Деньги, Альгрен Эрнст, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 180 минут(ы)

ДЕНЬГИ.

Романъ Эрнста Альгрена.

Эрнстъ Альгренъ (псевдонимъ Викторіи Бруцеліусъ, по мужу Бенедиктсонъ) является одною изъ оригинальнйшихъ личностей въ скандинавской литератур. Горько приходится сожалть о томъ, что тяжелый рокъ, тяготвшій надъ этимъ сильнымъ и свжимъ талантомъ, не далъ ему достигнуть полнаго разцвта и заставилъ Э. Альгренъ умолкнуть въ то время, когда Швеція имла право ожидать отъ нея вполн зрлыхъ художественныхъ произведеній.

Викторія Бруцеліусъ, дочь помщика изъ провинціи Сконе (Бкиве), родилась въ 1850 г. Все дтство ея было омрачено зрлищемъ семейныхъ раздоровъ. Отецъ и мать ея совершенно не подходили другъ къ другу, были совсмъ противуположными натурами. Разладъ между родителями оставилъ глубокій слдъ въ душ Викторіи, сдлалъ ее не по лтамъ серьезной, сосредоточенной и даже недоврчивой, хотя отъ природы у нея былъ открытый, жизнерадостный нравъ. Но, вмст съ тмъ, необходимость лгать и притворяться, чтобы не обидть ни отца, ни матери, ревниво относившихся къ проявленіямъ ея чувства въ ту или другую сторону, выработала въ ней страстную, безпощадную любовь къ правд, ярко (выступающую во всхъ ея произведеніяхъ.

Тяжелая семейная обстановка, естественно, вызывала въ ней желаніе покинутъ скоре родительскій домъ, это желаніе еще усиливалось рано проснувшимся въ ней стремленіемъ къ независимости. Ей хотлось работать, создать себ цль жизни въ труд. Съ дтства она уже обнаруживала влеченіе къ живописи, и любимою мечтой ея было отправиться въ Стокгольмъ для поступленія въ академію ши хотя бы въ техническую школу. Но ея просьбы отпустить ее въ столицу встртили ршительный отпоръ со стороны родителей. Думая, что все затрудненіе — въ деньгахъ, она заняла мсто гувернантки въ знакомомъ семейств, но когда черезъ три года она объявила родителямъ, что можетъ просуществовать первое время въ Стокгольм на собственныя, заработанныя средства, она вторично получила отказъ. Въ Швеціи того времени молодая двушка ‘изъ хорошей семьи’, пользовавшейся, къ тону же, матеріальнымъ достаткомъ, могла мечтать только о семейномъ счасть,— карьера художницы была для нея закрыта.

Читатели найдутъ въ образ Сельмы, героини предлагаемаго романа, отраженіе этого страстнаго желанія работать, этихъ наивныхъ грёзъ о самостоятельной жизни, такъ безжалостно разбитыхъ.

Въ 1871 г. Викторія Бруцеліусъ вышла замужъ за почтмейстера и завдующаго отдленіемъ Сконскаго банка въ мстечк Гёрби, Бенедиктсона, вдовца, имвшаго уже пятерыхъ дтей. Родители ея сильно противились этому браку въ виду того, что женихъ былъ на 28 лтъ старше невсты, но Викторія, жаждавшая труда и свободы, надялась найти и то, и другое въ брак съ человкомъ, внушавшимъ ей полное довріе. Вышло, однако, иначе. Брачная жизнь, не согртая искреннимъ чувствомъ любви, подйствовала на нее такимъ удручающимъ образомъ, что тутъ впервые у нея явилась мысль о самоубійств. Даже двое дтей, родившихся у нея, не могли внести въ ея жизнь примиренія и гармоніи. Когда ей пришлось похоронить одного изъ нихъ, она, по ея собственнымъ словамъ, чувствовала скоре облегченіе, чмъ горе.

Стараясь, однако, сдлать семейную жизнь по возможности сносной для себя и для мужа, она усердно помогала ему въ его служебныхъ занятіяхъ, съ любовью воспитывала своихъ пасынковъ и падчерицъ, боготворившихъ ее. Но все было тщетно. Разладъ съ мужемъ еще больше обострился, когда она сознала, что ея истинное призваніе не живопись, а литературная дятельность. Снова началась для нея борьба — и на этотъ разъ еще боле трудная — съ предразсудками и ограниченностью, снова пришлось ей шагъ за шагомъ отвоевывать себ свободу. Тяжкая болзнь, приковавшая ее на цлыхъ два года къ постели и навсегда надломившая ея здоровье, оказалась поворотнымъ пунктомъ въ жизни Э. Альгренъ. За это время вполн опредлилось ея художественное дарованіе, выработалась ея литературная манера и, вмст съ тмъ, окончательно созрла ршимость ея всецло отдаться манившей ее дятельности. Формальнаго развода съ мужемъ она не желала ради дтей, но, по возвращеніи ея въ 1883 г. изъ Мальмё, гд она лечилась, въ Гёрби, между супругами состоялось соглашеніе, въ силу котораго они возвращали другъ другу полную свободу, и Викторія Бенедиктсонъ обязывалась не требовать содержанія отъ мужа.

До этого времени она печатала лишь небольшіе разсказы въ провинціальныхъ газетахъ подъ разными псевдонимами и, наконецъ, остановилась на псевдоним Ernst Ahlgren, который сохранила за собой на всю свою жизнь. Съ этихъ поръ она была фру Викторія Бенедиктсонъ только для постороннихъ,— это имя казалось ей синонимомъ филистерства и ограниченности,— для себя и для друзей своихъ она была только Эрнстъ Альгренъ. Весной 1884 г. вышелъ въ свтъ сборникъ ея разсказовъ Fran Skne (изъ Сконе), рядъ очерковъ изъ народной жизни, обнаруживающихъ много наблюдательности, глубокаго чувства, умнья придавать необычайную жизненность изображаемымъ предметамъ и, въ то же время, не лишенныхъ чисто-національнаго шведскаго юмора. Въ слдующемъ году появился ея романъ Pengar, переводъ котораго мы предлагаемъ читателямъ. Этотъ романъ сразу упрочилъ ея популярность. Вотъ что писалъ, между прочимъ, о ней одинъ критикъ въ Ny Svensk Tidshrift въ 1885 г.: ‘Мы готовы утверждать, что посл романа Стриндберга Красная комната шведская литература не создавала ничего столь выдающагося, какъ этотъ романъ. Были, пожалуй, произведенія боле безукоризненныя по форм или боле богатыя творческою фантазіей, но никогда еще ‘молодая Швеція’ не дарила намъ произведенія съ такимъ серьезнымъ, глубоко захватывающимъ содержаніемъ’. И дале: ‘Кто разъ прочелъ эту книгу и понялъ ее, тотъ никогда ея не забудетъ, и дай Богъ, чтобъ ее поняли иногіе отцы и дочери!’

Осенью 1885 г. Э. Альгренъ отправилась въ Стокгольмъ, гд прожила довольно долго, причемъ имла случай сблизиться со многими писателями, приживавшими къ групп ‘молодой Швеціи’, въ особенности съ Норденсваномъ и Гейерстамомъ (послдній женатъ на ея младшей и любимой падчериц). Не подлежитъ сомннію, что продолжительное пребываніе въ Стокгольм благотворно повліяло на ея дарованіе, расширивъ ея умственный кругозоръ и ближе ознакомивъ ее съ животрепещущими вопросами дня. Но она держалась въ сторон отъ всхъ литературныхъ и политическихъ партій. Она выше всего цнила свободу мнній и, кром того, слишкомъ мало интересовалась теоретическимъ разршеніемъ даже наиболе дорогихъ ей общественныхъ вопросовъ. Наконецъ, ея художественная натура заставляла ее разсматривать все то, что являлось предметомъ ея наблюденій, не съ абстрактной и абсолютной, а съ конкретной и относительной точки зрнія. ‘Кто хочетъ узнать мои взгляды, пусть ищетъ ихъ въ моихъ произведеніяхъ и поступкахъ, а не въ мысляхъ моихъ’,— говорила она. И въ своей литературной манер она оставалась вполн самостоятельной. Между тмъ какъ шведскія писательницы, по словамъ Швейцера, почти не отличаются другъ отъ друга въ стил, слогъ Э. Альгренъ всегда можно сразу узнать.

Возвратившись изъ Стокгольма въ Гёрби, Э. Альгренъ принялась писать романъ Fru Marianne, въ которомъ она проводитъ свой идеалъ счастливой жизни — любви, имющей своимъ залогомъ совмстную работу мужа и жены. Героиня, вышедшая замужъ безъ любви, какъ бы перерождается подъ вліяніемъ любящаго ее, честнаго и горячо-преданнаго своему длу мужа. Изъ міра суетныхъ, романическихъ мечтаній она постепенно возвращается въ міръ дйствительной жизни, приходитъ къ сознанію лежащихъ на ней обязанностей, и въ душ ея на ряду съ уваженіемъ возникаетъ глубокая и искренняя любовь къ мужу. Швейцеръ называетъ этотъ романъ продолженіемъ Ибсеновской пьесы Fruen fra hauet (Госпожа съ моря).

Но вскор же по возвращеніи изъ Стокгольма Э. Альгреномъ стала овладвать тяжелое, мрачное настроеніе, постоянно наводившее ее на мысль о самоубійств. Есть основаніе предполагать, что въ семь ея были случаи душевнаго недуга, но само собою разумется, что печальныя обстоятельства, въ которыхъ протекли ея дтство и молодость, и жажда личнаго счастья, никогда не выпадавшаго ей на долю, не мало способствовали все боле и боле возроставшему въ ней желанію найти себ вчный покой. Большую роль игралъ при этомъ и матеріальный гнетъ.

Э. Альгренъ относилась къ своему литературному труду съ рдкою добросовстностью, она сперва ‘вынашивала’ свое произведеніе въ голов и потомъ уже приступала къ письменной работ, необыкновенно тщательно отдлывая стиль, никогда не ршаясь отдать въ печать что-нибудь такое, чмъ она сама была недовольна. Это строго-критическое отношеніе къ работ вмст съ разстроеннымъ здоровьемъ (со времени своей болзни она почти не могла обходиться безъ костылей) и были причиною того, что она писала сравнительно очень немного и, несмотря на довольно высокій гонораръ и на случайныя пособія отъ шведской академіи и отъ благожелательныхъ меценатокъ, часто бдствовала вслдствіе матеріальной нужды. Мысль, что она должна работать ради денегъ, невыносимо угнетала ее, и въ письмахъ къ друзьямъ она говоритъ неоднократно, что, когда у нея не станетъ силъ писать, тогда долженъ наступить для нея и конецъ, такъ какъ ей нечмъ будетъ существовать. Однако, она мужественно боролась съ искушеніемъ избавиться отъ заботъ и страданій. Съ 1886 г. она начинаетъ перезжать съ мста на мсто, посщаетъ то Стокгольмъ, то Копенгагенъ, снова возвращается въ Гёрби, наконецъ, въ 1888 г. отправляется въ Парижъ, гд проводитъ въ первый разъ нсколько мсяцевъ, во второй нсколько недль. Въ этихъ скитаніяхъ она ищетъ отвлеченія отъ осаждающей ее ide fixe. При ея крайне впечатлительной натур, какого-нибудь незначительнаго факта, какой-нибудь маленькой радости было достаточно, чтобъ снова вернуть ее къ жизни, затмъ опять наступали періоды мрачнаго состоянія духа. Весьма любопытны въ этомъ отношеніи ея письма къ друзьямъ, въ особенности къ ея падчериц М. афъ Гейерстамъ и къ молодому шведскому писателю Акселю Лундегорду, въ сотрудничеств съ которымъ она написала драму Финалъ. Съ Лундегордомъ ее съ давнихъ поръ связывала искренняя дружба, носившая чисто-товарищескій характеръ и являющаяся одной изъ немногихъ свтлыхъ точекъ въ печальной жизни Э. Альгренъ. Ея отношенія къ нему обрисованы ею необыкновенно живо въ разсказ Мать.

Въ послдніе два года своей жизни Э. Альгренъ писала лишь мелкія повсти, составившія сборникъ Berttelser och Utkast (Разсказы и наброски). Она задумала большой романъ Лэди Макбетъ, гд намревалась изобразить глубоко-трагическую судьбу женщины-артистки, но не ршалась приняться за него, чувствуя, что ея художественное дарованіе недостаточно созрло для того, чтобъ она могла написать этотъ романъ именно такъ, какъ ей хотлось. Ея повсть Умереть осталась тоже недокоченной.

Послдніе годы ее все больше больше преслдовало мучительное недовріе къ своимъ художественнымъ силамъ, оно въ свою очередь толкало ее къ роковому шагу, смерть манила ее все неотразиме, и, наконецъ, во время своего пребыванія въ Копенгаген въ 1888 г., Э. Альгренъ отравилась морфіемъ и умерла въ страшныхъ страданіяхъ въ ночь на 22 іюля.

Согласно ея предсмертному желанію, ее похоронили въ Копенгаген, на Западномъ кладбищ, близъ моря. На памятник вырзано ея литературное имя Ernst Ahlgren, а подъ нимъ, на итальянскомъ язык, избранная ею самой надгробная надпись: Implora pace (молитвъ о мир).

——

I.

Въ сел была единственная улица, если только ее можно было назвать улицей, потому что она представляла просто-на-просто немощеную дорогу, содержавшуюся непростительно грязно. По одну ея сторону вытянулось въ рядъ пять-шесть убогихъ домиковъ, по другую — нсколько крестьянскихъ дворовъ, расположенныхъ на такомъ далекомъ разстояніи другъ отъ друга, что каждый промежутокъ былъ занятъ порядочнымъ садомъ. Эти дворы имли еще, пожалуй, довольно приличный видъ, благодаря своимъ широкимъ и правильнымъ квадратамъ, но тмъ, кто шелъ прямо по дорог, они должны были казаться крайне непривтливыми, такъ какъ выходили на нее задами. Въ одномъ только мст ворота были отворены и позволяли заглянуть внутрь двора, гд не было ни одного живаго существа, кром куръ, расхаживавшихъ по солом. День выдался холодный и дождливый. Но онъ уже приближался къ концу.

По улиц, засунувъ руки въ карманы своего старенькаго пальто, шла молодая двушка. Лицо у нея было веселое и оживленное, походка не отличалась граціей городской дамы, а напоминала скоре размашистыя манеры мальчика-подростка. Съ безпечною миной она разглядывала срыя тучи, стараясь угадать, соберется ли еще разъ дождикъ. Потомъ она отворила дверь одного изъ низенькихъ домиковъ, вошла въ тсныя сни и отворила слдующую дверь, причемъ раздался неистовый звонъ колокольчика.

Это была единственная мелочная лавочка въ сел, единственное мсто, гд можно было купить табаку, кофе и сахару. Настоящая лачуга — низкая, темная, закоптлая — и при этомъ вся пропитанная невообразимымъ запахомъ оберточной бумаги, мыла и тому подобныхъ вещей.

За прилавкомъ, опершись на него локтями и уткнувъ голову въ книгу, стоялъ молодой человкъ. Его привтливая физіономія представляла полную противуположность мрачной и неуютной лавк. При вход молодой двушки онъ выпрямился и поклонился. Онъ былъ очень недуренъ собой. Волнистые блокурые волосы, откинутые на лобъ, блестли, какъ шелкъ. Цвтъ лица былъ нженъ, какъ у женщины, и трудно было бы встртить пару глазъ боле синихъ, чмъ у него. Изъ-за очковъ свтился умъ, но во всемъ выраженіи лица замчалась какая-то угнетенность, а вокругъ рта лежала мягкая складка съ оттнкомъ меланхоліи. Въ немъ не было ничего мужественнаго, ничего отважнаго, онъ походилъ на т растенія, у которыхъ отъ недостатка свта появляются блые листья, вмсто зеленыхъ. Никто не ршился бы сказать что-нибудь непріятное Акселю Мёллеру. Въ его взгляд и во всей осанк было что-то необъяснимое, какъ бы постоянно просившее прощенія. Онъ возбуждалъ невольное состраданіе, хотя не былъ ни болнъ, ни бденъ, ни старъ. Даже бойкія манеры Сельмы Бергъ смягчались до нкоторой степени, когда она говорила съ нимъ.

— Я пришла не для покупокъ,— сказала она, подходя къ прилавку,— я пришла съ просьбой къ вамъ.

— Ко мн?— радостно проговорилъ онъ, и легкая краска залила его щеки.

Двушка чувствовала себя смущенной. Они, правда, встрчались нсколько разъ въ пасторат, но, все-таки, ея поступокъ былъ очень смлъ. Его застнчивость сообщилась и ей, и она стала нервно вертть пальцами клубокъ нитокъ.

— Рикардъ говорилъ мн, что у вашего ддушки осталось множество рисунковъ и набросковъ посл вашего дяди.

Его глаза еще боле засвтились изъ-за очковъ, это было какъ бы безмолвное подтвержденіе.

— Мн хотлось бы… ахъ, я такъ была бы благодарна, еслибъ вы попросили вашего ддушку… Я была бы ужасно счастлива, еслибъ мн дали взглянуть на нихъ…

Молодой человкъ молчалъ и, повидимому, колебался. Сельма покраснла до слезъ. Онъ, наврное, считаетъ ее страшно назойливой.

— Можетъ быть, вы думаете, что вашъ ддушка…

— Ддушка-то нтъ. Показывать кому-нибудь эти рисунки для него истинное удовольствіе.— Онъ остановился въ раздумь.— Я пойду, скажу матушк,— сказалъ онъ вдругъ. Онъ вошелъ въ жилую комнату и вернулся черезъ нсколько минутъ.

— Сдлайте милость, войдите,— сказалъ онъ, отворяя дверь.

Сельма послдовала его приглашенію и вошла въ большую комнату съ маленькими окнами по об стороны. У одного изъ нихъ сидли тетушка Мёллеръ и ея дочь, об он работали. Сельма видала старуху только въ церкви, но кому случалось хоть разъ видть ея остроносую физіономію, тотъ не могъ позабыть ея.

Сынъ познакомилъ ихъ, и молодая двушка сказала нсколько словъ въ извиненіе своей смлости. Тетушка Мёллеръ выслушала ихъ съ довольно кислою миной, но Сельм это было все равно. Она знала, что старуха не имла привычки быть любезной. Да и какое ей было дло до нея! Поэтому она снова засунула руки въ карманы своего пальто и приняла видъ настоящаго уличнаго мальчишки. Это былъ ея всегдашній исходъ, когда кто-нибудь обращался съ ней неласково.

Ея любопытный взоръ скользнулъ по комнат и остановился на маленькой картинк, висвшей надъ конторкой. Надо пользоваться временемъ, чтобы все разсмотрть: по всей вроятности, не придется часто заходить сюда.

— Вашъ дядя рисовалъ это?— спросила она, обернувшись къ молодому человку. Но, прежде чмъ онъ усплъ отвтить, мать перебила его:

— Нтъ, это нарисовалъ Аксель, когда онъ былъ маленькимъ, онъ любилъ возиться съ красками.

— Вы думаете сдлаться живописцемъ?

— Нтъ, онъ этого никакъ не думаетъ. У насъ былъ въ роду одинъ живописецъ, и этого боле чмъ достаточно.

— Какъ это хорошо сдлано! Господинъ Мёллеръ, наврное, унаслдовалъ талантъ отъ своего дяди.

— Ну, такъ это единственное, что онъ отъ него унаслдовалъ, а этимъ не разживешься. Сколько денегъ пришлось бросить на него, а когда онъ умеръ, то ничего посл себя не оставилъ, кром долговъ.

— Но подумайте — такое имя!

— Именемъ сытъ не будешь,— вотъ что я скажу вамъ, фрэкенъ.

Тетушка Мёллеръ такъ сжала губы, что нить разговора ршительно должна была порваться.

Сельма бросила взглядъ на молодаго человка. Онъ понялъ ее.

— Комната ддушки находится за этой, могу я попросить васъ пожаловать туда?

Простившись съ хозяйкой, Сельма вышла изъ комнаты, и когда ея путеводитель затворилъ за нею дверь, она вздохнула съ облегченіемъ. Они прошли черезъ гостиную, безвкусно, симметрически меблированную. При одномъ вид ея вамъ становилось холодно.

Слдующая комната носила совсмъ другой характеръ.

— Это моя комната,— сказалъ Мёллеръ.

Сельма посмотрла кругомъ. У нея былъ тотъ живой взглядъ, который схватываетъ все до мельчайшихъ подробностей.

Въ этой скромной, но уютной комнатк можно было сидть цлыми часами и не чувствовать себя одинокимъ,— до такой степени вкусъ ея обитателя наложилъ на нее свою печать.

— Вы много читаете?— сказала гостья.

— Во всякую свободную минуту.

— А что собственно?— спросила она, разсматривая корешки нсколькихъ томовъ, очевидно, пріобртенныхъ на деревенскомъ рынк.— А, романы! Разв вы не читаете ничего другаго?

— О, да, стихотворенія,— поэзію я люблю больше всего,— а потомъ и историческія книги. А разв вы, фрекенъ, никогда не читаете романовъ?

— Да, конечно, но я читаю книги и по философіи, и по физик.

Ея неподражаемый тонъ совершенно пропалъ для него. Онъ былъ слишкомъ наивенъ, чтобы расхохотаться надъ нимъ. Наоборотъ, онъ почувствовалъ чуть ли не удивленіе.

— Но разв это не трудно?— робко спросилъ онъ.

— Это зависитъ оттого, какъ за это приняться,— отвтила она.

Она уже начинала чувствовать свое превосходство.

— Вы играете на скрипк?

— Да, иногда.

— У кого вы учились?

— Я выучился самъ, матушка не хотла платить за меня.

— А это маленькое піанино тоже ваше?

— Да, но оно очень плохо, я такъ желалъ бы имть средства купить себ новое.

— Средства?— переспросила она.

Вс знали, что мать его была богата.

— Да, средства,— повторилъ онъ, улыбаясь.

Она кивнула многозначительно, какъ бы говоря этимъ: теперь я понимаю.

Черезъ маленькія сни они вошли въ комнату старика.

— Ддушка, фрэкенъ Бергъ просить васъ показать ей рисунки дяди,— сказалъ ея путеводитель, входя и пропуская ее въ дверь.

Здсь голосъ его звучалъ совсмъ иначе.

Старикъ сидлъ въ кресл у письменнаго стола и читалъ. Онъ всталъ и сдвинулъ очки на лобъ. Между нимъ и его внукомъ было поразительное сходство, но ддъ смотрлъ энергичне.

— Добро пожаловать, — радушно сказалъ онъ, протягивая руку.

— Это очень назойливо съ моей стороны,— отвчала Сельма, смло смотря въ лицо старику,— но я ничего на свт такъ не люблю, какъ рисовать. Я просто безъ ума отъ живописи… А когда я узнала, что у васъ такъ много интереснаго, искушеніе оказалось слишкомъ сильно.

Она не могла удержаться отъ безпричиннаго смха. Онъ былъ такъ веселъ и звонокъ, что старикъ сразу полюбилъ ее.

— Это очень мило, очень мило,— сказалъ онъ и ласково похлопалъ ее по плечу, какъ будто они были давнишніе знакомые.

Внукъ оглядывался кругомъ съ видимымъ удовольствіемъ, хотя все это должно было быть такъ безконечно старо для него.

— Фрэкенъ,— спросилъ онъ вдругъ,— какъ вамъ это нравится?— Онъ указалъ на литографію, висвшую противъ окна, надъ кроватью.

Молодая двушка остановилась передъ нею и погрузилась въ созерцаніе. Мысль, выраженная въ картин, глубоко отозвалась въ сердц этого юнаго существа, на половину еще жившаго въ сказочномъ мір дтства. Эта мысль, такъ живо воплощенная, выступала предъ нею въ такой сказочной красот, такая же мечтательная, чарующая, какъ волшебная лтняя ночь. Да, эта картина была какъ разъ въ ея дух!

Аксель Мёллеръ совсмъ притаилъ дыханіе,— онъ такъ боялся помшать ей.

Здсь, въ комнат дда, взошли вс смена, брошенныя въ его душу природой, здсь, лишенныя свта и воздуха, пустили они свои хилые и неправильные ростки и здсь воспринялъ онъ отъ старика культъ умершаго дяди. Ему казалось, что духъ художника все еще витаетъ здсь, и теперь, когда Сельма стояла въ безмолвномъ восторг, онъ чувствовалъ, что она преклоняется предъ его богомъ.

Замкнутая жизнь и жесткій нравъ матери съ дтства ослабили и придавили его волю, между тмъ какъ фантазія его разрослась до такихъ размровъ, что могла бы наполнить собою голову великана. Онъ принадлежалъ къ тмъ натурамъ, которыя считаютъ себя созданными для страданія, потому только, что он способны отдаваться всецло во власть того или другаго настроенія.

— О, что это за прелесть!— воскликнула Сельма, растопыривая пальцы въ карманахъ пальто.

Снова водворилось благоговйное молчаніе.

Комизмъ былъ чуждъ ея собесдникамъ, такъ что контрастъ между восхищеніемъ взрослой двицы и этими непринужденными манерами подростка вовсе не существовалъ для нихъ.

— А это что такое?— сказала она, показывая на другія картины, украшавшія стны. Не могла же она вчно стоять на одномъ мст и восторгаться!

— Это все копіи съ его работъ. Онъ всегда присылалъ ихъ мн. А эта картина, написанная масляными красками, его собственноручный эскизъ,— сказалъ съ гордостью старикъ.

Это было нагое тло съ некрасивою головой, выполненное мастерски.

‘У, какой ужасъ!’ — подумала Сельма, но ничего не сказала.

— Совсмъ ужь смерклось. Можно мн зажечь твою лампу, ддушка?— спросилъ Аксель.

— Какъ это глупо, что я пришла такъ поздно!— жалобно воскликнула Сельма,— но дло въ томъ, что я цлый часъ проходила передъ домомъ и все не ршалась войти.

Они засмялись, и ледъ растаялъ, она почувствовала, что завоевала ихъ симпатію.

— Можно мн снять пальто?— спросила она.

И старикъ самъ помогъ ей, между тмъ какъ внукъ зажегъ лампу и спустилъ шторы. Старой мебели какъ будто только этого и нужно было. Она перестала казаться жесткой и неудобной. Все такъ соотвтствовало одно другому, все это были старыя воспоминанія, старыя повсти. Въ этой комнат можно было себя чувствовать совсмъ какъ дома.

Внукъ придвинулъ ддушкино кресло и предложилъ гость ссть. Радостное выраженіе длало лицо юноши еще красиве, оно придавало ему боле энергичный видъ.

— Ддушка, вынь, пожалуйста, портфели,— сказалъ онъ.

Старикъ открылъ ящикъ и началъ выбирать изъ него свои сокровища. Сельма подскочила къ нему и сла въ кресло. Какъ она чувствовала себя свободно съ этими людьми!

Она отклонилась на спинку кресла, чтобы видть часть комнаты, лежавшую сзади, свтъ лампы падалъ сбоку на ея приподнятое вверхъ лицо и ярко освщалъ ея смлую, стройную фигуру. Она не была хороша собой, скоре наоборотъ, но отъ нея вяло свжестью, напоминавшею безоблачный зимній день со снгомъ и звономъ бубенчиковъ.

Эта комната ей нравилась. Съ безконечнымъ удовольствіемъ скользила она взглядомъ по ея стнамъ. Она была такъ заставлена,— ни одного пустаго мстечка. Какъ весело было бы порыться во всхъ этихъ шкапахъ и ящикахъ! Она опять засмялась.

— Здсь такъ уютно!

Ея радость отразилась и на лиц молодаго человка. Онъ не спускалъ съ нея глазъ.

— Вотъ видите,— сказалъ старикъ, выложивъ на столъ кипу этюдовъ.

Затмъ онъ придвинулъ себ стулъ и слъ рядомъ съ гостьей, чтобы давать ей объясненія, внукъ стоялъ сзади и смотрлъ черезъ ея плечо.

Она такъ всмъ интересовалась — разглядывала рисунки и разспрашивала старика. При этомъ она такъ доврчиво глядла на него, что онъ отршился отъ своей обычной молчаливости, сдлался откровененъ и разговорчивъ. Перебирая съ нею рисунки, онъ разсказывалъ ей о сын, составлявшемъ гордость всей его жизни.

— Видите ли, фрэкенъ, я былъ маляромъ, но я долженъ сказать вамъ, что хорошо зналъ свое дло. Я передалъ ему первыя основанія и, видите ли, фрэкенъ, это и потомъ сослужило ему службу.

Это убжденіе, что онъ преподалъ ему ‘первыя основанія’, было неисчерпаемымъ источникомъ радости для старика. Оно было его завтнымъ убжденіемъ, и онъ не пересталъ бы въ него врить, еслибъ даже все остальное рушилось.

— Я долженъ сказать вамъ, фрэкенъ, что это обошлось не дешево. Сначала надо было платить за него въ школу въ Лунд, потому что, видите ли, онъ, разумется, долженъ былъ пройти весь учебный курсъ. Вдь, чтобы сдлаться живописцемъ, фрэкенъ, недостаточно умть мазать красками,— надо знать и то, и другое. А потомъ я послалъ его въ Стокгольмъ, въ академію. Но, вдь, я былъ исправнымъ работникомъ, да и какое это было счастье — работать для моего мальчика! Сара — та, конечно, сердилась, но разв стоило обращать вниманіе на это?

Сара была мать Акселя.

Внукъ слегка пожалъ руку старику. Послднее выраженіе показалось ему не совсмъ приличнымъ. Фрэкенъ Бергъ была, все-таки, настоящая дама и ддушка не долженъ былъ ронятьпри ней своего достоинства.

Сельма подняла голову и улыбнулась. Взглядъ ея, казалось, говорилъ: оставьте его.

— Славный человкъ былъ баронъ,— продолжалъ старикъ,— онъ помогалъ ему все время, пока приходилось туго.

Для стараго маляра существовалъ только одинъ баронъ въ цломъ свт,— тотъ, въ помсть котораго онъ работалъ.

И разсказъ его, такимъ образомъ, не прерывался.

Сельма имла свойство слушать, ничмъ не развлекаясь,— свойство, производящее такое пріятное впечатлніе на разскащика, и ея маленькая вдумчивая физіономія дйствовала не хуже самой утонченной лести.

Все казалось ей безконечно-интереснымъ — и комната, и люди, и разсказы.

Она забыла теперь даже фантастическую картину съ луннымъ сіяніемъ и геніемъ водъ.

И все это время молодой человкъ стоялъ за ея стуломъ и наслаждался тмъ радостнымъ настроеніемъ, которое она принесла съ собой. Для него она была существомъ изъ другаго міра, потому что въ дом его матери бывали почти исключительно только крестьянскія женщины. Разв иногда прізжала въ. гости дочь богатаго землевладльца, которая такъ жеманилась и важничала, что не могла ни говорить, ни двигаться, какъ простая смертная. Гордость крестьянки и высокомріе богатой лавочницы заставляли тетушку Мёллеръ ненавидть всхъ, кто принадлежалъ къ ‘знати’, и, несмотря на вс мольбы своей дочери, она никакъ не позволяла ей носить шляпку, вмсто обычнаго головнаго платка.

Становилось поздно, но Сельма, повидимому, этого не замчала. Это радовало ея хозяевъ и, въ то же время, они испытывали тревожное чувство, какъ это бываетъ съ нами, когда маленькая пташка смло впорхнетъ въ комнату и мы боимся какимъ-нибудь движеніемъ напомнить ей, что она не на своемъ мст. Такъ отрадно видть ея милую доврчивость, и, все-таки, знаешь, что она можетъ улетть во всякую минуту.

По временамъ, когда Сельм попадался какой-нибудь рисунокъ, который ей особенно нравился, она откидывалась на спинку кресла и заглядывала въ лицо молодаго человка, чтобы видть, раздляетъ ли онъ ея восторгъ. Тогда она неизмнно встрчала его взглядъ, улыбавшійся ей, съ слабымъ оттнкомъ грусти.

Онъ видлъ ее при полномъ освщеніи.

У нея былъ широкій блый лобъ, на который желтые волосы падали непокорною прядью, маленькій вздернутый носикъ, самый свжій цвтъ лица, какой только можно себ представить, и тонкія пунцовыя губы, казавшіяся еще ярче отъ близны подбородка. Нижняя часть лица имла рзкіе и острые контуры, тогда какъ верхняя была очерчена широко и твердо. Это придавало ей своеобразный характеръ ршимости и, въ то же время, длало ее некрасивой.

— Ахъ, какъ я засидлась и какъ уже темно стало!— воскликнула она и такъ порывисто вскочила, что толкнула своимъ кресломъ Акселя.— Который можетъ быть часъ?… Половина восьмаго? Ну, въ такомъ случа, мн достанется отъ дяди и тети, а не поспю домой къ ужину.

Она бросилась къ кровати, на которой лежало ея пальто, и мигомъ натянула его на себя.

— Тысячу разъ благодарю васъ за удовольствіе,— сказала она, пожимая руку старику и проворно надвая шляпку свободною рукой,— но, Господи, когда же я буду дома?

— Я провожу васъ, фрэкенъ,— сказалъ Аксель.

— Да, да, все это прекрасно, Но… ахъ, какъ меня будутъ бранить!

Аксель отворилъ дверь.

— Нельзя ли пройти другимъ ходомъ, не черезъ комнату вашей матери?— торопливо спросила она.

— Да, мы пройдемъ черезъ т сни,— отвчалъ онъ и самъ почувствовалъ при этомъ облегченіе.

Они вышли на деревенскую улицу. Было темно и шелъ частый дождь.

— Подождите минутку, я сбгаю къ ддушк за зонтикомъ.

Онъ вбжалъ въ домъ и тотчасъ же вернулся, посл чего они пустились въ путь. Она шла совсмъ рядомъ съ нимъ, такъ какъ онъ держалъ зонтъ.

— Мы, вдь, пойдемъ по полотну желзной дороги?— спросилъ онъ.— Это будетъ ближе.

— Да,— отвчала она.

Черезъ нсколько минутъ они были у шлагбаума. Аксель отодвинулъ его и они пошли по гладкой пасыпи, между линіями рельсовъ.

— Не удобне ли вамъ взять меня подъ руку?— спросилъ онъ.

Она не сразу отвтила, раздумывая, будетъ ли это прилично, и потомъ взяла его руку.

Было очень втрено и дождь сильно стучалъ о зонтикъ. Ои шли нога въ ногу.

— Какъ поучительны такіе разсказы о людяхъ, пробившихъ себ путь!— сказала она.

— Меня они приводятъ въ уныніе.

— Какъ такъ?

— Я вижу, какъ вс другіе имютъ успхъ въ жизни, вс ршительно, кром меня.

— Почему же вы не можете пробить себ дороги?

— Теперь слишкомъ поздно.

— Но почему же не попытались вы раньше?

— Все изъ-за денегъ, изъ-за денегъ! Для матушки деньги миле всего на свт. Прежде я этого не понималъ, теперь я это вижу.

Она крпче оперлась на его руку и обоюдная застнчивость исчезла. Сельма видла, что ему хотлось поговорить съ ней, какъ съ старою благоразумною женщиной.

— Ну, разсказывайте,— поспшно сказала она.

— Что собственно?

— Да все. Разв вы думаете, что я не умю молчать?

— Мн нечего разсказывать, я не могу сказать ничего такого, что было бы занимательно.

— Занимательно!— воскликнула она съ презрніемъ.— Гм… Наступила молчаливая пауза. Онъ видлъ, что она обидлась.

— Разв же это можетъ интересовать васъ, фрэкенъ?— сказалъ онъ нершительно, но мягкимъ тономъ.

— Ну, ну, говорите,— отвтила она настойчиво, слегка дернувъ его за руку, какъ она длала съ своими пансіонскими подругами, чтобы заставить ихъ высказать то, что у нихъ лежало на сердц.

— Ахъ, фрэкенъ, если бы моя сестра была хоть сколько-нибудь на васъ похожа!

— А какая же она?

— О, ей ни до чего нтъ дла, она такъ ко всему равнодушна, и я чувствую себя до такой степени одинокимъ!

— Но, вдь, у васъ есть за то ддушка.

— Онъ уже такъ старъ.

— А мой двоюродный братъ, Рикардъ?

— Между нами такая громадная разница. Онъ въ университет, а мое мсто между прилавкомъ и осьмушками нюхательнаго табаку.

— А меня-то вы забыли?… Ну, что же хотли вы сказать? Говорите же.

Съ минуту онъ молчалъ. Онъ долженъ былъ повторить самъ себ произнесенныя ею слова. Когда онъ отвтилъ, голосъ его какъ будто измнился, въ немъ было что-то затаенное.

— Фрэкенъ, я даже и говорить не умю. Мн никогда не приходилось говорить съ кмъ-нибудь по душ.

Она тоже молчала. Женскій инстинктъ подсказывалъ ей, что надо дать ему время собраться съ духомъ.

— Со мной поступили несправедливо,— началъ онъ,— я совершенно ничтожный человкъ и ни на что я неспособенъ. За что бы я ни принялся, я только напорчу. Даже сельди и соль я не умю продавать порядкомъ… не умю расхваливать свой товаръ. Все это мн противно, отвратительно!

— Но почему же вы не предпримете чего-нибудь другаго?

— Матушка не хочетъ.

— Отчего?

— Она говоритъ, что передастъ мн торговлю, этого достаточно, чтобы прожить.

— Ну?

— Но разв я могу вынести такое существованіе, эту жизнь изо дня въ день въ нашей мрачной лачуг?

— Такъ почему же вы не удете?

— А гд достать средствъ, чтобы ухать? И куда дваться безъ знаній, безъ рекомендацій? Это все равно, что быть связаннымъ по рукамъ и ногамъ.

— Но, вдь, вы совершеннолтній?

— Что толку быть совершеннолтнимъ, когда нечмъ распоряжаться?

— А разв у васъ не осталось наслдства посл отца?

Послднія слова были сказаны комически-дловымъ тономъ, но Аксель не обратилъ на это вниманія,— такія вещи совершенно пропадали для него.

— Нтъ, отецъ умеръ, когда мы были совсмъ маленькими, и ничего намъ не оставилъ. Мать сама открыла лавку и все, что у насъ есть, скопила она.

— Она, вдь, богата?

— Да, говорятъ.

— Но, знаете ли что, если она начала съ пустыми руками, то почему же и вамъ того же не сдлать?

Онъ помолчалъ съ минуту.

— Ахъ, фрекенъ, это не такъ-то легко!

— Гм… Ну, я, по крайней мр, вынуждена зарабатывать деньги, это-то ужь несомннно.

— Почему же?

— Папа становится все бдне и бдне. Скоро ему нечего будетъ давать мн. Мы катимся подъ гору.— Она произнесла эти слова съ такимъ невыразимымъ комизмомъ, точно ими было сказано все, точно было совершенно въ порядк вещей, что они ‘катятся подъ гору’.— Неоспоримый фактъ и ничего боле.

— За что же вы думаете приняться?— спросилъ Аксель съ такимъ интересомъ, какъ будто онъ нашелъ кладъ.

— Да я сама еще не знаю этого хорошенько, но, во всякомъ случа, деньги мн необходимы. Видите ли, я хотла бы сдлаться художницей, рисовать животныхъ, но объ этомъ я, разумется, не смю пока и заикнуться, потому что это стоило бы ужасно дорого, мн надо сперва достать денегъ.

— Но что же вы думаете сдлать?

— Видите ли, у меня есть свои планы… и потомъ, вдь, можетъ случиться, что я встрчу кого-нибудь…

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Кого-нибудь, кто пожелаетъ помочь мн такъ, какъ баронъ помогъ вашему дяд.

Аксель молчалъ. Его словно кольнуло въ сердце. Пожалуй, все это такъ и будетъ. Тогда она удетъ,— быть можетъ, пробьетъ себ дорогу, а онъ, попрежнему, останется здсь одинъ.

— А что, если и вы тоже сдлаетесь живописцемъ? Мы тогда были бы товарищами.

Это восклицаніе вырвалось у нея такъ внезапно, въ немъ слышалась такая юношеская свжесть. Это былъ порывъ втра, въ одно мгновеніе поднявшій вс его романтическія мечты, такъ что вихремъ закружились въ его голов вс воздушные замки и миражи. Имть ее своимъ товарищемъ!… Ему снова представилась ея головка, откинутая на спинку кресла, ея лицо, ярко освщенное лампой… Имть ее своимъ товарищемъ и быть свободнымъ… свободнымъ!

Онъ остановился.

— Что съ вами?

— О, Господи Боже! да, если бы…— сказалъ онъ, съ трудомъ переводя духъ.

Они продолжали путь. Во мысли ихъ вступили въ новую колею. То были мечты о будущемъ, не то шутливыя, не то серьезныя. У нихъ сразу явились общіе интересы, общіе успхи, общіе враги. Они не думали ни о дожд, ни о дорог, и такимъ образомъ давно миновали шлагбаумъ, у котораго былъ поворотъ къ пасторату. Надо было повернуть назадъ.

Аксель тяжело вздохнулъ, когда они дошли до шлагбаума. Еще нсколько шаговъ, и они должны будутъ разстаться.

— Поживемъ,— увидимъ,— сказала она.— Это моя любимая пословица.

— Пословицы лгутъ,— промолвилъ онъ уныло.

Они молча пошли по улиц.

— Подумайте только, вдь, еслибъ мы встртили поздъ, то это была бы наша послдняя прогулка,— сказалъ онъ,— при такой погод мы врядъ ли бы услыхали его.

Онъ испытывалъ какое-то радостное чувство, говоря это.

Сельма не отвчала, она думала о предстоящемъ выговор. И такъ они дошли до садовой калитки.

— Покойной ночи!— сказала она, протягивая ему руку.

Ему никогда не пришло бы въ голову пожать ее понжне.

Они разстались.

Снявъ съ себя верхнее платье, Сельма отправилась въ кабняеть. Дядя лежалъ на диван и читалъ газету, тетка сидла около него и вязала чулокъ. Привычный взглядъ Сельмы тотчасъ же замтилъ, что они, отъужинали.

— Простите меня, тетя, что я пришла такъ поздно,— сказала она искреннимъ, но отнюдь не смиреннымъ тономъ.— Я зашла къ отцу тетушки Мёллеръ посмотрть рисунки и не замтила времени. Мн, право, очень, очень досадно.

Дядя былъ, очевидно, сердитъ, потому что ничего не отвтилъ я не отрывалъ глазъ отъ газеты, хотя видно было, что онъ не читалъ ея.

— Какъ же ты вернулась?— спросила тетка.

— Пшкомъ, разумется,— отвчала Сельма, обиженная ихъ кислыми минами.

— Одна?

— Нтъ, господинъ Мёллеръ проводилъ меня.

— Но я должна оказать теб, Сельма,— начала тетка свою нотацію,— что я нахожу крайне неприличнымъ для молоденькой двушки ходить по улиц въ такой поздній часъ въ сопровожденіи молодыхъ людей. Вдь, это похоже на настоящее свиданіе, такая бесда съ глазу на глазъ! Посмотрла бы ты, какъ вели себя двушки въ пору моей молодости. Да, да, въ мое время еще считая нужнымъ соблюдать приличія.

— Но я васъ увряю, тетя, что мы не говорили ни о чемъ такомъ, чего весь свтъ не могъ бы слышать,— хотла она сказать, но она была правдива до щепетильности и потому остановилась.— Я хочу сказать, что мы разговаривали только о длахъ,— прибавила она.

— О длахъ?— повторила пасторша, съ удивленіемъ, граничившимъ съ испугомъ.— Неужели онъ съ тобою говорилъ о своихъ длахъ?

— Да, говорилъ. Я тоже говорила съ нимъ о своихъ длахъ. Что-жь въ этомъ дурнаго?

— Что это значитъ, какія у тебя могутъ быть дла?— спросилъ дядя сухимъ тономъ.

Она подошла ближе, побуждаемая пламеннымъ желаніемъ дйствовать, взять на себя выполненіе какой-нибудь задачи. Это была необыкновенно предпріимчивая и неустрашимая двушка.

— Ну, это значитъ, что мн очень хотлось бы зарабатывать деньги.

— Зарабатывать деньги?— повторилъ дядя тономъ уваженія, въ которомъ сквозила иронія.— А какъ же ты это сдлаешь, если мн будетъ позволено спросить? Можетъ быть, ты вступишь въ компанію съ господиномъ Мёллеръ?

Она такъ была поглощена своими планами, что не имла времени подумать о томъ, что могло скрываться подъ его словами.

— Вдь, вы знаете, дядя, что я рисовала лучше всхъ своихъ подругъ въ пансіон. А потому я и думала, что мн слдовало бы выбрать что-нибудь по части рисованія.

— Въ самомъ дл?

— Да. А поэтому я и хотла просить васъ, чтобы вы помогли мн поступить въ техническую школу въ Стокгольм. Тамъ преподаютъ множество полезныхъ предметовъ, которые потомъ могутъ доставить хорошій заработокъ. На папу, вдь, мн нечего разсчитывать.

— Еще бы!

— Но, все-таки, дядя, разв же это такъ глупо?

— Посмотримъ. Но я долженъ сказать теб, что и на это надо кучу денегъ.

— Да, да, конечно, безъ денегъ нельзя сдлать ни шагу,— воскликнула она съ озабоченною складкой на лбу.— Но отчего бы мн не застраховать свою жизнь?

— Дитя,— сказалъ онъ съ удареніемъ,— откуда набралась ты этой чепухи?

Она опустила голову и вытянула губы съ пристыженною миной, но не отвчала ему. Вс эти неумстныя дловыя выраженія она заимствовала отъ отца. Они постоянно срывались у нея съ языка и всякій разъ вводили ее въ бду. Она знала, что все это длаетъ ее смшной въ глазахъ другихъ, но разъ это было такъ…

— Вдь, у меня есть наслдство отъ моей матери,— напомнила она, вся вспыхнувъ.

— Можешь ты приблизительно сказать, велика ли эта сумма?— опросилъ дядя, стараясь казаться серьезнымъ.

— Семьсотъ тридцать одна крона, восемьдесятъ дв эры,— отвчала она тихимъ голосомъ, готовая расплакаться. Она не терпла насмшекъ надъ собой, а, между тмъ, дядя, конечно, найдетъ очень забавнымъ, что она такъ твердо это знаетъ. Но не могла же она лгать.

— Но, вдь, ты несовершеннолтняя, ты пока еще не можешь получить этихъ денегъ…— Онъ изо всей силы боролся со смхомъ.

— Я думала, что если подать прошеніе…

Дольше сдерживаться онъ уже не могъ и расхохотался.

Она покраснла до корня волосъ, закусила губы, чтобы не дать воли слезамъ, но продолжала стоять все на томъ же мст, гд на нее падалъ яркій свтъ лампы.

— Хорошо, я подумаю объ этомъ, можетъ быть, это и устроится,— сказалъ дядя. Ему стало, наконецъ, жаль ее.

— Такъ я могу написать пап объ этомъ?— спросила она, не поднимая головы, и все тмъ же дловымъ тономъ.

— Можешь, можешь. Я тоже напишу ему ныньче вечеромъ.

— Но, Бергъ, голубчикъ,— начала пасторша своимъ жеманнымъ тономъ,— вдь, объ этомъ не можетъ быть покамстъ и рчи. Какъ знать, что можетъ быть… я хочу сказать, что настоящее призваніе женщины совсмъ не въ этомъ заключается и вс эти новые взгляды… да, я даже позволю себ утверждать, что по-моему это прямо-таки нехорошо. Если пожилыя незамужнія женщины избираютъ себ такой путь, то это, конечно, совершенно понятно, но въ годы Сельмы, право же, есть много другихъ, боле необходимыхъ вещей, которымъ слдуетъ поучиться. Имть на рукахъ хозяйство — вовсе не легкое дло, а всякій разсудительный мужчина, разумется, желаетъ взять себ въ жены дльную двушку.

— Но, вдь, на мн никто и не собирается жениться,— вставила Сельма съ ршительною серьезностью.

Дядя кашлянулъ. То былъ искусственный, предостерегающій кашель.

— Теперь можешь идти ужинать, Сельма,— сказала тетка.

Дядя смотрлъ ей вслдъ, пока она не скрылась изъ вида.

— Во всякомъ случа, было бы хорошо, еслибъ она не имла надобности выходить за перваго встрчнаго,— замтилъ онъ.

II.

Былъ чудесный осенній день, и Аксель Мёллеръ отворилъ двери на улицу, чтобы впустить побольше свта и воздуха въ темную лавку. Онъ сидлъ въ самомъ дальнемъ уголк, на бочк изъ-подъ сахару, и держалъ въ рукахъ скрипку. Онъ фантазировалъ. Странный контрастъ представляло вдохновенное выраженіе его лица съ жалкою путаницей, которую онъ извлекалъ изъ струнъ.

Еслибъ его увидалъ живописецъ, онъ пришелъ бы отъ него въ восторгъ, еслибъ его услыхалъ музыкантъ, имъ овладло бы отчаяніе. Ничто не могло быть плачевне этихъ безпомощныхъ усилій, этихъ безплодныхъ стараній воспроизвести знакомыя мелодіи. А онъ, между тмъ, воображалъ, что создаетъ что-то новое, прекрасное, и наслаждался этою мечтой.

Въ дверяхъ мелькнула чья-то тнь. Онъ поднялъ голову и увидалъ Сельму. Контуры отчетливо вырисовывались на ярко-освщенномъ фон. На ней было синее платье, плотно обхватывавшее ея фигуру, вслдствіе чего она казалась еще тоньше.

— Мн хотлось бы послушать, какъ вы играете, но я боюсь вашей матушки,— сказала она, смясь.

Его лицо засіяло радостью, когда онъ увидалъ ее, но, прежде чмъ онъ усплъ отвтить, она исчезла.

И посл того, какъ она ушла, ему все еще казалось, что онъ слышитъ тихій смхъ и видитъ рядъ блыхъ блестящихъ зубовъ. Онъ положилъ скрипку на прилавокъ и задумался. Она, вроятно, пойдетъ домой по полотну желзной дороги. А, въ такомъ случа, какое счастье, что какъ разъ подъ окномъ его матери ростутъ такіе высокіе смородинные кусты!

Онъ схватилъ шляпу, лежавшую на одномъ изъ ящиковъ, вышелъ тихонько изъ лавки, предоставивъ ее на волю судьбы. Обогнувъ уголъ дома, онъ направился прямо по полю къ желзной дорог.

Онъ пришелъ раньше Сельмы, но идти къ ней на встрчу не счелъ удобнымъ, пожалуй, еще мать его увидитъ. Онъ бросился на траву около насыпи и сталъ дожидаться.

Вскор показалась и Сельма. Она шла, заложивъ руки за спину. Голова ея была опущена, взглядъ устремленъ на дорогу. Она, повидимому, о чемъ-то размышляла. Мёллеръ всталъ и поклонился ей.

— Что это, вы лежите тутъ и подстерегаете людей?— сказала она со смхомъ.

— Я испугалъ васъ?

— О нтъ, что же въ васъ страшнаго? Да и я не такая трусиха.

Онъ поднялся на насыпь и пошелъ рядомъ съ ней, но не зналъ, что сказать.

Она посмотрла на него сбоку. На немъ была хорошо сшитая срая пара и модная касторовая шляпа. Въ общемъ онъ показался ей щеголеватымъ. Но какая у него неувренная походка! И, кром того, она терпть не могла очковъ.

— Знаете, я ужъ повела аттаку,— сказала она.

Онъ взглянулъ на нее вопросительно.

— Я ужъ объявила дяд, что хочу хать въ Стокгольмъ.

— И что-жь?

— Теперь все налажено. Я жду каждую минуту письма отъ папы, а онъ ужь, конечно, не скажетъ нтъ, если дядя сказалъ да. Папа ужасно благоговетъ передъ нимъ. Онъ увренъ, что въ одинъ прекрасный день дядя сдлается епископомъ!

Она засмялась.

— Что-жь, вы получили тогда строгій выговоръ?

— О нтъ, все обошлось довольно гладко. И, къ тому же, съ меня, вдь, это какъ съ гуся вода. Но, кстати,— и она остановилась передъ нимъ съ такимъ жестомъ, какъ будто только сейчасъ что-то вспомнила,— тетя находитъ неприличнымъ, чтобы я прогуливалась съ вами. Желаете вернуться назадъ?

— Назадъ?

— Да, къ себ.— Она указала рукой на деревню и посмотрла на него съ шаловливымъ злорадствомъ, выжидая, какое впечатлніе произведутъ на него ея слова.

Онъ смшался и не зналъ, что отвтить. Неужели она въ самомъ дл хочетъ, чтобы онъ повернулъ назадъ?

— Дло въ томъ, что мн во всякомъ случа надо идти теперь домой,— продолжала она невиннымъ тономъ,— такъ что если вамъ по дорог идти со мной, то я не вижу средства избжать вашего общества.

Она кусала кончивъ перчатки, поглядывая искоса на Мёллера.

Онъ покраснлъ. Дома у нихъ не знали шутокъ, и онъ смутно чувствовалъ, что она дурачить его.

— Вамъ будетъ непріятно, фрэкенъ, если я пойду съ вами?— спросилъ онъ смиренно.

Это ее тронуло.

— Ахъ, какой вы ребенокъ!— сказала она съ сознаніемъ своего превосходства.— Вдь, вы должны же были понять, что я вовсе не хотла васъ обидть. Сколько вамъ лтъ?

— Двадцать два года.

— О, какъ это ужасно! Мн нтъ еще и семнадцати, а, между тмъ, можно подумать, что я старше васъ. Но это, вроятно, оттого…

— Что вы такъ много читали,— осмлился онъ предположить.

— Да, пожалуй, и отъ этого,— не замедлила она согласиться,— но теперь я собственно говорила о томъ, что въ пансіон мн всегда приходилось брать подъ свое покровительство другихъ.

Онъ не находилъ ничего удивительнаго въ томъ, что ей ‘приходилось брать подъ свое покровительство другихъ’. Ея миическая ученость импонировала ему. Притомъ же, ему никогда раньше не случалось видть молодыхъ двушекъ, воспитывавшихся въ пансіон. Онъ зналъ ихъ только по романамъ. Ему представлялось это необыкновенно аристократичнымъ.

Гнетъ матери сдлалъ его, съ одной стороны, необычайно скромнымъ, съ другой — въ высшей степени честолюбивымъ.

Нсколько минутъ они шли молча.

— Ну, какъ ваши дла?— сказала, наконецъ, Сельма.

— Какія дла?

— А ваши планы насчетъ будущаго?… Говорили вы еще разъ съ вашею матерью?

— Нтъ.

Онъ опустилъ голову, красня.

— Вы боитесь?

— Вовсе нтъ, но…

— Нтъ, нтъ, у васъ не хватаетъ храбрости. Хотите…— она остановилась и взглянула на него,— хотите, я переговорю съ ней?

— О, ни за что на свт!

— Поврьте, что я длала и боле трудныя вещи для своихъ друзей,— сказала она съ гордою улыбкой.

Онъ не зналъ, что и подумать: говорить съ матерью — что могло быть ужасне этого?

— И вотъ что я скажу вамъ, — продолжала она глубокомысленно,— что если самъ не постараешься, то никогда ничего не достигнешь въ этомъ мір.

Снова пошли они молча. Онъ съ трепетомъ видлъ, какъ быстро приближались они къ шлагбауму и групп деревьевъ, гд она должна была повернуть. А, между тмъ, ему такъ много хотлось сказать ей. Вдь, если она удетъ теперь въ Стокгольмъ, они разстанутся, быть можетъ, навсегда.

Онъ погрузился въ размышленія.

Мать не вчно же будетъ жить. И тогда онъ будетъ свободенъ, и половина состоянія достанется ему. Что, если бы она согласилась подождать его? Но ему и въ голову не пришло спросить ее объ этомъ.

Онъ только смотрлъ на нее испытующимъ, недоврчивымъ взглядомъ.

— Ваша художническая карьера будетъ, конечно, недолга,— сказалъ онъ тихо, — не успете вы начать ее, какъ выйдете замужъ!

— Я, по всей вроятности, никогда не выйду замужъ,— отвчала она серьезно,— потому-то я и хочу работать.

Эти слова прозвучали для него, какъ клятва, и наполнили его безмолвнымъ восторгомъ.

Она тоже молчала.

— Какъ было бы чудесно, еслибъ мы съ вами встртились, когда состаримся,— сказала она вдругъ, поднявъ голову.

Онъ увидалъ передъ собою ея радостный, сіяющій взоръ и ему захотлось… нтъ, нтъ, онъ этого не смлъ.

Они подошли къ шлагбауму. Она сама отодвинула его, быстро впорхнула и захлопнула его за собой. Аскель остался по ту сторону.

Двушка оперлась руками на край шлагбаума и лукаво взглянула ему въ глаза.

— Дадимъ другъ другу слово, что мы оба пробьемъ себ дорогу, каждый по-своему. Не все ли равно — сдлаться живописцемъ или чмъ другимъ, лишь бы настойчиво стремиться къ цли и достигнуть ея? Вы общаете?

Она ршительно протянула руку.

— Что-жь, общаете? За себя я ручаюсь!— весело повторила она,— и мы непремнно съ вами встртимся, когда состаримся.

Онъ стоялъ неподвижно и смотрлъ на нее, но не принялъ вызова и отдернулъ руку.

— Вы-то пробьете себ дорогу,— сказалъ онъ,— а я нтъ.

— Все деньги, деньги?— спросила она, улыбаясь.

— Да,— сказалъ онъ торопливо,— но во всемъ мір нтъ человка, который былъ бы мн дороже…

Все лицо его вспыхнуло при такой дерзости съ его стороны.

— Вотъ пустяки! Что касается меня, я люблю всхъ, и васъ въ томъ числ, — сказала она съ яснымъ взоромъ.— По крайней мр, хоть теперь дайте мн вашу руку.

Она еще разъ протянула ему черезъ шлагбаумъ свою руку и онъ слабо пожалъ ее.

Затмъ Сельма спрыгнула внизъ и, не оглядываясь, направилась быстрыми шагами къ пасторату.

Теперь письмо отъ отца, наврное, уже ждетъ ее.

Она вошла во дворъ.

У подъзда стоялъ щегольской шарабанъ, запряженный парой срыхъ лошадей. Она хорошо ихъ знала. Это лошади патрона Кристерсона. Какъ он красивы! Она никакъ не могла удержаться, чтобы не поласкать ихъ, прежде чмъ подняться нй ступеньки.

Когда она вошла въ залу, тамъ не было ни души. Патронъ сидлъ, стало быть, внизу, у дяди. Ну, такъ она вовсе не желаетъ идти туда за письмомъ.

Она отправилась въ столовую посмотрть, нтъ ли тамъ на ея долю кофе, но его уже отпили. Она отворило окно, стала на колни на стулъ и облокотилась на подоконникъ, чтобы лучше видть лошадей. Поза была боле удобна, чмъ граціозна.

Славныя лошадки! Пріятно, должно быть, кататься на нихъ! Какъ это красиво, когда он качаютъ головой, и маленькія серебряныя бляхи между ушей сверкаютъ на солнц!

Да, правда, она, вдь, не видала патрона съ того вечера у доктора. Онъ протанцовалъ съ ней три танца. Онъ, всегда такой лнивый…

Она засмялась.

Во всякомъ случа, онъ танцовалъ хорошо и ловко повертывалъ. Но что это ему вздумалось? Всякій разъ, какъ онъ начиналъ новый туръ, онъ крпче обхватывалъ рукою ея талію, такъ что подъ конецъ совсмъ прижалъ ее къ себ.

Она покраснла при этомъ воспоминаніи. Неужели это его всегдапгняя манера? Другія барышни говорили, что онъ превосходно танцуетъ, и дразнили ее этими тремя танцами. Но, вдь, и то сказать — на ней было новое платье съ атласною отдлкой, оно такъ изящно сшито и такое длинное!

Она нагнулась и посмотрла на свою коротенькую юбку, изъ-подъ которой видны были ноги — большія ноги!

‘Ну, это-то я ужь знаю, что еслибъ только у меня были деньги, я бы ни одного лишняго дня не проходила въ этой старой тряпк’,— подумала она и затмъ снова приняла прежнюю позу.

Но, все-таки, досадно, если онъ вообразитъ, что можетъ позволять себ такія дерзости. Во всякомъ случа, повторить этого онъ не посметъ. Но можно ли сказать ему это?… О, она сгоритъ со стыда отъ одного намека на что-нибудь подобное. но какъ же ей вести себя? Принять на себя строгую мину? А что, если онъ сдлаетъ видъ, что не понимаетъ?

Но вотъ онъ и самъ — толстый и красный, какъ всегда. Стоя у подъзда, онъ все еще продолжалъ тихо и серьезно разговаривать съ пасторомъ.

‘Должно быть, они толкуютъ о ‘длахъ’,— подумала Сельма. Когда экипажъ отъхалъ отъ дома, она все еще смотрла ему вслдъ. Самый звукъ колесъ казался ей такимъ чудеснымъ. И что за лошади! Вдругъ она вспомнила о письм.

Она сбжала внизъ, въ комнату дяди. Онъ стоялъ у письменнаго стола, спиною къ двери.

— Дядя, получили вы письмо отъ папы?

Онъ обернулся и взглянулъ на нее.

— Да, я получилъ письмо,— медленно сказалъ онъ, поправляя на носу свои золотыя очки,— но это письмо не очень-то тебя порадуетъ.

— Что такое? Что-нибудь случилось?— вскричала она, вся поблднвъ.

— Нтъ, но Магнусъ не хочетъ отпускать тебя въ Стокгольмъ.

— Не хочетъ?

— Нтъ.

— А мн онъ разв не пишетъ?

— Нтъ.

— Можно мн прочитать ваше письмо?

— Нтъ. Твой отецъ проситъ меня отговорить тебя отъ твоего плана. Хорошенько обсудивъ это дло, я и самъ нахожу, что твой отецъ правъ.

— Но почему же?

— Ты еще слишкомъ молода, чтобы думать о такихъ вещахъ.

— Слишкомъ молода, слишкомъ молода? Но, вдь, я съ каждымъ днемъ становлюсь старше.

— Да, конечно. Поэтому теб и слдуетъ подождать еще нсколько лтъ.

— Нтъ, я на это не согласна: я должна начать теперь же, пока передо мной еще много времени. Путь искусства длиненъ. Потомъ будетъ поздно, потомъ я и сама не захочу.

Онъ взялъ перо и попробовалъ его кончикъ ногтемъ.

— Никто и не будетъ принуждать тебя.

Онъ говорилъ, какъ всегда, совершенно спокойно и тихо, но съ тою твердостью, которая импонируетъ.

Губы Сельмы дрожали отъ сдерживаемаго волненія.

— Но, дядя…— она съ трудомъ выговаривала слова,— дядя, вдь, вы поможете мн?

Она подошла къ нему, положила на его руку свою и съ мольбой заглянула ему въ лицо. Это было непроницаемо-безстрастное лицо, никогда не обнаруживавшее душевнаго волненія.

— На этотъ разъ — нтъ,— сказалъ онъ и спокойнымъ, священническимъ жестомъ погладилъ ея волосы.

Она тоже старалась казаться спокойной.

— Это не капризъ,— сказала она, не поднимая на него глазъ.— Вы знаете, дядя, что я вовсе не такъ ребячлива, какъ это порою кажется. Вдь, у папы никогда не было никого, кром меня, и я рано научилась думать. Мы были всегда такъ дружны съ нимъ, и когда онъ пойметъ, до какой степени я сжилась съ этою мечтой, онъ, конечно, не будетъ мн препятствовать. Но, вдь, онъ такъ полагается на васъ и въ длахъ, и во всемъ другомъ, что если вы будете противиться, то мн не удастся убдить его. А потому, дядя, вы и должны помочь мн. Вдь, я всегда была такъ прилежна, когда дло касалось рисованія. Вы сами столько разъ хвалили меня, и это поощряло меня къ дальнйшимъ успхамъ. Теперь у меня такая страсть къ искусству, что я не въ силахъ отъ него отказаться. Не думайте, дядя, что у меня не хватитъ выдержки или мужества, позвольте мн только посвятить себя тому, что влечетъ меня — выбрать рзьбу по дереву, рисованіе или что бы то ни было въ этомъ род. А въ хозяйки я, право, совсмъ не гожусь. Увряю васъ, что я пробью себ дорогу и вамъ не придется стыдиться за меня, позвольте мн только попытаться. Не говорите теперь ‘нтъ’.

— Дитя, ты говоришь неразумныя вещи.

— Нтъ, вовсе нтъ. Я знаю, что во всякомъ дл надо работать и разсчитывать только на свои собственныя силы. Бдному пап всегда вредилъ его недостатокъ энергіи, но, вдь, мн нужна ваша помощь только для начала, потомъ я ужь найду какой-нибудь исходъ.

— Разв я позволяю торговаться съ собой, разъ я сказалъ нтъ?

Она быстро заглянула ему въ лицо.

— Я пойду собирать милостыню, если ужь на то пошло.

Она направилась къ двери.

— Сельма!— и голосъ пастора звучалъ рзко.

Она обернулась.

— Выкинь изъ головы глупости! Дтей, убжавшихъ изъ дома, и вырвавшихся изъ больницы сумасшедшихъ ловитъ полиція. Разв ты этого не знаешь?

Онъ улыбался безцвтною, холодною улыбкой, которая была его самымъ опаснымъ оружіемъ, до сихъ поръ онъ никогда еще не пускалъ ея въ ходъ противъ Сельмы.

Это заставило ее опомниться, но лицо ея было блдно, какъ смерть.

— Я не дитя и не безумная. Будьте покойны, я никогда не стану выпрашивать милостыню. Я знаю, что я связана. У меня нтъ другаго исхода, какъ покориться необходимости.

Она ушла. Пасторъ слъ писать своему брату.

Сельма не длала дальнйшихъ попытокъ. Она достаточно знала своего дядю и понимала, что это ни къ чему не послужитъ. На нее нашло глубокое уныніе и она сдлалась сама на себя не похожа. Бойкія мальчишескія ухватки исчезли, она совсмъ притихла и казалась совершенно другимъ человкомъ.

Тотчасъ посл ужина она попросила позволенія лечь въ постель, она чувствовала такую усталость.

Пасторъ остался одинъ съ женой.

Онъ лежалъ, по обыкновенію, на диван, но пасторша не работала, потому что былъ канунъ воскресенья….

— Что же, сказалъ ты ей?— спросила она, перелистывая иллюстрированный журналъ.

— Нтъ. Я подумалъ, что некстати говорить ей объ этомъ сегодня, когда она такъ огорчена неудавшимся путешествіемъ въ Стокгольмъ. Пусть она лучше выспится и успокоится.

— Но я никогда въ жизни не видывала ее такою спокойной. Если бы всегда было такъ, какъ ныньче!

По его губамъ скользнула ироническая улыбка, но жена не замтила ея.

— Но что скажетъ на это Рикардъ?— снова заговорила она.

— Стоитъ обращать вниманіе на такія мимолетныя фантазіи! Мальчишка студентъ! Да онъ успетъ разъ десять влюбиться, прежде чмъ ему можно будетъ подумать о женитьб.

— Но, милый мой, что видятъ они въ этой двочк? По-моему, она просто дурна.

— Ну, этого во всякомъ случа нельзя сказать про нее и, кром того, у нея есть своя прелесть: видишь ли ты, эта свжесть, которая напоминаетъ прекрасный сочный плодъ.

— Скажите, пожалуйста, какое остроуміе! Но желала бы я знать, что она длаетъ наверху. Не могла же она лечь такъ рано, пойду-ка я, посмотрю.

Пасторша пошла наверхъ и вскор вернулась.

— Она такъ горько плачетъ, что я не могла вытянуть изъ нея ни слова, но она дйствительно уже легла.

— Я нахожу, что это совершенно противно духу христіанства такъ отчаиваться изъ-за пустяковъ,— продолжала она.

Были печали, доступныя пониманію фру Бергъ, но были и такія, которыя лежали вн ея кругозора. Къ первымъ относились болзни, смерть родныхъ, затмъ кражи, пожары или подгорвшее жаркое. Но горе Сельмы было для нея совершенно непостижимо.

— Я думаю, что мн слдуетъ пойти поговорить съ ней,— сказалъ пасторъ нершительнымъ тономъ.

Ему было такъ жаль ее, такъ больно слышать, что Сельма, его славная, милая Сельма, плачетъ.

— Я пойду съ тобой,— радостно подхватила пасторша. Она разсчитывала на маленькою мелодраму.

— Нтъ, останься здсь, я лучше пойду одинъ,— отвтилъ пасторъ. Между Сельмой и ея теткой существовала антипатія, вызывавшая молодую двушку на упорство.

Онъ взялъ лампу и отправился наверхъ. Войдя въ ея маленькую комнатку, онъ остановился у стола и взглянулъ на диванъ. Сельма лежала лицомъ въ стн, натянувъ одяло на голову. Она, очевидно, хотла притвориться спящей. Онъ подошелъ и положилъ ей руку на плечо. Она вся тряслась отъ сдерживаемыхъ рыданій. но не было слышно ни звука.

Его тронуло именно то, что она старалась овладть собою.

— Дитя,— сказалъ онъ,— ты не понимаешь, что я желаю теб добра.

Это было уже слишкомъ. Его ласковый тонъ только еще больше взволновалъ ее, и онъ услыхалъ сдавленное рыданіе.

— Поплачь лучше,— сказалъ онъ,— теб сдлается легче на сердц.

Она, вроятно, стиснула зубами конецъ одяла, потому что сразу умолкла.

— Теперь теб тяжело,— сказалъ онъ тихо,— всегда такъ бываетъ, когда мечты наши рушатся. Ты думаешь, что я самъ не испыталъ этого? Но чмъ трезве мы учимся смотрть на жизнь, тмъ мы бываемъ счастливе.

— Я и стараюсь такъ на нее смотрть,— вырвалось у нея судорожно и беззвучно….

— Я это знаю, дитя, я знаю, что ты хочешь быть благоразумной. Но теб еще много предстоитъ испытаній. И поврь мн, кто говоритъ въ смиреніи: ‘Господи, да, будетъ воля Твоя’, тому легче идти по жизненному пути. Вспомни, что Господь печется о насъ и что ты въ Его рукахъ.

— Да, Онъ печется о всхъ насъ,— раздался голосъ изъ-подъ одяла,— Онъ печется и о самыхъ несчастныхъ людяхъ, даже о тхъ, которые ничего не видали, кром горя и нищеты. Такъ это вовсе не утшеніе.

— Дитя, что за нечестивыя слова!— сказалъ онъ строго.

— Ну, да, это, вдь, не помшаетъ мн чувствовать себя съ каждымъ днемъ все несчастне, такъ же какъ и всмъ другимъ.

— Мы должны прибгать къ Его милосердію посредствомъ молитвы.

Эти кротко сказанныя слова находились въ странномъ противорчіи со всею его особой, съ чопорною осанкой, съ неподвижнымъ, безстрастнымъ лицомъ и самодовольною улыбкой, съ какою онъ произнесъ ихъ.

— Я молилась,— послышался сердитый отвтъ.

— Но ты молилась поспшно и невнимательно. Быть можетъ, тебя ожидаетъ радость, какой теб и не снилось.

— Да, какъ бы не такъ!

Онъ не могъ подавить улыбки, онъ обладалъ извстнымъ юморомъ: это была смягчающая черта въ его характер.

Споръ съ дядей, повидимому, подйствовалъ благотворно на Сельму, хотя доводы его не казались ей утшительными. Рыданія раздавались теперь лишь какъ слабые отзвуки бури.

— Въ утшеніе я приготовилъ теб маленькій сюрпризъ,— сказалъ онъ съ лукавою улыбкой,— разв теб не хочется узнать, что это такое?

Глубокое рыданіе было ея единственнымъ отвтомъ.

— Ты такъ рада бываешь деньгамъ. Ну-ка, посмотри!

Онъ думалъ, что ея заплаканные глазки выглянутъ изъ-подъ одяла, но она не шевельнулась.

— Теперь мн денегъ не нужно.

— Но если это ассигнація въ сто кронъ…— и онъ еще не докончилъ своей фразы, какъ Сельма уже сидла на постели, щурясь отъ свта своими покраснвшими отъ слезъ глазами.

На одял дйствительно лежала ассигнація въ сто кронъ.

— Да, но на что мн теперь деньги?— воскликнула двушка, прижимая лобъ къ стн.

— Это ты ужь сама должна придумать.

— И я могу употребить ихъ на что хочу?

— Разумется!

Она не обернулась, но ясно было, что крпость скоро сдастся.

— И мн не надо будетъ давать въ нихъ отчета?

— Нтъ.

Она все еще колебалась. Быть можетъ, она боялась, что тутъ кроется ловушка. Пастору это даже понравилось.

— Если ты выбросишь ихъ на дорогу, я и на это ничего не скажу,— снова заговорилъ онъ,— я хочу только показать теб, что я совсмъ не скупъ и не жестокъ.

Въ его голос послышалось что-то неподдльно мягкое.

— А тетя знаетъ объ этомъ?

Она поглядла на него черезъ плечо.

— Нтъ.

Онъ едва могъ удержаться отъ смха. Она была предусмотрительна, какъ крестьянскій адвокатъ.

— Ну, вотъ что, — сказала она, совсмъ повернувшись къ дяд, — мн, конечно, пріятно имть деньги, но я не могу ради этого сейчасъ же сдлаться веселою, такъ что если вы, дядя, думаете…

Теперь онъ ужь прямо расхохотался. Она смотрла на него совсмъ серьезно, немного даже обиженно.

— Скажи только: спасибо, дядя,— сказалъ онъ,— больше мн. ничего не нужно.

— Да, да, спасибо, дядя, но, вдь, это ужасно большая сумма.— Она вяло протянула ему руку, и дло было кончено.

— Покойной ночи, дитя мое,— сказалъ пасторъ.

Онъ взялъ въ об руки ея спутанную головку и поцловалъ ее, потомъ направился къ выходу.

Но тутъ на нее внезапно напалъ суеврный страхъ. Она посмотрла на ассигнацію. Такой крупной суммы у нея никогда не бывало. Быть можетъ, это цна крови? Что продала она? Частицу души своей… Свою собственную печаль — и продала за деньги!

Она вспомнила объ Іуд.

— Дядя!— вскричала она въ ту самую минуту, какъ онъ хотлъ взять лампу. Въ этомъ крик слышался ужасъ.

Когда онъ оглянулся, она протянула ему об руки, какъ бы ища защиты или прося въ чемъ-то прощенія.

Онъ подошелъ къ ней и прислъ на край дивана.

— Люби меня, дядя, люби меня хоть чуточку. Ахъ, я такъ несчастна!— Она обвила руками его шею.

Онъ посидлъ съ ней немного, пока она прижимала свое заплаканное личико къ его одежд. Но онъ не чувствовалъ раскаянія, не взялъ назадъ своихъ денегъ. Вдь, онъ поступилъ великодушно, щедро,— совсть его была спокойна.

— Это грхъ, это грхъ!— восклицала она съ тоской.

— Что такое? о чемъ говоришь ты?

— Деньги, деньги! Это — грхъ, что я приняла плату.

— Какой вздоръ! Вдь, я далъ ихъ теб отъ чистаго сердца.

— Нтъ, это не грхъ,— сказала она съ глубокимъ, прерывистымъ вздохомъ, похожимъ на рыданіе.

И пасторъ ушелъ.

III.

Сельма проснулась на слдующее утро въ тяжеломъ, невеселомъ настроеніи. Тетка пришла за ней, чтобы идти вмст въ церковь, но двушка не была еще готова и общала придти попозже. Она торопливо одлась и, кончивъ свой туалетъ, вложила ассигнацію въ обшлагъ рукава и заколола ее булавкой.

Служба уже началась, когда она вошла на кладбище, и до нея доносились звуки органа. Ей захотлось ссть на скамью, чтобы насладиться чудною осеннею погодой, но, вдь, она не могла позволить себ этого. Какъ здсь было свжо… и такъ тихо! Крупныя капли росы покрывали траву и придавали ей голубоватый оттнокъ, воздухъ былъ прохладенъ и нжно ласкалъ воспаленныя вки Сельмы. Она чувствовала какую-то тяжесть въ груди и, чтобъ избавиться отъ нея, дышала глубоко и часто.

Когда она вошла въ церковь, вс переднія скамьи были уже заняты, такъ что она должна была помститься подъ хорами, за колонной. Она насилу отыскала въ молитвенник стихъ псалма, который пли. Руки ея тряслись и ей трудно было держать книгу. Отчего это у нея такъ разстроены нервы? Отъ музыки ли, или отъ вчерашняго волненія, или, можетъ быть, просто оттого, что она не завтракала? Она отложила книгу и прислонилась къ спинк скамьи, радуясь, что нашла себ такое укромное мстечко.

Какъ трогателенъ показался ей сегодняшній хоралъ! Она хотла молиться, но не могла, потому что у нея не было, въ сущности, никакой религіи. Или, по крайней мр, вся ея религія сводалась къ слдующему странному парадоксу: я не врую въ Бога и Онъ накажетъ меня за это.

Какъ разъ сегодня она такъ живо чувствовала и то, что она не вруетъ, и то, что Богъ накажетъ ее.

Затмъ пасторъ взошелъ на каедру. Она не могла видть его съ своего мста, и его проповдь произвела на нее совсмъ другое впечатлніе, чмъ всегда.

Обыкновенно дйствіе проповди ослаблялось выраженіемъ лица пастора, сохранявшимъ свою непроницаемость даже и тогда, когда въ тон его голоса какъ бы сквозило волненіе.

Голосъ его не былъ густъ и показался бы рзокъ, еслибъ онъ напрягалъ его, поэтому онъ говорилъ тихо, какъ бы подъ сурдиной.

Но интересъ къ тому, что онъ говорилъ, поддерживался мастерскими модуляціями, придававшими изложенію и силу, и разнообразіе, несмотря на то, что онъ не злоупотреблялъ своими голосовыми средствами.

Онъ избралъ текстомъ своей проповди четвертую заповдь {Какъ извстно, въ протестантскомъ катехизис вторая заповдь упразднена, вслдствіе чего заповдь о почитаніи родителей является въ немъ четвертою по счету. Прим. перев.}. Онъ говорилъ, что проклятіе и погибель — удлъ тхъ, кто возстаетъ противъ отца и матери, что десница Господня тяготетъ надъ ихъ головой и никогда земное счастіе не можетъ разцвсти на ихъ пути. Въ самомъ тон его какъ бы слышался таинственный сокрушающій приговоръ, и дрожь пробжала по тлу Сельмы.

Какъ это ужасно — влачить свою жизнь подъ гнетомъ такого проклятія, быть безповоротно осужденной на несчастіе!

Пока она слушала его, она врила. Такъ и всегда бывало. Лишь посл являлось сомнніе.

Какъ темно было подъ хорами за колонной, гд она сидла, какъ бы скрытая отъ остальныхъ молящихся! На нее нашелъ какой-то страхъ, точно смерть и осужденіе уже совсмъ нависли надъ ней, точно она преступница, ожидающая приговора. Вдь, и въ ней былъ этотъ духъ противленія, который могъ возстать противъ отца и матери, если… Она не кончила, потому что въ эту минуту голосъ пастора внезапно сдлался мягче.

Онъ напомнилъ, что это единственная заповдь, за соблюденіе которой Господь общаетъ земное блаженство. И онъ медленно произнесъ: ‘Да благо ти будетъ, и да долголтенъ будеши на земли’. Это подйствовало на Сельму, какъ что-то совсмъ новое, это не былъ избитый, заученный съ дтства урокъ катехизиса, это было что-то великое, что-то чудесное, заставившее ее вздохнуть полною грудью.

Потомъ пасторъ сдлалъ паузу. И тихимъ, мечтательнымъ голосомъ началъ онъ изъяснятъ эти слова. Онъ говорилъ, что счастье можетъ обладать такою глубиной, что цлая жизнь не сравнится съ нимъ, хотя бы оно длилось и не долго. Онъ такъ наглядно изобразилъ, что ‘благословеніе родителей утверждаетъ домы чадъ’, и уподобилъ его мягкому ковру уберегающему насъ отъ терній жизни.

Сельма была совсмъ растрогана. Ей казалось, что она все принесла въ жертву послушанію,— все, что она любила, на что надялась. Неужели Богъ потребуетъ еще, еще больше?… Но чего бы не дала она за одинъ изъ этихъ солнечныхъ лучей, стоющихъ цлой жизни!

Когда пропли послдній псаломъ, она вынуждена была остаться еще минутку на своемъ мст, чтобы сгладить слды своего волненія. Въ это время толпа уже приблизилась къ ея скамь и надо было переждать, пока сдлается попросторне.

Она прислонилась къ колонн и стала смотрть на проходившій мимо нея народъ. Вотъ тетушка Мёллеръ съ своею дочерью. Послдняя была въ нарядномъ модномъ плать со множествомъ разныхъ побрякушекъ, хотя на голов у нея былъ платокъ,— толстый шелковый платокъ съ длиннйшею бахрамой,— и она подвигалась къ выходу съ такою напыщенною миной, будто хотла сказать: смотрите, смотрите же на меня! Мать шла рядомъ съ нею, спсиво сжав губы, такъ что носъ казался отъ этого еще остре. Когда она поравнялась съ Сельмой, ея критическій взглядъ презрительно скользнулъ по ея старенькому пальто и остановился на несовсмъ свжей перчатк. Сельма наклонила голову въ знакъ привтствія, но та сдлала видъ, будто не замчаетъ этого.

Оскорбленіе было слишкомъ чувствительно, яркая краска разлилась по лицу двушки. ‘Старая тёрка!’ — проговорила она мысленно на своемъ бойкомъ пансіонскомъ жаргон, и въ душ ея закипла обида.

Когда толпа пордла, Сельма поднялась съ своего мста. Въ проходъ она увидла Акселя Мёллеръ. Она быстро протснилась къ дверямъ и, выйдя на кладбище, остановилась у одной изъ могилъ въ ожиданіи своей тетки, заговорившейся въ дверяхъ церкви съ двумя крестьянками. Она чувствовала, что вся дрожитъ, и оперлась на желзную ршетку могилы. Мёллеръ долженъ былъ пройти какъ разъ мимо нея.

Онъ слегка покраснлъ и подошелъ прямо къ ней.

— Въ четыре часа я буду на полотн желзной дороги, приходите тоже туда, мн надо поговорить съ вами,— сказала она торопливо и затмъ отвернулась, какъ будто они только обмнялись поклономъ. Въ оту же минуту показалась тетка и она пошла къ ней на встрчу.

— Дитя, какъ ты блдна!— сказала пасторша.— Теб нездоровится?…

— У меня стсненіе въ груди и голова болитъ,— отвтила Сельма равнодушнымъ тономъ, но съ печальною улыбкой.

Он молча отправились домой.

Настроеніе во время обда было какое-то подавленное. Сельма, обыкновенно или болтавшая, или оживлявшая другихъ своими остроумными выходками и шалостями, за которыя ей, правда, иногда доставалось, сидла на этотъ разъ удивительно тихая и молчаливая, такъ что разговоръ поддерживалъ одинъ пасторъ. Его вниманіе къ племянниц тоже бросалось въ глаза, онъ обращался съ ней совсмъ какъ съ взрослою особой. Тетка видла это, и это ее раздражало.

‘Посмотрите только, какою важною барыней сдлается эта дерзкая двчонка! Что патронъ Кристерсонъ богатъ, это не подлежитъ сомннію, а современемъ онъ будетъ и еще богаче, потому что, несмотря на свою флегму, онъ дльный хозяинъ, и вс находятъ, что онъ выгодно купилъ новое помстье. Разумется, онъ будетъ исполнять вс прихоти молодой жены. И она, конечно, очень скоро подниметъ носъ кверху,— это всегда такъ бываетъ. Кто знаетъ, она, пожалуй, еще станетъ разъзжать четверней!— и Фру Бергъ сердито покосилась на Сельму.

‘И что только могутъ находить привлекательнаго въ этой двочк! Вдь, она дурна, какъ смертный грхъ. А, между тмъ, даже ея Рикардъ… разв онъ не интересовался ею? Положимъ, они вчно ссорились другъ съ другомъ, но, въ сущности, онъ ловилъ каждый ея взглядъ, каждое ея слово. Ея материнская гордость оскорблялась дурнымъ вкусомъ сына. Онъ говорилъ объ ея свжести. Вотъ вздоръ! Посмотрлъ бы онъ на нее ныньче — совсмъ блдную и съ такими красными глазами, точно она цлыя ночи напролетъ работала. Да, да, пройдетъ нсколько лтъ и отъ этой свжести и слда не останется. И потомъ, какія громадныя руки! И такія-то двушки, не умющія и соуса къ жаркому изготовить, выходятъ, все-таки, замужъ! Но она не станетъ вмшиваться. Пусть Бергъ длаетъ, какъ хочетъ!’

Какъ скоро дядя и тетка легли отдохнуть посл обда, Сельма отправилась къ желзной дорог. Она шла быстро, какъ всегда, но безпечное выраженіе лица уступило мсто покорной серьезности. Однакожъ, движеніе и свжій воздухъ вызвали прежній румянецъ на ея щеки.

Когда она увидала шедшаго къ ней на встрчу Мёллера, сердце ея сильно забилось. Какъ трудно будетъ найти подходящія слова! Но ршеніе ея оставалось неизмннымъ.

Когда они приблизились другъ къ другу, она слегка кивнула ему и повернула назадъ, такъ что они пошли рядомъ по направленію къ пасторату. Сначала оба они молчали. Она искала словъ, чтобы приступить къ своему объясненію, а онъ чувствовалъ себя неловко.

‘Назначать свиданіе — разв же это прилично для молодой двушки?’ — разсуждалъ онъ самъ съ собою. Она сразу упала въ его мнніи, онъ посмотрлъ на нее боле трезвымъ взглядомъ, и прежнее обаяніе ея исчезло.

— Я слишкомъ на себя понадялась,— начала она тихо и взволнованно.— Я не могу уговорить дядю отпустить меня въ Стокгольмъ, я должна остаться здсь.

Она замолчала. Что-то давило ей грудь, она откашлянулась, чтобы прочистить голосъ.

— На насъ, женщинъ, совсмъ иначе смотрятъ, чмъ на васъ, мужчинъ,— сказала она съ серьезностью, поразительною для ея лтъ.— Для васъ считается обязательнымъ стремиться къ независимости,— для насъ это чуть ли не преступленіе, по крайней мр, до тхъ поръ, пока мы не сдлались старыми двами. Я думала прежде, что вся суть въ деньгахъ, но это не такъ. Еслибъ у меня и были деньги, я, все-таки, не могла бы теперь ухать. Я хотла было попытаться, несмотря ни на что, т.-е. ухать безъ позволенія и попросить помощи у кого-нибудь другого, но изъ этого ничего бы не вышло, я вижу это теперь. Меня сочли бы за сумасшедшую и только подняли бы меня на смхъ. И, кром того… я сама не знаю, что такое со мной сдлалось сегодня въ церкви… я боюсь, что въ такомъ случа меня будетъ преслдовать несчастіе. Еслибъ рчь шла о чемъ-нибудь другомъ, то мн это было бы все равно. Но, вдь, я хочу работать… подумайте, какъ это ужасно — всегда, всегда терпть неудачу! Этого я никакъ не могла бы вынести. Лучше ужь и не пытаться.

Онъ слушалъ ее, не говоря ни слова. Такъ она это хотла сказать ему? Какая, все-таки, странная мысль назначать ему для этого свиданіе!

— Вы — другое дло,— продолжала она горячо,— для васъ все это не иметъ значенія. Такъ возьмите же мои деньги — у меня здсь сто кронъ, он совсмъ, совсмъ мои — узжайте отсюда, найдите себ какое-нибудь мсто, все равно какое, лишь бы вамъ пробить себ дорогу.

— Это невозможно,— отвтилъ онъ съ испугомъ.

Лицомъ къ лицу съ этимъ внезапнымъ взрывомъ энергіи онъ почувствовалъ, будто стоитъ на краю водоворота, въ который его каждую минуту могутъ столкнуть.

— Невозможно?— повторила она, презрительно усмхнувшись.— Но что же мшаетъ вамъ теперь? Прежде, вдь, все дло было въ деньгахъ.

— Но, вдь, матушка противъ этого. Меня тоже могутъ постигнуть неудачи, о которыхъ вы говорите.

— Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы счастье измнило мужчин, ршившемуся пойти своею собственною дорогой? Нтъ, если кого постигнетъ неудача, такъ меня, будьте въ этомъ уврены,— я такъ хорошо это чувствую.

— Но если вы сами не подете, то почему же?…

— Именно поэтому, именно потому, что сама я не могу сдлаться тмъ, чмъ хочу, я и не въ силахъ вынести мысли, что и вы останетесь здсь, что и изъ васъ ничего не выйдетъ. Неужели вы этого не понимаете?

— И вы хотите, чтобъ я взялъ…

— Ахъ, къ чему говорить объ этомъ! Неужели вы думаете, что деньги имютъ для меня теперь какой-нибудь смыслъ? Да я охотно выбросила бы ихъ на улицу. Пожалуйста, не мучьтесь этимъ. Вдь, вы сами знаете, что попали не въ настоящую колею,— теперь вы можете сразу изъ нея выбраться.

— Но на сколько же времени, думаете вы, можетъ хватить?…

Она вздрогнула и горячая краска залила ея лицо и шею. Сумма была слишкомъ ничтожна. Она вдругъ поняла это. Раньше она объ этомъ не думала, ей казалось, что это такія большія деньги. А теперь ей сдлалось невыразимо стыдно, что она выставила себя въ смшномъ свт.

‘Дядя правду говорилъ, что я ребенокъ. Но я не хочу дольше оставаться ребенкомъ’,— подумала она. Она хотла бы провалиться сквозь землю отъ стыда. Она не сказала ни слова и не взглянула на Акселя, но прибавила шагу. Онъ шелъ рядомъ съ нею, но не могъ придумать, что сказать ей. Это было одинаково тягостно для нихъ обоихъ. Только одно было ясно ему, что онъ оскорбилъ ее. Онъ горлъ желаніемъ поправить дло.

— Вы, конечно, можете себ представить, какъ я признателенъ…

— Только не говорите объ этомъ,— вырвалось у нея,— вдь, это было такъ нелпо, такъ ужасно нелпо! Вдь, мн нечего было предлагать вамъ. Но я всегда такая…

— И подумать, что вы ради меня…

— Молчите!— вскричала она, блдня, — я не могу слышать объ этомъ, я съ ума сойду, и если вы хоть слово скажете кому-нибудь…

Ея зрачки расширились такъ, что глаза казались почти черными. Она остановилась передъ нимъ.

— Ни за что въ мір… я только хотлъ…— сказалъ онъ, извиняясь, и его согнутая, узкоплечая фигура какъ-будто еще больше съежилась.

— Ну, такъ и молчите,— сказала она сурово, и они пошли дальше.

— Для васъ или для кого-нибудь другаго въ томъ же положенія,— заговорила она немного погодя,— я сдлала бы то же самое. Вдь, я сказала вамъ, что такой ужь у меня характеръ.

Они очутились у шлагбаума.

— Здсь мы разстанемся,— сказала она.

Онъ молчалъ. Все это было такъ грустно!

Сельма вскочила на одинъ изъ большихъ камней, лежавшихъ у дороги, и стала смотрть на ландшафтъ. Онъ былъ такой ровный и пустынный. Насколько глазъ могъ охватить пространство, не было видно ни одного живаго существа. Совсмъ вдали высились лсъ и горы въ голубыхъ туманныхъ очертаніяхъ, а внизу сверкалъ изгибъ залива. Она долгимъ взглядомъ обняла весь ландшафтъ. Это было похоже на прощаніе.

— Хорошо здсь,— сказала она со вздохомъ,— я, все-таки, хотла бы сдлаться художницей.

Посмотрвши внизъ, она замтила маленькую птичку, прыгавшую по жниву и постоянно размахивавшую хвостикомъ, который она поднимала какъ можно выше, чтобъ онъ не мшалъ ей. Сельма пришла въ восхищеніе. Она забыла Мёллера и все на свт. Ея взглядъ слдилъ за движеніями птички и она заливалась веселымъ смхомъ, такъ что зубы ея сверкали и глаза блестли. И во всей ея фигур, освщенной заходящимъ солнцемъ, жизнь такъ и била ключомъ. А тамъ, внизу, прыгала маленькая птичка, по временамъ останавливаясь и наклоняя головку, чтобы поймать какую-нибудь добычу, и, наконецъ, исчезла въ другомъ направленіи.

Сельма взглянула на своего спутника. Онъ стоялъ совсмъ растерянный и разбрасывалъ камешки своею тростью.

— Прощайте,— сказала она торопливо и спрыгнула внизъ,— будьте счастливы.

Онъ вздрогнулъ отъ ея тона. Въ немъ было что-то горькое и язвительное.

Шлагбаумъ захлопнулся и она пошла по дорог своею самоувренною походкой, засунувъ руки въ карманы пальто.

Онъ стоялъ на своемъ мст и слдилъ за нею взоромъ, пока юна не скрылась изъ вида.

Ему показалось, что даже солнечный свтъ померкъ,— такъ глубоко было уныніе, закравшееся въ его душу. И, вмст съ тмъ, въ немъ поднялся голосъ самообвиненія. Какъ ложно понялъ онъ ее… какъ велъ онъ себя съ нею! Чего только не могли бы вмстить въ себ эти минуты, еслибъ онъ съумлъ ими воспользоваться… еслибъ онъ излилъ предъ нею вс свои мысли и чувства! Она-то, конечно, поняла бы его.

Теперь случай былъ упущенъ и, пожалуй, никогда не вернется.

Ея веселость имла надъ нимъ таинственную власть, и всякій разъ, какъ они разставались, онъ особенно живо ощущалъ это. Она словно уносила съ собою частицу его внутренняго ‘я’, и никогда сердце его не болло при этомъ такъ, какъ сегодня.

Онъ бросился на песокъ, подъ дерево. Ему казалось, что весь міръ умеръ, и онъ остался жить одинъ съ своимъ раскаяньемъ и тоской. Никогда больше не придетъ она,— да, онъ это чувствовалъ. Онъ началъ еще больше растравлять свое горе, рисуя въ своей фантазіи все, что могло бы быть и что сдлалось теперь невозможно. Онъ испытывалъ истинное наслажденіе, терзая себя всяческими перспективами и погружаясь въ бездонную пропасть, увлеченный желаніемъ узнать ее во всемъ ея объем.

— Никогда, никогда!— повторялъ онъ, и всякій разъ ему казалось, что сердце его готово разорваться. Разв же не могъ онъ умереть отъ этого?…

Въ его больномъ воображеніи она внезапно выступила, какъ что-то недосягаемое, какъ существо, окруженное ореоломъ неземной красоты.

Сельма вернулась домой угрюмая и печальная. Она тоже чувствовала пустоту, но пустоту другаго рода. До сихъ поръ она постоянно строила планы о будущемъ и воздвигала воздушные замки. И вотъ теперь они вс разлетлись въ прахъ. Чмъ же наполнить жизнь, на что надяться, къ чему стремиться? И ко всему этому примшивалась мучительная мысль, что она покрыла себя стыдомъ и позоромъ, отдавъ себя на посмяніе, допустивъ, чтобъ ее оттолкнули.

Она сла у окна въ столовой и стала смотрть на куръ и голубей — ея обычное развлеченіе, когда она бывала не въ дух.

Пришли дядя съ теткой и молча сли пить кофе. Потомъ она вернулась на свое мсто, а фру Бергъ ушла. Дядя остался и помстился у другаго окна.

— Кристерсонъ прідетъ ныньче вечеромъ,— сказалъ онъ,— ты сыграешь съ нимъ партію въ шахматы, это немножко развеселить тебя.

— Покорно благодарю. Мы всегда съ нимъ ссоримся, такъ было и въ послдній разъ.

— Да, повидимому, весь интересъ игры заключается для васъ именно въ этихъ пререканіяхъ,— замтилъ съ улыбкою пасторъ.

— Очень можетъ быть, но патронъ далеко не такъ способенъ разсердить человка, какъ Рикардъ. А что, Рикардъ только къ Мартынову дню прідетъ?

— Да. Разв ты соскучилась по немъ?

— Вовсе нтъ. Но я думала, что онъ прідетъ къ вашему рожденью.

Она сдлала недовольную мину. Наступило короткое молчаніе.

— Какъ теб собственно нравится Кристерсонъ?— спросилъ немного погодя пасторъ.

Она замедлила отвтомъ и высунула голову изъ окна, чтобы лучше видть. Маленькій птушокъ подрался съ большимъ. Чмъ-то это кончится?

Голова ея вновь показалась изъ-за окна.

— Онъ славный, но до чего онъ толстъ!

— Онъ превосходный человкъ.

Она опять выглянула въ окно, въ высшей степени заинтересованная птушинымъ боемъ. Дядя тоже сталъ смотрть, но безъ всякаго интереса.

— Удивительно, до какой степени ты ребячлива,— сказалъ онъ черезъ нсколько секундъ. Въ его тон сквозило неудовольствіе.

Она обернулась, сла на стулъ и посмотрла ему прямо въ лицо.

— Да, это правда, но я намрена скоро исправиться. Ахъ, еслибъ я только знала, что мн съ собою длать!

Она не въ силахъ была побороть искушенія и выглянула украдкой въ окно. Къ своему великому огорченію, она увидала, что побда ршительно склонялась на сторону большаго птуха.

— Насчетъ этого я могу дать теб хорошій совтъ,— сказалъ пасторъ.

— Что же ты не разнимешь ихъ? Вдь, они, того и гляди, выклюютъ глаза другъ у друга,— сердито закричала она служанк, проходившей по двору.

— Дитя! неужели ты не можешь забыть на время о птухахъ? Мн, право же, надо поговорить съ тобой,— сказалъ пасторъ съ досадою,— пойдемъ въ мою комнату.

— О, въ этомъ нтъ надобности. Я отойду отъ окна,— вотъ и все. Ну, въ чемъ же дло?

— Я хотлъ поговорить о твоемъ будущемъ. По-моему, для тебя ничего не можетъ быть лучше, какъ сдлаться женой хорошаго человка.

— Да, если дожидаться этого…

— Но теб и не надо дожидаться. Кристерсонъ поручилъ мн спросить тебя, согласна ли ты сдлаться его женой.

Сельма взглянула на дядю вопросительно, но довольно равнодушно.

— Да?— сказала она.

Наступила короткая пауза. Потомъ она вскочила и подошла къ окну.

— Вы только это и хотли сказать мн, дядя?— спросила она, обернувшись.

— Только это?! Самый важный шагъ въ жизни…

— Да, разумется,— соблаговолила она согласиться,— для тхъ, кто выходитъ замужъ.

— Ты должна бы, по крайней мр, взвсить это предложеніе, если не хочешь, чтобы тебя считали дурочкой.

Она съ отчаяніемъ опустилась на стулъ и сложила руки на колняхъ.

— Но я ршительно не понимаю, на что я ему?

Пасторъ отвернулся и сталъ смотрть въ окно. Губы его подергивались отъ сдерживаемаго смха.

— Что-жь удивительнаго? Ты ему нравишься.

— И вы находите, дядя, что мн слдуетъ выйти за него?

— Во всякомъ случа, я посовтовалъ бы теб подумать объ этомъ.

Лицо ея приняло боле серьезное выраженіе. Куры подняли общій гвалтъ на двор, но она не удостоила ихъ ни однимъ взглядомъ.

— Но какой изъ этого выйдетъ толкъ? Вдь, я же не умю вести хозяйство!

— Да теб и не надо будетъ имъ заниматься. Я полагаю, что Кристерсонъ и не потребуетъ этого.

Она еще больше задумалась.

— Желала бы я знать, какъ посмотрлъ бы на это папа.

— Разумется, онъ будетъ безконечно счастливъ. У него достаточно своихъ заботъ, а Кристерсонъ такой человкъ, котораго всякій пожелалъ бы имть зятемъ.

— Вы думаете, что папа хотлъ бы этого?

— Я въ этомъ убжденъ.

Она помолчала.

— Но выйти за него замужъ!… Знаете, дядя, вдь, на это тоже нужно мужество.

— Почему это?

— Ахъ, онъ такой толстый и потомъ онъ такъ похожъ на поросенка!

— Сельма!

— Да, и, кром того, вдь, ему какъ разъ столько же лтъ, какъ и пап.

— Такъ что-жь изъ этого? Магнусъ еще настолько молодъ, что можетъ вторично жениться. Хорошо теб будетъ тогда при мачих! Лучше ужь, по-моему, жить своимъ собственнымъ домомъ.

— Ну, у папы и средствъ-то нтъ, чтобы жениться,— разсмялась она,— вы просто хотли меня попугать.

Пасторъ замолчалъ. Приходилось дйствовать съ величайшею осторожностью, потому что она была на самомъ дл хитре, чмъ можно было ожидать. Онъ началъ съ равнодушною миной барабанить пальцами по подоконнику, какъ бы намреваясь прекратить разговоръ.

На этотъ разъ она возобновила его.

— И потомъ, я такъ молода. Вдь, можетъ случиться, что мн понравится кто-нибудь другой!

— Понравится… когда ты будешь замужемъ?!… Объ этомъ не можетъ быть и рчи,— сказалъ онъ медленно и укоризненно. Затмъ онъ быстро повернулся въ ней, какъ будто у него мелькнула новая мысль.— Да, кстати… я видлъ раза два, какъ ты прогуливалась съ молодымъ Мёлдеромъ, — что это собственно значитъ? Ужь не влюбилась ли ты въ него?

Она вся вспыхнула.

— Я… влюбилась?… Что вы!… Ни капельки!

— Хорошо, хорошо. Мн это пришло въ голову только потому, что ты не хочешь слышать о Кристерсон. Но, видишь ли, тутъ теб не на что надяться, потому что современемъ Аксель Мёллеръ, наврное, женится на Маріи Іонса-Ольса. Я долженъ сказать теб, что Мёллеры очень любятъ деньги.

