Дешевая юмористическая библиотека ‘Сатирикона’
Выпуск 83
(1912)
СМЕРТЬ
——
СТАКАН ЧАЮ
ЛИКВИДАЦИЯ
Дешевая юмористическая библиотека ‘Сатирикона’. Выпуск 83, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1912
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 4. Чёрным по белому
М., Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2012.
Смерть
Стакан чаю
Ликвидация
Драма в доме
Заметки великосветского репортера
Разрыв
Терпеть не могу, когда меня отрывают от дела. Сегодня позвонили по телефону.
— Алло! Что такое?
— Говорит контора погребальных процессий ‘Простота и Роскошь’.
— Что нужно?
— Нам сейчас сообщили, что у вас случилось несчастье.
— С чьей точки зрения, — тонко спросил я, — с вашей или с моей?
— Что такое? Не слышу.
— Я спрашиваю: кто вам сказал?
— Не знаю. Сейчас сообщили, вероятно, от вас. Мужайтесь!
— Зачем?
— Помилуйте, такая потеря… Мы понимаем.
— Что же вам угодно?
— Разрешите прислать нашего агента.
— Пожалуйста! Если, конечно, у него не предвидится неотложных дел, и он имеет часок свободного времени…
— Помилуйте! Наш девиз: все для клиентов!
— Прекрасный девиз.
— Кто имел дело с нами раз, тот навсегда останется нашим клиентом.
— Наверное, — согласился я. — Думается, что и я не избегну этой участи.
— Что вы говорите?
— Я говорю: до свидания.
Он пришел.
Агента бюро похоронных процессий можно отличить от обыкновенного человека только сзади, спереди он имеет такой же вид, как и другие.
Но если вы зайдете ему в тыл — вам сразу бросится в глаза отличительный признак агента: металлическая пряжка черного галстука всегда торчит из-под воротника сюртука на вершок выше, чем ей полагается.
Иногда, может быть, жена агента или его приятель, заметив это, скажут:
— Дай-ка я тебе поправлю пряжку… Ишь ты, как вылезла.
Но это бесплодное занятие. Вроде работы Сизифа, вкатывавшего камень на гору: у Сизифа камень тотчас же скатывался вниз, у агента пряжка через минуту всползает наверх.
Природа все созданное ею наделила отличительными для каждого создания признаками, и глуп тот, кто будет стараться уничтожить их.
Войдя в кабинет, агент низко поклонился, сверкнув металлической пряжкой галстука, и предложил:
— Мужайтесь.
— Садитесь, — предложил и я. — Очень рад был вам чем-нибудь полезным.
— Все там будем, — неопределенно заметил он.
— Одни раньше, другие позже, — внес я необходимый корректив.
— Да, — согласился он. — И спрашивается: для чего же жил человек?
Я вздохнул.
— Из земли, как говорится, взят, в землю и вернешься.
— Что же делать. Мужайтесь!
Он помолчал и осторожно спросил, ощупывая невидимую почву:
— Это был близкий вам человек?
— Без сомнения. С первого дня рождения.
— А! ребенок?
— Сущее дитя.
— Мальчик, девочка?
— Если выбирать из этих двух категорий, то оно, конечно, ближе к девочке.
— Ей там будет лучше. Ребенок не успел еще нагрешить и, поэтому, ему уготована жизнь ангельская.
— О, если бы мне кто-нибудь мог это гарантировать, — вздохнул я. — Потому что у меня есть некоторые основания предполагать, что нагрешила она в своей жизни предостаточно.
— О, помилуйте! Какие могут быть у нее грехи? Если она огорчала вас своими шалостями, то разве имели вы что-нибудь в сердце своем против дитяти?
— Вы слишком льстите ей, называя ее ‘дитятей’, — заметил я. — Правда она молодилась, но ее 36 лет, все-таки частенько сказывались.
— 36 лет! — удивился агент, — однако, вы говорили, что она сущий ребенок?
— И теперь это повторяю. В женщинах, милый мой, чрезвычайно много ребяческого.
— Мужайтесь, — сказал агент. — Потеря любимой женщины — большое горе, но не нужно отчаиваться. Отчаяние большой грех!
— Не думаю, чтобы этот грех был мне свойственен.
— Если уж вам будет так тяжело, то помолитесь. Молитва облегчает душу, а ей там будет легче.
— Спасибо вам. Ваши советы для меня целительный бальзам.
— У всякого своя должность, — скромно согласился он. — И еще я вам скажу: живите надеждой, что когда-нибудь встретитесь с ней. Рано или поздно всякий человек умирает. Если он умер рано — он меньше нагрешит, если умер поздно — грехи его увеличились…
— Пропорционально прожитым годам, — вздохнул я.
— Пропорционально. Мужайтесь! Первые минуты потери остры, но потом постепенно все забудется… Вы можете встретить другую, полюбить ее, и еще будете счастливы. И я думаю, что дорогая покойница даст свое загробное согласие на ваше новое счастье…
— Ну, я думаю, она в этом деле будет ни при чем. Наоборот, она при жизни все время хотела меня женить.
— Ну, знаете — это, в конце концов, не важно. Теперь на это иначе смотрят, чем раньше. И если вы любили ее, как жену, то и без женитьбы церковь простит ее и примет в свое лоно.
— Вы впали тут в маленькую ошибку, — печально улыбнулся я. — Я никогда не любил ее, как жену. Но она была хорошей теткой.
— Простите, я вас не понял. Вы, значит, потеряли вашу дорогую тетю?
— Увы!
— Что делать! Все будем там, и ни один человек не уйдет от своей судьбы. Конечно, тяжело потерять тетку, но еще горше потерять любимую жену или ребенка.
— Это верно, — улыбнулся я с тихой грустью. — Теток много, а жена одна.
— Не правда ли? — оживился агент. — Да ведь тетка тетке рознь. Иная тетка попадется, что ой-ой-ой!
— Сущие ведьмы бывают, — подтвердил я.
— Хе-хе! Это верно. Да я вам так-таки скажу откровенно: иной клиент рад-радешенек, что его тетка протянула ноги.
— Что вы говорите! Это забавно.
— Еще как забавно! К нему пойдешь за заказом, ну, конечно, говоришь: ‘мужайтесь’ и прочее там, а он мне: ‘сами, — говорит, — вы мужайтесь’.
— Ха-ха-ха-ха-ха!
— Хе-хе-хе-хе! На некоторых похоронах прямо-таки смех один. В особенности, если еще тетка богатая, да оставила малую толику денежек.
— Представьте, моя покойная тетка тех же правил: оставила мне 40 тысяч.
— Ах, шутник! — засмеялся агент, потрепав меня по плечу. — А я-то тут распинаюсь, утешаю его. Ну, поздравляю, поздравляю. Однако, при таком капитале, надеюсь, все будет, как следует.
— Все и есть, как следует, — успокоил я агента. — Все благополучно, и я, как видите, своим видом не напоминаю безутешного родственника.
— Хе-хе-хе! Приятно иметь дело с такими клиентами. Вы знаете, у нас тоже есть сердце и мы тоже люди… И когда человек рвется к незасыпанной могиле или хочет разбить себе голову о ближайший монумент, — нам на это тоже невыносимо тяжело любоваться.
— За свою голову я спокоен, — заметил я. — Не высечен еще тот монумент, который бы грозил мне смертью.
— Хе-хе… Разрешите снять мерочку?
— Какую мерочку?
— Для гробика-с.
— Зачем же? Для меня снимать — еще рано, для тетки — уже поздно.
— Почему же поздно? Это дело самое пустяковое. Покойница, вероятно, в соседней комнате?
— О, нет, что вы! Не дай Бог… Ее здесь нет.
— На другой квартире изволят дожидаться?
— Не думаю, чтобы ожидание чего бы то ни было — являлось ей свойственным.
Агент привстал, с беспокойством взглянул на меня и спросил:
— Да, позвольте… Ваша тетка, действительно, умерла?
— О, могу вам в этом поручиться.
— Для нее, действительно, нужны процессия и гроб?
— Как вам сказать… Я полагаю, что к процессии она равнодушна, а вот гроб… Новый, хороший гроб ей, я думаю, нужен. Я, впрочем, не знаю, как у них там.
— Помилуйте! У нас все гробы новые.
— У в_а_с, — тонко прищурился я. — А у них это не так. Я думаю, она не прочь была бы заменить свою старую развалину новым гробом.
— Позвольте, позвольте, — растерянно сказал агент, потирая голову. — Вы говорите, ваша тетка умерла… когда она умерла?
— Три года тому назад. Мужайтесь!
— В таком случае, зачем же вы меня вызвали?!?!
— Кто вас там вызывал? Ваше бюро само ко мне позвонило и предложило прислать мне вас.
