Дешевая юмористическая библиотека ‘Нового Сатирикона’
Выпуск 67
(1914)
Душистые цветы
КРИК В НОЧИ
* * *
РАЗНОСТОРОННОСТЬ
|
|
|
|
|
|
* * *
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
1
2
3
4
ЖУРНАЛИСТЫ
|
|
|
Дешевая юмористическая библиотека ‘Нового Сатирикона’. Выпуск 67, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1914
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 4. Чёрным по белому
М., Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2012.
Крик в ночи
Разносторонность
Переоценка ценностей
Журналисты
Миг счастья
Пунктик
Избирательная лихорадка
Как кто провел день 17 октября
Реформы
Ридикюль
Прочтя известие о казни Ферреро, Василий Скрежетов нахлобучил на голову шапку и выбежал на улицу.
В его душе кипело негодование против иезуитов, возмущение против испанского правительства и скорбь за безвинного мученика.
Стремясь облегчить свое сердце, Василий Скрежетов вспомнил о приятеле Мухине и решил забежать к нему — излить всю желчь и негодование…
— Здравствуй! — сказал Мухин, увидя Скрежетова. — Вот проклятый конкурс в журнале! Два часа бьемся с Ложкиным и Шестипаловым — никак он не разрешается. Господа, познакомьтесь! Ложкин, Шестипалов — Скрежетов… Слушай: двенадцать человек собралось на лужайке! Из них четыре бабушки, семь сестер, две тещи, один шурин…
— Ферреро казнили! — вскричал Скрежетов.
— Неужели? — удивился Ложкин. — Это знаменитый экспроприатор?
— Нет, — сказал Шестипалов. — Это, кажется, персидский реакционер, которого бахтиары изловили и повесили!
— Да нет же! — нервно перебил Скрежетов. — Ферреро — свободный мыслитель, заподозренный совершенно ошибочно в барселонском восстании. Он испанец!
— Испа-анец? Так вы-то чего волнуетесь: мало ли испанцев на свете!?
— Ну, все-таки, — солидно вступился Мухин, — явление возмутительное! Казнь невинного человека не может быть допустима в правовом государстве… это верно. Но, ведь, его уже казнили?
— Казнили! — простонал Скрежетов.
— Ну, раз казнили — мы уже ничем помочь не можем. Если бы не казнили — тогда другое дело.
— Вы помочь не можете! — вскричал Скрежетов. — Но вы должны выразить свой протест!! Весь культурный мир поднялся против этой бессмысленной казни. Англичане, итальянцы, французы — все они под крики возмущения устраивают демонстрации против черных иезуитов и справляют поминки по погибшем борце! Всюду митинги протеста, шествия… устраивают забастовки! Объявлен всеобщий бойкот испанских товаров!.. Мэр Шербурга вернул испанскому послу орден, пожалованный этому мэру Альфонсом.
— Да что вы! — сказал Ложкин. — Если так, то я тоже буду бойкотировать испанские товары. Этакие наглецы, а? Отныне я ни на копейку не куплю испанских товаров. Хорошо же! Они увидят у меня…
— Жаль, что у меня нет ордена, пожалованного Альфонсом, — поддержал его Шестипалов. — Я бы сейчас же вернул ему. При письме каком-нибудь, вроде того, что, мол, ‘Милостивый государь!’ и тому подобное.
— Дело не в том, господа, — страдальчески поморщился Скрежетов. — Мы должны немедленно выразить самым ярким образом наше возмущение и протест. Лучший способ — это активная демонстрация перед домом испанского посольства. Пусть видит официальная Испания, как смотрит на ее деяние независимая часть русского общества!
— Так что же нам делать?
— Наш долг, господа, быть там, где сейчас тысячи русских людей с сердцем, переполненным негодованием и жалостью, демонстрируют отношение великой России к позорному делу монахов… Господа! К испанскому посольству!
— А, в самом деле, господа… — сказал Мухин. — Отчего бы нам не пойти?.. Погода хорошая, дождя нет.
— А конкурс после решим? — спросил Ложкин. — Я бы хотел получить за отгадку прибор из термо-ткани.
— Успеется!
— Давненько я не видел демонстраций, — сказал Шестипалов, надевая пальто.
Когда шли по затихшим после дневной сутолоки улицам, Скрежетов рассказывал о последних минутах Ферреро. Мухин был растроган. Шестипалов с Ложкиным шагали сзади и тихонько напевали:
— Вы жертвою пали…
Когда до посольства осталось две улицы, Ложкин дернул Скрежетова за рукав и сказал:
— Я на минутку забегу к себе домой. Вспомнил, что нужно кое-что экстренно сделать. А вы идите вперед — я вас догоню.
— Да, ведь, вы нас не найдете в толпе.
Втроем пошли дальше.
Когда завернули за угол, Шестипалов заинтересовался витриной с открытками и при свете электрического фонаря стал их внимательно рассматривать.
— Да идите! — тащил его Скрежетов. — А то будет поздно.
— Сейчас, господа, сейчас. Идите — я вас догоню. Право, я сейчас. Что это такое? ‘Маленькие шалуны’? Хе-хе… А это? ‘Поцелуй любви’… Право, догоню!
Скрежетов взял под руку Мухина и, покачав головой, зашагал дальше.
Повернули в следующую улицу.
— Вот здесь испанское посольство, — указал Мухин на большой темный дом. — Видишь, никакой толпы нет. О какой же ты говорил демонстрации? Где же крики?
Пустынная улица тихо дремала, освещенная лучами выкарабкавшейся из-за тучи луны.
Скрежетов остановился и печально посмотрел на большой темный дом.
— Что же нам делать? — спросил Мухин.
— Давай покричим им в окна и уйдем, — сурово предложил Скрежетов.
— А нас с тобой не арестуют?
— Все равно.
— Ну, ты кричи, а я посторожу, чтобы кто-нибудь не помешал.
— А ты разве не хочешь кричать? — грустно спросил Скрежетов.
— Вот чудак человек! Тебе же лучше, если я сторожить буду. Ну, кричи!..
Мухин отошел от него и стал невдалеке, на углу. Скрежетов вздохнул, переступил с ноги на ногу и, открыв рот, закричал неуверенно:
— А-а-а!!!
Подождал немного и опять закричал:
— О-о-о!!!
С другой стороны улицы послышались шаги, и показался запоздалый прохожий в фуражке, с поднятым воротником пальто.
Услышав крик, он подошел к Скрежетову и изумленно взглянул на него.
— Чего вы кричите?
Крадучись, к ним приблизился Мухин.
— Чего он кричит?
— Испанца тут одного казнили… — шепотом сказал встревоженный Мухин.
— Какого испанца?
— Школы он разные устраивал, издавал книжки… Ну, его и казнили.
— А этот-то чего кричит?
— Да обидно, все-таки…
— Он, что ж, тоже испанец?
— Зачем испанец? Русский.
— Тогда — чего ж он кричит?
— Да как же — человека ни за что, ни про что казнили.
Прохожий, сбитый с толку, посмотрел в рот Скрежетову.
— Он всегда так кричит, когда казнят испанца?
— Первый раз сегодня.
Прохожий застегнул пальто на все пуговицы, нахлобучил фуражку на лоб и, проворчав под нос:
— Вот дурачье! — зашагал дальше.
Мухин поежился и дернул Скрежетова за руку:
— Пойдем брат. Скучно.
— Вас там губернатор спрашивает…
— Какой?
— Да наш, тульский.
— А что ему надо?
— Бог их знает. Скажи, говорит, этому приезжему, что хочу его видеть.
— Гм… Ну, проси.
В мой номер вошел господин, с портфелем под мышкой, и вежливо раскланялся.
— Чем могу служить? — с некоторым удивлением спросил я.
— О, помилуйте… Это моя обязанность — служить приезжающим, что бы они не терпели никаких неудобств!.. Мы должны предусмотреть и позаботиться обо всем: не только о телесных неудобствах, но и о душевных эмоциях граждан. Позвольте вам кое-что предложить… Очень недорого, интересно и назидательно.
Он открыл портфель, вынул пачку газет и заговорил быстро-быстро:
— Не подпишетесь ли? Прекрасные издания: ‘Земщина’, ‘Новое Время’, ‘Колокол’. Прекрасная бумага, четкий шрифт, здравые суждения. Могу предложить также ‘Русское Знамя’, ‘Южный Богатырь’, ‘Курская Быль’… ‘Новое Время’ с картинками! Печатается на ротационных машинах, прочная краска, по субботам приложения. Можете иметь даже в несколько красок! Могу предложить даже со скидкой… Другие фирмы не дадут вам столько скидки, сколько я! Подписывайтесь! Может быть, кто-нибудь из иудейского племени предложит вам какую-нибудь паршивую ‘Речь’ или ‘Русское Слово’, — так это, я вам скажу, такой народ, что он готов у человека изо рта выхватить кусок хлеба и подсунуть дрянь. Ну? Прикажете записать вас подписчиком на ‘Русское Знамя’? или ‘Земщину’? Или на что?
— Нет, не беспокойтесь, — сказал я. — Мне эти газеты не нужны… Я читаю другие.
— Что это значит — другие? Другие газеты скверные, а я предлагаю вам первый сорт. Умные статьи, аккуратная доставка, бандероли за счет издания. Чего вы еще хотите?
— Да нет. Не надо.
— Ага… Догадываюсь… Может, вы что-нибудь полевее хотите? Тогда могу предложить ‘Россию’! Замечательное издание! Чудный шрифт, печатается на самых прочных машинах, и метранпаж капли в рот не берет. Пишут генералы разные, статские советники, издание помещается в тихом деловом квартале. Очень замечательное!
— Да нет… Что уж… — робко сказал я. — Я уж лучше так, как-нибудь… Не надо.
— Что? Не надо? Нет, надо.
— Ведь я, все равно, не буду их читать… Зачем же подписываться!
— Нет, вам надо подписываться!
— Да если я не хочу?
— Мало чего — не хочу…
Он вынул какую-то квитанционную книжку.
— На год? На полгода? ‘Колокол’, ‘Знамя’?
— Ни то, ни другое.
— Шутить изволите. Эй, кто там есть!..
В комнату вошел коридорный и еще один неизвестный.
— Подержите-ка за руки подписчика. Он подписаться хочет. Вот так… Засунь-ка ему эти газеты в карман… Вот так… Еще, еще… Вот эту пачку! Это что? Бумажник? Прекрасно!.. Вот видите — я беру отсюда — за ‘Россию’ и ‘Русское Знамя’ 15 рублей… Вот вы уже и подписались. Видите, как просто. Пусти ему руки, Агафонов.
— А я их все-таки не буду читать! — упрямо сказал я.
— Вот тебе раз! Как не будете читать? Зачем же вы тогда подписывались?
Мы сидели молча, недовольные друг другом.
— На велосипеде катаетесь? — спросил неожиданно мой гость, увидев в углу комнаты велосипед.
— Да.
— Что это за система? Люкс? Жидовская система. Хотите, могу предложить вам нашей тульской работы — Захара Панфилова — он председателем здешнего отдела состоит. Хорошие велосипеды, тяжелые такие. За те же деньги купите, а в нем пуда четыре будет. Ручная работа.
— Зачем же, когда у меня уже есть.
— Ну, что это за велосипед? Жиденький — ни рожи, ни кожи. Завтра Панфилов вам привезет — давайте-ка задаток.
— Не хочу я Панфилова!
— Ну, как же не хотите! Завтра получите. Прекрасные велосипеды… Колеса, можете представить, совершенно круглые, сам человек почти непьющий, сын околоточным служит. Будете кататься да похваливать. А этот на слом можно.
— Оставьте меня! Пустите… Я не хочу…
— Вот-с. Видите, как просто. Получите квитанцию на задаток. Да… А то — Люкс!..
Через полчаса я оказался подписчиком двух газет, владельцем велосипеда фирмы Захара Панфилова, обладателем керосиновой кухни и какой-то машины ‘Истинно-русский самовоз’.
— Наша фирма, — говорил, уходя, мой гость, — может предложить вам, что угодно — граммофоны, готовое платье, кондитерские изделия, галантерею, и все это будет не какой-нибудь Жорж Борман, а самое русское, настоящее. Конечно, вас никто не принуждает, но если вы только захотите…
Одесская городская дума сначала долго думала. Потом поморщилась. Потом сказала:
— Не нравится мне это!
— Что не нравится?
— Которые евреи.
— Ну?
— Чтоб не было их участия в выборах.
— Да разве можно их устранить?
— Так они ж, ведь, евреи!
— Ну, так что же?
— Они ж Христа распяли.
— Ну?
— Так вот, чтоб турнуть их с выборов.
— Нельзя.
— Почему нельзя? Будем церемониться?..
— А закон?
— Это которые книжки, такие толстые?
— Ну, да! Основные законы.
— Которые в переплетах?
— Есть в переплетах, есть без переплетов.
— Видали. Книжки основательные!
— То-то и оно.
— А изменить нельзя?
— Да как же их менять, если они основные?
— Може какую книжку без переплета взять и изменить… штоб не так жалко.
— Дело не в переплете… А законов основных менять нельзя.
— Довольно странно. А мы похадатайствуем… А?
— Не имеете права. Это не подлежит вашей компетенции.
— Чего-с?!
— Компетенции, говорю, вашей не подлежит!
— Вы, однако, не очень… этими словами. Решено было возбудить ходатайство:
— Об устранении лиц иудейского вероисповедания от участия в выборах от города Одессы в Государственную Думу.
Написали. Послали.
Мышкинскому исправнику Крушилову в последнее время очень не нравилось поведение Испании в мароккском вопросе.
— Дождутся они, кажется, у меня… — говорил он сурово.
— Чего дождутся?
— Молчу я, молчу, да и лопнет же наконец мое терпение!!
— А что вы сделаете?
— Что? Объявлю им войну!
— Как — войну?
— А так. Возьму, да от имени России и объявлю.
— Да какое же вы имеете право?
— А разве я не имею? Ведь, я исправник.
— Ну, конечно. По закону — только правительство может объявить и начать войну с иностранным государством.
— А исправнику нельзя?
Поведение Испании продолжало не нравиться Крушилову. Он ходил бледный, задумчивый и, наконец, решил:
— А я все-таки объявлю!
— Да поймите же вы, что это противозаконно.
— И даже мобилизации нельзя объявить?
— По закону — и думать не можете.
Крушилов вздохнул.
— Тогда нечего делать — придется просить об изменении закона…
— Да разве основные законы можно менять? Ведь это же государственный переворот!
— Ну, вот! Одесской думе можно, а мне нельзя? Подумаешь!
В тот же день исправник Крушилов написал ходатайство:
— О предоставлении исправникам права объявлять и вести войны с иностранными державами, а также с предоставлением им, исправникам — объявления, как частичной, так и общей мобилизации…
Чиновник Стулов пришел к священнику и заявил ему о своем желании вступить в брак.
— Благое дело, — одобрительно сказал священник. — Холост? Вдов?
— Женат, батюшка.
— Ка-ак женат? Так чего же вы говорите, что хотите жениться?
— Еще раз хочу, батюшка. Очаровательная девушка!
— При живой жене?!
— Да она уже старая!
— Нет, это невозможно… По нашим законам многоженство не разрешается!
— Батюшка! Очаровательная девушка!
— Нельзя. Нет такого закона.
— А какой же есть?
— Можно быть женатым только на одной живой жене.
— Странный закон. Изменить нельзя?
— Что вы!!
— Ну вот — ‘что вы!’ Одесской думе можно, исправнику Крушилову можно, а мне нельзя? Тоже не левой ногой… простите — облегчаю нос.
Чиновник Стулов пришел домой и написал ходатайство:
— О предоставлении всем чиновникам, служащим на государственной службе — права вступать в брак до… (он призадумался) … до четырех раз, со внесением оных шагов в формуляр.
Сашка кривой зарезал на проезжей дороге богатого еврея. Когда его арестовали, он, пораженный до глубины души, спросил:
— За что, братцы?
— За то. Нет такого закона, чтоб евреям по дорогам головы отпиливать!
— Очень жаль, — сказал Сашка огорченно. И, сидя в тюрьме, возбудил ходатайство:
— О предоставлении на проезжих дорогах всем Сашкам Косым права — отделять голову от туловища, принадлежащего лицам иудейского вероисповедания, независимо от возраста и пола потерпевшего.
Недавно ко мне прибежал нововременский Ст-н и, задыхаясь от ужаса, закричал еще с порога:
— Невероятное известие! Сто тысяч финляндцев стоят у границы и ждут только сигнала, чтобы двинуться на Петербург!
Я укоризненно взглянул на него.
— Зачем же вы врете?.. Ведь, вы сами прекрасно знаете, что это неправда, что вы, идя ко мне, сами по дороге это придумали… Неужели же серьезно думали, что я вам поверю?
Он, смущенный, остановился у стены и стал ковырять толстым пальцем какой-то гвоздик.
— В сущности, — нерешительно сказал он, — я, конечно, не уверен, что их сто тысяч и что они стоят именно у самой границы… Но что они решили в ночь на 17-е число перерезать всех русских, живущих в Финляндии, так это верно… Честное слово! У меня даже письмо есть. Позвольте… где оно? Куда же это оно девалось? Гм…
— Не ищите письма, — посоветовал я, пожав плечами.
— Почему… не искать? Оно было у меня вот тут, в боковом кармане… Гм… Неужели Меньшиков вытащил?
— Вы письма не найдете, — сказал я.
— Почему?
— Потому что насчет письма вы соврали. Никакого письма У вас не было и насчет независимости Финляндии — это только сейчас пришло вам в голову. Как можно так изолгаться? — удивился я.
— Почему же вы думаете, что я лгу? — обиделся Ст-н. — Правда, может быть, они перережут не все русское население Финляндии, а только духовенство…
— У вас нет задерживающих центров в мозгу, — сказал я. — За минуту до этого вы даже не знали, что вам придется сказать что-нибудь о духовенстве. Просто, язык сболтнул.
— Язык сболтнул?! А хотите — я вам покажу телеграмму от верного лица… Позвольте… Где она? Нет, в этом кармане нет. Неужели Меньшиков украл?
— Никакой у вас телеграммы нет. А просто вы шарите по карманам, чтобы скрыть смущение, оттого что я уличил вас во лжи. Сознайтесь — ведь вы солгали, что финляндцы хотят перерезать все русское духовенство? Ну, будьте мужественны — сознайтесь!
— Разве я сказал — все духовенство? — удивился Ст-н. — Они убьют некоторых, наиболее ненавистных. Недавно, например, одного священника убили.
— Ложь, ложь!
— Ну, не священника, а дьякона. Взяли его и разрезали на куски.
— Сознайтесь — про дьякона сейчас только выдумали?
— Нет, не выдумал! Никольский его фамилия.
— Соврали, соврали, — засмеялся я. — Отец Никольский жив, и никто его не убивал. Я знаю это точно.
Мой собеседник не смутился:
— Жив? Ну, что ж такое, что жив. Иногда смерть лучше позора. А финляндцы опозорили дьякона на всю жизнь.
— Послушайте… Что у вас за странный язык такой? Сболтнете и потом, вероятно, сами удивляетесь: с чего я это? Ну, как финляндцы могли опозорить дьякона Никольского?
— Они его заплевали!
— Как заплевали?
Ст-н подумал.
— Он шел по улице, а на него напали вооруженные с ног до головы финляндцы и стали плевать. Четыре часа плевали.
— Врете вы все, — пожал я плечами. — Ей-Богу, даже скучно! Никто на него не плевал.
— Не плевали?! Не плевали?! Ну, не четыре часа, а два часа… Но плевали! Из верных источников знаю! Да вот у меня фотография есть… Гм… где же это она? Вот тут, в этом кармане лежала… Неужели Меньшиков…
Я зевнул.
— Уходите вы. Скучно.
— Нет, я вам докажу! Он еще потом, когда его заплевали, зашел в магазин Синявина, и там его обчищали. Часа три обчищали.
— Выдумали! Сейчас только и магазин выдумали и три часа выдумали.
— Ну, уж я не знаю, как с вами и говорить! И тому вы не верите, и этому. Ну, не три, ну, час, ну, двадцать минут — но вычищали.
— Чепуха!