— Какое мн дло! Онъ можетъ жениться на комъ ему угодно. Вотъ ужь онъ никакъ не помшалъ бы мн выйти за Кристерсона!

Она говорила совершенно искренно, но, тмъ не мене, обида закипла въ ней. Неужели онъ думалъ о Маріи Іонса-Ольса въ ту минуту, когда отвергъ ея жалкія сто кронъ?

Краска все больше и больше заливала ея лицо, къ ея невыразимой досад, но пасторъ длалъ видъ, будто не замчаетъ этого.

— Осенью Кристерсонъ собирается перехать въ свое новое имніе, тамъ, говорятъ, чудо какъ хорошо,— сказалъ онъ.

— У него очень красивыя лошади,— промолвила она.

Пасторъ молчалъ. Маневръ начиналъ дйствовать, и теперь онъ считалъ нужнымъ дать ей время.

— Съ такимъ богатствомъ можно имть все, что пожелаешь,— сказалъ онъ немного погодя.

— Онъ въ самомъ дл очень богатъ?

— Въ этомъ я могу поручиться,— отвтилъ пасторъ.

Наступило молчаніе. Ей представилась большая срая лошадь, или, пожалуй, вороная, потомъ амазонка со шлейфомъ, который носятъ на рук, маленькое дамское сдло, конечно, и грумъ у стремени: съ такимъ богатствомъ можно имть все, что пожелаешь.

Она опустила голову и стала озабоченно собирать въ мелкія складки отдлку своего платья.

— Какъ вы думаете, онъ сталъ бы держать для меня верховую лошадь?

Вопросъ прозвучалъ застнчиво и робко. Одно неловкое слово могло бы испортить все дло. Съ этимъ ребенкомъ приходилось торговаться съ такою же осмотрительностью, какую пускаетъ въ ходъ дьяволъ, стараясь завладть душою человка.

— Въ такомъ помсть конюшни бываютъ полны лошадей,— сказалъ пасторъ съ равнодушнымъ видомъ.

Фарватеръ былъ слишкомъ хорошо ему извстенъ. Хоть лодочка сначала и смло плыла противъ втра, достаточно было одного порыва, чтобы опрокинуть ее. Онъ зналъ это.

— Я такъ молода,— сказала она.

Это былъ послдній слабый протестъ.

— Да, это рдкая честь получить въ твои годы подобное предложеніе, и я, право, не знаю, чмъ ты могла заслужить ее,— отвчалъ онъ съ своею тонкою улыбкой.

Его слова затронули ея тщеславіе. Быть помолвленной такъ рано — это надлаетъ шуму!

Она сидла вся блдная, только два пунцовыхъ пятна пылали у нея на щекахъ, и этотъ отпечатокъ пробудившихся страстей искажалъ ея юное личико. Она посмотрла на свою лвую руку. Какъ-то будетъ сидть на ней обручальное кольцо,— тяжелое, толстое кольцо въ двадцать каратъ золота!

Какую мину сдлаетъ тогда тетушка Мёллеръ? Ей припомнился насмшливый взглядъ, скользнувшій въ церкви по ея старенькому пальто. Глаза ея сверкнули и она подняла голову.

— Я, вдь, кажусь очень бдной въ своемъ костюм,— сказала она, вывернувъ подкладку рукавовъ, чтобы показать, насколько они вытерлись,— но было бы слишкомъ обидно, если бы онъ долженъ былъ одть меня съ ногъ до головы.

— Я дамъ теб все, что нужно, я охотно сдлаю это для своей единственной племянницы.

Онъ торжествовалъ побду и потому съ непривычною сердечностью раскрылъ Сельм свои объятія.

Она бросилась къ нему на шею и посмотрла на него своими свтлосрыми глазками, сіявшими такъ жизнерадостно. Густые пушистые волосы упали ей на лобъ и она улыбалась при мысли о той зависти, которую вызоветъ въ другихъ.

Вдругъ она сдлалась серьезна.

— Ты думаешь, что онъ будетъ любить меня?— сказала она.

Она всегда говорила ему ты, когда хотла приласкаться.

— Я въ этомъ увренъ!

По ея лицу пробжала свтлая улыбка и новая мысль зародилась въ ея неопытной душ:

‘Еслибъ онъ настолько полюбилъ меня, чтобы…’

Снова поднялись вс ея прежнія мечты и воздушные замки.

Пасторъ ласково погладилъ ея волосы, больше ему нечего было сказать.

IV.

Отецъ патрона Кристерсона былъ ветеринаромъ и, благодаря практик, могъ оставить сыну небольшое состояніе. Такъ какъ этотъ послдній не выказывалъ интереса къ ученію, то и сдлался сельскимъ хозяиномъ. Онъ обладалъ упорною настойчивостью, смтливостью и, кром того, былъ предпріимчивъ, да и счастливъ въ длахъ.

Отцу приходилось жаться, чтобы скопить себ состояніе. Сынъ рано узналъ гнетъ стсненныхъ обстоятельствъ и, терпя нужду въ деньгахъ, сталъ ихъ цнить выше, чмъ слдуетъ. Наставленія старика упали, такимъ образомъ, на хорошую почву и дали ростъ одному только стремленію — къ деньгамъ, такъ какъ деньги были ключомъ ко всему остальному.

Молодость патрона прошла въ неустанной дятельности. Онъ велъ торговлю лошадьми и водкой, но, вышедши въ люди, оставилъ это занятіе, потому что оборотный капиталъ оказался боле чмъ достаточенъ, а онъ былъ дльнымъ сельскимъ хозяиномъ.

Онъ часто подумывалъ о женитьб, но, по его разсчету, его избранница должна была принести ему въ приданое по меньшей мр сто тысячъ кронъ, а такъ какъ онъ былъ далеко не красавецъ съ своимъ краснымъ, лоснящимся лицомъ и моргающими глазками, то богатыя наслдницы прошли мимо его носа. Впрочемъ, онъ объ этомъ не особенно сокрушался. Ему и такъ было хорошо. Что касается ста тысячъ кронъ, то теперь, получивъ возможность жить въ довольств, онъ больше и не думалъ о нихъ.

Онъ собственно не получилъ никакого образованія, но прочелъ множество романовъ и слдилъ въ газетахъ за событіями дня, почему и слылъ самымъ образованнымъ землевладльцемъ въ околотк.

Больше всего онъ любилъ англійскіе романы, въ особенности написанные женщинами. Французскіе онъ ненавидлъ за ихъ безнравственность. Онъ любилъ упоминать объ этомъ, бесдуя съ дамами, это производило очень хорошее впечатлніе.

Въ товарищескомъ кружк онъ держалъ себя грубовато, въ дамскомъ обществ былъ олицетворенное приличіе.

Иногда, когда онъ читалъ, лежа на диван, ему случалось до такой степени растрогаться надъ книгой, что слезы навертывались у него на глаза. Разсказывая объ этихъ моментахъ, свидтельствовавшихъ, по его увренію, о нжности его сердца, онъ наблюдалъ, лукаво прищуривъ глаза, съ какимъ вниманіемъ слушали это нкоторыя дамы.

И вдругъ онъ встртилъ Селму. Это было въ конц прошлой зимы. Онъ сидлъ съ пасторомъ въ его гостиной, болтай за стаканомъ пунша. Только что зажгли лампы. Но никто не обмолвился ни словомъ о томъ, что въ дом гоститъ молодая двушка, и гость, совершенно остолбенлъ, когда дверь отворилась и вошла Сельма,румяная, разгоряченная, съ коньками, небрежно перекинутыми черезъ руку и гремвшими въ тактъ ея шагамъ. Волосы ея спутались, лифъ платья съхалъ немного въ сторону отъ быстраго движенія я она щурилась отъ свта. Потомъ она подошла къ нимъ, подала ему руку съ неловкимъ книксеномъ, а пасторъ представилъ ее, шутливо прибавивъ, что она пріхала къ нимъ поучиться хорошимъ манерамъ, что для нея далеко не лишнее.

Она только засмялась и, повидимому, нисколько не смутилась тмъ, что патронъ такъ долго держалъ ея руку, въ которой вс жилки трепетали отъ избытка теплоты и жизненной силы.

— Славно, славно, — сказалъ Кристерсонъ, самъ не зная, что говоритъ.

Но онъ улыбался и она тоже улыбалась. У него голова пошла кругомъ, ему показалось, что онъ будто помолодлъ. Отъ ея одежды вяло холоднымъ зимнимъ воздухомъ, а ея красныя губки дышали тепломъ. Онъ не зналъ, что такое съ нимъ сдлалось, онъ готовъ былъ вскочить и прижать ее къ себ отъ радостнаго чувства, что она такая веселая и молодая.

Наконецъ, онъ выпустилъ руку Сельмы и окинулъ ее взглядомъ.

Она была высока ростомъ, широкоплеча, съ длинными руками.. Во всей ея крпкой фигур еще замтно было что-то недоконченное, нескладное. Но ему было все равно, все равно — ребенокъ она или нтъ: она должна принадлежать ему!

Вотъ о чемъ думалъ патронъ, подъзжая въ своемъ покойномъ экипаж къ дому пастора, чтобы узнать о результат своего сватовства. Надо правду сказать, что дло не обошлось безъ колебаній. Порой онъ отрезвлялся и считалъ все это капризомъ, фантазіей. И тогда онъ отправлялся въ пасторатъ, чтобы убдиться на мст въ томъ, что она просто дурна, какъ вс говорили. Но, всякій разъ, какъ онъ ее видлъ, повторялась та же исторія. Онъ готовъ былъ, пожалуй, назвать ее некрасивой, но не могъ отвести отъ нея глазъ. Не было ни одного движенія въ этой фигур, ни одного звука въ этомъ голос, которые бы не плняли его. Какое ему было дло до того, что говорили другіе? Въ этомъ свжемъ, некрасивомъ лиц таилось что-то, что неотразимо влекло его къ себ,— не что-нибудь опредленное, не что-нибудь такое, на что онъ могъ бы указать, а просто то, что это была она.

Онъ не могъ и подумать, что она откажетъ ему, онъ былъ такъ влюбленъ, что ему казалось, будто она съ самаго начала предназначена ему, но что онъ только теперь постигъ это.

Онъ перебиралъ въ памяти свое прошлое, и ему представляюсь, что Богъ велъ его путемъ всяческихъ заблужденій лишь къ этой конечной цли, и все, что онъ называлъ поэзіей., все, что онъ оттснялъ на задній планъ, пока ‘сто тысячъ’ занимали первое мсто, все это устремилось теперь въ одинъ широкій потокъ. Правда, то не были чистыя струи родника, а скоре бурливая и тинистая пна прорванной плотины, но онъ радовался и этому. Вдь, эта юношеская страсть, разрушавшая вс преграды, казалось, возвращала ему его молодость. И онъ былъ счастливъ этою иллюзіей.

Сомнваться въ ея счасть ему и въ голову не приходило: вдь, онъ будетъ давать ей все, чего она пожелаетъ.

Когда экипажъ въхалъ во дворъ, Кристерсонъ точно очнулся отъ сладкаго сна. Было совсмъ темно, и въ окнахъ дома уже виднлся свтъ. Патронъ подумалъ, что, можетъ быть, она сама выйдетъ на встрчу къ нему. Нтъ, на крыльц стоялъ одинъ пасторъ.

Когда гость снялъ въ передней свой плащъ и шляпу, хозяинъ пригласилъ его въ кабинетъ.

Патронъ чувствовалъ нкоторое смущеніе. Онъ нервно потиралъ руки и сталъ ходить взадъ и впередъ по ковру, какъ бы для того, чтобы согрть ноги. Пасторъ внимательно осмотрлъ лампу и убавилъ немного огонь. Очевидно, оба они хотли выиграть хоть сколько-нибудь времени, прежде чмъ начать разговоръ.

Патронъ Кристерсонъ былъ высокъ и тученъ. Его величественная осанка производила впечатлніе силы, но на лиц его отпечатокъ безпечальнаго житья до такой степени сгладилъ вс характеристическія черты, что оно не производило ровно никакого впечатлнія, кром разв сытаго, спокойнаго довольства. Всею своею особой онъ какъ бы говорилъ: я сдлалъ свое дло и наслаждаюсь его плодами.

Пасторъ все еще стоялъ у письменнаго стола. Его тонкая, изящная фигура совершенно заслоняла лампу, стройно вырисовываясь на слабо освщенномъ фон комнаты.

— Ну?— сказалъ патронъ.

Пасторъ обернулся и оперся на край стола.

— Что-жь, все идетъ на ладъ, но мн надо предварительно сказать теб два слова.

Онъ поправилъ на носу очки, какъ это длалъ всегда, когда ему предстояло какое-нибудь серьезное объясненіе.

Патронъ прекратилъ на минуту свою прогулку по комнат и остановился въ ожиданіи.

— Это насчетъ твоей экономки…— Пасторъ оборвалъ рчь и деликатно кашлянулъ.

— Разумется, я это устрою. Она удетъ двадцать четвертаго, я сниму ей булочную.

— Не по сосдству, надюсь?— Пасторъ не поднималъ головы, по изъ-подъ очковъ мелькнулъ быстрый, пытливый взглядъ.

— Боже избави!… Гд-нибудь въ Треллеборг, я самъ еще не знаю гд.— Патронъ показалъ энергическимъ жестомъ руки, какъ сильно онъ желаетъ спровадить ее какъ можно дальше.

— И ты не давалъ ей общанія жениться на ней?

— И въ ум никогда не держалъ ничего подобнаго.

— Ну, это, стало быть, въ порядк,— сказалъ пасторъ. Онъ поднялъ руку и началъ разсматривать ногти.

Наступила пауза, во время которой патронъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ.

Наконецъ, пасторъ снова заговорилъ.

— Мн надо сказать теб еще одну вещь,— началъ онъ медленно, подбирая слова.— Я хочу только предупредить тебя. Дло въ томъ… ты поймешь меня, надюсь… дло въ томъ, что Сельма дйствительно необыкновенная двушка и съ ней приходится обращаться совсмъ иначе, чмъ съ другими… Ты, съ своими привычками холостяка… да, да, я отлично знаю, что ты дамскій кавалеръ!… но не вс женщины походятъ другъ на друга, а у такой двушки, какъ Сельма, свои особенныя идеи. Если бы ты вздумалъ какъ-нибудь озадачить ее… ну, ну, я, вдь, подразумваю что-нибудь совершенно невинное, то она, пожалуй, просто-на-просто возненавидла бы тебя. А еслибъ это случилось, то никакая сила въ мір не могла бы заставить ее перемниться. Я отлично понимаю, какую прекрасную партію она длаетъ, поэтому-то мн и не хотлось бы, чтобы все это разстроилось.

— Ты хочешь сказать, что…

Патронъ нершительно осмотрлся кругомъ, ему было такъ трудно формулировать свой вопросъ.

— Я хочу только сказать, что такая двушка, какъ Сельма, не похожа на тхъ женщинъ, которыхъ… гм… которыхъ ты встрчалъ. Въ этой дтской душ есть что-то до такой степени робкое и застнчивое, что-то… ну, какъ бы это выразиться?— что-то до нельзя пугливое. Она способна оскорбиться какою-нибудь бездлицей, на которую никто другой и не подумалъ бы обратить вниманіе. Надо дать ей время привыкнуть къ теб, ты долженъ обращаться съ ней такъ… ну, да, такъ, какъ если бы ты хотлъ поймать птичку.

Послднія слова пасторъ произнесъ быстро, въ противуположность предъидущимъ, и засмялся при этомъ короткимъ, беззвучнымъ смхомъ. Придуманное имъ сравненіе показалось ему необыкновенно комично, когда онъ взглянулъ на толстаго Кристерсона.

— Но, Господи Боже, поцловать-то ее мн, надюсь, позволятъ!— вскричалъ сконфуженный женихъ въ порыв отчаянія.

— Дда. Но я бы лучше совтовалъ теб не слишкомъ торопиться.— Пасторъ сдерживалъ смхъ, но внутренно онъ весь дрожалъ отъ хохота, и широкій, сжатый ротъ его казался еще шире отъ саркастической складки въ углахъ губъ.

Водворилось молчаніе и патронъ снова началъ расхаживать по комнат.

Сколько подготовленій! А онъ-то мечталъ, что любовь его будетъ тріумфальнымъ шествіемъ! Ликующее чувство блаженства, раэцвтшее въ его душ, стало медленно гаснуть, какъ умирающее пламя.

— Вдь, нтъ, конечно, надобности надолго откладывать свадьбу,— сказалъ онъ,— намъ, вдь, нечего ждать.

— Да, нечего, кром оглашенія и туалета невсты, — отвтилъ пасторъ, лицо котораго сдлалось вдругъ серьезно.

Онъ всталъ и пригласилъ своего гостя наверхъ.

Сердце патрона забилось сильне: все носило такой торжественный характеръ.

Гостиная была освщена, но они не встртили въ ней никого.

— Присядь покамстъ, я позову Сельму,— сказалъ пасторъ.

Патронъ подошелъ къ одному изъ столовъ и опустился на стулъ. Въ комнат было такъ тихо и все казалось ему такимъ незнакомымъ, можно было подумать, что весь домъ погрузился въ ожиданіе, какъ и онъ самъ. Но вотъ наверху стукнула дверь и послышались шаги на лстниц. Потомъ дверь отворилась и Сельма вошла одна.

Патронъ пошелъ въ ней на встрчу и взялъ ея руку. Она была холодна и слегка дрожала. Сельма была совсмъ не похожа на себя. Прежняя непринужденность смнилась неувренностью, тягостно подйствовавшею даже на патрона.

— Сельма,— больше онъ ничего не могъ сказать. Этимъ словомъ онъ нагъ бы просилъ у нея прощенія, потому что самая блдность на этомъ дтскомъ личин являлась упрекомъ. Но онъ сдлаетъ ее счастливою, непремнно сдлаетъ!

Въ ея обыкновенно ясномъ взор сквозило сознаніе виновности, когда она взглянула на него, но она не выдернула своей руки, подошла вмст съ нимъ къ столу и они сли другъ противъ друга. Онъ замтилъ, что она принарядилась. Волосы ея были приглажены и на ней было ея лучшее платье — синее, съ атласною отдлкой.

— Мн надо прежде кое-что сказать вамъ,— начала она своимъ густымъ контральто, въ которомъ слышалась слабая вибрація.— Мн надо многое сказать вамъ. А потомъ вы ужь сами ршите.

Пока она говорила, на ея щекахъ выступили два пунцовыхъ пятна. На стол стояла лампа и блый матовый шаръ сосредоточивалъ весь свтъ на ея лиц, такъ что краски выдлялись на немъ еще рзче, чмъ всегда, и свжій пурпуръ губъ казался еще ярче отъ нжной близны подбородка.

Патрону вдругъ страстно захотлось поцловать ее, но онъ вспомнилъ предостереженіе пастора.

— Еслибъ я сказала вамъ, что люблю васъ, я сказала бы неправду,— продолжала она тономъ школьника, декламирующаго отрывокъ изъ поэмы, особенно пришедшійся ему по вкусу. Она, очевидно, повторяла вытверженный урокъ.— Но если я вамъ въ самомъ дл нравлюсь,— а я думаю, что это такъ и есть,— то я, пожалуй, могла бы полюбить васъ, конечно, не такъ, какъ я люблю своего папу, но, можетъ быть, такъ, какъ я люблю дядю или своего двоюроднаго брата Рикарда.

Патронъ вдругъ встрепенулся.

— Вотъ какъ! Разв вы любите его?

— Само собою разумется! Вдь, онъ мой единственный братъ!— Она посмотрла на него съ обиженнымъ видомъ и снова стала прежнею Сельмой.

Не особенно заманчива была эта перспектива — заставить полюбить себя, какъ двоюроднаго брата, но…

— Это придетъ потомъ, это придетъ потомъ, — началъ онъ уврять ее.

— Ну, нтъ,— отвтила она ршительно,— я именно это и хотла сказать вамъ, что это, наврное, никогда не придетъ.

— Конечно, придетъ, — сказалъ онъ съ улыбкой,— придетъ, когда мы повнчаемся.

— О, это не можетъ составить большой разницы,— возразила она тономъ превосходства,— кто же не знаетъ, что время помолвки самая счастливая пора!— Она говорила съ такою увренностью, какъ будто была уже помолвлена, по крайней мр, разъ десять.

— Но, Сельма, вдь, вамъ не нравится никто другой?— спросилъ онъ осторожно.

— Боже избави, я никогда не была способна легко воспламеняться.

Можно было подумать, что ея прошлое представляетъ нескончаемый рядъ годовъ.

— Ну, въ такомъ случа…

— Да, я тоже такъ думаю, — перебила она его съ оживленіемъ, вообразивъ, что онъ понялъ ея мысль, — вдь, и безъ этого можно отлично обойтись. Вдь, люди такъ ужасно разнятся другъ отъ друга. Одни непремнно считаютъ нужнымъ влюбляться, — она насмшливо протянула это слово, — другіе же могутъ только чувствовать расположеніе. А, вдь, между этими двумя чувствами громадная разница, скажу я вамъ.

Она сдлала паузу и вопросительно взглянула на него, чтобъ убдиться, въ состояніи ли онъ слдить за ея глубокомысленнымъ разсужденіемъ.

Онъ сидлъ противъ нея, совершенно поглощенный мыслью о поцлу, не выходившею у него изъ головы. Поэтому онъ только кивнулъ. Она приняла это за выраженіе согласія.

— Да, конечно,— сказала она съ облегченіемъ,— я никакъ не могу понять, что въ этомъ такого пріятнаго. Нтъ ничего скучне влюбленныхъ людей, и я не разъ давала себ слово, что про меня, по крайней мр, никакъ ужь нельзя будетъ сказать, что я готова растаять, какъ другія двушки, когда он помолвлены. Видите ли, я собственно думала прежде никогда не выходить замужъ, — прибавила она боле доврчивымъ тономъ.— Я надялась добиться независимости. Но тутъ столько препятствій… Ахъ! еслибъ нашелся кто-ни будь, кто хоть немножко помогъ бы мн! Мн такъ хотлось бы, все-таки, жить своимъ собственнымъ трудомъ.

Она взглянула на него украдкой, чтобы посмотрть, удастся ли ей заманить его въ эту ловушку.

Онъ сидлъ неподвижно и смотрлъ на нее съ тупымъ выраженіемъ, нсколько напоминая собой человка, который совершенно разморился, стоя у печки, и потому не въ силахъ отойти отъ нея. По крайней мр, такимъ показался онъ Сельм съ своимъ краснымъ лоснящимся лицомъ и полузакрытыми вками.

Она громко кашлянула, и слезы досады выступили у нея на глазахъ.

— Мн было бы въ тысячу разъ пріятне пробить себ дорогу трудомъ, чмъ выйти замужъ,— воскликнула она, испугавшись его стереотипной улыбки.

— Чмъ же вы хотли бы сдлаться?— спросилъ онъ, съ усиліемъ отрываясь отъ своего любовнаго кошмара.

— Художницей,— тихо отвтила она.— Помогите мн въ этомъ.

Она наклонилась впередъ, схватила его руки и заглянула ему въ лицо. Эта смлая натура могла, когда хотла, быть по-своему вкрадчивой.

Онъ посмотрлъ въ эти молящіе глазки, ясные и переливчатые, какъ морская вода въ тихій солнечный день. Разв же не была она прекрасна?

— Вы будете длать все, что вамъ вздумается, когда мы обвнчаемся,— сказалъ онъ глухимъ голосомъ.

— Все?— Она посмотрла на него съ сомнніемъ.

— Все, все! Никогда я не буду въ состояніи отказать вамъ въ чемъ-нибудь.

Онъ схватилъ ее за голову и поцловалъ ее порывисто и страстно.

Она покраснла до ушей, поднялась съ своего мста, вынула носовой платокъ и вытерла себ губы.

— Такъ вотъ какъ,— сказала она съ гнвомъ,— вотъ какъ!— Больше она не могла произнести ни слова.

Онъ вскочилъ и остановилъ ее въ ту самую минуту, какъ она взялась за ручку двери, чтобъ уйти.

— Я не буду больше,— вскричалъ онъ,— клянусь вамъ, не буду!

Въ этихъ словахъ было столько искренности, что она оглянулась. Но она смотрла на него, какъ на дикаго звря, въ которомъ можно подозрвать злой умыселъ.

— Подите же, сядьте сюда, вообразите себ, что этого вовсе и не было.

— Да, какже!— протянула она кислымъ тономъ и снова сдлала гримасу.

— Ну, ну, я больше не буду. Когда мы обвнчаемся, вы увидите, какъ…

— Нтъ ужь, конечно, не увижу!— оборвала она его сердито.

— Не будемъ же ссориться изъ-за этого.

Ей показалось, что онъ теперь совсмъ пришелъ въ себя, они опять заняли прежнія мста.

— О чемъ это вы говорили? О живописи? вдь, такъ?

— Да.

Она угрюмо смотрла на свои колни, капризно вытянувъ нижнюю губу.

Надо было постараться возстановить добрыя отношенія.

— Когда вы выйдете замужъ, вамъ можно будетъ рисовать хоть цлый день, вы будете совершенно вольны длать все, что вамъ угодно.

Она не отвчала и продолжала разглаживать рукой свое платье.

— Ну, полно, стоитъ ли дуться изъ-за этого!— сказалъ онъ шутливо, взявъ ея об руки и тряся ихъ въ своей, какъ бы для того, чтобъ снова вызвать ее къ жизни.

Она расхохоталась.

— Но, вдь, это было ужасно глупо съ твоей стороны… Какъ могъ ты такъ, ни съ того, ни съ сего, взять, да и поцловать меня?

Это ‘ты’ было сказано такъ непринужденно, что прозвучало въ его ушахъ точно музыка. Теперь онъ побдитъ, онъ долженъ побдить во что бы то ни стало!

— Ну, что же ты еще хотла сказать?— весело спросилъ онъ.

— О, много, очень много,— сказала она, улыбаясь своимъ собственнымъ словамъ,— ты и представить себ не можешь, сколько у меня мыслей въ голов!

— Ну, говори же.

Между ними сразу возникла короткость и все изъ-за этого маленькаго словечка. Для ея дтскаго тщеславія было такъ ‘лестно’ говорить ‘ты’ самому богатому магнату въ околотк, а для него оно являлось нжною лаской, когда, не то застнчиво, не то лукаво, слетало съ ея устъ.

Быть можетъ, она думала, что повела себя немножко глупо, и хотла это загладить. Вдь, этотъ поцлуй не Богъ ужь всть какое преступленіе съ его стороны, хотя онъ былъ совсмъ не сладокъ, о, далеко нтъ. Но, вдь, это такъ ужь водится между женихомъ и невстой.

— Слушай, теперь намъ надо поговорить серьезно,— сказала она и тронула его за локоть, потому что онъ, очевидно, былъ готовъ все разсматривать съ шутливой стороны: лицо его такъ и сіяло.

— Ну, хорошо.

— И такъ, самое главное, это то, что ты меня вовсе не знаешь.

— Ну, знаю достаточно, чтобы любить тебя.

— О да, я теб врю! Вдь, очень часто случается, что люди намъ нравятся только потому, что мы ихъ слишкомъ мало знаемъ.— У нея былъ неистощимый запасъ житейской мудрости.— Но лучше ужь я скажу теб въ точности, какая я, по крайней мр, дло будетъ на чистоту… Ну, хочешь слушать?

— О да, конечно.

Она начала считать по пальцамъ, всякій разъ многозначительно кивая головой:

— Во-первыхъ, я терпть не могу стряпать кушанье, а это большой недостатокъ.

— Экономку я найду себ за деньги, теб не надо будетъ готовить кушанье.

— Потомъ, я вспыльчива.

— Ну, это современемъ уляжется.

— Но, вдь, я могу разразиться, какъ ураганъ, потомъ, я упряма, потомъ, я неряха и взбалмошная. А если ты мн не вришь, спроси у тёти.

Онъ смялся и не сводилъ съ нея глазъ. Она же относилась къ длу очень серьезно и съ отогнутымъ пальцемъ соображала, что бы такое придумать напослдокъ.

— И никогда въ жизни я не влюблюсь въ тебя.

Это было заключеніе, и она растопырила пальцы въ знакъ того, что теперь все было сказано.

— Мы это увидимъ,— пробормоталъ онъ.

— Нтъ, будь же благоразуменъ. Вдь, я говорю теб, что не могу влюбиться. Что-жь, ты, все-таки, хочешь, чтобы я вышла за тебя?

— Во всякомъ случа, во всякомъ случа,— бормоталъ онъ.

— Ну, такъ ужь самъ себя вини потомъ. Не говори, что я тебя обманула!

— Нтъ, нтъ. Но, вдь, свадьба будетъ скоро?

— Объ этомъ ты ужь самъ переговори съ дядей!

— Значитъ, теперь ты моя невста.— Онъ протянулъ ей руку, и она дала ему свою съ торжественною серьезностью.

Они просидли нсколько минуть молча. У каждаго были своя мысли.

Сельма первая нарушила молчаніе:

— Знаешь, что я начинаю думать? Вдь, это, пожалуй, гораздо лучше, что ты настолько старше меня. Еслибъ ты былъ однихъ лтъ со мной, то врядъ ли былъ бы умне меня, и я бы себя чувствовала все такою же одинокой. И, кром того… я постоянно боялась бы, что ты разлюбишь меня и полюбишь другую!— Она закусила нижнюю губу и бросила на него лукавый взглядъ.

— Ну, теб никогда не придется бояться этого,— отвтилъ онъ, польщенный ея словами. Онъ забылъ принять въ разсчетъ ея фатальное ‘еслибъ’.

— Да, а теперь это гораздо лучше,— продолжала она,— потому что теперь ты человкъ старый, разсудительный и можешь быть для меня опорой. Хоть никто мн не вритъ, но я, все-таки, скажу теб, что мн ужасно хочется быть благоразумной.

— Ты сдлаешься современемъ славною жёнушкой!

— Да, знаешь, я и сама въ этомъ уврена,— сказала она чистосердечно.— Мн такъ бы хотлось быть со всми ласковой и вжливой, но порой на меня находитъ какое-то бурное настроеніе и тогда я не въ силахъ сдерживать себя и начинаю придумывать разныя шалости. А если меня за это бранятъ, я длаюсь уже совсмъ гадкой, но, видишь ли, тогда я молчу.

— О, я никогда не былъ бы въ состояніи сердиться на тебя!

— Правда? Ну, въ такомъ случа, мы, наврное, будемъ друзьями. Знаешь ли, иногда я чувствую себя такою одинокой, точно никому нтъ дла до меня, точно весь міръ ничуть бы не измнился, еслибъ меня и не было на свт, и такую я чувствую пустоту! Вотъ въ такія-то минуты у меня и является желаніе, чтобы нашелся кто-нибудь, кто полюбилъ бы меня, крпко полюбилъ бы меня, больше всего на свт, и не изъ-за родства или чего-нибудь подобнаго, а просто ради меня самой, и кому я могла бы говорить все, что у меня на душ. Ты не повришь, какъ скучно все думать, думать и не имть никого, кому можно было бы разсказать, о чемъ думаешь. Знаешь ли, иногда мн бываетъ такъ грустно, что я не могу удержаться отъ слезъ, хотя и сама не знаю, о чемъ я плачу, и такая на меня находитъ тоска, такая ужасная тоска!

Она смолкла и задумалась. Онъ взялъ ея руку и поцловалъ.

Потомъ она придвинула къ нему свой стулъ, такъ что они услись совсмъ рядомъ и, повернувшись къ нему, она оперлась локтями на его колни и взглянула ему въ лицо. Онъ взялъ ея руки въ свои и они просидли нсколько времени молча.

— У меня, конечно, есть папа,— снова заговорила она,— но онъ всегда такъ занятъ своими длами, и потомъ это, все-таки, не то. Можешь ты полюбить меня?

Не онъ, а она длала этотъ вопросъ.

Но, вмсто отвта, онъ только улыбался и пожималъ ея руки. Бурный порывъ страсти мало-по-малу улегся подъ вліяніемъ какой-то таинственной силы, какой-то ласкающей теплоты, подобной току чувству, которое овладваетъ нами, когда мы сидимъ вечеромъ у камина и двое малютокъ, взобравшись къ намъ на колни, прижимаются къ намъ головкой, чтобъ насладиться въ полномъ спокойствіи темнотой, безмолвіемъ и собственною доврчивостью. Такого чувства патронъ никогда не испытывалъ, никогда даже не могъ представить себ его, и теперь, хотя онъ ощущалъ нчто подобное, онъ, все-таки, не понималъ этого.

И, въ то же время, въ ихъ настроенію примшивалась грусть, сжимавшая сердце, безотчетная грусть, точно они оба виноваты передъ кмъ-то, но передъ кмъ же… передъ кмъ?

Въ эту минуту пасторъ отворилъ дверь. Онъ остановился на порог, вглядываясь въ группу.

Патронъ сидлъ на стул, изъ-за высокой спинки выступалъ только его затылокъ. Сельма представляла собой главную фигуру. Свтъ лампы, напоминавшій Рембрандтовское освщеніе, падалъ на блокурые волосы и смлыя линіи профиля, оставляя все прочее въ тни. Но въ самой ея поз, въ томъ, какъ она наклонилась впередъ, откинувъ назадъ голову, было выраженіе доврія, при вид котораго пасторъ испыталъ непріятное ощущеніе, подобное электрическому удару.

Мысль о сын мелькнула, какъ молнія, въ его мозгу. Каково было бы, еслибъ онъ сидлъ тутъ съ нею?

Они были такъ дороги ему, эти два существа. Для нихъ онъ строилъ планы, объ ихъ счасть мечталъ онъ. Вдь, такъ естественно было бы желать ихъ союза. На него нашла минутная слабость. Но нтъ. Продолжительная помолвка и бракъ между кузенами — это не было въ его вкус. И, къ тому же, что ожидало бы ихъ?— плохія обстоятельства, пожалуй, даже долги? Нтъ, нтъ!

Онъ сухо и саркастически улыбнулся своей фантазіи. Нтъ, они должны были занять видное положеніе въ свт, и онъ, и она. Деньги — сила. Онъ самъ, сынъ викарія, наголодавшійся и натерпвшійся всякихъ униженій въ тяжелую пору ученія, зналъ это хорошо.

Онъ кашлянулъ и подошелъ къ нимъ.

— Что-жь, поладили вы?— ласково спросилъ онъ.

— Да, поладили,— весело отвчалъ женихъ.

— Да благословитъ тебя Господь, дитя мое, я увренъ, что ты будешь доброю женой.

Растроганная тономъ дяди, Сельма бросилась ему на шею. Прижимая ее къ своей груди, онъ услышалъ долгій, трепетный вздохъ. То было ея послднее ‘прости’ мечтамъ о трудовой, независимой жизни, и въ душ пастора поднялось при этомъ что-то похожее на укоръ совсти.

— Ну, я пойду, сообщу важную новость своей старух, — сказалъ онъ,— хотя я сильно подозрваю, что она уже кое-о-чемъ догадывается, потому что отчаянно хлопочетъ въ кухн.

Но Сельма все еще не выпускала его изъ своихъ объятій.

— И ныньче же вечеромъ я пошлю телеграмму твоему отцу. Ты можешь быть уврена, что онъ обрадуется.— Онъ шепнулъ ей эти слова на ухо тихимъ, ласкающимъ голосомъ.

Она посмотрла на него, его лицо казалось моложе отъ освщавшей его привтливой улыбки.

Когда дядя поцловалъ ее въ лобъ и вышелъ изъ комнаты, ей стало такъ легко на душ, точно она сдлала доброе дло. И въ порыв радости она подбжала къ жениху, взяла его подъ руку и начала ходить съ нимъ по комнат.

Онъ слушалъ ея милую болтовню съ добродушною улыбкой, длавшей его прямо-таки симпатичнымъ.

Вдругъ патронъ остановился и взглянулъ на свою невсту.

— Ты, вроятно, желала бы имть и то, и другое,— сказалъ онъ,— но еслибъ я самъ принялся за это и накупилъ цлую массу вещей, то, все-таки, врядъ ли съумлъ бы угодить теб.

Она посмотрла на него весело и беззаботно, не совсмъ понимая, что онъ хочетъ сказать.

То, что почувствовалъ патронъ, взглянувъ въ ея доврчивое личико, превзошло его самыя смлыя ожиданія. Это было нчто совсмъ новое, никогда еще имъ неиспытанное. Это было что-то врод благодарности. А такъ какъ для него существовалъ только одинъ способъ изъявлять ее, то онъ вынулъ свой бумажникъ.

Она смотрла на него съ любопытствомъ. Теперь у нихъ не было секретовъ другъ отъ друга: какъ это забавно!

— Лучше будетъ, если ты сама купишь все, что теб надо,— сказалъ онъ, перебирая толстую пачку ассигнацій.

Онъ уже заране сообразилъ, что положеніе жениха обойдется ему не дешево.

— Смотри, довольно теб будетъ на первый разъ трехъ сотъ кронъ?

Она продолжала опираться на его руку, но какъ можно дальше отодвинулась отъ него.

— Это, конечно, только на разные пустяки, подарки я, разумется, самъ куплю,— сказалъ онъ съ улыбкой.

Она покачала головой и положила руку за спину, какъ будто бы ей было страшно прикоснуться къ деньгамъ.

Онъ засмялся. Какой она еще ребенокъ! Но этимъ она еще больше ему понравилась.

— Такъ ты не хочешь?

— Нтъ. Дядя дастъ все, что мн нужно.

Лицо ея было неумолимо серьезно.

Онъ съ трудомъ удержался отъ смха, но спряталъ деньги обратно въ бумажникъ.

— Какъ теб угодно.

Они снова стали ходить по комнат, но Сельма не была уже такъ весела, какъ раньше.

Вскор посл того вошла фру Бергъ. Она вся раскраснлась отъ кухни, а, можетъ быть, и отъ душевнаго волненія. Глаза ея смотрли сурово, но она улыбалась, поздравляя жениха и невсту. Очевидно, она длала надъ собой усиліе, чтобы быть любезной.

Сли ужинать, жениха посадили рядомъ съ хозяйкой, невсту — рядомъ съ хозяиномъ. Разговоръ шелъ очень оживленно, благодаря пастору, бывшему въ необыкновенно веселомъ расположеніи духа. Онъ потребовалъ вина — это еще усилило праздничное настроеніе. Пасторша была въ высшей степени предупредительна, но имла видъ жертвы. Она не могла примириться съ тмъ, что это дитя, ‘не умющее ни къ чему рукъ приложить’, будетъ полновластною хозяйкой въ своемъ дом. Она видла въ этомъ чуть ли не обиду себ. Это новое время съ своими принципами равенства — Господи, къ чему только оно приведетъ!

Все, что не приходилось ей но вкусу, она обыкновенно ставила въ счетъ новому времени, а не нравилось ей очень многое, потому что она страдала хроническимъ катарромъ желудка.

Зашла рчь о томъ, что надо объявить о помолвк, какъ только будутъ куплены кольца.

— Кстати, я завезу публикацію,— сказалъ женихъ.

— Но если мн будетъ позволено высказать мое мнніе,— начала хозяйка съ своею натянутою учтивостью,— то, по-моему, карточки были бы гораздо приличне. Вс эти нововведенія…

— Но это радикальне,— настаивалъ патронъ.

— Да, да, мы сдлаемъ публикацію,— ршительнымъ тономъ произнесла Сельма.

Она чувствовала нкоторое злорадство: теперь тетка не посметъ указывать ей.

Женихъ одобрительно кивнулъ ей черезъ столъ. Онъ находилъ совершенно естественнымъ, что она держитъ его сторону.

— Публикаціямъ предстоитъ во всхъ отношеніяхъ великая будущность,— сказалъ онъ.— Вы увидите, фру Бергъ, что скоро будутъ даже жениться по публикаціямъ.

— Ну, вы шутите,— отвтила она.

— Но почему же нтъ? По-моему, это очень практично.

— Ты, конечно, не серьезно говоришь это?— вскричала Сельма съ испуганною миной.

— Разумется, серьезно. Что же можно сказать противъ этого?

При этихъ словахъ ее охватило какое-то странное чувство отвращенія. Ей казалось, что въ нихъ есть что-то возмутительное, что они какъ бы унижаютъ ее самоё, что въ нихъ кроется что-то такое, чего она должна стыдиться, но чего собственно, этого она не могла опредлить.

— Это противузаконно,— поспшно сказала она.

— Нтъ, ни въ какомъ случа,— возразилъ женихъ.— Если бракъ совершенъ по форм, то никто не иметъ права спрашивать, какимъ образомъ познакомились между собою договаривающіяся стороны. Это ихъ частное дло.

— Но искать себ жену по публикаціямъ! Разв можно знать заране, что полюбишь человка, котораго никогда не видалъ?

— Ршать заране и не надо, можно, конечно, сперва повидаться.

Сельма ничего не отвтила, но взглядомъ призвала себ на помощь дядю.

— Я нахожу, что это не вполн прилично, но противузаконнымъ этого никакъ нельзя назвать,— отвтилъ онъ.

— Но это… это…— она искала словъ,— это гадко…

— Я позволю себ сказать, что, по-моему, Сельма права,— вмшалась фру Бергъ.

Сельма бросила на нее признательный взглядъ, а пасторъ навелъ разговоръ на другую тему. Но веселость невсты исчезла.

Конецъ вечера протянулся довольно скучно, хотя патронъ сіялъ попрежнему.

Передъ отъздомъ онъ вошелъ въ комнату пастора подъ предлогомъ закурить сигару.

— У меня къ теб просьба,— сказалъ онъ,— позволь мн оставить у тебя эти деньги, и если Сельм понадобится что-нибудь…

Патронъ вынулъ вторично свои ассигнаціи. Он положительно жгли ему руки. Онъ такъ привыкъ расплачиваться за все чистыми деньгами, теперь же, какъ ему казалось, на немъ лежалъ долгъ чести.

— Я общалъ ей…— и пасторъ деликатно кашлянулъ.

— Да, она говорила мн и ни за что не хотла ничего взять отъ меня, но я думалъ… Ты понимаешь, что это доставить мн такую радость! Вдь, ей вовсе и не надо знать объ этомъ.

Пасторъ похлопалъ его по плечу.

— Я отлично понимаю тебя,— сказалъ онъ почти растроганнымъ голосомъ.— Будь покоенъ, все будетъ сдлано по ея желанію.

И они разстались.

V.

Время помолвки прошло не безъ волненій. Самъ патронъ называлъ его ‘бурнымъ приливомъ и отливомъ’ и изо всхъ силъ торопилъ свадьбу.

Патронъ долженъ былъ перехать въ свое новое помстье раньше брачной церемоніи, чтобы все приготовить для встрчи молодой хозяйки. Фру Бергъ была руководительницей всхъ его распоряженій, и среди общихъ хлопотъ она и патронъ сдлались самыми задушевными друзьями, потому что онъ обладалъ неизмримо высокимъ, въ ея глазахъ, достоинствомъ, — никогда не жаллъ денегъ на покупки, лишь бы пріобртаемыя вещи были красивы и полезны.

Даже къ Сельм почтенная пасторша стала относиться благосклонне, благодаря тому, что она предоставляла имъ распоряжаться какъ они хотли, а когда спрашивали ея мннія, то неизмнно отвчала: ‘отлично’. Что въ этомъ отвт было больше равнодушія, нмъ одобренія,— объ этомъ пасторша не заботилась.

Сельма нсколько разъ просила жениха освободить ее отъ даннаго слова. Она не хотла нарушить его безъ согласія патрона,— такъ сильно связывали ее возвышенныя представленія о требованіяхъ чести и о святости общанія.

Несмотря на то, что она была женщина — или, можетъ быть, именно поэтому — ей былъ свойственъ духъ какого-то фанатическаго рыцарства.

Однакожь, ея переговоры съ женихомъ кончались всякій разъ тмъ, что она только раскаивалась въ огорченіи, причиненномъ ею этому терпливому Іову. Его безпримрная покорность дйствовала сильне всего другого. Затмъ мало-по малу двушка немного успокоилась и сдлалась доврчиве. Порой она даже бывала весела и ласкова. Въ такія минуты патронъ радъ былъ бы озолотить ее.

Послднее время передъ свадьбой прошло въ полномъ согласіи. Сельма совершенно уврилась въ томъ, что можетъ длать изъ своего жениха все, что ей угодно.

Въ пасторат шла страшная суета, и приготовленія къ свадьб не давали никому покоя. Фру Бергъ принадлежала къ числу тхъ хозяекъ, которыя не упускаютъ случая перевернуть вверхъ дномъ свое царство,— разумется, постоянно жалуясь на суматоху, поднятую ими самими.

Для пастора, любившаго спокойствіе, это былъ періодъ тяжелаго испытанія, но онъ оставался въ своей комнат и радовался побд.

Свадьбу назначили на 20 ноября. Это былъ очень ранній срокъ, но откладывать было не для чего. Сначала думали погодить, пока невст исполнится семнадцать лтъ, но тогда свадьба пришлась бы къ самой рождественской уборк, а какія-нибудь три недли не составили бы большой разницы.

— Но, вдь, это прекурьезно — внчаться въ шестнадцать лтъ,— говорила она сама.

Женихъ толковалъ что-то о свадьб съ бонбоньерками и немедленномъ отъзд, но фру Бергъ не хотла и слышать объ этомъ. Свадьбу надо было отпраздновать на славу, съ множествомъ приглашенныхъ. Пасторъ предоставилъ все на ея волю, какъ и всегда, когда дло касалось вещей, которымъ самъ онъ не придавалъ значенія.

Утромъ знаменательнаго дня Сельму заперли въ одну изъ комнатъ, приготовленныхъ для гостей, такъ какъ никто не долженъ быль видть нвсту до начала церемоніи. Таково было строжайшее предписаніе фру Бергъ, и Сельма тмъ охотне подчинилась ему, что голова ея была въ папильоткахъ, торчавшихъ во вс стороны и далеко не граціозныхъ.

Мстомъ ареста была большая комната со старою мебелью и только двумя окнами.

Сначала молодая двушка развлекалась приведеніемъ въ порядокъ всхъ прелестей своего внчальнаго туалета, разложенныхъ на диван. Но мало-по-малу это ей прискучило и она стала нетерпливо ждать освобожденія.

Благодаря маленькимъ золотымъ часикамъ, полученнымъ въ подарокъ отъ жениха, она могла, по крайней мр, слдить за временемъ. Но медленность, съ которой оно тянулось, приводило ее въ отчаяніе.

Вдругъ она вскочила, заслышавъ стукъ подъзжающаго экипажа. Это гости со станціи, наврное, папа,— быть можетъ, и Рикардъ! Она не могла ничего видть, потому что окна выходили въ садъ.

Рикардъ написалъ, что ему невозможно пріхать, и только настоятельныя убжденія отца заставили его дать общаніе — быть на свадьб. Но что, если онъ, все-таки, не прідетъ? Это было бы такъ на него похоже,— онъ всегда поступалъ наперекоръ другимъ.

Она съ угрюмою миной присла къ столу, положивъ на него руки и опершись на нихъ головой. Не развернуть ли одну папильотку, чтобы посмотрть, какіе выйдутъ локоны? Ахъ, нтъ, они тогда не завьются. Она сжала лобъ холодными руками, у нея стучало въ вискахъ.

Что-то удивительное происходило въ ея мысляхъ. Ей казалось, что отъ страшнаго наплыва ихъ черепъ готовъ расколоться. Она усиливалась удержать ихъ на мст, но он разбгались, какъ испуганныя овцы. Ахъ, если бы он остановились,— совсмъ, совсмъ остановились! Это было бы единственное спасеніе. Теперь он, вдь, не могли ни на одинъ часъ опередить событій безъ того, чтобы не очутиться въ запретной области. Въ этомъ заключалось ея представленіе о такъ называемой ‘чистот души’, это былъ главный итогъ правилъ, данныхъ ей въ руководство для жизни, или, врне, служившихъ преградой, за которую мысли не смли простираться. И она почувствовала бы презрніе къ самоі себ, еслибъ стала втихомолку заниматься вопросами, которые стыдилась высказать вслухъ. Это была такая наивно-честная душа!

Ей хотлось бы перечитать порядокъ бракосочетанія, еслибъ былъ подъ рукою молитвенникъ, потому что она не совсмъ твердо знала его: всегда смются надъ двушками, которыя вздумаютъ выучить его на память. Это считается чмъ-то постыднымъ. Но, во всякомъ случа, она была намрена отвчать хорошо я отчетливо.

Поль просилъ ее не плакать. Но о чемъ же ей плакать? Вдь, этотъ день долженъ быть днемъ радости! Гм… Не слишкомъ-то радостенъ казался онъ ей.

Въ корридор послышались шаги, это, наврное, Рикардъ! Она бросилась къ двери и пріотворила ее настолько, чтобъ ей было слышно его, но чтобъ онъ ея не видалъ.

— Рикардъ!

Она сказала это тихо и робко, но въ голос ея звучало радостное ожиданіе. Вдь, онъ могъ, все-таки, перекинуться съ ней словомъ, хотя ему и нельзя было войти къ ней. Цлая вчность прошла съ тхъ поръ, какъ они не видались, а онъ даже не поздравилъ ея.

Но отвта не послдовало, раздались только удаляющіеся шаги.

— Рикардъ!

На этотъ разъ въ тон было и разочарованіе, и упрекъ.

Но шаги уже смолкли и гд-то щелкнулъ замокъ двери.

— И, все-таки, я готова побожиться, что это былъ онъ,— проворчала Сельма и вернулась на свое мсто. На одно мгновеніе слезы подступили было ей въ горлу, но она осилила ихъ.

Наконецъ, явилась портниха Варна съ обдомъ на поднос.

— Вс приказали вамъ кланяться, фрэкенъ,— сказала она.

— Папа пріхалъ?

— Да.

— А Рикардъ?

— Тоже.

Варна отодвинула туалетное зеркало и поставила подносъ на столъ.

— Бдненькая фрэкенъ, каково вамъ сидть взаперти!

— Еще бы! Мн кажется, я умру отъ скуки.

— Вдь, ужь какъ мы торопимся! Зала скоро будетъ совсмъ убрана и какъ это вышло красиво!

— Въ самомъ дл?

— Какъ же! Только господинъ кандидатъ ходитъ такой хмурый и дуется, какъ мышь на крупу.

— Почему это?

— Ужь не знаю.

— А еще кто-нибудь есть?

— Пропасть народу пріхало съ послднимъ поздомъ.

Варна собралась уходить.

— Милая Варна, начните пораньше одвать меня, по крайней мр, у меня будетъ чмъ заняться.

— Сейчасъ же приду, какъ только зала будетъ готова!— и Варна ушла.

Кончивъ обдъ, Сельма начала подготовлять свой костюмъ, чтобы время шло, все-таки, скоре. Вдругъ кто-то постучался въ дверь.

— Кто это?

— Это я, моя душечка,— отвчалъ женихъ.

— Теб нельзя входить!

— Нтъ, я не войду. Я хочу только сказать теб кое-что.

Она подбжала къ двери и схватилась за ручку ради безопасности.

— Ну, что-жь? Говори!

— Я передамъ Варн одну маленькую вещицу и прошу тебя надть сегодня то, что въ ней находится. Это мой свадебный подарокъ.

— Спасибо, спасибо. Но что же это можетъ быть?

— Хочешь посмотрть?

— О, да, конечно! Просунь ее въ дверь.

Это былъ словно якорь спасенія, къ которому могли устремиться ея мысли. Она пріотворила дверь, насколько считала нужнымъ, а сама отошла въ сторону, чтобъ ея не было видно. Онъ положилъ на полъ маленькій футляръ и затворилъ дверь.

Она нажала замокъ и футляръ раскрылся.

— Но что же это, Поль?— закричала она сквозь затворенную дверь.

— Брошка,— отвчалъ онъ со смхомъ.

— Да нтъ же, я спрашиваю о камняхъ.

— Брилліанты.

У нея явилась уже эта догадка, когда она увидала, какъ они сверкаютъ на бархатномъ фон футляра. Поэтому-то у нея такъ и забилось сердце.

— Настоящіе брилліанты?

— Да, настоящіе.

— О!

Больше она ничего не сказала, но это восклицаніе было такъ краснорчиво, что женихъ почувствовалъ себя вполн вознагражденнымъ.

Она сла къ окну и стала разсматривать свою драгоцнность, то отодвигая ее въ тнь, то выставляя на свтъ, чтобы видть, когда камни ярче сверкаютъ. Потомъ она стала примрять брошку передъ зеркаломъ, прикладывая ее то къ своему батистовому пеньюару, то къ папильоткамъ.

— Ахъ, что это за великолпіе!

Не успла она налюбоваться ею, какъ пришла Варна одвать ее.

— Смотрите, Варна,— закричала Сельма, протягивая ей брошку,— смотрите, что я надну!

— Что вы, что вы, фрэкенъ,— серьезно возразила портниха,— такія вещи никогда не надваютъ въ день свадьбы, это нехорошая примта. Можно надть только цвты, больше ничего.

— Вотъ пустяки! Я уже общала своему жениху надть это,— нетерпливо отвтила Сельма. Она не чувствовала ни малйшей охоты отложить въ сторону свою новую игрушку. Пока портниха распускала ей локоны, она сидла неподвижно передъ зеркаломъ и на щекахъ ея горли два красныхъ пятна, какъ всегда, когда что-нибудь сильно волновало ее.

— Ну, пусть теперь пожалуетъ тетушка, чтобы надть на васъ внокъ,— сказала, наконецъ, Варна, съ гордостью оглядывая произведеніе своихъ рукъ, блое атласное платье, и вытягивая во всю длину его шлейфъ. Сельма стояла выпрямившись и боялась пошевелиться во всемъ этомъ парад, но она, все-таки, была довольна.

Тетка явилась въ сопровожденіи нсколькихъ родственницъ. Вс он были въ шелку и разныхъ дешевыхъ украшеніяхъ. Сельма должна была ссть, потому что она была выше фру Бергъ, и на нее надли внокъ, совершенно утопавшій въ пышныхъ складкахъ вуаля. Тетка поцловала ее въ лобъ и заплакала, другія родственницы стали пожимать ей руки и тоже принялись плакать. Сельм казалось, будто он собрались хоронить ее, рыданія снова сдавили ей горло, хотя она находила, что это глупо.

Она съ досадой посмотрла на всхъ, стараясь побороть слезы.

— Если вы намрены хныкать, то вамъ не зачмъ было приходить сюда,— сказала она сердито.— Вдь, я общала Полю не плакать.

Ее оставили одну и она успокоилась. Да, правда, ей надо въ послдній разъ взглянуть въ лицо Сельм Бергъ. Она наклонилась къ зеркалу. Неужели это въ самомъ дл она? Блестящіе локоны, спускавшіеся на ея плечи, миртовый внокъ и этотъ прозрачный тюль, окутывавшій ее, словно облако,— все это было такъ ново, такъ восхитительно-ново!

Пришелъ отецъ, чтобы вести ее въ залу, онъ былъ такъ растроганъ, что не могъ говорить.

— Ну, будь умникъ, папа,— сказала она и взяла его за руку.— Его рука сильно дрожала, и Сельма чуть было опять не разсердилась. Что-жь это такое? Неужели вс ршительно сговорились довести ее до слезъ?

Они пошли по устланному ковромъ корридору, темному, несмотря на лампочки, зажженныя по стнамъ. Оба они молчали среди окружавшей ихъ глубокой тишины, и робкое дрожаніе руки сообщилось мало-по-малу отъ отца дочери. И тутъ сразу нашло на нее все то, что она старалась заглушить въ себ,— эта мучительная тревога, эта необъяснимая тоска.

Куда идетъ она, къ внцу или на плаху? О, Боже!…

— Я не врую въ Него и Онъ накажетъ меня за это!— снова припомнился ей ея старинный парадоксъ. Такъ неужели же теперь пробилъ часъ наказанія?

Черныя пятна замелькали у нея передъ глазами и предательская слабость овладла ея тломъ.

Двойныя двери распахнулись передъ ними и они вошли въ залу, изъ которой лился имъ на встрчу ослпительный свтъ. Она почувствовала, что глаза всхъ присутствующихъ устремлены на нее, и не ршалась поднять своихъ. Черныя пятна, носившіяся передъ ними, длались все больше и больше и странный холодъ подступилъ къ ея сердцу.

Ей надо было сдлать надъ собой неимоврное усиліе, чтобы губы ея перестали дрожать, и съ застнчивымъ достоинствомъ заняла она мсто возл жениха, передъ алтаремъ, у котораго дядя, съ служебникомъ въ рукахъ, готовился соединить на всю жизнь ихъ судьбу и призвать Божіе благословеніе на этотъ брачный союзъ.

Обрядъ начался, дамы тихо всхлипывали, закрывъ лица носовыми платками, но, однако, не спуская глазъ съ невсты.

А она… она не могла думать ни о чемъ, кром этихъ черныхъ мелькающихъ пятенъ, говорившихъ ей, что если эта мука продлится еще хоть минуту, то она упадетъ безъ чувствъ на коверъ. Беззвучно, но твердо повторяла она вслдъ за пасторомъ клятвенныя слова, и вся брачная церемонія прошла такъ гладко, что не къ чему было придраться, кром ужасающей блдности невсты. И, потомъ, невста — и не плачетъ!— пожилыя дамы покачивали головой.

Принимая поздравленія, Сельма съ трудомъ стояла на ногахъ, но держалась безукоризненно. Вмст съ овладвшею ею гнетущею тоской явилась и сознательность въ ея движеніяхъ. Инстинктъ самосохраненія подсказалъ ей, что она должна скрыть отъ этихъ любопытныхъ взглядовъ свое душевное состояніе. Она ни на минуту не забыла ни о шлейф, ни о вуал, ни о букет. Даже голосъ ея звучалъ размренно, улыбка была искусственная, а выраженіе глазъ было такъ хорошо разсчитано, какъ будто она сотню разъ изучала его передъ зеркаломъ.

Она словно переселилась въ другое, совершенно ей чуждое существо. Она двигалась, какъ во сн, но съ полнымъ самообладаніемъ.

Кто она: плнница среди враговъ? Вс эти взоры — неужели они обращены на нее съ тмъ, чтобы уловить хоть одинъ признакъ ея страданій? О, никогда, никогда не выдастъ она себя!… И она улыбалась всмъ своею спокойною улыбкой, заставлявшею дамъ восклицать съ восхищеніемъ: ‘Какъ она мила!’ Но въ глубин души ея терзала все та же ужасная тревога.

Вс были такъ почтительны, такъ ласковы, чуть ли не сострадательны,— вс, кром патрона, сіявшаго счастьемъ, вс, кром Рикарда, который держалъ себя съ ней совсмъ какъ посторонній. Двоюродный братъ, товарищъ, вчно спорившій съ нею, исчезъ въ немъ безъ слда. Онъ былъ теперь вжливымъ молодымъ человкомъ, отвчавшимъ ей, когда она съ нимъ говорила, и только. Но это была, вмст съ тмъ, послдняя капля, переполнившая мру.

Сельма подошла къ окну и посмотрла на дворъ. Ей было необходимо вздохнуть свободно, ей казалось, что иначе она умретъ.

Шторы не были спущены, потому что дворъ былъ полонъ прихожанъ, собравшихся посмотрть, какъ пасторъ справляетъ свадьбу. Плошки бросали фантастическій свтъ на фигуры, двигавшіяся внизу. Сельма посмотрла изъ-подъ руки, чтобы лучше видть. Что это? Да, да, конечно… это старуха Мёллеръ! Ее охватила дикая радость и сердце ея усиленно забилось. Аксель былъ наверху,его пригласили ради Рикарда, а вотъ теперь и мать его здсь! Она стала такъ, чтобы привлечь на себя вниманіе собравшихся подъ окнами. Въ эту минуту къ ней подошелъ пасторъ.

— Дядя, не сойти ли намъ внизъ, въ контору, чтобы показаться народу?— торопливо спросила она.— Смотрите, какая толпа, а отсюда, вдь, имъ ничего не видно.

— Я какъ разъ хотлъ просить тебя объ этомъ,— отвтилъ пасторъ, всегда обходительный съ простымъ народомъ.

Они сошли внизъ, окруженные молодыми двушками съ букетами и молодыми людьми съ канделябрами. Это была великолпная свадебная процессія. Сельма опиралась на руку мужа и остановилась посреди комнаты, поправивъ ногою шлейфъ. Она хотла предстать въ полномъ блеск.

Народъ закричалъ ‘ура’. Но взглядъ новобрачной искалъ только одно лицо съ острымъ носомъ и сердитыми глазами. Вотъ, вотъ оно… но совсмъ въ тни, такъ что его едва видно. На дтскомъ личик въ внчальномъ вуал мелькнула исказившая его гадкая улыбка, злая и холодная.

Упиваясь завистью старухи Мёллеръ, Сельма забыла на минуту свою тоску. Въ ея взор появилось надменное выраженіе и она сдлала жесть, при которомъ, какъ она знала, должны были засверкать брилліанты. Какъ-то ихъ блескъ рзнулъ т глаза! Ола едва удержалась отъ взрыва хохота. Теперь она богаче старухи Мёллеръ, богаче Маріи Іонса-Ольса. Пусть он величаются теперь надъ нею, если имъ угодно. И она отбросила въ сторону свой блестящій атласный шлейфъ, чтобъ видно было, какой онъ длинный.

Потомъ она повернулась съ такою величественною осанкой, которая сдлала бы честь королев, и вс снова направились наверхъ, между тмъ какъ внизу раздавалось громкое ‘ура’ толпы.

— Я распорядился, чтобы ихъ угостили,— сказалъ патронъ. Онъ былъ въ восторг отъ шумнаго привтствія.

Ужинъ былъ роскошный, но казалось, что ему конца не будетъ. По крайней мр, такъ думалось Сельм. Она чувствовала, что совсмъ изнемогаетъ отъ усталости. Душевное напряженіе совершенно истощило ея силы. Впечатлнія слдовали такъ быстро одно за другимъ, что ихъ оказалось слишкомъ много даже для ея крпкаго организма.

Въ углу залы стоялъ Аксель Мёллеръ, блдный, какъ привидніе, и жадно лъ кусокъ паштета съ шампиньонами.

Чмъ больше онъ пилъ, тмъ блдне длалось его лицо.

Весь вечеръ Сельма чувствовала на себ его взглядъ, сверкавшій изъ-подъ очковъ то въ одномъ углу, то въ другомъ. Но теперь онъ, очевидно, забылъ о ней ради паштета. Ей было все равно, ради чего.

Ахъ, какъ она устала, какъ устала! Когда же это все кончится?

Рикардъ подошелъ къ Акселю и заговорилъ съ нимъ. У него былъ серьезный, почти сердитый видъ.

Ей хотлось знать, что такое онъ говоритъ ему, но она не могла разслышать ни слова, потому что они стояли на противуположномъ конц залы.

— Аксель, больше ты пить не станешь.

Манеры Рикарда всегда были рзки, но въ этотъ вечеръ он были рзче, чмъ всегда.

— Почему не утолить жажду, когда пируешь на свадьб?— отвчалъ Аксель своимъ тонкимъ голосомъ и захихикалъ.

— Никакой жажды у тебя нтъ,— возразилъ Рикардъ,— и, кром того, ты уже усплъ утолить ее боле, чмъ слдуетъ. Я наблюдалъ за тобой.

— Я выпилъ не больше, чмъ ты,— отвчалъ Мёллеръ, и попробовалъ засмяться, но, вмсто смха, раздался короткій, глухой кашель.

— Съ твоимъ сложеніемъ я и вовсе не сталъ бы пить,— сказалъ кандидатъ,— но почему это ты перемнилъ фронтъ? Вдь, ты же былъ абсолютистомъ.

— Перемнилъ фронтъ! Что хочешь ты этимъ сказать? Изъ-за того, что я единственный разъ…

— Полно, полно, не притворяйся. Я отлично знаю, что ты пошелъ на попятный и отсталъ отъ общества трезвости. Ты видишь, мн все хорошо извстно.

Аксель вскочилъ такъ порывисто, что Рикардъ, въ вид успокоенія, долженъ былъ положить руку на его плечо.

— Съ какихъ это поръ ты сдлался моимъ опекуномъ?

— Я не опекунъ твой, но я врачъ.

— Всего только студентъ!

— Это ничего не значитъ, разъ я понимаю, что говорю. Брось пить. Я не сталъ бы говорить съ тобой объ этомъ теперь, но я завтра же узжаю, такъ что мы больше не увидимся.

— Сдлай милость, не заботься обо мн.

— Но, вдь, ты послушаешься меня?

Рикардъ пристально посмотрлъ ему въ глаза, которые Аксель отвелъ въ сторону.

— Это ршительно все равно,— сказалъ онъ уже другимъ тономъ.

— Что все равно?

— Да все.

— Что это за глупости!

Въ эту минуту пасторъ постучалъ объ стаканъ и разговоръ прекратился.

Посл тостовъ Аксель исчезъ. Рикардъ тщетно искалъ его по всмъ комнатамъ.

Подождавъ съ полчаса, онъ снова принялся за свои поиски. Подъ конецъ онъ нашелъ его внизу, въ гардеробной. Аксель сидлъ одинъ у лампы и писалъ что-то въ своей записной книжк.

— Скажи, пожалуйста, зачмъ это ты сюда забрался?

— Ты думаешь, что здсь я въ худшемъ обществ, чмъ вы въ шумной зал? Ты думаешь, что я согласился бы помняться съ кмъ-нибудь изъ васъ?

Онъ откинулся на спинку стула и посмотрлъ на своего пріятеля съ вдохновенною улыбкой.

— Ахъ, ты, неисправимый фантазеръ! Что это ты еще придумалъ?

Въ тон Рикарда слышалось какое-то отчаяніе.

— Самъ посмотри!— и Аксель бросилъ свою книжку на столъ.

Его пріятель взялъ ее съ угрюмою миной.

— Есть люди, которые созданы для того, чтобъ прожить недолго, но богато,— сказалъ Аксель, откинувъ назадъ голову.

— Богато?— повторилъ Рикардъ,— скажи лучше — ‘безумно’. Это будетъ ближе къ истин.

— Не будемъ спорить о словахъ.

— Вотъ какъ! ты пишешь стихи?

— Это длали люди, которые были получше меня.

— И длали это лучше тебя, по всей вроятности.

— Предоставимъ будущему судить объ этомъ.

Рикардъ не отвчалъ ему, но повернулся такъ, точно хотлъ призвать кого-то въ свидтели. Потомъ онъ заглянулъ въ книжку.

— Нтъ, я не дамъ теб читать,— вскричалъ вдругъ Аксель. Онъ бросился къ нему и вырвалъ у него тетрадку.

Глаза ихъ встртились на одну секунду, но они не обмнялись ни словомъ, и Рикардъ ушелъ.

Оставшись одинъ, поэтъ снова раскрылъ свою книжку и прочелъ въ полголоса то, что было въ ней написано.

‘Не ангелы Божьи мой путь направляютъ,

А мрачные демоны гонять мой чолнъ

И съ дикимъ злорадствомъ въ пучину бросаютъ

Его съ высоты разъярившихся волнъ.

Внезапно маякъ моимъ взорамъ открылся,

Надежду во мн воскресилъ его свтъ,—

Увы! мой челнокъ объ утесы разбился:

Маякъ былъ миражемъ, звзды той ужь нтъ.

Зачмъ, о зачмъ чьи-то грозныя руки

Зажгли этотъ лучъ, обманувшій меня?

Но гордо снесу я душевныя муки

И буду страдать до послдняго дня.

Мн жизни не жаль, но одно я желанье

Въ истерзанномъ сердц своемъ сохранилъ:

Увидть предъ смертью еще разъ сіянье

Коварной звзды,— я ее полюбилъ!’

Голова его горла, сердце усиленно билось. Да, слава ждетъ его,— ждетъ несомннно, потому что Швеція обрла втораго Лиднера {Бенгть Лиднеръ (1759—1790 г.) — шведскій поетъ, произведены котораго отличаются глубокимъ паосомъ, богатствомъ красокъ и тонкою прелестью стиха. Особенно замчательны его Медея, 1783 годъ и Spastara. Лиднеръ пользовался особамъ расположеніемъ Густава III. Прим. перев.}, онъ зналъ это теперь.

На слдующій день былъ назначенъ сперва семейный завтракъ въ пасторат, а потомъ ужинъ съ танцами у молодыхъ.

Проснувшись въ этотъ день, Сельма долго лежала и думала.

Зимнее утро бросало сквозь шторы свой блдносрый, тусклый свтъ, подобный сонному взгляду человка, который еще не въ силахъ раскрыть вполн глаза. Она посмотрла на свое внчальное платье, висвшее у окна, на стул. Вуаль лежалъ тутъ же, небрежно брошенный, смятый, внокъ отсырлъ и оставилъ на немъ гадкія, зеленоватыя пятна. Внизу повисли одни клочья, срые и грязные отъ пыли, приставшей къ нимъ съ пола и лстницъ.

Все это было такъ похоже на ея собственное настроеніе.

Это было то же самое ощущеніе, какое овладло ею при словахъ патрона о томъ, что можно искать себ жену по публикаціямъ, съ тою лишь разницей, что теперь оно было боле опредленно, но это было уже не предчувствіе, а сознаніе.

Въ комнат было холодно, она пожалла, что каминъ не затопленъ. Это немножко оживило бы ее.

Онъ сказалъ ей, что таковы ужь люди — вс, ршительно вс. А она сама? Она почувствовала что-то врод омерзенія. Вдь, во всемъ мір не было ничего такого, о чемъ она мечтала,— ничего, ровно ничего. Все это ложь, одна ложь,— дтскія сказки, которыми насъ дурачатъ и которыя потомъ мы вынуждены позабыть!

Цлый рой вопросовъ вихремъ закружился у нея въ голов и вс они требовали отвта, неумолимые, какъ голодные коршуны. Но гд найти отвтъ на нихъ? Только теперь, получивъ право думать,— только теперь увидала она, какое ихъ множество.

А почему же раньше не имла она этого права?

Она приподнялась, сла на постели и обими руками откинула съ лица волосы. Они не были заплетены, а висли въ безпорядк, какъ львиная грива, все еще завитые, но страшно спутанные.

Она посмотрла кругомъ, нтъ ли часовъ, но ихъ не было въ этой комнат. Затмъ она бросила взглядъ на другую постель,— нечаянный взглядъ, оторвать который было не въ ея власти.

Неужели съ этимъ человкомъ она обвнчалась вчера? Ей казалось, что она видитъ его въ первый разъ въ жизни.

Сельма смотрла на это незнакомое лицо и дрожала всмъ тломъ, зубы ея стучали, какъ въ лихорадк.

Вчера онъ казался ей почти красивымъ. Его могучая фигура выгодно вырисовывалась въ черномъ, а статная осанка соотвтствовала праздничному характеру костюма. Его манеры носили по временамъ какой-то аристократическій отпечатокъ, и къ этому еще присоединилось вчера выраженіе такого глубокаго счастія, что все лицо его приняло отблескъ ума и молодости.

Но теперь она была просто колоссальна, эта голова, покоившаяся на подушк съ вышитою нарядною наволочкой. Эта геркулесовская голова показалась Сельм ужасной. Она смотрла съ испугомъ на ея толстыя, налитыя кровью вены и на загрубвшую,неровную кожу. И потомъ — это громадное лицо, такое тупое, неодухотворенное, безъ малйшаго признака жизни, кром дыханія, со свистомъ вырывавшагося изъ его губъ, красный цвтъ которыхъ переходилъ въ фіолетовый.

— Любить?… любить и въ радости, и въ гор?… О, Господи!…

Только отдаленное хлопанье дверьми напомнило ей, что это первый день ея замужства, что ныньче опять будутъ гости, опять суета, и что она должна, какъ и наканун, спокойно выдерживать устремленные на нее взгляды.

Шаги приближались. Это служанка шла затопить печку. Неужели и она увидитъ его такимъ?

Сельма потянулась къ нему и стала трясти его за руку.

— Что такое?— сказалъ онъ ворчливымъ тономъ и открылъ глаза.

Въ эту минуту вошла служанка:

Тогда онъ ужь совсмъ проснулся и, при вид Сельмы, черты его оживились.

— Здравствуй, женушка!— весело сказалъ онъ и протянулъ ей свою громадную руку.

Она отвтила на его рукопожатіе и улыбнулась, въ виду присутствія служанки. Такъ начался для Сельмы первый день супружеской жизни. Затмъ она надла свой новый изящный утренній костюмъ и приготовилась выступить въ роли новобрачной.

Все было такъ безупречно, все такъ согласовалось съ требуемою формой.

Завтракъ прошелъ оживленно, молодая была весела. Одинъ только Рикардъ былъ, повидимому, не въ дух. Онъ собирался узжать тотчасъ посл завтрака. Ему было ‘невозможно’ продлить свое пребываніе, а пасторъ не желалъ настаивать.

Простился онъ торопливо и холодно.

— Прощай, Сельма,— сказалъ онъ,— будь счастлива.

Ни тни сердечности. Ровно ничего.

Сельма подошла къ одному изъ оконъ, чтобы видть, какъ онъ сядетъ въ экипажъ. Голова ея горла и спазма давила горло. О, если бы можно было поплакать… поплакать… дать полную волю слезамъ!…

Она прижала лобъ къ переплету окна. Никто не могъ видть ея лица.

Но Рикардъ не обернулся,— онъ возился съ своимъ плэдомъ. Ни одного взгляда! Всегда былъ онъ рзокъ, но такимъ не былъ никогда, это — преднамренное невниманіе.

Экипажъ отъхалъ. Рикардъ приподнялъ шляпу, не взглянувъ въ окно.

Вдругъ Сельма почувствовала на своемъ плеч чью-то руку. Это былъ дядя. Она посмотрла ему въ лицо. Возможно ли! неужели и онъ борется со слезами? Она обвила руками его шею и поцловала его. Желаніе его утшить заставило ее забыть свою собственную печаль. И, стараясь ободрить его, она провела рукою по его темнымъ, гладко причесаннымъ волосамъ, какъ это длала всегда съ своимъ отцомъ, когда онъ бывалъ огорченъ чмъ-нибудь.

При этомъ что-то похожее на скорбь промелькнуло на всегда непроницаемомъ лиц пастора. Быть можетъ, въ эту минуту никто такъ не нуждался въ ея ласк, какъ онъ.

Но слабость длилась лишь одно мгновеніе.

Вскор подали экипажи. Все общество должно было вмст отправиться въ домъ молодыхъ, находившійся въ трехъ миляхъ отъ пастората. Пасторъ распорядился, чтобы вс родные послдовали туда за ними и ухали бы только вечеромъ. Онъ хотлъ до послдней минуты оттянуть прощаніе.

Кто знаетъ, Сельма будетъ, пожалуй, сильно взволнована, отъ нея, вдь, всего можно ожидать, а онъ не желалъ имть при этомъ ненужныхъ свидтелей.

Когда кучеръ остановилъ лошадей у подъзда большаго двухъэтажнаго зданія, патронъ выпрыгнулъ изъ экипажа и помогъ Сельм выйти.

— Добро пожаловать въ твой собственный домъ!— сказалъ онъ и поцловалъ ее.

Въ этихъ словахъ ей послышался рзкій диссонансъ. Все было такъ ново, такъ незнакомо. Даже шаги звучали такъ странно на полированныхъ каменныхъ плитахъ.

Во всемъ этомъ большомъ дом не было ничего, что она могла бы назвать своимъ. Все, все это принадлежало ему! Ей казалось, что она здсь только навязчивая гостья и, когда служанка поклонилась ей, протянула руку и сказала: ‘Здравствуйте, фру’, она уже совсмъ сконфузилась. Разв у нея были тутъ какія-нибудь права?

— Входи же, дитя,— сказала фру Бергъ, тоже вышедшая изъ экипажа.

— Сперва вы, тетя,— отвтила Сельма и отошла въ сторону.

— Никакъ ты ужь начинаешь разыгрывать хозяйку?— сказала тетка съ кислою улыбкой.

Она приняла это за высокомріе.

Сельма покраснла, слезы выступили у нея на глазахъ. Затмъ подошелъ отецъ.

— Господь сохранитъ вхожденіе твое и исхожденіе твое,— сказалъ онъ своимъ мягкимъ, мелодическимъ голосомъ.

Она обняла его за шею съ товарищескою непринужденностью и, улыбаясь, заглянула въ его лицо, на которомъ настроенія и ощущенія смнялись такъ же быстро, какъ на лиц ребенка.

Теперь она опять была довольна. Отецъ положительно сіялъ, глядя на все это великолпіе, а, между тмъ, онъ видлъ только наружную сторону дома. Каково будетъ его удивленіе!

Она увлекла его за собой въ переднюю, гд они сняли шубы.

Въ комнатахъ поднялся шумъ и говоръ. На двор стоялъ сильный морозъ, и такъ было пріятно очутиться въ тепл.

Подали кофе, а потомъ надо было все показать и все разсмотрть. Съ каждымъ шагомъ восклицанія восторга становились громче и громче. Все было такъ ново, такъ комфортабельно и красиво.

Патронъ повелъ Сельму въ кухню и въ надворныя строенія и представилъ всю прислугу молодой хозяйк, которую очень стсняли любопытные взгляды, словно повторявшіе ея собственное утвержденіе, что ‘прекурьезно внчаться въ шестнадцать лтъ’. Но она старалась изо всхъ силъ поддержать свое достоинство.

Экономка была пожилая женщина, привтливая на видъ и только недавно поступившая въ услуженіе. Сельма сейчасъ же познакомилась съ ней и ей казалось, что теперь у нея есть, по крайней мр, хоть одно близкое существо въ ея новомъ дом.

Когда настало время одваться, патронъ самъ долженъ былъ напомнить объ этомъ Сельм. Она ходила по комнатамъ рука объ руку съ отцомъ, наслаждаясь его восторгомъ.

По временамъ она громко хохотала надъ его наивностью, когда дло касалось какого-нибудь новаго изобртенія, назначенія котораго онъ не понималъ.

— Да, теперь мн надо идти одваться,— сказала она, высвободивъ свою руку, — но ты сдлаешь мн удовольствіе и какъ можно лучше завяжешь свой галстукъ, не выйдешь къ гостямъ растрепанный.— Она обняла его за шею, склонила голову на бокъ и взглянула на него съ самою плутовскою миной, пытаясь, въ то же время, казаться чуточку строгой.— Не думай, что я найду ныньче время позаботиться о теб,— прибавила она.

Она выпустила его изъ своихъ объятій, потомъ снова посмотрла на него. Какой онъ чудесный, ея папа, съ блою, какъ снгъ, головой, хотя ему всего только сорокъ дть съ небольшимъ!

Онъ только смялся тихимъ смхомъ и, разставаясь съ нимъ, она опять погладила его волосы, такіе волнистые, шелковистые. Для нея всегда было истиннымъ наслажденіемъ расчесывать ихъ.

Какъ она любила этого стараго ребенка! Въ дверяхъ она еще разъ послала ему воздушный поцлуй.

Въ спальн уже стоялъ ея сундукъ, и она начала торопливо распаковывать его. Вдь, это, все-таки, было весело! Она встряхивала свои платья, по мр того, какъ вынимала ихъ. А ея вечерній туалетъ… какъ онъ очарователенъ! Можно ли представить себ что-нибудь прелестне этого блдно-голубаго цвта, такого мягкаго и пріятнаго для глазъ? А потомъ — эти серебристыя нити, просвчивавшія сквозь ткань!

И какъ мягко ступали ноги по коврамъ, словно утопая въ нихъ! Еслибъ только она могла уврить себя, что все это ея… ея собственное! Но она не могла этого, не могла признать, что эти ковры точно такъ же принадлежатъ ей, какъ войлочные половики домамъ пасторат, принадлежатъ ея тетк. Дома? Ей никогда раньше не приходило въ голову, что въ самомъ этомъ слов кроется что-то милое, сердечное, заставляющее насъ съ любовью повторять его, отдыхать, такъ сказать, на немъ, прислушиваться къ нему, какъ къ звуку дорогаго намъ голоса.

Но что такое съ Рикардомъ? Еслибъ только онъ остался на вечеръ! Она, наврное, съумла бы, въ конц-концовъ, развеселить его.

Онъ говорилъ, что только въ голубомъ она иметъ ‘человческій’ видъ. Говорилъ!— Она засмялась. Вдь, онъ сказалъ это только одинъ разъ, въ тотъ самый день… да, подумать только, какъ давно это было!… да, да, это было въ то лто, когда онъ пріхалъ навстить ее и папу, тотчасъ посл того, какъ сдлался студентомъ. Въ то время онъ былъ гораздо добре…

Среди этихъ размышленій она усердно занималась своимъ туалетомъ. Надвъ свтло-голубыя туфельки и длинную юбку, она стала важно прохаживаться по комнат, глядя черезъ обнаженныя плечи на обшитый кружевомъ шлейфъ. Просто страшно подумать, какая она нарядная!

Потомъ пришелъ мужъ. Она вскрикнула и набросила на себя пеньюаръ. Онъ сталъ смяться надъ ней и сказалъ, что это совсмъ лишнее. Она покраснла, поспшила надть платье и ушла въ залу подъ предлогомъ, что зеркало тамъ лучше.

Вскор посл того начали съзжаться гости. Патронъ безъ конца представлялъ ихъ Сельм, потому что она знала очень немногихъ. Но вс были такъ привтливы, что она быстро освоилась съ ними.

Особенно понравилась ей немолодая дама, въ толстомъ шелковомъ плать, которая вплыла въ комнату съ рабочею сумочкой на рук. У нея былъ такой добродушный двойной подбородокъ, а глаза глядли, въ одно и то же время, и ласково, и лукаво.

Патронъ оказывалъ ей величайшее почтеніе, Сельма сдлала ей глубокій реверансъ.

— Ахъ, вдь, это просто гршно, вдь, она совсмъ ребенокъ!— сказала гостья, смясь, и потрепала Сельму по щек.— Мои двочки будутъ въ этомъ возраст еще учиться и ходить съ распущенными косами.

Сельма готова была броситься ей на шею въ благодарность за такія разумныя слова, но, вмсто этого, она должна была притвориться польщенной. Вдь, она теперь замужняя дама!

Конечно, Сельма была царицей бала.

Она танцовала до упаду, кровь прилила ей въ голов и сердце стучало. Музыка, освщеніе, комплименты,— все это дйствовало на нее опьяняющимъ образомъ.

Патронъ тоже танцовалъ. Онъ и сегодня смотрлъ молодцомъ.

Отдыхая отъ танцевъ, Сельма глядла на него. Какъ онъ превосходно повертывалъ! Какъ могъ онъ при своей толщин двигаться съ такою легкостью?

Вдругъ она вздрогнула. Ей что-то вспомнилось. Какую это сказку разсказывала ей ея старая няня?

Король Линдормъ былъ красавецъ собою, богатъ и могущественъ. Въ день свадьбы онъ взялъ съ своей невсты клятву, что она никогда не будетъ входить въ его комнату во время его сна, потому что тогда ихъ обоихъ постигнетъ страшное несчастіе. Она нжно любила его и готова была общать ему все на свт. Они жили счастливо, пока королева соблюдала свою клятву.

Но какъ-то разъ любопытство одержало верхъ надъ нею. Въ полночь она взяла свчу и прокралась тихонько въ спальню короля. Но, вмсто него, на постели лежало, свернувшись кольцомъ, чешуйчатое чудовище {Lindrm — значитъ въ перевод кольчатая змя и драконъ. Прим. перев.}, и, при вид его, королеву объялъ такой леденящій ужасъ, что она едва нашла въ себ силы убжать.

Теперь ея любопытство было удовлетворено.

Но она не могла забыть этого зрлища, и всякій разъ, какъ король Линдормъ прижималъ ее къ своей груди, ей казалось, что онъ опять становится чешуйчатымъ чудовищемъ, такимъ скользкимъ и холоднымъ, что она не знала, какъ вырваться изъ его объятій.

Такимъ образомъ, любовь ихъ умерла и, какъ ни сокрушались они объ этомъ, ничто уже не могло воскресить ее.

Дрожь пробжала по членамъ Сельмы, точно по комнат пронесся холодный втеръ. Но ей думалось, что она еще нжне полюбила бы короля Линдорма за взятую имъ клятву.

Балъ кончился. Гости стали прощаться и комнаты опустли.

Патронъ и Сельма стояли рядомъ, пока мимо нихъ дефилировали узжающіе. Патронъ былъ немножко навесел.

— Знаешь, что сказалъ мн вчера на прощанье этотъ шутникъ Бергстрандъ?— спросилъ онъ.

— Нтъ.

Патронъ нагнулся къ ней и что-то шепнулъ ей на ухо, а потомъ громко расхохотался.

Сельма вся вспыхнула и закусила губу. Еслибъ онъ сказалъ ей это вчера, она даже не поняла бы его.

Наконецъ, вс ухали, кром ея отца и дяди съ теткой. Сельма подошла къ нимъ.

— Теперь настала наша очередь проститься,— началъ пасторъ своимъ размреннымъ тономъ. Онъ не выносилъ сценъ и надялся своимъ спокойствіемъ сдержать въ предлахъ волненіе Сельмы.

Глаза ея были сухи, но она казалась страшно возбужденною, порывисто схватила его руку и прошептала:

— Я лучше уду домой съ вами… О, дядя!

Его лицо потемнло, какъ грозовая туча, и онъ увлекъ ее за собой къ окну, между тмъ какъ патронъ на другомъ конц комнаты любезничалъ съ своею новою пріятельницей, фру Бергъ, которую величалъ ‘дорогою тещей’.

— Одно только хочу я запечатлть въ твоей памяти,— сказалъ пасторъ быстрымъ и едва слышнымъ шепотомъ,— что бы ни случилось теперь, какъ бы ни сложилась твоя жизнь, если бы даже по своему неразумію ты сдлала ее совсмъ нестерпимой, посл ныншняго дня для тебя нтъ другаго дома, кром дома твоего мужа. Помни это. Я говорю не только отъ своего имени, но и отъ имени твоего отца.

Сельм показалось, что что-то застыло внутри ея при этихъ ледяныхъ словахъ. И, въ то же время, все существо ея возмутилось противъ ихъ безпощадной жестокости и возопило о мести.

Чего бы не дала она за то, чтобы имть въ эту минуту въ своемъ распоряженіи хоть одно словечко, которое могло бы вонзиться въ его душу и врзаться въ нее навки своею острою, какъ сталь, тонкою, какъ волосъ, спиралью!

И какъ могла она такъ выдать себя!…Теперь онъ знаетъ, что она чувствовала въ это мгновеніе, и всегда будетъ имть перевсъ надъ нею, помня, насколько она была слаба!

Глаза ея были опущены, пока онъ говорилъ. Теперь она подняла ихъ — медленно, съ торжествующею насмшкой, и тихо, съ размренномъ движеніемъ, походившимъ на его собственныя, положила ему руки на плечи. Въ эту минуту никто бы не усомнился въ существовавшемъ между ними родств.

— Я не разъ задавала себ вопросъ, насколько ты любишь меня,— сказала она,— теперь я это знаю. Спасибо за то, что ты попался въ ловушку.

Она засмялась такъ, что зубы ея засверкали. Никогда еще съ ея губъ не срывалась такая дерзкая ложь, а, между тмъ, она произнесла ее, ничуть не измнившись въ лиц.

Только ноздри ея трепетали отъ гнва.

— Поймала я тебя, дядя, перехитрила! О, этого я ужь никакъ не могла ожидать!

Она не казалась разсерженной, а только смялась металлическимъ смхомъ, и затмъ отошла отъ пастора съ такимъ же чувствомъ, какое должна испытывать молодая лисица, впервые наведшая гончую на ложный слдъ.

Патронъ стоялъ въ глубин комнаты. Она отбросила въ сторону шлейфъ и мягко, вкрадчиво оперлась на его плечо.

— Пролила ли я хоть одну слезинку въ день своей свадьбы, собираюсь ли плакать, разставаясь со всми? Что же, доволенъ ты мной?— воскликнула она и подняла при этомъ руку. Въ самомъ жест ея было что-то, напоминавшее экзальтацію вакханки.

— Я обожаю тебя,— шепнулъ онъ ей въ отвть.

Съ каріатиды, поддерживавшей на стн три лампы въ форм тюльпановъ, падалъ яркій свтъ на эту причудливую группу.

Серебристыя нити нжно переливались въ блдно-голубой ткани платья, и съ своимъ ослпительнымъ цвтомъ лица, съ лихорадочно горвшими глазами Сельма была почти красива: интензивность внутренней жизни, доведенной до крайняго напряженія множествомъ душевныхъ движеній, до такой степени воспламенила въ этотъ мигъ все ея существо, что оно какъ бы вышло изъ своихъ предловъ, переросло само себя. Но эта минутная красота была экзотическимъ цвткомъ, который искусственнымъ образомъ развернулъ свои лепестки и тотчасъ же увялъ, оставивъ созрвать свой плодъ.

Наивное дитя исчезло, честность пропала и ея мсто заступили инстинктъ самосохраненія и притворство,— женщина развилась вполн.

Ученица опередила своего учителя.

VI.

Прошло два года слишкомъ. На двор стояла весна. Деревья еще не покрылись листвою, но уже появились побги и почки наливались.

Сельма сидла одна за письменнымъ столомъ своего мужа и подводила итогъ въ его счетной книг. У нея былъ хорошій почеркъ, она отлично знала счетъ и понимала толкъ въ длахъ. Вслдствіе этого, она мало-по-малу сдлалась домашнимъ секретаремъ своего мужа и по большей части бывало такъ, что онъ лежалъ на диван и диктовалъ, между тмъ какъ она сидла у стола и писала. Для него это было очень удобно, а ей доставляло, повидимому, удовольствіе.

Вотъ что собственно и придавало ихъ жизни нкоторый отпечатокъ интимности.

Этотъ бракъ считался однимъ изъ самыхъ счастливыхъ. Такъ смотрли на него не только короткіе знакомые Кристерсоновъ, но, что еще важне, ихъ прислуга, которой никогда не приходилось слышать, чтобъ господа ея ссорились между собою. Сельма была ласкова къ мужу, насколько это позволяла ея сдержанность, а онъ боготворилъ ее.

Богатство ихъ росло съ каждымъ днемъ и безъ всякихъ усилій съ ихъ стороны.

Патронъ часто узжалъ изъ дому. Онъ былъ заваленъ всякими длами, едва кончалось одно, какъ выступало на очередь другое: безпрестанныя собранія различныхъ комитетовъ, ревизіи, сельскохозяйственные и желзно-дорожные създы, всякія конференціи и т. д.

Управляющій былъ человкъ надежный, никогда не позволявшій себ ни малйшаго упущенія, независимо отъ того, былъ ли хозяинъ дома, или нтъ. А, между тмъ, безъ патрона Кристерсона не могли обойтись ни на одномъ дловомъ засданіи, ни на одномъ парадномъ обд.

Первое время посл свадьбы Сельма съ увлеченіемъ набросилась на свтскія удовольствія. Она заказывала себ экстравагантные туалеты, усвоила себ развязныя манеры. Держалась она постоянно около молодыхъ двушекъ, шутила и смялась вмст съ ними, а въ танцахъ была неутомиме ихъ всхъ.

Съ одной стороны, патронъ гордился своею молодою женой, которая въ обществ положительно кокетничала своею преданностью мужу, но, съ другой, онъ относился къ ней недоврчиво. Почему — этого онъ и самъ не зналъ, такъ какъ она, повидимому, не особенно интересовалась мужскимъ обществомъ, но какъ скоро она вступала въ разговоръ съ молодымъ человкомъ, онъ ощущалъ мучительное безпокойство, а если она смялась, то это было мужу какъ ножъ въ сердце, потому что дома она смялась очень рдко. А потомъ эти танцы… эти танцы! Ему невыносимо было видть, какъ она танцуетъ съ другими. Самъ онъ бралъ на свою долю столько номеровъ изъ ея бальной программы, сколько это было возможно, чтобъ не показаться смшнымъ, но случалось, что онъ значительно переступалъ эту границу, и тогда оставшіяся безъ кавалеровъ дамы и барышни начинали хихикать въ своихъ уголкахъ. Сельма чувствовала это и стыдилась. Патронъ ничего не замчалъ, онъ только ее и видлъ. Она предложила ему совсмъ бросить танцы, но онъ ршительно воспротивился этому. Боже избави! Его сочли бы тираномъ. Нтъ, пусть она танцуетъ и веселится. Она такъ молода.

На одномъ балу произошла крупная сцена, слухъ о которой разнесся по всему околотку,— это былъ неизсякаемый источникъ смха и разговоровъ для ‘засданій салоннаго суда’. Патронъ замтилъ, что въ теченіе вечера Сельма протанцовала два танца съ молодымъ лейтенантомъ, непростительно красивымъ въ его глазахъ. Какъ разъ передъ концомъ бала лейтенантъ снова подошелъ къ ней, это была, очевидно, его полька. Но въ тотъ самый мигъ, какъ онъ раскланивался передъ нею, патронъ перебилъ ему дорогу, обхватилъ рукой талію Сельмы и произнесъ нелпыя слова: ‘Я самъ танцую съ своею женой’.

Это было невообразимо комично.

Лейтенантъ счелъ себя оскорбленнымъ, патронъ началъ говорить ему грубости и Сельм сдлалось стыдно за своего мужа.

Ей казалось страшно унизительнымъ, что онъ выдалъ свою слабость при постороннихъ, но хуже всего было обидное сознаніе, что онъ приревновалъ ее къ едва знакомому ей человку, къ которому она относилась съ полнымъ равнодушіемъ и для котораго сама не была ничмъ. Ей было такъ противно слышать, какъ этотъ бальный кавалеръ стоялъ передъ нею и спорилъ изъ-за нея съ ея мужемъ. Въ ея глазахъ это было позорное пятно, котораго никогда нельзя будетъ смыть. У нея даже явилась непреодолимая антипатія къ бдному лейтенанту, такъ рыцарски защищавшему ее, что она хотла бы, чтобы онъ лучше провалился сквозь землю.

Съ этого дня она стала совсмъ другая.

Она уже такъ хорошо умла владть собой, что не только не излила въ упрекахъ своей досады на мужа, но даже не допустила боле или мене рзкой перемны въ своемъ обращеніи съ нимъ, но патронъ не могъ не замтить, какъ температура падала — медленно, неуклонно. Это приводило его въ отчаяніе. Онъ видлъ, что сдлалъ глупость, и горлъ желаніемъ загладить ее.

Цлый дождь денегъ и подарковъ посыпался на Сельму, но она принимала все съ такимъ холоднымъ равнодушіемъ, какъ будто она съ дтства привыкла распоряжаться неистощимою сокровищницей. Она благодарила его всегда привтливо, но такъ спокойно, точно она уже цлыхъ двадцать лтъ видитъ его у своихъ ногъ.

Это еще боле разжигало его страсть.

Ему казалось, что онъ никогда не подвинется ни на одинъ шагъ въ своихъ усиліяхъ овладть сердцемъ этой женщины, ровный темпераментъ которой никогда не повышался ни на одинъ градусъ и которая тмъ дальше отстранялась отъ него, чмъ горяче онъ стремился привлечь ее къ себ.

Можно было подумать, что ей не семнадцать лтъ, а пятьдесятъ.

Ея склонность къ удовольствіямъ исчезла, и, такъ какъ Сельма изъ вжливости, все-таки, должна была посщать вечера, то теперь она постоянно сидла съ замужними дамами. Съ самою внимательною миной выслушивала она часъ за часомъ подробнйшія описанія всякихъ обыденныхъ случаевъ, разсказы о судорогахъ, жалобы на неряшливыхъ служанокъ, повторявшіяся шепотомъ мелкія сплетни. ‘Замчательно развитыя дти’ представляли одну изъ излюбленнйшихъ темъ. Но для того, у кого нтъ ни судорогъ, ни дтей, все это можетъ, въ конц-концовъ, показаться однообразымъ. Такъ думалось и Сельм, несмотря на тотъ видимый интересъ, съ какимъ она все это слушала, и она начала по возможности удаляться отъ общества. Знакомые замтили это, обидлись на нее и стали приглашать ее лишь изрдка.

Она была рада этому: теперь ей не было надобности сидть чинно и чопорно въ гостиной, куда врывались волны бальной музыки, и чувствовать, какъ ноги такъ и прыгаютъ отъ желанія принять участіе въ танцахъ, въ то самое время, какъ она тихо и медленно выговаривала слова изъ страха, чтобы ея собесдницы не поняли, какъ сердце ея бьется отъ зависти.

Гораздо ужь лучше было сидть дома.

Такъ она и сдлала. Патронъ сталъ здить одинъ. Вначал онъ церемонился и жаллъ, что ей придется такъ долго одиночествовать, но мало-по-малу это вошло въ привычку. Для нея это были часы рдкаго счастья. Ей становилось удивительно легко и радостно на душ всякій разъ, какъ экипажъ отъзжалъ отъ дома. Порой она принималась кричать и пть въ большихъ пустыхъ комнатахъ, чтобы насладиться своимъ собственнымъ немузыкальнымъ голосомъ и отраднымъ сознаніемъ, что нтъ никого поблизости, кто могъ бы ее слышать, что она одна, совсмъ, совсмъ одна… Потомъ она начинала танцовать на мягкихъ коврахъ, качалась, повиснувъ руками на высокихъ косякахъ дверей, и придумывала тысячу шалостей, какъ самый рзвый ребенокъ, громко смясь сама надъ собой. Вдь, это было такое безумное веселье… Ахъ, какъ страстно ждала она порой отъзда мужа!

У него былъ свой міръ, у нея ея собственный. Имъ не о чемъ было разговаривать другъ съ другомъ.

Мало-по-малу Сельма такъ свыклась съ этою жизнью, что она пошла у нея какъ заведенные часы. Одинъ мсяцъ смнялся другимъ безъ малйшей перемны.

Изъ множества подарковъ патрона жен, дв вещи доставилией истинное удовольствіе: во-первыхъ, верховая лошадь и, во-вторыхъ, манежъ. Она съ необыкновеннымъ жаромъ предалась спорту. Патронъ позволилъ ей даже здить въ городъ, чтобы брать уроки верховой зды у стараго женатаго ротмистра, котораго онъ зналъ хорошо.

Сельма обладала безпримрною выдержкой и вскор ея образцовая зда сдлалась предметомъ гордости патрона. Онъ подарилъ ей молодую лошадь съ тмъ чтобы она сама ее выздила, и она съ жадностью поглощала вс новыя сочиненія по выздк лошадей, какія только могла достать.

Такъ шла ея жизнь, и вотъ теперь ей было девятнадцать лтъ. Закончивъ счетъ, Сельма закрыла книгу, оперлась подбородкомъ на руки и выглянула въ садъ. Во всемъ дом не было слышно ни звука. Она сидла неподвижно и думала.

Неровности въ ея характер сгладились. Она была спокойне, чмъ прежде. Но до чего эта жизнь ея однообразна! Ей представилось будущее — длинный, длинный рядъ годовъ. Она, пожалуй, доживетъ до шестидесяти, до семидесяти лтъ, — у нея такой сильный организмъ!

Она съ отвращеніемъ думала о всхъ этихъ годахъ. Ею овладло чувство пресыщенности и пустоты. До чего жизнь бдна, пошла и жалка! Совсмъ, совсмъ иначе представляешь ее себ въ молодости.

Въ молодости? Разв она уже не молода?

Она подняла брови и приняла покорный видъ.

Хоть бы что-нибудь случилось, по крайней мр! Все равно что — будь это даже несчастье,— что бы то ни было, только не эта гнетущая тишина!

Она встала, чтобы пойти въ конюшню.

Въ эту минуту вошла служанка и подала ей телеграмму. Она подумала, что это депеша къ мужу, касающаяся какого-нибудь, дла. Нтъ, она была адресована на ея имя. Сельма вскрыла ее съ крайнимъ удивленіемъ.

‘Твой отецъ захворалъ воспаленіемъ легкихъ. Желаетъ тебя видть. Прізжай немедленно.

‘Рикардъ’.

Больше ни слова. Но у нея потемнло въ глазахъ. Что, если онъ умретъ? Она поблднла, какъ смерть.

— Нарочный ждетъ квитанціи,— сказала служанка.

Сельма написала ее какъ во сн. Потомъ она осталась одна… Уходя, служанка бросила на нее долгій, любопытный взглядъ.

Но въ ея обезумвшей голов неотвязно вертлась одна только мысль: онъ умретъ. Она пожелала себ несчастія, и вотъ оно уже близко. Богъ, карающій тхъ, кто не вруетъ въ Него, услышалъ ея молитву и исполнилъ ее. Это Его возмездіе.

Потомъ она очнулась отъ своего оцпеннія. Вдь, она должна хать, хать, не теряя ни минуты, чтобы попасть на поздъ.

Она постояла одно мгновеніе неподвижно, прижавъ сомкнутый руки къ лицу, потомъ сбжала внизъ и приказала запрягать лошадей. Въ пять минутъ она уложила свой чемоданъ, и ей осталось только написать мужу. Въ двухъ словахъ она объяснила ему причину своего внезапнаго отъзда и вложила въ письмо телеграмму. Теперь все было сдлано и она сла въ экипажъ.

Отъ станціи до дома ея отца было всего двадцать минутъ ходьбы. Но никогда не проходила она этого разстоянія въ такое короткое время и никогда не казался ей такъ длиненъ этотъ путь.

Подойдя къ дому, она стремглавъ поднялась по ветхой деревянной лстниц и вошла въ кухню. Старая служанка стояла у печки и что-то стряпала. Сельма хотла спросить ее, но была такъ взволнована и до того запыхалась, что не могла выговорить ни слова.

Старая Мэтта совсмъ испугалась.

— Господи, что съ вами, фру? Вдь, ничего опаснаго нтъ!— сказала она, сбросивъ съ себя кухонный фартукъ.— Успокойтесь, юя голубушка, право, нтъ ничего опаснаго,— и, желая ее утшить, она потрепала ее по плечу.

Сельма разрыдалась.

— Да нтъ же, нтъ же,— протестовала Мэтта съ жалкою гримасой на морщинистомъ лиц,— не плачьте, моя голубушка. Я сейчасъ доложу господину кандидату.

— Нтъ, я сама пойду.

Сельма прошла рядъ запущенныхъ комнатъ, двери которыхъ, издавали слабый, надтреснутый звукъ. Отецъ жилъ на другомъ конц дома, гд у него былъ особый входъ, но Сельма не ршилась прямо пройти туда изъ суеврнаго страха, что застанетъ его мертвымъ.

Въ большой зал, находившейся за комнатой отца, стоялъ Рикардъ передъ топившеюся печкой.

— Ахъ, Рикардъ, Рикардъ,— сказала Сельма, забывъ даже протянуть ему руку,— неужели ты думаешь, что онъ умретъ?

— Нтъ, я этого вовсе не думаю, но никогда нельзя быть вполн увреннымъ.

Сельма затряслась всмъ тломъ и прижала къ лицу носовой платокъ.

— Ну, ну, разднься же,— сказалъ ея двоюродный братъ и подошелъ къ ней, чтобы помочь ей снять пальто.

Она бросила перчатки и шляпу на студъ и устремилась къ двери.

— Нтъ, обогрйся сначала, погода ныньче суровая,— сказалъ Рикардъ.

— Я не могу ждать.

Онъ заступилъ ей дорогу.

— Ты не войдешь къ нему, прежде чмъ не успокоишься,— сказалъ онъ рзко. Онъ терпть не могъ слезъ.

Она не отвтила, но попыталась пройти.

— Когда ты успокоишься,— повторилъ онъ, отстраняя ее.

— Я хочу его видть!— воскликнула она и попробовала протсниться къ двери.

Рикардъ разсердился.

— Вдь, ты же слышишь, что нельзя!— прошиплъ онъ, схватилъ ее за руку и съ такою силой отбросилъ ее назадъ, что она упала бы, еслибъ не была такъ гибка. Но она наклонилась, какъ тонкая ива, и поддалась толчку. Когда онъ отпустилъ руку, она опять выпрямилась во весь ростъ.

Она взглянула на него и мгновенно сдлалась спокойне. Его лицо было искажено безразсуднымъ гнвомъ, на покраснвшемъ лбу его вздулись жилы. Тогда ея выраженіе внезапно просвтлло, и на лиц появилась слабая улыбка, какъ будто она встртила стараго друга, но не хочетъ дать ему признать себя. Она повернулась совсмъ тихо, все съ тою же улыбкой, отошла къ дивану и постояла такъ нсколько секундъ, прижимая къ лицу носовой платокъ. Но на глазахъ ея не было больше слезъ. Она хотла скрыть только свою радость.

Она наслаждалась его грубостью.

Эта грубость словно возвратила ей все, что она утратила: минувшіе годы, прежнее ‘я’,— все, ршительно все.

Она, полновластно царившая въ своемъ дом, преждевременно утомленная и пресыщенная жизнью,— она, которая однимъ ласковымъ взглядомъ могла купить все, что даютъ деньги, и за кусокъ хлба и условленную плату видла покорность и повиновеніе со стороны окружавшихъ ее,— она въ эту минуту радовалась тому, что ей пригрозили, какъ собак: такъ велико обаяніе новизны! Но тутъ было не одно новое, а нчто большее: тутъ было и старое. Она увидла себя лицомъ къ лицу съ памятью о прошломъ, съ воспоминаніями о всемъ томъ, что она такъ горько оплакивала въ своемъ сердц,— съ молодостью, съ жизнью и свободой, со всмъ тмъ, что она продала за деньги, что не пріобртается разсчетомъ, а приходитъ само собою. Она сознавала съ наслажденіемъ, что съ ея волей столкнулась чужая воля, ничмъ не вынужденная склониться передъ ней, а вполн свободная, готовая съ ней бороться. Она не была въ эту минуту ни богатая госпожа, которой должны повиноваться за то, что она платитъ деньги, ни молодая женщина, предъявляющая требованія къ человку, котораго можетъ осчастливить. Она была просто кузина, которая должна была подчиниться или вступить въ борьбу за свое право, совершенно такъ, какъ въ былое время.

Она чуть не вскрикнула отъ переполнившаго ее ликованія, а, между тмъ, ея отецъ лежалъ больной въ сосдней комнат. Но она чувствовала себя теперь спокойной: вдь, Рикардъ былъ здсь, Рикардъ, ея старый ворчливый товарищъ. Она готова была заплакать отъ радости. Въ ея душ не было мста для другаго чувства.

Онъ стоялъ и смотрлъ на нее.

Она опиралась лвою рукой о спинку дивана, такъ что правое плечо ея слегка поднялось. Темно-коричневый, плотно обхватывавшій ее полонезъ обрисовывалъ ея стройный станъ своею густою шерстяною тканью. Во всей этой фигур была чистота линій, невольно привлекавшая вниманіе.

Молодой врачъ тоже любовался ею, но только съ точки зрнія спеціалиста. Онъ думалъ о томъ, какъ здорова и сильна должна быть эта женщина. И, самъ не отдавая себ отчета, онъ сравнивалъ ее съ другими женщинами, которыхъ онъ видалъ,— живыми и мертвыми, — сливавшимися въ его представленіи въ одинъ общій малокровный и изнуренный типъ.

— Ты совершенно правъ,— спокойно сказала она, повернувшись къ нему,— я войду къ пап только тогда, когда ты самъ меня къ нему пустишь.

Это было вполн добровольное подчиненіе и оно, очевидно, доставляло ей удовольствіе.

Его лицо разомъ прояснилось, онъ подошелъ и слъ рядомъ съ ней на диванъ.

— Теб сейчасъ же можно будетъ войти,— сказалъ онъ уже другимъ тономъ.— Я только нахожу нужнымъ предупредить дядю о твоемъ прізд.

Въ знакъ согласія она только кивнула головой.

— Я счелъ своимъ долгомъ увдомить тебя, хотя болзнь вовсе не такъ опасна,— сказалъ онъ,— и, кром того, дядя будетъ чувствовать себя спокойне, зная, что ты здсь. Одно это стоитъ всякаго лкарства.

— Разумется, ты долженъ былъ увдомить меня,— отвтила она. Они совсмъ уже вернулись къ прежнему товарищескому тону.

И только теперь, болтая о томъ и другомъ, они нашли время разсмотрть другъ друга.

Рикардъ походилъ на своего отца, но вс черты его были боле характерны, и то, что у отца маскировалось осторожностью священника, выступало у сына совсмъ открыто. Во всей его физіономіи было нчто, изобличавшее человка оппозиціи.

Что онъ былъ некрасивъ, объ этомъ и говорить не стоило. Его лицо нельзя было даже назвать привлекательнымъ, но оно производило впечатлніе сильной индивидуальности. Кто разъ его видлъ, тотъ уже не могъ его забыть.

Лобъ у него былъ широкій, темные, короткіе волосы вились и торчали вверхъ, глаза сидли глубоко въ орбитахъ и слишкомъ близко другъ отъ друга, что придавало взгляду нсколько суровое выраженіе, носъ былъ задорный и тонкій, ротъ большой, съ сжатыми губами. Мягкая курчавая борода покрывала всю нижнюю половину лица. Она была очень красива и шла къ нему.

— Слушай, Сельма, что я скажу теб,— началъ онъ вдругъ.

— Что такое?

Онъ старался казаться равнодушнымъ, но это ему не удавалось, онъ даже улыбался радостною, какъ солнечный лучъ, улыбкой. Его хмурая физіономія обладала замчательною способностью просвтляться до неузнаваемости.

— Я помолвленъ,— сказалъ онъ съ оттнкомъ смущенія, но, въ то же время, зорко смотря на нее, чтобы видть, какъ она это приметъ.

— Правда, правда, Дикъ?— воскликнула она въ радостномъ удивленіи.— Но съ кмъ же? Я знаю ее?

— Нтъ, не знаешь. Но вотъ ея портретъ.

Онъ вынулъ изъ бумажника фотографическую карточку и подалъ ее Сельм.

Она долго разсматривала ее молча.

— Отчего ты такъ этому обрадовалась?— спросилъ онъ и хотлъ взять карточку назадъ.

— Нтъ, дай мн еще посмотрть,— сказала она, отстраняя локтемъ его руку.

— Ну, говори же, почему ты такъ обрадовалась?

— Ахъ, вдь, разъ, что ты помолвленъ, ты, конечно, перемнишься, не будешь такимъ забіякой.

Онъ сильно покраснлъ.

— Разв я былъ забіякой относительно тебя!

— Да, постоянно,— отвтила она совершенно невозмутимо,— но твоя невста съуметъ отшлифовать тебя, она очаровательна.

Сельма отдала ему портретъ.

— Прелестная блондинка,— сказалъ онъ и, какъ бы сравнивая ихъ, посмотрлъ на незавитую прядь, падавшую на лобъ Сельмы.

Она сдлала движеніе головой, чтобы откинуть эту прядь съ лца. Эту привычку она сохранила еще съ того времени, когда была двушкой. Онъ обратилъ на это вниманіе и долженъ былъ подавить улыбку.

— Какъ зовутъ ее?— спросила Сельма.

— Эльвира Крузе.

— Она, должно быть, очень молода?

— Ровесница теб.

— На портрет она кажется моложе.

— Да и въ дйствительности, но это оттого, что она такая маленькая и тоненькая.

— Ты давно знакомъ съ ней?

— Почти столько же времени, сколько мы помолвлены.

— Такъ ты сразу влюбился въ нее?

— Мгновенно,— отвчалъ онъ съ гордостью.

— Какъ же это случилось?

Онъ засмялся.

— Да такъ: я былъ шаферомъ на одной свадьб, она была дружкой, и жребій ршилъ выборъ, какъ это часто бываетъ въ жизни. Она выпала на мою долю. Вотъ теб и вся исторія.

— Фи, Рикардъ!

— Ну, если это теб не нравится, то я постараюсь разсказать это иначе,— отвтилъ онъ съ улыбкой.— Я вошелъ вмст съ своими товарищами по несчастью въ комнату, гд дружки стояли въ рядъ, поджидая насъ. Я увидалъ густые золотистые волосы, такіе же свтлые, какъ у тебя, но не такіе жесткіе и прямые, мягкіе, какъ шелкъ, волнистые, спускавшіеся кольцами на лобъ и на глаза, и когда я увидалъ ихъ, сердце у меня дрогнуло. А изъ-подъ этой золотистой стки выглядывало самое прелестное личико, съ такимъ милымъ, очаровательнымъ ротикомъ… Ну, довольна ты теперь?

Она сидла, опустивъ глаза, и, сложивъ руки на колняхъ, медленно потирала ихъ, какъ бы снимая перчатки.

— Да, но мн не нравится, что ты такъ говоришь объ этомъ. Бракъ — серьезное дло.

— Но не настолько ужь серьезное, чтобы изъ-за него повситься.

Она ничего не отвтила и не подняла головы.

— Хочешь пойти теперь къ дяд?— спросилъ онъ.

— О, да, конечно.

— Я только пойду сперва взгляну на него, — сказалъ онъ и ушелъ.

Оставшись одна, Сельма прислонилась къ жесткой спинк дивана и оглядлась въ этой старой комнат, гд все было ей такъ хорошо знакомо. По всей вроятности, она была прежде красива. На большой печк выступалъ широкій карнизъ, очевидно, предназначенный для разныхъ бездлушекъ, а обои съ нарисованными на нихъ ландшафтами, попортившіеся отъ сырости и висвшіе теперь большими клочьями, стоили въ свое время большихъ денегъ. Все это сохранилось отъ временъ предковъ.

Теперь зала стояла почти совсмъ пустая, въ ней было очень мало мебели, да и та — разнокалиберная.

Съ тхъ поръ, какъ Сельма помнила себя, эта комната всегда была необитаема.

Вскор Рикардъ явился за своею кузиной и они пошли черезъ маленькія сни, отдлявшія комнату больнаго отъ залы.

Отецъ лежалъ въ сильной лихорадк и страдалъ одышкой, но не былъ такъ плохъ, какъ она представляла себ. Она долго оставалась у его постели, ласково проводя рукой по его мягкимъ сдымъ волосамъ.

Кандидатъ сидлъ у письменнаго стола и смотрлъ на дворъ, онъ не хотлъ мшать ихъ первому свиданію.

— Сельма,— сказалъ онъ, наконецъ.

Она подошла къ нему. Ему надо было дать ей нсколько указаній относительно лкарствъ.

Она услась въ кресло отца, которое сама ему вышила, и они стали тихо разговаривать.

— Мы приготовили для тебя гостиную,— сказалъ Рикардъ.— Я былъ вполн увренъ, что ты прідешь.

— Спасибо. но какъ же ты узналъ, что папа болнъ?

— Мэтта прислала мн сказать съ разнощикомъ, такъ что я сейчасъ же пріхалъ сюда посмотрть, что здсь длается, потому что отъ старика я не могъ добиться никакого толку. Съ двнадцатичасовымъ поздомъ я опять ухалъ въ Лундъ, чтобы переговорить съ профессоромъ и добыть лкарствъ, а потомъ опять сюда.

— Какъ это мило съ твоей стороны! Но, вдь, ты останешься пока съ нами? Это такъ бы успокоило меня!

— Да, я останусь, я и книги свои захватилъ съ собой. Прошлую ночь я просидлъ въ этомъ кресл, не раздваясь, но сегодня будетъ ужь твоя очередь.

Она кивнула головой.

— Мн никогда еще не приходилось исполнять обязанность сидлки,— сказалъ онъ, улыбаясь.— Но мн жаль было бдную Мэтту: она глазъ не сомкнула всю позапрошлую ночь. Но теперь я понимаю, почему сидлки такія страстныя охотницы до кофе. Когда Мэтта вошла въ пять часовъ съ подносомъ, мн, право, показалось, что я вижу передъ собой ангела.

Сельма тихо засмялась.

— Потомъ я вздумалъ истопить печку въ зал, чтобы можно было сидть тамъ и быть всегда подъ рукой,— продолжалъ онъ.— Но ты и представить себ не можешь, въ какомъ жалкомъ состояніи была эта печь! Я самъ долженъ былъ замазать ее — посмотрла бы ты только на меня!— но за то теперь все въ отличномъ порядк.

Сельм казалось, что она и въ самомъ дл видитъ его за этою работой, она такъ хорошо знала его упорную настойчивость и невольно улыбнулась, услышавъ объ его новомъ талант.

— Какъ это пріятно, что мы, наконецъ, встртились съ тобой!— сказала она.

Онъ ничего не отвтилъ, но видно было, что и онъ думаетъ то же самое.

— Гд ты помстишься?— спросила она.

— Въ столовой.

— Отлично. Стало быть, мы будемъ обдать въ зал.

— Превосходно.

Они чуть было опять не разсмялись,— такъ весело было устраивать все это.

Для Сельмы началось чудесное время, несмотря на тревожное событіе, заставившее ее пріхать въ отцовскій домъ. Она была въ самомъ ровномъ, въ самомъ хорошемъ расположеніи духа, а такъ какъ болзнь отца не принимала серьезнаго оборота, то и не было причины печалиться.

Весь персоналъ прислуги ограничивался старою Мэттой, одиноко хозяйничавшею въ кухн и кладовой, и въ большомъ дом царила такая тишина, что среди благо дня слышно было, какъ мыши скребли подъ поломъ. Въ этомъ запустніи было что-то привлекательное для Сельмы. Оно приводило ее въ такой же восторгъ, какой испытываютъ дти богатыхъ родителей, когда, наскучивъ играть дорогими игрушками, они заберутся въ старый чуланъ, гд приходится самимъ длать открытія и вытаскивать то то, то другое изъ пыли и забвенія. Даже отъ паутины, скопившейся въ углахъ, и отъ обрывковъ обоевъ какъ будто вяло какимъ-то безпечнымъ спокойствіемъ.

— Не правда ли, какое это милое, старое гнздо?— говорила она двоюродному брату. И онъ соглашался съ нею.

Во всемъ этомъ было что-то, напоминавшее ‘богему’ и нравившееся имъ именно тмъ, что оно было такъ не похоже на правильное, обычное теченіе жизни. Имъ казалось, что они словно ушли отъ міра и что время остановилось. Оба они радовались возвращенію прежней интимности, разница была только въ томъ, что теперь ихъ дружба не омрачалась такими частыми ссорами.

Сельма писала черезъ день своему мужу и отъ него постоянно получала письма, страстныя любовныя посланія съ длинными цитатами изъ Тегнёра и другихъ поэтовъ. Объ одномъ только Сельма никогда не упоминала мужу — о присутствіи двоюроднаго брата.

Пока больной былъ особенно плохъ, они поочередно дежурили около него ночью, а по утрамъ тотъ изъ нихъ, кто былъ свободенъ, приносилъ другому кофе. Они пили его вдвоемъ въ зал у только что затопленной печки, среди смха и шутокъ, потому что Рикардъ принималъ ‘хозяйственную’ и ‘важную’ мину и всегда при этомъ у него что-нибудь валилось изъ рукъ. По крайней мр, такъ утверждала Сельма, и тогда, въ перемежку со смхомъ, у нихъ начинались дружескія пререканія, со стороны Рикарда сыпались логическіе доводы, со стороны Сельмы — смлые парадоксы. Сервировка была далеко не изящная: грубыя фаянсовыя чашки, оловянныя ложки и маленькій, какъ жаръ горвшій кофейникъ, получившій прозвище ‘Петеръ’. Но горячій кофе былъ такъ вкусенъ, огонь въ печк трещалъ такъ привтливо, и все казалось такъ весело имъ обоимъ. Сельма называла это жить на холостую ногу, но Рикардъ смялся надъ ней, говоря:

— Да, какъ бы не такъ! Что ты только воображаешь!

Такъ какъ онъ не занимался первое время, то они придумали меблировать залу всмъ тмъ, что было подходящаго въ другихъ комнатахъ. Какое это было для нихъ удовольствіе! Они безпрестанно производили пробы и перемны и сами смялись надъ своею ребячливостью, но, тмъ не мене, это забавляло ихъ. Подъ конецъ оба они пришли къ заключенію, что теперь зала положительно меблирована въ самомъ строгомъ стил. Суть была въ томъ, что имъ, по крайней мр, было въ ней хорошо и что комната приняла обитаемый видъ.

Кандидатъ часто писалъ своей невст.

Разъ вечеромъ, когда Сельма вошла въ залу изъ комнаты больнаго, Рикардъ показалъ ей три сплошь исписанныхъ листа.

— Смотри, какое длинное посланіе,— сказалъ онъ, смясь.— Я все описалъ ей — и старое гнздо, и тебя.

— Господи Боже! Но что же ты нашелъ писать, что у тебя вышелъ цлый манускриптъ?

— Хочешь прочесть?

— Ты врядъ ли пожелалъ бы этого!

— Какъ такъ? Почему же нтъ?

— Я никогда не думала, чтобы можно было показывать такія письма,— отвтила Сельма съ нкоторою застнчивостью. Его предложеніе огорчило ее и за невсту, и за него самого.

— Вдь, ты, разумется, подружишься съ Эльвирой, поэтому преспокойно можешь прочитать это письмо и сама приписать ей два слова. Я уже упомянулъ о томъ, что ты это сдлаешь. Она теперь уже знаетъ тебя. Ну, читай же.

Онъ сидлъ въ углу залы у письменнаго стола, на которомъ стояла зажженная лампа. Вс шторы были спущены. Такъ было тепло и уютно въ этой большой полутемной комнат съ старомодною, покоробленною мебелью, и весь свтъ отъ лампы сосредоточивался на его смугломъ лиц, на черныхъ, коротко подстриженныхъ волосахъ и широкихъ плечахъ.

Онъ развернулъ предъ собою письмо и смотрлъ на Сельму, она подошла, но, повидимому, еще колебалась.

— Я пари держу, что теб страшно хочется прочесть его, потому что вс женщины любопытны, и, тмъ не мене, он такъ ужасно жеманятся, что…

Онъ всталъ и съ шумомъ ударилъ объ столъ своимъ портфелемъ.

Сельма только засмялась надъ его вспышкой.

— Да, то же самое было и на-дняхъ, — продолжалъ онъ, — когда ты случайно раскрыла эту анатомію. И, Боже мой! Что только съ тобою сдлалось: и покраснла, и поблднла, и въ ужас захлопнула книгу. Я отлично видлъ это, хотя и молчалъ. Въ душ ты, вроятно, возмущалась и тмъ, что я читаю ее, — я, врачъ! Я могъ бы просто умереть со смху, но я былъ такъ золъ, что мн хотлось и рвать, и метать. Ну, можно ли такъ ломаться изъ-за научнаго сочиненія? Да и, кром того, есть вещи, которыя должна бы знать всякая женщина. Если бы это былъ кто другой, а не ты, я не сказалъ бы ни слова. Но неужели же и ты будешь жеманиться? Это точь-въ-точь, какъ Эльвира.

Онъ остановился.

— Какъ это ты можешь выходить изъ себя ни съ того, ни съ сего?— замтила она совершенно спокойно.

— Ни съ того, ни съ сего?— повторилъ онъ съ сердцемъ и протянулъ впередъ руки съ такимъ энергическимъ жестомъ, что плечи его вздернулись.— Если бы это былъ дрянной романъ, что-нибудь безнравственное и грязное, я не подумалъ бы говорить объ этомъ. Но чисто-научная работа…

Сельма только засмялась звонкимъ, веселымъ смхомъ. Она такъ привыкла съ давнихъ временъ къ его выходкамъ, что его гнвъ доставлялъ ей почти удовольствіе.

— Ну, какъ же можетъ совершенствоваться человчество,— продолжалъ онъ, все въ томъ же тон,— если женщины непремнно хотятъ оставаться подъ стекляннымъ колпакомъ, такъ что съ ними и говорить-то нельзя, какъ съ людьми? Самыя простыя вещи он находятъ неприличными. Он положительно стремятся къ тому, чтобы ихъ считали идіотками.

Сельма смотрла на него съ спокойною улыбкой. Она только ждала, когда уляжется буря. Пока она еще бушевала, не стоило говорить съ нимъ,— ей это было хорошо извстно.

— Да, ты смешься,— сказалъ онъ,— но, вдь, это дйствительно серьезный вопросъ. Разв же ты не знаешь, до какой степени зависитъ отъ васъ, женщинъ, благополучіе подростающаго поколнія? Вы могли бы быть нашими лучшими союзницами въ проведеніи необходимыхъ реформъ. Но, Боже избави! какъ только разговоръ коснется какой-нибудь другой, не салонной темы, вы затыкаете уши и притворяетесь, будто ничего не знаете. Нельзя васъ научить ни заботиться о вашемъ тл, ни воспитывать вашихъ дтей, потому что одно упоминаніе объ этомъ вы уже считаете крайне непристойнымъ. Да вотъ и теперь, разв ты не покраснла изъ-за того только, что я упомянулъ о дтяхъ? А еще замужняя женщина! Ахъ, это просто…

Онъ сдлалъ отчаянный жестъ рукой.

— Но, Рикардъ, на что же ты сердишься? Разв я когда-нибудь отказывалась слушать тебя?

— Отказывалась, отказывалась!— повторилъ онъ.— Да, попробовалъ бы я только! Ужь если ты теперь извиваешься, какъ угорь, изъ-за того, что я предложилъ теб прочесть мое письмо къ моей невст! Какъ будто тамъ написано что-нибудь такое, что можетъ сконфузить вашу милость! Или точно я самъ не знаю, чего вправ ожидать отъ меня Эльвира!

— Ты бы постыдился!— смло воскликнула она.— Неужели у тебя хватаетъ духу длать мн упреки за то, что я изъ деликатности не ршилась его прочесть?

— Очень нужна мн твоя деликатность! Для меня нтъ ничего противне этой деликатности!

— У, какой ты горячка! Мн бы слдовало прямо уйти отъ тебя, но теперь мн захотлось прочитать письмо.

— Чтобъ сдлать мн одолженіе или удовольствіе,— я ужь знаю это! Это такъ похоже на тебя. Нтъ, покорно благодарю, я не принимаю такой… такой милостыни.

Онъ сердито усмхнулся, причемъ одинъ уголъ рта приподнялся вверхъ.

— Ахъ, Рикардъ!— Ея тонъ долженъ бы былъ обезоружить его, и улыбка ея приняла оттнокъ грусти.

Рикардъ ничего не отвтилъ, а только слъ на прежнее мсто въ угрюмомъ молчаніи.

— Ну, что же?— сказала Сельма.

— Вотъ оно,— онъ указалъ на письмо,— но, впрочемъ, теперь мн все равно.

Она больше ничего не сказала, но положила одну руку на столъ, а другую на его плечо, и наклонилась, чтобъ удобне читать. Лицо его сохраняло пасмурное выраженіе, но она длала видъ, будто не замчаетъ этого. Ея рука твердо и покойно опиралась на его плечо, какъ на какой-нибудь неодушевленный предметъ. Онъ радовался этому. Ему было ясно, что, опираясь на него, она не испытываетъ ни малйшаго волненія: для нея онъ былъ все равно, что кусокъ дерева, и онъ находилъ забавнымъ, что можетъ видть нчто пріятное именно въ этомъ.

Ему хотлось бы сказать ей, что теперь онъ смотритъ на нее такъ, какъ еслибъ она была его родною сестрой, но это вышло бы пошло, а потому онъ и молчалъ.

Сельма указала на обращеніе въ письм ‘милая Эльвира’.

— Ты всегда такъ пишешь?— спросила она.

— Всегда. Почему ты спрашиваешь?

— Да такъ, изъ любопытства,— отвтила она и покраснла. Ей казалось, что это звучитъ такъ просто и красиво. Ей нравилось также, что онъ всегда пишетъ одинаково. Должно быть, потому, что въ этихъ двухъ словахъ заключается вся правда. Патронъ безконечно варьировалъ свои обращенія: ‘моя возлюбленная богиня’, ‘обожаемая супруга’, ‘прелестная моя душечка’. Въ этомъ не было ничего осязательнаго, ничего реальнаго. Подписывался онъ неизмнно: ‘твой возлюбленный Поль’. Это было и смшно, и досадно. Сказала ли она ему хоть разъ, что любить его? Никогда не произносила она этого слова. Да, правда, оно стояло въ обряд бракосочетанія. Но тогда она повторила его совсмъ машинально, какъ попугай.

Она взглянула на конецъ письма, чтобы сравнить. ‘Твой Рикардъ’,— стояло тамъ. Больше ничего.

Онъ засмялся, теперь къ нему вернулось прежнее хорошее расположеніе духа, и они стали читать вмст, такъ что головы ихъ касались одна другой. Очевидно, письмо занимало ее.

— Никогда не думала я, что ты такой превосходный стилистъ,— сказала она, перевернувъ страницу.

— Мн необходимо выработать стиль, вдь, я собираюсь сдлаться писателемъ,— отвтилъ онъ.

— Ты?— Она слегка подтолкнула его локтемъ.

— Да, конечно, въ предлахъ своей спеціальности. Когда я покончу со службой въ клиник и побываю за границей, я примусь за популярныя лекціи. У меня намчено множество вопросовъ, съ которыми я желаю познакомить публику.

— Ахъ, какъ это пріятно! Значитъ, я буду читать твои сочиненія. Какъ ты думаешь, пойму я ихъ?

— Разумется.

Она радостно улыбнулась, потомъ стала читать дальше. Все письмо было посвящено разсказамъ о старомъ дом, о ней самой, которую онъ описывалъ чрезвычайно живо, и объ ихъ образ жизни. Его слогъ поразилъ ее своею силой. Но ни слова о любви или о чемъ-нибудь подобномъ.

— Гм…— сказала она съ тихою усмшкой, кончивъ читать и отодвинувшись отъ него.

— Что-жь, не пришлось по вкусу?— Онъ взглянулъ на нее съ плутовскою миной, какъ будто угадавъ ея мысль.

— Нтъ, это чудесно, но разв ты всегда такъ пишешь?

— Что значитъ ‘такъ’?

— Такъ… такъ…— она искала слова,— такъ разсудительно? Они оба засмялись: вдь, то, что она хотла сказать, было такъ трудно выразить и такъ легко понять.

— Да,— отвтилъ онъ.

— И ты точно такъ же говоришь съ ней, когда вы видитесь?

Въ его глазахъ что-то блеснуло, когда онъ поднялъ ихъ.

— Ты думаешь, я такой тихоня?— сказалъ онъ съ улыбкой, заставившей ее покраснть.— О, нтъ, мн знакомъ и другой языкъ. Но на что онъ мн въ письм? Письмо всегда останется письмомъ, а поцлуй — поцлуемъ. Я не считаю нужнымъ смшивать одно съ другимъ.

Она ощутила при этихъ словахъ какую-то глухую, непонятную боль.

Наступила пауза. Сельма разсянно перебирала на стол какія-то бумаги.

— Рикардъ, вдь, ты очень любишь свою невсту?— сказала она тихимъ голосомъ, не смотря на него.

— Что хочешь ты сказать этимъ?

— Я хочу только сказать, что, право, гршно…— Она запнулась.

— Что такое гршно?

— Жениться на молоденькой двушк и потомъ бросить ее на произволъ судьбы, разлюбить ее.— Она говорила робко и торопливо.

Онъ сидлъ, складывая свое письмо.

Въ ея пониженномъ тон было что-то трогательное, мгновенно запавшее ему въ душу, стснившее и сдавившее ему грудь, что-то безформенное, но непреодолимое, подобное тоск по родин, овладвающей жителемъ горной страны, когда въ немъ воскресаютъ воспоминанія о ней. Ничто не могло бы заставить Рикарда поднять глаза въ эту минуту.

— Я горячо люблю Эльвиру,— сказалъ онъ,— ни за что въ мір не согласился бы я отказаться отъ нея. Знаешь ли, Сельма, я такъ влюбленъ, что порою самъ себ кажусь безумнымъ. Можешь ли ты представить себ, что я даже ревнивъ?

Онъ говорилъ совсмъ тихо. Въ его словахъ были и стыдливость признанія, и протестъ противъ обвиненія.

— Я врю теб,— отвтила Сельма.

Наступило короткое молчаніе. Онъ все еще складывалъ письмо, а Сельма внимательно разглядывала старый конвертъ.

— Если только можетъ быть счастье въ брак, то я убжденъ, что мы съ Эльвирой будемъ счастливы,— сказалъ онъ поспшно, уже другимъ тономъ.— Она еще такъ неразвита, такъ молода, мягка, какъ воскъ, я могу воспитать ее совершенно въ своемъ дух. Она научится понимать меня, и наша жизнь сдлается дйствительною совмстною жизнью.

Сельма ничего не сказала, она стояла, углубившись въ свои мысли, и проводила пальцемъ по краю стола.

— Но какъ странно подумать, что она однихъ лтъ съ тобою,— прибавилъ онъ.

— Что же это за годы… девятнадцать лтъ?— промолвила Сельма съ грустною улыбкой.

— Да, это правда, но мн какъ-то всегда кажется, что та старше.

VII.

Отцу Сельмы становилось съ каждымъ днемъ лучше, и патронъ начиналъ уже поговаривать въ своихъ письмахъ, что скоро прідетъ за нею.

Былъ туманный весенній день, теплый и дождливый, крупныя капли повисли на кровельномъ навс, и все было окутано влажною мглой.

Сельма сидла въ комнат отца, который уже настолько поправился, что могъ лежа читать газету. Онъ былъ чисто выбрить, а его тонкіе, гладко причесанные волосы красиво обрамляли его изящную голову. Сельма уронила работу на колни и прислонилась головой въ высокой спинк стула. Она казалась утомленной и закрыла глаза.

— Ты слишкомъ усердно ухаживала за мной, дточка,— сказалъ отецъ своимъ мягкимъ, ласкающимъ голосомъ, ослабвшимъ отъ болзни.

— Нтъ, нтъ, не думай этого,— отвтила она съ улыбкой,— но у меня такая необузданная натура, что я не могу сидть спокойно: мн нуженъ свжій воздухъ и движеніе. Не тревожься обо мн, мой дорогой папочка. Когда ты будешь совсмъ здоровъ, я вознагражу себя.

Онъ бросилъ на нее долгій, озабоченный взглядъ и снова взялъ въ руки газету.

Сельма опять закрыла глаза. Она сидла и думала о прошломъ и о томъ, какъ поступилъ съ ней въ былое время дядя. Линія губъ приняла прямыя и жесткія очертанія, подбородокъ казался еще остре отъ сжатаго рта, брови болзненно сдвинулись и на лиц появилось какое-то подавленное выраженіе.

Теперь она понимала его мотивы. Онъ создалъ себ идеалъ счастья, соотвтствовавшій его собственной натур, и хотлъ осуществить его для племянницы. Но если даже въ основ его дйствій было и искреннее доброжелательство, она, все-таки, чувствовала, что никогда не будетъ въ состояніи простить ихъ ему. Никогда! Вдь, онъ не только нанесъ ей непоправимый вредъ, но пустилъ въ ходъ и обманъ. Ей пришла на память сцена въ его кабинет, когда она просила его дать ей прочесть письмо къ нему отца, и онъ ей не далъ его. Какъ она была глупа, повривъ ему на-слово! Все, все это время она была такъ простодушна. Виной тону была ея честность. Но разв глупо быть честной? Пожалуй. А, все-таки, трудно поврить, чтобы то, что хорошо, могло быть, вмст съ тмъ, глупо. А лгать… вдь, это, конечно, нехорошо… А, между тмъ, она сдлалась скрытной. Никогда не была она теперь откровенна, даже съ отцомъ. Даже съ нимъ не могла она больше быть чистосердечной. Она вспоминала съ любовью только одну идиллію, маленькую, чудную дтскую идиллію — и ничего больше. Въ сущности, она всегда была скрытной, когда дло касалось ея мыслей. Она спрашивала себя, знаетъ ли дядя, что она…. не то что ненавидитъ его, такъ какъ это слово черезъ-чуръ ужь высокопарно, но, во всякомъ случа, питаетъ къ нему враждебное чувство, котораго ничто не вырветъ изъ ея сердца?

Онъ поступилъ бы совершенно такъ же, еслибъ она была его дочерью. Такъ разв же она была обязана любить его за это?

Но, вдь, безполезно ломать голову, раздумывая о самой себ, а еще безполезне сокрушаться о томъ, чего не воротишь.

Она открыла глаза и оглядлась въ комнат. На губахъ ея мелькнула невольная улыбка. Вс предметы здсь точно ссорились другъ съ другомъ — темные цвта ворчали, а яркіе поднимали громкій крикъ. Ахъ, какъ это забавно! И со всмъ этимъ папа превосходно уживался! Онъ не хотлъ отказаться ни отъ одной изъ этихъ вещей. Сельма сидла и разсматривала ихъ.

Старая сраго цвта кровать, съ которой онъ не хотлъ разстаться ни за какія сокровища въ мір, вовсе не гармонировала съ моднымъ плетенымъ стуломъ у письменнаго стола, коричневая обивка кресла съ высокою спинкой рядомъ съ ковромъ, вышитымъ пестрыми шерстями, вызывала представленіе о далекой старин. Но все здсь говорило о Сельм, начиная съ ея первыхъ неумлыхъ рисунковъ, найденныхъ на чердак и въ кладовой и вставленныхъ въ рамки, и кончая ея большимъ фотографическимъ портретомъ въ изящной рзной рам. На двери висли ея сломанные коньки, надъ постелью была пришпилена подушечка для часовъ, сшитая ею въ пансіон, а въ уголк стояла старая деревянная скамеечка, на которой она обыкновенно сидла ребенкомъ.

Ахъ, какъ славно жить! Она улыбнулась и закрыла глаза. Но голова у нея болла и она стала медленно повертывать ее изъ стороны въ сторону, прислонившись къ спинк стула.

Воробьи неистово чирикали на куч хвороста, лежавшей на двор. Цпная собака выскочила изъ конуры и, взобравшись на крышу своего жилья, начала отряхиваться, громко звякая цпью. Сельма слышала все это и наслаждалась, не обращая вниманія на головную боль.

Затмъ пришелъ Рикардъ. Не поднимая головы, она сразу узнала его по походк.

— Что это? Никакъ ваша милость притворяетесь больной?— спросилъ онъ шутливо.

— Да, представь себ! У меня разболлась голова,— весело отвтила она ему.

— Очень понятно. Этотъ образъ жизни совсмъ не годится для тебя. Ты все время сидишь взаперти.

— Да, я знаю. Этого-то я и не выношу. Но теперь я прилягу немножко, и все пройдетъ,— сказала она, вставая.

— Прилягъ на диванъ въ зал,— отвтилъ онъ, и они вмст отправились туда.— Я пойду, принесу теб плодъ,— сказалъ Рикардъ.

— Благодарствуй.

Онъ тотчасъ же вернулся, положилъ на диванъ мягкую подушку и развернулъ плэдъ.

Сельма легла.

— Если ты хочешь уснуть, я уйду, а то я посижу съ тобой и поболтаю,— сказалъ онъ, укрывая ее плодомъ.

— Нтъ, лучше посиди со мной, я все равно не засну. Ахъ, какъ чудесно!— прибавила она и приложила лобъ къ холодной подушк.

Онъ придвинулъ стулъ и слъ у ея изголовья.

— Рикардъ,— сказала она немного погодя,— знаешь, о чемъ я думаю? Ты, конечно, видлъ мою мать?

— Да, видлъ, но я едва помню ее, мн, вдь, было всего пять лтъ, когда ты родилась.

— Мн такъ хотлось бы знать что-нибудь о ней! Къ пап я никогда не смла обратиться съ этимъ вопросомъ: онъ сейчасъ начинаетъ плакать.

— Видишь ли ты, я только и помню, что у нея были густые блокурые волосы и большія руки, которыми она придерживала меня, когда брала къ себ на колни.

Сельма смотрла на него, какъ бы ожидая услышать что-нибудь необычайное. Онъ замтилъ это, и въ его глазахъ мелькнула Добродушная улыбка, но онъ ничего не сказалъ ей.

— Когда я хожу по этимъ комнатамъ, гд столько старой мебели,— снова заговорила она,— мной овладваетъ сильное любопытство. Мн представляется, что я должна разспросить о чемъ-то вс эти шкапы и коммоды и я стараюсь у каждаго изъ нихъ допытаться отвта. Еслибъ папа объ этомъ догадался, мн пришлось бы прекратить свои поиски, потому что это совсмъ разстроило бы его.

— Ну,— сказалъ Рикардъ, улыбаясь.

— Да, но радости я при этомъ не чувствую. Все, что принадлежало мам, кажется мн чужимъ, точно вс эти вещи тоже давнымъ-давно умерли и погребены. И я ощущаю такую пустоту, будто у меня совсмъ и не было матери.

— Знаешь ли, т, у которыхъ нтъ матери, всегда воображаютъ, что имть мать — какое-то удивительное счастье. Но это… это просто усвоенный нами съ дтства… гм… романтизмъ.

— Ты думаешь?— сказала она нершительно.

— Да, я въ этомъ увренъ. Во многихъ случаяхъ, по крайней мр. Такъ называемыя узы крови далеко не имютъ того глубокаго значенія, какое имъ приписываютъ. Есть много на свт такого, что гораздо крпче соединяетъ людей. Что общаго, напримръ, между мной и моею матерью, кром того, что она такъ избаловала меня, что мн было чрезвычайно трудно перевоспитать себя? Могу ли я говорить съ ней о томъ, что меня интересуетъ? Да она и не поняла бы меня.

Сельма задумалась.

— Какъ ни холоденъ отецъ, а, все-таки, мое сердце больше лежитъ къ нему,— продолжалъ Рикардъ,— мать очень мало содйствовала моему духовному развитію.

— Можетъ быть, это врно относительно мальчиковъ,— согласилась Сельма,— но относительно двочекъ это не такъ.

— Неужели ты хочешь убдить себя, что тоскуешь о матери, которой никогда не видала? Я былъ о теб лучшаго мннія.

Въ его срыхъ глазахъ блеснула усмшка, и Сельма вспыхнула яркимъ румянцемъ: она знала, какъ онъ ненавидитъ всякія мечты и фантазіи.

— Я не то хочу сказать,— возразила она съ нкоторымъ смущеніемъ,— я хочу сказать, что молодая двушка, у которой нтъ никакой… то-есть у которой нтъ матери, никогда не будетъ похожа на другихъ двушекъ. Я не была похожа на другихъ.

— Какъ это?

— Я была такъ… такъ…

Она ударяла по спинк дивана кончикомъ плэда, который держала въ рукахъ, но не поднимала глазъ.

— Опять ты начинаешь ломаться,— сказалъ онъ.

— Нтъ, но я не могу придумать подходящаго слова. Видишь ли, я, наврное, оттого такъ дика и застнчива, что у меня не было матери.

Онъ расхохотался.

— Ну, ты въ самомъ дл наивна!

— Да, да, я знаю. И всегда я была наивна. Въ томъ-то и несчастье.

Онъ сразу сдлался серьезенъ.

— Да, въ этомъ ты, пожалуй, права,— сказалъ онъ,— но, вдь, то же самое могло бы случиться, еслибъ твоя мать и была жива. Въ пансіон теб, конечно, приходилось слышать разные разговоры.

— Мн? Никогда.

— Ну, какъ нтъ? А отъ товарокъ? Всегда ужь такъ водится.

— Да, но не въ нашемъ пансіон,— съ живостью возразила Сельма.— Посмотрлъ бы ты только на фру Столь! Я часто думала о ней съ тхъ поръ, какъ сдлалась старше. Она была въ развод съ мужемъ и основала пансіонъ для того, чтобы имть возможность самой воспитать свою дочь. Она никогда не принимала двочекъ старше девяти лтъ, потомъ он могли уже оставаться столько, сколько желали ихъ родители. И какъ она умла держать въ страх наши мысли! Она вселяла въ насъ такой ужасъ ко всему тому, что могло подойти подъ рубрику неприличнаго, что мы, даже оставшись съ глазу на глазъ съ кмъ-нибудь изъ подругъ, не осмливались произнести какое-нибудь слово, которое фру Столь осудила бы. Она не была зла, но мы, все-таки, не любили ея. Во всемъ ея существ, даже въ ея обращеніи съ дочерью, было что-то удивительно холодное и неестественное. Даже въ ея отсутствіи всегда казалось, что видишь передъ собой ея большіе каріе глаза. Я никогда не видала такихъ проницательныхъ глазъ, ихъ взоръ словно насквозь пронизывалъ душу, и я знаю, что если подчасъ мн и случалось думать о чемъ-нибудь… ну, о какомъ-нибудь невинномъ вздор, врод любви или чего-нибудь подобнаго, о чемъ обыкновенно думаютъ молоденькія двушки, то я краснла до ушей, если даже была совсмъ, совсмъ одна и если вокругъ меня было темно, какъ въ могил.

Рикардъ не скоро отвтилъ ей. Онъ сидлъ, положивъ одну ногу на другую и внимательно разсматривая сапогъ, какъ будто въ немъ было что-нибудь замчательное.

— Это удивительно,— сказалъ онъ, наконецъ,— этого я никакъ не ожидалъ.

— Да, теперь мн и самой это кажется невроятнымъ. И потомъ, вспомни, что фру Столь жила въ сел, мы выходили только въ садъ и никогда никого не видали. Это была чисто-монастырская жизнь. Такъ какъ же могли мы что-нибудь знать о дйствительности и о человческой природ?

— Гм… Отецъ считалъ этотъ пансіонъ превосходнымъ. Потому-то онъ и помстилъ тебя туда.

— Да это и врно во многихъ отношеніяхъ. Я только хочу сказать, что тамъ мы длались непохожими на другихъ людей.

— Въ этомъ-то, пожалуй, еще не было большой бды,— медленно заговорилъ Рикардъ, — хотя я, конечно, держусь совсмъ другаго взгляда на воспитаніе дтей. Но что мн всего противне, это когда женщины притворяются, будто он ничего не знаютъ. Не выношу я этой жалкой комедіи, которой каждая мать считаетъ себя обязанной научить свою дочь — опускать глаза и краснть по поводу всякой бездлицы, или, что въ тысячу разъ хуже, краснть, хихикать и отвертываться въ томъ случа, если кто-нибудь скажетъ при нихъ хоть одно слово о вещахъ… ну, о вещахъ, надъ которыми никакъ ужь нельзя хихикать. Это меня бсить, я готовъ просто избить ихъ.

Сельма не могла удержаться отъ улыбки.

— Да, не правда ли? Разв нельзя говорить другъ съ другомъ серьезно и разсудительно, если даже одинъ изъ собесдниковъ — мужчина, а другой — женщина?

— Конечно, можно.

— Сколько разъ я повторялъ это Эльвир! Но, наврное, мать вбила ей это въ голову. Мн такъ хотлось бы, когда мы женимся, говорить съ ней какъ съ настоящимъ, добрымъ товарищемъ. Вдь, она и общала быть мн товарищемъ на всю жизнь. Такъ что же это за комедія, что я долженъ разговаривать съ ней такъ, какъ будто мы вчно сидимъ съ ней на парадномъ ужин? Столько есть дйствительно серьезныхъ вещей, по поводу которыхъ я желалъ бы обмняться съ ней мыслями, но ничего изъ этого не выходитъ. А, вдь, такимъ образомъ можно проводить вмст цлые дни, и, все-таки, не узнать ближе другъ друга. Я долженъ быть чмъ-то врод ухаживающаго кавалера — и только. Разв же это умно?

Сельма молчала. Она, повидимому, не хотла пускаться въ обсужденіе этой темы. Онъ ожидалъ, что она согласится съ тмъ, что онъ высказалъ, и теперь испытывалъ неудовольствіе и разочарованіе.

— А что говоритъ дядя насчетъ твоей свадьбы?— спросила сна вдругъ.

— Онъ ничего не говоритъ, онъ знаетъ, что это было бы безполезно. Что я ршилъ, то и ршилъ.

— Но ты, разумется, знаешь, что онъ думаетъ?

— Да, что мн слдовало бы лучше жениться на богатой двушк.

— А разв Эльвира бдна?

— Во всякомъ случа, у нея лично нтъ состоянія. Мать получаетъ пенсію или пожизненную ренту, такъ что живутъ он въ полномъ достатк. Но Эльвира иного вызжаетъ, а это требуетъ большихъ расходовъ. Я думаю, что он только-только сводятъ концы съ концами.

— Но какъ это хорошо, что ты не думалъ о деньгахъ!— сказала чистосердечно Сельма.

Рикардъ засмялся.

— Я самъ того же мннія, но это не мшаетъ мн смотрть довольно скептически на тать называемую любовь.

Онъ произнесъ это слово насмшливымъ тономъ, какъ бы желая представить его въ каррикатурномъ вид.

— Ты? Когда самъ…

Сельма казалась совсмъ испуганной.

— Да, я, конечно, влюбленъ,— сказалъ онъ сухо,— но я былъ влюбленъ и раньше, и это прошло.

— Да, но, наврное, ты не былъ влюбленъ такъ, какъ теперь?

— О нтъ, не думай. Только наивне, чмъ теперь, но за то и строптиве, я возмущался противъ своего чувства и, все-таки…

Она смотрла на него съ живымъ интересомъ, почти участливо, но, когда онъ умолкъ, она не сдлала ему вопроса.

— Я былъ влюбленъ въ тебя,— сказалъ онъ рзко, не глядя на нее.

— Ахъ, какой вздоръ!— вскричала она съ досадой, она, очевидно, ожидала совсмъ другаго.

— Ну, ну, не вздумай принять это за объясненіе въ любви,— оказалъ онъ ворчливо,— вдь, это давнымъ-давно миновало, и я полагаю, что мы можемъ говорить объ этомъ совершенно спокойно или же нтъ?

— О, почему же?

— Разв ты этого не знала?

— Какъ могла и знать!

— Нтъ, но я думалъ…

Онъ оборвалъ рчь и лишь спустя нсколько времени продолжалъ отрывисто и беззвучно:

— Это было на Пасх, когда я вернулся домой изъ Лунда. Ты помнишь? Мы не видались съ тобой съ лта. Ты пріхала къ намъ только посл Рождества. Мн казалось, что въ теб произошла такая перемна!

— Я была дурна, какъ смертный грхъ.

— Да, это правда. Я самъ не понимаю, какъ это случилось. Нтъ, нтъ, я понимаю. но какъ только могло это продолжаться такъ долго? Все лто, все время, пока я былъ дома… Я самъ на себя злился.

— И вымещалъ это на мн.

— Гм… Знаешь ли, что даже тогда я былъ уже скептикомъ, хотя мн было всего двадцать одинъ годъ.

— Да, я вполн врю теб.

— Но это не помогало. Видишь ли, романтизмъ глубоко коренится въ нашей душ. Мы съ самаго младенчества заражены имъ. Какъ бы мы ни изгоняли его силою разсудка, онъ, все-таки, будетъ возвращаться къ намъ безъ конца. У меня еще остались кое-какіе слды его. Онъ коренится въ человк, какъ грхъ. Разв теб не кажется, что именно то, что я сижу и разговариваю съ тобой, тоже припадокъ романтизма?

— Но, вдь, въ такомъ случа, все на свт было бы…

— Да такъ оно и есть — по большей части. Мы ходимъ совсмъ какъ въ туман. Все-то намъ надо называть не настоящимъ именемъ, все надо намъ покрывать позолотой и пересоздавать, все переворачивать вверхъ дномъ.

— Опять ты видишь все въ черномъ цвт,— тихо сказала она.

— Въ черномъ цвт? Нтъ, вовсе нтъ. Если ты только попробуешь прослдить ходъ моихъ мыслей, ты сама убдишься въ томъ, что я правъ. Но, разумется, ты не захочешь этого сдлать.

— Ну, полно, докторъ, будь благоразуменъ,— сказала она, улыбаясь, и положила ему руку на плечо.— Не кипятись, постарайся быть спокойне, я готова слушать все, что ты желаешь сказать мн.

Онъ помолчалъ съ минуту, очевидно, усиливаясь овладть собою.

— Теперь я по большей части бываю спокоенъ, — сказалъ онъ.— Я не знаю, чмъ объяснить это, что я всегда начинаю горячиться, когда говорю съ тобой. Вроятно, это происходить оттого, что ты кажешься такой… ну, да, въ теб есть что-то холодное, что-то такое… Можно подумать, что никогда, ни во вки вковъ, ты не въ состояніи выйти изъ себя, вспылить. Ты… ну, я, право, не знаю, какъ это выразить!… Съ тобой говоришь точно съ деревомъ,— длаешь всяческія усилія, чтобы вызвать хоть чуточку жизни, надрываешься, мало-по-малу теряешь терпніе, но иначе невозможно: ты, все-таки, заставляешь человка упорствовать.

Она опять улыбнулась.

— А если бы въ дерев оказалась жизнь, что сказалъ бы ты тогда?

