Александр Тришатов
Александр Тришатов
Девица со странностями
Девица со странностями
* * *
* * *
* * *
* * *
Лисица бежал, бежал, бежал, под деревом встал…’
—————————————————-
Девица со странностями, Тришатов Александр, Год: 1915
Время на прочтение: 12 минут(ы)
— Я ищу целомудренного мужчину!
— Да?! Оригинальничаете!.. Скучно это, Вера Владимировна…
А она точно и сама испугалась, что сказала. Подобралась, ссутулилась, руками к лицу подняла кожаную сумочку, точно хотела загородиться.
С моря гнал ветер, развивая длинный конец лилового шарфа.
У ног пепеля ботинки завивалась пыль…
На скамейке напротив сели два реалиста и студент, очень молоденький, безусый, бледный и наглый. Реалисты курили, прячась и поглядывая на ворота сквера. Студент раскрыл сложенную коробку фотографического аппарата, уставил на сжатых коленях и стал наводить…
— Идемте же, — попросила Вера… Глаза её стали безжизненными, на щеках выступили слабые пятна. Встала порывисто, точно хотела броситься бежать.
— Ну!? — ждала.
Молодой человек докурил папиросу, не спеша поправил светлую тирольку и, подав ей руку, повел ее, постоянно замедляя её торопливый шаг.
Около ног длинными струйками мел ветер песок аллеи.
Сзади Кто-то сказал наивно-громко.
— Вот это Дергоусова? Это — которая дергается!
Из двухэтажного белого здания городской гимназии выходили гурьбой, шли навстречу девочки в зеленых форменных платьях с белыми кисейными фартуками и белыми накидками, в форменных круглых соломенных шляпках.
Проходили раскрасневшиеся, возбужденный, заполняя весь тротуар, толкая и обгоняя одна другую.
— Как они могут теперь учиться? — улыбнулся на маленьких.
— Это экзамены, — поправила Вера, — скоро конец.
— Вы ведь тоже здесь учились?
— Да!
Она оживилась. Глаза стали большими, налились грустью и детской мягкостью, и губы, всегда сжатые, тоже как-то по детски раскрылись.
— Вы давно кончили? Простите за нескромный вопрос.
— Три года — и вдруг засмеялась тихо, точно прячась, — только уже все позабыла… меньше этих маленьких знаю…
— Я смотрю на ваш город. В нем кажется все учатся… все учащиеся, учащиеся, учащиеся… Но вот вы кончаете… и дальше? что? Вам так никогда и не хотелось никуда отсюда уехать?
— Не знаю. — Он возвращал ее к таким недавним и таким уже забытым, в такую даль ушедшим годам.
— Кончает девица. Снимает скромную соломенную форменную шляпку. Одевается по последней картинке журнала и… идет в сквер. И завтра в сквер, и послезавтра в сквер… скверно!! Вы уж меня простите, Вера Владимировна, за пошлый каламбур.
Смотрела на него пристально и странно.
Сегодня Вера очень долго сидела перед зеркалом, и все больше ‘так’…
В гимназии она считалась самой красивой, и она знала, что она красивая, и гордилась, и любила свою красоту. Теперь она одеревенела, а прежде она не могла не плакать, когда видела в зеркало свое поблекшее лицо.
— Как ты подсохла — эти слова подруги, сказанные давно, она еще и теперь помнит и слышит. У ней остались прежними глаза, огромные, в черной кайме ресниц. Но глаза её жили редко, и в самый важный момент умирали, делались безжизненными, пустыми.
Она зажала губы привычной больной гримасой и принялась ‘освежать’ и ‘делать’ лицо.
Как всегда, выходя на проспект, она почувствовала легкую тошноту и слабость… Оправилась, ‘подобралась’ и пошла. Было еще рано и пусто. Только одни ученики подростки группами стояли на углах, у театра, у фруктового магазина… Она проходила, не замечая их. Завернула за угол, дошла до гостиницы. Его не было. Пошла медленно назад. Прошла весь проспект и повернула. Она терялась. Знала, что больше двух раз пройти одна по проспекту не посмеет. Если теперь дойдет до гостиницы и его не увидит, нужно будет уйти к морю, в сквер, все равно, она не знала…
Около театра девочки-цветочницы предлагали цветы. Она обрадовалась, что выигрывает время. Выбирала долго, долго торговалась. Купила лилии, белые, нежные, на тонких высоких стеблях… Пошла к гостинице. Он шел навстречу.
Теперь ей было все равно. Пускай видят все. Теперь она сама не хотела бы сойти с проспекта…
— Но вы мне скажете, когда вы уезжаете… Я хочу вас проводить.
Пожал плечами.
— Новый каприз!
— Каприз? Я думала, вам лестно…
Они сошли с проспекта на угол, к столбу с афишами. В стороне моря потухала заря. У входа гостиницы загорелся розовый шар, а дальше маленькими разноцветными лампочками кричало: ‘Аста Нильсен’ ‘Шедевр Психологии’, На ярко-розовой полосе тротуара перед кинематографом шевелилась толпа. Люди протискивались к входу и к ярко раскрашенным картинам, развешанным по окнам.
— Если вы не хотите, я не приду. — Её губы подергивались, как у человека, который сейчас заплачет. Посмотрела на него.
— Ну вот хоть возьмите эти цветы.
Подала ему купленные лилии, совсем свежие, хрупкие.
— Вера Владимировна, не к лицу вам все это. Я уже говорил вам — скучно это, и ваши целомудренные лилии — скучны… Я не мальчик. Я очень знающий и очень усталый. Я много знаю и вижу тоже много, очень много. И вас я вижу, может быть, больше, чем вы этого хотите.
Говорил с выразительными, злыми ударениями, и по протянутой раскрытой ладони, в такт словам, бил зажатыми в другой руке цветами, бил сильно, жестко, головки лилий разбивались, и помятыми, рваными лепестками падали на тротуар. Оставляя липкий след, разламывался хрупкий стебель.
— Вас ввело в заблуждение то, что я с вами безупречно вежлив, тогда как в этом городе вы привыкли только к грубым циничным выходкам мальчишек. Простите, это внешний лоск воспитанного человека, думаю я о вас не лучше, чем они.
Он отбросил на тротуар прилипшие к пальцам лепестки, и стал брезгливо вытирать платком руку, мокрую от липкого сока.
— Как вы жестоки, Дмитрий Константинович!
С семи часов каждый день в сквере играет музыка. Открылось летнее помещение клуба. По вечерам там играют в лото. Вера-кассирша. Каждый вечер она должна пройти в клуб по скверу, среди гуляющей публики. В этом городе она росла, училась. Она знает каждый дом, каждую вывеску, каждое встречное лицо. Когда она идет по улице, она вся сжимается. Губы сведены, глаза опущены. Она идет мелко, мелко семеня, связанная короткой узкой юбкой. Лицо скрыто очень широкой шляпой с опущенными полями. Когда она идет так, она старомодна и смешна.
Кажется, она идет, как слепая. Да она бы и могла идти так, с закрытыми глазами, так она знает весь город, каждый повороту каждый переход улицы. Но она смотрит. Быстро взглядывая и тотчас же опуская глаза, она все видит, все замечает. Она не пропускает ни одного мужского лица. Даже мальчиков. Она всех их изучила, знает их особенности, голоса, походку. У неё есть любимцы. Когда она их встречает, она открывает на мгновенье свои глаза, запуганные и странные.
Навстречу идут гимназисты. Один местный, другой приезжий. Приехал недавно, но она уже заметила, выделила. У него очень нежная кожа и красивый рот, удивительный, она называет ‘бархатный’…
Сейчас они встретятся. Одна короткая секунда. Вера идет уже по прежнему, быстро, семенящим шагом, с опущенными глазами, руками прижатыми к телу.
— Ай да Сашка! С тобой сама Дергоусова хочет познакомится.
— Какая Дергоусова? Это та, пошла… Почему ты думаешь?
— У меня глаз. Ну, Сашка, держи теперь фасон!..
Вера еще больше подобралась. Кажется она вся сжалась под темными полями своей шляпы. Она идет так быстро, как может, но это ей трудно, и аллея сквера кажется длинной, как жизнь.
На скамейке, мимо которой ей надо повернуть на боковую дорожку, сидят мальчики. Их человек семь. Все ученики не старше 5-го класса. Целый день они ‘баловались’ и гоняли по городу. К вечеру за большими пришли в сквер. Пока не разгонит надзиратель, они будут сидеть здесь на главной аллее, соря фисташками, мешая ходить, глупо хохоча и прячась за спины друг друга. Сейчас скамейку с дорожки они затащили в траву. Они качаются на ней, толкаются и спихивают один другого. Еще издали они замечают ее, и потом долго провожают, и она даже знает по голосу, кто из них говорит это:
— Курица не птица, проститутка не девица.
Вера не провожала Дмитрия Константиновича, но к пароходу ходила. Когда только можно, она ходит к каждому пароходу. Она их встречает и провожает. Люди едут в Ростов, в Ялту, в Керчь… Она любит пароходы в Ялту. Тогда публика наряднее, моложе, беспечнее.
Она смотрит на шляпы дам, такие маленькие, на яркие манто, точно связанные внизу. Она смотрит долго в каждое мужское лицо.
Вчера с пароходом из Ростова приехал новый студент. Невысокий, очень полный, здоровый, с загорелым свежим лицом, звучным голосом и сильными руками. Он сам вынес на пристань желтый гладкий чемодан, пухлый портплед. Она смотрела. На палубе остались дамы. В развивающихся шарфах и платьях, они перегибались через перила и смеялись и кричали что-то ему. Вepa стояла близко, и видела, как косит его синеватый белок глаза, и как сверкают зубы, когда он хохочет.
Вера прошла всю пристань и мол до конца, и сидела там на вышке больше часа, точно ждала кого-то.
Когда она была гимназисткой, она была очень застенчивой и неловкой.
Иногда какой-нибудь курортный, понравившийся ей, жил в городе целый сезон, а она не находила предлога, не видела возможности к нему подойти.
Теперь она находила предлоги быстро и легко.
Каждый приезжий первые дни проводил у моря, и теперь каждый день Вера ходила в порт.
Мол оканчивался вышкой. Там под фонарем, на деревянной площадке, огороженной светлыми, сквозными перилами, были поставлены скамейки для публики. После пяти часов гуляющие толпой направлялись сюда из города, днем же здесь было нестерпимо от палящего солнца. Внизу, по одной стороне, наложенные над самой водой по сваям доски образовывали как бы галерейку, где от высокой вышки ложилась тень. На доски с каменного бока мола вели три неудобных опасных ступеньки, Вера увидела студента. Он стоял без фуражки, там на досках, крепко держась одной рукой за железную скобку в деревянной обшивке стены. Он смотрел с внимательным интересом, как все, кто видит в первый раз, как мальчишки-рыбаки, вертясь на сваях, вытаскивали круглых скользких бычков.
На вышке не было никого. Вера осторожно сошла вниз и подошла к ступенькам. Нужно было шагнуть сильно вниз, но ей мешала юбка. Она оглянулась растерянно.
— Позвольте вам помочь! — Студент протянул ей свою сильную руку.
— Благодарю вас, у меня узкая юбка. На верху жарко, только здесь и есть капелька тени…
Его звали — Николай Николаевич Мартазов. Но ей показалось, что это имя он только что сейчас выдумал для неё. И от того, что он сразу так мало ее уважает, она почувствовала себя ручной птицей, которая даже не сможет забиться под его сильною рукой. И она податливо рассмеялась, когда, точно вызывая и испытывая ее, он рассказал двусмысленную пароходную историю, такую же придуманную, как его имя. Рассказывая, он сел на доски, как рыбак, и снизу пристально рассматривал ее. А когда она сделала движение, чтобы переменить позу, он, говоря как опасно ходить на такой узкой доске, удержал ее снизу, рукой беря за её ноги.
Камни мола были белые от солнца. Точно листы нагретого железа, лежали растянутые брезенты у пристани Русского Пароходства, и единственный портовой сторож прятался в тень около ряда бочек, высоких ящиков и сложенных машин. Далеко к городу, пыльными блеклыми пятнами зеленела ленточка акаций и не было никого. Только машина стучала у поворота мола, и её рычаги, гремя разматывающейся цепью, однообразно подымались и опускались с одним и тем же ударным стуком. Рабочие, в парусиновых куртках, с черными от солнца и от пота лицами, забивали ряды новых свай для расширяемой пристани.
Однообразный стук машины мучил Веру, как удары по голове. Камень жег через тонкую подошву, и, ища тени, она хотела бы пробежать эту открытую раскаленную полосу берега, но студент крепко держал ее за руку и тянул на себя. Как удары в желтую на солнце сваю, она слышала его ленивый, прилипающий голос:
— ‘Ворона летал, летал, летал, на дереве встал.
Лисица бежал, бежал, бежал, под деревом встал…’
Вера два вечера гуляла со студентом на музыке, а в воскресенье он уговорил её уехать в море. Они взяли лодку на мостках, у мужской купальни. Лодочник ссылался на правила и не отпускал лодку без себя, но студент дал ему рубль и взял весла.
Вера не слушала их спора и двигалась, как автомат, и в лодке села, как он велел, покорно перебросив на грудь жесткую веревку руля.
От косы, куда он ее возил, было верст десять, и когда они плыли назад, был вечер и солнце садилось, окрашивая небо в золотые и красные краски. Она вся дрожала от внутренней глубокой обиды и боли, и за день точно похудела, так было измучено её лицо.
Конец размотавшегося шарфа запутался под ногой и мок в грязной воде, щеки горели неровными пятнами, но, под его насмешливым взглядом, она находила еще столько сил, чтобы тянуть тяжелую веревку.
Когда, насвистывая опереточный марш и взмахивая веслами, он однообразно покачивался перед нею своим полным и сильным телом, она хотела одного, чтобы как можно дольше не оборвался этот свист, так боялась она его разговора.
— Вера, если бы вы не были так скучны, я бы прожил здесь лишних недели две, но вы ведете себя глупее самых наивных девочек из наших Ростовских гимназий.
Она вся затрепетала, и её руки судорожно сжимали руль.
Он захохотал открыто и громко, как смеются здоровые, довольные собою люди, вспомнив что-то свое и очень смешное.
— Когда встретите вашего ‘чистого’ мужчину, кланяйтесь ему от меня.
Но на глазах её выступили слезы и это его смутило.
— Ну, Вера, — потянулся он к ней, — было и прошло, и солнце взошло! Лисица бежал, бежал, бежал, под деревом встал…
И она испуганно ему улыбнулась.
На мостках у купальни ученики мореходных классов ловили бычков, Их было трое и они были пьяны. Двое бросили удочки, и только один, наскучив неудачей, забавлялся тем, что уже раз пойманного бычка нацеплял на удочку и, далеко забрасывая, вытаскивал его снова.
Ему кажется нравилось, когда, под его взмахом, рыба описывала полукруг в воздухе и с силой ударялась о доски.
— Поймал.
И все трое хохотали.
Вера увидела их издали, узнала всех трех и поняла, что они уже следят за нею. Если бы она могла, она лучше бы вернулась в море, но лодку нужно было сдать у этих мостков, и студент равнодушно и сильно гнал ее к ним.
— Мишка, — крикнул моряк товарищу, — сколько часов ловишь — ни черта не поймал. Смотри, вон Дергоусиха какого бычка поймала…
Шагая через студента по скамейкам качающейся лодки, Вера не протянула ему руки. Она, не прощаясь, только сказала:
— Ради Бога, мы не знакомы, не мучьте, не подходите никогда ко мне.
На мостках моряк загородил было ей дорогу.
— О, дорогая, как я страдаю за вами…
Но она успела пройти, как всегда, не поднимая глаз.
Стоял июль и каждый день в городе появлялись новые лица: евреи из Екатеринослава, гимназистки из Мелитополя, немецкие семьи из ближних колоний. Редко кто задерживался надолго, а иногда приехавшие с дневным пароходом, погуляв вечером в сквере, с ночным уезжали дальше.
Вера каждый вечер приходила в сквер. Но она точно боялась чего-то и не ходила одна. Она брала с собой своего дальнего родственника, выпускного гимназиста, некрасивого мальчика с короткими ногами и круглым лицом, и всегда кто-нибудь оглядывался на них, когда в разговоре она называла его Жан.
Но она говорила мало, а только слушала, как однообразно и ровно, точно страницу учебника он передавал ей городские гадости, и думала о своем.
Сегодня уже четвертый раз, когда она поворачивалась с Жаном у кассы сквера, чтобы снова назад пройти аллею, она видела, как с крайней скамейки двое приезжих смотрят на нее.
Она попросила мальчика:
— Сядемте против музыки, я, кажется, не могу больше ходить.
Она только для себя нашла место, так было здесь тесно, и Жан остался стоять недалеко у акации, где висел фонарь и начиналась боковая дорожка.
Она скользила взглядом по лицам солдат-музыкантов, которые так изучила за лето, незаметно для себя задерживаясь на наиболее красивых, но того, что они играли, она не понимала и уставала следить.
Около неё вставали, и она, не оборачиваясь, по голосам узнавала и называла про себя кто это был.
Жан пробрался к ней и окликнул ее.
— Вера! С вами хочет познакомиться один… ну, я не знаю… приезжий. Он просил меня, если вы разрешите…
— Ну что же, приведи его.
Разглядела очень худое лицо, долго не спавшие глаза и помятую одежду. Но по фасону платья угадала, что он из большого города.
Обошли рядом круг, не сказав ни слова.
— Я бы хотел уйти отсюда, из этого людского колеса. А вы?
— Да! — Она мотнула головой.
— Пойдемте к морю. У моря хорошо везде, но я здесь чужой, а, может быть, вы поведете меня туда, где оно вам нравится больше.
— Тогда идемте по Приморской. — Она показала рукой налево.
За зданием мужской гимназии звуки оркестра перестали быть слышны, и улица с редкими фонарями лежала темная и пустая.
Она заметила что он отстает и пошла чуть тише.
— Вы поспорили на пари с вашим товарищем, что познакомитесь со мной?
— Вы так подумали? Тот человек, который сидел со мной в сквере, мне не товарищ. Сегодняшний спутник по пароходу. Мне он такой же чужой, как и вы…
— Я не веселая, — прервала она его… но я рада, что ушла из сквера, я там очень скучала.
— Если я пугаю вас, скажите куда, и я провожу вас домой, — Она остановилась и покачала головой. Она даже улыбнулась.
— Нет я люблю, когда вижу нового человека.
— Ищите? Та-а-к…
Она сказала быстро, как бы боясь, что он станет спорить:
— Каждый ищет!.. чего-нибудь… прибавила тихо.
Он засмеялся,
— Вы напомнили мне сейчас моего приятеля. Его одну фразу: ‘Володя вы чего-нибудь пьете?’
Она не поняла ни его смеха, ни его слов. Оглянулась назад, точно жалея, что ушла от электрических фонарей и веселой музыки сквера, но уже поворачивали на Приморскую. Пошли мимо бань, мимо купален, по шпалам железной дороги, потом перешли совсем к морю, на песок. Здесь было идти труднее, шли медленно. С боку рядами тянулись опрокинутые и вытащенные лодки. Тень под ними лежала темно-черными пятнами и, казалось, что там кто-то прячется. Некоторые лодки были в самой воде, привязанные… Волна их тихо тащила на себя и потом отпихивала на старее место. Яркой звездой вспыхивал маяк на косе, далеко, за 18 верст. От пристани отходил пароход. Его огни движущимися точками висели в воздухе. Вера села на камень и следила за плывущими огнями. Она показала туда рукой.
— Вот сейчас они прошли мимо вышки, теперь огибают волнорез.
Он сел рядом у самой воды и ногой шумно скатывал камушки вниз. Ветер дул с земли и иногда доносил обрывок какой-то мелодии. Это солдаты еще играли в сквере.
Своими маленькими прячущимися движениями Вера поправила прическу и огладила юбку.
Ее пугала его неразговорчивость.
— Занимайте же меня. Или вы все так и будете молчать?
Низко надвинутая шляпа скрывала его лицо, и ползали ли это тени там у губ, или смеялся он?
— Разве непременно нужно говорить? А вы проникнитесь обстановкой. Представьте себе, что море разговаривает за нас. И, потом, напрасно вы так любопытны к людскому шуму: толкните вон ту пустую жестянку, и вы получите шум более выразительный…
Он набрал в горсть гладких и круглых камешков и, бросая их, прислушивался, как они падали внизу с бульканьем мелодичным и звонким.
— Аккомпанемент утопленников. —
Заговорил оживляясь.
— По-моему все в жизни непременно происходит под аккомпанемент. Пусть это будет какой-нибудь писк, царапание… Меня занимает это. Аккомпанемент, например, чего-нибудь изысканно бесстыдного…
Его слова точно связывали ее. То, что потянуло ее к нему, заменилось испугом, и за правильными оборотами его речи, она чувствовала что-то грубое и злое. Решила — сейчас встану — но где-то близко зазвенела балалайка, и Вера пригнулась на своем камне
По берегу шли. Из неясных очерчивались в фигуры: одна, две, три и еще и еще. Сбивая камни, шумя песком, прошли мальчики. По светлым пуговицам можно было угадать учеников. В руках у некоторых балалайки и гитары. Они нарочно замедляли шаги, рассматривали, дурачились…
— ‘Добгхый вечер’ ‘Bona sera’ ‘Приятного аппетита!’
Их контуры долго маячили на светлом фоне неба.
Было долго тихо.
— Это неправда, — начал он, — что я не искал вас и разговора с вами. Я в городе несколько часов, но мне рассказали про вас, как про девицу… — замялся, точно испугался за чуть не сорвавшуюся грубость — девицу со странностями — сказал он.
— Только знаете что, вы издали казались интереснее.
От его слов она согнулась больше, чем от смеха мальчишек.
— Что же я мало хохочу, или я очень худа?
— Зачем же сердиться, дорогая. Вы же умная. В гимназии учились. Вот, говорите, ищете… Вероятно какого-нибудь графа из романа Вербицкой…
Она почувствовала, что он ее оскорбляет, как не оскорбляли последние матросы, под грубые шутки которых столько раз сжималась проходя. Повернулась к нему вся дрожа. Встала порывисто, протестующая.
— Я ищу целомудренного мужчину!
Он осмотрел ее сверху до низу и улыбнулся.
— Сурьезно сказано! Да вы, кажется, и на самом деле девица со странностями. Но постойте, вы точно хотите уйти от меня. Почему? Ведь вы не знаете, может быть, я как раз и есть тот, какой вам нужен.
И, взяв ее за руку, он слабо потянул её к себе.
Вера не сопротивлялась, только смотрела безжизненными, остановившимися глазами…
Где-то далеко уходили и пели мальчики.
Ароматы ой да котятся,
А гулять парню хочется,
Соловей, соловей тёк, тёх, тёх,
Канареечки так жалобно поют…
Мимо берега, сильно ударяя по воде веслами, и все дальше уходя в море, плыла без песни, без огней, лодка. Темная фигура согнулась у взлетающего весла.
Боже! Дай же Ты ему то, чего ищет этот человек, который ночью уплывает в море.
Источник текста: ‘Новый журнал для всех’, No 4, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
Лисица бежал, бежал, бежал, под деревом встал…’