РАЗСКАЗЫ
Пьера Милля.
Переводъ съ французскаго А. Полоцкой.
I.
Дезертиръ Плевекъ.
I.
Дезертиръ Плевекъ.
* * *
‘Русское Богатство’, No 8, 1912
Дезертир Плевек, Милль Пьер, Год: 1912
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Съ момента выхода изъ казармы, Барнаво и вс прочіе шесть человкъ, снова поступившихъ въ колоніальную пхоту и только что получившихъ задатокъ, не переставали пить во всхъ кабакахъ столицы Аннама. Но они умли пить: по нимъ почти ничего не было замтно. Обдъ, который они заказали у Лекуанта, въ кафе-ресторан на углу, рядомъ съ лавочкой А. Пика, сапожника китайца, даже вернулъ твердость ихъ ногамъ. Только въ головахъ у нихъ немного шумло. Посл кофе одинъ изъ шестерки — полагаю, что это былъ Пульдю — предложилъ:
— Надо похать кончать вечеръ къ мадамъ Ти-Ка.
Барнаво одобрительно кивнулъ головой. Но онъ не любилъ, чтобы воображеніе товарищей не оставляло мста его собственной изобртательности. Онъ прибавилъ:
— Въ такой день, какъ сегодня, надо похать верхомъ… Это куда важне.
Мальчикъ-аннамитъ пошелъ за лошадьми. Это были пони, привезенные съ свера Тонкина. У нихъ были тонкія ноги, немного толстыя шеи, круглый крупъ, а глаза ихъ блестли изъ подъ косматыхъ гривъ, какъ глаза европейскаго уличнаго мальчугана изъ-подъ всклокоченныхъ волосъ. Каждаго пони сопровождалъ туземецъ, бжавшій рядомъ съ нимъ. Какова бы ни была быстрота бга животныхъ, погонщики не отставали и, прижавъ къ тлу локти и набравъ въ грудь воздуха, бжали рядомъ, не задыхаясь. Шестеро пхотинцевъ зажали поводья въ кулаки, засунули въ стремя до самыхъ каблуковъ свои грубые сапоги и пустили лошадей галопомъ. Они то и дло съзжали на своихъ сдлахъ внизъ, иногда приподнимаясь усиліемъ бедеръ, неувренные и безстрашные, смшные, но гордые до глубины своихъ наивныхъ душъ.
— Да, такъ куда важне, — повторилъ Пульдю:— ты правъ, Барнаво!
Кавалькада достигла береговъ Красной рки. Выступили трубы европейской фабрики, затмъ показался аннамитскій домъ, построенный весь въ глубину, выходившій на дорогу только узкимъ фасадомъ и однако не лишенный физіономіи. Онъ былъ похожъ на одно изъ тхъ карикатурно обобщенныхъ человческихъ лицъ, которыя дти нашихъ странъ рисуютъ на стнахъ. Дв четырехугольныхъ отдушины представляли глаза. Единственное окно подъ ними играло роль носа, а дверь внизу была ртомъ безъ подбородка. Дв балки надъ отдушинами, поддерживавшія остроконечную крышу, оканчивались по китайскому обыкновенію какими-то запятыми, похожими на смшныя маленькія завитушки. Въ тотъ моментъ, когда солдаты подъзжали къ домику, по камнямъ застучали копыта лошадей другой кавалькады, подъзжавшей съ противоположной стороны, и изъ тни выступили восемь всадниковъ. Если бы не погонщики, произошло бы столкновеніе. Но тонкій повелительный свистъ, вырвавшійся изъ сжатыхъ губъ аннамитскихъ скороходовъ, разомъ остановилъ лошадей, какъ будто грубая рука подскла имъ подколнки. Толчокъ былъ такъ силенъ, что людей вышибло изъ сдла. Барнаво уткнулся носомъ въ шею своей лошади, но сейчасъ же поднялъ голову и осмотрлся своими зоркими глазами.
— Американскіе матросы съ Мангаттана!— сказалъ онъ.— Они тоже пріхали къ мадамъ Ти-Ка.
— Вотъ какъ!— сказалъ Пульдю. Онъ вытащилъ изъ ноженъ свой тесакъ, и Барнаво послдовалъ его примру. Такъ ужъ полагается: когда отправляешься компаніей съ земляками и товарищами по оружію въ такой домъ, какъ домъ Ти-Ка, то ужъ не даешь туда войти другой компаніи, другого оружія и изъ другой страны. Въ темнот можно было различитъ голубоватые тльники и береты американцевъ. У матросовъ нтъ тесаковъ! Партія была выиграна заране, Барнаво посмивался.
Но изъ группы всадниковъ раздалась команда:
— Цлься, ребята!— Эти слова были сказаны по французски. Барнаво остолбенлъ: онъ узналъ голосъ. Онъ соскочилъ съ лошади, крича:
— Плевекъ! это ты, Плевекъ?
Командовавшій тоже спрыгнулъ съ лошади, и его товарищи сдлали то-же самое. Онъ угрюмо отвтилъ:
— Да, это — я.
И среди тхъ, кого онъ собирался перерзать, Пульдю узналъ также Клоарека, Ива Лебланъ, Лапижа, всхъ марсовыхъ съ крейсера ‘Шато-Рено’.
— Да, это я,— повторилъ Плевекъ.
И, принявъ гордый видъ, чтобы скрыть стыдъ, который онъ испытывалъ въ глубин своей простой души, онъ прибавилъ:
— Мы перешли на службу къ янки. Что жъ тутъ особеннаго? Осточертлъ этотъ ‘Шато-Рено’.
Барнаво не отвтилъ. Онъ понялъ. Американскій флотъ нуждается въ людяхъ, въ особенности въ хорошихъ наводчикахъ. Онъ набираетъ ихъ, какъ можетъ, отбивая ихъ у сосдей и дорого платя за переходъ. Французскому крейсеру, стоящему у одного изъ нашихъ колоніальныхъ портовъ, приходится плохо, когда тамъ появляется военный корабль Соединенныхъ Штатовъ.
Пульдю молча вложилъ тесакъ въ ножны, и Барнаво сдлалъ то же самое.
— Миръ заключенъ,— сказалъ онъ.— Намъ остается войти къ Ти-Ка всмъ вмст.
Онъ вошелъ въ ворота, напоминавшія широкій и короткій корридоръ, закрытый въ одномъ конц, нчто въ род тупика. Только на лвой сторон находилась маленькая дверь, грубо обитая желзомъ. Плевекъ тоже хорошо зналъ обычаи дома. Онъ толкнулъ ногой эту дверь, крича:
— Эй, Ти-Ка!
Въ темномъ потолк медленно открылся люкъ, величиной не больше форточки, и оттуда тихонько спустилась на конц веревочки жестяная коробка, въ какихъ обыкновенно продаются бисквиты.
— Прежде надо деньги на коробка,— сказалъ голосъ невидимой мадамъ Ти-Ка.
Таковы были обычаи почтеннаго учрежденія.
Мадамъ Ти-Ка открывала лишь посл того, какъ въ эту кружку опускалась установленная плата. Солдаты и матросы знали этотъ обычай. Развязавъ уголъ носового платка или порывшись въ кожаномъ кошельк, они достали каждый дв большія блыя монеты и торжественно положили ихъ въ коробку отъ бисквитовъ Альбертъ. Сверху потянули веревочку, и коробка поднялась къ люку, унося съ собой больше ста франковъ. Эти пьяные люди, только что хотвшіе перерзать другъ друга, стояли и покорно смотрли. Никому не пришло въ голову броситься на это сокровище и унести его: есть вещи, которыхъ люди воспитанные не длаютъ. А они вс гордились своей воспитанностью: жизнь въ далекихъ чужихъ странахъ одновременно превращаетъ людей въ скотовъ, но и въ джентльменовъ.
Было слышно, какъ наверху звенли піастры. Это мадамъ Ты-Ка считала свою выручку. Потомъ кто-то снялъ перекладину, отодвинулъ засовы, открылъ сложные замки, и обитая желзомъ дверь повернулась на своихъ петляхъ. Солдаты поднялись по лстниц. Они жались другъ къ другу, пытались кричать, но ноги ихъ слегка онмли отъ поздки верхомъ, а мысли были заняты больше, чмъ имъ хотлось это показать, предстоявшимъ имъ удовольствіемъ,— удовольствіемъ, такимъ рдкимъ въ ихъ солдатской жизни, что даже это мсто, несмотря на свою гнусность, имло въ ихъ глазахъ что-то священное. Въ глубин души имъ было грустно, и сердца ихъ томила неопредленная, безпредметная ревность. Каждая изъ двухъ компаній жалла, что заключила миръ вмсто того, чтобы прогнать другую и остаться властелиномъ этого мста. Но особенно мраченъ былъ Плевекъ, потому что у него, единственнаго изъ всхъ, были вполн опредленныя желанія.
— Ты знаешь,— сказалъ онъ сквозь зубы Барнаво,— тамъ есть одна, ее зовутъ Мао… Это будетъ моя.
— Хорошо,— съ удивленіемъ отвтилъ Барнаво,— хорошо, дружище.
Они были уже подъ огромной соломенной крышей, напоминавшей въ одно и то же время хижину дикарей и куполъ храма. Коптившія лампы распространяли запахъ керосина и сажи, но пахло здсь и дешевыми духами, и живыми цвтами: магноліей, жасминомъ, илангъ-илангомъ, листья и внчики которыхъ умирали въ углахъ. Везд, гд есть аннамитки, есть и цвты. Эти двушки изъ страны лсовъ и лужаекъ, тла и движенія которыхъ — воплощенная ласка, находятся въ постоянной гармоніи со всмъ тмъ въ природ, что тоже, въ сущности, есть ласка, и что не поддается опредленію: съ нжной, неуловимой музыкой, съ мягкими, неопредленными цвтами тканей, которыя оживляетъ немного боле яркій тонъ въ волосахъ и на груди, съ страстнымъ дыханіемъ цвтовъ. Ихъ было здсь двнадцать совсмъ молоденькихъ двушекъ, которыхъ мадамъ Ти-Ка выписала изъ Верхняго Меконга. Он сидли на корточкахъ на цыновкахъ низкаго дивана, тянувшагося вокругъ этой большой клтки цвта стараго золота, и ихъ лица тоже казались блдно-золотыми, въ нихъ выдлялись черные глаза — глаза дикихъ животныхъ — и черные, немного жесткіе волосы, густая кисея розоваго, абрикосоваго или блдно-зеленаго цвта окутывала ихъ до грудей. Принесли напитки. Плевекъ былъ богатъ: онъ угощалъ шампанскимъ и пилъ изъ стакана Мао, самой красивой изъ всхъ. То, что онъ такъ быстро показалъ, кого выбралъ, вносило въ компанію нкоторое смущеніе.
— Такъ это правда, Плевекъ?— спросилъ Барнаво:— ты дезертировалъ, ты бросаешь Шато-Рено.’
— Что-жъ тутъ такого?— грубо отвтилъ Плевекъ.— Мы не рабы, намъ, синдикалистамъ и революціонерамъ, наплевать на отечество. Гд мн хорошо платятъ, туда я и иду!
Американцы щедро заплатили ему за переходъ: онъ показалъ цлую пригоршню золотыхъ монетъ. Товарищи Барнаво почувствовали смутную зависть.
— Плевекъ,— опять спросилъ Барнаво,— вдь ты женатъ, у тебя жена въ Пэмпол?
— Не въ Пэмпол,— сказалъ Плевекъ,— въ Плуа.
Онъ поправилъ Барнаво не только изъ любви къ точности. Ему ясно представился низкій гранитный домъ на бретонскомъ берегу въ Плуа, широкая площадь съ огромной церковью и зеленый отъ обросшихъ мхомъ камней ручеекъ, сбгающій къ пустынному берегу въ форм подковы, на которомъ ряды голышей, нагроможденные волнами, спускаются до самаго бурнаго моря.
— Что-жъ, жена будетъ получать свое,— продолжалъ Плевекъ.— Она не будетъ нуждаться ни въ чемъ и малыши тоже. Но и я тоже не хочу отказывать себ ни въ чемъ. Я тоже хочу жить. Что-жъ тутъ такого, спрашиваю я… Кто здсь осуждаетъ меня?
Другіе дезертиры загоготали.
— Кто осуждаетъ насъ?— повторяли они въ свою очередь.
Пульдю сквозь зубы пробормоталъ:
— Да, онъ хорошо сдлаетъ, если будетъ посылать деньги! Семейка-то вдь увеличилась!
— Что ты говоришь, Пульдю?— спросилъ Плевекъ, выпрямляясь,— я не люблю, когда обо мн говорятъ вещи, которыхъ я не понимаю. Слышишь?
— Отлично, — иронически сказалъ Пульдю, — тебя не ждутъ, можешь оставаться здсь. Твоя жена родила ребенка,— отъ кого, Богъ ее знаетъ. Я это знаю наврно, я вдь тоже изъ Плуа, и я сейчасъ оттуда, изъ отпуска. У тебя еще одинъ сынокъ явился.
— Врешь, мерзавецъ!— крикнулъ Плевекъ.
Въ тотъ же моментъ Мао громко вскрикнула. Плевекъ запустилъ въ Пульдю пустой бутылкой, которая вонзилась горлышкомъ въ солому, словно граната въ стну. Семеро остальныхъ дезертировъ поднялись, какъ одинъ человкъ. Дло все-таки доходило до драки. Но Плевекъ больше и не думалъ драться,— онъ хотлъ только знать правду. Вс мужчины таковы: они хотятъ знать правду. Барнаво почти нжно взялъ об его руки и стиснулъ ему колни своими ногами. Плевекъ упалъ обратно на цыновку.
— Скажи, что это неправда, Пульдю.— Ты солгалъ, правда? Ты пошутилъ?
Пульдю не обратилъ вниманія на взглядъ Барнаво: онъ былъ еще пьянъ, къ тому-же онъ былъ злопамятенъ. Онъ поднялъ правую руку и сплюнулъ.
— Клянусь!— сказалъ онъ.
Тогда Плевекъ сдлалъ головой и шеей такое движеніе, какъ будто не могъ дышать. Мао не поняла, о чемъ говорилось, но видла, что у него горе, она скользнула на полъ и обняла его колни.
— Что теб до этого, Плевекъ,— удивленно спросилъ Барнаво.— Разъ ты не думаешь возвращаться, разъ это уже не твоя родина? Вдь ты только-что сказалъ это.
Онъ почувствовалъ, какъ мускулы матроса ослабли, размякли, какъ у человка, гнвъ котораго потухъ, и который чувствуетъ себя только больнымъ. Плевекъ пробормоталъ:
— Нтъ, это моя родина! Теперь я вижу, что это моя родина. Мн больно, что у меня отняли то, что принадлежало мн, Я долженъ вернуться. Я долженъ вернуться обратно. Я не могу допустить, чтобы въ моемъ дом творилось такое.
Барнаво тихонько положилъ руку на голову все еще распростертой Мао: но она прекрасно поняла, что эта ласка не относилась къ ней, что это былъ совтъ, просьба быть ласковой съ товарищемъ. Она поднялась, чтобы обнять Плевека. Ея волосы разсыпались по лицу матроса. Онъ оттолкнулъ ее.
— Да…— сказалъ онъ — я хотлъ бы, но не могу. Я не могу утшиться такъ, это невозможно. Теперь, когда я знаю, что у меня отняли ту, другую, мн нужно ее…
И медленно, точно пораженный тайной, которую открылъ въ себ самомъ, онъ прибавилъ:
— А эту вотъ… я ея какъ будто не вижу больше!
Онъ поднялся, щупая себ грудь, точно удивляясь, что еще живъ, и направился къ темной лстниц.
— Куда ты, Плевекъ?— спросилъ Барнаво.
— На Шато-Рено — беззвучнымъ голосомъ отвтилъ онъ.— Они наднутъ мн кандалы и будутъ судить меня. Но я долженъ вернуться домой!
Семеро остальныхъ дезертировъ молча двинулись за нимъ.
— А вы?— спросилъ Барнаво.
Они не ждали этого вопроса, такъ какъ дйствовали безъ размышленія.
— Мы идемъ съ нимъ!— сказалъ наконецъ одинъ изъ нихъ:— на Шато Рено. Нельзя-же оставить его въ бд!
Плевекъ не умлъ писать, а сказать своей жен, что онъ знаетъ, что произошло у него въ дом, черезъ посредство боле образованнаго товарища, не позволяла ему гордость. Мучило его также, хотя онъ и не отдавалъ себ въ томъ отчета, что съ того дня, когда онъ узналъ про это огромное несчастье, со дня, который измнилъ его душу, вокругъ него ничто не измнилось. Такъ какъ его отсутствіе продолжалось меньше шести дней, то онъ не былъ объявленъ дезертиромъ, не былъ привлеченъ къ суду, его не ждали ни кандалы, ни каторжныя работы.
Вс эти непріятныя ощущенія связались въ его представленіи съ его смутнымъ страданіемъ, и онъ пережевывалъ ихъ со сладострастной яростью, все больше укрпляясь въ убжденіи, что долженъ отомстить: это было ему совершенно ясно. Но до его отпуска прошло полтора года, и все это время распорядокъ службы былъ надъ нимъ съ той-же неизмнной правильностью, какъ смна временъ года или расположеніе звздъ! И отъ совершенія, однихъ и тхъ же дйствій въ одни и т же часы, отъ дисциплины, отъ вчнаго исполненія приказаній, отъ жизни подъ небомъ, гд люди, деревья, даже крыши домовъ такъ непохожи на людей, на деревья дома у него, на родин,— отъ всего этого Плевекъ впалъ въ какое-то отупніе. Онъ не могъ больше ощущать факта, который имлъ мсто на другомъ конц земного шара, онъ зналъ о немъ, но не чувствовалъ его. Вотъ почему простые люди чувствуютъ потребность пить: вино даетъ имъ воображеніе. И Плевекъ, не находя своего прежняго гнва и не понимая, что съ нимъ, говорилъ себ иногда: ‘Когда я думалъ такъ, я былъ пьянъ!’ Онъ былъ неправъ. Ему нуженъ былъ алкоголь, чтобы быть вполн самимъ собой, человкомъ способнымъ на чувство, на щепетильность и на моральное страданіе.
Но когда транспортъ Кашгаръ доставилъ его въ Брестъ, онъ съ первыхъ-же часовъ своего освобожденія почувствовалъ безграничную грусть, одиночество выпряженной лошади, которую еще не отвели въ конюшню. Желаніе, которое возбуждали въ немъ женщины, только вызывало въ немъ воспоминаніе о той, которую онъ ждалъ, и однако онъ смотрлъ на нихъ съ дикимъ изступленіемъ, не зная, хочется-ли ему обладать ими, или бить ихъ. Потомъ имъ опять овладли мысли о долг, предстоявшемъ ему: вернуться домой и наказать виновныхъ. Подъ вліяніемъ абсента и водки онъ вначал смотрлъ на это наказаніе, какъ на удовольствіе, которое онъ доставитъ себ, и онъ смялся одинъ-одинешенекъ при мысли объ этомъ.
И только въ Гэнган, гд ему пришлось въ холодной, полутемной зал ждать позда въ Плуа, въ голову ему вдругъ ударила злоба: часы, когда опьяненіе начинаетъ разсиваться, всегда полны невыносимой тоски — въ особенности въ темнот. Еще видишь вс вещи въ томъ свт, въ какомъ ихъ показалъ алкоголь, но уже испытываешь тоску,— тоску, которой нельзя перенести безъ жгучаго желанія отомстить. Знаешь, знаешь до глубины души, съ самой убійственной достоврностью, что въ твоемъ страданіи виноватъ кто-то, кому нельзя простить — потому что посл этого невозможнаго прощенія оставалось-бы только умереть самому: жизнь сдлалась-бы слишкомъ пустой и омерзительной. Да, да, самоубійство или убійство — вотъ дйствія, представляющіяся неизбжными и необходимыми ночью, когда душу томитъ горе, и когда винные пары начинаютъ разсиваться. Плевекъ дрожалъ всмъ тломъ и чувствовалъ, какъ крпнетъ его воля, конечности его были холодны, какъ ледъ, а ршимость тверда и несокрушима. Этотъ ребенокъ, который не былъ плотью отъ его плоти, ребенокъ, котораго его заставляли кормить своимъ заработкомъ, своими грошами, своимъ каторжнымъ трудомъ на борту корабля — это было слишкомъ противоположно тому, чего онъ вправ былъ ожидать, это слишкомъ гнусно. У него было представленіе ужасной и низкой несправедливости, которая омрачала землю и жизнь, и которую надо уничтожить во что бы то ни стало.
Было семь съ половиной часовъ утра, когда поздъ прибылъ въ Плуа. Шелъ дождь. Плевекъ машинально накрылся дождевымъ плащемъ, спряталъ подъ него, подальше отъ дождя, свой тючокъ, какъ человкъ, заботящійся о своемъ добр, и зашагалъ къ своему дому.
Очутившись передъ дверью, онъ три раза стукнулъ въ нее кулакомъ. Его жена уже не спала: ея дятельныя руки гремли горшками и мисками, слышно было также, какъ бгали дти.
— Кто тамъ?— спросила она.
— Это я, Жанни,— сказалъ Плевекъ.— Открой!
И звукъ его собственнаго голоса потрясъ его. Ему показалось удивительнымъ, что онъ можетъ звучать такимъ образомъ, во вн: со вчерашняго дня онъ слышалъ только внутренніе голоса.
— Господи исусе!— воскрикнула Жанни.
Она не знала, что Плевеку все уже извстно, и сказать правду или даже позволить ему догадаться казалось ей ужаснымъ, но она, не колеблясь, отодвинула задвижку, потому что онъ былъ хозяинъ. Дти толкались за ея спиной, изъ шалости, а также изъ любопытства: имъ хотлось поскорй увидть человка, который такъ приказывалъ открыть себ. Здсь были старшій, Мишель, и двое младшихъ, Амандина и Леа, незаконный, малютка Жюль, продолжалъ сидть за столомъ на своемъ соломенномъ стул, за деревянной перекладиной, которой его загородили, чтобы не дать ему упасть.
Когда Плевекъ увидлъ, что дверь начинаетъ открываться, онъ такъ толкнулъ ее плечомъ, что она отлетла къ стн, и онъ увидлъ свою жену. Она стояла передъ нимъ, немного подавшись впередъ и сложивъ руки, съ гладкимъ лбомъ, съ ясными глазами, и уже открывала ротъ, чтобы сказать:
— Такъ это вы, хозяинъ!
Но онъ, не говоря ни слова, такъ ударилъ ее кулакомъ по лицу, что на скул треснула кожа, какъ будто пальцемъ счистили кожуру сплаго плода. Онъ ударилъ съ такой силой, что она не могла удержаться на ногахъ и, не сгибаясь, упала головой подъ столъ, какъ разъ у высокаго стула Жюля. Она громко вскрикнула, и вс дти сейчасъ-же начали плакать. Голосъ Жюля заставилъ ее приподняться. Еслибы не это, она притворилась-бы мертвой, къ тому же отъ боли и отъ сотрясенія ее сильно тошнило. Но малютка! Что ея мужъ сдлаетъ съ нимъ? Ее какъ будто что-то подняло: она вскочила такимъ звринымъ, гибкимъ и неслышнымъ движеніемъ, что Плевекъ не могъ услдить за ней. Въ одно мгновеніе она вырвала Жюля изъ его соломеннаго кресла, очутилась за спиной у Плевека, бросила ребенка на дорогу и, толкая къ двери его старшаго брата, Мишеля, сказала ему:
— Бги съ маленькимъ, бги скорй, за церковь, куда хочешь!
И, когда это было сдлано, она выставила впередъ свои когти, точно разъяренное животное. Плевекъ опять началъ наносить удары. Иногда, когда пальцы его жены придвигались слишкомъ близко къ его глазамъ, онъ грубо бралъ ихъ въ руки и ломалъ ихъ, она падала на колни. Тогда онъ ударомъ кулака по голов швырялъ ее на землю. Иногда онъ билъ ее по плечамъ и груди, онъ удивлялся мягкому звуку, который казался ему недостаточнымъ для его гнва, и, разжавъ руку, со всего размаху ударялъ ее по лицу. Она кричала отъ боли, но еще больше отъ страха, такъ какъ думала, что онъ убьетъ ее.
Двочки, Амандина и Леа, теперь въ ужас молчали. Старшая обняла и прижала къ себ младшую. Это характерный признакъ пола, даже когда онъ еще не доразвился. Маленькіе мальчики, если не могутъ бжать отъ опасности, протягиваютъ безсильные кулачки, двочки-же обнимаются, причемъ старшая прижимаетъ къ себ младшую: дти длаютъ то, что будутъ длать впослдствіи, ставъ мужчинами и женщинами. Плевекъ встртилъ двочекъ на своемъ ужасномъ пути и такъ грубо толкнулъ ихъ ногой, что он, не выпуская другъ друга изъ объятій, упали на полъ и остались распростертыми на гранитныхъ плитахъ, съ застывшими отъ ужаса глазами.
Это смутило Плевека. Въ его намренія не входило обижать своихъ собственныхъ ребятъ. Онъ вообще уже не сознавалъ хорошенько, что длаетъ. Вс эти удары наносилъ какой-то другой человкъ, обыкновенный-же Плевекъ куда-то уходилъ на это время. Но теперь онъ вернулся, слабый, какъ посл тяжелой болзни, такой слабый, что ему хотлось стонать, плакать, просить лекарствъ. Но, чтобы доказать себ, что все это сдлалъ онъ, и что онъ былъ правъ, онъ повторялъ себ:
— Я оскорбленъ, я оскорбленъ.
Онъ какъ будто дулся, такое жалкое чувство посл его великолпной ярости смутно унижало его. Онъ спросилъ:
— Гд онъ?
Онъ подразумвалъ ребенка. Но его жена, хотя и слышала, продолжала лежать на полу, не отвчая, закрывъ лицо волосами и пальцами, сквозь которые сочилась кровь.
Онъ пожалъ плечами, какъ будто желая сказать, что это не его вина, и вышелъ. Братъ Пульдю, торговецъ скотомъ, конечно, слышалъ, какъ онъ сводилъ счеты, да и вс, жившіе на этой улиц, тоже вышли изъ своихъ домовъ и слушали. Но когда Плевекъ показался на порог дома, вс они скрылись, за исключеніемъ Пульдю, который выказалъ себя боле храбрымъ, такъ какъ зналъ его лучше. Онъ подошелъ къ Плевеку.
— Это ты, Плевекъ,— сказалъ онъ,— вотъ ты и вернулся? Надо, значитъ, пойти къ Нарцису, выпить по стаканчику.
Они пошли вмст въ трактиръ, къ Нарцису Клоарекъ.
— Бутылку благо?— сказалъ Пульдю.
Въ этотъ моментъ Плевекъ почувствовалъ, что его терзаетъ жестокая жажда. Слюна какъ будто затвердла у него во рту и стала такой горькой, что онъ не могъ ее проглотить.
— Нтъ,— сказалъ онъ.,—сидру, побольше сидру.
Онъ произнесъ эти слова почти жалобнымъ тономъ, какъ будто лежалъ въ постели, въ жару. Пульдю притворился, что ничего не замчаетъ. Онъ заказалъ сидръ, и Плевекъ принялся пить, какъ человкъ, умирающій въ пустыни отъ жажды. Пульдю хранилъ молчаніе о томъ, что его не касалось. Онъ говорилъ о мстныхъ длахъ и о своихъ дтяхъ.
Однако онъ спросилъ:
— Ты видлъ твоего Мишеля?
— Нтъ,— сказалъ Плевекъ,— его не было дома.
— Славный мальчикъ, — примирительно продолжалъ Пульдю.— Это счастье, что онъ выкарабкался.
— Какъ это выкарабкался?
Онъ совсмъ отуплъ, и ему казалось, что слова доносятся откуда-то издалека.
— …Выздоровлъ отъ чего?
— Такъ ты не знаешь?— сказалъ Пульдю.— Вдь у него былъ тифъ. Думали, что онъ умретъ. Докторъ, когда былъ въ послдній разъ, сказалъ: ‘Это бдные люди, зачмъ имъ напрасно тратиться на аптеку? Онъ все равно умретъ’. Тогда тетка Лебланъ положила ему голубя. Знаешь?
Плевекъ зналъ. Когда кто-нибудь умираетъ отъ злой горячки, вскрываютъ грудь живому голубю и кладутъ еще трепещущую птицу на голову умирающаго. Это не лекарство, это колдовство, боле древнее, чмъ христіанская религія, кровавая жертва, приносимая, чтобы вымолить чудо.
— ..И тогда онъ выздоровлъ, твой Мишель. Думали, что онъ останется идіотомъ или нмымъ, какъ это бываетъ. Но онъ выздоровлъ совсмъ и такъ выросъ, что его нельзя было узнать, когда онъ сталъ ходить.
Плевекъ слушалъ, почти не понимая, удивленный тмъ, что его могло встртить при возвращеніи гораздо большее несчастье, чмъ то, которое источило его душу, и ему казалось ужаснымъ, почти невозможнымъ, что его первенецъ, Мишель Плевекъ, чуть не умеръ. Нтъ моряка, который не гордился бы своимъ первенцемъ, какъ король.
— Такъ ты говоришь, что онъ былъ такъ боленъ?
— Да, дружище.
И Пульдю хотлъ заговорить о другомъ, но Плевекъ повторялъ:
— Въ самомъ дл, такъ боленъ? И ему положили голубя, и теперь онъ совсмъ здоровъ, это наврно?
Онъ впалъ въ такую задумчивость, что Пульдю стало скучно.
— Уже больше десяти часовъ,— сказалъ онъ.— Мн пора.
Плевекъ вернулся домой съ такимъ смятеніемъ въ душ, что не чувствовалъ голода. Его жена сварила супъ. Видли ли вы, какъ полураздавленные муравьи все-таки тащутъ свою ношу и кончаютъ свою работу? Хозяйки похожи на нихъ. Дти еще не ли, они ждали, какъ того требуетъ почтеніе, возвращенія хозяина. Мишель, поднявъ глаза, вжливо сказалъ:
— Здравствуй, папа.
Плевекъ приподнялъ его съ полу, какъ будто для того, чтобы узнать, сколько онъ вситъ, поставилъ его на мсто, опять поднялъ, даже не чувствуя желанія поцловать его, а только какъ будто удивляясь, что онъ еще живъ. Затмъ онъ произнесъ:
— Надо дать ему пость. Дай намъ пость!
Въ это время, онъ услышалъ легкій шумъ, какъ будто кто-то жуетъ кусочекъ хлба съ масломъ. Это былъ Жюль, спрятанный между каминомъ и большой дубовой кроватью, той самой, на которой онъ родился. Плевекъ сдлалъ жестъ, и мать молча подвинулась къ ребенку.
Мужъ медленно, немного нершительно, какъ человкъ, открывшій въ мір вещи, которыхъ онъ никогда въ немъ не видлъ, и не умющій еще хорошенько выразить ихъ, сказалъ:
— Ну, все равно, все равно… Все-таки лучше однимъ больше, чмъ однимъ меньше!
И Жанни разлила супъ. Бока у нея были точно разбиты, а голова представляла одну сплошную рану. Но она почти не чувствовала боли. Плевекъ слъ…