— И хуже всего то,— продолжалъ онъ настойчиво,— что ты такъ спокойна, такъ холодна, такъ непохожа на другихъ женщинъ… Съ тобой, казалось бы, можно говорить обо всемъ на свт и такъ интересно было бы узнать твои взгляды на то и другое, но только что…

— Ну, продолжай!

— Да, только что начнешь говорить, какъ что-то шепчетъ: ‘не подходи ко мн слишкомъ близко’, и это такъ раздражаетъ, потому что такое предостереженіе, въ сущности, совершенно излишне.

— Ахъ, Рикардъ, ну, какъ это ты можешь сердиться Богъ знаетъ на что? Мн никогда и въ голову не приходило держать тебя на разстояніи.

— Да, очень можетъ быть, что у тебя и нтъ этого намренія, но на дл, все-таки, выходитъ такъ, и это выводитъ меня изъ себя. Я и забылъ бы даже, кто ты — женщина или мужчина, если бы не твой тонъ. Вотъ и сейчасъ. Въ самомъ тон твоемъ уже слышится что-то пугливое, затаенное. Ты говоришь тихо, размрена, точно теб надо во что бы то ни стало удержать всю бесду на точк замерзанія… Нтъ, это не то! Но есть-таки въ теб что-то ненатуральное. У тебя сильный альтъ, обыкновенно ты говоришь громко и отчетливо, но тутъ твой голосъ чмъ-то заволакивается, затуманивается,— для меня это просто невыносимо! Ты словно хочешь сказать: ‘Будь остороженъ,— ты разговариваешь съ женщиной’. И потомъ этотъ взглядъ… Ты, обыкновенно смотрящая прямо въ лицо людямъ, вдругъ потупляешь взоръ или глядишь въ сторону, чтобы казаться совсмъ спокойной и равнодушной. Но къ чему все это? Въ моихъ глазахъ ты просто человкъ, и только, такъ къ чему же это ломанье?

— Ахъ, Рикардъ, вдь, потому именно, что ты такъ вспыльчивъ и подозрителенъ, мн и приходится невольно дичиться тебя.

Онъ вскочилъ съ мста и прошелся по комнат, не отвчая Сельм.

Она приложила руку ко лбу,— голова у нея сильно болла.

— Ну, вотъ, теперь теб стало хуже, и все по моей вин, — нервно сказалъ Рикардъ.

Она засмялась.

— Ну, полно, садись лучше.

— Хочешь, я теб сдлаю компрессъ изъ уксуса?

— Нтъ, не надо. Но я хочу разъ навсегда положить конецъ этимъ пререканіямъ.

Онъ подошелъ и опустился на стулъ.

— Слушай, Дикъ,— сказала она, взявъ его руку, большую, худую руку, на которой жилы высоко выступали надъ широкими костями,— теперь я знаю, почему ты такъ странно держался со мною вс эти послдніе годы, но теперь мы, вдь, будемъ, попрежяему, друзьями, не правда ли? Ты не повришь, какъ мн больно было видть съ твоей стороны такую непріязнь. Вдь, у меня никогда никого не было, кром папы и тебя.

Онъ молча выдернулъ свою руку.

— Да, все это прекрасно,— сказалъ онъ, наконецъ,— но во всемъ надо соблюдать такую щепетильность, а я этого терпть не могу. Это одно лицемріе. Почему, напримръ, какъ только я заговорилъ о своей любви къ теб, ты сейчасъ же считаешь нужнымъ принять этотъ удивительный тонъ? Вдь, все это давнымъ-давно прошло, такъ что можно, я думаю, говорить теперь спокойно.

— Да, конечно, разъ это не стсняетъ тебя самого, то и меня не можетъ стснять,— сказала она съ нкоторою горячностью.

Онъ засмялся своимъ рзкимъ, саркастическимъ смхомъ.

— И какъ ты думаешь, чмъ собственно былъ я такъ очарованъ? Тобой самой, душой твоей, какъ ты, пожалуй, воображаешь? Нтъ! Просто кожей, которую такъ и хотлось погладить рукой, потому что она казалась мягкой, какъ самый дорогой бархатъ, а отъ ея соблазнительно-матоваго цвта вяло и тепломъ, и чудною прохладой. Очарованъ душой! Да, какъ бы не такъ! Нтъ, я былъ влюбленъ въ волосы, потому что они не походили ни на чьи другіе: они не были ни золотисто-красные, ни золотисто-желтые, а были… я и самъ не знаю, какіе, но до такой степени безъискусственные, неподдльные, такіе… ну, да, такіе, что никто, казалось, кром меня, не нашелъ бы ихъ красивыми. И вся суть была именно въ этомъ: никто, кром меня. Да и кому могли бы понравиться коса, болтавшаяся на спин, и прядь волосъ, упрямо падавшая на лицо, такъ что приходилось всякій разъ встряхивать головой, чтобы ее откинуть назадъ? Этого никакъ нельзя было назвать красивымъ, но оно было натурально, какъ мхъ на звр. И я былъ влюбленъ.

— Рикардъ!

— Да, и въ фигуру твою тоже, потому что она была такая прямая и смлая, такая еще двственная и гибкая. Знаешь, ты была въ то время такая тоненькая, что, казалось, стоитъ только покрпче обхватить тебя рукой, и ты согнешься пополамъ, какъ листъ бумаги.

— Рикардъ, Рикардъ!

Сельма порывисто приподнялась на диван, какъ бы собираясь уйти.

— Ну, ну,— сказалъ онъ добродушно,— вдь, это было въ то время, такою я ужь тебя никогда больше не увижу. Теперь ты стала совершенно похожа на другихъ женщинъ и ничуть не кажешься мн привлекательной. Но тогда въ теб было что-то такое, что просто съ ума могло свести человка. Теперь это исчезло. Ну, ну, лежи смирно.

— О, какой ты несносный,— сказала она, вздыхая, и, подобравъ ноги подъ плэдъ, снова улеглась на диван.

— Я хотлъ только показать, въ чемъ заключается сущность любви. Попробуй-ка воспвать ее теперь! Все это — одна полировка! Поскобли — и ты увидишь, что кроется подъ ней.

Онъ вынулъ сигару и закурилъ ее совершенно невозмутимо.

— Меня это не касается, — сказала Сельма немного запальчиво,— потому что я, слава Богу, никогда не была влюблена. Но я, все-таки, понимаю тебя и, по-моему, это гадко… относительно Эльвиры.

— Аксель Мёллеръ служитъ превосходнымъ примромъ того, къ чему приводить этотъ романтизмъ, — продолжалъ онъ, не смущаясь ея словами и держа сигару между пальцами.— Будь онъ настоящимъ человкомъ, ему можно было бы сказать просто-на-просто: ‘Ты пьешь, ты — свинья, брось это’. Но, вдь, онъ воображалъ себя непризнаннымъ геніемъ, скальдомъ, художникомъ. Никакого съ нимъ не было сладу: все-то онъ хотлъ идеализировать. Когда онъ лнтяйничалъ, онъ томно вскидывалъ на васъ глаза и говорилъ: dolce far niente, когда онъ пьянствовалъ, онъ поднималъ свой стаканъ съ жестомъ театральнаго героя и восклицалъ: ‘забвеніе!’ — когда ему говорили напрямикъ, что онъ негодяй, онъ отвчалъ, что его ‘не понимаютъ’. Онъ чуть не вогналъ меня въ желчную лихорадку. А, вдь, онъ могъ бы быть чудеснымъ малымъ, если бы романы и тщеславіе не вскружили ему голову. Представь себ, что онъ находилъ что-то возвышенное даже въ смерти отъ пьянства!

— Но это неправда, Рикардъ! Вдь, онъ умеръ отъ воспаленія легкихъ.

— Да, дйствительно. Но онъ не умеръ бы, если бы его организмъ не былъ въ конецъ расшатанъ.

— Да?… Вдь, кажется, онъ нравился Маріи Іонса Ольса?

— Почему же нтъ? Нельзя отрицать, что онъ былъ необыкновенно красивъ. Въ послднее время онъ велъ легкомысленный образъ жизни, но, вдь, многія женщины всего скоре увлекаются именно такими людьми, которые какъ бы щеголяютъ своими пороками. Съ тому же, эти пороки онъ считалъ нераздльными съ своимъ поэтическимъ призваніемъ. Но въ отношеніи умственнаго развитія онъ былъ, разумется, свтиломъ въ сравненіи съ дочерью Іонса Ольса.

Сельма не отвчала.

— Ты знаешь, конечно, что ддъ его умеръ?— снова заговорилъ Рикардъ.

— Нтъ, я этого не слыхала.

— Какъ же. А знаешь, куда длись рисунки его сына?

— Нтъ.

— Вс проданы съ аукціона посл смерти старика. По мннію тетушки Мёллеръ, беречь ихъ не стоило, и она все пустила съ молотка. Крестьяне раскупили ихъ цлыми корзинами и теперь они, вроятно, украшаютъ стны ихъ избъ. Я слишкомъ поздно узналъ объ этомъ, иначе я, конечно, вмшался бы въ это дло.

Сельма громко забарабанила пальцами по деревянной спинк дивана.

— Старуха Мёллеръ всегда была мн противна, — сказала она сердито.

Они заговорили о другихъ вещахъ. Зашла рчь о жизни въ Лунд, о товарищахъ Рикарда, о профессорахъ академіи и т. д. И тихими стопами подкрался къ нимъ вечерній сумракъ. Онъ явился, словно старый другъ, которому пріятно послушать, что говорится. Ни Рикардъ, ни Сельма и не подумали зажечь дампу.

Они разговаривали весело и доврчиво. Рикардъ попыхивалъ своею сигарой, и вылетавшія изъ нея искры освщали комнату слабымъ мерцаніемъ.

Сельма лежала на диван и смотрла на двоюроднаго брата, радуясь вновь установившейся между ними дружб. Отъ времени до времени она переворачивала подушку, чтобы приложить больную голову къ холодной сторон.

Черты лица Рикарда выступали изъ мрака въ мягкихъ, округленныхъ контурахъ. Блые зубы сверкали всякій разъ, какъ онъ смялся, а порой блестли глаза. Она только это и могла видть.

Онъ теперь совсмъ разошелся. Если ему случалось отршиться на время отъ своей сдержанности, то ее смняла веселая болтливость, лившаяся неудержимымъ потовомъ, подобно самому рзвому весеннему ручью. Никого не щадилъ онъ тогда, обрушиваясь на все и на всхъ съ непосредственнымъ, грубоватымъ юморомъ, дйствіе котораго было неотразимо. Сельма громко хохотала.

Вдругъ дверь отворилась и вошедъ Кристерсонъ.

Сельма тотчасъ же узнала его. Она вскочила и бросила пледъ на диванъ.

— Это ты?— сказала она.— Милости просимъ!

Патронъ направился въ ней, но, увидвъ Рикарда, остановился, озадаченный. И Сельма, никогда не стыдившаяся цловать своего отца, хотя бы это было предъ лицомъ всего свта, не знала, куда дваться отъ охватившаго ее смущенія, протягивая мужу свои холодныя, равнодушныя губы.

Невольно промелькнули въ ея воспоминаніи слова Рикарда: ‘Ты думаешь, мн незнакомъ другой языкъ?’ Какъ долженъ былъ онъ насмхаться въ душ надъ этою пародіей!… Какъ долженъ былъ онъ сравнивать ее съ Эльвирой,— ее, которая принадлежала этому человку только потому… только потому…

Патронъ чопорно поклонился кандидату, но не подалъ ему руки.

— Разв ты не узнаешь Рикарда?— спросила Сельма принужденнымъ тономъ.

— Да, какъ же, — въ голос патрона звучала плохо сдерживаемая досада, — въ этихъ потемкахъ какъ разъ узнаешь другъ друга!

Сельма подошла въ письменному столу и зажгла лампу. Молодая женщина не сердилась и не боялась, хотя видла, что патронъ былъ вн себя. Но какая-то тяжесть легла ей на сердце при мысли о томъ, что снова начинается для нея прежняя жизнь.

Наступило томительное молчаніе. Рикардъ и патронъ походили на двухъ собакъ, которыя, присвъ и ощетинившись, искоса посматриваютъ другъ на друга. Сельма разсмялась бы, глядя на нихъ, если бы не думала о предстоящемъ возвращеніи домой.

Она повела мужа къ отцу, Рикардъ остался въ зал.

— Но, вдь, это ужасная фамильярность — лежать въ потемкахъ, развлекаясь бесдой съ такимъ… вертопрахомъ. Тутъ ты умла смяться! Онъ, должно быть, былъ удивительно интересенъ,— сказалъ патронъ, когда они проходили черезъ сни.

— Ты забываешь, что мы росли съ нимъ вмст,— рзко отвтила она и отворила дверь въ комнату отца.

— Ну, вдь, это часто бываетъ… просто ширмами,— пробормоталъ мужъ.

Сельма оставила его слова безъ отвта.

Немного погодя пришелъ Рикардъ и передалъ ей маленькое письмо отъ Эльвиры, приложенное къ письму на его имя.

Рикардъ тотчасъ же удалился.

— Вотъ какъ, у васъ завелась и общая переписка!— сказалъ патронъ, замтившій, что письмо не было запечатано.

— Это нсколько строкъ отъ невсты Рикарда. Но если ты такъ интересуешься ими, то можешь первый прочесть ихъ, я ничуть не тороплюсь,— отвтила Сельма съ гнвною улыбкой и подала ему письмо.

— Нтъ, нтъ, Боже избави! У меня этого и въ мысляхъ не было,— началъ извиняться патронъ, отстраняя ея руку,— сдлай милость, читай свое письмо. Право же, у меня этого и въ мысляхъ по было. Такъ онъ, значитъ, помолвленъ?

Сельма молча стала читать записку.

Патронъ ходилъ по комнат съ озабоченною миной. По временамъ онъ робко взглядывалъ на Сельму, которая казалась разсерженною.

Онъ старался втянуть ее въ свой разговоръ съ ея отцомъ, но она отвчала коротко, съ холодною вжливостью, представлявшею высшую степень враждебности, какую она до сихъ поръ позволяла себ проявлять по отношенію къ мужу.

Патронъ положительно терзался не только тмъ, что впалъ въ немилость, но и сознаніемъ, что сдлалъ промахъ: вдь, молодой человкъ былъ помолвленъ!

— Послушай, что-жь намъ такъ долго оставаться у батюшки? Не пойти ли намъ лучше въ залу?— сказалъ онъ, наконецъ, посл довольно продолжительнаго молчанія.

Онъ любилъ называть тестя ‘батюшкой’: это какъ бы молодило его самого.

— Хорошо, пойдемъ, — сухо отвтила Сельма, — я думаю, Мэтта скоро подастъ ужинъ.

Они пошли въ залу. Рикардъ сидлъ у стола и читалъ. Патронъ прямо направился къ нему.

— Я слышалъ отъ жены, что вы помолвлены,— началъ онъ самымъ изысканнымъ тономъ, между тмъ какъ молодой врачъ смотрлъ съ неописаннымъ изумленіемъ на его привтливую физіономію.— У меня не хватаетъ словъ выразить вамъ свое искреннее сочувствіе по поводу этого шага. Я нахожу, что ранняя любовь есть величайшее счастье для молодаго человка: она предохраняетъ его отъ соблазновъ. Горячо поздравляю васъ. Имете ли вы надежду… я хочу сказать, не въ слишкомъ отдаленномъ будущемъ… гм… Когда думаете вы отпраздновать свадьбу, г-нъ кандидатъ?

— Какъ скоро явится хоть малйшая возможность, — рзко отвтилъ Рикардъ. Этотъ неожиданный интересъ къ его сердечнымъ дламъ посл недавней грубой выходки разсердилъ его.

— Да, я тоже врагъ продолжительныхъ помолвокъ,— подтвердилъ Кристерсонъ.— Это ничто иное, какъ бурный приливъ и отливъ. Я глубоко уважаю васъ, г-нъ кандидатъ, за такіе здравые взгляды.

Рикардъ подумалъ про себя, что онъ не высказалъ ровно никакихъ взглядовъ, но не счелъ нужнымъ возражать патрону Кристерсону. Онъ всегда питалъ къ нему какую-то антипатію.

Однако, сдержанныя манеры Рикарда ничуть не обезкуражили патрона. За ужиномъ онъ болталъ безъ умолку, а къ Сельм былъ такъ внимателенъ и такъ за ней ухаживалъ, что по временамъ она смялась противъ воли.

— Да, почтеніе къ прекрасному полу!— декламировалъ онъ съ паосомъ.— Никто другой, какъ женщина, управляетъ міромъ.

На слдующій день онъ ни за что не хотлъ допустить, чтобы Сельма отправилась пшкомъ на станцію, хотя сама она увряла его, что это будетъ ей гораздо пріятне.

Нтъ, она непремнно должна была хать, и онъ самъ пошелъ къ арендатору заказать лошадей. Самъ онъ смотрлъ, какъ ихъ запрягали, укладывалъ дорожныя вещи, хлопоталъ и суетился. Проходя мимо Рикарда, онъ всякій разъ любезно заговаривалъ съ нимъ и, наконецъ, возбудилъ въ немъ даже любопытство.

— Сельма,— спросилъ кандидатъ у двоюродной сестры, когда она случайно проходила черезъ залу,— что такое сказала ты вчера вечеромъ своему мужу, чтобы настроить его въ мою пользу? Когда онъ пріхалъ, онъ, вдь, и поздороваться не хотлъ, какъ слдуетъ. Я, право, не думалъ, что ты такая хитрая.

— Ахъ, это вышло совсмъ нечаянно, — отвтила Сельма, сдерживая смхъ,— я только сказала ему, что ты помолвленъ.

Онъ взглянулъ на нее вопросительно, но тотчасъ же понялъ смыслъ ея словъ, сухо засмялся и опять уткнулъ голову въ книгу.

Вскор посл того оба они стояли въ комнат больнаго. Хотя сегодня онъ уже сидлъ одтый въ своемъ ддовскомъ кресл, но мысль объ отъзд дочери придавала совсмъ унылое выраженіе его чертамъ.

Рикардъ и его кузина стояли у окна. Сельма смотрла такою свжей и граціозной въ ловко сшитомъ весеннемъ костюм и шляп съ широкими полями.

Въ окно было видно, какъ патронъ суетился у экипажа.

— Поль позволилъ мн перестроить помщенія рабочихъ,— торопливо начала она, поправляя на голов шляпу и прикалывая ее шпилькой,— но мн такъ хотлось бы посовтоваться съ тобой, чтобы все устроить какъ можно лучше и гигіеничне: ихъ бдныя дти совсмъ погибаютъ отъ болзней. Поль говоритъ, что это неизбжно для такихъ дтей, но я не могу съ этимъ примириться. Всякій разъ, какъ я прихожу туда…

— Желалъ бы я знать, что теб тамъ нужно,— сказалъ Рикардъ сердито, но изъ-подъ усовъ его мелькнула улыбка.

— Но когда они такъ больны!…

Она бросила на него укоризненный взглядъ и сильно покраснла.

— Господи, какъ ты сейчасъ была похожа на прежнюю Сельму!— разсмялся онъ.— Мн такъ знакомо это выраженіе твоего лица! Ну, ну, продолжай. Мн очень интересно слышать, что ты хотла сказать.

— Ахъ, я все это время думала потолковать съ тобой, но мн было немножко страшно.

— Страшно? Меня? Почему же?

— Я боялась, что ты будешь смяться надо мной.

Она старательно натягивала перчатку, которая и такъ уже сидла безукоризненно.

— Смяться? Но, вдь, это касается моей спеціальности. Почему-жь бы я сталъ смяться?

— Д-да,— протянула она,— но, вдь, я такъ глупа, я ршительно ничего не понимаю.

— Поэтому-то я и могу быть теб полезенъ.

Ей сдлалось какъ будто легче на душ отъ его словъ.

— Да, мн кажется, что если не пожалть денегъ, то можно бы… Ахъ, мн столько хотлось сказать теб, но теперь и не успю…

— Ну, такъ напиши.

Она взглянула на него съ радостнымъ удивленіемъ.

— Ты позволишь?

— Отчего же нтъ?

— Ахъ, спасибо теб, спасибо!— воскликнула она въ избытк радости.

Онъ только улыбнулся.

— Да, тыне можешь себ представить… не можешь себ представить, какъ тяжело мн бываетъ порой, когда я не знаю, какъ убить время.

— А твоя прежняя страсть къ живописи? Разв ты теперь совсмъ не рисуешь?

— Нтъ. Когда я увидала, что не могу ни учиться, ни посвятить себя всецло живописи, то бросила всякую мысль о ней. Но, конечно, мн скучно безъ нея.

— И ты не думаешь снова за нее приняться?

— Нтъ, никогда.

Она посмотрла въ окно и увидала, что все готово.

— Прощай, мой славный папочка,— сказала она, подойдя къ креслу и проводя рукой по волосамъ отца, которые сама причесала такъ гладко и красиво. Потомъ она нагнулась и прижалась щекой къ его голов.— Смотри же, поправляйся скоре, а потомъ ты прідешь гостить ко мн надолго, надолго!

Онъ не отвчалъ ей, а только молча жалъ ея руку.

— Нтъ, нтъ, ты не долженъ грустить!— Она наклонилась и такъ весело заглянула ему въ глаза, что его лицо мгновенно просвтлло.— Ты прідешь и увидишь, какіе я сдлала успхи въ верховой зд. Ну, прощай же, мой милый, мой безцнный папочка!

Она на прощанье еще разъ погладила его волосы, и тутъ онъ уже совсмъ просіялъ.

— Прощай, Дикъ,— сказала она, повернувшись въ двоюродному брату, который смотрлъ съ улыбкой на дочь и на отца,— я не могу теб выразить, какъ мн пріятно было свидться съ тобой, старый товарищъ! И, вдь, ты тоже скоро прідешь съ Эльвирой?

Они крпко пожали другъ другу руки, и она побжала садиться въ экипажъ.

VIII.

Сельма хала шагомъ по алле парка, и звукъ копытъ ея лошади мрно отдавался подъ куполомъ желтющей листвы. Утро было холодное, но продолжительная зда верхомъ разрумянила щеки молодой женщины.

‘Черный принцъ’ самодовольно кивалъ своею красивою головой, по временамъ онъ наклонялъ шею и такъ сильно фыркалъ, широко раздувая ноздри, что изъ нихъ вылетали цлые клубы пара.

Сельм было двадцать три года, но она казалась немного старше. Держалась она теперь тверже, взглядъ ея сталъ спокойне, и уже въ томъ, какъ она сидла на лошади, чувствовалось что-то сознательное.

Когда она въхала въ открытыя ворота сада, составлявшія подъздъ къ дому, она бросила взглядъ въ окна, чтобы видть, замтилъ ли кто-нибудь, что она возвратилась съ прогулки. Въ одномъ окн показалась блокурая женская головка въ бломъ пеньюар. Сельма весело улыбнулась и въ знакъ привтствія помахала своимъ хлыстомъ.

Конюхъ, слдовавшій за нею, подъхалъ, чтобы взять у нея поводья.

Она спрыгнула безъ его помощи, внимательно, осмотрла, не слишкомъ ли взмылилась лошадь, и ласково погладила ея шею подъ длинною гривой. Лошадь повернулась, стала обнюхивать ея платье и тереться головою объ ея плечо, мстами оставляя на немъ блую пну.

— Ахъ, ты, своевольникъ!— сказала Сельма, смясь, и вытерла платье носовымъ платкомъ. Потомъ она бросила поводья страшному уроду, служившему ей грумомъ, и вошла въ домъ, между тмъ какъ ‘Черный принцъ’ смотрлъ ей вслдъ своими большими, меланхолическими глазами. Ему, должно быть, показалось, что она слишкомъ замшкалась, потому что онъ поднялъ одно копыто, но ударилъ имъ только по воздуху. Принцъ отличался рдкою деликатностью.

— Скажите, пожалуйста! Ты въ самомъ дл вышелъ изъ терпнія?— закричала она ему, показавшись на лстниц съ большимъ ломтемъ чернаго хлба въ рук.

Принцъ опустилъ голову и заржалъ самымъ привтливымъ токомъ.

— Экій ты у меня прелестный конь!— съ гордостью воскликнула она и соскочила со ступенекъ, чтобы покормить его. Перчатки она сняла, такъ какъ знала по опыту, что Принцъ ничего не щадитъ, разъ дло идетъ о хлб.

Она стояла на солнц съ открытою головой, не сводя глазъ съ своего любимца, который съ наслажденіемъ жевалъ куски хлба и самымъ безцеремоннымъ образомъ обнюхивалъ ея руки. Она должна была стать какъ можно дальше и тянуться къ нему, подавая ему хлбъ, потому что онъ выказывалъ непреодолимое желаніе потереться мордой объ ея платье.

— Больше нтъ ничего,— весело сказала она и въ доказательство того, что говоритъ правду, широко разставила предъ нимъ свои влажныя руки. Онъ покорно вздохнулъ, и тогда она притянула въ себ его голову, чтобы поцловать его въ хорошенькое чистенькое мстечко между глазъ.

— Ну, довольно,— сказала она ршительно, вытерла руки и пошла въ домъ, приказавъ отвести Принца въ конюшню.

— Эльвира, разв ты еще не готова?— крикнула она, остановившись у одной изъ дверей.

— Рикардъ ушелъ цлый часъ тому назадъ, такъ что ты можешь войти,— раздалось извнутри.

Сельма отворила дверь и вошла въ маленькую изящную комнату съ альковомъ, отданную въ распоряженіе доктора Бергъ и его жены, гостившихъ у Кристерсоновъ.

Докторша сидла у зеркала и причесывалась. Это была маленькая красивая блондинка, съ нкоторою наклонностью къ полнот.

— Какъ это ты не откроешь окна въ такую чудную погоду?— сказала Сельма, затворяя за собою дверь и здороваясь съ Эльвирой.

— У, ныньче такъ холодно!— отвтила докторша, и легкая дрожь, пробжала по ея тлу.

— Ахъ, ты, нженка! Но куда же двался твой мужъ?

— Ушелъ гулять. Онъ обидлся вчера вечеромъ на то, что ты не позволила ему похать ныньче съ тобой кататься, а когда онъ сердитъ, то можетъ пройти полторы мили, не переводя духа.

— Неужели онъ можетъ сердиться сегодня на то, что я сказала вчера?— спросила Сельма равнодушнымъ тономъ.

— Ахъ, ты не повришь, какой онъ злопамятный!

— Прежде я этого не замчала, я.могла раздражать его каждый Божій день, и, все-таки, на слдующій онъ былъ добръ ко мн, какъ всегда.

Сельма бросилась на диванъ и стала любоваться волнами свтлыхъ волосъ, которыя Эльвира поднимала своимъ гребнемъ.

— Знаешь, это такое удовольствіе смотрть на женщинъ,— nota bene: красивыхъ женщинъ!— весело воскликнула она, ударяя хлыстомъ по кончику своего башмака.

— Какіе ты говоришь пустяки! Вдь, ты же сама женщина!

Сельма засмялась.

— Да, конечно, но во мн нтъ ничего мягкаго, ничего такого, что позволяетъ совершенно незамтно подчинять другихъ своей вол.

— По-моему, теб слдовало бы быть мужчиной, это было бы теб больше по характеру,— сказала Эльвира, закручивая волосы и наклоняясь къ зеркалу.

— Да, это было бы пріятне, но надо думать, что судьба устраиваетъ все къ лучшему. Можетъ быть, я какъ-нибудь проживу и женщиной, не всмъ же быть отлитыми въ одинаковую форму! Но что это значитъ?— Сельма быстро вскочила, подошла къ Эльвир, обняла ее за плечи и наклонилась, чтобъ заглянуть ей въ лицо.

— Ну, я такъ и думала! Ты опять плакала! Что же случилось?

— Ахъ, не обращай на это вниманія!

Сельма прошлась по комнат.

— Все молчать да молчать,— это, вдь, никуда не годится, лучше ужь выложи мн все, что у тебя на сердц!— сказала она,останавливаясь у туалетнаго столика, чтобы видть лицо молодой женщины.

— Ахъ, это ровно ничего не значитъ… но только Рикардъ…

— Ну, что же?

— Ты, конечно, уже замтила это.

Эльвира приводила въ порядокъ разныя вещицы на своемъ туалет, очевидно, не думая о томъ, что длаетъ.

— Что такое должна я была замтить?

— Что онъ больше не любитъ меня.— Она склонила голову и говорила совсмъ тихо.

Сельма смотрла на нее съ страннымъ выраженіемъ въ глазахъ — съ смсью участія и отвращенія. Миловидность Эльвиры на преминула оказать свое дйствіе на ея художественную натуру, но плаксивость всегда и везд ей претила.

— Отчего бы теб не разсказать мн всего?— спросила она,смотря неподвижно на ручку своего хлыста.

Эльвира бросила на нее торопливый взглядъ. Это полное самообладаніе въ соединеніи съ нкоторою суровостью въ манерахъ сначала отталкивало людей отъ Сельмы, но, въ конц-концовъ, привлекало ихъ къ ней. Въ черной амазонк, обтягивавшей ея талію и руки, она казалась выше своего роста. Высокая прическа оставляла затылокъ открытымъ, но на лобъ волосы спускались густою свтло-каштановою бахромой, такъ что только узенькая полоска его виднлась надъ темными бровями. Въ сущности, она была дурна собою, съ этимъ плоскимъ, вздернутымъ носомъ, съ широкимъ, низкимъ лбомъ и тонкимъ заостреннымъ подбородкомъ,придававшимъ лицу форму треугольника. Но умные, глубоко лежавшіе въ орбитахъ глаза примиряли со всмъ.

— Хотя я однихъ лтъ съ тобою, но я раньше вышла замужъ,а потому и опытне тебя,— сказала Сельма, преодолвая свое нежеланіе затрогивать эту тему,— быть можетъ, у меня найдется для тебя полезный совтъ.

— Ты такая милая, такая чудесная,— сказала Эльвира, стараясь увернуться отъ нея при помощи одной изъ тхъ фразъ,которыя всегда бываютъ въ запас у женщинъ другъ для друга.

— Чудесная! Откуда ты это взяла?

Сельма показалась почти разсерженной.

— Ты такъ ласкова со всми въ помсть, старуха Боэль выболтала мн кое-что.

— Старуха Боэль вовсе не думаетъ того, что говоритъ.

— Ты такъ добра ко всмъ бднымъ!

— Господи! И это ты называешь быть доброй? Да я просто эгоистка. Меня побуждаетъ къ этому одна лишь потребность быть полезной людямъ,— это только кичливость, ничто другое. Поврь, что я отдаю только то, что мн самой не нужно или чего я не желаю имть. Неужели это значитъ быть доброй?

Она говорила съ нкоторою горячностью, вызванною желаніемъ убдить Эльвиру. Въ глубин этой прямой натуры таилась застнчивость, заставлявшая все существо ея уходить въ себя при малйшемъ прикосновеніи.

— Ты притворяешься,— сказала докторша.

— Ахъ, мн тошно слышать это! Я даю имъ хлбъ и деньги врод того, какъ бросаютъ кости собакамъ, самая ихъ жадность противна мн, и еслибъ я не чувствовала потребности согрть свою душу ихъ грубоватою благодарностью, то я, кажется, прогнала бы ихъ отъ себя пинкомъ. Я, право, не знаю, кто боле жалокъ — я или они.

Въ ея словахъ сквозила жгучая скорбь, но докторша не замтила этого, она почувствовала только ихъ отталкивающую жесткость. Что есть на свт люди, которыхъ фанатическая любовь къ правд заставляетъ клеветать на себя, объ этомъ маленькая женщина не имла ни малйшаго представленія.

Сельма опять бросилась на диванъ и, опершись на спинку, съ утомленнымъ видомъ провела рукою по лбу.

— Я не могу жить безъ пріязни,— сказала она,— а потому я и покупаю ее… вотъ теб и разгадка. За деньги можно имть все, все!…

— Нтъ, не все, любовь нельзя купить,— отвтила Эльвира сантиментальнымъ тономъ.

Сельма только усмхнулась, но ничего не сказала. На губахъ ея мелькнуло презрительное выраженіе. Она сидла, не поднимая головы.

— Это удивительно, какъ рано проявляются въ насъ задатки характера,— начала она немного погодя, между тмъ какъ Эльвира ходила по комнат.— Я помню, что когда я жила у дяди и тети,— ты знаешь, у родителей Рикарда,— то я всегда припрятывала булочки, которыя мн давали въ кофе, подъ предлогомъ, что я ихъ съмъ ‘за ужиномъ’, какъ мы говорили въ школ. Такъ всю недлю я и откладывала ихъ изо дни въ день. Тетя смялась надъ моею ребячливостью, но не мшала мн. но какъ же ты думаешь, что длала я съ этими булочками?

— Не знаю.

— Видишь ли, я откопала совсмъ ветхую, убогую лачугу за общественнымъ выгономъ. Тамъ жила бдная чета съ цлою кучей ребятишекъ. Но такихъ ребятишекъ я не видывала никогда въ жизни! До того они были грязны и… ахъ, ты и представить себ етото не можешь! Ну, разумется, мои булочки доставались этимъ маленькимъ звркамъ. Родителей почти никогда не было дома, такъ что ихъ малолтнее поколніе должно было само промышлять о себ, какъ какія-нибудь жалкія лягушонки. Но какой это былъ восторгъ всякій разъ, какъ я приходила туда!… Иногда я пробовала разсказывать имъ сказки, но они не умли ихъ слушать, кажется, я даже пыталась познакомить ихъ немножко съ географіей, но изъ этого тоже ничего не вышло. И я, которая сама до страсти любила булочки, я сидла съ этими ребятишками, наслаждаясь тмъ, какъ они поглощали великолпное печенье тети, а сама только облизывалась.— Сельма такъ хохотала, что слезы выступили у нея на глазахъ.— А, между тмъ, они, по всей вроятности, не находили никакой особенной разницы между этими булочками и тмъ мсивомъ, которое нашъ деревенскій булочникъ величалъ блымъ хлбомъ! Мало того, я вообразила себ, что оказываю благодяніе этимъ ребятишкамъ. Разумется, мн самой это доставляло удовольствіе. Да, знаешь ли, въ довершеніе всего, я еще носилась съ мыслью какъ-нибудь вычесать имъ голову. Но, къ счастью, это такъ и не состоялось.

Очевидно, Сельма была очень довольна нарисованною ею картиной.

— Что это у тебя за привычка надъ всмъ издваться?

— Я просто вижу все съ комической стороны, что же длать, если трагическая мн недоступна?

— Ты, какъ и Рикардъ, думаешь, что можно все обращать въ шутку, разъ это меня касается.

— Но, вдь, это не тебя, а меня касалось. Притомъ же, вдь, ты сама не хотла говорить о томъ, что тебя огорчаетъ, я и подумала, что лучше завести рчь о чемъ-нибудь другомъ.

Эльвира сла у туалетнаго столика и оперлась годовой на руки.

— Рикардъ совсмъ не тотъ, какимъ онъ былъ первое время посл свадьбы, его просто узнать нельзя! Ты не повришь, какъ мы были счастливы! Онъ разошелся со всми своими товарищами, и мы ни одного дня не проводили врозь. Но съ тхъ поръ, какъ родился нашъ малютка, все измнилось. Порой мн казалось, что его-то Рикардъ и не любитъ. Поэтому я и оставила моего ангельчика у мамы, когда мы похали сюда. Я думала, что опять все пойдетъ хорошо. Но разв онъ говоритъ когда-нибудь со мной? Онъ добръ и ласковъ ко мн — это правда, но намъ нечего бываетъ сказать другъ другу, когда мы остаемся съ глазу на глазъ.

— Но, милое дитя, не можетъ же онъ вчно болтать!

— Но, вдь, первый годъ посл свадьбы онъ никогда не уставалъ говорить со мной, а во время помолвки…

— Да, да, я думаю! Это у нихъ всегда бываетъ наготов — масса глупостей, отъ которыхъ, въ конц-концовъ, просто становится тошно. Неужели же ты хотла бы, чтобы это такъ и продолжалось?

— Можетъ быть, ты и права. Но когда я стараюсь прочесть въ его глазахъ его малйшее желаніе, когда я во всемъ, начиная съ пустяковъ и кончая самыми важными вещами, только и стремлюсь угодить ему! Когда я, за что бы я ни принялась, только и думаю, какъ ему это понравится!

— Въ томъ-то и бда. Ты слишкомъ ухаживаешь за нимъ, а это можетъ, наконецъ, прискучить. Еслибъ въ теб была хоть капля самостоятельности…

— Да, я такъ и знала! Но, вдь, это нелпость! Мн кажется, что мы всего скоре должны бы любить тхъ, кто намъ во всемъ угождаетъ!

— Не думаю, мн сдается, что каждый человкъ созданъ съ тмъ, чтобы сдлаться самостоятельною личностью. Если онъ силится сдлаться простымъ отраженімъ другаго, то его постигаетъ заслуженное возмездіе: онъ становится нулемъ.

— Я знаю, что Рикарду нравится въ теб именно твоя самостоятельность.

— Я совсмъ другое дло. Я, вдь, не такъ близка ему. Но у насъ съ нимъ столько общихъ интересовъ, а также и общихъ воспоминаній… и, кром того… впрочемъ, есть вещи, которыхъ я не понимаю.

— Что такое?

— Видишь ли, мн кажется, что мужчинамъ, въ сущности, нравятся только такія женщины, которыя могутъ держать ихъ на разстояніи.

По ея губамъ скользнула ироническая улыбка.

— Но для жены, вдь, это невозможно!— почти съ испугомъ вскричала Эльвира, обернувшись къ ней.

Сельма полулежала на диван, она посмотрла на свою гостью долгимъ, пытливымъ, чуть-чуть задорнымъ взглядомъ.

— Въ томъ-то и дло, что онъ это знаетъ,— тихо промолвила она, все съ тою же улыбкой.

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что, пожалуй, не особенно трудно вторично влюбить въ себя мужчину, если ты собственно этого желаешь. До свадьбы мы ихъ совсмъ не знаемъ, но затмъ мы уже должны постараться изучить ихъ. Мн кажется, что я именно это и длаю теперь.

— Я признаюсь, что не понимаю Рикарда,— холодно сказала Эльвира, гря на свчк щипцы, чтобы завить передніе волосы. Въ тон Сельмы было что-то, покоробившее ее.

— Ну, такъ и начни изучать его. Давно уже пора приступить къ этому. Научись понимать его, то-есть понимать его стремленія, его интересы,— ты увидишь, какъ это будетъ пріятно теб самой, какъ ты обогатишь свой умъ, пытаясь идти рука объ руку съ своимъ мужемъ. Но, прежде всего, постарайся быть съ нимъ похолодне… только самую чуточку, настолько, насколько можно быть холодной съ человкомъ, котораго искренно любишь.

Она склонила голову набокъ и водила по ковру кончикомъ хлыста. На лиц ея появилось какое-то мягкое выраженіе, и кроткое, и шутливое, и, пожалуй, немного печальное.

— Холодной?— повторила Эльвира съ величайшимъ изумленіемъ.

— Да, холодной.— Сельма говорила необыкновенно тихо и не поднимая головы. Странная улыбка все еще мелькала на ея тонкихъ, красивыхъ губахъ.— Любовь похожа на шампанское. Разв ты не знаешь, какъ оно вкусно, когда заморожено?

— Сельма!— и въ тон Эльвиры послышался упрекъ.

Сельма вскочила съ веселымъ смхомъ, подошла къ Эльвир и положила ей руки на плечи. Прежняя суровость совсмъ исчезла.

— Послушай, я буду твоимъ духовникомъ,— ласково сказала она,— отвчай же мн по совсти, моя духовная дочка. Ты плачешь иногда и просишь мужа, чтобы онъ любилъ тебя попрежнему, такъ, вдь?

— Да.

— Но, вдь, это бываетъ рдко?

Сельма переложила руки на спинку стула, а духовная дочка принялась рисовать по туалетному столику какіе-то узоры своимъ хорошенькимъ указательнымъ пальчикомъ. Но она молчала.

— Значитъ, это часто случается?— продолжалъ неумолимый духовникъ и повернулъ ухо такъ, чтобы ясно слышать отвтъ.

Духовная дочка подняла голову и посмотрла пытливо, стараясь узнать, можно ли и въ самомъ дл ршиться высказать всю правду? Ей физіономія была такъ забавна, что духовникъ, посл тщетныхъ усилій удержаться отъ смха, наконецъ, громко расхохотался.

— Ахъ, ты, святая невинность! И ты воображаешь, что можно этимъ привлечь къ себ мужчину? Ну, ну, я вижу, что ты сама влюблена въ него, и это счастье для тебя. Съ одной стороны, это затрудняетъ дло, но съ другой — безконечно облегчаетъ его.— Она наклонилась такъ, что лицо ея оказалось на одной линіи съ лицомъ. Эльвиры, и посмотрла на нее въ зеркало.

— Когда это личико весело и оживленно, оно бываетъ очаровательно, но когда оно плачетъ, тогда на него и глядть не хочется.

Эльвира тоже смотрла въ зеркало.

Когда Сельма улыбалась такъ, какъ теперь, сверкая своими блыми ровными зубами, нельзя было представить себ боле пріятнаго лица. Даже женщина не могла бы назвать ее въ эту минуту, некрасивой.

Эльвира откинулась назадъ и обвила руками шею духовника,который со смхомъ вырвался изъ ея объятій.

Сельма постояла съ минуту молча. Ей казалось, что ключъ къ характеру Рикарда находится у нея въ рукахъ, и все, что она съумла вывдать со всею проницательностью своего инстинкта, все,что было ей такъ несказанно дорого, потому что принадлежало ей одной, все, что она хотла бы утаить отъ всхъ, какъ свое неоцненное сокровище,— все это она должна была теперь отдать в руки другой женщины. Все, все ршительно! потому что о раздл здсь не могло быть и рчи.

— Эльвира, — голосъ Сельмы звучалъ серьезно и слова едва слышно вылетали изъ ея устъ,— Эльвира,— начала она,— порой ты находишь его раздражительнымъ и нервнымъ. Это вызываетъ въ теб досаду. Но разв ты никогда не думала, что у него могутъ быть минуты слабости, когда все представляется ему безплоднымъ и мрачнымъ? Разв ты никогда не думала, что въ такія-то минуты онъ особенно нуждается въ теб?… Не въ словахъ твоихъ и утшеніи, а только въ поко и сознаніи, что ты понимаешь его. Онъ долженъ чувствовать, что ты никогда не способна пасть духомъ, потому что ты слишкомъ вришь въ него, если даже онъ и самъ подчасъ сомнвается.

Эльвира оперлась головой на руки и ничего не говорила. Въ ея душ промелькнуло что-то, врод, самообвиненія, смутная догадка,подсказавшая ей, что она любитъ еще не такъ беззавтно, какъ могла бы. Она медленно покачивала головой.

— Значитъ, ршено!— живо сказала Сельма, подавляя сердечную боль, возникшую вмст съ надеждою на то, что ея старанія увнчаются успхомъ,— Съ этого дня ни слезъ, ни сценъ! Да и хорошо было бы, если бы ты иногда откладывала въ сторону свое нескончаемое вышиванье. Вдь, есть на свт и другія вещи, тоже заслуживающія вниманія женщины. Разв тебя не интересуетъ современная намъ жизнь со всми ея стремленіями? Дитя, наступитъ часъ, когда теб надо же будетъ понимать твоего роднаго сына! но какъ же ты съумешь понять его, оставаясь чуждой ко всему и углубляясь только въ корзинку съ шерстями?

Она смолкла на минуту.

— Эльвира, какое это должно быть счастье — имть сына!— сказала она вдругъ.

— Сельма!— воскликнула Эльвира, поспшно обернувшись къ ней,— неужели у тебя являются такія мысли? Неужели ты въ самомъ дл желала бы имть ребенка?

— Я? О, нтъ, Боже избави! Я не то хотла сказать. Я говорила вообще. Вотъ, напримръ, ты,— ты, вдь, такъ любишь Рикарда. Мн кажется, что ты должна испытывать какое-то особенное чувство при мысли, что его личность какъ бы перейдетъ въ наслдство, что все, что ты цнишь въ немъ, выростетъ съизнова, будетъ мало-по-малу проявляться въ ребенк. Я только представляю себ, какъ тебя должно радовать всякое новое открытое тобой сходство. Вдь, бываютъ даже недостатки, которые намъ милы въ любимомъ существ, и мн кажется, что если ты будешь даже наказывать своего мальчика за что-нибудь подобное, то, все-таки, втайн тебя будетъ радовать сознаніе, что и въ этомъ выражается его сходство съ отцомъ.— Сельма смотрла въ садъ съ какимъ-та страннымъ, обращеннымъ вглубь души выраженіемъ во взор.

Эльвира задумалась.

— Сельма, неужели теб никогда, никогда никто не нравился? Сельма очнулась при этомъ вопрос.

— Мн? Какъ это можетъ придти теб въ голову?

— По-моему, ты могла бы быть отличною женой,— сказала Эльвира.

— Какъ знать!— равнодушно отвтила Сельма.— Еслибъ я была замужемъ за человкомъ честолюбивымъ, то, вроятно, могла бы быть ему хорошею поддержкой,— я поощряла: бы его, работала бы для него, но теперь,— она сдлала такой жестъ, какъ будто выронила что-то изъ рукъ,— теперь я совершенно безполезна.

— Ахъ, какъ можешь ты это говорить!

— Да, правда, я держу въ повиновеніи прислугу и слжу за тмъ, чтобы весь домашній механизмъ находился въ исправности, но, вдь, всякая другая женщина могла бы длать это не хуже меня. Ты сказала сегодня, что мн надо бы быть мужчиной. Но, видишь ли, во мн есть потребность какъ бы переселиться въ другое существованіе, а это доказываетъ, что мое дйствительное предназначеніе — быть женщиной. Мужчина никогда не испытываетъ подобнаго чувства.

— Бдная Сельма!

— Что ты, съ ума сошла! Почему это ты жалешь меня?

— Да, вдь, ты никогда не испытывала, что значитъ быть счастливой.

Сельма расхохоталась.

— Это вчная псня молодыхъ влюбленныхъ женщинъ. Он всегда воображаютъ, что никакое счастье въ мір не сравнится съ ихъ собственнымъ, но я осмлюсь сказать, что у меня свои взгляды на этотъ счетъ. Я никому не завидую. Еслибъ не мое позорное малодушіе, вслдствіе котораго я ршительно не могу видть кого-нибудь печальнымъ, я никогда бы не подумала вмшиваться въ твои дла, моя голубушка.

— Я врю, что ты искренно расположена ко мн.— Эльвира протянула ей руку, до которой Сельма едва-едва коснулась.

— Разумется, я хотла бы видть васъ счастливыми,— сухо сказала она,— и еще пріятне было бы мн знать, что вы такъ или иначе обязаны мн своимъ счастьемъ. Мной управляетъ совершенно то же побужденіе, которое заставляло меня отдавать мои булочки ребятишкамъ.— Въ ея смх почувствовалась и горечь, и презрніе къ самой себ.— А потому я и хочу предложить теб выбирать для тебя книги и руководить твоими занятіями: мн такъ хорошо извстенъ вкусъ Рикарда. Если ты только пожелаешь, то можешь сдлаться совсмъ другимъ человкомъ, пока онъ будетъ за границей. Но никогда не показывай ему моихъ писемъ, и Боже сохрани, чтобы онъ вздумалъ вскрывать ихъ. Въ такихъ длахъ надо соблюдать большую осторожность. И знаешь что: если ты свободно выпустишь его изъ гнзда, то онъ тмъ охотне вернется въ него.

— Пожалуй, что и такъ.

— Да, да, поврь мн! Ты не можешь представить себ, какъ рада была бы я испробовать на комъ-нибудь вовлеченіе,.— шутливо сказала Сельма,— но, къ сожалнію, въ этомъ нтъ надобности.

— Еслибъ ты только знала, какъ я полюбила тебя за это время!— воскликнула Эльвира.

— Есть особый видъ эгоизма, обладающій притягательною силой,— прозвучалъ веселый отвтъ,— мой эгоизмъ, наврное, принадлежитъ къ этой категоріи… Но, вдь, ты никогда не однешься, если мы будемъ такъ болтать съ тобой.

— Да, правда! Я, вдь, хотла попросить, чтобъ ты уволила меня отъ завтрака. Я такъ много ла за утреннимъ кофе, что теперь совсмъ не голодна, а если я не напишу теперь же мам, то пропущу почту, и мама будетъ тревожиться.

— Какъ теб угодно.

Сельма кивнула головой и вышла изъ комнаты.

Сначала она хотла было перемнить свой костюмъ, но потомъ передумала,— такъ было непріятно идти въ неприбранную спальню, гд мужъ ея еще лежалъ въ постели. Она ршила лучше подождать и направилась въ маленькій кабинетикъ, находившійся рядомъ съ гостиной. Это была тихая, уединенная комнатка, выходившая окнами въ паркъ. Сельма подошла къ одному изъ нихъ и погрузилась въ свои думы.

На часахъ была половина девятаго. Куда-жь это пропалъ Рикардъ? Неужели онъ не на шутку разсердился? Она никакъ не могла поврить этому. Вдь, онъ долженъ же былъ понять ея побужденіе. Вдь, онъ долженъ же знать…

Она прижалась лбомъ въ переплету окна.

Что за странный характеръ былъ у Рикарда! У студента онъ проявлялся пока лишь въ намекахъ, которыхъ она, въ то время еще дитя, вроятно, и не понимала, какъ слдуетъ. У молодого врача и ученаго онъ выступалъ въ боле опредленныхъ формахъ, и сама она была теперь уже вполн созрвшею женщиной.

Въ самой основ его характера было что-то, невольно находившее отзвукъ въ ея собственной душ. Во-первыхъ, отвага и сила воли, переходившія въ неудержимый эгоизмъ, какъ скоро являлась цль, которой ему хотлось достигнуть, затмъ упорная выдержка, никогда не позволявшая ему уклониться въ сторону отъ этой цли, наконецъ, честолюбіе, постоянно толкавшее его все впередъ и впередъ, не дававшее ему ни минуты покоя. Но Сельма знала, что у Рикарда бывали часы, когда довріе къ своимъ силамъ, дойдя до крайнихъ предловъ напряженности, внезапно измняло ему, когда на него находило такое уныніе, что подъ его вліяніемъ даже его рабочая энергія ослабвала. На самомъ дн этой необузданной души таился потокъ мягкихъ чувствъ, которыхъ онъ стыдился, стараясь скрыть ихъ подъ маской жесткости и цинизма. Быть можетъ, это невидимое теченіе и влекло Сельму къ ея кузену.

Она соскользнула со своего мста и снова стала у окна. Вдь,онъ долженъ скоро придти! Какъ будетъ томительно скучно, когда они удутъ! Она скрестила на груди руки и устремила мрачный взглядъ въ пространство. Какое ужасное существованіе!

Изъ маленькаго кабинетика, въ которомъ она стояла, она могла видть весь этажъ съ богатыми драпировками и мягкими коврами, покрывавшими паркетъ и тянувшимися, все въ тхъ же однообразныхъ узорахъ, изъ комнаты въ комнату, по всей анфилад. Вся меблировка въ этой изящной угловой комнатк была свтлосраго цвта съ маленькими пестрыми букетиками,— все было мягко, покойно, элегантно.

Темная женская фигура вырзывалась силуэтомъ на этомъ свтломъ фон и среди пышнаго комфорта комнаты еще рзче выдлялась строгая простота ея костюма.

Сельма такъ погрузилась въ свои размышленія, что не замтила даже, какъ докторъ вошелъ въ гостиную. Онъ отдернулъ драпировку и молча подошелъ къ кузин. Лишь тогда, когда онъ положилъ ей руку на плечо, она обернулась совсмъ спокойно, даже не вздрогнувъ: эта амазонка не знала, что такое нервы.

— О чемъ это ты тутъ раздумываешь?— спросилъ онъ, ставъ рядомъ съ ней.

— Обо всемъ на свт. О теб и о себ, о былыхъ временахъ.

— Разв твой мужъ еще не всталъ?

— Нтъ. Вчера праздновалось открытіе желзной дороги, и онъ вернулся только въ три часа ночи, такъ что ему надо выспаться.

— Такъ чмъ же бы я помшалъ ему, еслибъ похалъ съ тобой верхомъ?

Въ его рзкомъ вопрос чувствовалось легкое раздраженіе.

— Разумется, ты не могъ бы помшать ему. Да я и отказала теб не ради него, а ради себя самой.

— Такъ ты, стало быть, не хотла хать со мной? Ну, спасибо! По крайней мр, это значитъ прямо отвчать на вопросъ. Я. подумалъ вчера, что у тебя была другая причина… конечно, я счелъ это нсколько малодушнымъ, но…

Онъ вовсе не думалъ того, что говорилъ, но готовъ былъ самъ вообразить, что говоритъ искренно. Желаніе ощупать почву была на половину безсознательно.

— Ахъ, Рикардъ, ну, ты право же глупъ!— вскричала Сельма тономъ, напоминавшимъ ея прежній, и ради большей убдительности взяла его за руку.— Вдь, ты долженъ же былъ знать, что я съ удовольствіемъ похала бы съ тобой.

Онъ взглянулъ на нее и лицо его прояснилось, она поспшно отдернула свою руку.

— Вдь, ты понимаешь, что это легко могло бы возбудить толки.

Она бросила хлыстъ на столъ и немного задорно протянула впередъ свои руки съ сплетенными пальцами. Ея фигура была такъ красива, и такъ изящны, и, вмст съ тмъ, такъ сильны были эти руки.

— Но, въ такомъ случа, я не понимаю…

— Ну, какъ не понимаешь! Кристерсонъ и не думаетъ ревновать меня къ теб съ тхъ поръ, какъ ты женился. Онъ ненавидитъ только холостыхъ мужчинъ. Ему представляется, что это все голодные волки, подстерегающіе, кого бы имъ проглотить… Мн приходитъ иногда на умъ, каковъ же былъ онъ самъ до женитьбы?… Нтъ, кого я боюсь, такъ это женщинъ. Он могли бы что-нибудь сочинить… да, да, могли бы! Я слышу, что говорится о другихъ, а потому хорошо знаю, что ожидаетъ и меня. Разъ молодая женщина не прикидывается страстно влюбленной въ своего мужа, ея пріятельницы ждутъ не дождутся, въ кого же она влюбится? А что она рано или поздно должна влюбиться, это он считаютъ неизбжнымъ.

— Я тоже.

— Глупости!

— Но, вдь, это такъ натурально,— сказалъ Рикардъ, садясь на стулъ возл стола.— Или мы были влюблены въ прошломъ, или влюблены въ настоящее время, въ противномъ же случа… должны влюбиться въ будущемъ, потому что нтъ въ мір человка, который не былъ бы влюбленъ хоть разъ въ своей жизни.

— Фи, это просто отвратительно!— вскричала она, сдлавъ гримасу.

Онъ засмялся чуть-чуть циническимъ, но не непріятнымъ смхомъ. Рикардъ Бергъ никогда не былъ такъ привлекателенъ, какъ въ т минуты, когда онъ смялся, но минуты эти рдко повторялись.

— Неужели ты всегда такъ осторожна?— спросилъ онъ, смотря на нее съ любопытствомъ.

— Всегда и во всемъ.

— Но, вдь, это страшное стсненіе!

— Конечно. Но я ршила не подавать ни малйшаго повода къ сплетнямъ. Теб стоитъ только взглянуть на моего грума. Разв ты не обратилъ на него вниманіе?

На ея губахъ скользнула неуловимая улыбка.

— Еще бы! Глаза, какъ у коровы, носъ — словно сжатый кулакъ, а ротъ до ушей, да еще перекосившійся на одну сторону. Что и говорить, настоящій красавецъ!

Она засмялась. Портретъ, набросанный Рикардомъ, былъ необыкновенно удаченъ.

— Такого грума не сыщешь на семь миль вокругъ, — сказала она, совсмъ развеселившись,— и сама я выдрессировала и его, и Принца. Принцъ несомннно наиболе интеллигентный изъ нихъ, но, несмотря на это, я, все-таки, горжусь Іонсомъ.

— Это доказываетъ, что у тебя есть вкусъ.

— Я положительно наслаждаюсь его безобразіемъ всякій разъ, какъ встрчаю кого-нибудь во время своихъ прогулокъ верхомъ. Онъ придаетъ мн такой почтенный видъ, по крайней мр, въ моихъ собственныхъ глазахъ! И при этомъ онъ женатъ.

Ея улыбка была такимъ воплощеніемъ злого лукавства, что она сама устыдилась ея и не ршилась поднять глазъ.

— Ну, съ этимъ спутникомъ ты, конечно, можешь чувствовать себя вполн безопасной. но знаешь ли, такая жизнь, да еще въ деревн, должна быть очень тяжела для тебя.

— Ты находишь?

— Я? О!…

Больше онъ ничего не сказалъ, но онъ такъ ясно выразилъ въ этомъ восклицаніи свою мысль, что Сельму охватила безумная радость.

Наступило короткое молчаніе.

— Знаешь, Рикардъ, мн ужасно нравится Эльвира,— сказала вдругъ Сельма.— Еслибъ я была мужчиной, то, наврное, влюбилась бы въ нее.

— Да, она, конечно, прелестна, но немножко… ну, какъ бы это сказать?… немножко наивна, она совсмъ не уметъ относиться къ самой себ критически. Въ ней есть что-то непосредственное, необыкновенно плнительное въ первой юности, но постомъ… Вдь, и въ теб было нчто подобное, когда ты только что выросла изъ короткихъ платьевъ, но въ теб это выражалось совсмъ иначе. Ты такъ и стоишь предо мною съ своими серьезными минами и манерами подростка. Это былъ самый забавный контрастъ, какой только можно представить себ… И до чего ты была упряма, это просто невроятно! Нечего было и думать, чтобъ ты ршилась когда-нибудь уступить, какъ бы ты ни была неправа.

— А теб-то я разв не уступала?— Въ ея тон послышался прежній задоръ.

— Что-жь теб оставалось длать, если я оказывался правъ?— Онъ самодовольно взглянулъ на нее.— Но, въ конц-концовъ, мн кажется, что именно это-то мн и нравилось. Слабость моей матери къ своему мальчику сдлала изъ меня что-то врод домашняго тирана за спиной отца, для меня было такъ ново натолкнуться на оппозицію!

Они оба смолкли. Сельма разсянно играла кончикомъ своего башмака подъ подоломъ платья, а докторъ опустилъ голову на грудь и глубокая складка легла у него между бровей.

— Отецъ не зналъ, какую плохую услугу онъ оказываетъ своему сыну, устраивая твою свадьбу съ Кристерсояомъ,— сказалъ онъ вдругъ.

— Ты думаешь, что ты и я…— Сельма повернулась къ окну, будто для того, чтобы посмотрть въ паркъ.— Знаешь, изъ этого не вышло бы ничего хорошаго.

— Почему это?— вопросъ прозвучалъ рзко.

— Именно то обстоятельство, что у тебя явились бы права надо мною, испортило бы все дло,— спокойно отвтила она.— Ты деспотъ, но теб всегда нравилось во мн, что я осмливалась возставать противъ тебя. Еслибъ я была въ твоихъ рукахъ и должна была подчиняться, то и этому насталъ бы конецъ.

— Такъ ты вришь, стало быть, только въ свободный бракъ?— спросилъ онъ нершительно.

— Нтъ,— поспшно сказала она,— не въ томъ смысл, въ какомъ понимаютъ это слово. Я не могу смотрть на бракъ иначе, какъ на нчто неразрывное въ своей сущности. Бракъ долженъ быть союзомъ свободныхъ, самостоятельныхъ и имть своею цлью ихъ взаимодйствіе, совмстную работу и обоюдное развитіе, не только на нкоторое время, но на цлую жизнь. Не вс предъявляютъ такія высокія требованія, большинству приходится удовлетворяться безконечно меньшимъ, женщина становится довольно-таки безполезнымъ аксессуаромъ мужчины. Какъ личности, супруги не нуждаются другъ въ друг, каждый идетъ своею дорогой, работаетъ въ своей сфер, нисколько не заботясь о стремленіяхъ другаго. Дти и хозяйство — вотъ и вс дйствительныя узы: обрядъ бракосочетанія остается чисто-вншнею подробностью, публичнымъ признаніемъ того, что должно бы быть, но чего обыкновенно не оказывается… Да, ты, конечно, смешься надо мною, но что мн за дло до этого? Такъ пріятно отвести душу съ кмъ-нибудь!

Она обернулась и посмотрла на него. Онъ сидлъ, склонивъ голову, и, опершись локтями на колни, не отрывалъ глазъ отъ ковра.

— Продолжай,— сказалъ онъ,— очень интересно послушать хоть разъ совершенно свободные отъ предразсудковъ отзывы женщины объ этомъ предмет. Обыкновенно имъ такъ же страшно касаться такихъ вещей, какъ дотронуться до раскаленнаго желза. Ну, что же еще хотла ты сказать?

Сельма отошла отъ окна и сла на стулъ, недалеко отъ Рикарда.

— Вотъ видишь ли. Есть, все-таки, женщины, сознающія въ себ слишкомъ много силъ, чтобы служить подобнымъ аксессуаромъ любому мужчин, на что способно, наоборотъ, громадное большинство женщинъ. И, вдь, многіе и многіе люди считаютъ, что такъ и должно быть. Конечно, толкуютъ о любви и о всемъ такомъ… но возможно ли полагаться на это? Любовь можетъ явиться и исчезнуть, часто она бываетъ только… впрочемъ, объ этомъ и говорить не стоитъ. Ну, такимъ-то самостоятельнымъ женщинамъ никогда бы не слдовало выходить замужъ, по крайней мр, при современномъ положеніи вещей. Я какъ разъ принадлежу къ ихъ числу, и еслибъ дядя обладалъ достаточнымъ пониманіемъ людей, онъ долженъ былъ бы сказать мн: никогда не выходи замужъ. Быть можетъ, я послушалась бы его.

— Нтъ, не послушалась бы.

Она искоса взглянула на него, но не дала прямого отвта на его слова.

— Сельма, неужели ты, дйствительно, такъ холодна, какъ представляешься? Неужели ты никогда не испытываешь этой жажды счастья?…

Она порывисто поднялась съ мста и снова подошла къ окну.

Онъ послдовалъ за ней.

— Мн хотлось бы предложить теб одинъ вопросъ,— сказалъ онъ ласкающимъ тономъ.

— Нтъ, никогда не надо предлагать вопросовъ,— отвтила она въ полголоса, не глядя на него.

Они простояли нсколько минутъ молча.

— Господь пожелалъ однажды,— начала она съ загадочною улыбкой,— порадовать людей чудеснымъ даромъ. Онъ высыпалъ нсколько смянъ и пустилъ ихъ по втру. И на каждомъ мст, жуда упало подобное смя, выросъ прекрасный цвтокъ. Люди захотли дать ему имя и назвали его счастіемъ. Наиболе благоразумное изъ нихъ любовались цвткомъ и не ршались даже дотронуться до нжныхъ лепестковъ, изъ боязни помять ихъ. Но куда бы ни направляли они свои шаги, всюду неслись за ними волны его аромата. Однако, нашлись и глупые люди, которые изрубили цвтокъ вмст съ капустой и съли его, чтобы вполн насладиться имъ, да еще стали роптать на Бога за то, что капуста показалась имъ невкусна. Вотъ теб мой взглядъ на счастье.

— А, платонизмъ!

Рикардъ повернулся на каблук съ презрительнымъ смхомъ. Сельма съ унылымъ видомъ прижала лобъ къ переплету окна, но ничего не отвтила.

— Ну, а что-жь длать тому, кто по уши завязъ въ безнравственныхъ отношеніяхъ, хотя и находящихся подъ особою охраной церкви?

Онъ бросилъ на нее черезъ плечо долгій взглядъ, но она стояла, отвернувшись отъ него, такъ что онъ могъ видть только ея щеку: горячая краска залила ее, и Рикардъ сейчасъ же раскаялся въ томъ, что сказалъ.

— Тому остается стиснуть зубы и дерзко смотрть въ глаза людямъ,— сказала Сельма жесткимъ тономъ,— но если въ душ его сохранились хоть искорка чести, то онъ не долженъ забывать ни на минуту, что утратилъ право даже на самую мысль объ истинномъ брак.

Отвтъ кольнулъ Рикарда въ самое сердце, онъ готовъ былъ побить себя отъ досады, что вызвалъ его.

— Прочла ты планъ моей новой работы?— спросилъ онъ, стараясь скоре перемнить разговоръ.

— Да. Я даже взяла на себя смлость сдлать нсколько замчаній.— Она обернулась, лицо ея приняло свое обычное выраженіе.— Мн кажется, твой трудъ слишкомъ наученъ, чтобы быть дйствительно популярнымъ, ты слишкомъ высокаго мннія о своихъ читателяхъ.

— Въ самомъ дл? Гд у тебя рукопись?

— Внизу, я сейчасъ принесу ее.

— Нельзя ли и мн пойти съ тобой? Мн любопытно было бы взглянуть на твой кабинетъ.

— Что-жь, пойдемъ… Но не хочешь ли сперва позавтракать?

— Нтъ, благодарствуй. Я схожусь въ этомъ съ лордомъ Байрономъ,— отвтилъ онъ, смясь,— я не хочу быть рабомъ какого бы то ни было аппетита. Идемъ же.

Сельма подняла свой длинный шлейфъ и спустилась съ Рикардомъ въ первый этажъ. Затмъ она обогнула лстницу, взяла съ маленькой полочки ключъ, отперла боковую дверь и пригласила Рикарда войти.

— Ну, что ты скажешь?— спросила она его съ торжествующею миной, затворивъ за нимъ дверь. Она не на шутку гордилась. Посл ‘Чернаго Принца’ она ничмъ такъ не дорожила, какъ своимъ кабинетомъ.

Рикардъ смотрлъ кругомъ..

— Подумай только, что это была просто кладовая или чуланъ, когда я пріхала сюда,— сказала она съ какою-то нжностью въ голос,— и вотъ ты видишь, что я мало-по-малу сдлала изъ этой комнаты. Сюда никто не входитъ, кром меня, я сама прибираю ее.

Это была большая комната, съ четырьмя окнами, одною только дверью и толстыми стнами. Мебель была изъ неполированнаго дуба, съ темнозеленою плисовою обивкой. Все, начиная съ непроницаемыхъ гардинъ и кончая мягкими коврами, казалось, сулило молчаніе и спокойствіе. Эта комната могла бы возбудить зависть во всякомъ кабинетномъ ученомъ.

Посредин стоялъ большой столъ, заваленный книгами и портфелями, вокругъ него были небрежно разставлены стулья съ высокими спинками. По стнамъ тянулись книжные шкафы и полки, вмсто всякихъ украшеній, виднлись дв бронзовыхъ статуэтки и нсколько наскоро выполненныхъ рисунковъ, изображавшихъ головы лошадей и собакъ. Съ потолка спускалась тяжелая бронзовая лампа, которую, очевидно, часто приходилось зажигать, потому что даже теперь, при самомъ яркомъ утреннемъ освщеніи, комната казалась темной и мрачной.

— Ну?— повторила Сельма, все еще не дождавшись отвта отъ двоюроднаго брата.

— И какъ это ты до сихъ поръ не показала мн этого уголка!

— Да, вдь, все это время я здсь почти не бывала, и, кром того… Я прихожу сюда по большей части лишь тогда, когда мн хочется побыть одной. Я боюсь пріучать другихъ къ этой комнат, здсь такъ уютно, что если бы она пришлась имъ по вкусу, они, пожалуй, и уйти бы отсюда не захотли.— Она посмотрла на него съ плутовскою миной.

— А разв твой мужъ сюда не приходитъ?

— Никогда. Онъ говоритъ, что здсь слишкомъ тихо мрачно.

Докторъ подошелъ къ столу и началъ перелистывать книги.

— Да ты и въ самомъ дл занимаешься серьезно, — сказалъ онъ.

Она засмялась.

— Да, конечно. Могу ли я лучше употребить то время, которое у меня остается отъ надзора за хозяйствомъ? Дтей у меня нтъ, такъ что мн некого воспитывать, вотъ я и стараюсь, по крайней мр, себя образовать.

— Хорошо было бы, если бы женщины, имющія дтей, думали такъ же, какъ ты!

— Да, кстати… ты долженъ бы посвящать больше времени Эльвир, долженъ бы попытаться пробудить въ ней умственные интересы, это было бы связующимъ звеномъ между вами. Если ты не хочешь сдлать этого ради себя самого или ради нея, то сдлай это ради твоего малютки!— При послднихъ словахъ въ голос Сельмы послышалось что-то мягкое, ласкающее,— она точно проводила рукой по маленькой, шелковистой головк.— Вспомни, что дтство его пройдетъ почти исключительно подъ руководствомъ матери, а если она, по неразумію, не съуметъ воспитать его, то слды этого останутся у него, пожалуй, на всю его жизнь. Ты не долженъ забывать, какую важную роль будетъ играть ея вліяніе, потому что теб никогда не придется посвящать ему столько времени, сколько можетъ отдать ему мать. Мужчина бываетъ обыкновенно поглощенъ своими собственными стремленіями и не можетъ погрузиться съ головой въ стремленія другаго существа. Но вс мы должны помнить, что нарождающіяся поколнія будутъ созидать на фундамент, положенномъ нами, что въ нашихъ дтяхъ кроется ближайшее будущее человчества. Если бы мы стали жить только для настоящей минуты, то были бы не лучше животныхъ.

Онъ посмотрлъ на нее долгимъ взглядомъ.

— Проповдница морали,— тихо сказалъ онъ съ плутовскою усмшкой въ глазахъ.

Она слегка покраснла, почувствовавъ, что онъ угадалъ, ея тайную мысль.

Потомъ онъ отыскалъ на стол свою рукопись, развернулъ ее и началъ читать замтки, сдланныя ею карандашомъ на поляхъ. Она стояла рядомъ съ нимъ, положивъ руки на столъ, и внимательно слдила за тмъ, какъ онъ читалъ.

— Но, вдь, это превосходно!— воскликнулъ онъ вдругъ.— Я только понять не могу, какимъ образомъ…

Онъ запнулся, пораженный внезапною мыслью. Что собственно могло побудить Сельму заняться всмъ этимъ? Чмъ объяснить то, что она всегда понимала его, что все направленіе ея духовныхъ силъ… Онъ оглядлся въ этой комнат, казалось, скрывавшей въ своихъ стнахъ всю исторію ея развитія, и затмъ снова посмотрлъ на Сельму. Она почувствовала все это, почувствовала это уже въ томъ, какъ онъ смотрлъ на нее, и потому не отрывала глазъ отъ стола.

Рикардъ подумалъ въ это мгновеніе, что никакая краса въ мір не могла сравниться съ этимъ юношески-характернымъ лицомъ,— съ этими густыми свтло-каштановыми волосами, небрежно падавшими на лобъ, съ этимъ яркимъ румянцемъ, переходившимъ въ самый нжный блый цвтъ съ почти неуловимымъ оттнкомъ желтизны, напоминавшимъ матовую слоновую кость.

Неужели же никогда этотъ напускной ледъ не растаетъ предъ его взоромъ?… Онъ долженъ увидать другое выраженіе въ этихъ срыхъ глазахъ, онъ зналъ теперь, что оно можетъ явиться.

— Сельма,— сказалъ онъ тихимъ, глухимъ голосомъ, и горячій родникъ, таившійся въ его душ, сталъ подниматься все выше и выше, придавая глазамъ его боле глубокій блескъ.

И онъ положилъ свою руку на руку Сельмы, мягко, почти незамтно сжимая ее. Она не шевельнулась, не подняла глазъ, но трепетный жаръ этой руки какъ будто охватилъ своимъ пламенемъ все ея существо. Румянецъ разливался все ярче и ярче, грудь поднималась, тяжело дыша.

Въ двадцать три года кровь не слишкомъ-то спокойно протекаетъ по жиламъ, и Сельма почувствовала въ этотъ мигъ искушеніе взглянуть въ глаза Рикарду, потопить въ его взор всякія колебанія, хоть одинъ только разъ броситься ему на грудь и признаться, что она вовсе не такъ холодна, что и ей не чуждо обаяніе этой беззавтной, ликующей страсти.

Но вдругъ она выдернула свою руку и отступила на одинъ шагъ, такъ что длинный шлейфъ обвился въ вид драпировки вокругъ ея ногъ.

Вся душа ея возмутилась при одномъ представленіи, что она можетъ пасть такъ низко, можетъ очутиться, въ своихъ собственныхъ глазахъ, на одномъ уровн съ человкомъ, ласки котораго сдлали ей всякое прикосновеніе ненавистнымъ. Все было осквернено, даже этого рукопожатія не могла она принять — и оно утратило бы свою чистоту. Она видла передъ собой уже не личность, а нчто, общее всмъ, нчто такое, что никогда не являлось предъ нею иначе, какъ въ самой отталкивающей нагот. Она почувствовала отвращеніе.

— А! я знаю васъ!— вскричала она.— Couche — l!Только это для васъ и годится!— Она ударила по воздуху своей судорожно-сжатою рукой, какъ будто бы однимъ этимъ жестомъ могла повалить Рикарда на землю.

Въ ея восклицаніи слышалась такая необузданная ненависть, что онъ стоялъ совсмъ ошеломленный. Что же такое онъ сдлалъ?

— Вы хотите называться сильными,— продолжала она, захлебываясь отъ гнва,— а, между тмъ, вы не имете ни на іоту власти надъ собой! Считалось ли когда-нибудь позоромъ для васъ поддаться искушенію, и былъ ли хоть единственный случай, когда весь стыдъ не падалъ на насъ! Ступай! Я не хочу тебя видть.

Она бросилась на стулъ и закрыла лицо руками.

Рикардъ молча прошелся по комнат, по этой темной комнат, мягкіе ковры которой заглушали шумъ его шаговъ.

Онъ понималъ Сельму. Пожалуй, она была права.

Потомъ онъ остановился передъ нею. Лицо его было блдно.

— Сельма,— сказалъ онъ, и она посмотрла на него холодно жестко.— Неужели ты и теперь не ршишься?— Онъ протянулъ ей свою большую, худую руку, но не взглянулъ на нее. Даже взоромъ своимъ не хотлъ онъ связывать ея воли. Если только она могла поврить ему, то должна была поврить безъ всякихъ словъ и объясненій.

Она встала, и тутъ взоры ихъ встртились, въ нихъ отражался спокойный вопросъ.

— Я ршаюсь,— отвтила она, и голосъ ея даже не дрогнулъ. Она вложила свою руку въ руку Рикарда. Онъ сжалъ ее до боли, но въ этомъ пожатіи не чувствовалось страсти, а была лишь энергія твердаго ршенія.

— Сельма,— сказалъ онъ торжественно,— теперь я знаю теб цну, я почти радъ, что ты не сдлалась моею женой, — это для меня безконечно дороже. Теб не придется стыдиться меня.

Онъ выпустилъ ея руку, повернулся и ушелъ.

Но она, заперевъ за нимъ дверь, еще долго стояла, какъ бы смотря ему вслдъ.

— Эгоизмъ, эгоизмъ!— поднялся въ ней насмшливый голосъ,— ты знала, что то значило бы потерять его.

IX.

Тотчасъ же посл своего отъзда изъ имнія патрона Крястерсона Рикардъ Бергъ долженъ былъ отправиться за границу. Предполагалось, что Эльвира подетъ вмст съ нимъ до Копенгагена,а оттуда вернется домой въ матери и своему маленькому сыну.

На другой день посл сцены въ кабинет Сельма встала пораньше, чтобы сдлать вс приготовленія къ прощальному завтраку. Она испытывала мучительную тоску и почти всю ночь не сомкнула глазъ.

Въ длинной, похожей на галлерею, столовой съ четырьмя окнами по каждую сторону она стояла совсмъ одна. Столъ былъ уже накрытъ. Онъ такъ и сверкалъ серебромъ и хрустальною посудой,а посредин его Сельма поставила вазу съ послдними, осенними астрами.

Тревожное состояніе духа побуждало ее забыться въ лихорадочной дятельности. Она хотла заглушить свои мысли. Но теперь, все было уже готово, а потому она и занималась цвтами.

‘Астры, стойте горделиво:

Розы красовались здсь!…’

раздавалось въ ея ушахъ, какъ далекая, безсвязная мелодія. Она’ тряхнула головой, чтобы отдлаться отъ нея. Этого еще недоставало, чтобы она сдлалась сентиментальна,— она, ненавидвшая поэзію!

Но астры были, все-таки, красивы. Она подобрала ихъ по тнямъ, такъ что букетъ вышелъ великолпный.

‘Ласточки привтъ прощальный…’

Ахъ, это просто нестерпимо! И какъ только ей избавиться отъ этой дребедени! Она махнула рукой, какъ бы стараясь разогнать цлый рой жужжащихъ комаровъ. Потомъ она отступила на нсколько шаговъ, чтобы посмотрть, какое впечатлніе производитъ накрытый столъ. Пестрый букетъ цвтовъ придавалъ ему праздничный отпечатокъ.

— Прощальный праздникъ!— Она зажала уши, потому что въ нихъ звучалъ безъ перерыва безсмысленный, однообразный ритмъ:

‘Пусть же вновь воскреснутъ розы

‘Въ памяти о свтлыхъ дняхъ!’

Что за пошлость! Нтъ, она должна покончить съ этимъ! Она покраснла, словно кто нанесъ ей оскорбленіе, и, не долго думая, протянула руку въ цвтамъ и собрала въ горсть вс ихъ головки, безжалостно комкая ихъ въ порыв слпой ярости. Она точно ощущала потребность вымостить на чемъ-нибудь свое горе и наслаждалась, чувствуя, какъ влажные отъ росы лепестки свертывались въ ея судорожно сжатой рук. Она вытащила растрепанный букетъ изъ вазы и со стиснутыми зубами, словно держа въ рукахъ отрубленную голову врага, выбросила его за окно.

Цвты… притворство… фразы… Прочь все это! Разв же такъ трудно оставаться трезвой?

Она затворила окно и почувствовала себя спокойне. По на душ ея лежала какая-то тяжесть. Она не могла сидть на мст, но боялась и уйти изъ столовой. Что-то говорило ей, что Рикардъ придетъ сюда съ ней проститься. Уклоняться отъ свиданія съ нимъ ей и въ голову не приходило. Зачмъ ей избгать его? Вдь, они оба знали теперь… что собственно? Ахъ, для этой мысли не нашлось бы слова столь прекраснаго, столь чистаго… Это было нчто безмолвное и таинственное, нчто великое и дорогое…

Она провела обими руками по своимъ холоднымъ щекамъ, подошла къ буфету и посмотрлась въ зеркало. Какъ она блдна! Она стала такъ сильно тереть щеки, что лицо ея запылало, но кровь вскор опять отхлынула, какъ падаетъ ртуть въ термометр, и даже руки ея казались бле обыкновеннаго. Тогда она начала ходить взадъ и впередъ по комнат. Она надялась, что это оживитъ ея цвтъ лица. Что подумаетъ Рикардъ? Пожалуй, сочтетъ ее малодушной и глупой… нтъ, нтъ! _t

Но въ эту минуту она услыхала его шаги, онъ торопливо вошелъ и, затворяя за собою дверь, вынулъ свои часы. Сельма тоже взглянула на стнные часы,— оставалось только три четверти часа. Кровь у нея отлила отъ сердца и она почувствовала, какъ лицо ей похолодло. Теперь они должны разстаться, разстаться!

— Эльвира еще укладывается,— сказалъ Рикардъ, подходя къ Сельм и протягивая ей руку,— мн хотлось первому проститься съ тобой.

Онъ какъ будто хотлъ что-то прибавить, но молча выпустилъ ея руку и отошелъ къ окну.

Она совсмъ задыхалась.

— Я думалъ, что у насъ найдется сказать что-нибудь другъ другу,— снова заговорилъ Рикардъ не своимъ, какимъ-то беззвучнымъ голосомъ. Онъ все еще стоялъ лицомъ къ окну, нервно стуча пальцами по маленькому столику.

Сельма подошла къ нему.

— Рикардъ!— мягко произнесла она. Она чувствовала такую потребность сказать что-нибудь, но слова не приходили на умъ. Она видла, до чего Рикардъ былъ взволнованъ.

Тогда одъ обернулся и они посмотрли въ лицо другъ другу. То были два блдныхъ лица, безъ малйшаго признака слабости, съ однимъ и тмъ же выраженіемъ ожесточенной борьбы противъ душевнаго волненія и насильственно сдерживаемой боли.

Они были такъ непохожи другъ на друга своею наружностью: онъ совсмъ брюнетъ, она совершенная блондинка, но въ это мгновеніе въ ихъ чертахъ появилось поразительное сходство. Однакожъ, оно быстро исчезло, потому что Сельма сразу овладла собою.

Ей было невыносимо видть, какъ и Рикардъ страдалъ. Она чувствовала теперь только его печаль, ей некогда было думать о своей.

— Рикардъ, это пройдетъ,— тихо сказала она, взявъ его руку, лежавшую на столик,— это только теперь такъ тяжело. Когда ты попадешь въ новую обстановку, ты скоро объ этомъ забудешь.

Онъ посмотрлъ на нее съ тоской. Подумать только, каково у ны на душ, а она еще стоитъ передъ нимъ и утшаетъ его! Какой онъ негодяй!

Она словно угадала его мысль.

— И спасибо теб за все, чему ты научилъ меня въ эти годы, за вс твои письма, за всякое ласковое слово,— сказала она и сжала своими холодными пальцами его большую руку, горвшую сухимъ пламенемъ и безвольно остававшуюся въ ея рук.

— Ты не раскаиваешься? Ты не хотла бы, чтобы этого не было, не хотла бы вернуть все это время, но вычеркнуть меня изъ. него?— сказалъ онъ все тмъ же глухимъ голосомъ, съ тмъ же измученнымъ выраженіемъ лица.

Она подумала съ минуту, чтобы отвтить по совсти. Пожелала ли бы она отдать назадъ эти годы счастія и развитія потому только, что теперь приходилось платить за нихъ такою дорогою цной?

— Нтъ, никогда,— сказала она съ блдною и чистосердечною улыбкой, рзнувшею его въ самое сердце. Ея старанія казаться веселой только усиливали его муку. Онъ не могъ смотрть на нее.

— Судьба мстить мн за то, что я всегда отрицалъ это,— вырвалось у него вдругъ,— я утверждалъ, что это миновало… даже себя хотлъ въ этомъ уврить. Но это была неправда. Я только изъ гордости воображалъ, что это прошло. Ахъ, зачмъ… зачмъ я не отнялъ тебя у него?

Этотъ вопль былъ такъ необузданно страстенъ, и Рикардъ съ такою силой сжалъ руку Сельмы,— можно было подумать, что это паціентъ, находящійся подъ ножомъ хирурга.

— Выйди на веранду… или выпей воды… только, ради Бога, успокойся,— сказала она,— а то не хочешь ли коньяку?

— Нтъ,— сказалъ онъ, удерживая ее,— ничего не надо.

Она тихо и нжно погладила его руку, и онъ сталъ глотать воздухъ, стараясь справиться съ своимъ волненіемъ.

— Я никогда не думалъ, что это можетъ имть такую власть надъ нами,— промолвилъ онъ, тяжело переводя духъ и какъ бы совсмъ обезсилвъ,— но это, конечно, только вопросъ времени.

Онъ вынулъ носовой платокъ и нсколько разъ отеръ себ лобъ.

— Мюссе зналъ, что ‘съ любовью не шутятъ’ {On ne badine pas avec l`amowr — заглавіе одной изъ комедій Альфреда де-Мюссе. Прим. перев.},— сказалъ онъ съ печальною улыбкой.

Они простояли нсколько минуть молча.

— Будемъ мы писать другъ другу?— спросилъ онъ рзко, измнившимся, почти дловымъ тономъ.

— Нтъ. Ты будешь получать обо мн всти чрезъ Эльвиру. Мы съ ней намрены усердно переписываться.

Онъ ничего не отвтилъ. Ршеніе зависло отъ нея.

— Ступай теперь въ садъ и пройдись скорымъ шагомъ,— сказала она.— Вдь, ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь прочелъ у насъ это на лиц?

— Хорошо, я пойду,— сказалъ онъ боле естественнымъ тономъ и сжалъ об ея руки въ своихъ.— Прощай, Сельма! Спасибо теб за все, честная душа!

Его рзкія черты внезапно озарились мягкимъ свтомъ и въ глазахъ его появился влажный блескъ, котораго онъ и не подумалъ скрыть.

Онъ ушелъ.

Когда Эльвира вошла въ столовую, Сельма откупоривала бутылки съ виномъ, спокойно и проворно, какъ всегда, напоминая собою морозное утро.

Отъ Эльвиры такъ и вяло молодостью, мягкостью и тепломъ, и когда она подошла къ Сельм и поцловала ее, послдняя не могла удержаться, чтобъ не погладить ея волосы съ такою же нжностью, какъ еслибъ она ласкала хорошенькаго ребенка. Въ отвтъ на ея ласку Эльвира взглянула на нее съ такою восторженною преданностью, что обычная суровость Сельмы растаяла: она прижала къ своей груди маленькую женщину.

— Ты прелестная малютка,— весело сказала она ей.

Къ ея смху примшивались слезы, но Эльвира не могла ихъ видть, потому что лицо ея лежало на плеч Сельмы.

— Ступай теперь за своимъ мужемъ, онъ въ саду. Намъ давно пора завтракать, я сейчасъ позову Поля,— сказала Сельма, выпустивъ ее изъ своихъ объятій.

— Да, но какъ ты думаешь, вдь, Рикардъ долженъ бы взять меня съ собой путешествовать?— шепнула Эльвира, не поднимая головы, такъ какъ глаза ея были полны слезъ.— Попроси его, онъ тогда согласится.

— Нтъ, онъ не иметъ на это средствъ. И, притомъ, лучше оставить все такъ, какъ есть.

Тонъ Сельмы сразу сдлался холодне, и Эльвира вытянула губы въ досад на то, что не встртила въ ней поддержки. Она поправила свои завитки и пошла разыскивать Рикарда.

Полчаса спустя патронъ и Сельма стояли на подъзд и махали платками вслдъ удаляющемуся экипажу.

— Скучно будетъ теб, моя женушка,— ласково сказалъ патронъ, когда они вошли въ переднюю.

— Всегда такъ бываетъ первое время,— отвтила Сельма равнодушнымъ тономъ. Затмъ она взяла съ полки ключъ и вошла въ свою комнату, между тмъ какъ патронъ поднялся въ верхній этажъ.

Она не входила въ эту комнату со вчерашняго дня, когда показывала ее Рикарду, и вообще за послднее время она рдко заглядывала сюда, такъ какъ занятія пришлось отложить въ сторону. Все это лто промелькнуло для нея словно яркій солнечный день. И вдругъ теперь сразу стемнло.

Мягко ступая по коврамъ, она подошла къ столу. Ей хотлось устроить себ какую-нибудь работу, но она не ршалась прикоснуться къ этимъ бумагамъ и книгамъ. Какая-то тяжесть стснила ей грудь и она разстегнула нсколько пуговицъ у платья, чтобы вздохнуть свободно. Но это не помогало.

Еслибъ она могла поплакать! Но у нея не было слезъ. Только сейчасъ стояла она на подъзд, прощаясь съ Рикардомъ, обмнялась съ нимъ двумя пустыми фразами… Неужели ихъ воспоминаніе другъ о друг такъ и останется связаннымъ съ этою послднею минутой? Она чувствовала себя какою-то безпріютной, чужой, покинутой. Все сразу показалось ей такимъ безцльнымъ, пустымъ… Гд же ей взять силы вынести это? Гд же, гд же?…

Она пошла въ гостиную. Весь домъ словно вымеръ. Одиночество положительно спускалось на эти богатые покои.

Никогда, никогда жизнь не войдетъ въ свою прежнюю колею!

Сельма опустилась на диванъ и, положивъ руки на подушку, прижалась къ нимъ головой.

Вс ея мысли вращались въ большей или меньшей степени вокругъ Рикарда. Ей некогда было раздумывать или сомнваться. Приблизиться къ нему было ея цлью, заслужить его одобреніе — ей наградой. Она ходила съ завязанными глазами и воображала, что ею руководитъ жажда знанія, и жизнь казалась ей такою богатой.

Теперь все было кончено. Ей оставалось собрать свои жалкіе лохмотья и уйти. Она жила все это время кражей,— она, такъ искренно хотвшая быть честной. Увы, это былъ лишь самообманъ.

Глубокій вздохъ, похожій скоре на стонъ, вырвался у нея изъ груди.

Но потомъ въ душ ея поднялось ожесточеніе,— досада на то, что она изъ-за всякой малости способна впасть въ уныніе,— она, обладавшая всмъ тмъ, къ чему стремятся другіе: деньгами, свободой, властью. Разв же это не малодушно?

Она порывисто приподнялась и откинула голову на спинку дивана.

Надо стряхнуть съ себя это кислое настроеніе, скоре, скоре стряхнуть его!

Но борьба снова возгорлась, потому что въ сердц ея таилось что-то, что было сильне ея самой. Оно страшило и влекло, оно манило и ласкало, не оставляя мста ни для одной посторонней мысли. Она заткнула уши, но оно все росло, вопреки ея вол, оно взывало и ликовало, оно стонало и молило, оно переходило во вс тоны, принимало всевозможные оттнки, и это было все то же чувство, отъ котораго она хотла избавиться. Она боролась съ нимъ и властно отбрасывала его отъ себя, но оно возвращалось съ удесятеренными силами.

Неужели же она такъ слаба, такъ позорно слаба, что не можетъ вырвать его изъ своего сердца?

Вмст съ сознаніемъ безсилія явилась и тоска, которая впилась въ нее и зубами, и когтями. Прежняя самоувренность Сельмы пошатнулась, она совсмъ изнемогла въ борьб противъ себя самой. Ее всю бросило въ потъ отъ овладвшаго ею почти суеврнаго страха.

Но она не могла уступить! Если было недостаточно одного акта воли, то должны же найтись другія средства: новая обстановка, новыя знакомства, путешествія, развлеченія.

Она поспшно встала и отправилась въ комнату мужа. Онъ лежалъ на диван и читалъ газеты, т.-е. спалъ. Стукъ отворяющейся двери разбудилъ его, и онъ поторопился снова взяться за газету, опустившуюся до полу вмст съ державшею ее рукой.

— Полъ, у меня къ теб просьба,— начала Сельма, безъ подготовленій, и сла на стулъ возл дивана.

Патронъ взглянулъ на нее полурадостно, полуиспуганно. О чемъ это могла просить она?

Сельма устремила зоркій взглядъ на мужа, но тотчасъ же лицо ея приняло прежнее выраженіе. Неужели онъ можетъ подозрвать? Да, пожалуй, но только не истину, а просто какую-нибудь женскую прихоть.

— Мн ужасно хотлось бы…— сказала она, затмъ опустила голову и оперлась локтями на колни, машинально перебирая: пальцы.

Она смолкла, какъ бы не ршаясь продолжать.

Фантазія патрона разыгралась до самыхъ невроятныхъ предположеній, но онъ тоже молчалъ. Хотя онъ и боялся того, что она скажетъ ему, но все же страстно желалъ, чтобы она снова заговорила, потому что въ тон ея было что-то такое…

— Да, ты, конечно, найдешь это очень безразсуднымъ, но это не выходитъ у меня изъ головы…— Можно было подумать, что это говоритъ не Сельма, а кто-нибудь другой,— такъ мягокъ былъ ея голосъ. Патрону хотлось прижать ее къ себ, приласкать нжными словами, но онъ испытывалъ неопредленный страхъ. Вдь, это должно быть что-нибудь совершенно невозможное, если она проситъ! Неизвстность поджигала и интриговала его. Онъ былъ такъ убжденъ, что ему придется сказать нтъ, а, между тмъ, чего только бы не далъ онъ за то, чтобъ сказать да и увидть, какъ вся она просіяетъ благодарностью! Что же могло это быть?

Въ его голос послышалось что-то сдержанное, когда онъ заговорилъ, онъ опустилъ глаза на газету и казался почти симпатичнымъ.

— Чего же ты такъ желаешь?— спросилъ онъ.

— Вотъ видишь ли, теперь стадо такъ пусто посл отъзда Эльвиры и Рикарда…

Она умолкла.

— Ну?

— Я никогда не бывала въ Стокгольм.

— Такъ ты этого желаешь?

— Да.

— Только-то?— Онъ засмялся съ внутреннимъ облегченіемъ.— Это, конечно, вполн возможно.

— Да, но мн хочется хать теперь же.

— Когда именно?

Настала самая тяжелая минута. Сельма улыбалась, но губы ея нервно дрожали, когда она нагнулась и обняла патрона за шею.

— Завтра,— шепнула она.

Отъ удивленія онъ уронилъ газету на полъ.

— Но, милое дитя, подумай только…

— Ахъ, Поль, это вовсе не такъ трудно! Я беру на себя все устроить, но ждать я не могу, мн такъ страстно хочется скоре хать! Ты долженъ согласиться!

Она засмялась еще боле нервнымъ смхомъ и, пытаясь принять развязный тонъ, потрясла его за плечи.

— Да, но…

— Нтъ, не но, а да!— вскричала она.

— Но ты можешь понять…

— Что у тебя не найдется другаго отвта, какъ Она громко захохотала и на одно мгновеніе обвила обими руками его шею. Ему показалось, что онъ никогда въ жизни не видалъ ея такою веселой и оживленной.

— Да,— сказалъ онъ, смотря на нее влюбленнымъ взглядомъ.

На слдующій день они отправились со скорымъ поздомъ въ Стокгольмъ.

Сельма съ какимъ-то чувствомъ благоговнія поднялась въ первый разъ по широкой лстниц Національнаго музея. Она поклонялась искусству съ беззавтнымъ энтузіазмомъ, и это зданіе являлось въ ея глазахъ какъ бы храмомъ.

Уроженка Сконе, она хорошо изучила вс музеи Копенгагена, гд все было ей такъ знакомо, здсь же ожидало ее нчто совсмъ новое.

Она удивлялась, какъ могъ патронъ идти совсмъ невозмутимо по этимъ заламъ, преспокойно стуча своими громадными ногами и, какъ всегда, сперва выставляя пятку и неуклюже выворачивая подошву. Ни малйшаго признака гибкости, одна только тяжеловсность мамонта!

— Ахъ, посмотри, посмотри! Ты видишь, это Локъ и Сигуна {Картина художника Винге (Winge), изображающая побду добраго божества — Сигуна надъ злымъ — Локомъ. Примч. перев.},— воскликнула она, схвативъ его за руку, и тотчасъ-же испытала глубокое разочарованіе, замтивъ, какъ, онъ безсмысленно выпучилъ глаза. Большинство этихъ картинъ Сельма видала на фотографіяхъ, ей казалось, что передъ ней все старые знакомые, и она почти не заглядывала въ каталогъ. Она выдернула свою руку, потому что мужъ, очевидно, даже не понималъ, въ чемъ дло, и они пошли въ слдующую залу.

— Ахъ, это Викенбергъ!— воскликнула она.— И подумать только, что до сихъ поръ я не видала ни одной изъ его картинъ!

Она вдругъ умолкла и опустила руки. Потомъ она сдлала нсколько шаговъ въ сторону и остановилась. Взглядъ ея былъ устремленъ на картину, висвшую подъ самымъ потолкомъ.

Мужчина въ черной бархатной одежд лежалъ мертвый на полу, головой къ зрителю, въ раккурс.

— Рикардъ!— прозвучало въ ея сердц. Это былъ его орлиный носъ, его черные, какъ смоль, волосы, и боле того: его неукротимый нравъ, отпечатлвшійся въ зеленовато-блдныхъ, искаженныхъ чертахъ.

Эта картина была сфинксомъ, приковавшимъ къ себ Сельму какими-то таинственными чарами.

Она раскрыла книжку, но не нашла въ ней объясненія, тамъ стояло одно лишь слово: Эпилогъ. Сама картина должна была ей все повдать.

Да, каждая подробность могла ей что-нибудь разсказать: скатерть, которую покойникъ увлекъ за собой при паденіи, этотъ медальонъ съ цпочкой, розы съ облетвшими и разсыпавшимися кругомъ лепестками и, наконецъ, изломанный клинокъ шпаги, послдняя надежда, обманувшая его.

Воображеніе Сельмы нарисовало себ цлую повсть, эпилогомъ которой служила эта картина. Она создавала себ сцену за сценой и видла все это такъ ясно, какъ на яву. Былъ теплый, солнечный день, трава разстилалась мягкою, какъ бархатъ, лужайкой. Фонтанъ билъ вверхъ высокою струей и, дробясь брызгами, сверкавшими на солнц, падалъ съ плескомъ въ свой спокойный бассейнъ. Между деревьями шелестили шелковыя платья, а изъ бесдки слышался смхъ…

Сельма вздрогнула.

— Красивъ онъ, по-твоему?— спросилъ патронъ.

— Нтъ.

Такъ какъ она ничего больше не сказала, то онъ отошелъ отъ нея и погрузился въ созерцаніе богини охоты.

Сельма продолжала мысленно развивать исторію картины. Ея фантазія перенесла ее въ залу. Она видла передъ собой темныя панели, серебро и граненый хрусталь на стол, вино, согрвавшее пирующихъ своею искрометною влагой, и розы, прелестнйшія, обрызганныя росою розы… Потомъ возникла ссора… ссора изъ-за женщины. Онъ палъ въ поединк. Поэтому онъ и лежалъ тутъ недвижный и холодный. И вс они ушли, малодушные или злорадные… покинули его… бжали.

Но разв эти некрасивыя, мрачныя черты, казавшіяся еще мрачне на мертвомъ лиц,— разв не должны были он пробудить чувства любви въ этой женщин? Вдь, он-то и требовали нжной ласки, тепла и свта! Дикая скорбь, застывшая въ обезображенныхъ смертью чертахъ,— какою мягкостью, какимъ лучезарнымъ взглядомъ могла она смниться! А эта холодная женщина не съумла понять, что все счастье міра было ничтожно въ сравненіи съ этимъ…

Подъ конецъ Сельм почудилось, что она сама стоитъ тутъ,— въ тихой, безмолвной печали, въ безнадежномъ отчаяніи при мысли о томъ, что счастье не явилось, и что теперь уже поздно. Она готова была броситься на коверъ, среди цвточныхъ лепестковъ, ломать руки, такъ что пальцы бы хрустли, и смотрть… только смотрть сухими, воспаленными глазами на это лицо.

— По-моему, онъ безобразенъ,— сказалъ патронъ, снова подойдя къ ней.

— О, Боже мой! Да, да, конечно, безобразенъ,— отвтила она, какъ бы очнувшись отъ ужаснаго сновиднія, и обернулась къ мужу. Она была блдна, какъ смерть, и должна была отереть себ лобъ носовымъ платкомъ.

— И какъ это людямъ приходитъ на умъ рисовать такія вещи!— замтилъ патронъ.

— Да, это удивительно,— съ трудомъ выговорила Сельма и отошла отъ картины. Но это лицо преслдовало ее,— оно угрожало ей, какъ и ея возмутившаяся душа, обвиняло ее… даже теперь, когда все было кончено.

Она начала безцльно ходить по заламъ: съ этой минуты все утратило для нея свой интересъ. У входа въ одну изъ боковыхъ комнатъ она, все-таки, остановилась, привлеченная на этотъ разъ не художественнымъ произведеніемъ, а сценою изъ дйствительной жизни.

Тамъ совершенно самостоятельно хозяйничали двое художниковъ: молодой человкъ и молодая двушка. Національный музей былъ довольно безлюденъ въ этотъ день. Они были такъ поглощенье своею оживленною бесдой, что не обратили вниманія на Сельму.

Молодой человкъ копировалъ одну изъ картинъ. Нсколько дальше стоялъ мольбертъ двушки, но она отошла отъ него, чтобы взглянуть на работу своего товарища, изъ-за которой, повидимому, и возникъ у нихъ споръ.

Художникъ былъ одтъ въ старый запачканный сюртукъ, у него только еще пробивалась бородка, юное лицо смотрло беззаботно.

Двушка не отличалась красотой, но у нея была стройная фигура. Платье изъ дешевой матеріи было сшито со вкусомъ и шло къ ней. Она говорила скоро и тихо, съ пвучимъ акцентомъ, въ одной рук она держала кисть, въ другой — свою палитру. Молодой человкъ сидлъ и слушалъ ее съ улыбкой: очевидно, онъ подтрунивалъ надъ ея замчаніями. Но она была слишкомъ смла, чтобы отступить передъ насмшкой. Она смялась вмст съ нимъ, но продолжала горячо спорить, что-то показывая на полотн ручкой своей кисти, въ заключеніе она быстро взмахнула ею по воздуху, какъ дирижерскою палочкой, бросила на своего собесдника торжествующій, немного задорный взглядъ и затмъ вернулась къ своему мольберту. Молодой человкъ смотрлъ ей вслдъ, какъ она шла по комнат бойкою походкой. Потомъ онъ вынулъ тряпку изъ ящика съ красками и съ ршительнымъ видомъ стеръ что-то на своей картин.

Сельма готова была громко расхохотаться надъ этою сценкой, которой она любовалась украдкой, и свжесть, повявшая на нее отъ этой картины изъ дйствительной жизни, заставила ее забыть на минуту давившую ее тоску. Но когда она увидала, какъ оба художника углубились въ свою работу съ такимъ рвеніемъ, какъ будто дло шло о цлой жизни или, по крайней мр, о куск, хлба, ею овладла мучительная зависть, она не въ силахъ была выносить доле этого зрлища.

Давно похороненныя мечты о будущемъ снова поднялись въ ея душ, смущая ее, какъ призраки.

— Пойдемъ лучше туда, — сказала она патрону, который, словно по долгу службы, стоялъ съ скучающимъ видомъ передъ какою-то картиной.

Они пошли бродить изъ комнаты въ комнату. По картины не интересовали больше Сельму. Она шла, думая о всхъ тхъ, кто жилъ и умеръ, оставивъ посл себя какую-нибудь мысль, Какой-нибудь слдъ или выполненную жизненную задачу. Даже рабочіе, настилавшіе паркетъ, и т прожили не даромъ. А она? Прозябать и потомъ умереть — вотъ и вся ея жизнь. Будетъ ли она длинна или коротка — все равно, она пройдетъ совершенно безплодно. Прозябать и потомъ умереть — спокойно, равнодушно.

Она подумала о двушк, которую сейчасъ видла, бдной, но свободной въ своемъ стремленіи. А она сама — разв она не обладала какъ разъ тмъ, чего другіе добиваются своею работой — деньгами? Деньгами? Какое это жалкое слово! Правда, у нея были деньги, но не было стремленія. Нтъ, бороться съ жизнью, биться изъ-за куска хлба — вотъ что значитъ жить…

Она медленно провела рукою по лбу.

Прозябать и потомъ умереть — вдь, въ этомъ-то и заключается долгъ для нея!

Вдругъ она остановилась, пораженная: взглядъ ея упалъ на небольшую картину, висвшую посреди стны, въ превосходномъ освщеніи. Это тоже была старая знакомая. Но Сельма не ожидала увидть ее здсь. Она думала, что эта картина находится за границей.

На нее нахлынула вдругъ неудержимая волна старыхъ воспоминаній. Прошлое и настоящее совершенно слились въ ея душ. Почва ускользала изъ-подъ ея ногъ, увлекая ее за собой.

Это была та же картина, но какая громадная разница была между нею и грубою обезцвченною копіей, которою она когда-то восхищалась! Сельма стояла изумленная и безмолвная, не отрывая отъ нея глазъ.

Лунный свтъ стоялъ надъ моремъ, въ туманной дали вырзывались очертанія мрачныхъ развалинъ. Тихо поднимаясь, катились волны, съ ласкающимъ плескомъ ударялись он о, берегъ, опускались задумчиво и грустно и снова возвращались съ глухимъ, протяжнымъ рокотомъ. Темныя зеленоватыя тни скользили по водному пространству, яркія полосы свта переливались на поверхности его, а подъ прозрачнымъ покровомъ волнъ лежали въ сладкихъ грезахъ дочери моря, внимая игр морскаго бога.

Одна изъ нихъ выдлялась своею чудною красотой. Заложивъ одну руку подъ голову, мягко покоилась она на своемъ зыбкомъ лож. Взоръ ея былъ прикованъ къ небу, на которомъ просвчивала сквозь тонкое облако луна, озаряя своимъ сіяніемъ ея нжныя черты. Мечтательный, какъ у женщины, невинный, какъ у младенца, этотъ взоръ походилъ на долгій, недоумвающій вопросъ.

Въ воспоминаніяхъ Сельмы зазвучали давно позабытые звуки, и она прислушивалась къ нимъ взволнованная, растроганная… такъ далеки, но такъ чисты были они. О, Боже! въ то время она была еще дитя. А теперь, теперь…

Ея лицо оставалось неподвижнымъ, но по щекамъ ея заструились слезы и съ каждою ихъ каплей мало-по-малу всплывало то, что она такъ старалась подавить и заглушить въ себ.

Вдь, все, что лежитъ подъ землею, когда-нибудь пуститъ побги и, обвваемое втромъ, согрваемое солнцемъ, будетъ роста и въ вёдро, и въ ненастье, сдлается, быть можетъ, сорною травой, быть можетъ, пшеницей, но, все-таки, когда настанетъ лто, поднимется сильное и могучее.

— Боже милостивый, что случилось?— вскричалъ патронъ, только что подошедшій къ Сельм.

— Ничего, — отвтила она, отирая слезы, — пойдемъ теперь домой.

— Домой! Вдь, мы и половины не видали!

— Я не могу больше!— и голосъ измнилъ ей.

Онъ ничего не отвтилъ, а только съ удивленіемъ взглянулъ на нее, и они вышли изъ музея.

У входа въ отель Сельма остановилась.

— Я не знаю, что такое со мной длается, — сказала она,— я думаю пройтись немножко по Королевскому парку.

— Что-жь, я очень радъ!— привтливо отвтилъ патронъ и снова предложилъ ей руку.

Она надялась было пойти одна, она могла бы тогда вздохнуть полною грудью. Послдніе дни они были постоянно вмст. Она чувствовала вслдствіе этого такое же утомленіе, какое причиняетъ небольшая ноша: сама по себ она не тяжела, но съ каждою минутой возростаетъ желаніе сбросить ее хоть на одинъ мигъ, а подъ конецъ она становится совсмъ уже нестерпимой.

Сельма крпче обыкновеннаго оперлась на руку мужа, и онъ радовался этому, не подозрвая, что это было съ ея стороны ничто иное, какъ легкая слабость, какая чувствуется посл болзни, да и шла она не своею обычною скорою походкой, которой такъ трудно было принаравливаться къ его шагу.

Они пошли по усыпаннымъ гравіемъ аллеямъ, не обмнявшись ни единымъ словомъ. Патронъ попытался было заговорить съ Сельмой, но она отвчала такъ односложно, что и онъ замолчалъ. Наконецъ, онъ бросилъ на нее долгій вопросительный взглядъ. Она смотрла прямо передъ собою и, казалось, совсмъ забыла о присутствіи мужа.

— Вчно ты надъ чмъ-то ломаешь голову,— сказалъ онъ недовольнымъ тономъ,— скоро ты и сама станешь загадкой.

— А ты разв никогда ни о чемъ не раздумываешь?— спросила она съ улыбкой, длавшей отвтъ почти излишнимъ.

— Никогда. Какая отъ этого польза?

Сельма ничего не отвтила и оба они погрузились въ прежнее молчаніе.

— Мы подемъ нынче въ театръ, это разсетъ тебя,— сказалъ немного погодя патронъ, но она какъ будто и не слыхала его словъ.

Она размышляла о своемъ душевномъ состояніи, и сдланныя ею открытія приводили ее въ негодованіе. Оказывалось, что она расчувствовалась до сантиментальности, разнервничалась до того, что когда она вдругъ увидала на поворот улицы мужчину съ темною бородой, то вздрогнула, и сердце у нея сильно забилось.

Стоило, въ самомъ дл, прізжать сюда, чтобы искать забвенія!

На одинъ мигъ у нея явилось желаніе поговорить объ этомъ съ мужемъ. Но она тотчасъ же сообразила, что это было невозможно, онъ только вышелъ бы изъ себя, а это ничуть не помогло бы ей, а только еще больше отдалило бы ихъ другъ отъ друга.

Нтъ, она должна бороться одна, и она ршила бороться. Другаго исхода не было: она должна была побдить. Но къ этому представлялось одно лишь средство — работа.

X.

Патронъ отворилъ дверь въ номеръ отеля и пропустилъ впередъ Сельму. Онъ никогда не позволилъ бы себ войти прежде своей супруги.

Свчи были зажжены, и въ углу комнаты стоялъ накрытый столъ съ холодною закуской, виноградомъ и шампанскимъ.

Сельма вздрогнула.

— Это зачмъ?— сказала она недовольнымъ тономъ, указывая на бутылки.

— Моя милая женушка была такъ грустна эти послдніе дни…

— Такъ что же?

— Вино веселитъ сердце человка.

Она ничего не отвтила, но съ угрюмымъ видомъ бросила на стулъ свой плащъ и кружевную мантилью. Неужели моментъ ршенія уже наступилъ?

— Кушай одинъ, я не могу,— сказала она усталымъ голосомъ и начала снимать длинныя перчатки.

На ней былъ вечерній туалетъ изъ чернаго бархата и шелковой затканной матеріи. Единственнымъ украшеніемъ служила змя изъ матоваго золота, обвивавшаяся вокругъ высокаго стоячаго воротника. Голова ея, спускаясь внизъ, образовала какъ бы медальонъ, и брилліантовые глаза зми ярко сверкали на освщенномъ фон комнаты.

— Но, вдь, я, конечно, только ради тебя заказалъ все это!— возразилъ патронъ, поглядывая на тонкія кушанья.

— Что длать!

— Но я сказалъ служанк, чтобъ она такъ и оставила все это здсь, гораздо пріятне, если она не будетъ ежеминутно вбгать сюда. Можетъ быть, у тебя и явится аппетитъ.

— Нтъ.

Сельма содрогнулась, и по лицу ея скользнуло что-то врод омерзнія.

Она отошла къ окну, подняла штору и посмотрла на замокъ и на цвтникъ, разбитый передъ нимъ. Фонари отражались въ вод, какъ-то вольне дышалось отъ одного взгляда на холодную ночь.

— Ужинай, Поль, я не могу, — вторично сказала Сельма и снова опустила штору.

Патронъ вздохнулъ и слъ одинъ за столъ.

Сельма осталась у окна, разсянно играя своимъ сложеннымъ веромъ. Цвтъ лица былъ у нея не такъ свжъ, какъ всегда, и это длало ея черты еще некрасиве. Острый подбородокъ и тонкія губы придавали лицу холодное и отталкивающее выраженіе, въ особенности теперь, когда оно было такъ блдно.

— Икра превосходная!— сказалъ патронъ.— Ты бы попробовала. Она возбуждаетъ аппетитъ.

— Нтъ, благодарствуй.

Она сла и принялась равнодушно разсматривать свою руку, лежавшую на подоконник,— большую, красивую руку съ узкими, твердыми ногтями. Казалось, эта рука могла выполнить какую угодно работу. Потомъ Сельма подняла глаза и взглянула на мужа. Онъ чистилъ омары и былъ, повидимому, весь поглощенъ этимъ занятіемъ,

Патрону шелъ пятьдесятъ второй годъ, да онъ и не казался моложе. Съ тхъ поръ, какъ онъ вставилъ себ фальшивые зубы, вокругъ его рта появилась какая-то дряблая складка, волосы сильно пордли.

— Почему это законъ такъ несправедливъ, что мужчину не допускаетъ до брака раньше двадцати одного года, а женщин разршаетъ выходить замужъ уже въ шестнадцать лтъ?— спросила вдругъ Сельма.

— Законъ желаетъ быть учтивымъ съ дамами.

— Ахъ, нтъ!— вскричала она съ досадой, тихо ударяя себя по колну веромъ,— я не то хочу сказать! Я хочу сказать, что и мы не должны бы имть права выходить замужъ до совершеннолтія.

— Женщина созрваетъ раньше мужчины.

— Вотъ какъ! Она, стало быть, раньше мужчины оказывается способной взять на себя отвтственность за свою судьбу? Я эта въ первый разъ слышу.

— И, притомъ, разв мало двушекъ, желающихъ выйти замужъ раньше, чмъ имъ исполнится двадцать одинъ годъ? Да хоть бы ты.

Патронъ добродушно кивнулъ головой и поднялъ свой стаканъ съ пивомъ.

— Поэтому-то законъ и слдуетъ измнить.

— Несовершеннолтняя женщина иметъ ручательство въ лиц опекуна, безъ согласія котораго она не можетъ выйти замужъ.

— Но скажи на милость, какъ это можетъ опекунъ поручиться, что у нея найдутся общіе жизненные интересы съ тмъ челавкомъ, который за нее сватается, когда она сама этого еще не знаетъ, когда ея жизнь, можно сказать, еще лишена всякаго содержанія?

— Содержанія? Вотъ вздоръ! Сколько мы видимъ женщинъ, которыя живутъ до шестидесяти лтъ, нисколько не заботясь о содержаніи жизни! Все это модныя фразы! Пусть только двушка выйдетъ замужъ, тогда у нея явится содержаніе жизни: смотрть за домомъ и хозяйствомъ. Ты это сама на себ испытала.

— Женщина лучше бы смотрла за домомъ и хозяйствомъ,еслибъ могла посвятить нсколько лтъ изученію того, что для этого необходимо, — сказала Сельма. Она подняла руку, оперлась на нее головой и посмотрла на мужа съ оттнкомъ вымученной покорности, словно она исполняла трудъ, который уже давно признала безполезнымъ, считая, въ то же время, своимъ долгомъ довести его до конца.— И, кром того, ты совершенно забываешь, какое важное значеніе имютъ обыкновенно для внутренняго развитія человка именно эти годы между шестнадцатью и двадцатью.

Ей казалось, будто они сотни разъ обсуждали эту тему, хотя она еще впервые затрогивала ее. Но, вроятно, это происходило отъ того, что мысли мужа были ей такъ же хорошо извстны, какъ выученная наизусть книга: прежде чмъ сдлать вопросъ, она уже знала, каковъ будетъ отвтъ.

— Ты забываешь, что въ извстныхъ случаяхъ поспшный бракъ…

Патронъ кашлянулъ.

— Законы пишутся не для исключительныхъ случаевъ. Да и то обстоятельство, что подобные случаи бываютъ, не даетъ никакого основанія закону допускать, чтобы два умственно-несовершеннолтнихъ существа связывали себя на цлую жизнь. Я опять-таки повторяю свой вопросъ.

— Но, вдь, ты не станешь же отрицать, что вообще женщина развивается раньше мужчины?

— Въ умственномъ отношеніи никакъ не раньше. По крайней мр, не при современной систем воспитанія. Она становится скоросплкой. Вотъ и все. Она постоянно занята мыслью о томъ, что она теперь уже взрослая дама и можетъ не ныньче-завтра выйти замужъ.

Сельма сдлала гримасу.

— Я не понимаю, чмъ ты собственно возмущаешься. Сама ты вышла замужъ шестнадцати лтъ, и все такъ отлично устроилось!

Сельма вся вспыхнула и выпрямилась на стул.

— Мн кажется, теб стоитъ только вспомнить, какою двчонкой я была въ то время, чтобы увидать, насколько это было гадко,— рзко отвтила она.

— Въ моихъ глазахъ ты была самою восхитительною двчоночкой, а если взглянуть на тебя теперь, то нельзя и поврить, чтобы ранній бракъ могъ служить ко вреду. Ты, право, похорошла съ годами.

Онъ смотрлъ на нее съ восхищеніемъ спортсмэна, любующагося красивою, породистою лошадью.

— Какъ у тебя хватаетъ духу говорить это!— Она встала и бросила веръ на подзеркальникъ, такъ что онъ съ шумомъ упалъ на полированную поверхность. Теперь разговоръ принялъ совсмъ уже иной характеръ, потому что спокойствіе исчезлс.— Не ко вреду, сказалъ ты, не ко вреду? Да что такое была я, по-твоему, когда ты женился на мн? Бдная двочка, не понимавшая ни людей, ни самой себя, не знавшая, на что она идетъ, готовая любить весь жіръ, потому что на все она глядла съ тмъ же наивнымъ невдніемъ! Скажи, неужели ты никогда не думалъ, что виноватъ предо мной? Вдь, у меня не было, какъ у другихъ, матери, которая могла бы сказать мн…

— И ты воображаешь, что матери говорятъ объ этомъ?

Патронъ невозмутимо ковырялъ въ зубахъ.

Сельма взглянула на него съ изумленіемъ.

— Вдь, это же ихъ обязанность!

— Если ты намревалась воспитывать, своихъ дтей въ такомъ дух, то надо благодарить Бога за то, что Онъ ихъ не далъ теб,— сказалъ патронъ, бросая на столъ свою скомканную салфетку.— Обыкновенно считается обязанностью матери слдить за тмъ, чтобъ дочери ея росли въ полной невинности и…

— Ахъ,— вскрикнула она сурово,— я не въ силахъ слушать тебя доле! Разв мое безграничное отвращеніе ко всему грязному не объясняется именно тмъ, что я знаю, какъ это грязно? Прежде я, вдь, этого не знала. Ахъ, это чистое горе! Смотришь на Божій міръ и все расписываешь себ такими чудными красками, видишь кругомъ себя только цвты, да ясное солнышко, воображаешь, что все такъ похоже на то, что творится въ твоей собственной душ. О, Господи! вдь, это та же жизнь, какою жили первые люди до грхопаденія, то же наивное блаженство, то же непониманіе разницы между добромъ и зломъ!

— Ну, разумется! По-твоему, надо знать все на свт, точьвъ-точь какъ…— Патронъ говорилъ ворчливо, онъ начиналъ сердиться.

— Точь-въ-точь, какъ вы,— закончила она.— Да, именно.

Въ этихъ словахъ, произнесенныхъ такъ ршительно, послышался ея прежній тонъ.

— Ну, что ты, что ты! Нравственность-то, все-таки, необходима!— сказалъ мужъ съ сознаніемъ своего превосходства и закурилъ сигару.

— Да. Одинъ кодексъ нравственности какъ для насъ, такъ и для васъ.

Патронъ молча раскуривалъ свою сигару. Хотя утвержденіе Сельмы было въ его глазахъ чистйшею нелпостью, но онъ считалъ не особенно удобнымъ разубждать ее теперь. Женщинъ никогда не переговоришь: послднее слово всегда остается за ними. Притомъ же, патронъ зналъ съ давнихъ поръ, что если Сельма заберетъ себ что-нибудь въ голову, то этого изъ нея не выбьешь. Разсуждать онъ не очень-то любилъ и въ данномъ случа всего лучше желалъ бы уклониться отъ спора.

— Когда ты женился на мн, я была несовершеннолтняя,— снова заговорила Сельма. Душевное напряженіе заставляло сердце ея биться съ неудержимою силой, но слова были безжизненны, какъ сухой параграфъ закона,— такъ часто повторяла она ихъ самой себ на вс лады.— Долговая росписка, выданная мною, была бы признана недйствительной, и никто другой не имлъ права выдать подобную росписку отъ моего имени, хотя бы на ничтожную сумму одной эры, не имлъ права отдать что-либо, что впослдствіи должно было принадлежать мн. Моя личность важне, чмъ мои деньги. Если я въ то время считалась неспособной распоряжаться своими деньгами, то тмъ мене была я способна ршать свою судьбу. Разъ несовершеннолтній не можетъ отдавать въ чужія руки свою собственность, то, стало быть, и судьбы своей онъ не можетъ никому вручать. Вдь, это же логично?

— Ну, полно, не будемъ ссориться. Ты въ дурномъ расположеніи духа. Поди-ка, выпей бокальчикъ шампанскаго и все пройдетъ.

— Нтъ, не хочу я твоего шампанскаго!— сказала она жесткимъ тономъ. Оно всегда было ей противно, но что онъ могъ приставать къ ней съ нимъ въ эту минуту, когда она впервые ршилась заговорить съ нимъ о томъ, что цлыми годами бродило въ ней,— это только усилило ея озлобленіе.

Но патронъ ощущалъ пріятную сытость и теплоту, и такъ какъ онъ только однимъ ухомъ слушалъ то, что она говорила, то и не зналъ, что собственно носится въ воздух.

— Да, да, ты утомилась,— настаивалъ онъ,— выпей, это оживитъ тебя. А винограду не хочешь ли? Вдь, ты его любишь.

— Оставь. Я его терпть не могу.

Онъ ничего не отвтилъ, но откупорилъ бутылку, причемъ пробка хлопнула и взлетла на воздухъ. Сельма стояла неподвижно у окна и смотрла на мужа. Между бровей у нея легли дв тонкихъ складки, какъ и всегда, когда она сердилась. Патронъ наполнилъ шампанскимъ оба бокала, подошелъ къ ней и хотлъ ей подать одинъ бокалъ, но она такъ порывисто оттолкнула его руку, что вино расплескалось.

— Что это за манеры!— сказалъ онъ съ досадой, поставилъ ея бокалъ на прежнее мсто и выпилъ свой. Но затмъ онъ постарался сдержать себя: онъ зналъ, что если онъ будетъ сердиться,то она еще больше заупрямится.

Отыскавъ пробку и закупоривъ ею бутылку, онъ слъ въ кресло-качалку. Съ своего мста онъ могъ видть Сельму. Душевное волненіе снова покрыло ея щеки обычною яркою краской, придававшею ей такой видъ, какъ будто она была слегка нарумянена. Патрону она казалась прелестной. Его плняла въ ней эта свжесть, которая…

Она же думала только о томъ, что нтъ ничего отвратительне юношеской страсти на старомъ лицъ.

— Ты озябла, совсмъ окоченла, дай-ка я согрю тебя,— сказалъ онъ и раскрылъ свои объятія, граціозно держа сигару между указательнымъ и среднимъ пальцемъ.

— Я только что хотла сказать теб, что клятва, которую я дала теб ребенкомъ, не обязательна для меня теперь, когда я сдлалась взрослою женщиной.

— Что это за вздоръ?!

— Я больше не могу,— ты понимаешь? Кончено.

— Съ ума ты сошла? Что это за капризы?

Онъ поднялся со стула, но тотчасъ же слъ опять.

— Это вовсе не капризы,— сказала она, прислонившись къ подоконнику и немного выставивъ впередъ ноги, какъ бы для того, чтобъ не слишкомъ утомиться отъ долгаго стоянія.— Это шло медленно, шагъ за шагомъ и, чтобъ придти къ этому ршенію, потребовалось нсколько лтъ. Сначала это было лишь инстинктивное чувство, и я старалась побороть его, толкуя себ о долг и обо всемъ такомъ. Но мало-по-малу къ отвращенію присоединилось нчто другое, и это другое былъ стыдъ!— Она говорила спокойно и безстрастно, какъ будто бы рчь шла о какомъ-нибудь третьемъ лиц, потому что все это было ей такъ хорошо знакомо. Точно такимъ же образомъ разсуждала она сотни разъ сама съ собою, и вслдствіе этого и рчь ея лилась плавно и свободно.— Я рада была бы зарыться въ землю при всякомъ намек на наши супружескія отношенія, уже это одно доказываетъ, что въ нихъ было что-то ненормальное, что это было не такъ, какъ должно бы быть, потому что жена, которая любитъ своего мужа, не стыдится, а, напротивъ, думается мн, чувствуетъ гордость. Но, стараясь прогнать стыдъ помощью разсудка, я поневол стала размышлять, и тогда я увидала, что мн уже нтъ спасенія. То, что было раньше только догадкой, превратилось въ ясное сознаніе. И, подъ гнетомъ этого мучительнаго недоумнія, я не смла и заикнуться передъ тобой о своемъ душевномъ состояніи, потому что ты только раздражался. Такимъ образомъ я научилась молчать и мы сдлались совсмъ чужими другъ другу. Безмолвное подчиненіе было цною моего насущнаго хлба, роскоши, окружавшей меня, всхъ тхъ денегъ, которыя я отъ тебя получала, и эти слова ‘ты должна, потому что онъ заплатилъ’, только усиливали отвращеніе.

— И это говоритъ жена своему мужу!— вспылилъ патронъ.

Она взглянула на него и по лицу ея пробжала слабая тнь грустной улыбки.

— Я знаю, что могла бы цлую вчность проговорить съ тобой объ этомъ, и ты, все таки, не понялъ бы меня,— сказала она серьезно.— Но я все же хочу высказаться, не ради тебя, а ради себя самой, не съ тмъ, чтобы ты понялъ меня, а потому, что я только теб и могу сказать это. И хоть разъ въ своей жизни выложу я предъ тобой все, что у меня накипло на сердц, а потомъ пусть будетъ что будетъ!

— Ты не имешь права говорить такія вещи! Еслибъ вс думали, какъ ты, то міръ бы совершенно распался, никакое общество не могло бы тогда устоять.

— Да я и не говорю отъ имени всхъ, я говорю только отъ своего имени,— поспшно сказала она,— потому что я понимаю то, что длаю. Я ратую за свое личное дло, потому что оно касается меня одной. Но если какая-нибудь женщина чувствуетъ то же, что и я, если она продаетъ себя за наличныя деньги, длаетъ это изо-дня въ день, и ея женское достоинство не возмущается этимъ, то она пала еще ниже меня. Она пала, какъ и я, но безъ желанія подняться. Вотъ все, что я знаю.

— Что это за безумный бредъ?— Лицо патрона стало еще красне.— Продаетъ себя?… Чмъ же было бы бракосочетаніе, еслибъ подобныя вещи можно было говорить, когда только вздумается своему собственному мужу?

— Бракосочетаніе даетъ законное право, но не нравственное. Неужели ты такъ зараженъ предразсудками, что не можешь понять такой простой вещи? Кто отдаетъ свою собственную личность въ обмнъ за что-нибудь неравное ей, тотъ палъ, палъ глубоко. Ничто не можетъ обязать насъ подчиняться ласкамъ, противъ которыхъ возстаетъ все наше существо, потому что противуестественнаго долга не существуетъ.

— Какія удивительныя воззрнія явились у тебя ни съ того, ни съ сего!— сказалъ онъ иронически, между тмъ какъ внутри его бушевалъ гнвъ.

— Ни съ того, ни съ сего?— повторила она, горько улыбнулась и покачала головой съ выраженіемъ гадливости.— О, еслибъ еще все это доставило мн хоть какое-нибудь удовлетвореніе, еслибъ я еще могла вообразить себ, что исполняю долгъ! Это утшило бы меня! Но утшеніе не являлось. Въ душ моей было только горькое, унизительное сознаніе моего позора, и рядомъ съ нимъ какая-то наглость, шептавшая мн: такъ длаютъ и вс другія. Благословеніе церкви даетъ намъ право продавать себя. Оно владетъ монополіей. О, можно ли представить себ боле низкую мысль! Еслибъ ты могъ понять, какъ падаешь, падаешь неудержимо! Это ужасно! Всякій знакъ уваженія становится язвительною насмшкой.

Она склонила голову, и взглядъ ея блуждалъ въ пространств. Голосъ утратилъ свою звучность, можно было подумать, что это говоритъ старая женщина.

— Нтъ ни одной мысли, ни одного представленія, которыхъ не могли бы загрязнить подобныя условія жизни,— продолжала она.— Смотришь на красу міра и видишь одну только обратную сторону. Ахъ, какъ это гадко, какъ омерзительно! Нельзя ни къ чему прикоснуться,— все тотчасъ же оскверняется, и самъ содрогаешься при этомъ. Сколько разъ, смотря на какую-нибудь почтенную старушку, какою могла бы быть моя мать, еслибъ она была жива, я оказывалась настолько презрнной, что, глядя на ея сдые волосы, думала съ какимъ-то злорадствомъ: ‘можетъ статься, она была не лучше меня’. Видишь ли, падшія женщины всегда бываютъ наглы.

Она засмялась жесткимъ смхомъ. Для нея было облегченіемъ терзать себя. Ей казалось, что, сама подвергая себя кар, она этимъ уменьшаетъ свою вину.

— Старуха, которую я осмливалась оскорблять своимъ подозрніемъ, была, можетъ быть, честною женой, и я, пожалуй, не была достойна развязать ремень ея обуви,— снова заговорила Сельма. Голосъ ея сдлался мягче, и глаза, неподвижно устремленные въ одну точку, медленно наполнились слезами.— Не такою, какъ я, честною только по виду, а истинною женой, отдавшею всю свою любовь за любовь мужа, всю свою жизнь неустанно заботившеюся о благ своихъ милыхъ… о благ дтей, которыхъ она вдвойн любила за то, что они были его дти… Ахъ, можно ли представить себ боле жестокое наказаніе, какъ та мысль, что самое чистое, самое святое оскверняется уже однимъ твоимъ прикосновеніемъ!

Она опустилась на стулъ, прижалась лицомъ къ подоконнику, и въ комнат раздалось долгое, судорожное рыданіе. Она почти забыла о присутствіи мужа, забыла, съ кмъ говоритъ,— до такой степени углубилась она въ ходъ своихъ мыслей.

Патрону стало жаль ее. Хотя, по его мннію, причина ея страданій сводилась къ чистой химер, но въ искренности ихъ онъ все же не могъ сомнваться.

— Къ чему это самоистязаніе?— мягко промолвилъ онъ.

Она подняла голову и, не снимая рукъ съ подоконника, взглянула на патрона своими печальными глазами, еще полными слезъ.

— Ты, который самъ свободенъ и никогда не можешь утратить свободы, ты и представить себ не въ состояніи, каково на душ тому, кто долженъ былъ отступиться отъ всякихъ правъ на свое собственное ‘я’, а, между тмъ, сознаетъ себя настоящимъ, живымъ человкомъ, мыслящимъ существомъ, одареннымъ волею,— сказала она.— Какъ часто бывало, что ты возвращался домой съ какого-нибудь обда, красный, разгоряченный виномъ! Ты бралъ меня тогда за подбородокъ, и до чего мн это было ненавистно! Вдь, я знала, что вслдъ за этимъ ты притянешь въ себ мое лицо и станешь цловать меня. Я сидла неподвижная, мертвая, словно кусокъ дерева, а ты и это ставилъ мн въ упрекъ! Ты не зналъ, чего мн стоило одно это! Ты не зналъ, что значило для меня сидть спокойно, когда внутри кипло бшеное желаніе повалить тебя на землю и топтать ногами! Да, бывали случаи, когда я и въ самомъ дл боялась, что въ порыв безумія подниму на тебя руку!

Ея слова обрушивались на него, какъ ударъ за ударомъ. Въ ихъ искренности ему невозможно было усомниться: о ней свидтельствовалъ самый голосъ Сельмы, совсмъ беззвучный, глухо трепетавшій отъ сдерживаемаго волненія. Патрона точно опутала невидимая сть, неумолимо стягивавшая вокругъ него свои петли.

— Но, вдь, я длалъ для тебя все на свт,— сказалъ онъ уклончиво.

— Да, да!— вскричала она съ жаромъ, въ мучительномъ сознаніи, что не можетъ произнести ни одного слова правды, не оскорбляя мужа.— Я говорю не объ этомъ. Ты щедро заплатилъ мн, заплатилъ мн по-княжески, можно сказать.

Она провела рукой по мягкому бархату платья. На этомъ черномъ фон еще бле казалась ея рука,— эта большая, сильная рука, которой пришлось бы загрубть въ житейскихъ трудахъ, еслибъ она не откупилась отъ нихъ двумя тяжелыми, гладкими кольцами.

— Я не подхожу боле подъ уровень другихъ женщинъ,— сказала она печально,— я не могу оцнивать себя на деньги, какова бы ни была сумма. Это неестественно, если ты хочешь,— больше того, это просто комично считать себя неспособной на то, что легко дается всякой мелкой душ. Но для меня это невозможно,— больше этого не будетъ.

— Но чего же ты хочешь?

Онъ былъ такъ увренъ въ томъ, что она на всю жизнь принадлежитъ ему, а, между тмъ, она все ускользала и ускользала изъ его рукъ. Чмъ же это кончится? Имъ овладлъ безотчетный страхъ. Что, если онъ потеряетъ ее? Онъ дйствительно любилъ ее, хотя, конечно, по-своему, и онъ сказалъ правду: ему изъ самомъ дл казалось, что она ‘похорошла съ годами’.

— Я хочу содержать себя своимъ трудомъ, только и всего,— тихо сказала она, какъ говорятъ о чудной мечт, едва ршаясь упомянуть о ней изъ боязни, чтобъ она не разбилась предъ критическимъ взоромъ другихъ.

— Содержать себя? Что это значитъ? Вдь, я содержу тебя.

Патронъ поворачивалъ голову во вс стороны, не зная, куда бы ему плюнуть.

— Да. Но я хочу содержать себя сама. Я не въ силахъ выносить доле…

Она поднялась съ мста, дрожа, какъ въ лихорадк, и искоса взглянула на бутылки съ шампанскимъ.

— Ты не имешь права нарушать свои обязательства. Ты моя жена и передъ Богомъ, и передъ людьми!

Патронъ съ ршительнымъ видомъ плюнулъ въ сторону печки.

— Жена? О, ты злоупотребляешь этимъ словомъ!— Сельма стояла, повернувшись лицомъ къ патрону. Краска сбжала съ ея щекъ, но она смло смотрла ему въ глаза.

Это было уже слишкомъ. Патронъ вышелъ изъ терпнія.

— Такъ вотъ какъ! Старыя узы, стало быть, прискучили!— злобно крикнулъ онъ, откусивъ кончикъ своей сигары такъ, что обрывки табачнаго листа прилипли къ его губамъ.— Женское стремленіе къ новизн! Явился какой-нибудь юный Адонисъ…

Она посмотрла на него въ упоръ. Въ этомъ холодномъ, презрительномъ взор было что-то, заставившее его обуздать себя.

— Нтъ такого человка на свт, за котораго я пожелала бы выйти замужъ теперь,— сказала она уныло, словно говоря о давнымъ-давно совершонной противъ нея несправедливости.

— Ну, такъ ты, значитъ, мечтаешь о свобод, — сказалъ онъ,— но, вдь, безусловной свободы не существуетъ. Всякое положеніе въ жизни влечетъ за собой какія-нибудь стсненія,— бдность еще не послднее изъ нихъ. Вспомни, что первыми возстали противъ установленнаго порядка падшіе ангелы. Сатана, вдь, не дуракъ. Онъ уметъ представлять свои козни въ самомъ заманчивомъ свт и, чтобы прикрасить ихъ, онъ всего чаще пользуется словомъ свобода. Но зло остается зломъ, а добро — добромъ.

Патронъ врилъ въ свое краснорчіе, какъ въ евангеліе, на онъ былъ такъ лнивъ, что пускалъ его въ ходъ лишь въ самыхъ исключительныхъ случаяхъ. Поэтому, когда Сельма только махнула рукой въ знакъ того, что онъ вовсе не переубдилъ ея, имъ овладло безмрное удивленіе. Ему казалось, что онъ изложилъ суть дла такъ ясно, какъ Божій день. Можно ли, дйствительно, возразить что-нибудь противъ того, что зло остается зломъ, а добро-добромъ? Ужь не одержима ли его жена злымъ духомъ, или, быть можетъ… влюблена? Онъ сталъ поспшно перебирать въ ум всхъ знакомыхъ холостыхъ мужчинъ, тщетно стараясь ршить, который изъ нихъ самый опасный. Онъ одинаково ненавидлъ ихъ всхъ. Человкъ неженатый представлялся ему негодяемъ, хищнымъ звремъ, съ тхъ поръ, какъ самъ онъ былъ женатъ.

— Разв мало у тебя было свободы? Вдь, ты же могла длать все, что хотла! Это одн ребяческія теоріи, это діаволъ съ его…

— Нтъ, тутъ дло не въ теоріяхъ, а въ моей природ, которая возмущается… Я просто… просто не могу выносить, чтобы твои руки прикасались къ моему тлу!

Ей самой почудилось, что въ ея словахъ прозвучало что-та грубое, заставившее всю кровь прилить къ ея вискамъ, но она ршилась хоть разъ въ своей жизни высказать правду, худо ли, хорошо ли то будетъ.

— Кто нарушаетъ клятвы, данныя у алтаря, тотъ ‘волкъ въ святилищ’. {Цитата изъ поэмы Tera&egrave,pa Фритьофъ. Прим. перев.} Гд найдетъ онъ себ душевный покой?

Патронъ думалъ окончательно сразить Сельму этими словами, но она не такъ-то легко сдавалась.

— Вдь, я же сказала теб, что клятва, данная мною, когда я была ребенкомъ, не обязательна для меня теперь, когда я сдлалась взрослою женщиной, хотя бы даже она была произнесена у алтаря. Разв ты не понимаешь, что это и есть тотъ узелъ, въ которомъ соединяются вс нити,— что никто не иметъ права принимать такую, на всю жизнь обязательную клятву, если смыслъ ея не вполн доступенъ дающему ее лицу? Сколько женщинъ вступило въ бракъ такимъ же точно образомъ, какъ я! Если узы для нихъ нестерпимы, пусть он и порвутъ ихъ, какъ я!

Она откинула назадъ голову, и глаза ея заблистали. Звукъ его собственныхъ словъ воспламенялъ ея мужество, и ей казалось въ это мгновеніе, что весь міръ открыть передъ ней, что ей стоитъ только ‘порвать’, чтобы сдлаться свободной.

— Берегись, это касается не одной тебя!— сказалъ мужъ угрожающимъ тономъ.— Всякое подобное слово есть искра, брошенная съ разрушительною цлью. Мужчина — глава женщины, это говоритъ и божескій, и человческій законъ. Кормчій необходимъ какъ для государства, такъ и для семьи. Государство покоится лишь на семейной жизни. Кто ниспровергаетъ семью, тотъ ниспровергаетъ все.

— Никто не ставитъ семейную жизнь такъ высоко, какъ я,— твердо сказала Сельма,— но у насъ нтъ семьи. Никто не убжденъ глубже меня въ святости брака. Но я повторяю, что не слдуетъ вступать въ бракъ такъ легкомысленно, какъ это длается теперь, а, главное, ршаться на него женщина должна не иначе, какъ достигнувъ совершеннолтія, лишь тогда, когда она вполн уяснила себ, что сама отвтственна за свои поступки, когда она сознательно беретъ въ свои руки свою судьбу, готовая нести на себ вс послдствія своего ршенія. Пока она не чувствуетъ этого, она, стало быть, еще не созрла для такого важнаго шага, какимъ является истинный бракъ. Что касается тебя и меня, то между нами нтъ ничего, кром моего отвращенія, непреодолимаго ужаса, который внушаетъ мн всякая близость. Я цню тебя, я даже расположена къ теб, но — на разстояніи. Дти, безспорно, были бы связью между нами, но у насъ нтъ дтей. Дло идетъ только о теб и обо мн. Какъ человкъ, я для тебя ничто, положительно ничто. Мои мысли и чувства такъ же чужды теб, какъ еслибъ я жила на лун. Еслибъ я могла поставить на одну сторону свою личность, а на другую — свое тло, ты, ни на одинъ мигъ не поколебался бы въ выбор. Теб все равно, страдаю я или нтъ, лишь бы я принадлежала теб и — молчала. Этого-то я и не могу теб простить!

Голосъ ея прерывался отъ слезъ. На нее нашло глубокое чувство одиночества, но она поборола его.

— Еслибъ я была твоимъ компаньономъ въ длахъ, твоимъ пріятелемъ, товарищемъ,— снова заговорила она,— ты пожаллъ бы о разлук со мной и сказалъ бы мн на прощаніе ласковое слово. Но теперь я, вдь, ровно ничего не значу для тебя, а потому ты только сердишься, видя, что тебя обманули въ заключенной тобою сдлк. Но стоитъ ли теб задумываться надъ этимъ? Мало ли кругомъ тебя свтскихъ, красивыхъ, всми уважаемыхъ женщинъ, которыя охотно продадутъ себя за большое состояніе, лишь бы поскоре скрепить этотъ торгъ? Возьми любую изъ нихъ и позволь мн уйти!

При этихъ словахъ въ душ патрона проснулось какое-то странное чувство, какое-то смутное стремленіе, что-то непонятное ему самому. Это чувство было такъ ново для него и такъ мучительно! Нтъ, онъ не могъ, не могъ отказаться отъ Сельмы! Чего только не скажетъ онъ ей, чтобъ убдить ее въ томъ, что это невозможно!

— Уйти!— повторилъ онъ.— Ты не думаешь о томъ, что говоришь. Ты ни за что не вынесешь скандала… клеветы… всего того, чему ты хочешь себя подвергнуть. Я знаю тебя, ты слишкомъ горда, чтобы стерпть это. Стыдъ, связанный съ подобнымъ шагомъ, совершенно уничтожитъ тебя.

— Стыдъ сохраняетъ свою власть надъ человкомъ лишь пока онъ ему уступаетъ: въ ту самую минуту, какъ онъ ршается презрть его, стыдъ превращается въ ничто.

Въ охватившемъ ее сознаніи юношеской силы она отклонилась назадъ и распростерла руки, такъ что стройный станъ ея обрисовался въ вид креста на свтломъ фон гардинъ. Этотъ жесть сразу выказалъ всю непринужденную красоту ея фигуры, изящную гибкость, производившую такое впечатлніе, какъ будто эта женщина могла согнуться и мгновенно выпрямиться, какъ стальная пружина. Глаза зми метали яркія искры, игравшія на свт всми цвтами радуги.

Патронъ молча смотрлъ на Сельму.

— Куда же ты пойдешь?— вскрикнулъ онъ вдругъ. Боязнь лишиться ея побудила его выбросить за бортъ краснорчіе и прибгнуть къ боле осязательнымъ доводамъ.— Все это утопическія мечты. Для тебя нтъ дороги, нтъ будущаго. Подумай сама, и ты увидишь, что твои надежды совсмъ несбыточны. Семь лтъ, проведенныхъ въ богатств и комфорт, настолько избаловали тебя, что ты прямо-таки не съумешь даже прокормить себя. Ты любишь деньги или, по крайней мр, все то, что можно достать за деньги. Чего только стоили одн твои книги! Какъ же ты будешь жить безъ всего этого… безъ всего того, что тебя такъ интересуетъ… безъ того, къ чему ты успла привыкнуть? Теб некогда будетъ и подумать о чемъ-нибудь другомъ, кром борьбы изъ-за насущнаго хлба. И чмъ же ты хочешь сдлаться? Контористкой?— ты не прошла курса ни въ одномъ коммерческомъ заведеніи. Учительницей?— у тебя есть знанія, но нтъ диплома. Швеей?— ты не умешь кроить. И, къ тому же, он цлыми десятками добиваются куска хлба.

Онъ смолкъ, ожидая отвта.

Она должна была закусить губы, чтобъ удержать вопль, готовый вырваться изъ ея груди. Слова мужа пригнули ее къ земл. Онъ выразилъ въ нихъ то, что всего чаще смущало ее самоё, а потому больше всего страшилась она именно этого возраженія.

Онъ замтилъ, что перевсъ на его сторон, и, прилпляя отставшіе отъ сигары табачные листья, заговорилъ опять:

— Жена, бросившая мужа, возбуждаетъ во всхъ честныхъ людяхъ презрніе. Отъ нея сторонятся, какъ отъ какой-нибудь искательницы приключеній. Ты всюду будешь встрчать лишь холодный отказъ. Выброшенная въ свтъ на двадцать четвертомъ году и совершенно беззащитная, ты можешь натолкнуться на Богъ знаетъ какіе соблазны!

— Противъ одного изъ нихъ, по крайней мр, я застрахована,— сказала она, длая послднюю попытку выказать отвагу. Но сознаніе безсилія уже давило ее.

Она горла желаніемъ работать, быть полезной другимъ, но она не была черезъ-чуръ наивна и понимала, что самое большее, что можетъ сдлать женщина съ пустыми руками, это только-только прокормить себя. Она знала, что никогда не удовлетворится однимъ прозябаніемъ, что ей недостаточно будетъ жить только для того, чтобы добывать себ хлбъ. Что это за жизнь? Неужели она сама погрязнетъ въ матеріализм бдности, такъ часто претившемъ ей въ другихъ? Сотни разъ останавливалась она на этомъ вопрос, и вотъ теперь онъ неумолиме, чмъ когда-либо, требовалъ отвта. По ея тлу пробжалъ судорожный трепетъ, она должна была стиснуть зубы, чтобъ они не застучали.

— И гд же думаешь ты найти работу?— спросилъ мужъ торжествующимъ тономъ, такъ какъ она стояла блдная, съ потупленнымъ взоромъ, и что-то въ самой ея усталой поз говорило ему, что она считаетъ себя побжденной.— Многіе хотятъ работать и, все-таки… Да разв примутъ тебя на какое бы то ни было мсто безъ рекомендацій? А кто же станетъ рекомендовать тебя? Ужь не я ли?

Онъ коротко засмялся и раскачнулся въ кресл, попыхивая сигарой, приходившей къ концу. Ему было жаль Сельму, врод того, какъ онъ жаллъ свою любимую лошадь, когда хлесталъ ее, но, вмст съ тмъ, онъ радовался при мысли о томъ, какъ это должно хорошо подйствовать.

— Ну, что-жь, вдь, я правду говорю?— прибавилъ онъ уже совсмъ привтливо.

— Да,— коротко отвтила она, но въ ея опущенныхъ глазахъ теплилась глухая, жгучая ненависть порабощеннаго существа. Ему и раньше случалось одерживать верхъ надъ ней, но съ каждымъ разомъ борьба становилась упорне съ ея стороны, а въ его власти было одно лишь средство — деньги.

Только теперь, при самомъ пораженіи, замтила она, что, сама не отдавая себ въ томъ отчета, она питала тайную надежду, что въ послднюю минуту мужъ протянетъ ей руку помощи — облегчитъ ей первые шаги и найдетъ ей работу. Теперь она устыдилась этой надежды, словно она была преступленіемъ, и горячая краска снова залила ея щеки. Но взоръ ея былъ опущенъ: стыдъ приковалъ его къ ковру.

Она слышала, какъ мужъ собирался ложиться, замтила, какъ онъ поставилъ одну свчку на свой ночной столикъ, другую — на ея. Онъ все еще былъ внимателенъ къ жен. Стало быть, все останется попрежнему, онъ никогда не будетъ упоминать объ этомъ разговор, и оба они будутъ длать видъ, будто ничего не произошло между ними.

Она чувствовала себя до такой степени связанной, что не могла даже выйти изъ этой комнаты, потому что за предлами ея ее подстерегала бдность, тамъ, на улиц, она очутилась бы совсмъ безпріютною среди зіяющаго ночнаго мрака. Ни одной эры не было у нея, которую она могла бы назвать своею, заработанною.

Еслибъ мужъ подошелъ къ ней въ это мгновеніе, она, пожалуй, задушила бы его собственными руками, потому что она сознавала всю правду его словъ: нельзя прожить безнаказанно семь лтъ въ дом богатаго человка.

Но патронъ былъ сангвиническаго темперамента, онъ радовался побд и не хотлъ слишкомъ туго натягивать лукъ, возлагая вс надежды на завтрашній день.

Кончивъ свои приготовленія, онъ раздлся и улегся въ постель.

Прежде чмъ натянуть на голову одяло, онъ бросилъ послдній взглядъ на жену. Она стояла неподвижно все на томъ же мст, съ поникшею головой, и брилліантовые глаза зми сверкали на свт всякій разъ, какъ тяжело дышавшая грудь Сельмы поднималась и опускалась.

Онъ видлъ, что она взволнована, но, вдь, это пройдетъ до завтра.

Онъ потушилъ свчку.

Сельма все еще оставалась у окна, погруженная въ свои думы. Скудное освщеніе съ ея ночнаго столика оставляло боле отдаленныя части комнаты въ полутьм.

Пульсъ ея бшено бился, противурчивыя мысли проносились въ ея голов, какъ фантастическія тни при факельномъ шествіи.

Она искала истины, искала ея и вн себя, и внутри, такъ, какъ ищетъ ея лишь тотъ, кто чувствуетъ, что все счастье или горе его существованія зиждется единственно на томъ, чтобы найти свое собственное убжденіе,— убжденіе, съ которымъ можно и жить, и умереть.

Она читала т книги, гд говорится, что совмстная жизнь, хотя бы и освященная внчальнымъ обрядомъ, но лишенная внутренняго содержанія, не есть истинный бракъ. И затмъ она читала рзкія выходки партій, полагающихъ, что въ форм вся суть, лишь бы она уважалась.

Все это были теоріи. Но он не были способны удовлетворить Сельму. Ей надо было найти что-нибудь настолько осязательное, чтобъ она могла схватиться за это и сказать: это мое. Она искала вры,— не той вры, которая одобряетъ, а той, которая животворить. Она вообразила себ, что обладаетъ ею, но то была книжная вра, а не ея собственная. Потому-то она и пошатнулась теперь.

Сердце Сельмы наполнилось горечью.

Вдь, это такъ просто: стоять въ своей комнат, трясти другаго за плечи и говорить ему: ‘ты заблудился’ — и затмъ, когда онъ взглянетъ на васъ вопросительно, указать ему на темную ночь и крикнуть: ‘вотъ гд лежитъ твой путь!’ но какъ же… какъ же найти этотъ путь, когда кругомъ царитъ непроницаемый мракъ?

То же самое отвчали и теоріи, когда Сельма вымаливала у нихъ какой-нибудь опоры для себя. Теперь она знала, что только сама жизнь можетъ дать подобную опору, что все остальное — простыя указанія, что не чужими теоріями, а только своею собственною врой можетъ жить человкъ.

Именно то, что она считала своими самыми завтными убжденіями, именно то, что казалось ей до такой степени непреложнымъ, испарилось и обратилось въ ничто при первомъ вяніи холодной дйствительности, при первомъ критическомъ взгляд.

Въ ничто?… Но разв могла она, посл всего, что случилось, признавать притязанія этого человка на обладаніе ея личностью?

Мысль о самоубійств мелькнула, какъ молнія, въ ея голов. Но свойственное здоровой натур отвращеніе къ смерти возмутилось противъ такого исхода. Это всегда будетъ въ ея власти, въ томъ случа, если бы все другое оказалось тщетнымъ.

Такъ неужели же богатство составляетъ все, ршительно все для нея? Неужели она ни на іоту не лучше тхъ жадныхъ до милостыни созданій, которыхъ она привыкла презирать за ихъ алчность? Или же не одн деньги, а какія-нибудь другія узы связываютъ ее съ этимъ человкомъ?

Ей надо было уяснить себ это.

Быть можетъ, онъ самъ оттолкнетъ ее, когда она не будетъ больше его безвольною принадлежностью, формой безъ души. Онъ будетъ вправ это сдлать. Вправ? О, она знала его! Другой развязки быть не могло.

Сельма подошла къ столу, отодвинула въ сторону остатки ужина и поставила письменный приборъ.

Первый порывъ увлеченія разсялся предъ возраженіемъ патрона, предъ призракомъ бдности, который онъ вызвалъ. Но Сельм оставалось еще принять спокойное, хладнокровное ршеніе.

Она сла къ столу и написала:

‘Рикардъ! Отъищи мн мсто въ какомъ-нибудь гимназическомъ заведеніи, въ Германіи, и сейчасъ же напиши мн, какъ только теб удастся что-нибудь найти. Въ личномъ свиданіи нтъ надобности, мы можемъ все уладить письменно. Теб извстны и моя выдержка, и ходъ моихъ занятій, ты знаешь, что послднія слишкомъ односторонни и теоретичны, но этому горю можно помочь. Больше мн нечего сказать теб. Остальное ты самъ поймешь.

‘Твоя двоюродная сестра
Сельма’.

Она набросала нсколько словъ Эльвир съ просьбой надписать адресъ на письм къ Рикарду, затмъ положила его подъ подушку. Завтра оно должно было пойти.

Напряженіе исчезло. Теперь она чувствовала себя спокойной, потому что знала, къ чему ей надо стремиться.

Она бросила взглядъ на другую сторону комнаты, гд мужъ ея лежалъ, повернувшись лицомъ къ стн, и спалъ крпкимъ, здоровымъ сномъ, и въ душ ея не шевельнулось ни тни озлобленія. Минутная вспышка ненависти была вызвана лишь сознаніемъ, что она стоитъ лицомъ къ лицу съ непреодолимою силой.

Глаза ея свтились жизненною отвагой, потому что первый шагъ былъ уже сдланъ, а тамъ пусть будетъ, что будетъ! И все существо ея прониклось мощнымъ эгоизмомъ юности, готовымъ воскликнуть: ‘Посторонитесь, и мн надо жить!’

Затмъ она наклонилась и погасила свчку, потому что хотла раздться въ темнот.

В. С.

‘Русская Мысль’, кн. III—IV, 1891

ДЕНЬГИ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

Читайте также: