает тошнота, поэтому-to я и жду с таким нетерпением часа, когда мы будем обедать. Но нынче нам и обед приносят какой-то скверный, именно, нам присылали прежде всегда 4 кушанья, в числе которых было 2 мясных, именно, говядина и курица или что-нибудь из дичи, или рыба, а теперь одно мясное, а второе мясное кушанье заменено капустой, которая здесь считается отдельным кушаньем. По-моему, капуста хороша только с соусом, как приправа к мясу, но не более. Я этим ужасно как недовольна, потому что всегда после обеда остаюсь голодною. После обеда и кофе Федя отправился на почту, где, разумеется, писем не было, а оттуда пошел в читальню. Я все время сидела дома, потому что сегодня было холодно невыносимо, просто как у нас в октябре месяце. Я сидела у окна, пока У меня не заболело горло, потом я пела различные песни. Наконец, пришел Федя, и мы, от нечего делать, сказали приготовить чай.
Сегодня нас целый день бесила наша хозяйка. Мне всегда слышны ее разговоры, потому что она живет стена об стену с нами. Сегодня к ней пришла какая-то ее знакомая. Хозяйка наша была страшно раздражена, и мне кажется, что она часа 3, если не более, разговаривала с нею. Но что это был за разговор! Она не переставала ни на одну минуту, речь лилась, как река. Очень было досадно ее слушать, ведь этакая же говорливая, нелепая <женщина> баба. Ну, что с нею поделаешь, когда она так заговорит, решительно не знаешь, как ей и отвечать. Мне все представлялось, что это она на нас жалуется, потому что мы не заплатили денег. Она поминутно повторяла слова: ‘Мои дети, мои дети’, так что, я думаю, не происходит ли ее гнев от того, что мы когда-то замечали, чтобы ее дети не шумели. Но это было уже так давно, что сердиться было бы смешно. Вообще наше поведение вовсе не заслуживает такого гнева. Вечером мы дружески беседовали, и Федя говорил мне, что он меня страшно любит и что он счастлив.

Понедельник, 29/17 июля

Рано утром была превосходная погода, но к 10 часам, когда я встала, она сильно переменилась, и пошел дождь, который идет и теперь. Скука невыносимая, не знаю, что мне делать. Вероятно, пойду в читальню, хотя мне вовсе не хотелось бы показываться там в таких худых перчатках, какие у меня есть. Целый день сидела дома, было довольно скучно, переводила французскую книгу от нечего делать. Думаю этим заняться, чтобы потом набить руку на переводах и иметь возможность переводить более порядочные вещи… День был серый, скука порядочная, и я только и дожидалась обеда, который и сегодня нам принесли, но он был не слишком хорош. После обеда Федя лег спать на час, а я в то время читала. Когда он встал, мы пошли сначала на почту, а оттуда в читальню. Народу здесь было довольно много, в числе которых были и дамы. Но ужасно пахло капустой, не знаю отчего. У стола мест не было, мы сели к окну. Швейцар тотчас же подал Феде русские газеты, и мы принялись читать, но когда сделалось довольно темно, то мы пересели к столу, над которым находится лампа. Пришел какой-то англичанин и сел читать, но никак не мог устроиться на месте, ворочался страх как, просто ужасно как надоел, производил ужасный шум в комнате, где все стараются сохранить возможную тишину. Я читала ‘Московские ведомости’, а потом ‘Северную Пчелу’. Наконец, беспокойный англичанин пересел на другое место, чему я была очень рада. Пришла какая-то русская дама, которая спросила русских газет, довольно пожилая, прежде была, должно быть, красива, но теперь уже не годится. Она была одета в костюм еще русский, довольно плохой, но так здесь одеваются все русские дамы. Потом пришла какая-то миленькая дамочка, в которую я бы, наверно, влюбилась, если бы была мужчиной. Носик хорошенький, глазки голубые, брови соболиные, но набелена была ужасно, так что все лицо было в морщинах, а между тем ей не более 23 лет. Наконец, часу в 9-м мы пошли домой, холод был невыносимый, а я была слишком легко одета, так что я дрожала, как зимой, я зашла в булочную и купила каких-то Slasten, кренделей, которые хотя мне и не понравились, но которые я потом весь вечер ела, никак не могла отстать. Мне сделалось ужасно холодно, и потом точно что кусало все тело. Мне кажется, у меня начиналась крапивная лихорадка. Я напилась чаю с лимоном и легла на Федину кровать и заснула, а он сидел и занимался, писал что-то. Сегодня он мне сказал, что завтра начнет мне диктовать свою статью. Это очень хорошо, — по крайней мере, у меня будет работа и не придется скучать. Я лежала часа 2, потом перешла на свою постель снова заснула. Федя прощался со мной очень нежно и говорил милые слова.

Вторник, 30/18 июля

Сегодня опять пасмурная погода, скучно страшно. В эти дни в свободное время думаю о моей Сонечке или о моем Мише, все мечтаю о них. Федя как-то вчера сказал, что он пойдет на рулетку и выиграет 30 тысяч франков для того, чтобы вернуться в Россию, потому что ему хочется видеться со многими людьми. Хотя я точно также хотела бы увидеться со многими, но меня испугала эта мысль воротиться скоро в Россию. Мне все кажется, что Федя перестанет меня любить, когда мы худа приедем. Как будто я еще не уверена в его любви. Я все боюсь, что другая займет в его сердце то место, которое я теперь занимаю. Мне представляется, что этот человек никогда никого не любил, что это ему только так казалось, а любви истинной вовсе не было. Потому что думаю, что он даже и не способен на любовь: он слишком занят другими мыслями и идеями, чтобы сильно привязаться к чему-нибудь земному. Я прочитала в ‘Баденском Листке’ цены на дрова, — это просто ужас: за сажень букового леса — 20 флоринов, за дубовый — 20 флоринов, а еловый — 11 флоринов (11 Flor. — 6 р 60к.), масло — 28 Kreuzer, яйца 10 штук — 16 Kr., молоко — 8 Kr., сливки — 16 Kr. Целый день я только то и делала, что читала немецкие ведомости, — вот до чего дошла у меня скука. Холод был ужасный, просто зима, а я еще вчера простудилась, так что сегодня вышла, чтобы идти на почту вместе с Федей, в теплом платье. Но на улице совсем не так холодно, как у нас. Мы зашли на почту, почтмейстер даже и не спросил моей фамилии, а просто сказал, что нет писем. Оттуда мы отправились с ним гулять вдоль по Лихтенталевской аллее <...> Федя смеялся над тем, что мы так долго здесь сидим, и говорил мне, что когда я приеду в Россию, то мне придется лгать, говоря о том, где я была, потому что иначе просто стыдно сказать, что была только в Берлине, Дрездене и Бадене, а больше никуда и глаз не показывала. Мы прошлись с Федей довольно далеко, отсюда он пошел в читальню, а я отправилась еще дальше, почти до самой дачи, а оттуда воротилась домой по Schillerstrasse, где живет Тургенев. Улица премиленькая, с садиками, довольно красивая, но почему-то скучная. Отсюда я отправилась на рынок и хотела купить яблоко в 3 Kreuzer, но случилось что у торговки не было сдачи, и пришлось заплатить все 6, которые у меня были. Я не рассмотрела порядком и потому, когда начала есть, то оказалось, что яблоко предрянное, — просто не стоило покупать: кислое, твердое, решительная гадость. Пришла я домой, все лежала на кровати и думала, как бы нам избавиться от нашего скверного положения. Как мне все это надоело, я себе и представить не могу. У меня все-таки есть какая-то надежда, что вот-вот как-нибудь все это переменится, сделается лучше, сделается спокойно, как прежде. Я все мечтаю о жизни с мамой. Мне это кажется так привлекательно, да и сама мама представляется мне таким прелестным, милым существом, что я просто благоговею перед ней. У меня до прогулки ужасно как болела голова, но потом прошла, как только я вышла на воздух, — очевидно, что мне непременно следует гулять, иначе у меня будет сгущаться кровь, и я буду нездорова. Федя из читальни зашел в магазин колониальных товаров, где ему верят, и попросил дать ему на 4 дня в долг. Хозяйка тотчас же согласилась и поверила 1 фунт кофе, 1/2 фунта чаю, 1 свечку и 2 фунта сахару, всего на 4 гульдена 16 Kreuzer. Ну, слава богу, что мы теперь хоть несколько обеспечены, хоть на несколько дней, провизией. Господи, какая это худая жизнь au jour le jour {Со дня на день (фр.).}.

Среда, 31/19 июля

Сегодня я встала довольно рано, чтобы перевести Феде отрывок из газеты, но так как долго дожидалась кофе, то меня сильно вырвало желчью, при этом у меня ужасно как стесняется грудь, ужасно как больно. Денег у нас всего оказалось сегодня 2 флорина, а за обеды не заплачено за 4 дня, — дольше не отдавать невозможно. Федя прочитал в газетах, что в Sophienstrasse есть какой-то господин, который покупает и продает вещи, следовательно, может быть, он и принимает под залог. Федя отправился, и, как он мне после сказал, оказалось, что это тот самый старичишка, который купил у нас сапоги. Он обещал дать Феде за пальто, и Федя пошел его к нему относить. За пальто он получил 6 гульденов, но тот написал очень бессмысленно, что продано не пальто, a Balton за 8 гульденов (2 гульдена проценту), и если не возьмут в течение 14 дней, то пальто останется у него. Этакой скверный старичишка, сделал какое условие. Таким образом, у нас оказалось вместо наших 2-х гульденов 8 гульденов. Тогда Федя начал говорить, что вот если бы теперь сходить да поиграть, взяв с собою 2 гульдена, ну, непременно можно выиграть: что за важность, если мы и проиграем из 8 — 2, т. е. 1/4 нашего состояния. Так как Федя очень горячо принялся за эту мечту, то говорить решительно было невозможно, это значило бы только его больше разжечь. Но я советовала ему, если выиграет на два гульдена, то и уйти, но он говорил, что это невозможно, одним словом, у него была мечта выиграть ужасно много, ну, а если такая мечта водится, то положительно можно знать, что ничего не выиграет. Так и случилось: поставил — проиграл, даже, говорит, никто и не заметил, что я проиграл, да и разумеется, ну кто заметит такие пустяки. Федя воротился в ужаснейшей досаде, но это так надо было и ожидать, чего тут и печалиться. За три обеда отдали Мари 3 гульдена, осталось тоже 3 гульдена на все расходы.
Вечером мы с Федей пошли сначала на почту, но, разумеется, ничего не получили, а потом пошли к русской церкви, а от нее все выше и выше на гору, которая находится за церковью, не знаю, как она называется. Мне это гулянье вовсе не понравилось, потому что здесь зелени почти совершенно нет, листья уже опали, так что вид решительно некрасивый. Мы шли все дальше и дальше по дорожке, несколько раз садились на деревянные скамейки и потом опять продолжали наш путь. У Феди разболелось ухо, и он стал жаловаться на боль. Наконец, мы пришли на самый верх, на вершину горы, где находится возвышение со скамейкой, вокруг дерева тоже устроены скамейки, отсюда довольно хороший вид на Schwarzwald, но все-таки не бог знает какой. Разговаривали мы тут с Федей несколько времени и решили, что хоть у нас и денег нет, зато хоть любовь есть, зато мы так любим друг друга. Потому что, может быть, у других и деньги есть, и хотели бы любви, да ее нет. Я с ним была совершенно согласна. Пошли мы вниз, Федя все время боялся, чтобы мы как-нибудь не потеряли дорогу, но мы выбрались благополучно и, наконец, у Trinkhalle {Бювет у минерального источника (нем.).} разошлись. Федя подождал, пока я не сошла вниз, я пошла домой, а он — в читальню. Пришла я домой и стала продолжать чтение ‘Преступления и наказания’, который давеча вынула из чемодана. Я решила прочесть еще раз, хотя уже несколько раз читала. Чтение произвело на меня очень хорошее впечатление, так что я была решительно в восхищении от Фединого романа. Вечером мы вспоминали, как я прежде любила читать его произведения, как достала ‘Преступление я наказание’, с каким жаром прочитала его, и многое, многое. Федя также читал первую часть ‘Преступления’, так что вечер у нас быстро прошел. Пока Федя не приходил из читальни, я его ужасно как ждала, а когда пришел, то стала очень приветлива и угождала ему. Из этого Федя вывел такое заключение, что, вероятно, без него я что-нибудь да наделала, вероятно, чашку сломала, а вот теперь, чтобы загладить это, я и стараюсь как-нибудь к нему подольститься. Как-то вечером он меня очень дразнил тем, что говорил, что будет сечь Соню или Мишу, что, надо правду сказать, что он до них уже давно добирается. Это было ужасно смешно. Он лег в третьем часу, сначала ужасно стал как браниться, мне тотчас же пришло на ум, не попала ли в кровать моя шпилька, когда я на ней ворочалась, потому что я очень люблю спать на Фединой постели. А если попала, то разумеется, Федя будет сердит, потому что ему тотчас же представится, что шпилька могла попасть ему в глаз, и пр., и пр. Я не расспрашивала, но поутру он мне сказал, что не от того бранился.

Четверг, 1-го августа/20 июля

Сегодня мы встали довольно поздно, в 1/2 11-го, делать опять нечего, и я решилась, чтобы не скучать, отправиться сегодня погулять. Было уже 12 часов, как я стала приготовляться, взяла я с собою носовой платок, чтобы его подрубить, и все, что к этому следует. Федя меня просил не ходить очень далеко, я обещала, но не сдержала своего слова. Я пошла по большой аллее, которая ведет в город Gernbach, потом поворотила на маленькую дорогу, на которой было написано: Teufel-Kanzel, Wolfsschlucht, Ebersteinburg. Я присела на первой скамейке и стала шить, й у мальчика какого-то спросила, куда ведет эта дорога. Он мне рассказал, и я пошла. На следующей скамейке опять села и шила, но шитью моему скоро был и конец: я сломала иголку, а другой не было, следовательно, нужно было отдумать шить. Тогда я пошла побыстрее, все по Широкой дороге, очень тенистой, где идти было чрезвычайно приятно. Наконец, выбралась я на грязную дорогу и вдруг вдали услышала страшные крики и ругательства. Я пошла вперед и увидела, что два быка везут на цепи большое дерево, а сзади них идут два поселянина и кричат во все горло, помогая быкам везти. Я остановила этих буянов, и они очень вежливо мне сказали, как мне пройти. Наконец, показался высокий утес, и я подумала, что это, вероятно, и есть Kanzel, а против его еще другой такой же. Я села, тут на скамейку и думала непременно спросить У первого прохожего, как вдруг из лесу выходит какой-то господин в одном жилете, сюртук же держа на руках. Было, действительно, очень жарко, и потому такой поступок совершенно простителен, но мне было как-то неловко спросить у него путь. Я решилась идти так. Затем я обошла еще большую скалу и тут узнала, что это и есть ‘Teufel-Kanzel Amondeas’. Я пошла далее и по дороге всех спрашивала, сколько остается до Ebersteinburg’а. Все мне отвечали — полчаса, несмотря на то, что я уже прошла очень большое пространство, а бабы так даже непременно прибавляли половину. Наконец, я дошла до дороги, где было указано идти: на Gernbach, на Баден, на Wolfsschlucht, Merkuriusberg и, наконец, на Ebersteinburg. Я отправилась по последней дороге, пока не дошла до гипсового распятия, которое стоит на перепутье двух дорог, одна — в Altschloss, а другая — в Ebersteinburg. Затем я вошла в деревушку под тем же названием. Мне попадались навстречу дети, маленькие, довольно красивые, но непременно с белыми головами, белыми, почти как сено или лен. Ребятишек было очень много, а один карапуз так вез за собою изломанную в голове и ногах лошадь. Я прошла все селение, в нем, я думаю, есть домов 80 и 3 гостиницы. Церковь с часами и циферблатом, но без стрелки. Наконец, я поднялась в гору и взошла на очень высокую местность. Это и был Ebersteinburg. Но самый замок, как мне кажется, еще древнее Altschloss’a 24. Этот замок построен на неприступной скале и обнесен еще второю стеною, довольно толстой, в которой были сделаны бойницы, вероятно, для пушек. Как вообще были сложены эти замки: между камнями решительно не было никакой замазки, так что если бы путешественники любили увозить на память камни из такого замка, то давным давно замок был бы расхищен, и теперь не было бы ни одного замка в Европе. Но здесь главная башня, — вероятно, из боязни, чтобы она не рассыпалась, — скреплена цементом, в окна же вставлены рамы, для того, чтобы предохранить рассыпающееся здание. Тут же в замке, в средневековых комнатах, устроена маленькая гостиница. Я зашла туда и спросила, нельзя ли достать молока, мне сказали, что можно и что полуштоф стоит 6 Kreuzer. Я боялась, чтобы мне не дали холодного молока, потому что мне было ужасно жарко, и я боялась простудиться, но молоко оказалось теплым, именно такое, какое я люблю. Я с большим удовольствием выпила кружку и спросила, можно ли здесь пить кофе. Она отвечала, что сегодня нельзя, но в другой раз можно, и что с каждого человека (за кофе вместе с хлебом и маслом) берут 12 Kr. Отдав ей назад кружку, я пошла было осмотреть замок, но сзади меня пошел сторож, потом, когда я взошла по лестнице, оказалось, что дверь на самом верху заперта. Это у них обыкновенно так делается. Он мне отворил, и по деревянной внутренней лестнице мы взошли на самый верх. Вид, действительно превосходный: Рейн очень ясно виден, хотя до него, как говорил сторож, три часа ходьбы. Тут же виднеется и город Rastatt, немецкая крепость. За Рейном идут Вогезы, но их за туманом не было видно. С другой стороны городишки — Siegbach, еще какой-то и Rothenfels, красная скала, потом кругом Schwarzwald, все прекрасные в какой-то синеве горы. Вообще вид превосходный. Я полюбовалась и сошла вниз и дала моему проводнику 6 Кг. Не знаю, был ли он этим доволен, но что же мне делать, у меня самой не было больше. Потом я вышла за ограду и села на скамейке под стеной, где и причесала мой шиньон. Здесь я и позавтракала булкой, которая была у меня в кармане. Отдохнув, я отправилась в путь. На дороге мне попался какой-то англичанин или француз, не знаю хорошенько. Он ехал на осле и разговаривал очень громко и шутливо с двумя мальчишками, которые шли сзади и подгоняли осла. Выбралась я и в деревеньку и стала спрашивать у одной довольно хорошенькой бабы в широкой соломенной шляпе, как ближе пройти к Старому замку. Она мне растолковала, но я решительно не поняла. Сошла я вниз, тут встретила другую женщину, которая держала в руках очень миленькую девочку. Я с нею разговорилась, и мне ее девочка очень понравилась. Звали ее Louischen, ей 3 года, но такая милая, живая девочка, просто чудо, такая приветливая, нисколько не затруднилась тем, что я чужое лицо, схватила мои пальцы, обвила своими и не выпускает. Смеется она тоже много, так что мне представилось, что если б мне предложили выбрать из всех детей лицо для Сонечки, то я именно выбрала бы это милое, доброе, хорошенькое личико, — так оно мне понравилось. Женщина эта сказала мне, что одна я, пожалуй, не найду, а что если я хочу, то она меня проводит с ребенком. Но за это надо было платить, и потому я отказалась. Вероятно, она хотела меня провести в замок какой-нибудь ближайшей дорогой, потому что по большой дороге, проезжей, я и сама отлично нашла. Дорога тут великолепная, видно было, что это была одна гора, и что ее перерезали, чтобы сделать дорогу. Деревья большие, темные. Я шла очень довольная, мне было весело, право, как ребенку бывает, так что я даже почти всю дорогу пела. Иногда попадались мне экипажи, ехавшие в замок из Alt-Schloss. На меня оглядывались, как на странность, что девушка одна идет в лесу, но мне было горя мало. Вообще моя прогулка мне очень понравилась. Я даже не торопилась дойти поскорее до Старого замка: я себе говорила, что ведь я когда-нибудь да приду. Наконец, я и пришла в замок, прошла быстро террасу, на которой сидело очень много народу, приехавшего сюда обедать. Не обратив на них внимания и не присев даже ни на минуту, я отправилась по очень крутой дорожке вниз, в надежде, что я могу где-нибудь и присесть, но, на мое горе, как ни подойду к скамейке, непременно она занята, так что мне пришлось идти От замка до бассейна, ни разу не присев, что было довольно трудно, тем более, что тут и есть самые крутые места. У фонтанчика я немного посидела, тут меня заинтриговал камень, на котором написано ‘Sophienruhe’, со стрелой куда-то в лес, вероятно, это тоже куда-нибудь ведет, непременно надо сходить и посмотреть, что это за Sophienruhe. Я шла довольно быстро. Навстречу мне попадалось много народу, потому что день сегодня превосходный и грех им не воспользоваться. Когда я подходила к Новому замку, то пробило 4 часа, следовательно, я шла всего-навсего от Ebersteinbourg’a до Нового замка только час, потому что, когда я вышла из деревушки, было на часах 3 часа, но, может быть, часы деревенские неверны. Если так, то я сделала очень много пути в один час.
Пришла я домой в 1/4 5-го. Федя лежал на постели и, я думаю, с нетерпением ожидал обеда, я сейчас же послала за обедом и с удовольствием поела. Устать я почти совершенно не устала, хотя прошла довольно большое расстояние. Пообедали мы очень дружно,