Народное движение в Петербурге 9-го января 1905 года, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1906

Время на прочтение: < 1 минуты

Любовь Яковлевна Гуревич

Народное движение в Петербурге 9-го января 1905 года

< []

I

Прошел год с того дня, но кажется, что он уже давно отошел в историю: столько было пережито за это время русским обществом и русским народом! Текущие события, одно знаменательнее и ярче другого, захватывают общее внимание, и многим кажется, что теперь не время оглядываться на недавнее прошлое и разбираться в накапливающихся исторических материалах. Русское общество, не только в провинции, но и в С.-Петербурге, где разыгралась народная драма 9-го января, не ознакомлено вполне с характерными и наиболее поучительными сторонами ее и не представляет себе всего ее значения в том историческом процессе, который перерабатывает старую Россию в иную, будущую Россию. А между тем это значение событий 9-го января неизмеримо велико. В этот день совершился мгновенный и великий переворот в душе и понятиях столичной рабочей массы. С этого дня не избранные борцы только, не вожаки, не партийные люди, но именно масса, до тех пор наивная, поняла, что ‘добиться правды’ в России можно только путем борьбы. Русская революция перестала быть достоянием сознательных верхов и стала разливаться по всей стране, переходя в глубокое стихийное движение.
Предлагаемый очерк является попыткою передать события 9-го января в связи с подготовившим их беспартийным ‘гапоновским’ движением петербургских рабочих. Документы, по которым написан этот очерк, — около 300 записей, по опросным листкам, участников и свидетелей январских событий, — собраны были трудами возникшей после 9 января ‘анкетной комиссии’ — из представителей разных профессий, вошедших позднее в ‘Союз Союзов’. Материалы эти были отчасти дополнены и проверены автором настоящего очерка посредством личного опроса нескольких десятков свидетелей из интеллигенции, а также рабочих, стоявших в центре движения. Нечего и говорить о том, что очерк этот далеко не полон, но зато в нем нет ни одной сочиненной строчки: все, не исключая красочных подробностей, почерпнуто из означенных источников.
Еще не пришло время говорить о сложной личности главного героя и виновника январских событий, Георгия Гапона, и разбираться в планах и настроениях сплотившейся вокруг него группы сознательных рабочих. Но некоторые факты, относящееся к подготовительному периоду движения, твердо установлены и могут быть преданы гласности уже теперь. Священник Пересыльной тюрьмы, Георгий Гапон, для начала своей деятельности воспользовался ‘зубатовскими’ начинаниями русского правительства. В октябре 1903 г. он был утвержден председателем только что основанного перед тем ‘Общества русских фабричных и заводских рабочих’ и почти до конца поддерживал сношения с Охранным Отделением, вверившим ему судьбу петербургских рабочих. Первоначальные сотрудники Гапона не имели определенной политической окраски, некоторые из них не без основания могли считаться ‘зубатовцами’. Деятельность первых ‘отделов’, открывавшихся в разных частях города в течение 1904 г., имела сначала вполне невинный характер: члены общества, допускавшиеся туда сначала по рекомендации двух членов, с известным вступным и затем ежемесячным взносом, собирались в ‘отделы’ для отдыха, для беседы о своих нуждах, для выяснения средств взаимопомощи. В отделах были библиотеки. Там же устраивались, время от времени, платные музыкальные и танцевальные вечера, привлекавшие в собрания и женщин. Делами собрания заведовали выборные из рабочих. Рабочие, находившиеся под большим или меньшим влиянием революционных партий, относились к гапоновским начинаниям недоверчиво, и наименование ‘зубатовщины’ применялось к ним даже среди малосознательной массы. Мало-помалу Гапон стал сближаться с наиболее сознательными рабочими из отделов. В большинстве случаев это были люди, прошедшие партийную школу, но по тем или другим причинам не примкнувшие к партиям. Осторожно, но чрезвычайно настойчиво, не жалея времени и внимания, Гапон подбирал себе кружок такого рода приближенных и товарищей, составивших для него, в конце концов, вполне надежную опору и самоотверженно работавших вместе с ним для осуществления общего плана.
План этот состоял в том, чтобы так или иначе расшевелить всю рабочую массу, не поддающуюся воздействию конспиративных деятелей, поднять ее на борьбу за свои человеческие права, за свои экономические и политические интересы. Некоторые из наиболее развитых рабочих, приближенных Гапона, почти до самого конца не могли победить в себе какой-то опасливости, в связи с вопросом об его отношении к Охранному Отделению, но он постепенно побеждал это недоверие личным обаянием, искренним товарищеским тоном в обращении и широтою тех планов, которые он доверял близким и которые он выковывал совместно с ними иногда в долгих разговорах с глазу на глаз, иногда в общих собраниях кружка, разросшегося к концу 1903 г. приблизительно до 80 человек. Среди этого кружка были восторженные, страстно преданные ему люди, готовые пойти за него в огонь и в воду.
Со второй половины 1904 г., когда, после смерти Плеве, зашевелилось все русское общество, деятельность Гапона и его кружка в отделах приняла более широкий характер. Руководители отделов стали затрагивать общие политические вопросы, подходя к ним со стороны, наиболее доступной для малосознательной массы. Один из рабочих, участник январского движения, пишет о характере собраний за это время так: ‘Говорили все больше об нуждах и интересах народа, еще говорили и о политической стороне, как образованье и пр., но очень мало. Ежели же находились люди, которые, не вытерпев, начинали говорить все поголовно, таких людей через два дня забирали и сажали в казематку’. Действительно, в собраниях присутствовали полицейские — иногда ‘переодетые’, и весьма возможно, что партийным или вообще наиболее резко выступавшим ораторам приходилось потом расплачиваться за горячие речи. Но такие случаи были, несомненно, исключениями: полиция, присутствуя в этих разрешенных собраниях и, в общем, будучи сама склонна считать их ‘зубатовскими’, недоумевала и бездействовала. В общем, однако, как уже сказано, пропаганда велась в собраниях сначала чрезвычайно сдержанно и осторожно. Сам Гапон и деятели отделов читали вслух и объясняли легальные газеты, заметно оживившиеся в то время, — главным образом, ‘Наши Дни’ и ‘Нашу Жизнь’. Когда с ноября начался период общественных резолюций, в собраниях читались и обстоятельно истолковывались эти резолюции. Собрания становились все более популярны. ‘Рабочие к собранию относились с любовью, — пишет один из свидетелей, — и говорили, что ежели они больше будут ходить и, наконец, соберется большая масса членов, то они могут что-нибудь сделать в свою пользу’. О методе, каким руководители ‘отделов’ подводили массу к политическим вопросам, дают представление следующие бесхитростные строки из анкетных документов: ‘Многие говорили раньше, что нужно сначала выхлопотать экономическую сторону, а уж потом и политическую, но когда им разъясняли, что им не дадут всего, а ежели дадут, то после все равно отнимут, то все большею частью соглашались на это. Гапон говорил все, что мог, чтобы уговорить и показать рабочему правую сторону, и за это народ называл его: один наш батюшка такой, а то все негодяи’.

II

К концу ноября деятельность Гапона и его помощников приобрела уже характер систематической пропаганды. В кружке его исподволь вырабатывались резолюции, обобщающие требования рабочего класса и связывающие их с обще-политическими требованиями, выставленными земским съездом 6—9 ноября и интеллигенцией. В это время Гапон, несомненно, искал связей с интеллигенцией, поддержки и помощи с ее стороны, обращался за советами даже к некоторым представителям литературы и открывал двери своих маленьких домашних собраний для заслуживающих доверия лиц. Вот запись, сделанная нами в свое время со слов одного такого лица: ‘В последних числах ноября я, с четырьмя другими лицами, заинтересовавшись деятельностью Гапона в обществе русских фабричных рабочих, была у него на дому на собрании депутатов имевшихся тогда пяти отделов. Он жил в маленькой скромной квартире на Петербургской стороне. Рассматривая устав общества, мы обратили внимание на сомнительные по духу параграфы его. Гапон сказал, что это только ширма, что настоящая программа общества иная, и попросил рабочего принести выработанную ими резолюцию политического характера. Уже тогда было ясно, что эти резолюции совпадают с резолюциями интеллигенции. Гапон не только ничего не имел против участия в его деле интеллигенции, но желал этого и подчеркивал тождественность требований. Посетители говорили, что уже пришло время рабочим выступить с резолюцией. Гапон был другого мнения. Он говорил: время еще не пришло, я должен еще расширить свою деятельность и, кроме того, нужно ждать какого-нибудь внешнего события, пусть падет Порт-Артур’[1]. Отметим, что Гапон, — по показаниям некоторых из его сотрудников-рабочих, — проявлял эту осторожность и сдержанность, желая как следует подготовить массу, до самых последних дней декабря, и только настойчивые советы приближенных не упускать благоприятного момента побудили его перейти к решительным действиям.
Что касается сношений его с интеллигенцией, то нужно сказать, что они почти ни к чему не приводили и за отдельными, очень немногими исключениями, скоро обрывались: интеллигенция — и партийная и внепартийная, не могла разгадать сложной личности священника Гапона и превозмочь своих сомнений. Слова ‘зубатовщина’, ‘провокация’ оставались у всех на устах — вплоть до 9-го января. Отношение к Гапону и к ‘Обществу русских ф.-з. рабочих’ со стороны власти давало пищу этим сомнениям. Действительно, власти продолжали доверять Гапону и ‘поддерживали’ его. Так, в начале декабря, на открытии VI отдела Общества, на Шлиссельбургском тракте, присутствовал градоначальник Фуллон, обратившийся к рабочим с сочувственною речью. Речь эта передается нами на основании нескольких чрезвычайно сходных между собою записей очевидцев — шлиссельбургских рабочих. Одна из записей гласит так: ‘Первым долгом, как первое лицо, г. градоначальник сказал речь, в которой говорил так, что всегда рад и будет помогать рабочим во всякое время и желает, чтобы рабочие могли бы всегда одерживать верх над капиталистами и всегда добиваться того, чего они желают. А он всегда сторонник народа, всегда готов помочь им в их интересах и нуждах’.
С начала декабря деятельность Гапона идет ускоренным темпом. Отделы открываются в разных частях города один за другим. Последним, в самом конце декабря, открывается отдел в Гавани. К началу января имеется, таким образом, 11 отделов общества: 10 в С.-Петербурге и один в Колпине. Наряду с мужскими и смешанными собраниями в них устраиваются и специально женские собрания, имеющие целью дать некоторую общественную и политическую подготовку женщинам, сильно отстающим от мужчин в этом отношении. ‘Если женщины не будут вовлечены в движение, не будут помогать, то они будут мешать ему’, — так рассуждал Гапон и депутаты рабочие. Гапон сам открывает эти женские собрания. Председательствует на них и ведет их одна выдающаяся по уму и развитию женщина, К., жена рабочего, бывшая ткачиха. Женские собрания имеют своих секретарей, тоже из женщин, которые составляют протоколы бесед.
Однако, в этот период, предшествующий январскому взрыву, Общество, со всеми его отделами, насчитывает лишь несколько тысяч членов и носит закрытый характер. Широкие массы судят о нем понаслышке, по перекрещивающимся отзывам людей, близких к делу, увлеченных им — с одной стороны, и недоверчивых, предостерегающих против Общества партийных работников, с другой. Несомненно, впрочем, что некоторые рабочие с партийной окраской входили в Общество, как члены, и содействовали в нем политической пропаганде. Но общий характер движения, развивающегося в Обществе и постепенно переходящего за его стены, был все-таки беспартийный. Широкая масса относилась к представителям партий, и быть может, даже вообще к интеллигенции, с некоторым недоверием. Вот характерная простодушная запись одного рабочего с Шлиссельбургского тракта в ответ на вопрос анкетного листа об участии в движении интеллигентных партийных работников: ‘Они говорили, что все стараются, что все они помогают нам, они люди ученые, знают, что делают. Но как-то враждебно смотрели на них, сами не зная, за что’.

III

Есть все основания думать, что ‘Собрание русских ф.-з. рабочих’ сыграло очень существенную роль в самом возникновении общей январской забастовки: оно подготовило в довольно широких кругах рабочего класса сознательное недовольство существующим положением вещей, а с самого начала поддержало первых протестантов и самую мысль о забастовке. Один из рабочих Шлиссельбургского тракта говорит об этом так: ‘Мысль о забастовке явилась у рабочих благодаря речам, которые говорились в ‘Собрании’, где стали открыто высказывать про все злодеяния существующего порядка…’ Другой документ анкеты, составленный на основании коллективного опроса 28 рабочих с разных фабрик и заводов Шлиссельбургского тракта, говорит об этом в следующих словах: ‘Толчок к забастовке был дан ‘Собранием’, последним же поводом была забастовка на Путиловском заводе. 28 декабря в городе было собрание представителей от всех отделений (280 человек), и Гапон предложил выступить на более широкую арену деятельности’. Как уже было сказано выше, решимость эта созрела в нем благодаря настояниям кружка наиболее близких ему рабочих.
29-го декабря к директору Путиловского завода — Смирнову явилась депутация из 4 лиц от ‘Собрания русских ф.-з. рабочих’, с целью указать ему на действия одного мастера, несправедливо уволившего с завода несколько рабочих. Такая же депутация и с тою же самой целью была отправлена ‘Собранием’ к градоначальнику и к старшему фабричному инспектору. Ходатайства их не имели успеха, и 3-го января завод прекратил работу и приступил к выработке своих требований. Требования эти, сводившиеся сначала к приему неправильно уволенных рабочих и удалению ненавистного мастера, на следующий день приняли уже обще-экономический характер: в них говорилось уже о 8 ч. рабочем дне, о постоянной комиссии из выборных рабочих для рассмотрения совместно с администрацией спорных вопросов, об отмене сверхурочных работ, об установлении нормальной заработной платы для мужчин и женщин, об улучшении санитарных условий и т. п. Движение в пользу всеобщей забастовки быстро разлилось по всем главным заводам и фабрикам С.-Петербурга. 4-го января было экстренное собрание за Невской заставой и постановлено было бастовать. Одним из первых стал Семянниковский завод, имевший наибольшее количество членов среди ‘Собрания’, за ним стали другие.
Группы наиболее энергичных рабочих ходили по заводам и мастерским, без труда снимая мастеровых с работы. Движение распространилось с стихийной быстротой и в три дня захватило до 140.000 рабочих. К нему примыкали сознательные и несознательные, подготовленные и неподготовленные элементы. Один из свидетелей описывает приостановку работ на своем заводе в следующих непосредственных выражениях: ‘5-го января в 7 ч. утра пришел в мастерскую. Пропели смиренно молитву… Зажег свечу, зажал масленку в тиски и начал уже пилить. Через минуты 2—3 прошел некий токарь Н. и сказал: ‘Одевайтесь, товарищи! Пойдем с путиловцами правды искать‘. Я выслушал его и предполагал, что он смеется, и, не обращая внимания, принялся работать. Вдруг слышу звонок, второй, и думаю: что-то не ладно. Посмотрел, — рабочие одеваются, в том числе и я. Пошли в следующие мастерские, предложили прикончить работу. Там без всяких сопротивлений оделись и разошлись…’
С каждым днем агитация в пользу забастовки встречала все меньше сопротивления даже в консервативной части рабочих. ‘7-го января остановить работы было очень легко, — пишет другой рабочий… — В этот день, чувствовали все, должно что-нибудь случиться. Вышли на работу в 7 ч., народ стал сходиться группами и даже переговаривались со встречными: ‘Что не работаешь?’ — он говорит: ‘Не охота’. — ‘Если не хочешь, то ступай за ворота’. Двадцать минут 8-го послышался треск стекла в окне, закричали: ‘Бросайте, выходите, бросайте работу!’ Рабочие были моментально одеты и пошли…’
‘Собрание русских ф.-з. рабочих’ выступило с деятельной поддержкой забастовочному движению — не только моральной, но и материальной. Оно организовало стачечный комитет и фонд. Некоторые отделы его, как, напр., Нарвский и Шлиссельбургский, вызвались немедленно помогать беднейшим забастовщикам, выдавая им съестные продукты. Вместе с тем, с первых же дней забастовки двери отделов широко открылись для всех желающих членов и не членов, без всякой рекомендации. Помещения отделов сразу сделались притягательными центрами для всего взбудораженного населения рабочих окраин. Началась открытая горячечная пропаганда, формулировка — перед лицом нетронутых еще масс — не только экономических, но и политических требований всего рабочего класса, всего трудящегося люда России. Гапон ездил из одного отдела в другой, произносил речи, овладевал аудиторией, заставлял ее высказывать согласие или несогласие с своими заключениями, Гапона сменяли его помощники рабочие. Целый ряд ораторов, умеющих говорить сердцу рабочей толпы и завладевать аудиторией, выдвинулся в эти дни. Работа шла в отделах с раннего утра до ночи. Помещения отделов, рассчитанных на сотни посетителей, не могли вместить всех стремящихся туда.
Огромные толпы ждали очереди на улице, одна аудитория сменяла другую. В эти первые дни, до выработки петиции, в толпе еще сталкивались противоположные идеи, единство настроения установилось не сразу. Вот страница из свидетельской записи, рисующая в незамысловатых выражениях тот идейный процесс, через который с необычайной быстротой проходили неподготовленные массы. ‘7-го января пошел я на собрание. Рабочих было много… и я не нашел нужным идти в помещение, а остался около собравшейся толпы. Они говорили относительно требований, рабочие высказались так: что необходима нам, нужна политическая свобода — потому что она будет гарантировать неприкосновенность законов, и мы будем говорить, что для нас полезно, а не так — у нас существуют законы, а полицеймейстер, пристав издают свои постановления, не касающиеся законов. А другой рабочий говорит, что мы тогда идем против Бога, Царя и воли его. На эту же тему говорят по нескольку раз и другой раз ругаются, а если растолкуешь им, в каком положении находишься, какие законы у нас существуют и какие в Зап. Европе, понемногу начинают сознавать, и так были привлечены на эти требования. Были такие случаи, что оратор говорит относительно управления нашим государством и показывает неправильность управления, — рабочие кричат: ‘Долой этого оратора!’ — То же говорит св. Гапон, кричат: ‘Браво!’…’ Другая запись обрисовывает постепенную выработку петиции: ‘Народ приходил большими массами и вырабатывал свои условия насчет забастовки. Говорил о том, как они выражались, чтобы была бы допущена правда, т.-е. свобода печати, слова, сходок, стачек и т. п. Начинал кто-нибудь говорить, что нужно рабочим, и говорил, что проверить нужно: да или нет. Ежели нужно, то все говорили — ‘Да’, ежели нет, то подымался шум и все кричали: ‘Не надо!’ Потом другой, третий и т. д. Говорил и св. Гапон и выяснял, что нужно, и ежели это было хорошо, то все кричали: ‘Надо, пусть будет так!’ — и это отмечалось, и т. д.’.
Так вырабатывались и проверялись — применительно к пониманию и требованиям массы — отдельные пункты петиции, редактированной Гапоном совместно с 22 депутатами отделов 6-го января, слегка видоизмененной и кое в чем дополненной к вечеру 8-го января. В основу ее легли резолюции, исподволь вырабатываемые кружком близких к Гапону рабочих, и отчасти резолюция, составленная на Шлиссельбургском тракте вечером 5-го января при участии социал-демократов. С утра 7-го января повсюду в отделах произносятся речи, призывающие рабочих идти в воскресенье к Зимнему Дворцу. Под петицией тысячами, десятками тысяч собираются подписи.
В это время на улицах предместий появляются патрули… До приближенных Гапона, несмотря на явное бездействие полиции, присутствующей кое-где на собраниях, доходят слухи об угрожающей ему опасности со стороны властей. Руководители движения и сам Гапон не скрывают от себя и других, что шествие ко Дворцу может принять трагический оборот. Кое-где раздаются призывы к оружию, не против Царя, — на Царя возлагаются в этот день все надежды взволнованной, разгоряченной толпы, — а против тех, которые не захотят допустить народ до Царя. Но оружие ни у кого не заготовлено, народ пойдет к Царю — через все опасности, безоружный и смиренный, на все готовый, чтобы ‘добыть правду России’. В этом духе написана обращенная к Царю петиция, в этом же духе говорят ораторы перед толпою. Быть может, никогда и нигде еще революционный подъем огромных народных масс — готовность умереть за свободу и обновление жизни — не соединялся с таким торжественным, можно сказать, народно-религиозным настроением. Свидетели-рабочие рассказывали нам, что в некоторых отделах, когда собрание баллотировало поднятием рук тот или другой пункт петиции, эти руки поднимались со сложенными накрест пальцами: ‘Делали из пальцев крестики, чтобы показать, что эти требования святы, и кто за них говорит, тот все равно что присягает постоять за правду’.

IV

7-го и 8-го января Гапон написал письмо Царю и Святополк-Мирскому с предупреждением о готовящемся шествии народа, и лично виделся с министром юстиции Муравьевым, убеждая его принять все меры к тому, чтобы шествие это не окончилось трагически. Нечего и говорить о том, что он не нашел у министра ни малейшей отзывчивости. В эти же дни он лично объехал все отделы. Он говорил с возрастающим возбуждением и страстью, — все более и более поднимая настроение толпы. Он надорвал себе голос, еле держался на ногах, но продолжал ездить и говорить до последнего часа — до позднего вечера 8 января. По-видимому, речи его не везде были одинаковы по тону — быть может, в зависимости от степени подготовки толпы. В некоторых отделах он говорил спокойно, сообщая толпе уверенность в успехе. В других он уже забрасывал слова о возможности неуспеха, о предстоящих опасностях, о том, что Царь может отказаться принять и выслушать народ свой. Эти речи он кончает словами: ‘И тогда нет у нас царя…’ — ‘И тогда нет у нас царя’, — как эхо откликалась толпа. — ‘Все умрем! Клянемся стоять все до одного. Батюшка, благословляем тебя на подвиг, веди нас!’ Все были в восторженном состоянии, рассказывают свидетели. ‘Многие плакали, топали ногами, стучали стульями, колотили кулаками в стены и, поднимая руки вверх, клялись стоять до конца’. На Шлиссельбургском тракте, где Гапон говорил 8-го, он, по-видимому, был сдержаннее и не высказывал опасений, что Царь откажется выслушать народную петицию: быть может, именно здесь, где было больше социал-демократов, он боялся разбить сомнениями общее настроение и вызвать в некоторых группах партийную постановку вопроса, которой он очень опасался в эти дни. Здесь в записях свидетелей, даже прикосновенных к партиям, особенно бросается в глаза восторженная, цельная вера в Царя. Один рабочий пишет: ‘Все говорили: пойдем к отцу и скажем ему, как мучают нас наши обдиралы. Скажем ему: отец, прими нас, мы пришли к тебе, помоги нам, т.-е. детям твоим, мы знаем, ты рад жизнь отдать за нас и только живешь для нас, но ты ничего не знаешь, как бьют и мучают нас, как мы голодаем, как всегда измучены и притом невежественны, подобны скотам, почти что все неграмотны. Ожидали все получить это все, что говорили, и притом, говоря так: ведь и в Евангелии сказано, что отец принял блудного сына, а ведь мы не блудные, мы все стараемся, убиваемся и притом сидим голодные’. Две записи говорят о том, как приехал 8-го января Гапон в Шлиссельбургский отдел. Толпа, обступившая помещение отдела, просила его выйти к ней. Было темно. Зажгли на дворе фонарь, и при свете его председатель отдела, встав на бак, стал читать петицию, а Гапон, стоя подле него, разъяснял петицию. Гапон ‘приводит характеристику настоящего и будущего и рисует картину тех бесправий, которые у нас существуют. Много было таких, что слезы катились по лицу от невольных потрясений, которые у нас на глазах происходят. И так рассказал это и приглашал идти на площадь… И раздавались отчаянные крики: ‘Помрем на площади!»
Но не один Гапон возбуждал и поддерживал это настроение толпы. Он уезжал, на смену ему выступали руководители отделов, ораторы из рабочих, охваченные единым настроением, вдохновенные, измученные и неутомимые. К отделам приливали новые и новые толпы. Вечером, при свете уходящих вдаль, тускло мерцающих фонарей, виднелось у помещения отделов море человеческих голов. На улице, в отдельных группах, слышались разговоры о войне, о тягостных последствиях ее для народа, о всеобщей забастовке. Иногда какой-нибудь вопрос, связанный с петицией и обсуждавшийся в зале отдела, выносился на улицу. Ораторы взбирались на какую-нибудь импровизированную трибуну, вроде опрокинутой бочки, и говорили к толпе. В некоторых отделах петиция читалась народу из открытого окна собрания, и народ слушал ее благоговейно, ‘как в церкви’. Многие, несмотря на мороз, стояли без шапок. Недостаточно понятные места петиции вновь и вновь толковались, каждый отдельный пункт ее вновь и вновь ставился на баллотировку. Толпа выражала свое сочувствие криками и далеко уносящимся гулом голосов. Иногда она повторяла, в знак сочувствия, последние слова оратора, подхватывала их, как хор подхватывает запевалу… ‘Все недоразумения между фабрикантами и рабочими должны решать представители от фабрикантов и от рабочих поровну’, — говорил оратор, — и толпа откликается: ‘Поровну, поровну’. ‘Что так жить, не лучше ли нам сойти в могилу?’ — заканчивает свою речь оратор, и толпа отвечает ему: ‘Лучше в могилу, в могилу…’ ‘Когда чтение петиции было закончено, — пишет один очевидец с Васильевского Острова, — председатель задал рабочим вопрос: ‘А что, товарищи, если Государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции, — чем мы ответим на это?’ — Тогда точно из одной груди вырвался могучий, потрясающий крик: ‘Нет тогда у нас Царя!..’ — И как эхо повторилось со всех концов: — ‘Нет Царя… Нет Царя…’ В этот момент послышались возгласы: ‘Долой самодержавие!’ — толпа не поддержала их’.
Это одно из многих указаний на то, что движение было чисто народным и внепартийным. Партийные ораторы, выступавшие в те дни, имели успех только в небольших, захваченных партийной пропагандой, группах. В некоторых местах, как, напр., в Нарвском отделе, партийные возгласы и попытки призвать народ под красные флаги вызывали бурный гнев толпы, и руководители движения, с Гапоном во главе, употребляли все усилия, чтобы не допустить партийных ораторов и толпу до явных столкновений и не разбить цельности народного настроения. ‘В Василеостровский отдел социал-демократы проникли 6-го января, — пишет один очевидец, — и один из них, после речи Гапона, сказал встречную речь, призывающую рабочих встать под знамя социал-демократии. Гапон сказал в ответ следующее: ‘Господа социал-демократы и социал-революционеры, я всегда вас уважал и считал честными людьми. Низко кланяюсь вам, земно кланяюсь вам: не вносите раздора в наше движение. Пойдем под одним знаменем, общим и мирным, к нашей святой цели’. Социал-демократы упорствовали, и некоторая часть аудитории кричала: ‘Да здравствует социал-демократия!’ На другой день, в том же отделе, перед началом собрания, оратор отдела сказал: ‘Господа члены партий социал-демократов и социалистов-революционеров, присутствующие на этом собрании! Ваши товарищи на Петербургской стороне дали честное слово не вносить ничего особого в наше движение, подчиниться воле народа и мирно идти вместе с ним. Даете ли вы такое слово?’ И из разных концов послышался ответ: ‘Даем».
В эти дни взволнованная народная стихия поглотила представителей партийной и непартийной интеллигенции и увлекла многих в своем потоке. Некоторые из партийных людей, не имея в душе ни капли наивной веры в благополучный исход шествия ко дворцу, шли тем не менее с толпою, в первых сомкнутых рядах ее, мужественно подставляя себя вместе с нею под пули. В числе неслучайных жертв 9-го января было и несколько молодых, полных силы партийных работников.
Можно представить себе, что переживали эти люди накануне кровавых событий. В то время, как руководители движения готовились к подвигу и вдохновленная ими толпа с восторгом и трепетом ожидала торжественного шествия народа к дворцу, город и окраины были полны тревожных предвестий готовившегося кровопролития. В городе ходили слухи о приказе, отданном войскам, о передвижениях воинских отрядов в полной боевой готовности. Но все признаки опасности, угрожающей народу, были так сбивчивы и противоречивы. С одной стороны — войска, с другой стороны — бездействие, а кое-где и благосклонное отношение к собраниям полиции. Казалось, что если власти хотят подавить движение, то они должны прежде всего прекратить пропаганду, открыто ведущуюся перед десятками тысяч бастующих рабочих. Но ни в одном отделе не было сделано ни малейшей попытки воспрепятствовать стечению народа. В некоторых местах полиция присутствовала на собраниях и, по-видимому, относилась к ним вполне благосклонно. Об этом свидетельствуют бесчисленные заявления очевидцев. Одна из записей сообщает следующий характерный факт, относящийся к вечеру 8-го января: ‘В толпе (на улице, перед раскрытым окном собрания) стоял городовой и, разиня рот, слушал. Когда одна курсистка указала на несообразность такого явления, рабочие заступились за него: ‘Пускай стоит. Тоже ведь человек, — понимает’. На Среднем проспекте городовой сам рассуждал, обращаясь к толпе, и хотя слов его не было слышно, но по одобрениям рабочих можно было догадаться, что он выражает ей свое сочувствие’. Но не одно только поведение отдельных чинов полиции давало многим надежду на какие-то благоприятные для народа возможности. Вот характерные отрывки из подробного письменного показания члена известного своим реакционным направлением ‘Русского Собрания’, врача Алафузовской больницы Дьячкова, рисующие общее положение вещей 8-го и утром 9-го января[2]: ‘Что 9-го января будет крестный ход к Зимнему Дворцу из-за Нарвских ворот, не составляло ни для кого секрета. Об этом открыто говорили все… Не помню, за день или за два дня до 9-го января было расклеено на улицах города объявление от градоначальника, чтобы на улицах не происходило скопления народа, так как в противном случае будут приняты законные меры. По дороге в больницу я видел несколько таких экземпляров на заводах до Нарвских ворот и один из них прочел. За Нарвскими же воротами и до самой больницы Алафузовской я не встретил ни одного расклеенного на заборах объявления от градоначальника, хотя старательно и нарочно искал глазами. Это меня удивило. Объявление не было расклеено там, где наиболее его следовало бы расклеить. В недоумении остался я от этого объявления также и в том отношении, что в нем ни слова не было сказано о предстоящем крестном ходе, хотя, конечно, полиция была о нем осведомлена, раз о том говорила вся столица. Простых и понятных слов для народа, что в случае скопления народа будут стрелять, убивать, в объявлении сказано не было, в объявлении была приведена неопределенная фраза, что будут с толпой поступать по закону…’ Нам приходилось расспрашивать рабочих из-за Нарвской заставы, как понимали они в те дни предупреждение градоначальника. Ответ был такой: ‘Не все и видели это объявление. А кто видел, — говорили, что неизвестно еще, правда ли оно от градоначальника. Подписи на нем не было. Толковали, что, может быть, так кто расклеил, нарочно, чтобы народ смутить’. Один свидетель сообщил нам, что за Нарвскую заставу дошли 8-го января слухи о передвижениях войск в городе, но народ и это истолковал по-своему: говорили, что 9-го января готовится перед Зимним Дворцом большой парад и что это даже лучше: войска не помешают народу предстать перед Царем со своей петицией. Другие истолковывали передвижение войск иначе. Врач Дьячков, в указанном уже показании, пишет на эту тему: ‘Основываясь на разных слухах, слышанных от разных лиц разговорах, я вывел мнение, что народ думал, если будут вызваны войска, то это на всякий случай, если бы кто стал безобразничать, хулиганить, выкидывать красные флаги и т. п. Но верноподданному народу не приходило
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека