Девятое января, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Любовь Яковлевна Гуревич

Девятое января

Предисловие автора

В настоящее время нет надобности распространяться о значении 9 января 1905 года: всем ясно, что события этого дня, разбившие старые наивные верования в душе столичной рабочей массы и сплотившие ее в потребности активной борьбы с царским режимом, сыграли решительную роль в ходе русской революции и положили начало новой исторической эпохе. В то время трудно было, конечно, предвидеть все, что совершилось потом, — от октябрьской забастовки 1905 года до Октябрьской революции 1917 г., со всеми ее неисчислимыми и неизмеримыми последствиями. Но людям, которые переживали драму 9 января, как свидетели ее, которые видели утром эти толпы, героически и слепо, с верою в царя, пробиравшиеся к Зимнему дворцу, а через несколько часов слышали уже на перекрестках петербургских улиц громкий говор негодующего, потерявшего страх народа: ‘Нет царя!’ — значение этого дня было ясно уже и тогда. И потребность немедленно, по живым следам, узнать и запечатлеть для истории всю правду о необычайном движении рабочей массы, которое неизбежно должно было привести к кровавому столкновению, волновало автора настоящего очерка с того самого момента, как стали обозначаться общие контуры развивающихся событий.

Обстоятельства пришли мне в этом отношении на помощь.

Еще не дымили петербургские фабрики и заводы, остановленные грандиозной забастовкой, на фоне которой разыгралось кровопролитие 9 января, еще темно и жутко было вечером на петербургских улицах, где расходившиеся солдаты и полицейские чины творили разные безобразия с прохожими, когда представители взволнованной петербургской интеллигенции разных профессий, самочинно объединившихся в союзы, из которых образовался вскоре ‘Союз Союзов’, собрались в частной квартире известного политического защитника Сидамонова-Эристова. Тут были лица разных политических уклонов и окрасок, и сговориться относительно какой-нибудь программы действий на будущее им было невозможно, но все сходились в одном: нужно, прежде всего, точно установить картину совершившегося, еще смутную и полную противоречий, воспринятую отдельными лицами в клочках и дополняемую фантастическими слухами. В тот же вечер, при помощи нескольких видных политических защитников того времени, мы составили вопросник, обращенный к участникам событий, который был немедленно размножен и распространен при помощи врачей — по больницам, где лежали раненые, при помощи адвокатов — по нескольким имевшимся в городе бесплатным юридическим консультациям, куда обращались за советом пострадавшие. Эта анкета дала нам около 300 ответов, — и полнота, откровенность, яркость тех сообщений, которые мы таким образом получили, превзошли наши ожидания. Написанные в большинстве случаев полуграмотными людьми, живым, колоритным народным языком, они давали возможность точно восстановить не только события 9 января, но и настроения предшествующих им дней. Они позволяли обнять воображением всю потрясающую картину совершившегося и подсмотреть психологический процесс пробуждения рабочей массы, — необычайно быстрого и могущественного роста ее самосознания^[1].

Драгоценные материалы эти были проверены и отчасти дополнены мною посредством личного опроса нескольких десятков (свыше 80 человек) участников и очевидцев январских событий, в том числе рабочих, стоявших в самом центре движения. Составленный таким образом очерк был помещен, к первой годовщине событий, в журнале ‘Былое’ и вслед за тем вышел отдельной книжкой в издании О. Поповой. Но повторное его издание при старом режиме в России оказалось невозможным, и он был перепечатан только за границей^[2]^.

В настоящем издании в книжке восстановлены некоторые строки, выкинутые редакцией ‘Былого’ по цензурным соображениям, сделаны незначительные поправки, согласно вновь обнародованным материалам, и добавлены в конце примечания автора.

Нечего и говорить о том, что очерк этот, даже в поставленных мною себе пределах, далеко не полон. Но зато в нем нет ни одной сочиненной строчки: все, не исключая красочных подробностей, почерпнуто из означенных первоисточников.

Л. Г.

Октябрь 1925 г.

Примечания автора

1. Показания участников и очевидцев событий 9 января, о которых здесь идет речь, представляют собой те самые документы, на основании которых, применительно к иным целям, был составлен известный ‘Доклад комиссии, избранной общим собранием присяжных поверенных 16 января по поводу событий 9—11 января’, отпечатанный в мае 1905 года и тотчас же конфискованный. Анкетные материалы были даны мне, как члену ‘анкетной комиссии’, состоявшей из представителей разных профессий, в подлиннике, с правом сделать с них копию. Я заказала и тщательно проверила по оригиналу две копии. Одну из них я передала В. П. Кранихфельду, который пользовался ею для составления своей статьи ‘Кровавое воскресенье’ (в журнале ‘Мир Божий’, 1906 г., No 1). Другую копию, по использовании материалов для настоящей работы, я отдала на хранение в рукописное отделение Академии Наук, где она должна находиться и в настоящее время, но где, после перетасовки материалов, вызванной переменой помещения, ее еще не удается разыскать. Подлинник ‘Показаний’ остался в распоряжении ‘Комиссии присяжных поверенных’ и, по-видимому, погиб.

2. Первоначальным зерном моего очерка был бюллетень, составленный мною в самый день 9 января по сообщениям очевидцев и участников событий, записанным мною на интеллигентских собраниях и в редакции ‘Наших Дней’. Мысль, что возможно-точное описание совершившегося должно быть распространено по России немедленно, — раньше, чем это может быть сделано при посредстве заграничной нелегальной печати, — побудила меня спешно составить этот бюллетень, для которого помогал мне собирать сведения тов. В. О. Лихтенштадт-Мазин, пробывший весь этот день на улицах города и присутствовавший при разных моментах стрельбы. На следующий же день он оборудовал у себя множительный аппарат, и первая партия бюллетеня была послана в Москву, с уезжавшим туда М. П. Неведомским, — если не ошибаюсь, уже 11 января. В последующие дни, — еще до получения анкетного материала — я непрерывно проверяла, исправляла и дополняла бюллетень, расспрашивая очевидцев и участников событий и отбрасывая все то, в чем показания их оказывались противоречивыми. В. О. Лихтенштадт-Мазин отпечатывал его, вместе с петицией и первыми ‘письмами’ Гапона, в максимальном для мимеографа количестве экземпляров. Они распространялись среди рабочих, студенчества, интеллигенции и рассылались по провинции. Полагаю, что Д. Сверчков в своей книге ‘На заре революции’ (Гиз. 1921, стр. 68), говоря, что письмо Гапона к рабочим от 9 января ‘было широко распространено по Петербургу, а потом и по всей России вместе с петицией и описанием событий 9 января‘, имеет в виду именно этот бюллетень, отпечатанный Лихтенштадтом-Мазиным. Об этой деятельности Мазина, который под впечатлением 9 января всецело отдался революционной деятельности, закончившейся, как известно, в 1919 году героической смертью при отражении войск ген. Юденича, говорится и в некрологе его, напечатанном в No 2 ‘Коммунистического Интернационала’. Через несколько месяцев после первоначального составления бюллетеня о 9 января, после продолжительных повторных опросов таких центральных участников движения, как В. М. Карелина, А. Е. Карелин, Н. М. Варнашев и др., я обработала весь материал для печати. Брошюра была отпечатана ‘явочным порядком’, ночью, в типографии Фридберга, но там же немедленно и вся без остатка конфискована.

Глава I

Мы не будем касаться здесь яркой, но зыбкой и еще не до конца ясной личности вождя январского движения, священника Георгия Гапона. Огромная роль его в этом движении несомненна. Но столь же несомненно, что в наиболее решительный и ответственный момент он явился только могущественным рупором того рабочего коллектива, который вскоре составился вокруг него в ‘Собрании русских фабричных и заводских рабочих С.-Петербурга’^[1].

Общество это, утвержденное в феврале 1904 года, представляло собою одно из ‘зубатовских’ начинаний правительства того времени, т. е. предназначалось им для отвлечения рабочих от всяких политических помыслов, от влияний революционной агитации и пропаганды, и сам Гапон, официальный представитель общества, вынашивая план сплочения рабочей массы для борьбы ее за свои права, как известно, почти до конца поддерживал связь с охранным отделением^[2]. Деятельность первых ‘отделов’ общества, открывавшихся в разных частях города в течение 1904 года, имела сначала самый невинный характер: члены общества, принимаемые туда вначале не иначе, как по рекомендации, и вносившие вступительный и ежемесячные взносы, собирались в ‘отделы’ для отдыха, для беседы о своих экономических нуждах и выяснения средств взаимопомощи. В ‘отделах’ были библиотеки, устраивались лекции, платные музыкальные и танцевальные вечера, привлекавшие в собрание и женщин. Делами общества заведовали выборные из рабочих. Вскоре, несмотря на понятное предубеждение против ‘зубатовского’ общества, туда потянулись ради политической агитации и представители рабочей интеллигенции: кое-кто из партийно окрашенных людей, а также высокосознательные рабочие из прошедших школу партийной пропаганды, но почему-либо не примкнувших к партиям. Они-то и сплотились постепенно вокруг Гапона тесным кольцом, и в их среде, под их непосредственным влиянием, сложился и окреп в сознании самого Гапона тот план, который шел уже прямо вразрез с ‘зубатовским’ назначением ‘Собрания фабричных и заводских рабочих’^[3].

План этот состоял в том, чтобы так или иначе расшевелить малосознательную рабочую массу, не поддающуюся влияниям революционных партий, и поднять ее на борьбу за свои человеческие права, за свои экономические и политические интересы. Некоторые из наиболее развитых рабочих, приближенных Гапона, почти до самого конца не могли победить в себе какой-то опасливости в связи с вопросом об его отношении к охранному отделению, но он постепенно побеждал это недоверие личным обаянием, искренним товарищеским тоном в обращении и широтою тех планов, которые он выковывал совместно с ними — иногда в долгих разговорах с наиболее близкими, иногда в общих собраниях своего кружка, разросшегося к концу 1904 года приблизительно до 80 человек. Среди этого кружка были восторженные, страстно преданные ему люди, готовые пойти за него в огонь и в воду, были люди и другого типа, — стоявшие значительно выше его по своему политическому развитию, устойчивые в своих взглядах, бдительные, открыто выступавшие иной раз, при обсуждении тактических вопросов, против Гапона и оказывавшие на него в конечном счете огромное влияние. В этой последней группе наиболее видную роль играли муж и жена Карелины^[4].

Со второй половины 1904 года, когда, после смерти Плеве, зашевелилось все русское общество, деятельность Гапона и его кружка в ‘отделах’ приняла более широкий характер. Руководители ‘отделов’ стали затрагивать общие политические вопросы, подходя к ним со стороны, наиболее доступной для малосознательной массы. Один из рабочих, участник январского движения, пишет о характере собраний в ‘отделах’ так: ‘Говорили все больше об нуждах и интересах народа, еще говорили и о политической стороне, как образование и пр., но очень мало. Ежели же находились люди, которые, не вытерпев, начинали говорить все поголовно, таких людей через два дня забирали и сажали в казематку^[5].

В общем, однако, как уже сказано, пропаганда велась в собраниях сначала чрезвычайно сдержанно и осторожно. Сам Гапон и деятели ‘отделов’ читали вслух и объясняли легальные газеты, заметно оживившиеся в то время, главным образом, ‘Наши Дни’ и ‘Нашу Жизнь’. Когда с ноября 1904 года начался период общественных резолюций, в собраниях читались и обстоятельно истолковывались эти резолюции^[6]. Собрания становились все более популярны. ‘Рабочие к собранию относились с любовью, — пишет один из свидетелей, — и говорили, что ежели они больше будут ходить и, наконец, соберется большая масса членов, то они могут что-нибудь сделать в свою пользу’. О методе, каким руководители ‘отделов’ подводили массу к политическим вопросам, дают представление следующие бесхитростные строки из анкетных документов: ‘Многие говорили раньше, что нужно сначала выхлопотать экономическую сторону, а уж потом и политическую, но когда им разъясняли, что им не дадут всего, а ежели дадут, то после все равно отнимут, то все большею частью соглашались на это. Гапон говорил все, что мог, чтобы уговорить и показать рабочему правую сторону, и за это народ называл его: один наш батюшка такой, а то все негодяи’.

Примечания автора

1. Наиболее полная и беспристрастная характеристика Гапона дана в статье И. И. Павлова: ‘Из воспоминаний о рабочем союзе и священнике Гапоне’ (‘Минувшие Годы’, 1908, NoNo 3 и 4). Все, что мне приходилось слышать о Гапоне от его ‘штабных’, главным образом, от В. М. Карелиной, А. Е. Карелина и Н. М. Варнашева, как и то, что было написано последним (см. воспоминания Варнашева: ‘От начала до конца с гапоновской организацией’, ‘Историко-революционный сборник’, Ленгиз, 1924 г., т. 1), полностью подтверждает характеристику, данную Павловым. Много данных для уяснения личности Гапона заключает в себе и его собственная книжка: ‘История моей жизни’, вышедшая в 1905 г. за границей на английском языке и снабженная в недавно вышедшем русском издании авторитетными поправками и примечаниями А. А. Шилова (Изд. ‘Прибой’, Ленинград, 1925). Мне лично удалось говорить с Гапоном только один раз. Это было уже после его возвращения из-за границы, в конце 1905 или начале 1906 года, когда его привела ко мне, желая познакомить нас, В. М. Карелина. Живо помню впечатление от его некрупной фигуры в коротком пиджачке с небольшим цветным галстухом, от его лица — с тонкими и более мелкими чертами, чем они представлялись на распространенном тогда портрете его. Особенно памятно мне впечатление от его глаз, которое я тогда же формулировала и вслед за тем передала одному знакомому в таких словах: ‘Это глаза человека, словно созданного для того, чтобы быть не вождем, а рупором массы’. Во взгляде этих глаз была какая-то бездонность, глубина неоформленной стихии, этот взгляд не был твердым и не выражал чего-то своего, как бывает у крепких волевых натур с определенным идейным содержанием, и он не впивался в глаза собеседника, а как бы впивал его в себя. Во всем облике Гапона, как и в его негромком голосе, и в манере говорить, мне почувствовалось что-то мягкое, искреннее, мятущееся и порывистое. Отчетливо помню только одну часть нашей беседы. Коснувшись вопроса о выборах в I Государственную Думу, Гапон сказал: ‘Кто бы и что бы про меня ни говорил, одного у меня нельзя отнять: я действительно люблю народ — обездоленных, низшие классы… И вот потому-то в одном вопросе я еретик — расхожусь с партиями и вообще с интеллигенцией: не принимаю целиком четыреххвостки…’ И на удивленный вопрос мой сейчас же пояснил: ‘Всеобщее, равное, тайное — это принимаю, а прямое — нет: не верю, что при прямом голосовании в Думу, или, там, в Учредительное Собрание, если мы до него доживем, пройдут настоящие представители народа, крестьяне и рабочие, люди без имени. Пройдут люди видные, известные, словом — интеллигенты, а я не верю, чтоб они могли по-настоящему чувствовать и знать все интересы рабочих классов. По-моему, среди этих классов есть люди, которые могли бы больше сделать для народа, чем самые значительные интеллигенты. Они и жизнь лучше знают вообще…’ И он стал рисовать мне свою систему выборов, в которой, как я отдала себе отчет только в последние годы, было нечто от системы Советов. В качестве некоторого рода материалов к разъяснению не вполне ясного еще вопроса о последних месяцах жизни Гапона и его деятельности в это время, могу только сообщить, что когда в конце марта 1906 года Гапон, уехавший из Петербурга на несколько дней и обещавший вернуться к определенному сроку, не возвращался, такие близкие к нему люди, как В. М. Карелина, хорошо знавшая его отрицательные качества, но не терявшая доверия к его честности и революционной искренности, испытывали страшное беспокойство. Уезжая, Гапон сказал близким ему, что едет в Финляндию за оружием, имея в виду сорганизовать рабочие массы для вооруженной поддержи Государственной Думы. Возможно, что запутываясь в возобновленных отношениях с представителями охранного отделения, он в это же время, действительно, вынашивал план будущих революционных выступлений, которые реабилитировали бы его и в собственных глазах, и перед лицом доверявших ему друзей, и перед историей. Определить свой подлинный удельный вес в ходе исторических событий, развернувшихся после 9 января, он был неспособен, а лишившись бдительного контроля тесно сплоченной рабочей группы, своевременно побудившей его предпринять январское выступление, он легко мог пойти на грубые компромиссы, растеряться и попасть в капкан. При этом даже то разногласие его с представителями партий по вопросу об избирательном праве, о котором он говорил мне, как мне чувствуется, вполне искренно, — могло сыграть гибельную для него роль, заставив его исхитряться в отыскании каких-то особых революционных путей для себя, в отличие от тех путей, какими шли партии, чтобы, в конце концов, невольно соскользнуть на старый путь — общения с охранкой.

2. Наиболее конкретную картину возникновения ‘Собрания русских фабричных и заводских рабочих’ — выделения первоначального небольшого ядра будущих гапоновцев из основанного Зубатовым ‘Общества рабочих механического производства’, первых собраний гапоновского кружка, выработки устава и разрешения ‘Собрания’, освобождения гапоновцев от зубатовцев и т. д. — мы находим в упомянутых уже воспоминаниях председателя собраний первоначальной гапоновской организации Н. М. Варнашева: ‘От начала до конца с гапоновской организацией’ (‘Историко-рев. сборник’, Ленгиз, 1924), а также в автобиографии Гапона ‘История моей жизни’ (Изд. ‘Прибой’, Ленинград, 1925), в главах ‘Конец зубатовщины’ и ‘Собрание русских фабричных и заводских рабочих’, сопровождаемых примечаниями А. А. Шилова, где приводятся и большие выдержки из устава ‘Собрания’. Те же выдержки из устава, извлеченного из архива министерства внутренних дел, напечатаны в составленной А. А. Шиловым книжке ‘9 января’ (Ленгиз, 1925), где имеются и другие материалы по тому же вопросу. Кроме того, ценные сведения о зубатовских и гапоновских обществах имеются в книге В. Святловского: ‘Профессиональное движение в России’ (Спб., 1907, гл. III), в упомянутой работе И. И. Павлова ‘Из воспоминаний о рабочем союзе и священнике Гапоне’ (‘Минувшие Годы’, 1908, NoNo 3—4). Из новейших книг по истории зубатовской и гапоновской организаций нужно указать книжку С. Айнзафта: ‘Зубатовщина и гапоновщина’, изд. 3-е, М., 1924 г., и популярный очерк С. Пионтковского: ‘9 января 1905 г.’ (‘Прибой’, Ленингр., 1925). В настоящее время можно считать точно установленным, что начало деятельности гапоновской организации должно быть отнесено к августу 1903 года: 30 августа было законтрактовано для нее помещение (на Выборгской стороне, на Оренбургской ул., д. 23) и при нем была открыта чайная. В сентябре 1903 года Гапон и его кружок были заняты выработкой устава организации, 9 ноября устав ‘Собрания русских фабричных и заводских рабочих’ был представлен градоначальнику, который переслал его 29 ноября в министерство внутренних дел. Устав был утвержден 15 февраля 1904 года, и 11 апреля того же года ‘Собрание’ официально открыло свою деятельность в помещении на Оренбургской ул. В апреле было выбрано правление общества. Первый ‘отдел’ ‘Собрания’, за Нарвской заставой (Петергофское шоссе, 42), был открыт 30 мая 1904 года.

3. Для освещения внутренней жизни ‘Собрания русских фабричных и заводских рабочих’ наибольшее значение имеют названные в предыдущем примечании воспоминания И. И. Павлова, который вел в ‘Собрании’ устройство музыкально-вокальных вечеров, и Н. М. Варнашева, гл. VIII и IX автобиографии Гапона, III глава книги В. Святловского, и, кроме того, воспоминания А. Е. Карелина — краткие, напечатанные в ‘Петроградской Правде’ от 22 января 1922 года, и более полные — в ‘Красной Летописи’, 1922 г., No 1, под заглавием ‘9 января и Г. Гапон’. Более краткая редакция воспоминаний Карелина перепечатана в составленной А. А. Шиловым книжке ‘9 января’ (Ленгиз, 1925). Имеющиеся в воспоминаниях Карелина неточности исправлены в примечаниях А. А. Шилова к ‘Истории моей жизни’ Гапона.

4. Группа рабочих, первоначально сплотившихся вокруг Гапона и организовавших вместе с ним ‘Собрание’, не могла считаться в то время политически зрелою, о чем вполне откровенно говорит в своих воспоминаниях Н. М. Варнашев, являвшийся центральной фигурой в этой группе. К весне 1904 года группа эта разрослась: ответственный кружок, по словам Варнашева, возрос уже человек до 100, ‘но не ошибусь, если скажу, — говорит Варнашев, — что все они недолюбливали политику и являлись сторонниками мирного профессионального движения’ (см. воспоминания Н. М. Варнашева: ‘От начала до конца с гапоновской организацией’, ‘Историко-рев. сборник’, Ленгиз, 1904, стр. 123). Из революционно-настроенных людей Варнашев называет в этом кружке только двух: И. Васильева, по профессии ткача, и обойщика В. Смирнова. И. В. Васильев, выбранный вскоре председателем правления ‘Собрания’ и убитый 9 января, при некоторой смутности своей революционной идеологии, представлял собою яркую и благородную фигуру. Трогательное письмо его к жене перед выступлением 9 января, вместе с некоторыми биографическими сведениями о нем, сообщил в 1923 году в No от 21 января ‘Правды’ Д. В. Кузин, секретарь ‘Собрания русских фабричных и заводских рабочих’. Революционно-настроенным человеком, хотя и не прошедшим еще в то время строгой политической школы, нужно считать самого Н. М. Варнашева, токаря-металлиста, — подвижного, умного, бойкого и способного человека, не лишенного, как видно и по его воспоминаниям, некоторой литературной одаренности и живого юмора. В сохранившихся у меня записях, по его рассказам, выступает его теплая привязанность к Гапону, который, не будучи политически-развитым человеком, имел несомненное влияние на Варнашева в смысле укрепления его в революционных настроениях. В конце 1903 года, т. е. еще до официального открытия ‘Собрания’, на собраниях в кружке Гапона появляются новые люди, не состоящие в партии, но прошедшие школу с.-д. и среди них, на первом плане, муж и жена Карелины: А. Е. Карелин, печатник, работавший в начале 90-х гг. в так называемой ‘брусневской группе’ и причислявший себя к большевикам, и жена его, В. М. Карелина, много работавшая в с.-д. кружках, о чем она сама подробно рассказывает в своих воспоминаниях, напечатанных в ‘Красной Летописи’, No 4, 1922 г., ‘На заре рабочего движения в Спб.’. Весьма понятно, что для людей столь определенных политических воззрений, как Карелины, фигура Гапона с его несколько смутными, но широкими революционными замыслами, представлялась одновременно привлекательной и жуткой, и вступление в члены будущего ‘Собрания’, устав которого носил националистический характер, представляло для них внутренние затруднения, преодолеть которые они решились только после длительных бесед с Гапоном. Как бы то ни было, к марту 1904 года (а не 1903, как говорит на стр. 123 своей книги С. Айнзафт) Карелины решились войти в организацию и ввели в нее целый ряд доверявших им рабочих, в числе которых Варнашев в своих воспоминаниях называет Д. В. Кузина, И. М. Харитонова, Я. Иванова, Усанова, В. А. Князева, В. А. Иноземцева. Эта группа лиц составила в интимных собраниях общества так называемую ‘оппозицию’ Гапону: они бдительно следили за его тактикой и оказывали на него огромное влияние (см. воспоминания И. И. Павлова, воспоминания Н. М. Варнашева и примечания А. А. Шилова к книге Гапона ‘История моей жизни’). Многократные беседы с Карелиными, в 1905 году и позже, несмотря на скромность моих собеседников, тогда же создали во мне совершенно определенное убеждение, что решающую роль в вопросе о январском выступлении сыграла именно эта группа. В своих воспоминаниях (‘9 января и Г. Гапон’ в No 1 ‘Красной Летописи’, 1922) А. Е. Карелин сообщает, что председателем правления официально открытого ‘Собрания’ выбран был И. В. Васильев (Гапон членом правления не был, а считался ‘представителем’ Собрания), секретарем — Дм. Вас. Кузин, казначеем — он, Карелин, членами — Н. М. Варнашев, Сем. Вас. Кладовиков и еще один рабочий, по профессии каретник, и что В. М. Карелина тоже была допущена в правление с решающим голосом, ‘вроде как бы кооптирована’. ‘Душою всего дела были супруги К. (Карелины), — говорит в своих воспоминаниях И. И. Павлов, — к ним непосредственно примыкали: Х-в (Харитонов), И-в (Иноземцев), Я. И-в (Я. Иванов) и др. Это была прямая оппозиция Гапону вплоть до 9 января… К названным лицам тяготели, как к своим товарищам-рабочим, почти все заметные рабочие организации. Кажется, только Васильев и Кузин были приверженцами Гапона, В-в (Варнашев) иногда бывал с Гапоном, иногда примыкал к оппозиции’ (см. ‘Минувшие Годы’, 1908, No 3, стр. 41). О роли Карелиной на закрытых субботних собраниях ‘штабных’, где вырабатывалась тактика общества и подготовлялись выступления на открытых собраниях, И. И. Павлов в своих воспоминаниях на стр. 51—52 говорит так: ‘К. пользовалась огромным влиянием на все направление и деятельность ‘Собрания’. Я готов утверждать, что влияние К. между ‘штабными’ было ничуть не меньше, чем влияние самого Гапона, пожалуй, даже больше. Ее искренность и непосредственность, ее светлый взгляд на дело создали ей такое положение между ‘штабными’, что они невольно заражались от нее ясностью понимания, в особенности в тех случаях, когда штабные расходились с Гапоном. К. верила в Гапона, как в неизбежный рок, и тем не менее только она одна смело и открыто вступала с Гапоном в состязания и всегда заставляла его соглашаться с защищаемой ею точкой зрения и, следовательно, подчиняться мнению штабных’. Полное подтверждение этой роли В. М. Карелиной по отношению к Гапону мы находим в воспоминаниях Н. М. Варнашева. Долгое личное знакомство с этой замечательной женщиной раскрыло мне ее с таких сторон, что я не могла бы ни на минуту усомниться, что такова именно и должна была быть ее роль среди окружавших ее, хотя бы и выдающихся по уму и развитию людей. В. М. Карелина — это крупная, цельная и необычайно благородная натура, человек светлого разума, тонкой интуиции, сердечного чутья и большого, но скрытого, чрезвычайно сдержанного и сосредоточенного темперамента. Ее необычайная скромность, соединенная даже с застенчивостью, проистекающей отчасти из сознания недостаточности своего образования, делает ее малозаметною в обыкновенном обществе, но глубокая умственная работа никогда не прекращается в ней, и в решительные моменты она раскрывается во всей своей внутренней одаренности. При этом она никогда не теряет присущего ей острого чувства ответственности за каждое свое слово, за каждый поступок. Эта черта ее очень ясно сказывается и в том письме ее, которое было опубликовано в No 1 ‘Красной Летописи’ (1922 г.) под заглавием ‘Письмо работницы о 9 января 1905 года’. Сохранившаяся у меня запись, с ее слов, ее биографии, которую еще не пришло время опубликовать полностью, позволяет мне сообщить некоторые сведения о ее жизни в дополнение к тем, которые даны в книге ‘Первая русская революция в Петербурге в 1905 г.’ (Ленингр., Истпарт, Ленгиз, 1925, сборн. No 1, стр. 142—143). Она родилась в 1870 году, мать ее была простолюдинка, отец — интеллигентный поляк, высланный из Польши после восстания. Матери ее было всего 18 лет, когда она была брошена, девочка была отдана в воспитательный дом и воспитывалась как ‘шпитонка’ в Ямбургском уезде у суровой умной крестьянки, с самобытной протестантской окраской по отношению к русскому общественному строю. В. М. К. помнит, как она пришла девочкой из школы, заливаясь слезами об убийстве Александра II, и ее приемная мать сурово остановила ее, сказав, что ‘одного дармоеда убили — найдутся другие’, и поставила в укор Александру II, что он освободил крестьян без земли. После смерти приемной матери В. М. была прислужницей в воспитательном доме, видела там ужасные сцены, потом была прислугой в одном родильном доме. Страстно хотела учиться, много читала, готовилась поступить на акушерские курсы. В это время она познакомилась с несколькими с.-д., преимущественно рабочими, и поступила на фабрику ткачихой. Работая там по 15 часов в сутки, находила время заниматься партийной деятельностью. Болезнь заставляет ее бросить фабрику. Она поступает на курсы. В это время она сходится с А. Е. Карелиным, который тоже работает в партии. В 1892 году она проводит полгода в тюрьме, затем ее с мужем высылают из Петербурга. Они живут в г. Сумах, где ее снова сажают в тюрьму на 9 месяцев. Вернувшись в 1895 году в Петербург, она, имея уже маленькую дочь, вновь отдается партийной работе. В 1905 году группа работниц, участвовавших в гапоновской организации, а потом в нелегальных рабочих кружках, выбирает ее в Совет рабочих депутатов. Биография А. Е. Карелина напечатана в той же книге ‘Первая русск. революция в Петербурге в 1905 г.’, сб. No 1, стр. 141—142. Живой портрет этого тихого, сосредоточенного, умного и чрезвычайно начитанного по рабочему вопросу человека дает в своих воспоминаниях Павлов (‘Мин. Годы’, 1908 г., No 3). Характеристика В. А. Иноземцева дана Варнашевым в его воспоминаниях (‘Ист.-рев. сборн.’, Ленгиз, 1924, стр. 199). Краткая характеристика и биография И. М. Харитонова, написанная В. М. Карелиной, напечатана в книге ‘Первая русская революция в Петерб. в 1905 г.’, сб. No 1, стр. 138—139).

5. Карелин в своих воспоминаниях (‘Красн. Лет.’, I, 1922, ст. 108) и Павлов (‘Мин. Годы’, 1908, No 3, стр. 40—41) утверждают, что случаев ареста ораторов, выступавших в ‘Собрании’, не было.

6. О пользовании, для развития массы, передовой легальной прессой в ‘Собрании’ говорит и Павлов (‘Минувш. Годы’, 1908, No 3, стр. 47), и Карелин, и Варнашев, и Святловский. Все они дают также материал, позволяющий с уверенностью признать, что в ‘Собрании’ читались общественные резолюции.

Глава II

К концу ноября деятельность Гапона и его помощников приобрела уже характер систематической пропаганды. В кружке его исподволь вырабатывалась резолюция, обобщающая требования рабочего класса и связывающая их с общеполитическими требованиями, выставленными земским съездом 6—9 ноября и интеллигенцией^[1]. В это время Гапон, несомненно, искал связей с представителями интеллигенции — как революционно-партийной, так и беспартийной, либеральной, и открывал двери своих маленьких домашних собраний для заслуживающих доверия лиц. Вот запись, сделанная нами в свое время со слов одного такого лица: ‘В последних числах ноября, я, с четырьмя другими лицами, заинтересовавшись деятельностью Гапона в обществе русских фабричных рабочих, была у него на дому, на собрании депутатов имевшихся тогда пяти ‘отделов’. Он жил в маленькой скромной квартире на Петербургской стороне. Рассматривая устав общества, мы обратили внимание на сомнительные по духу параграфы его. Гапон сказал, что это только ширма, что настоящая программа общества иная, и попросил рабочего принести выработанную ими резолюцию политического характера. Уже тогда было ясно, что эта резолюция совпадает с резолюциями интеллигенции. Гапон не только ничего не имел против участия в его деле интеллигенции, но желал этого и подчеркивал тождественность требований. Посетители говорили, что уже пришло время рабочим выступить с резолюцией. Гапон был другого мнения. Он говорил: время еще не пришло, я должен еще расширить свою деятельность и, кроме того, нужно ждать какого-нибудь внешнего события, пусть падет Порт-Артур’^[2]. Отметим, что Гапон, по показаниям некоторых из его сотрудников-рабочих, проявлял эту осторожность и сдержанность, желая как следует подготовить массу, до самых последних дней декабря, и только единогласное постановление его ‘штабных’ не упускать благоприятного момента заставило его перейти к решительным действиям^[3].

Что касается сношений его с интеллигенцией, то нужно сказать, что они почти ни к чему не приводили и, за отдельными, очень немногими, исключениями, скоро обрывались: интеллигенция — и партийная, и внепартийная — не могла разгадать личности священника Гапона и превозмочь своих сомнений. Слова: ‘зубатовщина’, ‘провокация’ оставались у всех на устах — вплоть до 9 января^[4]. Отношение к Гапону и к ‘Собранию русских фабричных и заводских рабочих’ со стороны властей давало пищу этим сомнениям. Действительно, власти продолжали доверять Гапону и ‘поддерживали’ его. Так, в начале декабря, на открытии VII ‘отдела’ общества на Шлиссельбургском тракте, присутствовал градоначальник Фуллон, обратившийся к рабочим с сочувственной речью. Речь эта передается нами на основании нескольких чрезвычайно сходных между собою записей очевидцев — шлиссельбургских рабочих. Одна из записей гласит так: ‘Первым долгом, как первое лицо, г. градоначальник сказал речь, в которой говорил так, что всегда рад и будет помогать рабочим во всякое время и желает, чтобы рабочие могли бы всегда одерживать верх над капиталистами и всегда добиваться того, чего они желают. А он всегда сторонник народа, всегда готов помочь им в их интересах и нуждах’^[5].

С начала декабря расширение общества идет ускоренным темпом. ‘Отделы’ открываются в разных частях города один за другим. Последним, в самом конце декабря, открывается ‘отдел’ в Гавани. К началу января имелось, таким образом, 11 ‘отделов’ общества: 10 в Петербурге и один в Колпине^[6]. Наряду с мужскими и смешанными собраниями в них устраиваются специально женские собрания, имеющие целью дать некоторую общественную и политическую подготовку женщинам, сильно отстающим от мужчин в этом отношении. ‘Если женщины не будут вовлечены в движение, не будут помогать, то они будут мешать ему’, — так рассуждал Гапон и депутаты-рабочие. Гапон сам открывает эти женские собрания. Председательствует на них и ведет их В. М. Карелина. Женские собрания имеют своих секретарей, тоже из женщин, которые составляют протоколы бесед^[7].

Однако, в этот период, предшествующий январскому взрыву, ‘Собрание’ со всеми его отделами насчитывает лишь несколько тысяч членов и носит закрытый характер. Широкие массы судят о нем понаслышке, по перекрещивающимся отзывам людей, близких к делу, увлеченных им, с одной стороны, и недоверчивых, предостерегающих против ‘Собрания’ партийных работников, с другой. Несомненно, впрочем, что некоторые партийные работники входили в ‘Собрание’, как члены, и выступали в нем с горячими агитационными речами. Но общий характер движения, развивающегося в ‘Собрании’ и постепенно переходящего за его стены, был все-таки беспартийный. Широкая масса относилась к представителям партий, и даже вообще к интеллигенции, с некоторым недоверием^[8]. Вот характерная простодушная запись одного рабочего с Шлиссельбургского тракта в ответ на вопрос анкетного листа об участии в движении интеллигентных партийных работников: ‘Они говорили, что все стараются, что все они помогают нам, они люди ученые, знают, что делают. Но как-то враждебно смотрели на них, сами не зная, за что’.

Примечания автора

1. О впечатлении, которое произвел в ‘Собрании’ земский съезд 6—8 ноября, с его резолюцией, и резолюция собрания присяжных поверенных по поводу сорокалетия судебных уставов 21 ноября, говорит в своей автобиографии Гапон (‘История моей жизни’, изд. ‘Прибой’, 1925, стр. 72).

2. Речь идет о том совещании с ‘освобожденцами’, образовавшими впоследствии группу ‘Без заглавия’, которое описывает в своих воспоминаниях Карелин, говоря: ‘Без интеллигенции не хотелось решать вопроса, а интеллигенция, как знаете, открещивалась. Я собственно не настаивал на приглашении интеллигенции. К нам интеллигенция попала, вернее, случайно. Пришли Прокопович, Кускова, Богучарский и еще две женщины’ (см. ‘Петрогр. Правда’, No от 22 янв. 1922, и ‘Красн. Лет.’, I, 1922, стр. 110). Об этом совещании говорит в своей автобиографии и Гапон (стр. 72), откровенно признаваясь, что, сознавая необходимость конституции, он был тогда в нерешительности по вопросу о времени подачи петиции, хотя ‘еще верил в добрые намерения царя’, представлял его себе добрым и благородным. ‘Мне казалось, что наша рабочая петиция должна быть подана только в один из критических моментов, вроде падения Порт-Артура’ (стр. 73). Об этом же собрании говорится в книге Святловского ‘Проф. движение’, Спб., 1907, стр. 84—85. Резолюция политического характера, которую Гапон показал ‘освобожденцам’, представляла собою ту программу деятельности ‘Собрания’, которая была выработана Гапоном еще в марте 1904 года и принята на тесном кружковом собрании у него Васильевым, Варнашевым, Кузиным и Карелиным. Об этой программе говорят в своих воспоминаниях и Карелин (‘Красн. Лет.’, I, 1922, стр. 107—108), и Варнашев (‘Ист.-рев. сборн.’, т. I, стр. 198). Последний говорит, что эта программа заключала в себе ‘меры против невежества и бесправия русского народа, меры против нищеты народной и меры против угнетения капиталом труда’. Она была напечатана в No 65 ‘Освобождения’ и перепечатана теперь в составленной А. А. Шиловым книге ‘9 января’ (Ленгиз, 1925, стр. 73). Историю развития этой ‘мартовской’ программы Гапона в петицию, которую 9 января несли к царю, см. дальше, в примеч. 22.

3. Задолго до решительного момента — месяцев за восемь, как говорит в своей автобиографии Гапон (стр. 73), ‘приблизительно еще за год’, как пишет Павлов (‘Мин. Годы’, 1908, No 4, стр. 89) — в то время, когда Гапон еще не сомневался в доброте царя, он высказал в своем ‘штабе’ мысль непосредственно обратиться к царю ‘с просьбою’, содержание которой было изложено в его мартовской программе. В ноябре 1904 года, распропагандированный своей оппозицией, он колеблется подавать петицию, чувствуя уже, ‘что она не будет иметь успеха, если не будет сопровождаться большой рабочей забастовкой’ (‘История моей жизни’, стр. 72 и 74). В решительный момент, в конце декабря, когда уже назревал вопрос о всеобщей забастовке, Гапон снова стал колебаться в вопросе о подаче петиции. По словам Карелина, ‘Гапон на этом собрании (27 декабря) упорствовал, был против выступления с петицией’. Собрание разделилось. Выступление Карелина, который в ‘Петроградской Правде’ (от 22 янв. 1922) говорит о себе анонимно (‘один рабочий’), а в ‘Красн. Лет.’ (No 1, 1922, стр. 111) открыто называет себя, — решило дело. ‘С собранием сделалось что-то странное… Вопрос был решен единогласно’, — говорит Карелин (‘Петр. Правда’). Та же сцена описана у Павлова (‘Мин. Годы’, 1908, No 4, стр. 89). Однако вопрос о шествии к царю всем миром не был еще решен. По-видимому, мысль эта возникла у самого Гапона 6 января. См. воспоминания Н. М. Варнашева (‘Ист.-рев. сборник’, Ленгиз, 1924, т. I, стр. 203—204), Гапон — ‘История моей жизни’, стр. 85 и примечания к ней А. А. Шилова.

4. Я очень хорошо помню, как, уже утром 8 января, страшно взволнованный В. Я. Богучарский, у себя в комнате, говоря о готовившемся выступлении, повторял: ‘Что это?.. Что это?.. Провокация?.. После всего, что знаешь, все-таки… все-таки берет сомнение…’

5. Гапон в своей автобиографии (стр. 67), приводя речь Фуллона на открытии первого, Нарвского, ‘отдела’, говорит, что он повторял эту речь на открытии и всех других ‘отделов’. ‘Фуллон был простодушен и добр и ни в его натуре, ни в его предыдущей карьере не было ничего полицейского’, говорит Гапон (стр. 65). Почти такой же отзыв дает о Фуллоне Витте в своих ‘Воспоминаниях’ (т. II, стр. 218). По замечанию А. А. Шилова (прим. 76 и 86 к книге Гапона ‘История моей жизни’), ‘посещения Фуллона избавляли отделы от посещений полиции’: и он как бы санкционировал своей особой совершенную законность этих собраний, несмотря на то, что открытие ‘отделов’ не было предусмотрено уставом и происходило в явочном порядке. Поведение Фуллона в переговорах с делегацией рабочих во главе с Гапоном 28 декабря тоже носило очень добродушный характер (см. Гапон — ‘История моей жизни’, стр. 78). Однако с 7 января, почувствовав, что деятельность Гапона становится явно-революционной, Фуллон принимает энергичное участие в выработке мер ‘на случай возникновения массовых беспорядков в столице’ (см. опубликованную С. Валком ‘Записку о мерах, принятых управлением Спб. градоначальства по поводу рабочего движения и к прекращению возникших беспорядков’ (‘Красн. Лет.’, No 12, 1925).

6. А. А. Шилов, в прим. 84 к книге Гапона ‘История моей жизни’ указывает следующий порядок открытия ‘отделов’: 1) Выборгский, 2) Нарвский, 3) Василеостровский, 4) Невский — на Шлиссельбургском тракте, 5) за Московской заставой, 6) Коломенский, 7) Петербургский,

Гаваньский, 9) Рождественский, 10) Колпинский, 11) на Обводном канале, — хотя имеется указание на то, что последним открылся именно Гаваньский ‘отдел’ (показание Давлидовича, в архивных материалах департамента полиции, обнародованных А. Бухбиндером в No 1 ‘Красн. Лет.’, 1922 г., говорит, что Гаваньский ‘отдел’ открылся только 26 декабря). Предполагался к открытию 12 ‘отдел’ — в Сестрорецке (Карелин, ‘Красн. Лет.’, I, 1922 г.).

7. Идея ‘женских собраний’ бесспорно принадлежала Гапону: об этом говорила мне сама В. М. Карелина, об этом пишет и А. Е. Карелин (‘9 января и Г. Гапон’, ‘Красн. Лет.’ No 1, 1922 г., стр. 114—115). Материалы о возникновении и работе женских собраний имеются у Гапона (‘История моей жизни’, стр. 70 и прим. А. А. Шилова к ней), у Святловского, ‘Проф. движение’ (Спб., 1907 г., стр. 81—93), в воспоминаниях И. И. Павлова (‘Мин. Годы’, 1908 г., No 3, стр. 52). Женские собрания удалось организовать в семи ‘отделах’.

8. Яркий материал по вопросу об отношении к партийным ораторам рядовых членов ‘Собрания’ и о том затруднительном положении, в каком находились сочувствующие этим партийным ораторам председатели ‘отделов’, дает Павлов (‘Мин. Годы’, 1908 г., No 3, стр. 40—41), В. И. Невский в статье ‘Январские дни в Петербурге в 1905 году’ (‘Красн. Лет.’, No 1, 1922 г.) твердо устанавливает факт несочувственного отношения к выступлениям с.-д. со стороны малосознательной массы ‘Собрания’. Несомненно, однако, что членами и деятелями ‘Собрания’ были и партийные люди. На это определенно указывает Карелин (‘Красн. Лет.’, I, 1922 г.).

Глава III

Не подлежит сомнению, что ‘Собрание фабрично-заводских рабочих’ сыграло очень существенную роль в самом возникновении общей январской забастовки: оно подготовило в довольно широких кругах рабочего класса сознательное недовольство существующим положением вещей и при первом внешнем толчке, каким явилось неправильное увольнение четырех рабочих на Путиловском заводе, бросило в рабочую массу самую мысль о забастовке. Один из рабочих Шлиссельбургского тракта говорит об этом так: ‘Мысль о забастовке явилась у рабочих благодаря речам, которые говорились в собрании, где стали открыто высказывать про все злодеяние существующего порядка…’^[1]. Другой документ анкеты, составленный на основании коллективного опроса 28 рабочих с разных фабрик и заводов Шлиссельбургского тракта, говорит об этом в следующих словах: ‘Толчок к забастовке был дан собранием, последним же поводом была забастовка на Путиловском заводе. 28 декабря в городе было собрание представителей от всех отделений (280 человек), и Гапон предложил выступить на более широкую арену деятельности’. Как уже было сказано выше, решимость эта явилась результатом постановления, сделанного кружком наиболее близких ему рабочих^[2].

29 декабря к директору Путиловского завода Смирнову явилась делегация из четырех лиц от ‘Собрания русских фабрично-заводских рабочих’, с целью указать ему на действия одного мастера, несправедливо уволившего с завода четырех рабочих. Такая же делегация, и с той же самой целью, была отправлена к старшему фабричному инспектору и к градоначальнику Фуллону. Ходатайства делегатов не имели успеха, и 3 января завод прекратил работу и приступил к выработке своих требований. Требования эти, сводившиеся сначала к приему неправильно уволенных рабочих и удалению ненавистного мастера, на следующий день приняли уже обще-экономический характер: в них говорилось о восьмичасовом рабочем дне, об отмене сверхурочных работ, о постоянной комиссии из выборных рабочих для рассмотрения совместно с администрацией спорных вопросов, об установлении нормальной заработной платы для мужчин и женщин, об улучшении санитарных условий и т. п. Движение в пользу всеобщей забастовки быстро разлилось по всем главным заводам и фабрикам Петербурга. 4 января состоялось экстренное собрание за Невской заставой, и было постановлено бастовать. Одним из первых стал Семянниковский завод, имевший наибольшее количество членов среди ‘Собрания’, за ним стали другие^[3].

Группы наиболее энергичных рабочих ходили по заводам и мастерским, без труда снимая мастеровых с работы. Движение распространялось с стихийной быстротой, и в три дня захватило до 140.000 рабочих. К нему примыкали сознательные и несознательные, подготовленные и неподготовленные элементы. Один из свидетелей описывает приостановку работ на своем заводе в следующих непосредственных выражениях: ‘5 января в 7 часов утра пришел в мастерскую. Пропели смиренно молитву… Зажег свечу, зажал масленку в тиски и начал уже пилить. Через две—три минуты пришел некий токарь Н. и сказал: — Одевайтесь, товарищи! Пойдем с путиловцами правды искать. — Я выслушал его и предполагал, что он смеется, и, не обращая внимания, принялся работать. Вдруг слышу звонок, второй, и думаю: что-то неладно. Посмотрел — рабочие одеваются, в том числе и я. Пошли в следующие мастерские, предложили прикончить работу. Там без всяких сопротивлений оделись и разошлись’.

С каждым днем агитация в пользу забастовки встречала все меньше сопротивления даже у консервативной части рабочих. ‘7 января остановить работы было очень легко, — пишет другой рабочий. — В этот день, чувствовали все, должно что-нибудь случиться. Вышли на работу в 7 часов, народ стал сходиться группами и даже переговаривались со встречными: — Что не работаешь? — Он говорит: — Не охота. — Если не хочешь, то ступай за ворота. В двадцать минут восьмого послышался треск стекла в окне, закричали: — Бросайте, выходите, бросайте работу! — Рабочие были моментально одеты и пошли’^[4].

‘Собрание русских фабричных и заводских рабочих’ выступило с деятельной поддержкой забастовочному движению — не только моральной, но и материальной. Оно организовало стачечный комитет и фонд. Некоторые ‘отделы’ его, как, напр., Нарвский и Шлиссельбургский, вызвались немедленно помогать беднейшим забастовщикам, выдавая им съестные продукты. Вместе с тем, с первых же дней забастовки двери ‘отделов’ широко открылись для всех желающих — членов и не-членов, без всякой рекомендации. Помещения ‘отделов’ сразу сделались притягательными центрами для всего взбудораженного населения рабочих окраин. Началась открытая горячечная пропаганда, формулировка, перед лицом нетронутых еще масс, не только экономических, но и политических требований всего рабочего класса, всего трудящегося люда России. Гапон ездил из одного ‘отдела’ в другой, произносил речи, овладевал аудиторией, заставлял ее высказывать согласие или несогласие с своими заключениями. Гапона сменяли его помощники рабочие. Целый ряд ораторов, умеющих говорить сердцу рабочей толпы и завладевать аудиторией, выдвинулся в эти дни. Работа шла в ‘отделах’ с раннего утра до ночи. Помещения ‘отделов’, рассчитанные на сотни посетителей, не могли вместить всех стремящихся туда.

Огромные толпы ждали очереди на улице, одна аудитория сменяла другую. В эти первые дни, до выработки петиции, в толпе еще сталкивались противоположные идеи, — единство настроения установилось не сразу. Вот страница из свидетельской записи, рисующая в незамысловатых выражениях тот идейный процесс, через который с необычайной быстротой проходили неподготовленные массы. ‘7 января пошел я на собрание. Рабочих было много… и я не нашел нужным идти в помещение, а остался около собравшейся толпы. Они говорили относительно требований: рабочие высказывались так, что необходимо нам нужна политическая свобода, потому что она будет гарантировать неприкосновенность законов, и мы будем говорить, что для нас полезно, а не так — у нас существуют законы, а полицмейстер, пристав издают свои постановления, не касающиеся законов. А другой рабочий говорит, что мы тогда идем против бога, царя и воли его. На эту же тему говорят по нескольку раз, и другой раз ругаются, а если растолкуешь им, в каком положении находишься, какие законы у нас существуют и какие в Западной Европе, — понемногу начинают сознавать, и так были привлечены на эти требования. Были такие случаи, что оратор говорит относительно управления нашим государством и показывает неправильность управления, — рабочие кричат: Долой этого оратора! — То же говорит священник Гапон, — кричат: — Браво!’

Другая запись обрисовывает постепенную выработку петиции: ‘Народ приходил большими массами и вырабатывал свои условия насчет забастовки. Говорили о том, что нужно первым делом — восьмичасовой рабочий день, потом о том, как они выражались, чтобы была бы допущена правда, т. е. свобода печати, слова, сходок, стачек и т. п. Начинал кто-нибудь говорить о том, что нужно рабочим, и говорил, что проверить нужно: да или нет. Ежели нужно, то все говорили — да, ежели нет, то поднимался шум, и все кричали: Не надо! — Потом другой, третий и т. д. Говорил и священник Гапон и выяснял, что нужно, и ежели это было хорошо, то все кричали: Надо! Пусть будет так! — и это отмечалось, и т. д.’^[5]

Так вырабатывались и проверялись, применительно к пониманию и требованиям массы, отдельные пункты петиции, редактированной Гапоном совместно с 22 депутатами ‘отделов’ 6 января, слегка видоизмененной и кое в чем дополненной к вечеру 8 января. В основу ее легла резолюция, исподволь выработанная Гапоном в кружке близких к нему рабочих, и отчасти резолюция, составленная при участии социал-демократов и принятая на Шлиссельбургском тракте вечером 5 января^[6]. С утра 7 января повсюду в ‘отделах’ произносились речи, призывавшие рабочих идти в воскресенье к Зимнему дворцу. Под петицией тысячами, десятками тысяч собирались подписи.

В это время на улицах предместий появляются патрули. До приближенных Гапона, несмотря на явное бездействие полиции, присутствующей кое-где на собраниях, доходят слухи об угрожающей ему опасности со стороны властей. Руководители движения и сам Гапон не скрывают от себя и других, что шествие ко дворцу может принять трагический оборот. Кое-где раздаются призывы к оружию — не против царя, — на царя возлагаются в этот день все надежды взволнованной, разгоряченной толпы, — а против тех, которые не захотят допустить народ до царя. Но оружия ни у кого не заготовлено, народ пойдет к царю через все опасности, безоружный и смиренный, на все готовый, чтобы ‘добыть правду России’. В этом духе написана обращенная к царю петиция, в этом же духе говорят ораторы перед толпою. Быть может, никогда и нигде еще революционный подъем народных масс, готовность умереть за свободу и обновление жизни, не соединялся с таким торжественным, можно сказать, народно-религиозным настроением. Свидетели-рабочие рассказывали нам, что в некоторых ‘отделах’, когда собрание баллотировало поднятием рук тот или другой пункт петиции, эти руки поднимались с сложенными накрест пальцами, ‘делали из пальцев крестики, чтобы показать, что эти требования святы, и кто за них говорит, тот все равно, что присягает постоять за правду’^[7].

Примечания автора

1. Вся история январской забастовки, с момента увольнения четырех рабочих на Путиловском заводе в декабре 1904 года, разработана по архивным материалам, главным образом, по документам, извлеченным из архивов б. департамента полиции, В. И. Невским, в статье его ‘Январские дни в Петербурге в 1905 году’ (‘Красн. Лет.’, I, 1922), глава ‘Начало событий’, стр. 14—24. Глава эта перепечатана с некоторыми сокращениями в составленной А. А. Шиловым кн. ‘9 января’ (Ленгиз, 1925).