— Но вы меня отрываете от работы…
— Ваше бюро меня тоже оторвало от работы. Впрочем, я вас не понимаю: вместо того, чтобы радоваться, что у меня все благополучно, вы кричите на меня, почему у меня нет покойника. Мужайтесь!
— Больше вы меня к себе не заманите, — серьезно проворчал он, отыскивая шляпу.
— О, как бы я хотел этого! Видите ли, наши интересы слишком расходятся: то что плохо для нас, то слишком хорошо для вас.
— Собачье житье, — прорычал агент, поворачиваясь спиной и лишний раз подчеркнув металлической пряжкой свою профессию. — Собачья жизнь!!
— И, однако, она лучше смерти, — философски возразил я, провожая его за двери…
Положение было такое: я сидел в кабинете за письменным столом, предо мной раскрытое окно, за окном небольшой двор, а на другой стороне двора флигель, окна флигеля открыты, и мне хорошо были видны фигуры мужа и жены, только что усевшихся за чайный стол.
Жена взяла стакан, протерла его полотенцем, поставила в подстаканник и спросила:
— Тебе покрепче?
— Конечно! Ты же знаешь.
Не отрывая глаз от газеты, муж взял стакан, поднес его ко рту и вдруг, закричав, вскочил со стула.
— Что такое?
Он завертелся по комнате, как подстреленный, потом подскочил к столу, нагнулся и, негодующе глядя на жену, простонал:
— Это ты… нарочно?
— Что такое?! Что — нарочно?
— Подсунула мне кипяток?
— Какой там кипяток? Что такое! Обыкновенный чай.
— Нет-с, это настоящий крутой кипяток-с!!
— Что ты хочешь этим сказать?
— То и хочу сказать, что это низость! Ты была бы очень рада, если бы я обварил горло!
— Что ты хочешь этим сказать?
— А вот то! Хочу сказать, что ты рада сделать мужу гадость…
— Ну, знаешь ли… Ты сам виноват…
— Сам?! Сам?! Почему сам?
— Если ты такой дурак — не нужно было жениться. Пил бы себе холодный чай!
— Нет, это тебе не нужно было за дурака замуж вых… То есть, нет, я хочу тебе сказать, что ты дурра! Слышишь, ты? Дура!
— Я?!!
— Ты.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что если дают кипяток, то об этом предупреждают!
— Странно… Владимиру Ивановичу всегда наливаю такой чай, и он пьет…
— Это потому, что у твоего Владимира Ивановича вместо горла, водопроводная труба!
— Что ты этим хочешь сказать?
— Ну, вот! Заладила сорока Якова…
— Какого Якова? На какого ты Якова намекаешь?!! Я тебе на твою немку не намекаю?!
— Во-первых, у меня никакой немки нет, а затем она всегда наливает чай, как следует, а не кипяток!
— Ах, вот что?!.. Так ты бы и шел к ней!..
— И пойду! Я, слава Богу, еще не в аду живу, где грешников кипятком шпарят…
— Все равно — скоро попадешь туда.
— Да, конечно! При твоем содействии. Сегодня кипяток, завтра кипяток, — конечно, в конце концов, сваришься. Ты рада меня со свету сжить, а самой убежать к твоему чертову Владимиру Ивановичу!..
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ну, вот! Черта крести, а он говорит — пусти.
— Да, уж верно!! Тебе только черта и крестить — для человека ты не годишься!!
— Шшто-с?! Так я тебе говорю: если ты мне еще раз подсунешь такой кипяток…
Жена вскочила, уронив стул, и завопила:
— Это не кипяток!! Обыкновенный горячий чай, который все пьют — слышишь ты это?!! Все!!
Я видел как в глубине столовой распахнулась дверь и в комнату вошла худощавая девица, по виду родственница.
— Ну, вот, вот, — закричала жена, схватывая ее за руку. — Пусть Лиля скажет, она лицо незаинтересованное. Попробуй, Лиля, что это за чай… Горячий он?
Лиля взяла стакан с подстаканником, отхлебнула глоток чаю и поморщилась.
— Фи, какая гадость… Еле теплый.
Муж схватился руками за голову и снова заметался по комнате, крича истерически:
— Теплый?! Еле тепленький?! Все, все в этом доме заодно! Я знаю, я всегда ваш враг, вы всегда друг с другом против меня!! Если вы кипяток считаете тепленьким, я считаю вас лживыми, истеричными бабами.
— Николай Николаевич! — сказала родственница, с достоинством выпрямляясь. — Если вы оскорбляете меня,тпользуясь тем, что мне негде жить, и я живу у вас из за милости моей сестры, то… дайте сами оценку своему поступку.
— Не желаю, — рычал муж, размахивая руками. — Не желаю давать оценки своему поступку. Сами давайте оценку!!
— Извольте! То, что вы делаете — гадость. Если вам моя сестра не нравится — вы могли на ней не жениться, а издеваться над беззащитными…
— Ну, вот!! Видели вы, люди добрые, — обратился он к самовару, который невозмутимо дремал в углу стола, — что она говорит?! В огороде бузина, а в Киеве дядька.
Жена снова вскочила, красная, со сверкающими глазами.
— Какой дядька? Вы это про какого дядьку говорите? Вы на кого намекаете?!!
— Чего ты кричишь? Небось, если бы себе спалила горло так же, как я, — не покричала бы.
— Мне палить горло нечем. Я алкоголя не пью!!!
— Господи! И среди таких людей мне приходится жить! Среди такого общества вращаться…
— Да-с, да-с! И это честь для тебя!! Я знаю, ты хочешь внести сюда нравы ночлежного дома!!! Но я…
Опять распахнулась дверь, и в комнату, ковыляя, вкатилась толстая старуха-нянька.
— Вы рази о дите подумаете, — сказала она негодующе. — Только что дите уложила, как нате вам! Завели волынку!!!! С утра самого: гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр!
Муж схватил няньку за руку и, таща к столу, заревел:
— Нянюшка! Вы единственная толковая женщина… Скажите вы по справедливости: можно пить такой чай?!
Нянька отхлебнула, задумчиво пожевала сморщенными губами и убежденно сказала:
— Никак такого чаю пить нельзя, кто же такой чай пить будет? Разве это возможно? Прямо нужно сказать: не такой это чай, чтобы его пили… Слава Богу, у хороших господ жила — знаю.
— А что? — вскричал муж. — Я знал, что нянюшка умная, справедливая женщина…
— Она справедливая женщина? Просто она подмазывается к тебе, чтобы попросить в счет жалованья. Вот и делает вид, что обожглась!
— Стара я, матушка, подмазываться-то. А только, если мне дают холодный брандахлыст, я и говорю: никто его пить не станет!
— Черт! — закричал муж в совершенном бешенстве. — Уберите от меня эту старуху! Это какое-то сонмище ядовитых змей! Извести вам меня надо? Так вы просто подсыпали бы мне чего-нибудь в кушанье…
— Это я? — хлопнула себя по бедрам нянька и громко зарыдала. — Я тебя хочу отравить?! Да чтоб мои глазыньки…
Я больше не мог быть безмолвным свидетелем того, что происходило в окне флигеля напротив моего кабинета.
Я вскочил, надел шапку и побежал к соседям.
Они были поражены моим появлением в столовой. Отступили в глубь комнаты и притихли, поглядывая на меня.
— Извините, — сказал я, — что, не будучи знакомым, пришел. Но я видел все, что здесь было — из окна своего кабинета — и хочу, как говорится, вывести вас на настоящую дорогу. Всяк из вас, милостивые государи, прав по-своему. Вы, сударыня, действительно налили очень горячего чаю… Супруг ваш обжегся и вступил с вами в пререкания. Ваша сестрица пришла через 10 минут после наполнения стакана кипятком, и, естественно, нашла чай теплым. Эта уважаемая старушка пришла еще пятью минутами позже — и застала совсем холодный, как она выражается: ‘брандахлыст’. Температура жидкостей, как вам известно, от соприкосновения с окружающим воздухом…
— Что вам, собственно, угодно? — прищурясь, спросил супруг.
— Собственно, ничего. Я только хотел открыть вам глаза на истинное положение вещей. Я видел в окно все происходящее…
— Очень милое занятие, — перебила жена. — Подглядывать за соседями. Как не стыдно, право!
— Воспитание, — иронически покачала головою свояченица мужа. — Врываются в квартиру, дают наставления…
Нянька заметила:
— У нас один тоже у господ, где я допреж жила… Пришел так-то вот — и шубу с вешалки унес… Иди себе, иди, батюшка… Бог с тобой — иди!
И они, четверо, грозно стояли тесной стеной против меня, стояли, сплоченные общностью семейных и имущественных интересов. Стояли и сердито поглядывали на меня.
Я горько улыбнулся, покачал головою и ушел.
Люди хотят бродить во тьме, хотят быть слепыми, беспомощными, глупыми щенками, и горе тому, кто попытается показать им ослепительный свет истины.
Что ж… как им угодно.
Вызванные в участок обыватели, сидели на деревянном диванчике, тесно прижавшись друг к другу, и недоумевали.
— Может, налог новый хотят объявить?
— Хватили. Для этого и вызывать не станут. Просто — возьмут.
— А то, может, распоряжение какое-нибудь… Что, мол, на основании чрезвычайной охраны, предлагается жителям не иметь при себе и употреблять в пищу — ничего круглого. Вроде, как на праздник Иоанна Крестителя.
— Да зачем же это?
— Мало ли. А то еще: при наличии признаков, кои знаменуют приращение семейства — заблаговременно выбирать на этот предмет из соответствующих учреждений необходимые документы, как-то: метрику, пачпорт и всякое такое.
— Вы скажете! А пол как же? А возраст?
— Можно беленькие штучки такие в пачпорте оставлять, пробельчики…
Во взорах виднелась тоска неизвестности.
— Господи! Скорее бы уж…
— Васятка! Ты, может быть, грешен чем?
— Чем же, Микита Кузьмич?!
— Бомбов не стряпаешь ли, часом?
— Господи, Боже ты мой! Скажут этакое. Я и во сне их не вижу.
— Ребята! Может быть, кто газетой балуется?
Солидный обыватель Ихневмонов вытащил из кармана газету и потряс ею в воздухе:
— ‘Голос Москвы’.
— Книга, может, у кого?
Другой обыватель сконфуженно вытащил из кармана книжку и помотал перед носом соседей:
— ‘Джон Вильсон, известный сыщик. Шулер — убийца игроков’.
Хотя ничего крамольного в книжке не было, но все, от скуки, обратили на нее внимание.
— Любопытное сочинение. Дозвольте, ваша милость, читнуть в ее.
— Пожалуйста. Может быть, пока г. околоточный выйдет, мы вслух почитаем.
— Правильно. Читай, Иван Диомидыч!
Скоро в передней участка зазвучал ровный, монотонный, без остановок, голос чтеца:
— В предместье Лондона Уайт-Чапель жил негоциант Эдуард Гаррисон. В одну туманную ночь в его квартире происходило вот что: какой-то замаскированный незнакомец, держа револьвер перед почтенным негоциантом, восклицал: где спрятаны твои банковые билеты, а то буду стрелять. — Негодяй, — воскликнул негоциант, — ты за это поплатишься…
Дверь отворилась и быстрой походкой, хмуря брови, вошел к заслушавшимся гражданам околоточный. Все встали.
— Изволили звать нас?
— Да-с. Изволил-с звать-с!
Молнии сверкали и сыпались из надзирателевых глаз так страшно, что у всех сердце екнуло.
— А ну-ка ты, как тебя… Иван Петров?
Околоточный поманил пальцем:
— Подойди-ка сюда. Подойди-ка…
Потом околоточный взглянул на какую-то бумажку, бывшую у него в руках, и спросил:
— А не скажешь-ли ты, Иван Петров, что ты делал 15 октября 1905 года в шесть часов пятнадцать минут вечера?
Иван Петров согнал с лица выражение ужаса и сделал вид, что задумался.
— Ну?
— Ваше благородие! Разве можно припомнить!
Околоточный сардонически захохотал.
— Еще бы! И не припомнишь ли ты, кто это 15 октября в шесть часов пятнадцать минут вечера аплодировал на митинге оратору по восхвалению забастовок и кричал ему после речи: ‘Правильно, товарищ Демьян! Лупи дальше!’
Мертвенно бледный стоял Иван Петров и беззвучно шевелил белыми губами.
— Ваше благородие! Нешто я… За что ж теперь-то… Четыре года прошло… Неужто вспоминать. Время такое было…
— Ага! Время такое? А ты знаешь, милый, чем это пахнет?
Иван Петров чистосердечно заявил, что не знает.
— Восхваление преступных деяний, натравливание… возбуждение…
— Господи! Нешто я один тогда? Все были. И Васятка вот был, и Микита Кузьмич…
— Те-те-те! Постой — запишу. Микита Кузьмич, говоришь? Василий… как тебя?
Василий пошатнулся и со свистом пролепетал непонятные слова:
— Ам… блям… бу-бу-бу…
Кто-то в углу истово перекрестился. Кто-то заплакал.
— Плакать после будете, — сухо сказал околоточный. — Иван Диомидов Лобзиков. Что вы делали в ночь с 17 на 18 октября 1905 года в трактире Трындина?