ДЕНЬ НА БИРЖ, НОЧЬ НА КВАРТИР
ДЕНЬ НА БИРЖ, НОЧЬ НА КВАРТИР
(Изъ записокъ голоднаго человка)
——
ПЕТРЪ К.
‘Время’, No 12, 1862
День на бирже, ночь на квартире, Горский Петр Никитич, Год: 1862
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Я просто-напросто раскажу одинъ изъ эпизодовъ моей скитальческой жизни въ отставк. На тернистомъ моемъ поприщ встртились мн два пріятеля, которые отличнйшимъ образомъ подгадили мою и безъ того незавидную карьеру. Можетъ-быть читатель пожелаетъ узнать, какая карьера ожидаетъ отставного чиновника безъ пенсіи, безъ всякихъ средствъ жизни, безъ особенныхъ знаній, кром краткой россійской арифметики или граматики, и наконецъ безъ гроша въ карман? А вотъ какая: опредлиться въ сенатъ на девять рублей девяносто-три копйки мсячнаго жалованья, поступить въ полкъ, на какихъ случится правахъ, если откроется война, или занять какую-нибудь частную должность управляющаго всмъ дворомъ дома, или скопивши рубликовъ десятокъ надлать къ рождеству елокъ, выручить за нихъ рублей двадцать и пуститься въ другой промыселъ, то-есть продавать размалеванныхъ херувимовъ, бумажныхъ плясуновъ по пятачку штука въ какой-нибудь Апраксинъ или Щукинъ, да и то когда они отстроятся. Но, чтобъ достигнуть этой блистательной карьеры, надо пока перебиться какъ-нибудь, особенно въ нашу милую петербургскую осень или зиму, въ которыя слабые здоровьемъ бдняки мрутъ какъ мухи. Если енотовыя, лисьи и иныя другія-прочія шубы не могутъ согрть тла въ лихіе двадцати-градусные морозы, если никакія непромокаемыя калоши, пальто не могутъ предохранить человка отъ осеннихъ изморозей, дождей, слякоти и всякой пакости, то чего же ожидать отъ какого-нибудь пальто, подбитаго уксусомъ? А поэзія сырыхъ и холодныхъ квартиръ, съ угаромъ, плесенью по стнамъ, снгомъ по угламъ, со всми прелестями? Слдовательно, чтобъ добиться порядочной карьеры игрушечныхъ длъ мастера, или сенатскаго чиновника, необходимо какъ-нибудь перебиться въ холодныя времена года.
Счастливецъ тотъ, кто еще страдаетъ какой-нибудь ломотой, ли непритворнымъ ревматизмомъ, колотьями: его примутъ хоть въ больницу. Наше попечительное начальство даетъ пріютъ, пищу, леченіе, будь только боленъ.
А если и этого нтъ, если ты, какъ Собакевичъ, стуешь на судьбу, что ни разу не былъ боленъ, что тогда? Тогда горе! Петербургская осень, или зима, посл долгихъ лтъ цвтущаго твоего здоровья, когда-нибудь тебя такъ подкоситъ, что тебя сразу положатъ, сначала въ чахоточную палату въ больниц, потомъ — въ ванную, для боле удобнаго окончанія твоей карьеры, а оттуда пропрутъ въ трупярню. Лтомъ другое дло: у бдняка готовыя квартиры въ александровскомъ и петровскомъ паркахъ. Вс удобства: тнь отъ елокъ, вода изъ крпостного рва, изъ прудовъ покрытыхъ плесенью, трава — вмсто постели. Можно вдвоемъ сговориться такъ: пока одинъ спитъ, другой караулитъ твою шапку, сапоги, чтобы ихъ какъ-нибудь не сдуло втромъ… Другой заснулъ — ты его караулишь, и т. д. Имешь десять копекъ, тебя прекрасно покормятъ щами и кашей въ благодтельномъ демидовскомъ заведеніи. Остальной пятачокъ ты можешь истратить на предметы роскоши: купить десятокъ папиросъ… Я знаю лавочку близь парка, гд десятокъ можно купить за три копйки. Вотъ ужь у тебя въ теченіи дня, скопилось остаточныхъ суммъ дв копйки, за которыя въ обжорномъ ряду, на Сытномъ рынк, теб дадутъ полфунта чорнаго хлба, наржутъ четыре кусочка рубцовъ и польютъ все это безплатно разведеннымъ хрномъ!.. Я когда-нибудь напишу, какимъ образомъ можно прожить въ нг и роскоши, за пятнадцать копекъ въ сутки: пить, сть, курить, имть квартиру, дв бани въ мсяцъ, — а теперь продолжаю.
Чтобы мой правдивый расказъ непоказался инымъ очень благонамреннымъ людямъ щекотливымъ, я долженъ сдлать малюсенькую оговорку: вс мы, какъ военные, такъ и гражданскіе чиновники — съ лнцой, или правильне, кром пройденной нами службы, неумемъ ни за что приняться. Воспитаны-то мы вс въ скорохватку, ни одной отрасли знаній основательно не изучили, отчасти по своей лности, отчасти по предразсудкамъ нашихъ милыхъ папенекъ и маменекъ, которые въ коронной служб только и видли свтъ божій… Вмсто того, чтобъ чему-нибудь научить насъ основательно, они совали насъ въ разныя образцовыя школы, лишь бы спихнуть съ рукъ на казенные хлбы, да научить насъ всему понемножку для полученія чина, или диплома, дающаго право на занятіе извстной должности.
Получивши кой-какой вншній лоскъ, нахватавшись верхушекъ, мы поступали прямо на службу, то-есть опять на готовые хлбы…
Никому изъ вашихъ родителей, даже изо всего предшествовавшаго чиновнаго поколнія не приходило въ голову, что всякое большое государство, вслдствіе развитія просвщенія, политическихъ, экономическихъ причинъ, можетъ обходиться безъ большой арміи, безъ большого штата чиновниковъ, но никакъ не можетъ обойтись безъ портныхъ, сапожниковъ, столяровъ, плотниковъ, часовщиковъ, однимъ словомъ, безъ ремесленниковъ, и чмъ ихъ больше въ государств, тмъ больше въ немъ трудящихся людей, тмъ меньше тунеядства, тмъ вс издлія, продукты дешевле…
Нашимъ милымъ родителямъ также никакъ не приходило въ голову, что всякій честный трудъ, какой бы онъ ни былъ, нисколько не безчеститъ званія дворянина, или какого угодно заслужоннаго человка. Вотъ мы, ихъ дтки, попавши въ учебныя заведенія, выдержавши съ грхомъ пополамъ экзамены, поступали прямо со школьной скамьи подъ крылышко своихъ начальниковъ-покровителей, или снова подъ кровъ благодтельнаго правительства. Однимъ словомъ, съ казенныхъ хлбовъ школы, да опять на казенное жалованье. Оплошаемъ мы по служб — насъ не выгонятъ прямо, а сначала остерегаютъ строгими требованіями долга, выговорами, арестами, приказами, внесеніемъ въ формуляръ проступка. Наконецъ, когда мы совершенно выбивались изъ рукъ — насъ удаляли въ отставку, по самой деликатной причин — по домашнимъ обстоятельствамъ…. Однимъ словомъ, до выхода въ отставку, мы не знали жизни… Жизнь-то настоящая только началась съ отставки и съ отставки безъ пенсіи, безъ всякихъ средствъ жизни… Тутъ только, когда хватилъ насъ голодъ, да морозъ, да рука, повинуясь ропоту пустого желудка, протягивалась къ чужой собственности — тутъ только мы взглянули серьозно на свое прошлое, взвсили, чмъ мы можемъ снискивать хлбъ, къ чему способны? Въ результат оказалось, что мы ровно ни къ чему не способны, кром какъ снимать копіи съ бумагъ, или маршировать подъ барабанъ. Вотъ этакая толпа людей, безполезныхъ для себя и для государства, бросилась искать должности, какого-нибудь мста.
Но число должностей, вслдствіе разумныхъ причинъ, вдвое уменьшилось, число претендентовъ на мсто утроилось, а матушка-протекція осталась въ прежней сил: она неможетъ быть искоренена никакими мрами правительства, она далеко пустила корни въ нашей почв. Она родня мстничеству, какъ мстничество выродокъ споровъ за старшинство родовъ. Вотъ вс и стали жаловаться на бдность, пнять на какія-то несправедливости, искать причины бдствій не въ своихъ ошибкахъ, не въ родимой лни и привычныхъ предразсудкахъ, а въ причинахъ вншнихъ… Вотъ наполнились столицы праздношатающимися, благодтельныя учрежденія — просьбами о пособіи.
Ни одно государство, кром разв Англіи, не иметъ такого множества благотворительныхъ учрежденій для пособія бднымъ, больницъ, богадленъ, пріютовъ, но при всемъ этомъ они немогуть удовлетворить просьбамъ даже четвертой доли всхъ истинно-нуждающихся. Притомъ, какія вы придумаете мры для отличія истинной бдности отъ притворной, буквальной нищеты отъ условнаго недостатка, малыхъ, обыкновенныхъ для большинства отъ большихъ?
У насъ какъ-то въ крови слишкомъ цнить свои заслуги. Всякій, прослужившій пять-шесть лтъ, требуетъ непремнно пособій, словно онъ и богъ-знаетъ какую заслугу оказалъ отечеству, что проскриплъ пять-шесть лтъ перомъ, или промаршировалъ на плацу. Прошу ясне понять мою мысль и несмшивать правила съ исключеніями!..
Все это я велъ къ тому, чтобъ показать читателю, особенно благонамренному, что мой расказъ вовсе не какое-нибудь преднамренное изображеніе несуществующихъ у насъ бдствій, а правдивый истинный расказъ.
Человкъ я очень маленькій, чинъ такой, что можно иной разъ и на бирж поработать за тридцать копекъ въ день, и грязь въ мшкахъ потаскать изъ петербургскихъ рчекъ и каналовъ за шестьдесятъ копекъ. Чтобъ повернуть колесо Фортуны въ свою сторону, я непрочь былъ и колесо вертть для вычерпыванья бадьями ила изъ какой-нибудь Мойки…
Но все-таки мой ничтожный чинишка, непринося мн ни малйшей пользы, препятствовалъ опредлиться напримръ въ дворники, въ приказчики къ лавочнику, въ десятники, хоть бы въ толико-полезное городу водопроводное общество и т. п. Манеры, облагороженныя службой, или правильне воспитаніемъ, какая-то глупая застнчивость, привычка судить какъ-то по книжному, свысока, а не попросту, помужицки — все это обличало во мн чиновника, все это препятствовало заработывать мн кусокъ хлба черной работой. Какъ я ни поддлывался подъ мужицкій складъ рчи, подъ простонародный образъ сужденій — отъ меня такъ и несло жолчной ироніей Гоголя, воззрніями Тургенева, рифмованныни слезами Некрасова и т. п. Опашу прежде всего мою попытку работать на голандской бирж.
Двое сутокъ я не лъ куска хлба: у квартирной хозяйка попросить было совстно, въ лавк не врили ни на полушку, протянуть руку за милостыней было для меня тяжеле смерти и я ршался на другое утро, во что бы то ни стало, отправиться на голандскую биржу,
Помню, какъ теперь, дло было въ ма. Завалившись съ десяти часовъ на полъ занимаемаго мною угла (у меня постели не было), я легъ на засаленную свою шинель и укрылся оною… Хозяйка, сварливая, озлобленная старуха, посмотрла на меня какъ-то презрительно, и полагая, что я заснулъ, начала бесдовать съ другей старухой:
— Вотъ нищаго держимъ! его пора взашей!..
— Да что съ нимъ проклажаться, Семеновна! иди въ кварталъ, завтра же и вытурятъ… Прошолъ чай срокъ-то?
— Ужь онъ мн задолжалъ рупь!..
— Ну и турни его! еще пожалуй обокрадетъ…
Такъ озлобленные нуждой люди терзаютъ другъ друга, тогда какъ капля участія сколько бы нибудь облегчила взаимное горе.
Слезы навернулись у меня на глазахъ, но они зали, какъ дымъ, непролились, засохли, поэтому не могли облегчить души… Мн было тмъ нестерпиме это слышать, чмъ мене я заслуживалъ такого ругательства. Тутъ было все:.— оскорбленіе чина, хоть и малого, неуваженіе къ званію, купленному кровію моихъ предковъ…
Тмъ боле это было обидно, что старухи звали кто я, знали изъ расказовъ жизнь мою, службу, исторію предковъ. Он знали, что я не сплю, говорили съ умысломъ, чтобъ уколоть меня, чтобъ скоре выгнать изъ квартиры. Тмъ было горьче для меня, что он знали мою честность, оставляли незапертыми сундуки съ вещами и деньгами, знали, что я не возьму ихъ…
Ко всему этому присоединялось предчувствіе, что я, вынужденный муками голода, могу дйствительно, украсть что-нибудь, могу дйствительно оправдать мерзкое о себ мнніе. Кром того, я такъ палъ въ собственныхъ своихъ глазахъ, до того потерялъ увренность въ своихъ силахъ, въ своемъ человческомъ достоинств, что мн даже нельзя было утшиться гордостію невиннаго страдальца, нельзя было идеализировать моего положенія…
Грубость, невжество, нравственное очерствніе этихъ двухъ глупыхъ, наглыхъ старухъ окончательно убивали во мн вру въ достоинство человка…
Но главное, он такъ явно, такъ ясно безъ всякихъ декорацій разоблачили настоящее мое положеніе, что я пришелъ въ ужасъ, словно очаулся въ забитомъ на-глухо гробу… Никакой надежды впереди: два дня не лъ, ноги, почти былъ увренъ, недотащатъ мня такъ рано, въ четыре часа утра, съ выборгской на биржу… Сапожишки со стоптанными коблуками растерли ноги въ кровь… Волдыри на подошвахъ и на пальцахъ… Ни родныхъ, ни знакомыхъ въ город, однимъ словомъ, въ громадномъ Петербург, биткомъ набитомъ богачами, благотворителями тысячью благотворительныхъ учрежденій, я боялся умереть отъ голоду, словно въ какой-нибудь барабинской степи! Ужасно!.. Не дай богъ врагу быть въ такомъ положеніи! Даже въ больницу нигд не принимали, потому, что ничего не болло. Притворяться было совстно, да и неумлъ, когда даже попробовалъ: принимающій докторъ сейчасъ это замтилъ и, несправясь даже объ моемъ чин и званіи, сказалъ грубо:
— Убирайся братецъ! что, ты думаешь обманешь кого-нибудь? Ступай, ступай, пока не прогналъ…
Всю ночь я не могъ сомкнуть глазъ: подъ ложечкой сверлило, словно какой камень туда былъ вложенъ, хотлось бы, какъ высокаго блаженства, облегчающихъ слезъ, но и слезы не текли… Кости тла, нажимая на голый почти полъ, какъ-то болли… Кром того ожигали то тутъ, то тамъ мелкія, увертливыя блохи… Чесалось то тамъ, то тутъ отъ извстныхъ причинъ, а блья было смнить не чмъ… Господа!.. это адъ, а не жизнь!.. Нтъ ужасне наказанія въ мір — чувствовать себя такъ нравственно униженнымъ, пресмыкаться въ сору, въ грязи…
Стало смеркаться. Старухи, привыкшія ложиться спать вмст съ курами, начали клевать носомъ. Долго они пересуживали, бормотали о своихъ грошахъ, кого-то судачили, наконецъ разговоръ началъ длаться вялымъ, отрывочнымъ.
— Не пора ли, мать моя, поужинать, мн завтра рано-ранешенько нужно идти на фабрику.
— Почемъ за сутки?
— Шестдесятъ копекъ,— волосъ щиплемъ.
Загремла заслонка, Семеновна достала изъ печки горшокъ подогртыхъ щей. Лукинишна застилала треногій столъ срой, какъ солдатскій набрюшникъ, салфеткой. Запахъ разогртой говядины, утонувшей въ миску, паръ отъ горячихъ щей такъ пріятно защекоталъ мои ноздри, такъ страшно раззадорилъ мой и безъ того волчій апетитъ, что мн стоило многихъ надъ собою усилій, чтобъ удержаться отъ просьбы. Господи! съ какимъ бы райскимъ наслажденіемъ я полъ теперь чего-нибудь горячаго. Мн казалось въ эту минуту, что я одинъ бы выхлебалъ цлый горшокъ, потомъ сълъ бы фунта два мягкой, сочной говядины съ хрнкомъ, съ теплымъ хлбцемъ… Воображеніе голоднаго рисуетъ удивительно соблазнительныя картины, не хуже, чмъ жаждущаго путника, заблудившагося въ какой-нибудь Сахар. Только, вмсто миражей, изображающихъ стоящіе на горизонт города и рощи съ синими холодными водами, рисуются столы, уставленные вкусными похлебками, противни съ жареными гусями, поросятами, сальцисоны, окорока, пироги, кулебяки съ превосходной начинкой и тому подобныя прелести… Я ужь было приподнялся съ полу, чтобъ попросить хоть кусочикъ хлбца, хоть дв ложечки щей, но чего-то недоставало для полной ршимости.— Чтожъ такое, думалъ я: — тутъ ничего нтъ дурного… И я былъ когда-то человкъ, я длился кускомъ хлба, даже деньгами съ прибгавшими ко мн за помощью. Но слышанныя за минуту оскорбленія, сознаніе своего благородства, такъ старательно отъ колыбели вколоченное въ насъ чинолюбивыми родителями, словно канатомъ удерживали меня отъ унизительной просьбы… Да, въ этихъ случаяхъ, человкъ благородный во всхъ отношеніяхъ, развитый на столько, что не можетъ непонимать своего превосходства надъ всякимъ человческимъ отребьемъ, испытываетъ тройную, десятерную пытку. Въ эти горькія минуты кажется, что милые наши наставники, мамаши, папаши нарочно цлый десятокъ лтъ пичкали наши головы разною дрянью, чтобъ отравить наши грядущіе годы всевозможными мученіями.
Страшно перейти отъ паркетныхъ половъ, роскошныхъ обдовъ, отъ комфорта къ земляному полу, къ курной изб съ тараканами, къ демидовской похлебк съ лучинами и мочалками вмсто рыбы и говядины!.. Борьба голода со стыдомъ такъ были во мн сильны, что я нсколько разъ во время ужина приподнимался съ полу и падалъ въ изнеможеніи. Вотъ уже и надежда похлбать щей изчезла, вотъ уже старухи зачавкали, пережовывая дснами говядину, а я все еще боролся самъ съ собой, все еще не ршался попросить хоть корки хлба. Когда кончился ужинъ и старухи, легонько рыгая и икая, осняли уста крестнымъ знаменемъ, чувство досады на самаго себя, на свою оплошность начало снова терзять меня!
Боже мой! то стыдно попросить пость, то жаль упустить такой удобный случай подкрпиться пищей, то надежда, что старухи сами смилятся, догадаются, то чувство незаслуженнаго отъ нихъ оскорбленія! Сколько пытокъ для бднаго, морально развитаго человка. Сцена эта такъ живо врзалась въ моей памяти, что я не могу объ ней не распространиться. Напримръ, старушонки, ужиная, вели самый благочестивый разговоръ, который потому и врзался въ памяти, что его истины, слишкомъ явно, почти нахально противорчили поступкамъ. И сколько есть людей въ самыхъ благонамренныхъ, въ самыхъ галантерейныхъ слояхъ общества, которые только-что успвши постовать на современное развращеніе нравовъ, въ слдующую минуту, словно нарочно, непремнно сдлаютъ какую-нибудь, хоть легонькую подлость…
— Господи, какія мы гршницы! ужь третій день къ заутрени не ходили. Надобъ было маслица къ лампадк купить, все забываю окаянная, анамднись заработала цлой рупь на волосяной, да Савеличъ проклятый подвернулся! Дай рупь, да дай! Охъ, надобы нашъ старый грхъ прикрыть, да все старый бсъ не женится.
— Онъ таперича неиспиваетъ? а то прежде кабаки награждалъ.
— О-охъ! прости наши великія прегршенія! вмсто того, чтобы Богу угодить на старость лтъ, ведемъ блудную жисть. Въ писаніи написано: алчущаго напитай, жаждущаго напои, а исполняемъ и мы все ефто въ точности?
— He дать ли ему штецъ, вдь онъ, просто околваетъ, неравно чтобъ случай неприключился…
— Ну его къ чорту, прости Господи! какой-нибудь пьянчуга-мазурикъ, не во осужденіе будь сказано… Что, мы подрядились что ли кормить всякаго приблудащаго? Пусть околваетъ!..
Все это было говорено вполголоса, но я все ясно слышалъ.
Когда у голоднаго, убитаго человка разстроены нервы, слухъ его длается удивительно чутокъ, и онъ по малйшему звуку угадывваетъ цлую фразу, смыслъ цлаго разговора. Это вторичное безвинное оскорбленіе уже не вскипятило моей жолчи, не заставило даже въ мысляхъ накинуться на ближнихъ, напротивъ, видя до чего могутъ быть гадки, низки люди, я углубился въ самаго себя и съ какимъ-то сожалніемъ, близкой родн презрнію, сталъ думать о старухахъ. Ты, думалъ я, теперь такъ гадка и тломъ и душою, такъ жадна ты, старая блудница, такъ грызешь, терзаешь и безъ того истерзаннаго человка богъ-всть зачто и прочто, а незнаешь того, что черезъ какіе-нибудь дв-три минуты тебя скоробитъ, свелетъ, какъ кору на полн, брошенномъ въ огонь. Ты зашипишь, такрещишь, какъ эта шкурка на дровахъ, будешь молить, чтобъ черти вытащили изъ тебя твою дрянную душонку, но никакія при призывания, никакіе обты не могутъ отвратить закона природы: ты, какъ дрянная гнилушка, должна скоро, очень скоро свалиться въ могилу!
Несмотря на нсколько высокопарный слогъ, пророчество сбылось, старушонка черезъ полгода умерла. И какъ ни карючилась, а отъ смерти отвертться не могла.
Встрчая такіе безобразные наросты на человчеств, горько, обидно становится не за себя — что.я, дрянь!— а за все человчество…
Какъ эти мрачныя мысли ни были утшительны въ моемъ безутшномъ положеніи, однако, пока убирали со стола ужинъ — физика взяла верхъ и мною овладло глубокое отчаяніе.
Если вы, читатель, были когда-нибудь влюблены, и съ глубокой тоской, съ сдержанными рыданіями провожали любимую двушку на кладбище, вы мн поврите, что я точно также, конечно, мысленно, провожалъ горшокъ съ остатками щей, выносимый Семеновной. Я со слезами на глазахъ уже видлъ, сквозь отворяемую дверь, какъ дожидалась подачки, помахивая пушистымъ хвостомъ, такая же голодная какъ я — жучка. Надо замтить, что одинаковость жребія сблизила меня съ ней, и за неимніемъ знакомыхъ въ Петербург, я свелъ съ ней довольно короткое знакомство…
Напримръ, я приносилъ собственно для нея, чтобъ сдлать ей сюрпризъ, нсколько обглоданныхъ корокъ изъ демидовскаго заведенія и вообще длился съ нею чмъ могъ. Она мн тоже платила взаимностью, и ставши на заднія лапы, клала переднія на мои плечи. Когда я окончательно распрощался съ надеждою поужинать, меня началъ мучить съ новой силою созрвшій въ голов планъ. Я сквозь прорху въ пальтишк подглядлъ, что въ ящикъ стола были спрятаны три обглоданныя корки хлба. Тутъ воображенія начало рисовать передо мной все блаженство, съ какимъ бы я полъ этихъ корокъ… Никакія въ мір сочныя жаркія, таящіе во рту пирожки и пирожныя, благоухающіе изъ дорогихъ фруктовъ желе не могли бы въ эту минуту показаться мн такимя вкусными, какъ эти корки… Чтожъ, думалъ я, все-равно ихъ выбросятъ, такъ отчего же не воспользоваться? Но въ эту минуту меня огорошилъ раздавшійся изъ глубины души вопросъ: а это не будетъ воровство? Тутъ разсудокъ, желанія, подстрекаемые голодомъ, словно искусные адвокаты, начали доказывать разуму, задавшему вопросъ, что это вовсе не воровство. Въ душ моей поднялся какой-то споръ, словно въ англійскомъ парламент, во мн одномъ бушевало нсколько хозяевъ съ равными правами, направляя волю то за, то противъ проекта, я то подкрадывался къ столу, то снова ложился потихоньку. Чуть поскребется во сн старуха, я сейчасъ притаиваю дыханіе… Ай, поймаютъ? Ай, не поймаютъ! Конечно поймаютъ: жадные старые люди спятъ чутко, боясь, что ихъ обокрадутъ… Да нтъ! он спятъ, какъ кирпичи.
Однако, по мр возобновленія и усиленія старушечьяго храпа, въ душ снова начали роиться надежды поживиться обглоданными корками… я снова подымался, снова какая-нибудь изъ спящихъ переворачивалась на бокъ и я опять ложился на полъ.
Потерявши всякую надежду заснуть и пость, я слъ и началъ потихоньку напяливать сапоги… Въ кровь растертыя ноги многократными путешествіями до того разболлись, что надть сапогъ не было никакой возможности. Оставалось одно изъ двухъ: или умереть голодною смертью, или идти на биржу. Эта дилема заставила меня преодолть вс нестерпимыя страданья, я напялилъ сапоги, надлъ замасляное, какъ блинъ пальто, фуражку безъ внутренностей и тихонько пробрался къ двери.
Но какъ уйти середи ночи и оставить двери незапертыми?
Кто-нибудь оберетъ, на меня же падетъ вся вина, да еслибы и ничего не было украдено, старухи задятъ меня за то какъ я смлъ уйти, оставивши двери незапертыми, могутъ даже сочинять, что совершилась пропажа, чтобъ избавиться отъ подозрительнаго, не платящаго за постой жильца. Тутъ я пустился къ спящей на постел женщин:
— Матушка, Агафья Семеновна! сказалъ я вполголоса, тихонько трогая шестидесятилтнюю старуху за плечо и за прочее.
—Что теб нужно, грховодникъ? заворчала она, наконецъ проснувшись: — что ты затваешь, прелюбодй этакой! видишь, я человкъ.
— Я не то, матушка… Заприте за мной двери, я хочу уйти…
— Куда тебя чортъ понесетъ спозаранку? Видишь, еще не свтало. Еще черти на кулачки не дерутся.
— Мн нужно…
И проклиная меня, что я шляюсь по ночамъ, тревожу ее попусту, старуха заперла за мной двери.
Стояла ясная майская ночь. Какъ громадный шатеръ раскинулось надъ головой небо, мигая мильонами звздъ… Свжій холодъ пробиралъ до костей… Какъ неподвижное стекло лежала въ берегахъ дремлющая рка. Вдали грохоталъ гулящій и кутящій до разсвта гордъ. Подъ Самсоньевскій мостъ то и дло шныряли пароходы, наполненные, какъ боченки сельдями, курящими и стоящими господами, звонко хохочущими среди ночной тишины барынями и барышнями… Все это стремилось въ матюшкинъ трактиръ, или домой спать, посл усердныхъ возліяній и изліяній. И эта кутящая толпа — ядро петербургскаго населенія, сющая депозитки, какъ макъ на Лазокъ, Машекъ и Матрешекъ, не воображала, что въ эту минуту тысячи мн подобныхъ легли измученными и голодными съ тмъ, чтобы опять мучиться, голодать завтра, посл-завтра, можетъ-быть нескончаемые годы. И эта толпа не воображала, что тысячной доли брошенныхъ ею на сегодняшніе кутежи денегъ съ избыткомъ хватило бы на прокормленіе тысячи голодныхъ сегодня бдняковъ. Таже исторія и завтра, и посл завтра, и до скончанія вка…
Съ полчаса я бродилъ по пустынной набережной, ночные сторожа забивались въ будки, крыльца, впадины калитокъ, какъ мухи въ щели, дремали въ своихъ тулупахъ, изрдка постукивая палкой въ каменныя плиты тротуаровъ… На противуположномъ берегу, на выборгской темнли кирпичныя фабрики, моргая, какъ глазами, тысячью зажжонныхъ въ окнахъ огней. Что терять время понапрасну? Побреду-ка я лучше къ бирж. Миновавши рядъ паршивенькихъ домишекъ Вульфовыхъ улицъ, я смло углублялся въ темныя дебри пустынныхъ переулковъ, зная, что съ меня нечего стащить. Сапоги — хоть брось среди улицы, никто не подыметъ, пальтишко — да въ немъ больше дыръ, чмъ въ ршет, штопать не стоитъ: иголка прорываетъ сукно, о бль и говорить нечего: паутина и та прочне… Стало свтать. Луна, походящая отчасти на обсосанный лимонъ, ретировалась на западъ постепенно блдня, постепенно уступая свту, разливающемуся на восток… Вотъ заря начала краснть, краснть, съ востока потянулъ втерокъ, дремавшія на втвяхъ садовъ птицы начали посвистывать, а городъ еще не думалъ просыпаться… Два-три часа утра — это пора самаго сладкаго сна… Даже самые отъявленные петербургскіе гуляки или спшили домой, или спали, даже позабывши купленныя утхи. Въ большихъ домахъ давно погасли огни, за то засвтилась въ булочныхъ, пекарняхъ, хлбняхъ… Ковыляя отъ боли, отъ стоптанныхъ сапогъ, я брелъ по петербургскому Большому проспекту. Съ пятаго часа уже начинается ремесленная жизнь, плотники, столяры, маляры, усердно расплескивающіе краску по тротуарамъ, уже поднялись, уже выползли гурьбой изъ темныхъ подваловъ, харчевенъ и т. п.
Подкрпившись фунтиками тремя хлбца, помолясь на главы открывавшихся вдали церквей, скромные труженики брели по всмъ направленіямъ къ Мытному, Тучкову. Каждый несъ свой струментъ: кто топоръ, долото за поясомъ, кто пилу, лопату черезъ плечо, кто что.
Вотъ кто настоящіе-то полезные члены общества, вотъ т, безъ которыхъ необходится ни одно государство, ни одно общество… Тутъ я задумался на эту тэму и до того ужь замчтался, что самому стало совстно.
— Фу! какія высокопарныя, залетистыя мечты въ голов ободранаго, отрепанаго, голоднаго чиновничешки, бредущаго въ рубищ на биржу работать, чтобъ не умереть съ голода!..
При послдней мысли я упалъ, словно съ облаковъ въ грязь: вся горькая существенность, вся безотрадная будущность, отсутствіе какихъ либо надеждъ на лучшее — вмигъ предстали предо мной во всей нагот, наголо, безъ подкраски…
— Сторонись, сторонись, ворона! и съ этими чьими-то словами я отлетлъ на поларшина въ сторону отъ сильнаго толчка какого-то сажоннаго дтины, поспшавшаго куда-то съ ведромъ краски.
Проходя мимо демидовскаго, пеньковаго буяна, я вздумалъ было наняться за шестьдесятъ копекъ таскать кули съ пенькой!
— Нельзя ли здсь наняться на заработки? спросилъ я какого-то мужика.
— Нтъ, здсь работаютъ артелью. Сюда можно только попасть по знакомству съ прикащикомъ, по протехце.
Боже мой, Боже мой, и тутъ-то нужна протекція, подумалъ я. Подойдя къ Мытному перевозу, я, вмст съ пятерыми мужиками, сталъ было садиться въ лодку, чтобъ переправиться на биржу.
— А копйка-то есть? подавай копйку-то! сказалъ перевозчикъю Словно кто ножомъ въ сердце ударилъ меня, когда я вспомнилъ, что у меня нтъ даже и копйки.
— Пошолъ, пошолъ! ишь ты, мазурикъ какой! хотлъ на шармака прокатиться!
И, сопровождаемый общимъ хохотомъ перевозчиковъ, я побрелъ окровавленными ногами отъ Мытнаго. Надо было отсюда колесить черезъ Тучковъ мостъ, чтобъ попасть на голландскую биржу.
Боль отъ растертыхъ въ кровь волдырей, боязнь опоздать, потому что больше извстнаго числа поденщиковъ не примутъ, досада, что не пошолъ прямо на Тучковъ мостъ — все это соединилось вмст, чтобъ сдлать еще горьчее мою и безъ того горькую участь…
Придя на мсто въ половину шестого, я еще не опоздалъ, потому, что работа начинается съ семи утра.
Какъ рой пчелъ жужжала громадная толпа близь ршотки, ведущей на пристань, въ ожиданіи, пока дойдетъ очередь записаться въ поденщики на сегодняшній день.
Какихъ тутъ не было фигуръ. Господа литераторы, очень любящіе описывать жизнь въ раззолоченныхъ салонахъ, роскошныхъ будуарахъ, лучше потрудились бы встать часа въ четыре, въ пять, въ лтнее утро, да отправиться на голандскую биржу, чтобъ описать тамошнихъ поденьщиковъ. Какихъ тутъ не было фигуръ! Вотъ одинъ господинъ съ двумя синяками подъ глазами, съ припухшей щекой. На немъ не сертучишка, не штанишки врод моихъ, а какіе-то безобразныя лохмотья, сквозь которыя, начиная отъ затылка до пятокъ, просвчивало тло. На немъ не было панталонъ, въ томъ смысл, въ какомъ вс понимаютъ, а больше ничего, какъ засаленная суконная тесьма, обвивающая ноги. Значительно повыше колнокъ, сквозь огромную прорху сверкало тло… Какое-то страшное нмое отчаяніе выражалось на лиц его, покоробленномъ безсонными ночами пьянствомъ безъ просыпу, и безпрерывными страданіями. Съ невыразимою тоской глядлъ онъ на бабъ, продающихъ срые, какъ солдатской набрюшникъ двухкопечгіые пироги, видно было, что онъ, сердечный, готовъ былъ проглотить не только вс пироги, даже самую бабу съ корзинкой, совсмъ. Мужички въ синихъ засаленныхъ отъ поту рубашкахъ, какъ боле привыкшіе къ трудовой жизни, боле предусмотрительные, покупали пяроги, булки, попивали сбитенекъ, усвшись въ рядъ по краямъ тротуаровъ. Въ этой толп тоже бродилъ какой-то ощипанный сертучекъ, съ распухшей, лоснящейся физіономіей, напоминающей печеное яблоко.
Я вроятно тоже служилъ предметомъ наблюденій для такого же понюхавшаго цивилизаціи и знакомаго съ удобствами барской жизни бдняка, какимъ былъ самъ. Дйствительно, въ толп этого сраго, грязнаго народа мелькали какіе-то блдные изможденные страдальцы съ облагороженнымъ выраженіемъ лица.
При смшанномъ говор тысячи голосовъ раздавались голоса торговцевъ: ‘Сбитеньку, сбитеньку! Кавалеры подходи!’, ‘Солдатъ!. солдатъ! на грошъ горла отржу!’, ‘Сердца горячаго, сердца!’ гнусила баба, у которой изъ подъ срой тряпки, прикрывавшей горшокъ, валилъ столбомъ паръ, страшно раззадоривающій апетитъ. ‘У меня горяче!’ пищала молоденькая бабенка и толпа небритыхъ отставныхъ солдатъ, запустивъ пальцы въ горшокъ, испытывали достоинство бульона. Но всего непріятне, разумется для чистоплотныхъ выглядывали рубцы… На дурно промытой шкур лежала слоемъ грязь, а въ самомъ отрз зеленли разныя разности, не выскребенныя изъ кишокъ… Въ числ прочихъ, я вошолъ въ какую-то высокую со сводами комнату, чтобы записаться поденьщикомъ.
Писарь въ засаленномъ сертук, со всми признаками не воздержанія, въ вид пятенъ и подтековъ, вписывалъ фамиліи, вымышленныя и настоящія, смотря по тому стыдился ли поденщикъ работать на бирж, или нтъ.— Между облагороженными физіономіями мелькали передо мной даже такія, которыя я гд-то видлъ, когда-то знавалъ. Только когда и въ какомъ мст — неизвстно…
— Не сидлъ ли этотъ господинъ въ числ прочихъ господъ за столомъ, заваленнымъ бумагами, въ нкоей свтлозеленой комнат, обставленной форменными жолтыми шкапами?.. Не видлъ да я этого господина, брянчавшаго шпорами на бал у моихъ знакомыхъ?.. Физіономія — дв капли воды…
Такія мысли приходили мн въ голову, при встрч съ лицами очень знакомыми… Нкоторыя изъ нихъ и на меня посматривали пристально, словно хотли спросить: не вы ли такой-то? Но я тотчасъ отворачивался въ сторону, или уходилъ въ толпу. Писарь, вписавши фамилію въ книгу, выдавалъ жестяную марку, съ которой насъ пропускалъ таможенный солдатъ за ршотку на пристань. На меня до-сихъ-поръ производитъ самое непріятное впечатлніе жолтыя, грязныя, cъ арками зданія у биржи, для храненія оптовыхъ товаровъ, эти испачканныя углемъ, обтертыя спинами стны, надписи длового и неблагопристойнаго содержанія, зубчатые съ выбоинами каменные полы, вчно обсыпанные синькой, сухой краской, разбросанные всюду клочки ваты, тюки, бочки, зашитыя въ рогожи, на которыхъ ярко рябитъ въ глаза надпись.
Стражъ съ ендовой на голов, въ травяномъ сюртук, такомъ узкомъ, что пуговицы лзли на носъ, началъ насъ поодиначк пускать на пристань. Тутъ открылась для меня довольно новая картина — корабли, обступившіе со всхъ сторонъ голандскую приставь, стояли такъ плотно одинъ къ другому, что по ихъ палубамъ можно безъ труда добраться до противоположнаго берега. Какъ густая паутина, закрывали весь небосклонъ корабельныя спасти. На палубахъ, загроможденныхъ множествомъ товаровъ, тюковъ, бочекъ, земледльческихъ машинъ, ящиковъ съ фруктами, толпились флегматическіе голанлцы въ своихъ неуклюжихъ кожаныхъ панталонахъ, съ вчными рыже-блокурыми волосами и бараньимъ выраженіемъ глазъ… Пусть бы поклонники всего европейскаго, приходящіе въ ужасъ отъ неотесанности русскаго мужика, поглядли на голандца, боле похожаго на барана, чмъ на человка.
На самой пристани всевозможные товары стояла цлыми горами, между ними суетились, какъ муравьи, работники, носильщика, такъ-называемые дрягили. Тамъ и сямъ были разбросаны телжки на маленькихъ деревянныхъ колесахъ такой грубой, тяжолой конструкціи, словно он была сдланы во времена Іоанна Грознаго.
И на этой-то неуклюжей телжк, которую одну-то на силу стащишь, несчастные поденщики, за 25 коп. въ сутки, таскаютъ, возятъ двнадцать часовъ сряду громадныя тяжести. И никому изъ негоціантовъ, загребающихъ мильоны чужими руками, не придетъ на умъ проложить хоть рельсы отъ воротъ пристани до всхъ пакгаузовъ, а эти допотопныя телжки замнить другими, которыя ходили бы по рельсамъ. Розинувши ротъ и незная, за какую работу приняться, я безсмысленно смотрлъ на этотъ суетящійся вокругъ меня людской муравейникъ.
— Ты что, голубей-то считаешь? сказалъ мн какой-то черный какъ голенище солдатъ, толкнувши меня въ спину. Иди телжка мазать!
— Кто ко мн, кто ко мн? кавалеры, подходи на работу.
— Ну, пойдемъ на третій штабель! Я вижу, что ты — ворона…
И съ этими словами, дрягиль третьяго штабеля повелъ меня жъ телжкамъ.
— Чтобы вс восемь телжекъ были сейчасъ вымазаны, а не то прогоню въ шею за ворота! Живо!
И съ этими словами, онъ меня такъ толкнулъ, что я чуть не клюнулся носомъ въ баклагу съ дегтемъ.
Скрпя сердце, я принялся мазать колеса дегтемъ. Во всю свою жизнь мн не приходилось заниматься такой работой. Я попробовалъ было просить у дрягиля другой работы, но стоящіе вблизи поденщика только захохотали.
— Экая нженка! экая блоручка! говорили они: — врно сложа ручки лучше сидть, да другихъ посылать на работу! Не прикажете ли васъ посадить въ большущіе хоромы, да сахарцомъ кормить? Что прикажете, ваша высокосвтлость? говорили нкоторые, насмшливо мн кланяясь. Насмшники видимо догадывались, что я не ихъ поля ягода, я боялся, что узнаютъ кто я, а это для меня было хуже смерти.
Красный какъ ракъ отъ стыда, я безсознательно тыкалъ мазилкой въ баклагу. Съ каждымъ моимъ неловкимъ движеніемъ, обступившая меня толпа принималась хохотать.
— Ну полно, полно, ротози! рады, что дурака нашли! Пора за работу!
Толпа нехотя разбрелась: кто отправился на палубу ближайшихъ судовъ, чтобъ скатывать по мостамъ бочки, тюки и прочее, кто принялся накладывать товары на телжки. У каждаго черезъ плечо была надта мочальная лямка, которая своей петлей зацплялась за крюки въ телжк.
Шесть человкъ, по-трое съ каждой стороны, натуживши груди, какъ ломовыя лошади, подавались впередъ, шагъ за шагомъ, катя товару пудовъ на пятьдесятъ. Вся эта процесія вытянувшись въ линію направлялась къ пакгаузамъ. Картины подобнаго рода хорошо извстны петербургскимъ жителямъ, проходящимъ и приходящимъ на биржу, чтобъ поглазть на собакъ, птицъ, привозимыхъ на корабляхъ весною. Но вдь на эту египетскую работу хорошо посмотрть издали, а каково въ двадцати-градусную іюльскую жару, обливаясь потомъ, пропекаясь стоящимъ надъ головой солнцемъ, возить непрерывно двнадцать часовъ сряду тяжести пудовъ по восьми, по десяти на каждаго? Перепачкавши какъ нельзя быть лучше сапоги, штанишки, сдлавшись, какъ говорится, чортъ-чортомъ, я тоже впрегся во второй рядъ. Но только-что я усплъ напрячь силы, какъ лямка лопнула и я чуть не клюнулся носомъ въ мостовую.
— Ха-ха-ха! раздалось снова вкругъ меня, и снова пошли насмшки.
— За ворота его, за ворота! Какой онъ намъ помощникъ! кричали поденщики, преимущественно изъ отставныхъ солдатъ.
Мимоходомъ не мшаетъ замтить, что отставные солдаты, особенно стараго закала, какъ-то удивительно чорствы душой, безжалостны… Страданія безвиннаго, новичка, непривыкшаго еще къ тяжолой работ, въ нихъ возбуждаютъ только насмшки, а не состраданіе. Какое горькое, безотрадное положеніе бднаго человка! Его терзаютъ не богачи, которые не имютъ понятія истинной бдности, а такіе же бдняки, какъ онъ самъ. Когда я наканун валялся въ сору, въ грязи, на полу, меня терзали злыя, гадкія старушонки, когда я съ самой похвальной настойчивостью ршился трудомъ заработать хлба, — на меня накинулась опять-таки бдняки, которые умерли бы съ голоду, еслибы не было въ Петербург биржи. Нтъ, поденщики изъ мужичковъ были какъ-то скромне: они не зубоскальничали, а кротко, какъ волы, свою лямку. Сколько богобоязненности, смиренія, въ грязномъ повидимому степномъ мужик. Какое-то глубокое поэтическое чувство незлобія, всепрощенія, кроткой покорности жребію составляетъ отличительную черту неизбалованнаго городской жизнью селянина. Такъ и здсь: поденщики изъ мужичковъ не обращали ни малйшаго вниманія на меня, а молча, не горячась, длали свое дло.
— Прогнать его взашей за ворота! кричали поденщики, а я метался изъ стороны въ сторону, пріискивая новой лямки, чтобъ припрячься снова къ телжк.
Уже жестокосердый дрягиль повелъ меня за рукавъ къ воротамъ, но истерзанный ли видъ мой, страданія ли, проглядывающія въ каждой черт лица, или хлынувшія изъ глазъ слезы — разжалобили его.
— Ну-ну, завяжи узломъ гд разорвалось, да припрягайся, не то вышвырну за ворота, да еще оплеухами накормлю…
Что-то врод радости блеснуло въ душ моей, когда мн дало послднюю надежду не околть съ голоду. Мн кажется, образованный, сострадательный человкъ, взглянувши на меня въ эту минуту, непремнно бы заплакалъ…
Когда я тянулъ телгу не такъ усердно, какъ прочіе, сзади идущій поденщикъ давалъ мн тукманку въ спину. Я ослаблялъ постромку конечно не изъ лностй, не изъ желанія выхать на другихъ, а отъ страшнаго безсилія.
Третьи сутки я не видалъ крохи хлба во рту, всю предшествовавшую ночь не смыкалъ глазъ. Кром того, оторвавшаяся отъ переда подошва заставляла меня ступать на острые камёньи почти голой ногой. Я что-то разъ десять прогулялся въ упряжк, какъ на биржевыхъ часахъ пробило двнадцать, и залился, забарабанилъ колокольчикъ, призывающій къ отдыху.
Вс, гд попало, побросали свои телжки и густою толпой повалили на площадку между скверомъ и задними воротами университета. Тутъ уже жужжали какъ пчелы поденщики, бабы, разносчики приглашали на-распвъ покупателей.
Кром бабьяго горячаго сердца, рзанаго грошоваго мужицкаго горла, рубцовъ съ зелеными комочками кишочныхъ нечистотъ., Продавалась горячая лапша, вареный картофель, похлебка съ рубцами и т. п. За полторы копйки наливалась половина деревянной чашки, за копйку давалось полфунта хлба. Но у меня не было даже двухъ съ половиною копекъ, чтобъ сколько-нибудь подкрпиться. Томимый страшнымъ голодомъ, еще боле возбужденнымъ запахомъ състного, видя какъ вся площадь уписывала разныя похлебки, я хотлъ-было попросить у торговки въ долгъ хлба и чего-нибудь горячаго. Но какія страшныя клятвы я ни произносилъ, что расплачусь при вечерней получк, — ни одинъ и ни одна изъ торгующихъ не сжалились надо мной. Другіе, порасторопне, работавшіе издавна на бирж, успли заслужить кредитъ, и оставивъ въ кабак, какъ водится, вс заработки, преспокойно набирали у торговокъ състного въ долгъ. Въ эти-то минуты я понялъ все свое уничиженіе. Какъ! человку довольно образованному, не запятнавшему себя ршительно ничмъ, съ самымъ искреннимъ желаніемъ трудиться, не поврить двухъ съ половиною копекъ!
— О, торговки, еслибы вы знали, что мн, въ былое время, поручали по нскольку тысячъ, безъ росписки, что я, имя случай рублей сто положить жить въ карманъ ежемсячно, не воспользовался ни копйкой, о, еслибы вы знали все это, вы поврили бы мн. Рабочіе, усвшись въ тни домовъ, преспокойно дохлебывали обдъ, заваливались тутъ же спать, а я, позабывши о необходимомъ отдых, истерзанный, измученный, голодный, стоялъ какъ истуканъ середи площадки. Мимо меня сновали разные франты, въ лаковыхъ полусапожкахъ, щегольскихъ бекешахъ, барыни въ модныхъ шляпкахъ и бурнусахъ, а я все стоялъ, размышляя о своемъ горькомъ положеніи…
Вдругъ, о ужасъ! мимо меня прошла цлая толпа знакомыхъ чиновниковъ, съ которыми я стоялъ когда-то въ нумерахъ.
Они такъ пристально посмотрли на меня, такъ ясно выразили на лицахъ удивленіе, смшанное съ презрніемъ, что не оставалось никакого сомннія, что я узнанъ…
— До чего дошолъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, отойдя отъ меня шага на три.— Горьчайшій пьянюшка, пойдемъ скорй, а то еще попроситъ милостыни…
Снова раздался звонъ, снова погнали на работу, снова завизжали колеся нагруженныхъ телгъ, я-жъ окончательно потерялъ силы и незналъ что длать. Ужь не помню, какъ при помощи пинковъ, толчковъ, ругательствъ, я проработалъ до восьми. Я дотого растеръ ноги, разслабъ, что не могъ ступить шагу. Однако, кое-какъ собравши послднія силы, доползъ до вышеописанной площадки. Тутъ уже стояли поденщики, выстроенные въ нсколько шеренгъ, правымъ флангомъ къ контор дрягилей (подл портерной, мелочной и кабака). Началась раздача, пріятно зазвенли въ мшкахъ вынесенныя деньги, я, въ числ прочихъ, получилъ тридцать копекъ, шестью пятаками.
Въ эту минуту, несмотря на боль въ ногахъ, я былъ счастливе Ротшильда… Солнце уже склонялось къ горизонту, когда я побрелъ на петербургскую, на знакомую читателю квартиру. Каждый шагъ больными ногами словно ножомъ ударялъ въ сердце, а мн приходилось идти версты три, черезъ всю петербургскую, за петропавловскую больницу къ Самсоньевскому мосту. Я не утерплъ, чтобъ не истратить пятачка на фунтъ чернаго хлба съ масломъ. Проходя отъ петербургской части, я взялъ по пушкарской, розулся и шолъ босикомъ почти до самой квартеры. Встрченный ругательствами старухъ, я повалился не раздваясь въ свой уголъ заснулъ, какъ убитый.