‘ДЕЛО БОГЕМЫ’
‘ДЕЛО БОГЕМЫ’
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Дело богемы’, Зайцев Борис Константинович, Год: 1928
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
М., ‘Русская книга’, 1999.
‘Утром нежность, сверхземное успокоение Ассизи открылись и глазам моим. Теперь, с высоты того же балкона я увидел то, что так таинственно молчало вчера. Я увидел деятеля этого молчания, это была воздушная бездна в бледных, перламутрово-сиреневых тонах. Священная долина Умбрии! Тонкий туман стелется в ней по утрам, заволакивая скромные селенья: те как бы евангельские Беттоны и Беваньи, близ которых проповедовал Святой Бедняк’.
Вот настроение счастливого паломничества, которое совершали мы, в простеньких условиях, но с большим одушевлением, осенью 1910 года. Молодость, беззаботность, склонность к восторженности. Венеция, Римини, Ассизи…
На возвратном пути остановились во Флоренции. Прелестен был, как всегда, город. Полны, изящны дни.
И тихо жизни быстротечной
Над нами пролетала тень
В один из этих дней подали мне телеграмму из Москвы.
‘Vieni subito difendire Vittorio’ {Срочно приезжай защищать Виктора (ит.).}.
Поэт В. С, очень близкий мне тогда человек, находился в это время в Пизе. Как мог я его защищать? И от кого? Почему надо было немедленно возвращаться в Москву?
Вечером на площади Виктора-Эммануила, в кафе, где прислуживали официанты в красных фраках, я прочел, что Бурцев раскрыл в литературной богеме Москвы грандиозную провокацию: ее душой была Ольга Путята. Она оговорила Бурцеву своего гражданского мужа, небезызвестного московского литератора С.— он, якобы, соучаствовал в ее делах. Вот почему надо возвращаться. ‘Речь’ перепечатала это из ‘Русских ведомостей’. ‘Русские ведомости’ считались в Москве верхом солидности. Если там появилось, значит, правда. Как защищать? Чем опровергнуть утверждение: ‘он тоже знал, и помогал, и пользовался от меня деньгами’?
Если в Москве поверят, человек убит. Все отвернутся от него. Ни одна его строчка не появится в печати. Никто не подаст ему руки.
Кончилось наше мирное путешествие. Началась ‘жизнь’. Надо было в нее возвращаться.
Литературная молодежь того времени связь с революцией имела. Революция считалась носительницей свободы против произвола. Революция заступалась за низших. В революции, наконец, было известное воодушевление. Императорский же режим медленно, но безостановочно разлагался. Молодежи, естественно, хотелось нового, свежего и патетического.
Патетизм-то оказался жалким, ‘новые’ люди убогими, но под тогдашнюю линию все это сходило. Известный гипноз был. Почему-нибудь ведь давали мы свои квартиры под ‘явки’? Таинственные личности с ‘паролями’, ‘литературой’, иногда шрифтами и обоймами появлялись же в четвертом этаже дома на углу Арбата? Шумели, спорили, раздавали приказания, оставляли в комнатах поразительный беспорядок, и были, за редкими исключениями, удивительно неприятные люди, говорившие на жалком жаргоне (‘массовка’, ‘столовка’, ‘отзовизм’ и т. д.),— беспредельно самоуверенные, но не показавшие еще когтей вовсю. В то время, по молодости лет, я иногда удивлялся, как это нас не арестуют: идешь по Арбату, и видишь ‘типа’ в синей рубашке под жилет, в широкополой бандитской шляпе — он поворачивает в переулок… и я встречаю его у себя в квартире. Но ведь слепому же ясно, что эти подозрительные, и так резко выделяющиеся фигуры не зря являются. Почему же им позволяют собираться так открыто? Позже все разъяснилось.
Наша личная связь с революцией была поверхностна. Некоторые же из друзей моих вклинились в нее крепче — по сердечным делам. Тут-то и появляется Путята,
Наше с нею знакомство восходит к 1904 г. Она сблизилась тогда с моим приятелем В. В., переводчиком Пшибышевского, Тетмайера и других. Они поселились вместе, в изящной и приятной квартирке, на Долгоруковской — Ольга Федоровна всегда заводила уют, сама была элегантная и миловидная маленькая женщина. Происхождением из западного края, полуполька, хорошо ‘стелилась под стопы паньски’, хорошо одевалась, была приветлива и образованна. Тоненькая фигурка с красивыми карими глазами. В., ее друга, мы называли Пшесмыцким, или просто ‘Пшесмыкой’ — Пшесмыка был музыкант, тонкая и даровитая натура, его миндалевидные глаза и несколько индусский облик несли в себе известную пряность: нечто среднее между ‘индусским гостем’ из оперы и московским Пшибышевским. Разумеется, он много пил. Но много и работал. Ольга Федоровна отлично им владела, и они жили, несмотря на его богемскую непутевость, довольно ладно.
Но времена изменились. О. Ф. ‘разлюбила’ Пшесмыку и сошлась с нашим общим другом В. С. Их жизнь, однако, хуже сложилась. С. не был так мягок и удобен для управления. Самолюбивый и с характером, очень умный, по образованию филолог, бросивший учительство для литературы, он попал в самую горячку начала века. Вокруг делались быстрые и шумные литературные карьеры. Ему выбиться не удавалось. Из скромного учительского быта он попал в кипение богемы, в новую жизнь с Литературным Кружком, собраниями, лекциями, пестротой и сутолокою ресторанов, в круг изящных женщин, легких романов, в ту нарядную пену, которой тогда было так много. Для Путяты он оставил семью, детей. Но и с ней жизнь его оказалась тяжелой. Ссоры, ревность, с ее стороны — даже попытки самоубийства.
Еще зимою 1910 г. по Москве пошли слухи о ‘подозрительности’ Путяты. Помню вечер, когда мне и жене сообщили, что Путята считается предательницей. Помню ощущение оцепенения… Ольга Федоровна, которая у нас же устраивала явки, у которой мы иногда ночевали, которая при нас переплавляла кого-то за границу (и сходило удачно!), наконец, с кем жена моя на ‘ты’… Правда, она всегда была лживой, могла и ластиться, и хорьком куснуть (вообще походила на коварного зверька польской закваски),— все же предательство?
— Кто и чем может это доказать?
Доказательств прямых не было. Но из партии ее уже, кажется, удалили. Не то, что ‘разоблачена’, а ‘подозрительна’.
— Да,— решили мы,— но, может быть, просто слухи? Сплетни? Как же так вдруг, Ольга Федоровна провокатор? Мало ли что болтают. Такие вещи надо доказывать.
В. С. также — и с негодованием — обвинение отверг.
Положение осталось неясным. Время шло, улики не являлись. Но Путята худела, мрачнела, замыкалась в себя. Личные их отношения становились все хуже.
Однажды весною С, засидевшись у меня вечером, сказал:
— Проводи меня до дому. Мне что-то очень грустно. Оля все грозится покончить с собою и отомстить мне так, что и в голову не придет.
Его жизнь в это время также приняла несколько болезненный оттенок. Он много играл в карты. Много волновался из-за литературных неудач. Имела она основание и ревновать его.
Летом, в очень дурных отношениях с ней, на случайные деньги (он играл на бегах, скачках), С. уехал в Италию, с нашей легкой руки входившей в моду. Путята — в Париж. Там и созналась Бурцеву, что уже несколько лет служит в охранке и…— вспомнила угрозу! — что и С. знает об этом, помогает и пользуется ее деньгами. Бурцев все это сообщил печати.
Мы мгновенно собрались из Флоренции. В Москве картина оказалась тяжкой. Да, так и вышло, как мы предполагали: кроме ближайших друзей, все отвернулись от С. Раньше я не видал, чтобы нравственное страдание так искажало физически. С. стал какой-то иной, изменился цвет лица его, звук голоса, выражение глаз. Всегда-то худой, он обратился в трость. На тоненькой шее, несколько набок, сидела голова с серыми, навыкате, замученными глазами. Он сразу прекратил все уроки, все литературные дела и все знакомства.
Предстояла борьба. Пятеро его друзей подписались под вызовом ‘Русским ведомостям’. Вызов появился в ‘Русском слове’. Мы в страстной форме удостоверяли лживость обвинения и свидетельствовали о порядочности С. {Среди подписавших — П. П. Муратов и тот самый В. В, от которого Путята ушла к С.} Он же потребовал третейского суда.
Если бы газета не пошла на суд, оставалась только дуэль. Косвенно это дано было понять — ‘Русские ведомости’ на третейский суд пошли.
Вспоминая ту зиму, ничего не помню в ней, кроме этого ‘дела богемы’. Оно стало кровным моим делом. Моего друга бесчестили. Моя квартира оказалась ‘светлым пятном для охранного отделения’ (на этих-то ‘явках’ и выслеживали кого надо. Вот почему нас и не арестовывали!). Вся наша литературная группа прямо или косвенно задета. Если С. мог знать о ремесле своей жены и продолжать с ней жизнь, то каков он, какова среда, каковы мы все…
В обществе приходилось сражаться постоянно.
— Позвольте,— говорили нам,— Путята служит в охране, получает жалованье, муж в течение двух лет ничего не замечает? Ну, это сказки! А откуда же у нее деньги, он не соображал?
Надо сказать, что жила Путята довольно таинственно. Считаясь членом партии, куда-то иногда отлучалась ‘по партийным’ делам, ночевала дома не всегда, вела ‘конспиративные’ знакомства, и т. д. Уследить за ней было бы нелегко. Деньги ей будто бы присылали родные. Она хорошо одевалась, и при врожденной лживости отлично обманывала не только С., но и наших, более искушенных, дам насчет цены своих туалетов (‘по случаю’, ‘на распродаже’, и т. д.). Да и получала она немного. Как скупо платят за предательство! Сперва 35 рублей в месяц, а потом, уж на четвертый год — 100. ‘Сребреники’ не многим превышали Иудины.
Все это так. Но посторонние не знали семейной жизни С, не знали, что именно весной их отношения вполне разладились, не знали о ее истерической ревности и истерически выросшей ненависти к нему. Не знали и о прямой угрозе.
Начался суд. Он был поставлен серьезно. Председатель — Филатов, глава адвокатского сословия в Москве. Стороны — профессора, писатели, известные юристы (Н. В. Давыдов). Заседания происходили на квартире Филатова, в обстановке почти Окружного суда. Разбиралось все по существу. Допросили море свидетелей. Запрашивали Бурцева и Белоруссова (парижского корреспондента). Путята не пожелала ни подтвердить, ни опровергнуть своего показания.
Заседания шли в нервном, остром стиле. ‘Русские ведомости’ взяли тон прокурора, стараясь топить С. Он яростно защищался и переходил постепенно в нападение. Мы показывали тоже в страстном тоне, все приблизительно одно: С. честный человек, мы знаем его жизнь, день за днем, провокаторша мстила из ревности, оговор голословен, и т. д. Позиция С. была такая: газета нарушила литературную этику, возводя вздорные обвинения. Она должна за это ответить.
С обеих сторон ставка была немалая. Этим и объяснялось упорство борьбы.
В., на суде показавший за С, жалел Путяту. Даже несколько раз с ней виделся. Он считал, что она погибший человек…— все же, это была его прежняя любовь, да и ‘славянская мягкость’ в нем говорила. И надо сказать, трудно, очень трудно заушить уже опозоренного, уже распятого преступника. Какая бы Путята ни была, я вспоминаю ее лицо за этот год позора и сравниваю с прежним: дорого ей обошлись тридцать сребреников. Каким затравленным зверьком выглядела она уже тогда, когда над ней только скоплялась туча подозрений!
Припоминаю одну ночь, еще до суда. Мы были в Литературном Кружке. Туда заехал и С. Мелькнула изящная фигурка О. Ф. Потом исчезла, неся уже за собой груз двусмысленных взглядов. Через полчаса С. вызвали к телефону. Он вернулся белый, с дергавшимся на щеке мускулом: О. Ф. только что отравилась, вернувшись домой, но жива, ее отправили в Старо-Екатерининскую больницу.
…Три часа ночи. После блеска, говора, вина, электричества — приемная больницы, холодные и темные коридоры. Едва светит лампочка. Мы с женою и С. сидим и ждем. Сверху доносятся вопли, какая-то полоумная икота. Ольгу Федоровну водят под руки по коридору, не давая заснуть,— способ борьбы с остатками яда, только что выкачанного из желудка.
Мы тогда, по наивности, думали, что это последствие ссоры с С. Но, кажется, именно в тот вечер в клубе кто-то ясно дал ей понять, что ее подозревают.
В зиму же ‘процесса’ она не появлялась уж нигде. Болезненную, полудикую жизнь вел и С. Он целыми днями дремал у себя в номере, бессмысленно бродил по улицам, приходил ко мне почти ежедневно — с воспаленным, как бы пьяным лицом, горячими руками… При его мучительном самолюбии, уже ранее растравленном неудачами, при недостатке моральной силы, вести жизнь ‘человека с пятном’, ‘подсудимого’ было ужасно. Иногда мы демонстративно ‘вывозили’ его на люди, пренебрегая общественным мнением (державшимся к нему холодновато). Но чаще — играли в шахматы, или обсуждали подробности будущих заседаний, возможных нападений и ответов. Он становился маниаком.
В эту самую зиму, столь для него горькую, нашлась, однако, юная душа, совсем молоденькая девушка, слепо в него влюбившаяся именно потому, что он как бы ‘отверженный’, что, идя по Тверской в своем зимнем пальто и меховой оленьей шапке с наушниками, он не знает, поклонится ли ему встречный знакомый, или нет.
Эта девушка вышла за него замуж.
‘Дело’ тянулось всю зиму. Иногда нам казалось, что оно вообще никогда не кончится. В самом составе судей происходили перемены, мы думали, что они просто перемрут до окончания его. Судьи распалились тоже очень. Спор о тексте постановления шел, кажется, чуть не месяц.
‘Приговор’ оказался полной нашей победой. Суд выразил ‘Русским ведомостям’ порицание за неосторожность, с какою они возвели тяжкое и бездоказательное обвинение на неповинного человека.
С тех пор прошло семнадцать лет.
Те, кто тайком ходили к нам на ‘явки’, ездят теперь в автомобилях, живут в Кремле, носят почтенный титул убийц наших детей. Те, кто тогда волновались и спорили, друзья и враги — одинаково оказались в изгнании. ‘Русских ведомостей’ нет вовсе. Италия жива и всегда будет прекрасной Италией — но и она сейчас иная…
В анфиладе событий, катастроф и трагедий все рассказанное — песчинка. Но живые люди участвовали в нем, гибли, боролись и подымались — в малых размерах это и есть облик жизни.
Путята исчезла. Никогда больше не видал я ее хорькового лица, карих глаз, элегантной фигурки. Веемой 1911 г. ее портрет, как ‘провокаторши’, появился в газетах рядом с приговором. И дальше — забвение. Из Москвы она куда-то уехала. Перекинулась ли в революцию, вновь, по-иному, к большевикам? Была ли где-нибудь комиссаршей или нарядной чекисткой? Спекулировала ли? Или служила шпионкой иностранной державы? Прошел слух, что большевики расстреляли ее. Это очень возможно. О, как крепко боролась — думаю — за жизнь эта маленькая, хитрая, остро-пронзительная и в конце концов очень несчастная предательница.
И главное лицо пьесы… С.— Всяко в жизни бывает. Он просто победы не выдержал. Или слишком она запоздала? Страданья зимы раздавили его. Он уже не оправился. Впал в глубокий мрак. Все, как кошмар, преследовали его подозрения. Силы быть выше людей у него не нашлось, в Москве он не удержался и, женившись, погрузился в первоначальный свой быт — стал учителем в провинции.
Это был, одно время, ближайший мне человек. Мы любили друг друга. Многое вместе пережили, вместе начинали литературный путь, даже вместе жили., Странным образом, то самое ‘дело богемы’, в которое оба мы столько вложили страсти, из которого вышли победителями,— оно-то и развело нас…
Я не знаю об С. ни звука.
Возрождение. 1928. 17 июня. No 1111.
С. 54. ‘Утром неленость, сверхземное успокоение Лести открылись ..’ — Зайцев неточно цитирует свой очерк ‘Ассизи’ из книги ‘Италия’ (см. в нашем собрании т. 3. Звезда над Булонью. С. 534).
Поэт В. С, очень близкий мне тогда человек.— Имеется в виду В. С. Стражев (см. Указатель имен).
…Бурцев раскрыл …грандиозную провокацию: ее душой была Ольга Путята.— О ‘Деле Путяты’ В. Л. Бурцев рассказал в книге ‘В погоне за провокаторами’ (М., Л., 1928). А вот что пишет А. Белый об этой авантюристке, устраивавшей благотворительные вечера в пользу большевиков: она ‘подчеркнуто всюду шныряла с видом томной модернистки, занятой собой, я ее видел: и в ‘Кружке’, и у Зайцевых (в квартире последних она, кажется, временно жила), поздней обнаружилась се истинная физиономия: и жене Зайцева пришлось ехать в Париж для дачи объяснений Бурцеву. О. Ф. Пуцято (Белый так пишет ее фамилию.— Т. П.) была уличена, оказавшись провокаторшей, Зайцевы были потрясены, дружить с провокаторшей — значит: и на себя бросить тень, Бурцев долго допрашивал В. А. Зайцеву, провокаторша выбрала себе недурной обсервационный пункт: в квартире Зайцева толпились писатели, считавшие себя левыми: и символисты, и полусимволисты, и бытовики. <,…>, Провал подпольной организации, произведенный Пуцято, был очень чувствительный, средь писателей толка Зайцева не на шутку переполошились, дело доходило и до третейских судов, но в Париже выяснилась непричастность зайцевской группы к преступлениям Пуято. А были моменты, когда один глядел на другого, переживая ужас: не предатель ли перед ним…’ (Белый А. Между двух революций. М., 1990. С. 245—246).