2. В. И. Невский, в указанной статье, тоже относит описываемое собрание к 28 декабря, опровергая официальное сообщение на этот счет, имеющееся в историко-революционном архиве 1905 года и ссылаясь на корреспондента ‘Революционной России’, который был на этом собрании. А. А. Шилов в прим. 100 и 102 к книге Гапона ‘История моей жизни’ оспаривает это утверждение В. И. Невского. Действительно, Иноземцев и Янов в своих показаниях при аресте относят это ‘экстренное’ собрание к 27 декабря (‘Красн. Лет.’, I, 1922, материалы, сообщенные Бухбиндером). Новейшие данные, опубликованные Б. Романовым — доклад товарища министра финансов В. Тимирязева и записка старшего фабричного инспектора С. Чижова (‘Красн. Лет.’, No 13, 1925 г., ст. ‘К характеристике Гапона’) — говорят в пользу мнения Шилова. Но в числе документов, подтверждающих его мнение, Шилов приводит и сообщение Карелина (‘Красн. Лет.’, I, 1922, стр. 111), который говорит о собрании представителей всех ‘отделов’ 27 декабря, где решался принципиальный вопрос о подаче петиции и где Карелин склонил собрание и самого Гапона к немедленной подаче ее. Это затрагивает другой вопрос, пожалуй, более важный, чем вопрос о дате ‘экстренного’ собрания. Дело в том, что сообщение Карелина говорит, по-видимому, не об открытом ‘экстренном’, а о другом, закрытом собрании, которое состоялось, по его словам, 27 декабря, ‘на третий день Рождества’, а по словам Варнашева ‘на второй или третий день Рождества’, когда ‘было принято решение о всеобщей забастовке с подачей петиции‘ (‘Истор.-рев. сб.’, 1924 г., т. I, стр. 202). Доказательством этому служит то, что: 1) Карелин говорит о собрании, на котором было ‘человек 80 должностных лиц’ (в ‘Петрогр. Правде’ он говорит: ‘человек сто’, но опять-таки ‘должностных лиц’), а на экстренном собрании, на 4 линии Васильевского Острова, присутствовало по одним сведениям 280, по другим 300 (Гапон), а по третьим до 350 человек, 2) на экстренном собрании рассматривался сам по себе большой, сложный вопрос о поддержке уволенных рабочих, о забастовке на Путиловском заводе и о расширении деятельности ‘Собрания’, который должен был занять собою все заседание, а то собрание, о котором говорит Карелин, решало не менее важный и трудный, чисто политический вопрос о выступлении с петицией. И характерно, что Иноземцев, в том же показании на допросе, на которое ссылается А. А. Шилов, прямо говорит, что ‘решение подать петицию было сделано до этого, на квартире у Гапона‘. Между тем, Иноземцев председательствовал на ‘экстренном’ собрании и потому не мог забыть, о чем шла речь на этом собрании. Кроме того, трудно допустить, чтобы Гапон и ‘штабные’, вопреки своему обыкновению, вынесли на широкое собрание такой острый вопрос, как вопрос о выступлении с петицией, не разрешив его для себя в предварительном более тесном собрании.

3. Все события с 28 декабря по 4 января представлены мною здесь в слишком общих чертах, с умолчанием о таких характерных моментах, как переговоры рабочей делегации и Гапона с Фуллоном, двукратное посещение рабочей делегацией фабричного инспектора Чижова и многое другое. Для ознакомления с этим периодом деятельности ‘Собрания’ нужно обратиться к названной уже статье В. И. Невского ‘Январские дни в Петербурге в 1905 году’ (‘Красн. Лет.’, I, 1922) и к книге Гапона ‘История моей жизни’ (стр. 77—79) с поправками А. А. Шилова в прим. 103, а также в прим. 104, 105, 106, 107, 109.

4. Дополнительные материалы о ‘снятии с работ’ при январской забастовке дают многие воспоминания рабочих, напечатанные в книжке ‘Первая русская революция в Петербурге в 1905 году’, Ленгиз, 1925 (см. стр. 38, 50, 61, 70 и др.).

5. При составлении своего очерка я не пользовалась никакими материалами, кроме ‘анкеты’ и показаний свидетелей и участников движения, но совершенно теми же чертами описываются эти собрания в корреспонденциях газеты ‘Вперед’ (No 4), в большой корреспонденции No 86 ‘Искры’ ‘События в Петербурге 9—11’, перепечатанной в составленной А. А. Шиловым книге ‘9 января’ (Ленгиз, 1925) под заголовком ‘Социал-демократия и масса перед 9 января’, и в чрезвычайно ярких воспоминаниях С. Сомова о партийной работе в Петербурге в 1905 году (‘Былое’, 1907, No 4, см. особенно стр. 33—34).

6. Сложный и запутанный неточными указаниями дат вопрос о составлении петиции подробно рассмотрен А. А. Шиловым в статье его: ‘К документальной истории петиции 9 января 1905 года’ (‘Красн. Лет.’, No 13, 1925). Здесь же напечатан с подписанного Гапоном подлинника, хранящегося в Ленинградском музее революции, последний, окончательный вариант ее. (В вышедшей ранее книге ‘9 января’, составленной Шиловым, напечатан предыдущий вариант ее). Статья Шилова дает четкую и чрезвычайно убедительную схему истории составления петиции: 1) мартовская программа Гапона (‘программа пяти’), 2) ноябрьское постановление о необходимости петиции, без определения срока подачи ее, 3) 27 декабря — решение выступить с петицией, 4) 5 января днем — собрание с представителями партий и составление представителем с.-д., взамен ‘мартовской программы’, ‘Резолюции рабочих об их насущных нуждах’, 5) 5 января вечером — прочтение этой резолюции в Невском ‘отделе’ С. Стечькиным (Н. Строевым), принятие этой резолюции собранием и собирание подписей под ней, 6) 6 января — решение идти к царю всем миром и превращение ‘резолюции’ в ‘петицию’: первоначальный проект ее написан ‘друзьями’ Гапона и переработан самим Гапоном в ночь на 7 января, 7) дополнительное редактирование этого текста, с тенденцией придать ему характер не только рабочей, но и общенародной петиции. Эта превосходная схема все же не уясняет некоторых известных нам подробностей. Так, кажутся несколько противоречивыми указания, что резолюция написана ‘представителем с.-д.’, а вечером, на Шлиссельбургском тракте, Строев заявил, что эту резолюцию ‘выработал он с представителями с.-д.’ (‘Вперед’, No 4). Сообщу по этому поводу, что в 1905 году Строев, за чем-то пришедший ко мне, сообщил мне о собрании на Шлиссельбургском тракте 5 января и о своем участии в этом собрании и в выработке резолюции, причем говорил, что она была ‘подготовлена’, совместно с с.-д., у него на квартире. Прочитав в ‘Красн. Лет.’ (No 1, 1922, сообщ. Бухбиндера) показание Строева на допросе, я обратила внимание на то, что он жил в то время на Гороховой, а собрание, на котором была выработана резолюция, происходило, по словам Павлова, именно на Гороховой, т. е., по-видимому, у Строева. К сожалению, это не уясняет вопроса о том, кто были с.-д., писавшие резолюцию. Неясным остается и вопрос о том, кто были те ‘друзья, литераторы’, которые писали первоначальный текст ‘петиции’, не удовлетворивший Гапона (см. подробнее, чем в статье Шилова, в книге Гапона ‘История моей жизни’, стр. 85), но можно допустить, что Гапон причислил к ним и пресловутого Матюшенского. Замечу по этому поводу, что у меня сохранилась копия какого-то чернового экземпляра петиции, полученного мною, не помню от кого, в январе 1905 года и не тождественного ни с одним вариантом петиции из приведенных Шиловым. Он суше, рассудочнее по стилю, и 13 требований, предъявленных в нем царю, даны в обычной нумерации, без привычных Гапону с марта 1904 года делений под римскими цифрами (‘Меры против невежества и бесправия народа’ и т. д.). Что касается поправок, придающих петиции более общенародный характер, то по этому поводу вспоминается сообщение Павлова, что на собрании 7 января с.-д. случайно не присутствовали и поправки были внесены народническими и другими группами (‘Мин. Годы’, 1908, No 4, стр. 92). По поводу судьбы тех листов с десятками тысяч подписей, которые были собраны под петицией, сообщу, что когда внезапно умер известный историк Павлов-Сильванский, В. Я. Богучарский говорил мне с волнением, что теперь пропадут все эти листы вместе с другими материалами, потому что они были даны на сохранение Павлову-Сильванскому, который держал их, как в надежном месте, ‘в желтых канцелярских шкафах’ того учреждения, где он служил (я забыла теперь название этого учреждения).

7. Это подтверждается воспоминаниями Карелина (‘Красн. Лет.’, I, 1922, стр. 111). В указанных уже воспоминаниях С. Сомова говорится: ‘В собрании все время царил какой-то мистический, религиозный экстаз’ (‘Былое’, 1907, No 4, стр. 33).

—————————————————————————

Источник: Л. Я. Гуревич. Девятое января. Харьков, изд. ‘Пролетарий’, 1926 г. Книга о событиях 9 января 1905 года, написанная на основе документального очерка Народное движение в Петербурге 9-го января 1905 г., переработанного, дополненного и снабжённого подробными примечаниями.

Оригинал здесь: Викитека.

Любовь Яковлевна Гуревич

Девятое января

Предисловие автора

Глава I

Глава II

Глава III

Читайте также: